Онтология нового мира

Глава III. Будущее

А ради чего в принципе делаются революции? Да, хорошо, касательно их механизма есть гипотезы любого пошиба: от довольно занятной неомальтузианской демографической теории С. А. Нефёдова, о детерминированной привилегированным положением большей успешности размноженья элиты сравнительно с холопами, иногда закономерно решающимися проредить ряды паразитов, до апокрифичных преданий про страшные заговоры конспиративных организаций иллюминатов, масонов, на худой конец сионистов, готовящих козни богоспасаемой отчизне… но зачем всё это движение? Для воплощенья ли чистосердечных альтруистических слоганов счастья, справедливости, добра, иль с потаённой злою мыслью об эгоистичной корысти – существуют сотни коль не тысячи вероятных мотивов, хором меркнущих оказываясь тенью главного – стремления человека к единству, приближению целебного гештальта благополучно свободных людей. Именно на такую великую гордость как писал Сартр, те обречены ещё фактом рожденья. Впрочем предстоящая тропа доли, густо поросшая колючими кустами тёрна с островками шиповника больно шарпает волю, оставляя глубокие царапины обращает преимущество в горькое проклятие, портя желанную идиллию нарастающим комом каждодневной рутины. Выходит, словами персонажей из «t» Пелевина, что жизнь отнюдь не тождественна летящему по строгой траектории пушечному выстрелу, а личность сама себе же автор и читатель, творец да цензор собственного сюжета но однако, её перо постоянно сдувает буйный ветер внешнего мира.

Другой отважно силится сопротивляться его мощным порывам, отыскивая идеальную защиту в пучине оголтелого индивидуального штирнерианства, разделяя призыв к отмене морали сию секунду и концепцию философского солипсизма по Беркли – тем самым проваливается в губительную пустоту разбиваемого практикой сердитого отщепенца, возле Ивана Карамазова. А ещё кто-то наоборот, укоризненно покачав головою согласится упорно терпеть все невзгоды, уподобляясь брату Алёше примет правоверное толстовство, сочетаемое с верою в искупленье – да жесточайше терзается завирюхой угрюмого изгойства тет-а-тет со страданьями. Но то лишь разные изводы маргинального декаданса. Мейнстрим же определённо будучи на стороне мечущегося Дмитрия, принадлежит смешанным типажам, зачастую совершенно чудесно генерируя не то обаятельно мятежных мажоров, не то одержимых веганством маньяков или обычных людей, и так далее – а вой безумной сумятицы обосновывает по меткой фразе Стендаля, единственное извинение господу: банальное отсутствие для него подобающего царственного места. Он кропотливо замаскирован, изгнан за границы видимости но если насторожиться… можно совсем рядом ощутить холодное дыханье, вслед за Лаканом воскликнув: «Бог – это бессознательное»! Разворот да проникновенный взор на разинувшуюся зеркальную бездну, отчётливо разберёт её дымчатый витьеватый узор теней наших сокровенных чаяний, заглушенных эмоций, позорных неудач, угрызений совести, задних мыслей; скрупулёзная сортировка забытого вороха по полочкам с должною рефлексией над каждым обломком – обязательный шаг к полному самопознанию, гармонии родственной дзен-буддийской нирване. То ли дело что одни только медитации и систематические погруженья в себя либо сеансы психоанализа серьёзного результата не дадут – слишком велик сковывающий бесконтрольный прах, а потому к просветлению стоит пойти кое-как по-иному – через катарсис стряхиванья гнёта.

Так говорил Заратустра: «Человек – это канат над пропастью, натянутый от животного к сверхчеловеку». Тогда длина обильно перемежёванной узлами-отметинами бечёвки – история взросленья осиротелого ребёнка, появившегося на свет с амбициозным задатком всевольности ограниченным беспомощностью. Блаженная пелена младенчества ещё уберегала взор от вниманья к загвоздкам необходимости, но уже с детства созерцание тех участилось вызывая вредничанье, обиженное непослушание. Ситуация вылилась комплексом: отрочество прошло под шатром возмущённой замкнутости на себе, а разразившаяся нахальным бунтом против естества озорная юность идёт, богатея приключениями. Тот ребёнок – мы. Седые времена инстинктивного единства с природою сменились дрейфом от опеки, пока наконец людям не удалось сбежать из своего приюта, разорвать прямую связь с цикличностью колеса Сансары, пустившись странствовать. Отдаляясь они приобретали всё большую субъектность: их взгляд усекал мир до объекта, причём во многом чуждого – постепенно, накаляющаяся изнурительная борьба с ним озлобила наше племя вовне да вовнутрь. Образцовым вожаком стал смекалистый Одиссей, апологет самоконтроля, мастер по извлечению и примененью сведений, кажущихся ценными для менее смышлёных которые впредь превращаются в целевую аудиторию просвещенья; однако чтобы овладеть широкими массами, логосу обязательно надо упроститься оборачиваясь собственным антиподом – мифом. Отсортировывается строго выверенный набор клише, делающихся подоплёкой социального характера – вымывающего спонтанность машинного масла, позволяющего содрогающимся испугом остракизма шестерёнкам вращаться без лишних вопросов. Конечно, непреодолимых помех возникновению новых идей не создаётся, но ведь само собою интеллектуальное знание является опасным согласно Спинозе, только по уровню его аффективности то есть, в итоге, причастности к сердцевине противоречий – трудовым отношеньям. Менялись способы производства, вместе с теми строились да ломались сопровождающие особые общественные установки, рудиментарно сохраняясь в суевериях, привычках: первобытность отпечаталась уважительно бескорыстной атмосферою семьи, рабство – преклоненьем перед начальством, феодализм – понятием о чести. Капитализм тоже несёт специфические посылы. Примечательно что парадоксальный вывод Руссо про отсутствие простого сопряженья развития с гуманностью, раз за разом удивительно безотказно сбывался на протяжении разных эпох затрагивая в том числе очень странное XX-е столетье – время одинаково овеянных ёмкими обещаниями великих кровопролитий и радостей… а нынче мы, словно изнеможённые от чрезмерной активности, озадачены тихой невнятностью насчёт темы будущего. Неужто оно кончилось? Или вот-вот начнётся? Чего ждать? Как быть-то?

