Опаленные войной

Леонид Хомутов «РОКОВОЙ» КОМАНДИР

Во время разведывательного полета над важным железнодорожным узлом, когда штурман Ушаков нажал на кнопку пуска фотоаппарата, бомбардировщик был обстрелян. Вблизи вспух грязно-белый взрыв снаряда и осколками сыпанул по самолету. Треснуло остекление в носовой кабине. В лицо штурману больно хлестнула морозная струя воздуха. Запахло сгоревшим порохом. В уши ударил свист и вой. Ушакова оторвало от прицела и прижало к стенке кабины.

В наушниках прозвучал сдавленный голос радиста:

— Товарищ командир! Правый горит!

— Будем тушить, — спокойно сказал капитан Вадов.

Ушаков скосил глаза. Из-под капота мотора вырвались длинные черные шнуры дыма, а потом, точно взрыв, блеснули желто-синие зубцы пламени. Прыгать! Скорей к люку!

Ушаков бросился в лаз…

Командир рывком до предела отжал штурвал от себя и с нарастающей скоростью повел самолет к земле. Нужно сбить пламя встречным потоком воздуха и поскорее выйти из зоны зенитного огня.

— Перекрой пожарный кран! — сказал он второму пилоту, дергая за рукоятку противопожарного устройства. Пилот не шевельнулся.

— Ты что? — начал было Вадов, но осекся. Его лицо, красное от натуги и возбуждения, потемнело, когда он увидел, что правая щека летчика залита кровью…

Земля приближалась. Командир перевел машину в горизонтальный полет. Было проделано множество горок, кренов, виражей, сработало, наконец, противопожарное устройство, винт переведен во флюгер, а сам мотор выключен, но пламя по-прежнему не сбито…

…Успеть! Еще одно усилие — и Ушаков в навигаторской кабине, добрался до спасительного люка. Лицо обжег холод. Внизу озеро. А успеет ли парашют раскрыться? Обернулся назад. Летчики сидели на местах.

…«Что делать?» — мучительно думал Вадов.

Тянуть на одном моторе к своим — каждую секунду могут взорваться бензобаки. Но тогда надо немедленно производить посадку. А где? Кругом, до самого горизонта, беспрерывно тянулся густой хвойный лес. И уж готов был отдать приказ: «Всем прыгать!», когда позади себя услышал голос штурмана:

— Под нами озеро!

— Где? Где? — привстал командир.

Круглое, как блюдце, километра три в диаметре, озеро было покрыто вроде бы тонким слоем снега. Местами на середине виднелись «окна» чистого льда, блестевшие стекляшками в лучах солнца.

— Идем на посадку! — обрадованно крикнул он. — Приготовить огнетушители!

— Есть приготовить огнетушители! — отозвался штурман.

Заметив пилота с опущенной головой, осел, ухватился за что-то. Он впервые видел убитого человека…

…Командир резко повернул штурвал. Сдвинулась земля, поползла вверх и в сторону. Закрыла небо, покачалась, выровнялась, уперлась в нос самолета.

Пламя лизало обшивку крыла, и она белела на глазах — сгорала краска.

«Только не взорвись! Ну, погоди еще чуточку», — мысленно заклинал мотор штурман. Ведь глупо взорваться сейчас, когда они почти сели.

Вздыбленная и лохматая, закрыв горизонт, приближалась земля. Казалось, самолет стоит на месте, а она сама бежит навстречу. Деревья набегали на самолет боком, вершинами и быстро скрывались под плоскости и фюзеляж. Им не было счету. Наконец, белым, необъятным полем надвинулся лед. Озеро качнулось, ушло вниз. Откуда-то из-за головы скатилось небо, заняв обычное свое место спереди и сверху. Вспышками замелькали куски льда. Штурман поглядел на командира: как-то он посадит самолет? Тот сидел спокойно. Только пальцы его, сжимавшие штурвал, побелели, да с волос на затылке стекали капли пота на ворот мехового комбинезона. А на шее, под ухом, учащенно пульсировала темная жилка. Вцепившись одной рукой в спинку сиденья, штурман другой держал огнетушитель, веса которого не чувствовал. Время остановилось. Виделся взрыв — огромное огненное облако окутало самолет. Разлетаются горячие куски. С шипеньем врезаются в снег, окутанные паром, катятся по льду. В неестественных позах в лужах маслянистой воды — обгоревшие тлеющие трупы…

— Командир, зачем гасить?!

