Онтология нового мира

Глава I. Прошедшее

Три года: вчерашний 2017-й, сегодняшний 2018-й и завтрашний 2019-й богаты на памятные юбилеи. Целый век стукнул ноябрю, месяцу 1917-го, ознаменовавшемуся восхожденьем большевиков до власти над Петроградом да Москвою – началом багровой эры социалистической революции со всеми перипетиями. К ней привели пороки буржуазной системы каковых основные вехи прекрасно разобраны книгой «Капитал» Маркса. Первый тираж тома №1 этого magnum opus-а вышел из-под печатного станка полторы сотни лет тому, сентябрьскими неделями 1867-го, почти накануне мятежа Парижской коммуны. А за 20 годов до того, на заре Весны народов 1848-го, в намётанной совместно с верным другом Фридрихом Энгельсом брошюрочке выдающийся мыслитель прикинул главные закономерности сменяемости исторических эпох. 5-го мая исполнился двухсотый юбилей его рождения в честь чего типографии Трира, родного города, выпустили сувенирные купюры нулевого номинала с портретом Карла Генриха на аверсе. Что ж, по ехидному злополучному року цена тех – 3 настоящих евро. Должна ведь окупиться затея предпринимателей, не так ли? Безусловно да, но круглая дата окончанию Великой войны подстрекает повернуть вниманье к оборотной стороне юмора: именно ненасытная мания наживы у крупнейших нуворишей, непринуждённо погнавших говорящий скот на забой – причина некогда разразившая бессмысленную и беспощадную мясорубку. Однако люди отнюдь не твари дрожащие, а право имеют. Они вовсе не готовы вечно терпеть преступленья с издевательствами над собою, порой возвращая злость бумерангом возмущения, последний раз очень замашисто пролетевшим около черты 60-х – 70-х годов минувшего века.

Впрочем пока во второй половине его довершающей четверти агонизировал, рушился Советский Союз, западная политология провозгласила дескать (эврика!) «либеральная демократия есть наилучшее решение человеческой проблемы», венец и итог истории. Назойливое увещеванье в достоверности могильного утверждения стало потом буднями но хм… прошедшие с той поры ни много ни мало 30 лет упрямо свидетельствуют о его несостоятельности, ибо на Земле не прекратились военные конфликты, вопиющее неравенство, несвобода. Напротив: ужесточилась немая цензура, повысилась длина рабочего дня да возраст выхода на пенсию, раскалились свежие горячие точки. Сам объявленный передовым тип правления помимо редких исключений не вышел полновесно за традиционный ареал обитания – благополучные края. Между тем нельзя не отметить некую долю правды у этой байки: мир застыл для простого населения, так как де-юре меняются созывы парламента, президенты, кабинеты министров, но курс всегда стабильно прежний – де-факто граждане лишены рычагов влиянья на него. Недаром Марк Твен писал: «Коль от выборов что-то зависело б, нас до них не допустили бы». И несложно догадаться – рано или поздно подобный абсолютно нездоровый порядок падёт. Восстание похороненной заживо истории из гроба немудрено. Оно подстрекаемо хоть даже фундаментальнейшими свойствами реальности, где существованье объектов проявляется только через движение, а любой взятый результат будет мгновением вечного времени да точкою бесконечного пространства, выражающих обоюдно обусловленное взаимодействие частей материи, сказывающееся на характеристиках. Финиш бурному теченью, безо всякого утрированья, виднеется аж с крахом Вселенной.

Та не оставляет места платоновским формам и прав тогда Кант, уверенный в непознаваемости ноуменов. Надо ещё заради полноты картинки добавить: неподвластность исследованию происходит попросту из-за их отсутствия, что не перечёркивает истинности. Её есть целых два вида – можно говорить об устойчивом, к примеру: Солнце – единственная звезда нашей планетной системы, да о скоротечном как фатум бактерии: вчера жива, спокойно себе паразитирует, а завтра погибнет от антибиотика. Любимое светило тоже вероятно спустя семь с половиною миллиардов лет, сгорит до белого карлика. Значит, секрет реснот изменчивого бытия заключается в их относительности. Но это лишь один бок изученья, предмет доступный субъекту – человеку. Тут уж его подлинная мощь! Совсем не внушительный сравнительно с иными созданиями и явлениями природы, он взобрался на гору мирозданья, прежде прочего благодаря своей голове. От посылаемых рецепторами органов чувств нервных импульсов, к ней попадает информация про окружающую среду которой оперирует мозг, отряжающий ответные сигналы. Так мыслящему тростнику через приобретаемый опыт открывается обворожительная реальность, проносящаяся вереницею, калейдоскопом пестрейших феноменов разнообразных количеств да качеств.

Стандартная реакция на те – удивленье сеющее зёрна любопытства. Стоящий в прогалине бытия начинает таращиться на мириады конкретных случаев, а подмечая общности выводит всяческие абстракции, например фигурировавшие абзац назад понятья «материя» да «движение» – природа не имеет голого вещества так же как перемещений пустоты, зато оба свойства присущи каждому её кусочку. Этими известьями жажда эрудиции только разжигается: тот продолжает собирать более доскональные сведения обо всём вокруг, опираясь непосредственно на собственные ощущенья. Мир предстаёт ему последовательностью цельных, казалось бы интуитивно ясных, убивающих или делающих сильнее происшествий, от его воли почти независимых – естественное людское восприятие бела света вопреки Хайдеггеру, крайне далёко от минимума объективности но максимально субъективно, потому редко способное к серьёзным истолкованиям. Тысячи нитей простираются между человеком и самыми тёмными закоулками правды, напоминая ославленную мысль Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». Однако, глубоко вдохнув да долго выдохнув, он берётся на базе эмпирики созидать рациональные категории, отражающие формы движенья материи: физическую, химическую, биологическую, социальную, восходя будто по ступенькам снизу доверху, включая простейшее сложенное с новым.

