Опаленные войной

Николай Новоселов Я ПОДНИМУ ГОРСТЬ ПЕПЛА

В живых остался радист Измайлов. Его, обожженного, с перебитой ногой, успел вытянуть из люка и сбросить на землю старшина Блинов. Сам старшина замешкался. В тот миг бронебойный снаряд угодил ему в грудь, и он рухнул в дымный провал люка.

Радист не знал, когда кончился бой, не видел, как совсем рядом прошли свои танки. Враги, осмелев, подходили к нему, но и они решили, что он мертв, и не добили.

А он пришел в сознание и сразу подумал, что бой продолжается, и стал еще яростней. Но скоро понял: это рвутся в горящем танке снаряды. Приподнялся на руках. На суставах пальцев лопнула опаленная кожа. Тогда он оперся на локти и, волоча перебитую ногу, пополз прочь.

Танк агонизировал. Его грохот преследовал Измайлова.

Палило солнце, и жажда была такой же мучительной, как боль во всем теле. Незасеянное поле казалось бескрайним. На горизонте в знойном мареве колыхался лес — будто откатывался вдаль. К нему долгие часы полз радист. Обессилев, ложился на спину. Тогда жаркое небо, затрудняя дыхание, наваливалось на грудь. Солнце остановилось в зените.

…Но и тень вековых сосен не принесла облегчения. Измайлову казалось, что по-прежнему нещадно палит солнце, а он ползет и ползет и нет конца незасеянному полю.

Так прошел день. А в сумерках он признал лес за тот, в котором недавно располагалась его часть, и стал громко звать своих товарищей. В бреду звал долго и нетерпеливо, кого-то упрашивая и браня.

И был услышан: жадно пил из котелка и никак не мог напиться — оттого товарищи вокруг смеялись. Но это был уже сон…

Невероятно далеким казалось вчерашнее утро.

Боль в теле мешала думать. А когда попытался повернуться, потемнело в глазах. Так и лежал, пока солнце не пригрело его… В неподвижности нет спасения — превозмог боль, приподнялся на локтях и, опираясь здоровой ногой, прополз несколько метров. Безотчетно двигался в глубь леса. Часто лежал в полузабытьи.

Встретился ему ручей. Неприметно он тек в густой траве, медленный и неглубокий. Измайлов нетерпеливо потянулся к воде. И в этот момент забылась жажда: глянуло из воды страшное, совершенно незнакомое лицо. Он невольно закрыл глаза.

Перебираясь через ручей, Измайлов основательно вымок. Его стало знобить, и он уже приметил было солнечную лужайку, чтобы отогреться там, но вдруг услышал из глубины леса треск автоматов. Недоверчиво прислушался: откуда здесь быть стрельбе? И хотя она скоро прекратилась, надежда ободрила радиста: где-то неподалеку могли быть свои. Через некоторое время стрельба вспыхнула вновь, но в другом месте, и ему пришлось изменить направление.

Он уже видел, что лес скоро кончается, явственно слышал возбужденные крики (кричали немцы), но многое понял только тогда, когда уловил знакомый шум мотора: где-то поблизости были свои танки! Его охватила радость. Теперь уже не было страшного одиночества.

Шум мотора удалялся. Видимо, враги получили свое: стрельба оборвалась.

Танк где-то в лесной тесноте еще с треском валил молодые сосенки, пока не затих вдали.

Измайлов не помнил, как дополз до опушки леса.

А когда очнулся — это было на исходе дня, — перед ним метрах в двухстах, в лучах заходящего солнца стоял танк. Только не разглядел, какой из тех семи, что прошли вчера губительный заслон.

Машина казалась покинутой.

В тоскливом недоумении смотрел на нее радист. Неблагополучно было с танком — иначе не стоял бы здесь, одинокий и доступный врагам. Сделать бы еще одно усилие, приблизиться так, чтобы окликнуть товарищей. Но сил нет…

Солнце опускается за деревья. Скоро все окутает мрак.

На поляне замелькали силуэты. Раздалась яростная автоматная стрельба. Танк разворачивает башню, жив! Но слишком скупо ответил пулеметным огнем, не причинив вреда врагам.

Взревел мотор. Танк пересек поляну. Перед ним — стена леса. Заметались вершины вековых сосен, натужно работает мотор. Через минуту танк снова на середине поляны. Разворачивается и исчезает за выступом леса. Ушли и немцы.

Измайлов начинает сомневаться: явь ли это?

Над лесом — полоска поздней зари. Где-то продолжает колобродить странный танк. Автоматные очереди временами тревожат его, и он, словно до предела уставший зверь, с грозным рычанием уходит от докучливых преследователей. Минут тридцать стоит тишина, и в это время Измайлов с тревогой прислушивается: огрызнется ли на этот раз, уйдет ли?

Теперь радист уверен, что с товарищами случилась какая-то беда.

Под утро он забылся и увидел тяжелый сон.