— Гасить! — повысил голос командир.

— Но он же взорвется? И мы…

— Отставить разговоры!

— Ну, почему? Спасем самолет — какая польза? Все равно уничтожать. Не оставлять же фашистам?

— Молчать! И не вздумай бежать, когда посадим машину! А то пристрелю!

Командир убрал газ, мотор мягко, ворчливо зарокотал, потом захрапел, постреливая выхлопами газов.

Штурман с нетерпением ждал неприятного провала самолета, толчка об лед. Он видел, как из-под колес брызнули струи снега, застучали по плоскостям. Пробежав несколько сот метров, машина остановилась. Вывалившись из кабины, командир разглядел в огне и клубах дыма на крыле только одного штурмана. Что стряслось с радистом?

— Где Молчанов? — крикнул он, сбивая огонь с низа мотора пенистой шипящей струей огнетушителя.

— Не знаю!

В разгар борьбы с огнем один за другим опустели огнетушители. Штурман кубарем скатился с плоскости. Бросился бежать к хвосту самолета.

— Куда? Назад! — закричал командир.

— К радисту! — остановился штурман.

— Снимай капот с того мотора! — капитан поспешно снимал комбинезон.

— Зачем?!

— Снег! Снег таскать!!

— Неужели, думаешь, затушим…

— Выполняй приказ!

— Командир! Я…

— Выполняй приказ!

Перевязав «руки» и «ноги» комбинезона ремнями, снятыми с пояса и планшетки, Вадов быстро нагреб в него снег, действуя планшеткой, как лопатой, и потащил «снегочеловека» на крыло. Вытряхнул снег на мотор.

— Принимай! — кричал ему сзади штурман, заталкивая на плоскость капот со снегом. И когда командир перехватил его, кинулся ко второму. Так, конвейером, чередуясь у мотора, они таскали снег, пока не затушили пожар… Колеблющиеся нити дыма, перемешанные с паром, поднимались над мотором и растворялись в вышине.

Обгоревшие, дымящиеся, черные от копоти и гари летчики катались в снегу.

— Бежим к радисту! — вскочил на ноги командир, выплевывая попавший в рот снег. От него шел пар, словно он только что вышел из парной.

Помчались. Открыв люк, один за другим влезли в хвостовую кабину. В ней посредине лежал Молчанов. Худой, бледный, светловолосый юноша, почти мальчик, с родинкой на верхней губе. Командир, расстегнув его комбинезон, припал ухом к груди.

— Жив! Скорей тащи аптечку и термос!

От горячего чая, влитого в рот, Молчанов очнулся. Открыв глаза, долго смотрел невидящим безучастным взором. Заметив товарищей, чуть улыбнулся. Сказал виновато:

— Немного ранило… вот здесь, в бедро, — пошевелил рукой.

— Лежи смирно, Женя. Видим, — ответил командир, перевязывая ногу радиста.

— А мотор затушили?

— Затушили, дорогой, затушили. Принеси-ка НЗ, — сказал Вадов штурману, и когда тот вернулся с коробкой, достал из нее плитку шоколада. Разломив пополам, протянул половинку Молчанову, другую спрятал в карман.

— На, поешь, легче будет.

Радист медленно жевал шоколад. Штурман наблюдал за каждым движением его губ. Завязав коробку НЗ, командир пожал Молчанову руку.

— Ну, набирайся сил. Все будет хорошо. А мы пойдем осматривать самолет. Если что нужно, стучи в борт вот этим ключом. На льду сказал негромко штурману:

— Мишу положи в переднюю кабину. Его комбинезоном укрой Женю да подстели парашют, а то холодно, как бы не замерз — крови много потерял. Да поглядывай по сторонам, если что — кричи меня. И — в башню к пулемету.

