Опанасовы бриллианты

А. Островский Ночь не скроет

Город заснул. Людный днем проспект Стачек опустел. Лишь стремительно пробегавший трамвай с двумя-тремя пассажирами в желтых окнах вагонов, запоздалые автомобили, чаще всего с номерным шифром «ЛЕ», да далекие гудки поездов нарушали тишину.

Иногда попадались прохожие, и тогда Прохор Филиппович говорил Дмитрию, смотря вслед путнику:

— Шофе-ер!.. Поставил в гараж машину и, смотри, как к жене торопится!.. А это музыкант… Со спектакля домой идет…

— Откуда вы все знаете, Прохор Филиппович? — спросил Масленников старого постового. — Вы с ним знакомы?

— Нет, не знаком, — улыбнулся Гаврилов. — Да это не загадка, тут и думать нечего. Видал у гражданина под мышкой футляр? Это для инструмента. Понял?

— Понял, товарищ старшина! — сказал Масленников, немного удивляясь.

— Ничего, и ты скоро будешь разбираться во всем, — как бы поняв мысли Дмитрия, проговорил Гаврилов. — Только примечай все, что вокруг тебя происходит. В нашей работе без этого нельзя!

— Ясно, товарищ старшина!

— То-то…

Гулко постукивая тяжелыми сапогами, они прошли по тротуару до угла дома и остановились. У ворот сидела женщина в белом фартуке, дремала. Старшина вынул из кармана брюк потрепанный кожаный портсигар, угостил папиросой Дмитрия, закурил сам. Всего несколько дней назад Масленникова взяли на работу в милицию после демобилизации из армии. Чтобы получить первые навыки в новой специальности, приставили его к Гаврилову, который почти четверть века был постовым за Нарвской заставой и имел несколько похвальных грамот за свою службу.

Дмитрий пробыл три года в части, но в городе приходилось бывать ему нечасто. И парнишка жадно слушал бесхитростные рассказы старшего товарища о Путиловском заводе, где еще в царское время он вместе с отцом работал в литейке, о том, как после революции первый раз заступил на пост вот здесь же, в этих краях, и как выглядела тогда застава.

— Как сейчас помню, — говорил Прохор Филиппович, — вон в том саду — имя ему теперь присвоено «9-го Января» — деревья хиленькие были, кустарника почти никакого, пустовато так… Потом, смотрю, комсомольцы пришли, деревьев новых понасажали, дорожки расчистили, скамейки поставили… Тогда и решетку сменили. Эта-то, знаешь, откуда? Из сада Зимнего дворца!

— Да ну! — удивился Масленников. — Неужели царская?

— То-то и оно. Этот-то сад кировцам передали, рабочим. И решетка, значит, чтобы самая красивая была… Что у тебя за привычка такая: «да ну, да ну», — засмеялся Гаврилов. — Ты и в армии так отвечал? Нехорошо…

Масленников сконфузился, но чтобы не показать виду, спросил:

— А что, Прохор Филиппович, сейчас легче служить, чем раньше, в первые годы?

— Конечно… с теми временами и сравнить нельзя — небо от земли. Преступников-то единицы разве остались, да и тех не надолго хватит. Ведь они хорошо знают: что бы ты ни сделал против закона, все раскроется обязательно!

— Все-все? — переспросил Дмитрий.

— Все. Не сейчас, так через месяц, через год, два. Милиция не успокоится, пока не отыщет. А раз натворил — отвечай, наказание неси. Вот так-то… Да и охотников на преступление трудно найти: жить-то стало лучше… Но, Дима, смотри, я это тебе как товарищ говорю… А ты свое дело знай — учись, смотри за всем. Люди-то всякие попадаются. Нам службу нести надо как положено, исправно, точь-в-точь как в армии.

— Знаю, Прохор Филиппович.

— Ну то-то же! Пойдем еще пройдемся…

И два милиционера — старый, бывалый, и молодой, только что еще начинающий свою службу, пошли мимо спящих домов. Едва заметно начинало светать, поднялся ветерок… И вдруг где-то далеко за спинами милиционеров хлопнул выстрел. Гаврилов мгновенно обернулся. Лицо его, широкое, скуластое, со множеством морщин, стало сразу серьезным, хмурым.