Будто в ненастный рассвет несколько пехотинцев, кутаясь в плащпалатки, прикорнули около их танка. Головы упрятали под корпус машины — на случай артналета. Изнурительный комариный писк. Оттого солдаты укрылись с головой, хотя дышать им трудно. Наверное, до предела устали эти терпеливые пехотинцы… Вдруг подбегает старшина Блинов и исчезает в люке. Заработал мотор. Сейчас танк сомнет спящих солдат. Измайлов все видит и цепенеет. Пытается закричать, но не слышит себя в грохоте и лязге гусениц…

Он открыл глаза. Стволы сосен медью отливали в первых лучах солнца. По земле стлался туман. Было свежо и тихо. Но грохот так четко еще стоял в ушах и так явственно представлялось направление, откуда он доносился, что радист невольно повернул голову в ту сторону.

И совсем рядом, метрах в пяти, снова увидел танк.

…Открывается башенный люк. Чутко вслушиваясь, поднимается, танкист снимает шлем и жадно, как спортсмен после сильного напряжения, вдыхает утренний воздух. Сейчас он повернется, заметит и вскрикнет от удивления. Измайлов вспомнил свое страшное неживое отражение в ручье.

Но безучастно скользнул взгляд Сергея Кержакова, водителя из экипажа лейтенанта Безрукова.

Радист удивлен.

— Сергей, это я, Измайлов.

Водитель вздрогнул. В руке у него оказался пистолет.

— Что?! Кто тут? — Но сам смотрел куда-то в сторону, словно оттуда ждал опасность.

— Я. Измайлов.

На лице Сергея изумление.

— Измайлов! Откуда?! Ты где?!

Радист смог проползти те пять метров. Только не слышал, как его о чем-то спрашивал и очень торопил Сергей. А когда боль отступила и он обнаружил себя в привычной тесноте танка, воспрянул духом. Огляделся. Свет еще проникал через верхний люк, и ему показалось, что остальные из экипажа спали в самых неудобных позах.

Потом стало темно.

Водитель занял свое место. Подбородком дотянулся до плеча Измайлова, горячо дыхнул в щеку:

— Как ты мне нужен, Борька!

Унтер-офицер Цейгер был исправным служакой, а когда под свое начало (не по чину) получил команду особого назначения, готов был драться с самим дьяволом. Но в чем-то был прост, как деревенский новобранец. Вот и доклад его по телефону, сбивчивый и торопливый, — словно в это время кто-то унтер-офицера оттаскивал от аппарата — офицер штаба обер-лейтенант Лемм толком так и не понял. Впрочем, догадался: произошло что-то необыкновенное, сулившее немалую удачу.

Обер-лейтенант подробно расспросил, как безопасно добраться до команды, и, не откладывая, распорядился насчет мотоцикла.

Возле большого леса его ожидали два солдата Цейгера. От них Лемм узнал о том, что произошло.

Но когда на опушке лесной поляны совсем близко увидел советский танк, то испытал неприязнь к бравому унтер-офицеру: тот мог бы и не демонстрировать свое дурацкое бесстрашие.

— Русский танк слеп, господин обер-лейтенант!

Лемм принужденно улыбнулся.

— Вы уверены? Прекрасно. Проверьте, Цейгер.

— Я? — малодушно удивился унтер-офицер.

— Голые идеи — привилегия генералов, — сухо сказал офицер.

Советский танк стоял метрах в двухстах у противоположного края поляны. Втянув голову в плечи, осторожно приближался к нему Цейгер. Солдаты затаили дыхание. Лемм наблюдал в бинокль.

Унтер-офицер пересек поляну. Перед самым танком выпрямился и на минуту замер.

Танк безмолвствовал.

— Вот, собственно, и все, — удовлетворенно пробормотал Лемм, но, покосившись на солдат, громко добавил: — Браво, унтер-офицер!

Цейгер вернулся. Обер-лейтенант пожал ему руку и обратился к солдатам:

— Унтер-офицер прав, сомнений больше нет. К тому же слепой танк в ловушке: лес надежно держит его здесь. — Лемм с удовольствием затянулся сигаретой. — Я остаюсь с вами. Успех вне сомнения. Стая гончих будет преследовать обложенного зверя. Грызите ему ноги, но не портите шкуру: он наш. Главное сейчас — терпение.

Команда разделилась на две группы и разошлась в разные концы обширной поляны.

Танк огрызался скупыми пулеметными очередями. Потом срывался с места и уходил, пока могучие сосны не преграждали ему путь. Солдаты снова подкрадывались к нему и из безопасных мест, взбадривая себя криками, открывали стрельбу.

К сумеркам обер-лейтенанту наскучило наблюдать за преследованием. В глубине леса ординарец приготовил ему ночлег, и он проспал до рассвета.

Утром, не вставая, долго прислушивался. Стрельба вспыхивала все реже, и он понял, что гончие устали.

Солдатам привезли термосы с кофе и шнапс.

После завтрака, подгоняемые охрипшим Цейгером, взбодренные шнапсом, солдаты не заботились об укрытии — тем более, что танк все реже отвечал на огонь.

Обер-лейтенант приступил к завтраку. С удовольствием заметил, что паузы в стрельбе сократились. Танку не давали передышки. Оттого начал так исступленно бить пулемет русских… Пожалуй, надо поспешить с завтраком, чтобы успеть к развязке.