Штурман нехотя направился в кабину. Снимать с мертвого человека одежду неприятно, тем более, если приходится это делать впервые.

«Чертов дед! Сам брезгует, так меня заставил. И что меня дернуло лететь с ним? Здорово похож на отца, вот и потянуло к нему. Как будто нет своего экипажа. Ведь говорили «роковой командир», «командир смертников» — не послушал. Захотел отличиться. Разубедить всех. Вот и отличился. Не зря его ребята не любят… Всегда ходит один, никогда не улыбается… Трижды сбивали, трижды один возвращался. Хитрый! Надо самому поесть, так Молчанову для отвода глаз сунул…»

Перед люком штурман остановился, словно что-то вспомнил. Оглянулся, увидел командира: «А может, запас отдельный делает? Он же опытный. Может, потому гибли члены его экипажей?»

После осмотра самолета поднялись в кабину радиста обсудить положение и наметить план действий.

Залезли в башню к пулемету. Молчанов опять лежал с закрытыми глазами: видимо, спал. Говорили негромко, почти шепотом, чтобы ему не мешать.

— По-моему у нас один выход. Попытаться найти партизан. Если их не встретим — перейдем линию фронта, — указывая карандашом голубую точку озера на карте, штурман вопросительно посмотрел на командира.

— Неплохо! — согласно кивнул тот. — Но я думаю так. Уйти к партизанам никогда не поздно, пробираться к своим тоже. Но спрашивается, зачем мы тогда спасли самолет, рисковали жизнью?

Командир задумался, точно что-то взвешивая в уме.

— Есть у меня одна мысль, только не знаю, будешь ли ты согласен. Я так считаю: не попробовать ли нам взлететь на одном моторе?

— На одном моторе?

— Да, на одном. Бывали и такие случаи.

— А потянет ли мотор?

— Думаю, что потянет. Тянет же он с выравнивания? До пяти тысяч метров можно набрать на нем высоту. И потом мы поможем ему тянуть.

— Как?

— Выкинем броню — это сотни килограммов! Пулеметы, бомбозамки, прицел, радиокомпасы — вот и взлетим. Так что это лучший выход.

— Я все же считаю: надо искать партизан.

— Это второй вариант! Учти, взлетим — через два часа будем дома, а пешком — через два месяца, если придем. И самолет потеряем.

— Но неизвестно еще — взлетим или не взлетим. Может, на взлете разобьемся или не долетим…

— Короче, ты отказываешься работать?

— Не отказываюсь, но не вижу смысла.

— Я командир, и ты обязан выполнять мой приказ!

— По-моему, товарищ командир, нас всего двое, и здесь надо больше согласовывать, а не приказывать.

— Что-о? — у Вадова задергалось веко. — Хорошо! Не хочешь подчиняться, иди куда глаза глядят. Я буду работать один. Сопляк! — он спрыгнул на пол, скрылся в люке.

Штурман растерянно глядел вслед. Потом не спеша пошел к люку.

«Нехорошо получилось! Как его убедить? Ведь наверняка здесь есть партизаны. Хоть бы Молчанова им оставить».

Он нашел командира в пилотской кабине. Тот снимал бронеспинку с кресла.

— Послушай, командир, ну давай я пойду в лес? Будем действовать в двух направлениях.

— За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— Ну, почему ты не хочешь согласиться со мной?

— Потому что через несколько часов мы должны взлететь. А партизан искать не так просто. Не на берегу же они живут? А если живут — сами придут к нам?

Штурман помялся, переступая с ноги на ногу, тяжело вздохнул:

— Ну, как хочешь. Говори, что делать?

— Давно бы так! — поднял голову командир. — Ох и упрямец же ты… Помогай!

Часа за три сняли связную и командную радиостанции и антенны, запасные блоки станции радиста. Антиобледенительные бачки со спиртом, ракетницы с ракетами, инструментальная сумка — все было выброшено. Осматривая самолет, командир повторял:

— Учти, от одного-единственного лишнего грамма зависит судьба взлета. Выбрасывай все, без чего можно лететь.