— В саду кто-то стрелял, — шепнул он Масленникову, как будто преступник был где-то здесь, рядом, и посмотрел на часы. — Час тридцать восемь минут. А ну быстро в сад…

Через полчаса к старинной ограде подъехали две «Победы». Люди, выпрыгнувшие из них, быстро пошли по центральной аллее и свернули на боковую. Впереди, натянув поводок, бежала овчарка.

Солнце еще не взошло, но стало светло. В конце аллеи, на скамейке сидел человек в коричневом драповом пальто, запрокинув назад голову. Казалось, он спал. Позади валялась окровавленная кепка с дыркой на ободке от пули. Старший, с погонами полковника милиции, подошел к человеку, приподнял его руку и опустил. Она упала на колени.

— Когда вы услышали выстрел? — спросил он Гаврилова. Тот ответил. — Так, приступайте к осмотру, — кивнул полковник Быков двоим в штатском. Один из них, старший лейтенант Алексей Шумский, невысокий, широкоплечий и очень подвижный, даже несколько резковатый в движениях, взял черный кожаный портфель, лежавший на скамейке рядом с убитым. Он приблизил свет от фонарика к замкам, осмотрел их. Потом вынул из чехла фотоаппарат. Вспыхнул магний.

— Кажется студент. — Открыв портфель, Шумский достал тетради с лекциями по высшей математике, несколько журналов «Новое время» на русском и французском языках и передал их полковнику.

Лейтенант Виктор Изотов обыскал карманы убитого спокойно, не торопясь.

— Ты отчасти прав, Алексей, — отозвался он. — Студент заочник и техник-технолог Кордов Георгий Петрович. Вот удостоверение.

— Есть еще что-нибудь? — спросил полковник.

— Пока больше ничего, — ответил Изотов. Он продолжал осматривать карманы, складки, рубцы одежды. — А в портфеле есть. — Шумский зашелестел газетой, вынул серые брюки, немного поношенные, но аккуратно отглаженные, и отрез шелкового полотна.

— Хм, — пробурчал Быков, разворачивая брюки. — По размеру они ему явно великоваты. Так… — В карманах больше ничего нет, кроме денег и этой записки, — закончил осмотр Изотов. Записка пошла из рук в руки. На помятом клочке бумаги, вырванном из тетради в линейку, карандашом было размашисто написано: «Гоша! Сложилось так, что я должен был уехать к 7 часам. Дома буду в 12 часов. Извини, пожалуйста».

— Занятно, — сказал Шумский. — Числа в подписи нет. Хотя… Что это за закорюка? — спросил он Изотова. — Как ты думаешь, инициал? «Л», «П», «Н» или «И» — не поймешь.

Все стали рассматривать букву.

— Пожалуй, что «П», — предположил Изотов.

— Да, на «П» больше похоже, — согласился Быков, пряча записку в карман. — Осматривайте труп.

— Ого! Помада! — воскликнул Шумский. Он приподнял голову Кордова, и все увидели на щеке убитого тонкий мазок губной помады.

— Это уже кое-что да значит, — сказал Изотов. — Выходит, здесь замешана женщина!

— Не торопись с выводами, — проговорил Быков. — Надо разыскать гильзу и пулю…

Пока работники милиции рассматривали вещи, проводник овчарки Ларионов пытался найти след преступника. Пес то вертелся на месте, то стремглав бежал по аллее к центру сада, то возвращался к скамейке, на которой случилось несчастье…

— Пошел, пошел, Пират, пошел, — понукал Ларионов, чувствуя, что пес нащупал след. Пират прерывисто обнюхал землю, рванулся вперед по аллее, выбежал через калитку на асфальтовую площадь и вдруг остановился, завилял хвостом и жалобно заскулил, глядя проводнику в глаза.

— Что, не можешь? Потерял, да? Потерял? Ах ты, псина! — ласково сказал Ларионов. — Да ты не виноват, не расстраивайся… — От Пирата ничего не добиться, — как бы оправдываясь, проговорил он, отвечая на вопросительный взгляд Быкова. — Преступник выбежал на площадь, а тут нетрудно сбить со следа… Полковник нахмурился и не ответил. Рядовой Масленников молча стоял в стороне рядом с Гавриловым. В широко раскрытых глазах парня можно было прочитать ужас: он впервые видел убитого человека. С любопытством наблюдая за работой бригады, он вдруг перескочил через газон, нагнулся и подал Быкову латунную гильзу.