Вдруг кофе стал терять привычный вкус: шум мотора, на этот раз ровный и уверенный, удалялся совсем в другую сторону. Лемм насторожился, беспокойно посмотрел на ординарца.

— Брандт, узнайте, что там происходит.

Но раньше ординарца прибежал ошалевший солдат и издали, совсем не по-военному, закричал:

— Обер-лейтенант! Команда больше не существует!

Незадолго до отправки танковой бригады на фронт в разведбат прибыл высокий широкоплечий сержант с льняным ежиком на голове. Увидел Измайлова и широко заулыбался.

— Послушай, я не ошибаюсь? Я тебя знаю лет десять, а то и больше…

— И я тебя знаю, — обрадовался радист земляку. — Ты жил на Окружной.

— Верно! А ты учился в двадцать четвертой. Ветрову из райкома знаешь?

— Лену Ветрову?

— Ничего больше не говори! — воскликнул сержант.

И парни с соседних улиц заговорили наперебой.

Было время, когда ребята с тех улиц враждовали, а повзрослев, деловито сходились на футбольном поле. Позднее, уже для старшеклассников, городские кварталы перестали быть кордонами, и Измайлов замечал рослого парня на вечерах у себя в школе. Познакомиться тогда не довелось… Но было о чем вспомнить. Только и печального много накопилось в памяти, словно они успели прожить долгую жизнь. С болью говорил сержант:

— О Лене ты еще не знаешь… Была на Ленинградском…

— Помню. Мы ее провожали.

— Значит, и ты тогда был?

— Нас отправили на другой день.

— Из райкома комсомола никого не осталось. Последнее письмо Лены прислал командир ее части. Сама не успела отослать… Такие дела… Ну, а мы еще повоюем, земляк?

— Конечно.

Так Измайлов познакомился с Сергеем Кержаковым.

До той минуты, когда Измайлов оказался в машине Сергея, тело его уже не представляло чего-то целого, а состояло из отдельных частей, которые вышли из повиновения, и только, тщательно взывая о помощи, причиняли боль. И духом он угасал.

Поэтому поразительно было для радиста, что он, полуживой и немощный, должен командовать товарищем и его грозной машиной. И великая ответственность заставила Измайлова сделать те усилия, на которые в недавнем одиночестве был уже не способен. У самого уха слышал он дыхание друга. Чутко прислушивался Сергей к слабому голосу радиста.

— Ты смотри и командуй, Боря. Действуй!

Они поняли друг друга с полуслова.

Машина вышла на открытое место, запетляла и встала. Словно в последних судорогах, несколько раз вздрогнул ее корпус. Поздно спохватились гитлеровцы, решив, что теперь танк покорно ждет победителей. Подходили они в полный рост, но очень тихо, словно играли в жмурки. За спиной Измайлова привалился к пулемету Сергей. Немало терпения стоило радисту почти вплотную подпустить молчаливых врагов. И тогда он сказал:

— Они рядом! Теперь — без промаха. Давай!

…За лесным выступом поляна выходила в открытое поле. Этот выступ и мешал Сергею выбраться из лесного плена. А Измайлов уже через минуту скомандовал:

— Теперь только прямо. Выжимай, сколько можешь.

— Есть, прямо, — с облегчением выдохнул водитель.

Измайлов полагал, что они приближаются к фронту, но на пути встречались только тихие поля и перелески. От быстрой езды и напряжения ему стало плохо, но была и другая причина. Сказал товарищу:

— Здесь. Другого места может и не быть. Впереди — окоп.

Сергей хоронил боевых друзей. Вечным сном они спали, когда радист увидел их в неудобных позах. Измайлов двигаться не мог, а только наблюдал за товарищем через передний люк и руководил им. На глиняном холмике Сергей положил три шлема с красными звездочками.

Измайлов был так плох, что решили продлить передышку. В опустевшей машине Сергей тихо рассказывал:

— Они попали со второго выстрела. Внутри рвануло так, что я подумал: машину разнесло на куски. Потом — тишина. И вдруг слышу: работает мотор! Нащупал рычаги — все на месте! Тогда я закричал, что ослеп… Мне никто не ответил. Никто! А враги были рядом. Я хорошо слышал, откуда стреляли, и развернул машину. Кажется, угодил по самому гадючьему гнезду… Потом сбавляю газ, соображаю, что надо возвращаться к своим. Прикинул направление… Но ошибся! Попал в этот проклятый лес. Если бы не ты… Ты дыши, глубже дыши, Боря!

— Я дышу.

— Отдыхай… Хорошо, что мы их смогли похоронить. Запомни это место, Боря.

— Ладно.

— Хорошо запомни… Конечно, для нас памятников не напасешься. Да и надо ли? Матерям, может быть. Печальные камни… И разве о них мечтали мы? Разве боялись пасть безымянными?

— Нет.

— Нет!.. Послушай, Борька…

И Сергей тихо запел, твердо чеканя ритм:

— Давно мы не пели эту песню. — И Измайлов шепотом — дышать было трудно — вместе с Сергеем стал произносить слова:

А когда песня кончилась, сказал:

— Нам надо торопиться… Мне сейчас лучше.

— Верно, Боря. Командуй!

— Я вижу телефонную линию на шестах. Она приведет нас, куда надо.