В который раз, подойдя к обгоревшему мотору, командир внимательно оглядывал его. Покачав лопасть винта, махнул рукой:

— Сбрасываем! Лишняя тяжесть и большое лобовое сопротивление при взлете.

Опять работали. Спешили. Короток зимний день. Обжигающий ветерок выжимал из глаз слезы. Работать на морозе, когда заиндевелый металл «приклеивался» к коже, да еще с обожженными руками, покрытыми волдырями, было мучительно. К тому же ключ, как назло, часто срывался с гаек, разбивая пальцы в кровь.

Лежа сверху на моторе, штурман откручивал боковой болт, до которого едва дотянулся. Ухватившись левой рукой за одну из трубок и почти вися вниз головой, всей тяжестью тела рывками наваливался на ключ, пытаясь стронуть болт с места. В один из таких рывков ключ сорвался с головки, штурман — с мотора. Перевернувшись в воздухе, упал на лед. Зазвенело в ушах.

— Кости целы? — приблизилось лицо командира.

— Кажется, целы. Но я не могу больше работать…

По лицу штурмана крупными каплями, как у ребенка, катились слезы.

— Ты не расстраивайся, отдохни немного, все пройдет.

— Говорил тебе — лучше искать партизан.

— Вставай!

Взяв за ворот комбинезона, командир легко поднял его на ноги.

— Но у меня же мясо вместо рук! — выкрикнул зло Ушаков, протягивая ладони к лицу Вадова.

— А у меня что? Не мясо?! — побелел тот от гнева. — Ты хоть измученный, но живой, а Миша Михайлов — единственный сын стариков-родителей — погиб. Погиб… И моя семья, — тихо добавил он. — Ты подумал о своих родных? Не могу работать!.. Молчанов умирает, а у него в детдоме четверо маленьких братьев… Мы должны доставить фотопленку! — Вадов помолчал. Повернувшись к штурману, похлопал по плечу.

— Эх, парень ты, парень! А еще комсомолец. — Достав из кармана полплитки шоколада, протянул: — На, поешь…

Штурман покраснел:

— Ты тоже ешь, — выдавил он.

— Я не хочу, нет что-то аппетита. Да ты бери, ешь, не тяни время.

Шоколад растаял во рту мгновенно. Снова работали. И вот винт свободен от креплений. Он держится на валу только за счет своей тяжести. Стоит его немного сдвинуть, и он рухнет вниз. Но чем сдвинуть? «Гуся», ручного передвижного крана, с помощью которого снимаются винты, нет. Людей… всего двое.

Оседлав двигатель, пулеметами били по лопастям. Обвязав лопасти тросами, тянули, как бурлаки, изо всех сил. Потом снова били пулеметами: один сверху, другой снизу, одновременно. И снова впряглись в тросы. Проклятый винт никак не хотел сваливаться! Пригорел и примерз, наверно?

— Ну, давай последний раз дернем, — сказал командир, надевая стальную петлю на грудь, — если не сбросим, запустим мотор. От тряски сам свалится, лишь бы не побил самолет. Раз! Два! Взяли! Е-ще, дружно! — и оба упали. Сзади послышался хруст, затем протяжный звон.

Штурман предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Командир, взглянув на него, ответил:

— Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно.

А потом, секунду подумав, тихо добавил:

— Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем. Друзей и мертвыми не бросают…

Командир ушел осматривать озеро. Штурман остался в башне у пулемета.

Вспомнилась школа, откуда год назад из 9-го класса он убежал в училище. Ребята, девчонки, Нелька, с которой со 2-го класса вместе учился. Что-то они делают? Наверное, учат уроки? А может, собрались в школе на вечере. Танцуют, смеются. Вот бы сейчас «по щучьему велению» очутиться среди них. Побыть хоть одну минуту. Нелька даже не знает, где он. Стеснялся, не писал. Мечтал после войны приехать внезапно. В форме, погонах, с наградами.