Издавна человек лелеет мечту о благословленной поре когда всё будет бесплатно, и всё будет в кайф, где наверное вообще не надо будет умирать – именно ею но отнюдь не вакуумом фантазия окаймляла хронику. Тяжёлые условия свирепой эксплуатации будили приукрашаемые воспоминанья про золотой век, навевали тоскливую ностальгию о потерянном Эдеме, саде незамысловатых наслаждений. Впрочем сколь ни пытайся, мнимую быль не воротишь – потуги возврата к легендарным канонам потерпели неудачу. А часики тикали: второе пришествие не случалось, люди смирялись с диктатом учёбы, присноровившись даже получать от её прогресса удовольствие; неторопливо Просвещение заходило в терминальную стадию: моду снискали рациональные утопии вроде тщательно расписанных, однако ещё сырых воздушных замков Мора да Кампанеллы. Попозже другие бумагомаратели заштукатурили чернилом пробелы великолепных зданий, и филантропы принялись решать задачу экспериментальной стройки красивых проектов. Пожалуй талантливейшим из них стал Роберт Оуэн, перебравший кучу методов: от автономных общин, бирж справедливого обмена до фабричной кооперации, тред-юнионистских схваток за государственные социальные гарантии – везде те продвигались еле-еле, с ржавым скрежетом пресекаясь о неподатливые обстоятельства. Тем не менее следующее поколенье, целиком принадлежавшее эре триумфа подчинившего окружающую среду индустриального блицкрига, не опустило руки зато продолжило упрямое дело учтя ошибки предшественников, отталкиваясь теперь от анализа реального (в чём изрядно преуспело), шагнув от пророчеств к прогнозам но часто сбиваясь огульно обещать немедленные перемены. Что ж, все немножечко максималисты, ибо над нами висит Дамоклов меч смерти болтаясь на грозящей каждое мгновенье лопнуть хилой верёвке. Я процитирую Островского: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому главному в мире – борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-либо трагическая случайность могут прервать её».

«В конце концов, человеку дана всего одна жизнь – почему бы не прожить её так, как хочется вам?» – риторически спрашивал Джек Лондон. А народная мудрость уточняет важный акцент: «каждый кузнец своего счастья», то есть постулирует беднякам неустанный труд ради минутной блажи, пока богатые как сыр в масле катаются маясь от безделья, such as, for example, in the tale by Samuel Johnson, where Rasselas, the son of the King of Abyssinia, who lived in the Happy Valley, he felt bored there and went out to find adventures. Футура же сымет несуразность: снабдив по нужным потребностям, даст всем возможность выбирать да оттачивать собственные излюбленные способности, заниматься не работой но творчеством – и ни кнута ни пряника не будет больше. Этические принципы никомаховой середины вместе с златым правилом нравственности восторжествуют, причём не по грубой утилитаристской модели а в секуляризованных эстетических предпочтеньях. «Что такое хорошо и что такое плохо?» Маяковского весьма полезно для крохи, но взрослый слепо внемлющий афоризмам которого-нибудь Роттердамского, выглядит глупо. В час полного атеизма культуры эпимодерна вопрос истины «от чего?» получит прерогативу пред клеветническим моральным суждением «к чему?», ибо у каждого появится вдоволь досужего времени на самостоятельные раздумья да что угодно ещё. Едва от этой праздности личность устремится к беспределу вроде безобразий Борджиа; скорей наоборот, мир, где роботизация уничтожит актуальность экономики сведя на нет её проблемы, когда в масштабах Земшарной Коммунистической Республики распространится положительный анархизм, поощряет обустройство общества по расхожей фразе: «свобода одного человека заканчивается там, откуда начинается свобода другого» (только сонм генетически предрасположенных к агрессии людей останется оплотом криминала). Грядущий всечеловек по-дружески уладит, прекратит вековечную войну с природой и вознамерится достигнуть высшей цели: вступит в борьбу со смертью – перешагнёт порог зрелости… эх, ну а страдать маниловщиной, пытаясь предугадать куда себе пророет русло быстрым течением река истории далее, я не хочу ведь могу твёрдо констатировать – та скроется за линией виднеющегося горизонта.

Революция – дверь, социализм – прихожая благословлённого дома бесклассового социума, его начальная фаза. Там по нормам этикета следует разуться из стоптанных протёртых сапогов товарности, повесить на тремпель облинявшее пальто-государственность да снять помятую шапку гнилой идеологии. Родовые пятна капитализма будут выводиться столбовою дорогой вытесненья частной собственности демократическим планированием к автоматизации хозяйства; монтескьесовская троица заменится новым порядком сдержек и противовесов, вовлекающих всё населенье в организованное снизу вверх унитарно-федеративное управление; надоевший монотеизм уступит промежуточному неоязыческому убежденью что homo homini deus est. Пролетариат кои-то веки получит существующий ранее (сейчас) лишь для буржуазии (прибыль) достойный стимул к деятельности – распределение пропорционально трудовому вкладу. Главной целью станет, через приобщенье резервной армии незанятых, постепенное сокращение рабочего дня, перевоспитыванье лодырей солидарностью коллектива, разгрузка людей под вольную жизнь. Поэтапно преодолеются вещизм со скукой, ибо простираются широкие виды на справедливое насыщенье потребностей да участье в сети многочисленных ассоциаций, служащих подспорьем развитию всяческих хобби, раскрытию личных наклонностей к определённым стезям творчества, прям по совету бродячего философа Григория Сковороды – протохиппи коего мир ловил да не споймал. Так выглядит логическая схема возведения коммунизма. Но подтолкнувшая её к попытке исполненья причудливая реальность истории внесла свои коррективы… как это случилось?