— Вижу, блестит что-то в траве, — объяснил он. — Наверное ее и ищите?..

— Молодец, спасибо, — сказал полковник. — Что ж, товарищи, — повернулся он к Шумскому и Изотову, — остается найти пулю, калибр револьвера 7,65. Система иностранная.

Работники уголовного розыска установили направление полета пули и место, куда она могла упасть. И все втроем стали искать ее. Они перебирали пальцами пыль, перетирали комки земли, двигаясь шаг за шагом к дереву, стоявшему метрах в тридцати от скамьи. Когда путь подходил к концу, Изотов воскликнул:

— Вот она! — и подбросил на ладони сплющенный кусочек свинца, прервавшего жизнь человека.

Перед тем как садиться в машину, полковник Быков остановился около Дмитрия и спросил:

— Давно служишь?

— Завтра будет неделя, товарищ полковник.

Быков устало улыбнулся и проговорил, кивнув головой в сторону скамейки:

— Такие дела у нас очень редко встречаются, но, как видишь, бывают еще… Ничего, скоро придет время, когда их не будет совсем. Служи добросовестно, от тебя это тоже зависит. Ну пока, главное не трусь…

Утром принесли данные экспертизы. Старший группы, которая начала вести дело Кордова, Шумский внимательно просмотрел листы с записями.

— Вот посмотри, что эксперты пишут, — передавая бланки Изотову, сказал Шумский. — Наши наблюдения в основном правильны. Самоубийства здесь быть не могло: стрелял кто-то другой с расстояния примерно 25 сантиметров. В себя выстрелить так невозможно. Дальше. Борьбы перед смертью не было. Пистолет, которым орудовал убийца, чешский, системы «Зброевка», калибра 7,65. Незадолго до смерти Кордов ничего спиртного не пил. А вот дактилоскопия. Отпечатки пальцев на замке портфеля оставлены самим Кордовым.

— Ну, и что же ты предполагаешь? — спросил Виктор.

— Думаю, не убит ли он из ревности, а? — Шумский нахмурил брови. — Деньги и ценности не тронуты. Стало быть это не разбой. А вот помада на щеке… Предположи, что супруг проследил жену, ушедшую на свидание к Кордову, и застал их здесь. Может так быть? Вполне.

— Все это так, — возразил Изотов. — Но меня интересует одно: зачем Кордов, идя на свидание, понес с собой портфель с тряпьем и тетрадями, а? Это очень странно. Не находишь?

— Может быть брюки и отрез он нес на рынок? — предположил, подумав, Шумский.

— Хорошо, допустим. Рынки когда закрываются? — В шесть часов. А в шесть он был еще дома…

— Тогда, может быть, он шел не на рынок, а в скупочный пункт или, скажем, в комиссионный магазин?

— Возможно и так, но…

— Да, но и они закрываются в восемь часов, — опроверг свою же мысль Шумский. — И если ему не удалось продать вещи, то он наверняка не потащился бы в сад с тяжелым портфелем, а занес бы его домой!

— Совершенно верно, — задумался Изотов. — В чем же дело?

Полковник Быков одобрил план действий группы, и Шумский с Изотовым отправились на Банную улицу, где жил Кордов. Прикомандированный к ним Сергей Чтецов в это же время поехал на завод. Общежитие на Банной расположилось недалеко от сада 9 Января в шестиэтажном доме, построенном три года назад. Поднявшись на четвертый этаж, работники уголовного розыска постучали в комнату № 69, на которую им указал комендант. В ней находился лишь один из ее обитателей. В расстегнутой рубашке, взлохмаченный Василий Тимофеев, видимо, спал, когда постучали. Увидев пришельцев, он никак не мог взять в толк, чего от него хотят непрошеные гости. Шумский и Изотов предъявили ему свои удостоверения, попросили показать вещи Кордова.