Фельдфебель Заломски скрывал, что понимает русскую речь: от одной славянской фамилии ему было довольно неудобств. Впрочем, в его благонадежности давно никто не сомневался, и со времени славного похода на Францию он бессменно распоряжался на складе боеприпасов. Он всегда слышал грохот фронта, но не предпочел бы более глубокий тыл — не менее опасный и коварный в этой бесконечной стране.

В березняке около заброшенного овощехранилища, где временно обитали фельдфебель с телефонистом, росли штабеля тяжелых ящиков. То и дело подходили грузовики. Пожилые солдаты привычно и споро огораживали склад колючей проволокой. Тут же скучали автоматчики из охраны.

Метрах в двухстах от овощехранилища, за бугром, по плечи был виден Шмегглиц — долговязый флегматичный конвойный, который недавно пригнал сюда из соседней деревни женщин. Они рыли для команды блиндаж.

Убежище должно быть достаточно надежным и на тот случай, если хозяйство из десятков тонн снарядов и взрывчатки вдруг взлетит в воздух.

Конвойный нудно ругал женщин, хотя знал, что его не понимают. Он был убежден, что только по своей несообразительности русские не могут толком набрать в лопату земли. Теряя терпение, сам брался за лопату, и женщины воочию могли видеть образец настоящей работы (до того, как стал завоевателем, он содержал в образцовом порядке свинарники одного преуспевающего бауэра). Но старался напрасно. В это время женщины о чем-то говорили, и он не без основания подозревал, что разговор шел совсем о другом.

Фельдфебель прислушался к разговору русских, делая вид, что сосредоточенно набивает трубку.

— …Шелудивый мерин. Видно, что на своих спину гнул, а туда же — в завоеватели.

— Тише.

— Они и не то слышат. Вчера у Ключей, а потом со стороны лукашинских — эвон где! — великая стрельба была.

Почти детский голос:

— Брат Санька сказывал, будто сам видел: танки паши лесом пошли и теперь вражинам ни взад, ни вперед…

— Дай бог.

Эти разговоры, чужие и враждебные, фельдфебелю приходилось слышать часто, но он давно понял, что ожесточаться от них так же бессмысленно, как ожесточаться от здешних морозов и трудных дорог. Равнодушно спросил конвойного:

— О чем они говорят?

— Эти? — Шмегглиц пожал плечами, по ответил уверенно: — О жратве, только о жратве. О чем они могут говорить?

Фельдфебель удовлетворенно кивнул. Ответ даже развеселил его. Наверное, хорошо, что существуют эти шмегглицы. Они будут всегда в ответе… Но другой разговор насторожил его:

— Вера Ивановна, а они знают, что их побьют?

— Многие из них до глупости послушны. Другие знают. Но и те не лучше первых: до поры исправно убивают и грабят.

Он уже приметил эту женщину. Наверное, из учительниц. Что ж, она права: сегодня он сообщит о ней в полевую жандармерию.

Наступал полдень. Со стороны полевой кухни пахло картофельным супом. Там уже стоял с котелками солдат из караульной команды. Фельдфебель тоже почувствовал голод, но прежде пошел в сторону овощехранилища, к телефону.

— Майора Кильбера, — приказал он телефонисту.

Тот засуетился около аппарата, но скоро виновато вытянулся перед фельдфебелем:

— Связь прервана…

Фельдфебель посмотрел на него подозрительно.

— И, надо полагать, давно, э?

— Никак нет. Только что звонили, что русские танки…

— Тем более! Какого дьявола!..

— Оснований для тревоги никаких…

И в этот момент издалека послышался протяжный автомобильный сигнал. Машина быстро приближалась и гудела не переставая, призывно и тревожно.

— Что? Что это?

— Не могу знать…

Фельдфебель проворно выскочил наружу. Все вокруг оставалось спокойным, только двое солдат, взобравшись на овощехранилище, настороженно смотрели в сторону леса.

— В чем дело?!

Солдат с посеревшим лицом пробормотал:

— Партизаны…

Заломски не поверил.

— Вздор!

Машины не было видно, но сигнал нарастал и пугал.

И фельдфебель не выдержал:

— Тревога!!

Солдаты вмиг исчезли.

Грузовик стремительно выскочил из-за леска. Большая скорость не позволила шоферу сделать резкий поворот, и машина проскочила глубокую воронку. Кузов сильно подбросило, несколько ящиков перелетело через борт.

— Проклятье! Он свихнулся! Он забыл, что везет!

Фельдфебель огляделся. Поблизости был только телефонист.

— Остановить!.. Пристрелить к дьяволу!

Солдат понял. Схватив автомат, побежал навстречу машине.

Сигнал звучал исступленно. Но был уже слышен другой звук, и страшная догадка парализовала фельдфебеля. Он видел, как телефонист побежал в другую сторону, в открытое поле. И было понятно почему: за грузовиком с леденящим сердце рокотом гнался советский танк.

Он приближался. В этот момент фельдфебель еще помнил, что должен предотвратить беду, дать какую-то команду. Но рядом — никого. Только за бугром виднелись пестрые платки женщин.

Наконец сигнал умолк — это шофер бросил машину и побежал вслед за телефонистом.