Итак, лениво позёвывая, нежась приятной безопасностью от значительных посягательств на имущество, в сладком томлении наблюдая катящиеся на счета лавины финансов, толстосумы подошли к XX-му столетию незаметно выкристаллизовав себе рафинированную классовую пару – фабричный пролетариат, потихонечку понявший собственную задачу и мощь. Об его мягко говоря решительнейшие выступленья буржуи вдруг споткнулись. То было впервые за долгое время восстание масс по Питириму Сорокину, когда чернь осмелилась покуситься самостоятельно руководить собою, нахлынула в политическое поле. Истеблишмент стран сберёгших резервы откупился от неё, а элита сильнее потрёпанных водоворотом событий держав, для обороны от red alert-а одобрила накал националистической истерии к невиданным доселе градусам, кратным разгулу рабочего движенья. Там где левые взяли власть, эта угроза быстро привлекла особое внимание да должную оценку, о чём свидетельствует например ещё рапорт Радека на IV-м конгрессе Коминтерна: «В победе фашизма я вижу не только механическую победу фашистского оружия, а величайшее поражение социализма и коммунизма после начала эпохи мировой революции». Коричневые, от более-менее сдержанного режима дуче Муссолини до лютых нацистов, тоже чётко называли имя своего главного врага, в частности их симпатизант Ильин писал что «фашизм возник как реакция на большевизм, как концентрация государственно-охранительных сил направо». Действительно, спервоначалу они старались чутко перехватывать популярную розовую повестку, впрочем строго размежёвываясь с марксистами, но стоило радетелям за нарочно толкуемое очень размыто возрожденье Отечества поднабрать влияния, заручиться грантами крупных магнатов – тогда та моментально отодвинута на второй план если не дальше, а новая власть сразу обнажила ужасно уродливый истинный вид – сжёгший остатки демократии, по-казарменному иерархичный тупой тоталитаризм. Ни «Mein Kampf» фюрера, ни жалкие интеллектуальные потуги Розенберга не омрачили хотя бы тенью разумности его буйно-юродивый лик, ибо тот выразил лишь злейшие эмоции, проявил наитёмные уголки бессознательного – потому провозглашённые им идеалы совершенно иррациональны.

Ведь что проповедует доктрина оголтелого шовинизма на которой замешана каша? Одержимость беспочвенным мнением якобы частое предпочтение конкретными группами людей одних профессий да черт характера иным, по видимости совпадающее с этническим происхожденьем, нужно жёстко к нему редуцировать. Всплыв на площадь обсужденья, узаконившись, правило подчиняет персону прошлому раздувая первородный грех до мерки гибкой настоящей жизни по незыблемой судьбе предков, верней её крикливым агитаторским интерпретациям, и если человек – полтора животного, то (пока подлинные коммунисты беспокоятся о будущем, превозносят возвышающие над природой свойства, ведут к триумфу титана воли – Übermensch-а) любители свастики за звериный бок тянут его на дно, превращая общество в стадо untermensch-ей. Пущай собственную расу оно наречёт великою, прочие же объявит презренными, зарываясь гнусной спесью, но да ладно – всё равно под её толщью не схоронить свою ублюдочность: никуда не исчезла и впредь не денется известная формула «народ, порабощающий другие народы, куёт себе кандалы». Однако кому, каковому типу личности по нраву такая идеология? Даю слово Шопенгауэру: «Самая дешёвая гордость – это гордость национальная. Она обнаруживает в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных качеств, коими он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что разделяется кроме него ещё многими миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот, постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего, подметит её недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится нацией, к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать все её недостатки и глупости».

Учреждённая за войною да разгромом спартакистов Веймарская Германия, плодила этих граждан как на дрожжах. Последней каплею выпавшему из канвы размеренного бытия потерянному поколенью Хемингуэя и Ремарка стала Великая депрессия. Тосковавшие по патерналистской атмосфере эпохи кайзера ветераны, бюргеры, люмпены, аристократия, немало селян, пролетариев, капиталистов взбудоражено проголосовали за пустивших в глаза патриотическую пыль спекулянтов на крови. Дорвавшись до господства, те хищники немедленно повелели её пролитие. Обманчивая зато крайне эффективная, курируемая Геббельсом легендарная пропаганда глушила разум, а туда где она не справлялась в гости приходили подопечные Гиммлера. Маховик репрессий раскручивался (впрочем выдвинув ясный ключ к безопасности – лояльность да пользу режиму (однажды Геринг сказал: «У себя в министерстве я сам решаю, кто еврей, а кто нет»)) захватывая всё больший диаметр. Сначала тот по очевидным причинам зацепил всяческих оппозиционеров от Рёма до Тельмана, потом, сплотив парализованный народ развернул кампанию геноцидов, особенно рьяно – Холокоста. Но откуда взялась такая свирепая ненависть к иудеям? Ещё средневековое разделенье труда зажало их в нишу оперирования денежным обращением, воспитав мораль гешефта, весьма пригодившуюся когда наступил буржуазный строй – гетто вписались в рынок, вызвав зависть крестьян с мещанами. И единовременно, занимая обочину общества они не имели шанса сколотить крупные накопленья, избежать соседства с угрозою погромов от простого люда. Вышлифованный за столетия образ мерзкого врага, даже по старту ассимиляции ашкенази, возымел повышенный спрос для сочиненья антисемитских «Протоколов сионских мудрецов» да побрехенек об ударе ножом в спину – внутренних громоотводов массового гнева от реальных проблем системы, шикарно действующих спаренно с нагнетанием злобы к внешним обидчикам, позволив частным и государственным концернам надуть пузырь мобилизационной экономики. Клаузевиц считал что «война – продолжение политики с привлечением иных средств». Она есть неминуемая плата, тупиковый итог национал-социалистского наваждения. Третий рейх развязал пьяный дебош, ринулся безмежно расширять Lebensraum (примитивную зону возрождённого рабства, в которой каждый «ариец» получит по слугам) ради наглого грабежа (если бы немцы заключили мир или полностью выиграли, то кони двинули б от похмельного кризиса лопнувших армейских трат), пока в разгаре Drang-а nach Osten не столкнулся со свернувшим ему шею недооценённым противником – СССР.