Ради технического обслуживания этого всего выстраивается в частности отвлечённая от них математика, стереотипно считающаяся оплотом точности несмотря на опровержения Геделя. Но цифры меркнут рядом с вербальным домом умозрений – языком, отворяющим необъятные горизонты. И по мере усерднейшего прогрызанья учёными гранита существования разрабатываемые теории дальше идут за линию банальных испытаний иногда противореча им: с чего я должен быть убеждён что Земля вращается относительно Солнца, если каждые сутки наблюдаю подъём да закат небесного диска а почва подо мною вроде не едет? Почему обязан верить в бактерий ежели никогда не видал тех? Эдакий скептицизм указывает на площадь вязкой липкой субстанции где нелегко слагая гипотезы застраховаться от заблуждений. Тем паче тяжко читателям продираться сквозь густые чащобы (ещё труднее вычленять ошибки, добросовестные али злоумышленные) софизмов книг мудрецов, устремлённых описать для нас разгадки не столько «неземных» сколько «заземлённых» тайн. Особенно непросто, ибо как древние люди наверно преимущественно обсуждали свою охоту, так же потенциальная интеллектуальная силушка современных масс нацелена к вещам «приземлённым»; отнюдь не преувеличено заявленье о важности философу хочущему репутации понятного, литературного мастерства большей нежели романистам с поэтами. Но содержание конечно впереди остального; вот Гегель настоящий антипод предшествующей сентенции, а очень пригождается диалектикой: коль грамотно перевернуть тот метод на ноги он пояснит многие сложные штуки в дебрях науки.

Его главная функция с коей справляется получше тривиального критерия Поппера – перечить косной привычке разума на радостях возводить найденные причины до ранга абсолютных, конструктируя догматическую метафизику – несусветный вздор ведь у тех всегда обнаруживаются ещё гораздо глубочайшие истоки. Вон атом, тысячелетьями числившийся монолитным, на деле состоит из в свою очередь тоже расщепляемых ядра да электронов. Короче говоря мельчайшее непостижимо, куда уж. Равно на элементарный крупнейший вопрос «Где мы находимся?» некоторые диалоги пелевенских Чапаева и Пустоты указывают один железобетонный ответ – «Здесь». Отсюда снова начальная точка: сознание, неотъемлемо характерное нам, поднимает до разряда наивысокоорганизованной материи так как позволяет отражать всю остальную. В ней кроется единственный адекватный критерий истины – практика: самостоятельная или помощью изобретений да приборов сближающих с бытием, экспериментальная проверка предположений. Но если учесть что достигнуть окончательной осведомлённости о сущности (охватить явленье со всех сторон и связей) нереально, то исследование мира – это беспрестанный путь во мгле, тропа опроверженья старых предрассудков свежими развёртками.

Так образуется специфически динамичный трансцендентальный разрыв между твердью понятного да припорошенной догадками дырою тайного, через развивающийся эпистемологический приём концентрированно обобщающийся в систематизирующей науки философии – её прогресс сводится к борьбе идеализма с материализмом, только каждый раз на следующем уровне (до поры пока будет создана синтетическая концепция). Как зорко отметил Альтюссер, постулаты становятся базой щедро опрыскивающих людей, зачастую филистеров, разрозненных суеверных мнений – идеологии. Задача той – оправдывать интересы политических групп. Этот мост намекает на необходимость прислушаться к совету Дэвида Юма и рассматривать учения неотделимо от обстоятельств воздействующих на человека, особенно склонного усугублять путаницу что касается социального, ибо он – его часть. То есть, корни недоразумения с погребеньем истории по иронии в ней же самой запрятаны. Сыскав ось, стержень её движения мы тотчас поймём причины сегодняшнего курса (а значит, сможем полноценно рассуждать о грядущих виражах траектории), для чего окунёмся к сизой были.

Давным-давно экстраординарные стихийные бедствия подтолкнули какие-то стайки австралопитеков изготавливать облегчающие добычу нужных ресурсов вещи, этаких себе посредников с природою – орудья труда, благодаря которым пассивная адаптация примитивных животных начала уступать активному преобразованию, и те приматы стали развиваться к людскому облику. Но ничего не случается «по щелчку пальцев» – даже сам щелчок пальцами; физиологический антропогенез длился дольше двух миллионов лет. Подробности в этом сочиненьи опущу, а равно всем известные результаты. Однако замечу: именно тогда обрелось наше исключительное свойство вынесенное к названью вида – разум. Его взаправду надо б разъяснить. Меняя делами мир индивид обосабливается осознаваясь творцом, и в противовес внешнему создаёт космос внутренний, наполняемый рефлексиями над информациею. Он приучается запоминать, выходит из чертога сиюминутного мышленья конкретного к абстрактному, на досуге витая по облакам малосвязной розановщины думает что угодно, то низкое то высокое, прыгая от подноготной грязи до например геометрии. Осенившись идеей, возвращается опробовать её реально. Получается или нет – продолжает дальнейшие рассуждения в той либо иной сфере. Но многогранность фантазии человека, деятельностью порождённая ею и детерминируется: не разработай в СССР Восток-1 не летать Гагарину по орбите, не грезить бы о поиске запасной Земли; не строй испанцы каравелл не плавать Колумбу до Нового Света, не появиться б авантюрной легенде про Эльдорадо.