Темнело…

Вспомнилось, как уходил в армию. С приятелем Петькой Кругликовым купили впервые в жизни пол-литра, пришли домой. Распечатали, нарезали соленых огурцов, хлеба. Поздравили друг друга с отъездом. Выпили. Когда собрались выпить по второй, с работы почему-то раньше пришла мама.

Они смутились. Пить при ней стыдно. Сунули рюмки и пол-литру под стол. Впопыхах уронили бутылку, водка разлилась.

— Володя, не прячьте бутылку-то. Вы же в армию идете, не на заработки.

Мать заплакала. Он растерялся, покраснел. Подошел к ней, обнял. За время войны она исхудала, стала маленькой. Не удивительно — на руках трое детей, всех надо прокормить.

— Не плачь, мама. Я тебе Гитлера в мешке привезу.

— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — ты забыл, как папка привез его… Хватит с нас отца. Ты-то зачем идешь? Годов себе прибавил!

Он целовал мокрые щеки матери, сильней обнимая ее. У самого навернулись слезы.

— Я не переживу твоей гибели… Не ходи-и-и…

— Мама, не плачь. Я отомщу за отца!

— Не в твои годы-ы… Тебе жить, да жить…

По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.

Прибежал командир. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:

— Иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой снять с себя все лишнее, — и торопливо начал раздеваться. Снял унты, погладил по карманам кителя, сбросил и его.

Владимир раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил светлый краешек какого-то документа, высунувшегося из кармана. Вытащив, увидел пожелтевшую от времени фотографию. Групповой снимок. В центре — парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках, с шашкой на боку. На обороте — полустертая надпись:

Повеяло чем-то знакомым. Где-то он видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Ну да — дома! В рамке под стеклом. Там был отец, правда без знамени. Рука дрожала, карточка прыгала. Он сунул фотографию в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман.

А ведь Вадов с отцом — ровесники. Отцу сейчас бы шел сорок первый. Наверное, он так же относился к подчиненным, вообще к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… Некоторые, может, стонали и хныкали, когда было тяжело… А он вел их вперед и вперед…

В кабине Владимир отдал фотографию Вадову.

Тот пристально рассматривал фотокарточку, словно видел впервые. Потом тихо сказал: «Спасибо!» Спрятав фото на груди под свитер, решительно произнес:

— Ну, даешь Перекоп! — и дал газ.

Будто боясь надсадить двигатель, медленно, как бы прислушиваясь к работе его, развернул бомбардировщик и также медленно порулил к берегу.

Притормозив, дал мотору максимальные обороты. Мотор заревел громко и пронзительно, точно ему сделали больно. Дымовой завесой за самолетом вздулось клубящееся, бегущее облако снежной пыли. Бомбардировщик, вздрогнув, тронулся с места, а затем, волоча снежный хвост, рванулся, с каждой секундой все больше и больше набирая скорость. 40… 50… Дрогнула стрелка указателя скорости, поползла по шкале.

Уже с первых секунд разбега Вадов почувствовал, как трудно выдержать направление. Работающий левый мотор всей силой тяги разворачивал самолет вправо. И Вадов, стиснув зубы, давил на левую педаль, удерживая рулями самолет на прямой. 60… 70… Вадов до крови закусил губу. Выдержать направление! Выдержать! 80… 90… Мелькнули темные пятна выброшенного из самолета оборудования. Проскочили середину озера. Темная полоска леса, секунду назад казавшаяся далеко-далеко, растет на глазах, стремительно надвигается… 100!.. Пора.

Еле уловимым плавным движением штурвала Вадов приподнял нос самолета. В ту же секунду бомбардировщик, оторвавшись ото льда, вновь коснулся его колесами. Пот струился по лицу, заливал глаза, щипал шею. Все внимание, все силы сосредоточены на взлете. Взлететь! Только взлететь! Во что бы то ни стало взлететь! 105… 110… 115… 120!.. Надрывно гудит мотор, будто выбиваясь из последних сил, мчится самолет, подпрыгивая и сметая наносы снега, а оторваться ото льда не может.