Коснувшись предыдущей главою анализа революции не по «Капиталу», я остановился на 1917-м годе. С той же даты продолжу. Итак всесторонний общественный коллапс. Осенью дерзкие большевики удачно выразившие народные чаяния, перевернули мнущееся, нерасторопное Временное правительство да одним махом, несколькими декретами ввели долгожданные буржуазные свободы, положили почин социалистическим преобразованьям, а власть Советов непринуждённо восторжествовала по всей стране кроме локальных очагов сопротивления. Но тут внезапно посыпался град проблем, подвергших проверке как оказалось очень хлипкую коалицию рабочих, лихо сбросивших капиталистов, с не столь монолитною зато многочисленной деревней, осуществившей чёрный передел, альянс расколовшийся об жестокую продразвёрстку. Её Совнарком РСФСР объявил от надобности соблюсти брестские договорённости а ещё чтоб спасти города в условьях краха рынка. Она из-за вредности всему селу помимо бедняцкой части отшатнула то под эсеровское крыло, с помощью интервентов Антанты обострившее гражданский конфликт, проторив дорогу к лидерству для обиженного офицерья и бывших собственников, ударившихся в разлагающий произвол (подбивая потом итоги Шульгин констатировал: «Серые победили белых»). Отвечая, красные развернули суровый военный коммунизм да террор ЧКи, но вместе с тем учли ошибки смягчив утеснения середняка. Скоро чаши весов склонились в их пользу: крестьянство вернулось назад, окрепшая РККА вышвырнула контру за тридевятые кордоны. Тогда жаждущий избавиться от помех обогащенью мужик опять огорчился, подавшись примыкать к зелёным мятежам тыла, от махновского Гуляйполя до Тамбовщины Антонова, ясно намекнув о необходимости внедрения НЭПа. Этот status quo соглашался терпеть кулачество, разрешал много хозяйственных вольностей взамен ограничивая, испуганный бунтом матросов Кронштадта, политические. Отныне командные высоты должны прочно удерживаться лишь КП(б), а ранее легально действующие (не говоря уж про запрещённые до той поры) группы эсдечьих или анкомовских настроений распущены.

Потихоньку через парочку трудных неурожайных годов разрухи уровень жизни населения, вступившего в сатирично изображённое Ильфом и Петровым время, наладился продолжая расти. Граждане молодой республики пожинали плоды передовых норм социального страхования, процветал спекулятивный авантюризм, партия избавлялась от фракций. Монополия внешней торговли прекратила несанкционированное вымыванье ресурсов – теперь ими цепко распоряжалась держава. Они использовались в русле насущного развития промышленности, преимущественно тяжёлой, путём обыденной продажи за рубеж зерна да приобретенья там необходимого оборудования, а внутри Союза – перекосом ценовых ножниц на стимулированье городов. Тем создалась мощная преграда эволюции аграриев к совокупности полноценных фермерских предприятий, потенциально съёживая объём вывоза их товаров, равно возможности закупок. Обратный же поворот стопорил темпы здесь и сейчас. Руководство старалось балансировать в таком замкнутом круге но, впрочем «сколько верёвочке не виться, конец будет». Великий перелом настал. Срыв хлебозаготовок из-за понижений тарифа, при одновременном возникновении обусловленного западным кризисом шанса исключительно дешёвого импорта, сулил провал плана, чего допустить никак нельзя. Действовать требовалось срочно принимая чрезвычайные меры против куркулей. Конфискации «по старинке» чреваты рецидивом боестолкновений, поэтому спонтанно изобретён дивный синтез мечтаний народников с помещичьей усадьбою – сплошная коллективизация, позволившая устойчиво выкачивать продукты административными методами. Вмиг на фоне дрянной погоды развернулась форсированная экспортная кампания, отдавшаяся пауперизацией да голодом но разом решительным выполненьем целей индустриализации, молниеносным прыжком над пропастью к уступу хозяйственной независимости, автаркии. Следом, на крепкой основе «жить стало лучше, жить стало веселее»: произошёл огромный скачок науки, технологий, медицины, школы, зато взлетела степень подозрительности, вылившаяся специфическим смыканием рядов, шквалом знаменитых чисток номенклатуры, тронувших и реальных шпионов с вредителями и попросту неудобных да невиновных личностей. Сложилась та самая своеобразная этакратия, что отражается несметным множеством публикаций, от классики жанра вплоть до например, недавнего романа Прилепина про Соловки, лубочной картиною пресловутого «совка».

Беря власть коммунисты надеялись чиркнуть искру для мирового пожару, но вислинское чудо испарило подобные грёзы – сырые дрова затлевают только реформизмом. Большевики России оказались одинокими со страною где очевидно отсутствовали минимальные предпосылки высшей формации, а революция (ежели эра и была ею беременна, то наш Октябрь – выкидыш) грянула во многом из-за того что, по утверждению Бухарина, здесь лопнуло «самое слабое звено цепи», кое хоть достигло определённого развитья империалистического капитализма, да с неполным базисом. Ещё в Манифесте РСДРП 1898-го, Струве повторил мыслишку Энгельса: «Чем дальше на восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее становится буржуазия». Когда держава по её вине хлебнула катастрофы а трудящиеся возжелали над ней контроля, она саботировала предложенные компромиссы да уехала спровоцировав (Евгений Преображенский подчёркивал именно вынужденность мероприятия) радикальную национализацию заводов, быстро переданных под начало суррогата – нового чиновничества, так как выяснилась практическая неготовность рабочих к оперативному руководству. Измотанные испытаниями нелёгких годин, те радовались уже простому расширенью прав, улучшению своего состояния, и за прозаичными ежедневными заботами махнули на диктат доверившись авангарду, подчинившему себе все организации до самого ВЦСПС, обращённого в «приводной ремень». То есть почти добровольно отреклись сокращать отчуждение – это позже аукнулось (ибо не каждому свойственен фанатизм Павки Корчагина) неурядицами с мотивацией деятельности, компенсировавшимися похожей на протестантскую этику моралью стахановского соревнованья, годящейся условиям роста но дефектной при стагнации экономики, фундаментом которой на заре вовсе служили лежащие вокруг городов заскорузлые деревни. Им с 1929-го пришлось искусственно второпях навязать уродливую, кривую кальку непосильных теоретических отношений; а иначе б общество поистине нырнуло в чаяновскую утопию. Но суммарно возымели крестьяне иные плюсы: уравниловку, протекционизм, механизацию, возможность обучаться профессиям, шанс бок о бок с выходцами из других слоёв населенья подниматься на вертикальном лифте карьеры функционера к верхним этажам государства. Лодырничать там не получится – снизу, подстёгивая энтузиазм, тотчас постучат, давая повод сквозь года Довлатову резонно вопрошать: «Кто написал 4 миллиона доносов?». Шустрая ротация кадров (выгодным – награда, бесполезным – люстрация) просеивала породу идеально заточенного под построение сочетаемых модернизации да социализма аппарата, закрутившего гайки рационального тоталитаризма.