Когда танк остановился и должно было произойти самое страшное, фельдфебель поборол оцепенение и сорвался с места.

Первый взрыв прижал его к земле, но он знал, что это только начало: взорвана машина, а сейчас русские танкисты увидят в прицеле штабеля…

Он бежал к женщинам. Ему почему-то казалось, что только среди них, русских, он может быть в безопасности, что их-то наверняка минует беда.

Он был совсем рядом, мог рукой дотянуться до торчащего из ямы карабина Шмегглица, когда земля всколыхнулась, за бугром взметнулось в полнеба пламя, и страшный грохот, казалось, выпотрошил ему голову. Он успел подумать, что и на этот раз опасность позади, но что-то тяжелое, как кувалдой, ударило ему в спину.

…Совсем близко прошел танк. Без страха смотрели ему вслед женщины. Из ямы донесся голос:

— Бабоньки, поднимите… Хочу видеть их.

Раненую подняли.

— Ой, славно, бабоньки!..

Ее осторожно положили на ватники и, плотно окружив, понесли.

Женщин никто не остановил.

Наконец и Шмегглиц выбрался из ямы. Склонился над фельдфебелем, рассмотрел на спине залитую кровью вмятину, розовый позвонок. Покачал головой.

— Это конец, фельдфебель, это конец.

Но поймал на себе живой взгляд, испугался.

— Конечно, я не доктор, но… на всякий случай, если что надо передать…

Фельдфебель Заломски умер, пока солдат раздумывал: надо ли возиться с безнадежным начальником или сразу отправиться на поиски обеда, потому что от кухни не осталось и следа.

Полковник расхаживал по комнате и говорил раздраженно:

— Да, вас туда никто не посылал, Лемм, это ваша инициатива. Но вы присутствовали там. Как старший, как офицер.

— Да, господин полковник.

— Даже Цейгер не может поделить ответственность с вами: он убит.

— Я готов нести ее один.

Старик сердито уставился на офицера.

— Гм… Я приму, конечно, к сведению, что вы не пытаетесь оправдаться… Не ожидал, черт побери, что русские так легко могли провести вас!

— Танк был слеп, господин полковник.

— Слышал! К дьяволу! Вы сейчас смеете это утверждать, когда погибла команда, разгромлена автоколонна, взорван склад. И это далеко не все, что мы знаем! Штаб лихорадит, и я вынужден подтянуть сюда дивизию… Ну, что вы на это скажете?

Лемм молчал.

— С советским танком должно быть покончено в ближайшие часы. И это сделаете вы.

— Слушаю.

— Полагаю, что русских возьмете живыми. Это ваша идея.

— Я все понял, господин полковник.

— Идите.

Минутой позднее дежурный телефонист с вымученной улыбкой доложил Лемму, что с русским танком, видимо, покончено.

— Каким образом?

— У него кончился бензин. Об этом позвонили…

— Вздор, — устало прервал обер-лейтенант.

С приближением фронта старик Игумнов не покинул пасеку — не решился оставить на погибель пчелиное царство. Место вокруг тихое, безлюдное. С одной стороны — перелески, поляны в цвету, с другой — обширное клеверное поле до горизонта. Спал в приземистом, крытом соломой омшанике, который стоял у еле приметной дороги за плотной зарослью шиповника.

В тревожные дни о старике забыли. Какой-то отступающей части он скормил колхозный мед, потом затаился, прислушиваясь к орудийному гулу. По ночам были видны пожарища, но пришельцы долго не появлялись.

Набрели они на пасеку случайно. Из кустов дед видел, как немцы, надев противогазные маски, разорили три улья, но, спасаясь от ярости пчел, бежали и больше не появлялись.

К старику наведывался внук. На этот случай дед припасал мед, лукошко с ягодами и, не перебивая, слушал невеселые деревенские новости. На прощанье упрашивал внука не отлучаться из дому без надобности.

Дед верил в чудо: повернет фронт вспять и снова обтечет пасеку, как заколдованное место. А если и заметит какой недобрый глаз — пчелки опять постоят за себя. И он останется при деле. А пока жил тревожно и тоскливо. В бессонные ночи смотрел на сплошные зарницы, ждал, когда они будут ближе и ярче.

Как-то внук принес весть: на глазах томинских баб (Томино далековато от фронта) наши танки побили множество оккупантов, пожгли их машины, а сами, невредимые, скрылись. Только одну беженку ранило.

Старик и сам слышал грозные раскаты взрывов в той стороне. Проводив внука, подолгу смотрел на клеверное поле. Оно близко подступало к небу, потом опускалось к реке, у которой редко гнездились деревни Лукашино, Томино, Ключи.

В сумерки дед Игумнов услышал далекий рокот мотора. Вышел за омшаник, прислушался. Шум приближался, и скоро со стороны клеверного поля на фоне неба вырос четкий силуэт танка. Он стремительно приближался к пасеке. У омшаника резко повернул и стал. Из провала переднего люка донеслось:

— Отец! Один здесь?

Старик подбежал.

— Вы, стало быть, ребята, наши? — не сразу понял, о чем спрашивают, но быстро спохватился: — Один! Один! Никого тут боле нет!