«Оторвись! Оторвись!» — мысленно твердил Владимир, шевеля посеревшими губами. Лицо его белое, мучнистое, а глаза темные, расширенные, немигающие застыли на береговой черте. Впереди — ровное снежное поле. За ним — стена леса. Что-то задерживает самолет. Нос клонит вниз. Снег! 110! Вадов резко убрал газ.

Тишина ударила в уши. С подвывом, пронзительно скрипели тормоза. Стрелка валится на нуль.

— Что случилось? — недоумевал Владимир.

— Не везет нам, Володя, — хрипло дыша, ответил Вадов. — Снег убирать придется… Полосу делать…

Владимир закрыл глаза: «Когда все это кончится!..» Молча рулили назад.

— Ты не расстраивайся, всего каких-нибудь 800—1000 метров, не больше. Да и снег неглубокий.

Чистили полосу шириной метров пятнадцать. Точно маленькие бульдозеры, толкая перед собой наклоненные изогнутые моторные капоты, сгребали снег от осевой линии в разные стороны. Вадов, как всегда, спешил. Взлетать ночью в темноте гораздо сложнее, чем днем.

Первые сто метров работали вровень. Владимир изредка поглядывал на Вадова. Лицо округлое, нос небольшой, прямой, брови черные, глаза поблескивают, губы пухлые…

— Что с тобой? Не видал меня, что ли?

— Да нет, просто вспомнил отца.

— Ну и что?

— Очень вы чем-то похожи…

— Да? Не знал… Хотя многие сейчас одинаковы и похожи. В этом наша сила, что мы похожи друг на друга.

Затем Вадов стал понемногу обгонять Владимира. Тот, чтобы не отстать — заедало самолюбие — работал со злостью. «Ведь не железный командир? Вдвое старше меня. С утра ничего не ел. До войны, говорят, работал в ГВФ, летал в Заполярье… Больше сотни боевых вылетов. Силен! Доброволец, говорят, с первого дня войны, как и отец. И роста они одного, среднего». И Владимир напрягал все силы. Но разрыв между ними не сокращался, а увеличивался.

Владимир с ожесточением наваливался на капот. Но разрыв продолжал расти. «Работать! Работать! — командовал он себе. — Ты вовсе не устал. У тебя полно сил». Он верил, что если внушить себе эту мысль, подчиниться ей, то никакой усталости чувствовать не будешь. Работать! Но Вадов уходил все дальше.

Владимир недобро поглядывал в его сторону. «Наверно, у него меньше снега, потому он вырвался».

Вадов, словно подслушав его мысли, оглянулся, направился к нему:

— Иди туда, Володя, я буду здесь.

Мороз и ветер усилились. Пропотевшая одежда скоробилась, заледенела, сковала Владимира. Ветер легко пронизывал ее, жгуче упирался в тело. Пройдено 500 метров, осталось столько же. От дыхания и пота борода Вадова обмерзла, покрылась сосульками. Вадов догонял. Владимир не сдавался. Он работал на пределе. Порой не видел снега. От усталости закрыв глаза, механически двигался. Вадов сравнялся.

— Идем, передохнем, — предложил он.

Владимир вполз в кабину самолета с помощью Вадова, да так и остался лежать на полу.

Вадов притащил коробку НЗ, вытащил банку консервов, сок, ломоть хлеба. Достав отвертку, открыл консервы.

— На, подкрепись, — протянул их Владимиру.

— А вы? — заплетающимся языком едва смог выговорить Владимир. Язык распух и не ворочался во рту. Губы тоже распухли, потрескались на морозе. Из них текла кровь. Щеки ввалились. Глаза запали.

— Я поработаю, пока ты ешь.

— Не буду я один есть, — забормотал Владимир. — Не буду.

— Я привычный. В прошлый раз, когда меня сбили, неделю ни крошки не ел. И ничего… вытерпел. Ешь быстрей, отдыхай. И работать…

Вадов спрятал банку соку в карман.

— Зайду к Жене… Покормлю.