Опять-таки, все свершенья остались бы невыполнимыми без совокупности при неком порядке нагруженных значеньем символов – языка, обрамления мысли, кальки прогрессирующей аналогично содержанию – потому по нему можно прийти к выводу о ней. То есть, членораздельная чёткая речь отражает насыщенный людской ум. Эту косвенную логику позволительно развернуть к братьям нашим меньшим. Прошу простить вульгарность, но как образчик приведу здесь мою кошку Алису. За несколько годов домашней жизни та, лишь усвоив нехитрый алгоритм возникновения еды в миске, принялась ещё интенсивней чем раньше, при любом удобном ей случае, вымогая корма привлекать внимание мяуканьем. Каждый обнаруживал существование нечаянной механической дрессуры на собственном питомце, да и природа не сотворила зверям подлинно каверзных препон. Итого им не требуется очень витиеватого комплексного набора звуковых сигналов для общенья, а уровень психики колышется около инстинктивно-рефлекторного, что подтверждается заключеньями знаменитого академика Павлова. Нынче нейрофизиологию противопоставляют с психологией, но конфронтация ложна в самом корне ведь обе науки изучают реакции нервной системы на раздражители, отличаясь только рассматриваньем тех с разных форм движения материи: биологической и социальной соответственно. Специфика последней, упомянутой уже пару-тройку раз, до сих пор не получила должного освещения (но она по сути главнейшая среди тем книги) ибо человеческий слог, недосягаемо превосходящий иные, явившись кладезем постепенно запасаемой мудрости неуклюже статичен да монументален. Начиная повествованье вообще тяжело загадать композицию, тем более когда хочешь вырисовать одновременность и взаимовлиянье процессов, в частности эволюции опиравшейся на труд. Тем не менее надо постараться, разместив согласно правилам или эксперименту буквы, слова, предложения, абзацы сплести более-менее внятный связный текст.

Ради его гладкости, чтоб избежать наслоенья сюжетных линий, доселе я намеренно не придавал важности числу индивидуумов, употребляя преимущественно единственное. Но теперь наконец-то пора сказать: они не могут друг без друга, вне групп. Ещё природа побуждает продолжать род и выживать: добывать питьё, пищу, обустраивать кров, обеспечивать безопасность, принуждая сплачиваться в общества всех ступеней ввысь от семьи. Там где потерянных младенцев, а такое случалось, вскармливала, воспитывала дикая фауна, их потенциал созиданья разом с мышлением стопорился. Названье «люди» применимо к «Маугли» лишь анатомически. Не зря пословица гласит: «с волками жить – по-волчьи выть». Говоря проще, предыдущие заключенья сочинения произошли в социуме да на него же экстраполируются. Похоже тому как ребёнок наследует гены мамы с папой, он развивается окружённый сложившимся трудом поколений материальным бытием и коллективными представленьями которыми то отразилось. Эти условия, ежесекундно сопровождающие отдельную персону или целое общество, исторически почти всегда юнгиански бессознательные, однако крайне значимые априорные предпосылки ненавязчиво диктующие волю, поведенье, взгляды вплоть до чисто интимных вопросов, в частности об издревле волнительной проблеме сенса небо коптить. Впрочем на неё стоит уверенно ответить: обычным тварям повинующимся естественному циклу, не под силу выработать абстракцию «смысл» ибо та требует «я». Но у личности, а не морды, отсутствует конкретный вектор доли, ей приходится свободно на свой страх и риск править судьбою. Цитирую персонажа из эпатажного «Портрета Дориана Грея»: «Цель жизни – самовыражение. Постичь собственную сущность – вот для чего мы здесь».

Детективщик Артур Конан Дойл тоже черканул зычную строчку: «Человек – сам творец своей славы». Он размышляет, мечтает, воюет, дружит, ненавидит, любит, мастерит что-то – действует, принимает решения касательно себя и других. Повидав окрестный мир, внеся к нему лепту, индивидуальность может брать на щит идеи отнюдь не обязательно тождественные обычным, а затем ещё стремиться исполнять их становясь инициативным субъектом социума, да внезапно войти с ворчливыми приверженцами уязвлённых ценностей в неприятный диссонанс, схлопоча кислое горе от ума приблизительно как у Грибоедова. Такова уж реальность: развитье всякой материи неминуемо генерирует противоречия устойчивости с изменчивостью, единых внутри одного процесса. Следовательно движенье – борьба меж ними: тенденциями волны и частицы в синтезе-свете, прямо да криволинейным направлениями спирали – лучшей аналогии к истории. Очаг разнообразнейших общественных конфликтов, тургеневских ли отцов и детей либо среди художественных жанров литературы, пусть через множество линз но теплится (хотя, слово не совсем верно, скорей «то тлеет то вспыхивает» – об этом я скажу чуть погодя) из трудовых отношений людей, инструментов, природы – материальной основы существования. А соперничество групп связанных с теми или иными её течениями, есть толстая проволока которая нанизывает эпохи жизни нас – социальные формации.

При изначальной, общинно-племенном коммунизме, привычные атрибуты без коих не вообразить знакомый сейчас лад спали в колыбельке. Генеральною повесткою дня стало совершенствованье орудий: каменных, медных/бронзовых, наконец железных – их эра не иссякла и поныне. Синхронно пробивались сопряжённые с ними передовые нормы, оттесняя унаследованные от звериных предков кровнородственные – но те ещё главенствовали протяженьем архаичного строя. Никто не имел мизерной автономии от очень тогда широкой семьи, а изгойство практиковалось видом суровой казни за тяжёлые проступки, ведь хотя каждый человек не мог выжить без помощи собратьев, зато приносил пользу на не шибко продуктивных промыслах. Обусловленные постоянной нехваткой ресурсов, царили самоуправление да альтруизм: скудная добыча почти равно делилась на всех, так что о серьёзном преобладании кого-то над прочими не шло речи; холм племени был без вершины, круглым как эта Земля. Даже на конфликты (именно для оперативного командования нападеньем или обороною нужна личность предводителя) с враждебными соседями, возникавшие из-за споров о коллективной собственности на территорию, зачастую ходили полным скопом. Пленников либо принимали в свой род либо убивали. Мода на беззастенчиво грабительские, разбойничьи войны ради порабощения пришла позже, под руку с победой над дарвиновской дикостью в двухполярном соперничестве тенденции к цивилизации, увенчавшей эволюцию от homo habilis до sapiens, окончившую развитие физиологическое заменой того на перво-наперво улучшение средств производства, покорность природе её постепенным подчиненьем. Иными словами, за дебютной на людском веку революцией – неолитической.