Великая Отечественная война, произведшая максимально суровую проверку, вынесла тому в целом оправдательный вердикт, но за чертою оправленья страны от разрушений и огорожения буферной зоной лишила чёткого проекта на завтра. Утомлённый народ-победитель совсем присмирел, а уже обособившаяся однако ещё связанная революционным импульсом, бюрократия колебалась «ни туда ни сюда» меж двумя тенденциями распутья: назад к НЭПу или вперёд в коммунизм. Впрочем, её выхолощенное серое большинство не шибко горело теперь желаньем волноваться о стратегических заданиях да пустило их на самотёк, зато ретиво взялось обустраивать себе оттепель – избавление от любого контроля над собою, вплоть до смещения с поста в 64-м зарвавшегося Хрущёва, истратившего потенциал бездумными инициативами. Они вынудили новое Политбюро предпринять в конце концов какие-нибудь последовательные меры, а именно увы, предпочесть прибыльную реформу Либермана кибернетическому ОГАСу, уверенно ступив к рынку по дорожке очень скользкой что продемонстрировала Пражская весна. Кремль капельку остепенился, на всякий пожарный зажал потуже цензуру, но таки неспешно пошёл сближаться с привлекавшим кредитами Западом, подсаживаясь на нефтегазовую иглу, гарантировавшую ровный поток незатейливых доходов и застойное кредо Брежнева – фактически гангрену режима. Единый прежде хозяйственный организм обратился клубком борющихся за выгодное распределенье ресурсов ведомственных, областных, иных чиновничьих интересов, партия – полем согласования. Удобный для минималистичных 30-х – 40-х годов авторитарный план тонул в море показателей множества секторов, волюнтаризме разобщённых звеньев. Количественные подсчёты им осиливались, а вот качественные прикидки в товарных условиях нагромождали кучу ошибок, ибо каналы возвратной связи у потребителей отсутствовали. Получалось денег те наличествовали хоть отбавляй, чего не скажешь про хромающий ассортимент, да оттого завистливо косились к роскоши подсмотренных через Железный занавес витрин, тайно жаждая капитализма. Наивные рядовые советские люди а хитрые бонзы подавно, устали от лицемерия, и по завершенью геронтократии чередой пышных похорон генсеком назначен Горбачёв. Тот скоро повёл капитулянтскую политику по всем фронтам, в результате коей номенклатура смогла сбросить номинальные ограничения, узаконив обмен власти на собственность, да пожертвовав сателлитами сойтись с недавними врагами. Увенчалась эта история поражением ГКЧП – жирной точкой, перерезаньем бордовой ленточки десятилетья ликований охочих жить по знаковому девизу Шарикова «отнять и поделить», раздербанивая на куски СССР.

Упокоились ли под руинами скопом все притязанья прогрессивного освобождения человечества? Ой едва, вероятней те взяли общую паузу, подспудно тишком-нишком развиваясь в полном соответствии со своею детерминантой (нынче довольно вялой) – пролетарским движением. Его начало, середина XIX-го века, рождала больно мешанный, размытый протест угнетённых зеркалившийся клубами приверженцев Прудона, заговорщиками-бланкистами, голым синдикализмом, «расцветали сто цветов», шумящих бравурными криками аля «собственность – это кража», жонглировавших осколочными теориями. Как платформа их дискуссий и координации в 1864-м основано Международное товарищество рабочих, которое попыхтев закономерно раскололось, а вскоре прекратило существование. На волне спада социального напряженья повис мрак идейной депрессии. Вон тогда засияла звезда марксизма! Покуда иные ученья глохли в прениях, генерируя иногда тупые иногда острые, но главное несобранные сумбурные умствования, Карл создал гениальную экономическую парадигму да перечень фундаментальных тематических публикаций. Сплочённые пиететом к нему эпигоны с подачи друга Фридриха принялись, то отёсывая то довершая, целеустремлённо строить вокруг исходника дисциплинированную исследовательскую школу. Она катком распространилась по всему свету – та популярность стала козырем, на фоне дежурного бунтарского взмыва открывшим II Интернационал почти целиком под марксистскою вывеской. Мир же на стыке столетий быстрыми темпами менялся, требуя не ортодоксии но свежих ответов. Ища их где предлагали оригинальные концепты, где чаще поглощали сугубо локальные воззренья (к примеру немецкое лассальянство) или впитывали толику буржуазных доктрин, однако коренная линия раздвоения того ревизионизма в XX-м веке легла по вопросу сотрудничества с институтами власти, когда окончательно разъяснилось что спокойно отпочковаться от системы не выйдет, и её так-то надо либо подшить либо перекроить.