Из люка показался танкист. Устало сказал:

— Это хорошо. Водички бы нам…

— Водички? Это я мигом!

Дед побежал к омшанику. Давно не бегал так резво. Вернулся с увесистой корчажкой.

— Вот вам кваску, ребята.

— Кваску? Это хорошо. Давай кваску.

Танкист потянул руки, но почему-то не к посудине, а когда дотянулся до нее — от неловкого движения квас сплеснулся.

— Ослеп, парень, — упрекнул дед.

— Угадал, отец.

Только принимая обратно недопитый квас, по неверным движениям парня дед понял смысл последних слов.

— Не пойму, солдат, и вправду… ослеп?

Танкист показал в люк.

— Глаза у меня там.

— Где?!

— Увидишь… Помоги.

Как ни осторожно вытаскивали из машины Измайлова, тот тяжко стонал. Его черные, в обгорелых лохмотьях руки безжизненно свисали.

От великого сострадания дед выдохнул:

— Э-эх!

Сергей недовольно спросил:

— Что воешь, отец?

— Так ведь как же!.. Не приведи господь…

— Брось, отец, ты моего Борьку не знаешь. Самый боевой парень. Боря, слышишь?

— Слышу, — тихо откликнулся радист.

Старик опасливо заглянул в люк.

— С вами еще кто аль вдвоем?

— Были.

— Ага, были… — Старика немного трясло. — Может, медку вам, хлебца, ребята?

Сергей пошарил рукой, дотянулся до плеча пасечника.

— Подожди. Должен предупредить тебя, отец. Скоро нагрянет сюда фриц. Нам он не страшен, а вот тебе…

— И не думай про меня! — запротестовал дед.

Водитель вздохнул.

— Борьке худо. Борьке отдохнуть надо.

— И не тревожь Борьку, не тревожь!

— Спасибо тебе.

Старик сходил за хлебом и медом. Подошел неслышно. Сергей сидел у изголовья друга. Тот тихо говорил. Прислушался дед: не о ратных ли подвигах своих говорят танкисты?

— …Сказать тебе, что небо сегодня особенное? Нет… Обыкновенное небо.

— Пахнет цветами. Где-то рядом много цветов.

— Шиповник рядом. Обыкновенный шиповник.

— А, шиповник… Вечерняя зорька с какой стороны?

— Сейчас — за машиной.

— А я думал, что мы на нее ехали…

Старик подал голос:

— Медку, хлебца отведайте, ребята.

— Давай, отец, давай, — оживился Сергей. Почувствовал в руке ломоть хлеба; струйка меда потекла по ладони. — Я сам. Борьку покорми.

Измайлов от хлеба отказался, но меду немного поел.

Сергей рассказал старику:

— Отбились от своих… Товарищей потеряли. Снарядов нет, бензин на исходе. Вот так-то, отец… Но в общем — порядок…

— Так, так, — нетерпеливо кивал пасечник, полагая, что сейчас услышит главное. Но танкист, затяжно зевая, заключил:

— На всякий случай запомни: у нас полный порядок. Вот и все… Минут через двадцать разбуди нас, отец. Мочи нет…

Он сразу уснул.

А дед разочарованно подумал о том, что так ничего и не узнал о фронте. Может быть, так и полагается на войне… До поры молчать.

Сказал другому:

— Спи и ты. В случае чего — я чуткий. Поспи, парень.

Измайлов, не мигая, смотрел в небо. Отозвался не сразу.

— Спать? Во мне нечему спать… Все болит. А если усну…

Старик думал. Не заметил, как произнес вслух:

— Молодой, поди…

— Я?.. Да не старый…

Дед сейчас испытывал робость, словно не танкисты, а он был молодым и неопытным.

Короткая ночь наступила. Он прислушивался к ней чутко и подозрительно.

Старик сходил в омшаник. Вернулся оттуда, будто собрался в дорогу: в ватнике, с узелком. Вслушался в темноту.

— Чую, машины шумят, — сказал старик Измайлову, который так и не заснул.

В небе вспыхнула ракета. Радист проследил за ней.

— Это к нам. Буди, отец.

Сергей просыпался тяжело, бормотал бессвязное. Очнулся и произнес с сожалением:

— Совсем забыл, что не вижу… Подходят?

— Ракета в нашу сторону… А вот и другая, — слабо отозвался радист.

Земля осветилась. Четко обозначилась тень от машины и стремительно растянулась по полю.

— Кончай ночевать, — спокойно сказал Сергей. Отыскал руками товарища. — Помоги, отец.

Измайлова поместили в машину.

Сергей привлек к себе старика.

— Спасибо, отец. Ты тоже уходи. Убьют.

Пасечник вцепился в руку танкиста.

— Вот что, парень. И я с вами. Разреши!

— Что? Нет, нельзя.

Дед заволновался.

— Не дело говоришь! Сгожусь! — Зашептал: — Худые у тебя глаза-то! Погибает человек…

— Знаю…

— Меня не жалей! Богом прошу!

Сергей осторожно отнял его руку.

— Теперь нет смысла, отец. Прощай.