Борьба противоположностей рьяно иссекает сущее мелкими количественными модификациями, а по накопленью теми определённой ступени оно впадает к весьма резкому состоянию турбулентности, из которой скачком выходит в новом качестве с снятыми чертами старого. Его мера трансформируется, появляется другая движущая дихотомия; она закладывает почву аналогичному процессу на свежей основе. Сие правило универсально, подтверждающих моделей ему впору привести уйму: закипает чайничек – жидкая водичка испаряется, прибавляется к ядру атома лишний протон – один элемент обращается вторым, и так далее и тому подобное. То есть Вселенная, вечно изменяющаяся – сплошь буйный хоровод смирных, прилизанных эволюций с залихватскими, растрёпанными революциями. Мы как её часть тоже им обеим подвержены. Но злоупотреблять силлогизмом категорически нельзя. Он, да вся диалектика от самой триады «теза-антитеза-синтезис» – это только формула куда во избежание построенья глупых фантасмагорий ещё надо уметь компетентно подставить, собственно, данные, что и пробую здесь. Ради разгрузки изложенья сверяться с тою впредь буду мысленно, не выплёскивая на лист. Впрочем уж закончу-ка вовсе про гносеологию. Если увлекаешься ей то советую читать работы Эвальда Ильенкова, а я вроде рассказал довольно, надеюсь не допустив кучи ошибок. Оттого пожалуй, поворочу руль повествования назад к путаному пути главного героя – людей. Метаморфозы материи наивысшей организации, руководящей своими деяньями, намного значительней, грандиознее нежели у низших. Наша эволюция способна уходить в пикированье деградацией, успех или провал революции становится вопросом жизни и смерти. Рядом с названием разумного вида можно перечислить около полутора десятка условных имён сородичей: они, свернувшие не туда, погибли, застряв не выбрались из тупика. Теперь о них известно лишь от археологов – потомков худо-бедно прошедших прелести грубого да голодного древнего коммунизма, бытовавшего едва не миллион годов, преобразовывавшегося несколько тысяч лет, пращуров кои вступили под диктовку исторических обстоятельств в антагонистическую формацию: череду обществ где по-разному, но практикуется систематическое угнетение человека человеком.

Потихонечку единая община росла да богатела, начиная внутри себя делиться на три стези: земледельцев, животноводов, чуть позже – ремесленников. Стало куда тяжелее всенародно распоряжаться таким укрупняющимся хозяйством, а ещё ведь случилась серьёзнейшая перемена его типа с присваивающего на производящее. Хотя устоявшиеся термины по сути не точны: любой материальный труд (напрямую, косвенно – без разницы) черпает ресурсы из природы для восполненья жизненных сил. Но это к слову, действительно же важны последствия обоих приведённых факторов что, с одной стороны огородничество со скотоводством (впрочем кочевники никогда не славились прогрессом), отлично от охоты и собирательства, приносили излишки сверх витальных нужд на регулярной основе, с другой управлять ими выдвинулись эдакие специалисты содержащиеся на прибавочный продукт, научившиеся тот изымать затащив изготовителей в личную зависимость. Ухватив контроль над промыслами, элита подчинила потребление, поскольку создаваемые вещи перетекли к её собственности, распределенье, ибо закабалила непосредственных работяг, и в области обмена, пока не приобрётшего решающего значения, как выходит из предшествующих строк та возымела козыри, короче говоря – подмяла целиком всю экономику, по влиянию увеличилась до Гулливера, обратив громадную часть населенья лилипутами.

Имеются разнообразнейшие трактовки власти, колеблющиеся от редукции её видов к всего-навсего пёстрым результатам вековечной борьбы тирании с охлократиею, до расчёта ровно на 64 вариации у Александра Кожева… но что поистине есть эксплуататорское отношение между классами и вообще способность навязывать кому-то свою волю, манипуляциями приводить покоряющегося к согласию с хриплыми приказами, отрекаясь негативной реакции на совершенно неделикатное вмешательство в долю? Как можно коротко охарактеризовать плюс-минус эталонную (однако не обязательно совпадающую с эйдосом) натуру начальника? Попробую прикинуть. Во-1-х внедренье команд сопряжено с определённой активностью: желающий удержать почётный статус должен быть смел, предприимчив, изрядно азартен, готов идти на риски, ему надобна пользуясь дефиницией Льва Гумилёва, пассионарность, а чем старше иерархическая позиция тем это требованье придирчивей. Во-2-х владыка повинен хранить над подчинёнными интеллектуальный перевес, для чего элита чураясь изматывающего труда физического, ещё издревле удостаивала себя умственного. Из неё вышло множество талантливых учёных, например Аристотель, разработавший также среди прочих идею рациональности передачи полномочий вести за собою мудрейшим, умеющим спланировать, «предвидеть» будущее. В-3-х господам стоит решеньями блюсти справедливость, адекватность реалиям. Конечным, по очерёдности 4-м пунктом, соединяющим повелителя и управляемых, является сама необходимость структуры вертикальной кратии при антагонистических социумах.