Для западных характерно живо одобрить первую ветку уповаючи голосами рабочих обратить парламент против хозяев, постепенно с его помощью продавить социалистические метаморфозы. Ещё какое-то время они стыдились собственной оппортунистской тактики, смущённо оправдываясь чурались ненароком болтнувшего лишнее Бернштейна, а с 1914-го, поочерёдно завоёвывая и теряя позиции, развращаясь сами воплотили принцип «движение – всё, конечная цель – ничто», зайдя к 80-м в тупик имманентно сберегая уязвимость перед замечаньем Михайловского: «В обществе, имеющем пирамидальное устройство, всевозможные улучшения, если они направлены не непосредственно ко благу трудящихся классов, а ко благу целого, ведут исключительно к усилению верхних слоёв пирамиды». Но даже таких относительных успехов им не снискать бы без размашистого удара по капитализму, нанесённого закадычными приятелями и заклятыми врагами – восточными товарищами. Эти выбрали второй, радикальный путь.

Советский Союз стал его ликом, обагрённым кровью супостатов да покрытым безобразными шрамами-рубцами – следами страшных битв завертевшихся впритык со старта революции, причём финский опыт во всей красе показал плачевные результаты проигрыша, взвинтив жестокий настрой «или мы или нас». Эта ситуация навевает аналогии с великими потрясеньями Франции, подталкивая сделать своего рода синхронический рядочек: 1917 = жиронда, 1918-21 = якобинство, 1922-29 = термидор, 1930-40 = консульство, 1941-61 = ранняя, 1962-85 = поздняя империи. Замыкающие 6 лет – то крах (а 1993 либо 1996 = посягательство учинить собственные 100 дней), провёрнутый переродившейся элитой под фанфары зачерствелой идеологии. «Мы боремся за овладение вратами неба!» – восклицал Либкнехт, пожалуй не совсем точно но примерно правильно улавливая важную черту тогдашнего коммунистического эксперимента, вопреки капитализму, означающему чего уж греха таить поклоненье диаволу, иль фашизму насаждающему дурацкую эзотерику, превращаться в мутировавший христианский культ по Бердяеву. Хотя взгляды Луначарского, нарёкшего социализм пятой религией (а не её прямым отрицанием) человечества, не возводились до официального ранга, исполнялись фактически. Классиками заместили Старый, Лениным – Новый Заветы. Так марксизм упростили к догматике, прокрустову ложу куда урезанно пихали любые феномены (ибо Евангелию никак не дописывают глав, лишь трактуют данные), для подпорки мессианской монолитностью ненадёжного судна, ведомого прагматичным рулевым Сталиным. Того Троцкий, та ещё «политическая проститутка», в ранние 20-е «чрезмерно увлекавшийся чисто административной стороною дела», протяженьем 30-х банально с метафизического угла зрения, что дескать рабочие априори сознательны да только поганые вожди всегда предают, критиковал за бюрократизацию, отчаянность, химерность проекта, мямля насчёт конструктивных предложений – потому IV Интернационал раздробился до мелких сект.

Не без причины говорят что большевизм – стремление к большему. Оно поджигало отсталые страны одну за другою: пламя охватило целиком аграрный Китай (модернизацию там обеспечил уже Дэн Сяопин, приманивший туда контролируемые государством заграничные инвестиции под лозунгом «какая разница, рыжий или чёрный кот, если он ловит мышей»; вообще основной секрет азиатского везенья заключается в удачном открытии для мирового рынка – так случилось ещё с Японией, которая вовремя покинула изоляцию Сёгуната Токугава), и погасло в джунглях экзотической Кампучии, где ненадолго воцарилась якобы «красная» людоедская клика Пол Пота – выпускника европейских вузов. Их внепартийный марксизм неплохо было развился по философской части, но оторванность от масс неминуемо сказалась. Академическую среду явно занесло не в ту степь. Интеллектуалы взалкавшие свободы индивидуальности, сами себя высекли ибо накаркали теперешний неолиберальный социум, отчуждающий даже мозг – каждому стоит серьёзно задуматься над вопросом: сколько меня во мне? Сколько собственных суждений, творчества? Сколько навязанных стереотипов, понтов? Результат может удивить. Эх, Маркузе обещал революционность необжившейся молодёжи, но обнаружилось только нередкое желанье легкомысленно плестись в лоне моды. Впрочем, отчего это рабочий класс уронил привлекательность?

К сожалению Дьёрдь Лукач ошибался что уподоблял абсолютному духу индустриальных пролетариев – ихним железным когортам понадобились центурионы, а тем – легаты. Через институты богатых (и не столь зажиточных после безуспешной пробы зелья фашизма) держав, они скромно добились озолочения оков. Деревянные же учрежденья многих бедных, недоразвитых полусельских государств сносились, претерпевали революции породившие тщеславные гибридные системы. Ещё зачатки этого парадокса легли канвой странным образом завершившейся победою обоих участников полемики Владимира Ильича с Каутским & меньшевистской К°, которую можно назвать диспутом о раннем социализме. Так или иначе, тривиальным решением для него да XX-го века в принципе, стала та самая бюрократия, давящая на граждан как будто кафкианским гнётом. Корнями она уходит к почину антагонистической формации, исконно владея функциями проведенья диктата господ и межклассовой амортизации; увеличивая собственную значимость, при максимально натягивающем струны противоречий порядке буржуазии сливается с нею в Змея Горыныча, обитающего внутри промышленной берлоги. Красным витязям хватало сил отсечь пару-тройку голов но ни разу – вырубить базисную причину: модернизация СССР разворачивала предпосылки капитализма быстрее нежели коммунизма, режимы соцдемов вовсе старались только сглаживать конфликт. Повсюду реальную власть вверяли чиновничеству, потихонечку ту узурпировавшему потом отдавая историческому союзнику. Мятежи переварились. Наперекор восстанью масс Ортеги-и-Гассета случился реванш элит. Атлант вновь расправил плечи, принявшись крушить судьбы людей. Благовидные аргументы за антиобщественный натиск любезно подготовили Мизес и Хайек.