Прошло с полчаса. Владимир, опустошив банку и разморившись от еды, тяжело поднялся на ноги. Все тело ломило, ныла каждая косточка, хотелось спать. Но надо идти. Пока шел, почувствовал, как откуда-то сверху, с плеч, окатывает жаром. Расстегнул ворот, еще жарче. «Неужели заболел?» Шатаясь, подошел к Вадову.

— Видишь, каким молодцом стал. И мне легче будет, — улыбнулся Вадов. Владимир попытался улыбнуться в ответ, но вместо улыбки получилась гримаса. Взялся за капот, тот весил тонну, а может, и больше.

Владимира охватила ярость и злость. «Да неужели я такой слабый? Мы сделаем полосу, чего бы это ни стоило. Снег держит нас, мешает вернуться домой… Снег — фашист! Он должен быть сметен! И будет сметен!»

Владимир работал с остервенением, ничего не видя, кроме снега. «Снег! Проклятый снег!» Владимир выпрямился. «Всюду, кругом он. Лес куда-то исчез. И его, видно, завалил снег? Странно. Но где берег? Самолет? Что!? Все засыпало снегом!?» Владимир испугался. Как же? Как же они полетят домой? На чем? Как выберутся отсюда? Посмотрел вверх. «Что же это такое? И там снег! Все бело… Солнце засыпало!» Опять огляделся. Снег надвигался со всех сторон. Дыхание захватило. Громадный пласт снега падал на него. Сейчас раздавит…

— Снег! — в ужасе закричал Владимир и закрыл голову руками. Снег обрушился. Сшиб с ног. В глазах потемнело… В ушах что-то жужжало. Муха, что ли? Назойливо, нудно. Иногда затихала. Потом снова жужжала. Жужжание становилось громче, перешло в рокот. Владимир открыл глаза… Осмотрелся…

Он сидел в самолете рядом… с кем это?.. С отцом?..

Владимир помотал головой, словно стряхивая остатки сна. Нет, с Вадовым.

Холодно светятся стрелки и шкалы приборов. За окном темно. По черному полю неба футбольным мячом катилась луна, обрамленная голубоватой каемкой, точно воротником, прыгая из облака в облако. В дыры облаков выскакивали звезды. Самолет рулил. Владимир привстал, уселся в кресле поудобней.

— Очнулся? Как себя чувствуешь? — повернулся к нему Вадов.

— Нормально, голова только гудит.

— Это мотор гудит.

— Ты всю полосу очистил? — спросил Владимир.

— Всю. Сейчас опять взлетаем… Хоть бы уж взлететь!

Впереди и вдали что-то горело.

— Что там? — забеспокоился Владимир.

— Это я зажег костер, чтобы ориентироваться — выдерживать направление.

Самолет затрясло. Потом он запрыгал, как телега во время быстрой езды по неровной дороге. И каждый раз в момент отрыва Владимиру нестерпимо хотелось рвануть ручку шасси вверх, без команды Вадова. Оглушительно, со звоном гудел мотор. Все быстрей и быстрей мчится бомбардировщик. 110!.. 120!.. 130!.. 140!.. Ну! Еще 10—15 километров.

Упершись ногами в левую педаль, а лопатками в спинку кресла, вытянувшись над сиденьем, Вадов дрожал от напряжения каждым мускулом, каждой клеткой тела.

— Жми левую! — с гримасой боли на лице прохрипел он. 145!.. 150!.. Вот уже скорость достигла почти взлетной! Если сейчас не взлететь, придется взорвать машину, а самим — к партизанам. Сейчас или никогда! Огонь костра на берегу рядом. И вот уж в который раз самолет оторвался ото льда.

— Шасси! — чужим от напряжения голосом скомандовал Вадов и не успел закрыть рот, как самолет вновь повалился вниз.

«Ну вот и все!» — подумал Вадов и сжался в комок. И тут — то ли из-за сильного порыва ветра, то ли из-за своевременно убравшихся шасси — самолет рванулся вверх и, едва не врезавшись в верхушки деревьев, пронесся над ними.