Их базовый экономический закон – это смещающая невзыскательное стремленье коллективного выживания тяга увеличенья индивидуального достатка сокращением затрат на приобретенье, выражающаяся в производстве движущим то трением беспрестанно развивающихся сил об не поспевающие отношения, стесняющие потенциал. Оно обрастает настоящим конфликтом прошлого с будущим: вызревает свежие классовые пары чей интерес – перейти к иному способу организации, развалить прогнившую рухлядь, некоторое наследство от той подогнав под нужды прогрессивного строя. Естественно тому всецело враждебны уже вольготно почивающие на лаврах текущего в бездну миропорядка хозяева. Ради стабилизации своего положенья им остаётся лишь потянуться за топором насилия да обратить его против возникающих недовольных: они всегда сыщутся ведь чего-чего, а критический гений ума никогда не удавалось окончательно поработить. Но зариться на свержение действующих власть предержащих могут не только строго аутентичные революционеры. Время от времени бунтовать подымается прямо угнетаемый слой населенья, как то не раз фиксировалось нашими летописями, вспоминаю навскидку: мятежи смутьянов Болотникова, Стеньки Разина, так красочно изображённая А. В. Ивановым Пугачёвщина. Глупо ожидать добра и от коллег по опасному бизнесу – других панов. Частная собственность над родниками дохода имеет свойство сеять раздор между владетелями, поджигая костёр внутренних да внешних войн общества. Неудивительно что изначально ядро правящей группы, окружённое влиятельными жрецами, складывалось из привилегированных бойцов, сохранявших себе демократию поэтапно закаменевшую структурой знати с деспотом во главе, обуздавшей народ. Тогда намертво закрепилось насквозь пронизывающее его по сей день неравенство, поверхностно видимое разделеньем на бедных и богатых. Для демонстрации престижа господа то, фараонами, возводили любимые у нынешних туристов пирамиды, то, королями, отстраивали великолепные палаты. Внушив смачно приправленное страхом уважение, покоясь на собственной роскоши перешли к использованию досуга не на дополнительные хлопоты про скипетр да державу, а на безалаберное закатыванье расточительнейших празднеств. Никого из аристократии не выходило чаще чем сладострастников, самодуров, извергов, хотя иногда ею ещё создавались безобидные Гэтсби, баловень американской мечты, и Обломов, лентяй-лежебока – но все они, плавающие по иллюзиям незыблемости, уверенностью лишь подливают бензину в огонь распрей социума.

Шаткая прочность перед ними достигается облачением того государственной одёжею. Она существует прежде всего подспорьем, легализующим, обеспечивающим диктат воли меньшинства большинству а ещё решающим пренья вельмож третейским судом да многим иным – совокупностью амортизирующих правление институтов, чьё рожденье совпадает с расслоением общества, кое в ходе развития делегирует тем разное значение, порою вовсе сбрасывая со своей сцены либо укутывая всю этатизмом. Но главное что аппарат получил особую автономию от элиты сделавшись местом договора, регуляции противоположностей. Так или иначе, любые попытки сглаживания плохо совместимых интересов, старанья прийти к идеальному компромиссу по итогам раз за разом проваливались, завершаясь меняющими расклад потрясениями. Короче говоря государство становится полем, ареною для классовой борьбы. Передовые силы, утвердившие экономические позиции, мобилизуют весь вес на удар, отваживаясь завоевать политическое доминирование и юридически закрепить притязанья. Держава как бы надстраивается от хозяйственного базиса, однако исключительно к нему не сводится а несёт бремя специфически важных функций, имеет собственную динамику. Эта публичная область начальствованья с века образования непрерывно ловит преисполненные упования взгляды целой страны. Кажется будто сановники с полководцами – мессии задающие ей маршрут: они оседают в народной памяти, воспеваются Державиным да пожилым Карамзиным, попадают на первый план хроники. Но подлинно ли у них есть та самая величественная мощь?

Роль личности в истории, которую одноимённой статьёю хорошо разобрал Плеханов, схожа с гребнем морской волны. Зайду издалека, от древнейшей поры так нынче неспокойного, штормящего своими песками Ближнего Востока, когда там неолитизация началась и окончилась раньше чем где бы то ни было. Итого, сплоченье экономики к VI-му столетию до РХ способствовало объединению региона в огромный прототип супердержавы, Арийскую империю династии Ахеменидов. А довольно скоро по историческим меркам персы, боря тенденцию раздробленья отважились на ряд маленьких победоносных (для них правда не очень) Эллинских войн. Ими первый лагерь прославил Дария да Ксеркса, второй – Перикла с Леонидом. Но отнюдь к тому часу не уступавшие напористым захватчикам по развитию греки, восторжествовав столкнулись драться друг супротив друга за назревшее слияние полисов. Афины, основной претендент на главенство, потерпели сокрушительное поражение от Спарты, однако собственная заскорузлость не дала ей полноценно над собой поднять и защитить гордый стяг лидерства. Пока юг слабел из-за междоусобиц сила копилась на севере. Оттуда Филипп собрал страну, а сын воплотил полуторавековую мечту народа о мести иранцам – держава тех как раз раскалывалась по сатрапиям. Объективно македонское нашествие лишь загнало гвозди в крышку гроба, причём всех возможностей сбереженья целостности протяжённых земель. Субъективной талантливости Александра оказалось не по зубам перегрызть ход истории – царь Азии загадочно умер спустя год по завершении кампаний, будучи 33-хлетнего возраста. Диадохи разодрали на куски результаты стараний, и со временем даже столичная Пелла стала унылым захолустным городком ещё одной провинции Рима. Легионы этой молниеносно разраставшейся республики только при Гае Юлии Цезаре во имя SPQR прошли леса Галлии, пустыни Сирии с Египтом да нагорья Анатолии. Чтобы закрепить планку зенита рабовладельчества полководцу преемствовал не Марк Антоний, его тень, но эффективный менеджер Октавиан Август, организовавший принципат (впоследствии медленно, до омерзения приторно поплывший к закату). Кстати, аккурат тогда на палестинских территориях жил казнённый по приговору прокуратора Иудеи Понтия Пилата очередной богочеловек Иисус Христос, чей культ получил официальный статус при доминате.