Во-1-х, управленцы озабочены персональным процветанием а не совокупным успехом предприятия, в отличие от собственника несущего личную ответственность за него – поэтому (спорное утверждение, тем не менее) бюрократизация всегда уступает чисто рыночному азарту. Хотя он же создаёт для неё гряду ниш: стабилизацию конъюнктуры, подогревающую деловую активность – раз; должность ночной стражи, гаранта соблюденья контрактов – два; втулки к нерентабельной дыре инфраструктуры, культуры, социалочки – три. Ещё кардинал Ришелье видел что «золото и серебро верховодят миром», но лишь неолиберализм упёрто навязывает отсутствие каких-либо ценностей помимо них, минимизируя перечисленные обязанности путём всестороннего поглощенья маркетингом, вампирски высасывающим деньги на корысть буржуа, охамелых от самовнушённости иллюзией эффективности. Ведь на практике революцией менеджеров (коль не до того), грандиозно расширившей штат координаторов процесса работы до уподобления фирм государствам в государстве, они сдвинуты к статусу рантье; теперь можно громко заявить: крупные бизнесмены – бесполезные паразиты на теле народа! Давным-давно пиявками лечили хворых. После в ход пошли новаторские методы вытеснившие традиционный. Так же надо дармоедов некогда организовывавших хозяйство, оторвать от кормушки вместе с приближёнными из высших слоёв постепенно расколовшегося костяка среднего класса – офисных сотрудников. Не с голоду капитализм умрёт, а подавится от обжорства кое-кого.

Во-2-х, обуславливая проблемность планированья, чиновничество погребено под толстыми кипами бумаг. И к чести буржуёв, именно ими проспонсирован информационный рывок мобильной связи с компьютеризацией, перепрыгнувший указанное препятствие заодно дав способность, дробя, рассредоточить этапы прежде концентрированного производства по всему земному шару. Иначе говоря скачок финансирован из-за исключительной тактической выгоды. Но оплачивать стратегические перспективы (да в целом, пока монополизация выветривает стоимость частники никогда не лезут на рожон ноу-хау, только отдельные подхватывая с бюджетных дотаций (пример – Интернет), подстрекнув Эйнштейна черкануть просоветскую статейку) у богачей кишка тонка, ибо вложения пугают сомнительной окупаемостью, разореньем. Космическая отрасль заглохла, экология запущена… суммарно за прошедшие 30 лет нигде в науке нету наглядного развитья кроме IT-сферы (да и там темп сбавляется – каждый следующий смартфон реально почти одинаков с предыдущим; мировая же паутина вовсе вырывается за рамки структуры, размахом пиратства обессмысливая авторское право). Она между прочим потенциально является источником действенного сетевого самоуправления низов, одолеющего постреволюционную апатию, отворяя врата свободы не то что слова, а и дела, проча перманентную экономическую демократию, от которой нас стремится отвадить господствующая технократическая доктрина.

Сегодняшняя идеология, шикарно анализируемая югославским философом Жижеком, накладывает табу на основательную критику ибо убеждает в безальтернативности сложившейся системы (КНДР с Кубой, из-за страха номенклатуры быть ею смытой отгородившиеся плотиною, всемерно демонизируются а с ними и государства, ступившие на ретроградную дорогу к примеру, исламского фундаментализма): на суженное место выброшенных за борт обсужденья старомодных реконструкторов подложена леволиберальная свинья смутьянов понарошку (противниками для той вызвались симметрично никчёмные альтрайты) – тусовочки ратующие за присвоение привилегий откровенно фальшиво размеченным и пестуемым идентичностям, предпочитающие меньшинства борьбе большинства. Но в их речах есть доля истины: мир взаправду сделался похожим на сумасшедшее скопленье субкультур. Однако нужно не потакать фрагментации к вящему удобству консолидированной власти, а созидать классовые, по сути человеческие скрепы объединения современного пролетариата, да трясти карман капиталистов любыми средствами, хоть рецептами СДТ или вооружёнными восстаниями. Благо, неолиберализм сам себя пожирает (поколения x, y, z – каждое валово беднее прежнего), зажигая сердца людей негодованием, от мелкобуржуазного бунта как у Химейера до движения жёлтых жилетов. Даже на его вотчине, в Чили пережившей хунту Пиночета, бушуют левые протесты. Занимается алый рассвет… нам, богатырям, преемникам марксизма, коммунистам-обновленцам, необольшевикам необходимо не только пережёвывать былое, но узреть из пробивающихся утренних лучей верные выводы чтобы знать, куда вести до триумфа и наконец идти. Вот, я прямо сейчас вношу свою мизерную лепту пока сочиняю пролог к предстоящим серьёзнейшим трудам – этот манифест – сжатый опыт дедуктивного гуманистического исследованьица, беглого, рисованного широкими мазками обобщенья вменяемой социальной теории. Слагаю, созерцая раскинувшуюся по 4 стороны от меня родную страну – Украину.

Её история закрутилась буйным вихрем гопака бравых, охочих до всякого кипиша кроме голодовки русинских хлопцев, тикавших от ляшских бесчинств в Дикое поле за весёлою, опасной, главное привольной жизнью. Иногда они возвращались назад, не каяться а саблями да самопалами выручать братьев, что обычно не удавалось – и лыцари понуро отступали на Сечь ни с чем. Но однажды гетманскими клейнодами наделили склонного заключать неожиданные союзы хитреца Богдана Хмельницкого, который взбудоражил знойный гнев населения, выпроводивший шляхту со своей земли положив там быть причудливому козацкому укладу. Бузина отмечал у того специфическую феодалистичность, нарочитое уваженье к древним регалиям. Также нельзя не обнаружить некую прагматику, буржуазность интенций всеобщего «гражданского» равенства. Правда, последним суждено сойти на нет – погрязшее в сопровождающейся интервенциями соседних держав Руине войско расслоилось: голота откинута от бразд власти, старшина захапала их себе, полагаясь на сердюков-наймитов. Мазепа вернул панщину, заведомо накрывшую шведскую авантюру медным тазом из-за понятной нелояльности простолюдья. Потом знать без проблем слилась с имперским дворянством а крестьяне закрепощены. Эпоха минула. Отныне оставалось лишь рефлексировать её, как Котляревский, написавший фанфик по классической «Энеиде» начав здешнюю литературу. В XIX-м веке она заложила собственные устои, обзавелась многими талантливыми творцами: «святой троицей» (Шевченко, Украинка, Франко) и другими, подготавливая претензии на восхожденье из тюрьмы народов, не перебившие классовый конфликт.