Из темноты донесся треск мотоциклов. Сергей исчез в машине. Резкий хлопок ракетницы послышался совсем рядом. Слепящий шар описал над пасекой дугу и пропал в лесу. Старик упал. И вовремя: автоматные очереди хлестнули сразу с двух сторон.

Заглушая все, заработал мотор, и танк пропал в темноте.

Старик затаился в шиповнике. Враги остановились совсем близко и могли бы обнаружить его, если бы свет синеватых фар падал в его сторону.

Гитлеровцы делали передышку. Закурив, возбужденные переговаривались. Он чувствовал даже запах — тошнотворную смесь одеколона и нечистого тела.

Старик уже подумал, что и на этот раз пасеку миновала беда: побросав окурки, вороги стали расходиться к мотоциклам. Но в этот момент появился из темноты один с приспущенными штанами, крикнул что-то веселое и показал в сторону омшаника.

Раздался выстрел. Ракета брызнула искрами на крыше омшаника, зарылась в соломенной кровле, и в следующий миг пасека озарилась жадным пламенем.

Проезжая мимо, оккупанты с равнодушным оскалом щурились на огонь, и лица их багровели.

— Если бы ты видел мое лицо! Меня бы теперь никто не узнал. Помнишь, как обгорел капитан Стрельников? У меня хуже…

— Ты молодец, Борька.

— Оно отвратительно. Если бы шрамы, а то…

Измайлов полулежит на крепких руках товарища. У самого уха мерно бьется сердце Сергея.

Тишина. Измайлов молчит очень долго, и Сергей тревожно прислушивается к его слабому дыханию.

Измайлов вспоминает письмо — то самое, что получил последний раз.

В забытьи Измайлов все переживает заново. Стонет от досады на себя, от безграничной жалости к матери: нет, не затерялись его письма за последний месяц.

Но вот уже что-то новое перед глазами.

…Наступает полдень. Он спешит по старой тихой улице. Серые ветхие домики чем-то напоминают добрые старушечьи лица. Во дворах рослые тополя, заросли сирени.

Вот и родной дом. Перед окнами — волейбольная площадка. Здесь дотемна ребята и девчонки из соседней школы колотили мяч.

Измайлов волнуется. В нерешительности останавливается около окна, осторожно стучит. Во дворе слышатся торопливые шаги, и в калитке появляется мать, старенькая и совсем спокойная. Конечно, в загорелом парне с темными усами и медалями на груди не сразу узнает она сына…

— Я так и не успел ответить матери…

В танк проникает тонкий луч света.

— Уже утро?

— Утро?.. Не знаю.

— Солнышко…

— Значит, утро.

— Вот и еще день… Они, конечно, не забыли о нас… Теперь расстреляют в упор.

— Нет. Хотят взять живьем.

Измайлов слабо пошевелился.

— Нас? Не-ет, Сережа, не возьмут… Приподними меня.

— Ты лежи.

— Приподними.

— Отдохнул? — с надеждой спросил Сергей и осторожно усадил товарища. — Давно тебя жду. Действуй, Боря… Ну, что ты там видишь?

В смотровую щель Измайлов увидел большое вспаханное поле, залитые солнцем березовые перелески, по-утреннему голубое небо — и это было все, что он увидел в последний раз.

А Сергей спрашивал:

— Не тяни, Борька! Что видишь?

И после страшной догадки — спрашивал. Потом дотянулся до поникшего тела друга, привлек его к себе и не услышал биения сердца.

Решение пришло сразу. Стал обшаривать машину, складывая в кучу все, что могло гореть. Достал из кармана спички.

Но в последний момент раздумал.

Перед утром невдалеке слышал он подозрительный шум. Значит, враг затаился рядом. Тогда он еще дрогнет напоследок!

Ожил мотор. Машина дернулась с места, но в тот же миг страшный удар потряс танк. И оттого что наступила невероятная тишина, Сергей подумал, что умирает.

В какой-то русской деревне обер-лейтенант Лемм видел, как солдат выстрелил собаке в голову. Долго вместе с солдатом наблюдал, как собака беззвучно вертелась на месте. Потом жалел об этом: смертельная агония животного часто снилась. А на войне редкий сон был добрым знаком.

Вот и сейчас он вспомнил виденное: русский танк, потеряв гусеницу, кружил и кружил на месте. Было страшно и хотелось уйти. И смертный час у русских грозен, как возмездие.

Когда стало известно, что советский танк, видимо, надолго остановился (это было за полночь), обер-лейтенант распорядился срочно и бесшумно подтянуть к нему противотанковые орудия и взвод автоматчиков. Старый полковник напутствовал:

— Итак, ваша судьба — в ваших руках. К этому мне нечего добавить.

С рассветом Лемм был на месте.

Танк стоял безмолвный и загадочный. В сотне шагов от него в молодом березняке притаились орудия, окопались автоматчики. Тут же оказались полевые жандармы.

Артиллерийский офицер доложил, что орудия нацелены и одного залпа будет достаточно.

— Боюсь, что в этом тоже есть риск, — устало сказал Лемм. Улыбнулся недоумению артиллериста. — Риск попасть в смешное положение. Может случиться, что мы расстреляем свой трофей. Подождем.

— Как угодно.