То есть, величье неординарной личности отражает степень органичности сплетения нити её судьбы с требованиями того места и времени, от коих она выдвинулась, а низвергнувшего их влияние титана ещё не существовало. Важность людей замечательных глазу любителя полистать хронику – это частный случай значимости случайности. К примеру слава Флавия Аэция проистекала из неплохих умений в распоряжении ратью, его побед, но если копнуть несколько глубже выяснится, что те так-то всего лишь сумма многих слагаемых схваток одних воинов против других. Заранее невероятно наверняка предусмотреть их исход, равно неимоверно предугадать сорвавшее народы с насиженных краёв похолоданье и пришествие гуннов Аттилы именно на Каталаунские поля. Сама та кошмарная битва ни Последнего римлянина не возвела до кормила правления, ни Вечный город не спасла волшебно от вандализма. Коль индивидуума я нашёл резонным уподобить барашку, то событие сродни ветру в деле указания теченья бурунам: оно генерирует фон, а сторону развития ему задаёт пучина. Империя везде упёрлась об ограничения своей экспансии, главным образом из-за болезненной трансформации социума, сопровождавшейся экономической стагнацией да гражданскими войнами. Восток её пережил обратившись Византией. Запад прям как по Шпенглеру, сгнил, погиб от миграции конгломератов племён варваров, утонул во мраке Тёмных веков. Сюда просто напрашивается диагональ с иным, близким теперешней године крупнейшим крахом, лаконично изречённая Лимоновым: «СССР – наш Древний Рим». Тогда Туркмения где нынче одичание и почти голод, весьма похожа на артурианский Альбион – обе страны порушив контакты с центром, разом принялись семимильными шагами деградировать, стремительно теряя дорого давшийся в эпоху соединения прогресс. У той же провинции Британия едва не полтысячи лет ушло для навёрстывания упущенного. За чуть меньший срок исконное да осевшее чужое населенье королевств Галлии, Иберии, Италии, Германии et cetera, задетое Pax Romana, очнувшись на арене неказистого свирепого Средневековья ощутило серьёзность утраты блестящей державы, которую попытался было на плечах мимолётных тенденций к интеграции сымитировать Карл. Но вопреки мечтам, по смерти Charlemagn-а капля за каплею начался расцвет классического феодализма с всеми вытекающими. Впрочем, общество аки вечно самоё себе сжигающая и неизменно восстающая из пепла дивная птица Феникс, после наипагубнейших потрясений нередко затмевает уничтоженное состояние возрожденьем лучших его традиций, дополненных свежими – эдакие совпаденья мы можем вычленить не раз а значит, история видится хаотичной только умственно подслеповатому человеку, в упор не примечающему закономерностей.

Всё её свинцовое бремя до капитализма, связавшего народы инфраструктурой, терпеливо и безмолвно что касается письменности вынес на широкой спине пахарь, пленённый в руках великана природных условий – а дивергенция этих способов производства у разбрёдших ойкумену по тем да сем уголкам планеты этносов (я настоятельно подчёркиваю: каждые азиатские, африканские, обеих Америк и самой Австралии цивилизации имели свои особенности, отличные каноничной европейской модели, хотя отрицать единство фарватера нельзя), суть разница географически определённых климатом технологий рабского угнетенья крестьян. Семеро из них однажды пошли искать ответ к вопросу: «Кому на Руси жить хорошо?». Но встреченные в повествовании Некрасова архетипы непременно сетовали товарищам о печальной судьбинушке, исконно до мелочей чеканно зафиксированной по обязанностям принадлежности к тому иль иному сословию. Через известный политический налёт свозь их многообразье проглядываются специфические классы социумов, ведших свирепую внеэкономическую эксплуатацию. Она, появившаяся для низкого сельскохозяйственного уровня, давала такую же медленную скорость памятному стихийностью с коллапсами прогрессу, до Нового времени очень вялому, почти иногда застывавшему. Ожидаемо, сознание людей отразилось косностью. Не переоценивая важности, конечно не стоит сбрасывать его со счетов: психика – вполне себе часть реальности где ей оставлено место оформлять человеческие влеченья. Старому миру характерно неразумение случавшихся событий как деградации либо улучшенья, отстранённость от объективного понимания происходящего, витание по облакам призрачных миражей вранья, из коих типичнейшее частенько ещё ныне кого-то вводит в заблуждение. Почему бы не рассмотреть тут тот феномен, а?

Сразу надо б воздать ему должное: популярные вероученья всегда вмещали узловые нормы, вспомогательно скрепляющие общество единым обручем морали. И каждому кругу людских мытарств соответствовали особые разновидности тех: жмурясь от страха пред сплошь загадочной природою, первобытность склонна мистифицировать её силы; античное язычество подспудно наградило богов социальными свойствами; Средневековье озарилось торжеством авраамизма, представляющего потолок развития религии. Как гласит знаменитая фраза Энгельса: «Труд сделал из обезьяны человека». Деятельность есть наша сущностная черта, обеспечивающая да поддерживающая жизнь на некоторой ступени. Неудивительно что именно членивший всех по разрядам феодализм пришпорил рост страсти эскапизма до исторического максимума, безусловно, подспавшего к современности, но не полностью. Поэтому в слегка преображённой форме его проблема ещё актуальна: отчуждая на принудительной работе значительную часть собственного потенциала творчества, бедные классы теряют самих себя, богатым же, совершающим истовое расчеловечиванье других людей, некуда спокойно упрятаться от запятнанной совести. Ситуация отпечатывается на психике неизгладимою травмой вакуума добропорядочности, готовит плодородную почву для потребности верить. Однако, ею нельзя исчерпывающе утешиться ибо по-хорошему она лишь поворачивает обратно эманацию, переносит знакомые правила на небо. Туда кропотливо продумывается строгая иерархическая схема: в раю пребывает господь «по образу и подобию» наречённый демиургом, одарённый лучшими характеристиками, а от его ног спускаются святые с ангелами любых постов да званий; ниже не расположено ничего интересного, только чистилище, за ним – грешна земля; вон под нею-то находится ад – окаянный оплот демонов, бесов, иных хтонических плохишей, руководимый сатаною – метафизическим выражением всего наихудшего. Религию весьма справедливо квалифицировать специфической шизофренией, раздвоеньем сознания овладевающим массами. Итак, плавно с темой расстройства перейду от коллективной, фейербаховой критики до индивидуальной, камюанской.