Впрочем новое руководство уважительно отнеслось к названной культурно-образовательной миссии, коренизацией соорудив здания титульных наций: России, её автономий, иных республик – в том числе УССР. Хотя, скоро лавочка прикрылась ибо что занадто то не здраво. Преодолевать а не холить национальное должен адекватный социализм. Но тот проект несмотря на заявки, таковым не был и банально пытался балансируя как-то выжить – история не делается под заказ. «Игра в бисер» Гессе красочно изобразила очевидную интуитивно мощь пропагандистского искусства. Дарованная тому маломальская свобода заменена строго ведомым партией, деградировавшим бок о бок с ней шаблоном соцреализма (Владимир Сорокин – его самоотрицанье, Сергей Жадан – постмодернистская аллюзия), вылинявшего интеллигенцию. Значительной частью она, беллетристически воспитанная, заступая через бесцензурный порог Перестройки окунулась в туман ещё пущей кривды – подыскивая антирежимные амплуа черпала сведенья из советских же пособий, оживляя карикатуры, а равно вверх тормашками заимствовала всю идеологию, доводя до кромешного абсурда. Украинцы, родословную коих принялись вести едва ли не напрямую от Адама с Евой, получили для утешительного бреда, лихорадящегося по мере увеличения неоспоримости падения страны в бездну инферно, чернозёмную но именно почву: остатки автохтонной цивилизации да сильно расчленённая на диалекты мова засели по примитивным деревням. Города, эти светочи развития, независимо от этнической пестроты практически все русифицированы. Поэтому успех насаждения им глупых закосов под серьёзным вопросом.

А так-то, как обстоят дела нашего общества? Коротко опишу актуальную ситуацию. Позавчера Рада аннулировала мораторий на продажу земли (только начало), дозволяя зарубежным финансам подчистую раскуповывать государство. Подобных решений требует каждый отпускаемый международными организациями транш – троянский конь губящий экономику; да привлекающее займы воровское правительство отнюдь и не собирается её подымать (ау, Голобородько). Предел его мечтаний – присоединенье к поганому НАТО с трещащим по швам ЕС, чтобы беззаботно пляша под пендосскую дудку беспошлинно увозить награбленное добро. Но мы тем не шибко нужны, того они – Икстлан всей державы. Крестьянство, чьё положение ещё глубже усугубится, в сполвека урбанизированной стране утратило собственную особость пролетаризировавшись, ибо трудится преимущественно на агрохолдинги – типичные капиталистические предприятья, куда могут ни разу не явиться владельцы, слившиеся с прочими слоями венчающейся кучкою олигархов-упырей компрадорской буржуазии, расфасовывающей прибыли по офшорам. Их богатство надо национализировать, обуздать социальным планированием к которому затем подключить трансформированный в кооперативы сельский, городской, вечно разоряющийся и оживающий мелкий бизнес а также самозанятых. Совокупно, наёмные работники инфантильны (за что скоро будут покараны ужасным КЗоТом), фактически складываются из двух страт. Пригревшийся на хлебных местах средний класс «ни холоден, ни горяч, а тёпл» – почти аполитичен. Оставшиеся по-чёрному вкалывают где придётся. Те – опора грядущей революции. Армия с полицией насквозь коррумпированы, заслуживают уважения постольку поскольку очень худо-бедно вроде бы охраняют граждан от правонарушений, и ненависти как цепной пёс плохого режима, «не замечающий» беспредела бандитов прикрывающихся маской идеи. Промывке мозгов упоротым, одиозным социал-национализмом уязвим любой круг населенья но ни в одном у него не вышло найти массовую базу. Большинству своя рубаха к телу ближе. Наряду с этим недавние выборы показали отчаянный сензухт, увы напрасный. Похоже, людям доходит слабость атомизированности да сила настоящего единства, возникает смутное предчувствие тупика системы. Перемен требуют их глаза! В 2024-м году народ пойдёт не на избирательные участки… нужно готовиться.

Необходимо прислушаться к цитате из Мережковского: «Во всякой революции наступает такая решительная минута, когда кому-то кого-то надо расстрелять, и притом непременно с лёгким сердцем, как охотник подстреливает куропатку. А если возникает малейшее сомнение, то всё летит к чёрту – революция не удалась». Мятеж 14-го прозевал момент. Мы же не должны попасть впросак, а задать врагам знатную трёпку. Правда возможно восстание обречено, однако просто жить не рыпаясь нельзя – исчерпан лимит терпения. Выпадает 100%-ный шанс отомстить, поквитаться за обиды – игнорировать нелепо. Конечно если разом с нашим пораженьем вернётся старая власть, то буйный Юго-Восток ждёт a bit of ultra-violence; хотя вероятнее, регион оттяпают русские. Осуществленье крымского casus-а belli 5 лет назад способствовало у них взлёту конформизма который сместился недовольством: РФ не изолирована от проблем, обзываемых телевизором оранжевой чумою едва ли не с Нидерландской, она всего лишь крепче. Не кризис «престолонаследия» 24-го значит другой, но неизбежно спровоцирует полноценную революцию. Ведь в России спрятана иголка. Тут Кощеева смерть… хмурые тучи сгущаются. Воздух пропах свежестью перемен. Грянет буря. Призрак не так давно бродивший по Европе, призрак коммунизма, пробуждается чувствуя прилив новых сил. Не за горами финальная битва за долю человечества: по её исходу оно либо останется с ничем, либо получит всё. Может и не ошибался Лейбниц утверждая, что «всё к лучшему в этом мире, лучшем из миров»… XXI-й век, третье тысячелетие должны принадлежать нам! Как писал Вергилий: «Audacem fortuna juvat».

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

ноябрь 2018 –

ноябрь 2019,

редактирование по 29-е февраля 2020-го