Время тянулось долго. Артиллерийский офицер нервничал. Он был убежден, что русские в танке спят, и еще неизвестно, что может случиться, когда они проснутся… Лемм ничего не предполагал. Он помнил свой печальный урок.

Да, танк проснулся. Не у одного Лемма заныло в груди, когда загудели его глушители. С надрывом, забыв, что рядом стоит старший, выкрикнул команду артиллерийский офицер. Грянул залп.

И танк закружил.

…Солдаты молчали. На лицах вместе со страхом проглядывало тупое любопытство.

Лемм нервничал:

«Может быть, есть смысл покончить сразу?»

— Итак, что будем делать? — услышал он голос артиллерийского офицера. — Танк умолк.

— Пошлите кого-нибудь на разведку.

— Слушаюсь.

Два солдата выбежали из березняка и неуверенно затрусили к танку. На полпути поползли.

— Идиоты! — не выдержал офицер и картинно зашагал по полю. Солдаты двинулись за ним. Пошел и Лемм.

Танк обступили. Очень скоро солдаты осмелели и принялись стучать по броне. А офицер даже взобрался наверх и попытался открыть люк. Но когда крышка люка подалась неожиданно легко, он камнем слетел вниз.

Показалась голова танкиста. Солдаты вскинули автоматы.

— Не стрелять! — приказал Лемм, хотя сам держал парабеллум наготове.

…Казалось, танкиста совсем не интересовало то, что происходило вокруг: без шлема, с пистолетом в руке вылез из машины и тяжело спрыгнул на землю. Немного постоял, словно к чему-то прислушивался.

И пошел на нацеленные в него автоматы.

— Не стрелять! — еще раз предупредил обер-лейтенант.

Солдаты расступились. Земля вокруг была взрыта танком. Сергей запнулся и упал. Кто-то изумленно крикнул:

— Проклятье! Похоже, что он ничего не видит и… не слышит!

Около танка чин из полевой жандармерии отчаянно махал руками. Но и без того было видно, что случилось: из танка валил густой дым.

Неловко поднялся танкист. Сильным ударом у Сергея выбили из рук пистолет. Сопротивляясь, он снова упал. Ему связали руки.

Со вчерашнего дня старый полковник подолгу простаивал у окна. Посреди двора, на специально вынесенной скамейке, лицом к нему сидел русский танкист.

Широко раскрыв невидящие глаза, застыл Сергей. Только ветер (погода портилась) трепал его светлые волосы. Бледное осунувшееся лицо было строгим и неподвижным. Но угадывал полковник в этой неподвижности торжество.

Прожив долгую жизнь, не раз он убеждался в том, что в войнах раскрываются главным образом человеческие слабости. Поэтому, награждая за храбрость, он оценивал лишь внешнюю сторону подвига, не вникая в причины, побудившие совершить подвиг: когда-то довольно много испытал разочарований. И если его нация не меньше других хранила в памяти героев, то это было, по его мнению, только самообольщением — правда, очень важным и необходимым для войны.

Конечно, русский танкист, понимая свою обреченность, мог подчинить инстинкт самосохранения трезвому сознанию. Но как долго это сознание могло противостоять отчаянию и физическим страданиям? Стоя у окна, полковник ждал, когда русский, чем-то напоминавший гордого викинга из старинных иллюстраций к сагам, малодушно будет просить о сострадании.

Строжайшим приказом было запрещено чинить насилие над советским танкистом, а несколько минут назад полковник распорядился накормить его со своего стола.

…Вот тучный солдат-повар, в движениях которого еще чувствуется былая слава хозяина кухни лучшего отеля Баден-Бадена, подходит к танкисту. За ним тощий детина, раздувая ноздри от соблазнительных запахов, с великим недоумением на лице несет поднос с обедом. Повар замечает в окне полковника и демонстрирует свое профессиональное тщание: ловко нанизывает на вилку пластик ветчины с яйцом и подносит ко рту пленного. Танкист отстраняет руку повара. Тощий солдат жадно смотрит на ветчину и, видимо, произносит ругательство. Повар терпелив, словно перед ним избалованный ребенок: предлагает русскому куриную ножку. Опять без успеха. Повар берет кружку с коньяком… Резкое движение танкиста — и кружка летит на землю. Тощий плюет с досады.

Полковник позвал адъютанта.

— Кажется, я нашел способ что-нибудь узнать у пленного. Приведите его сюда. И — переводчика.

Когда ввели Сергея, полковник распорядился:

— Усадите его за мой стол. Дайте в руки карандаш и бумагу. Словом, он должен понять, что может писать.

С минуту Сергей сидел неподвижно, и трудно было узнать, задумался или не догадался о том, что от него хотели.

— Может быть, он не умеет писать? — предположил адъютант. Полковник поморщился.

— Не умеет писать? Думаю, что вы сможете сейчас оценить даже его стиль.

Сергей склонился над бумагой. Начал писать размашисто, ограничивая движение карандаша левой рукой.

Переводчик читал:

— Довольно!

Под глазом полковника нервно подергивалась дряблая кожа. Переводчик поспешно выхватил лист из-под руки Сергея.

Танкист отшвырнул карандаш. Выпрямился и еле приметно улыбнулся.