Дело в том что реальность рано или поздно непреклонно приговаривает к смерти всякую жизнь: запертая дверь единожды отворится, вошедшее оно заберёт тебя из постели; безвозвратно оборвётся вечным сном дорога дней. А достойна та себя? Спешка здесь неуместна – ответу не помешает щепотка раздумий. Ведь если судить искренне, являющийся подавляющим иррациональным насилием, мир где доминируют войны, болезни, нехватка, ненависть, насыщает юдоль личности страданьями чем обращает прозябание чистой воды абсурдом. Ну вот осознали мы его, и неужто дальше остаётся одно решение, заключительный каприз: разбежавшись прыгнуть со скалы? Несмотря на кажущуюся логичность то дурная, ложная мысль пришла в голову: существуют-таки проблески любви да доброты, позволяющие не сдаваться столь малодушно – они вселяют надежду. Вдохновлённые ими отыскивались герои, бросавшие несуразице бытия смелый вызов во имя гармонии. Но тогда для победы отсутствовала подобающая материальная подоплёка, а попытки восстаний нередко приводили к трагическому краху и отчаянью, отлично изображённых прозой Бориса Савинкова, участника террористического движения ПСР. Принципиально недосвободному проницательному человеку, коему напрочь неподвластна окружающая среда, придётся лишь смиряться, терпеть следуя древним советам киников, эпикурейцев, стоиков. Большинство же по Фрейду изгоняет нежелательную грусть тлена за скобки прямого внимания, предпочитая ей непритязательное обывательство. Но вряд ли оно избавит от описанной началом абзаца проблемы, весьма практичной: счастье или как вероятно правильней, удовлетворение – цель деяний, и коль его не достигнуть (а формации нужды всенепременно убивают эту возможность) поступок напрасен. Оттого ради обоснования весомой половины своей доли, люди переносят получение ожидаемого вознагражденья за порог кончины, в загробное царство, обещающее причитающуюся благодать умножить кратно мучениям – совершают духовный суицид, да вообще фактически верование – самоубийство длиною в жизнь, сродни притупляющему чувство безысходности алкоголизму. «Религия – это вздох угнетённой твари, религия есть опиум народа». Заботливая рука угостит им ещё и ещё, закормит до умопомрачения…

Изобретённый каким-нибудь пророком наркотик, от группки апостолов распространившийся среди народа, уже не принадлежит сам себе, что отчётливо видно на примере христианства, у которого ранняя версия несравнимо рознится и с вернейше ортодоксальным православием. Он реагируя на еле заметные колыхания паствы, назвавшись всеведущим не может не стать дежурным оружием вездесущей классовой борьбы. Структура владычества всегда представляет собой меритократию: надолго одержать то горазды исключительно претенденты, воедино слившиеся с требованьями к элите, притом лучшей, следовательно незыблемой, та вынуждена мниться не только начальству но всем подданным. Этому фактору Антонио Грамши разработал теорию про острую необходимость властелинов оборачивать базис собственного диктата блестящей фольгою идей, завоёвывать культурную гегемонию. Отстроенная с подачек лордов церковь была у тех рупором, пропагандистской машиною струящегося набожностью общества – её клерикалы мошеннически использовали дабы отвадить руки простого люда от вил да перевести в крестное знаменье, а учения мятежных священников обругивать ересью, их исповедников проклинать на вечные муки в дьявольской преисподней. Взаимно анафема! «Религия – это сердце бессердечного мира, душа бездушных порядков». Контентуальная сторона споров о теологии глубоко второстепенна, впрочем ещё разок упомяну главную ей аксиому: через изучение Библии надо отыскивать на каждый серьёзный вопрос по ответу (адекватному для иудеев I-го столетья н. э. (очень нелепо; потому попы и вобрали философию Плотина – ради спасенья от полной безынтеллектуальности)). Она пестрит неоднозначными строками, хотя б классической «проще верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому попасть на небеса». Косвенно, так вельможи получают карт-бланш под любой беспредел на бренной земле, но когда гнусное поведенье наблюдается ни много ни мало, у помазанника господнего, не позор ли? Изворотливейшие танцы прений вокруг трактовок сакральных фолиантов, способов сочетанья постулата безошибочности высшей силы с достижениями науки утопили образованное Средневековье в болоте схоластики – запутанной да громоздкой идеологии, кою сумел преодолеть ясным умом прогуливавший уроки Рене Декарт, задав старт свежей дискуссии коротким заявлением: «Cogito ergo sum».

Из трёх предыдущих абзацев выходит: иногда следствия довлеют над очевидной сердцевиною предмета, ибо стоит в лоб, без обиняков спросить о существовании Бога, выявится что допустимо опираясь на принцип Дидро про несовместимость разума со сверхъестественным, сказать «нет», а вывернув аргумент по-ясперовски – «да», обосновывая реальность трансцендентного именно её непостижимостью для нашей мудрости. И оба эти варианта да сотни иных тщетны, вообще, седьмое утвержденье трактата Витгенштейна гласит: «О чём невозможно говорить, о том надо б молчать». С одной стороны никто не боится страшно, не трепещет перед невыразимым Всевышним, но с другой нельзя обойтись простой отповедью дескать Тот отсутствует, пока я посвящаю Ему страницы текста а ты листаешь их. Недаром Вольтер писал: «Случись, что Бога нет, Его бы пришлось создать». Обычно у Него довольно бесхитростная миссия – служить грешникам великим гложеньем, брюзгливым напоминанием про неосознанный ужас загубить своими преступлениями оставшиеся светлые радости жизни, искушением раскаяться. В целом Он справедливо занимает почётную область на просторах небытия рядом с прочими исчадьями мысли, откуда те извлекаются ради практического примененья: Господь наделялся плотью языками костров мракобесов сжигавших книги, равнодушно рдел огнями Инквизиции каравшей неугодных еретиков. Особняком же взятая идея о Нём как нравственном совершенстве – этический феномен, докинзовский мем. И кстати… «Бог умер» – кощунственно констатировал ещё в 1881-м году Ницше. Так уж получается, коварный убийца одинаков с главным антагонистом моего повествования – то капитализм.

Классы протобуржуазии да протопролетариата возникли при самых ранних эксплуататорских способах производства как дополнительный уклад. Его развитье было важнейшим стимулом к экспансии, разом её жемчужиною, жилой, пределом, но всё же оно не могло воспарить над своею шаткой в прямом смысле почвой, с чьих излишков насыщалось – земледельческими общиной и рабами. Стоит у тех случиться неприятностям или некоему сдвигу, это немедля скажется на местах где концентрируются ростовщики, купцы, плебс, ремесло: нажитые непосильным трудом сокровища со свистом развеются по ветру либо преумножатся (есть ещё конечно, надо ли оговаривать, обратная связь). Так полз прогресс до того пока село расщепилось на дворы, застолблённые за кем-то из каскада вассальной зависимости, любой уступчик которой хотел минимизировать обязанности перед собственным сюзереном. Тогда в гости зачастила раздробленность, на запущенных стадиях доходившая до бессильности успешно сопротивляться голоду с эпидемиями – а всякое бедствие подтачивало барское правление над уцелевшими крепостными да подстрекало централизацию, но та снова перетекала к разрозненности, опять ставав на грабли. Впрочем, за каждым циклом сеньоры вынуждены сокращать холопские повинности вплоть до их отмены, положившей старт непосредственной интеграции деревни с городом, по-прежнему развёрстанным внутри себя на цеха и гильдии (вообще последующее строенье будет зиждиться на её ему подчинении). Шёл рост, народ начал пропитываться иной, стяжательской нравственностью что неплохо вывел Бертольд Брехт у персонажа-маркитантки. Феодализм отмирал, котёл социума бурлил – усложнялась государева задача, требуя идти на принятие макиавеллианских ухищрений лавирования в нём ради удержания власти, а тем временем около стен замков бюргерство закалялось флагманом очередной революции.

Год за годом она своими носителями пополнялась свежей мощью: те уже нет-нет да играли передовые скрипки политики, принимали положенье краеугольного камня событий, что случалось к примеру как со Столетнею войною (эпизоды коей разбушевались от устья Рейна до Бордо, вдоль густых на торговые интересы берегов), так тем более Крестовыми походами (чьи несменяемые спонсоры – коммерческие полисы Северной Италии и Ганзы). Один из первых для неё звёздных часов прозвенел в Богемии, тогдашней окраине западноевропейского мира где прогремело Гуситское восстание – предтеча будущих боёв, продемонстрировавшее их типовые черты: разрушение ветхих институтов, храброе сопротивленье интервентам, раскол лагеря на правый фланг (чашники) да левую фракцию (табориты). Но ещё ледяное отношение условий позднесредневековой Чехии к радикальным демократическим метаморфозам поскользнуло оба разветвленья, а в итоге монаршие полномочия узурпировал Иржи из Подебрад, пользовавшийся межклассовыми противоречьями на собственную выгоду. Он небезуспешно пытался удерживать баланс и компромисс, сплочёнными силами страны достигаючи весомых государственных побед – образец великого вождя, сумевшего усидеть на двух стульях, приподняться над суетою подданных сосредоточив себе огромную власть, подобно жившему спустя три с половиной столетья Бонапарту. Это время пролетело отнюдь не даром: на фоне неумолимого вырождения феодализма мещане упрямо, то от зависти к знати, похоже с сатиричной комедией Мольера, подкупом добывали привилегий, то дрались за Реформацию по всем уголкам Германии, то в Нидерландах да Англии распробовали вкус свободы – замахнулись учинить настоящий общественный переворот.

Они ощутили неприятную тесноту рамок подачек вольностей и представительства. Им, знающим себе дорогую цену, надоело терпеть: собрав с собой чернь пейзан да санкюлотов, те ринулись атакою на гнилой порядок ради водворенья собственного. Так началась Французская революция, целиком отвергшая сословия взявшись выполнять предначертание не дожившего до той минуты Гольбаха «повесить последнего короля на кишках последнего попа» – её заслуженно нарекли Великой. Впрочем, приговоривший Людовика XVI к обезглавливанью Сен-Жюст отворил ящик Пандоры, выпустил на свет Джинна прагматики, зигзагом курса его самого пославшей под лезвие гильотины. Но дальнейшие режимы, вроде как регрессивные, тем не менее довели долгую борьбу до кульминации, увенчавшейся промышленным бумом – адекватным фундаментом капиталистическому способу производства, а параллельно упразднились либо опустопорожнились чванливые титулы баронов, виконтов, графов, маркизов, герцогов, принцев, хотя раньше чрезмерно выбившийся отрицать эту структуру загремел бы в палату №6, если не на виселицу. Потому совершенно глупо думать что один строй задержится на веки вечные. Он будет сметён ураганом бунтов – и только облака безмятежно проплывут над Аустерлицем. В лучшую или худшую сторону грядут перемены? Наше дело. Останется ль путь назад? Ещё Драйзер спрашивал: «Разве не может случиться, что этих самых людей, воспитанных в справедливости к распределению собственности и жизненных благ, вдруг потянет в прошлое, вспомнятся счастливые старые времена, когда нормальным считалось, фигурально выражаясь, сбить человека, повергнуть его и взять у него, что хочешь?». Ведь печалящий прецедент увы, был; ладно, про то чуточку попозже. А сейчас предлагаю вернуться к обещанию Максимильяна Робеспьера о награжденьи измученного человечества ныне топчущейся в тупике эпохою свободой, равенством, братством. Двести лет уж минуло. Почему б лишний раз не убедиться по поводу соотношения красивых слов с ежедневной практикой?