— Что-нибудь случилось? — полюбопытствовал тот, показывая кровать Георгия, тумбочку и отбрасывая в сторону вещи, валявшиеся на общем столе. Изотов ничего не ответил и в свою очередь спросил:

— Кордов ночевал вчера здесь?

— Кто его знает? Вчера как будто был, а сегодня не приходил, кажись…

— Что же это вы о своем товарище толком ничего не знаете?

Тимофеев заморгал белесыми ресницами и поморщился.

— Какой он нам товарищ, — проговорил он, глядя в окно. — Так, живет тут, и все…

— Как это так «живет»? — не понял Изотов. — Он не работает на заводе, что ли?

— Нет, как же, работает, — замялся Тимофеев. — Только бывает ведь так: и работает и живет, а товарищем его все равно не назовешь.

— Почему же?

— Да так.

Изотов с интересом расспрашивал Тимофеева. Из разговора с жившим в одной комнате человеком лейтенант довольно ясно представил себе характер, манеры, привычки убитого. Он понял, что Кордов был человеком разбросанным, но спокойным, даже меланхоличным. На заводе он работал техником-технологом. В цехе его считали «середнячком». Никаких новшеств он не внес, работу выполнял всякую, но без особой охоты. Отмечали: он мог взяться за трудное дело, сделать его наполовину быстро и хорошо, однако потом бросить начатое и взяться за другое. Учился Кордов в университете, на заочном отделении физико-математического факультета, но как — никто не знал. Вообще он никогда никого не посвящал в свои дела. Близких родственников и друзей у него не было, по крайней мере в общежитие никто не приходил. Писем он не получал и держался всегда обособленно. Товарищи его прозвали за это «отшельником». Он не обижался на них, но и не становился общительнее. Дома его почти не бывало: приходил он обычно поздно и уходил рано, а где проводил день, Тимофеев не мог объяснить.

— Вы не скажете, кто это? — спросил Шумский, повернувшись к разговаривающим, и передал Тимофееву одну из найденных в тумбочке фотографий.

Тимофеев взглянул на миловидную, очень юную, круглолицую девушку и ответил:

— Это Галя, фамилия ее… фамилия… нет, не помню. Не то Виноградова, не то Орлова. Она работает в конструкторском, кажется чертежницей.

— А это? — показал Шумский другую фотографию — женщины постарше, полной, с аккуратно завитыми волосами и подкрашенными губами.

— Ее я никогда не видел, — признался Тимофеев.

— Что ж, хорошо, — поднимаясь, сказал Шумский. Он собрал фотографии, кое-какие бумаги, тетради. — Пока мы вас больше беспокоить не будем.

И работники уголовного розыска вышли из комнаты. Когда они вернулись в управление милиции, их сразу же потребовал к себе полковник Быков, который с нетерпением ждал результатов осмотра. Он сидел у себя в кабинете вместе с Чтецовым и просматривал личное дело Кордова, привезенное Сергеем.

— Вы все внимательно просмотрели? — спросил он вошедших Шумского и Изотова.

— Это не так трудно, — ухмыльнулся старший лейтенант. — Все вещи в одном чемодане унести можно.

Быков раскрыл растрепанную записную книжку, в которой Кордов делал различные пометки, большей частью касающиеся его занятий в университете и домашних дел. Как видно, он был не очень аккуратен, и записи, сокращенные, набросанные карандашом, сцеплялись, перемешивались одна с другой, точно хозяин книжки и сам не знал, пригодятся они ему или нет. Почерк его был мелким, непонятным, как будто Кордов даже здесь боялся раскрыть свои намерения. Все это только затрудняло чтение, и Быков то и дело подносил к записям лупу, стараясь разобрать их. Листы алфавитной части книжки Кордов не тронул.

— Взгляните на эту страницу, — сказал Шумский, — мне кажется, здесь может кое-что нам пригодится.

Среди алгебраических формул было записано «бел. 11 р. 25 к. об8 р. пар. 3 р. 20 к., кон — внеч. лекц. мех.», а ниже значилось: «Назар. В 5–81–31 16.III». Перевернув листок, Быков нашел имя и отчество женщины — Ольга Николаевна. Ни фамилии, ни адреса ее не было.

— Вы не узнали, кто такая Ольга Николаевна? — спросил Быков.

— Тимофеев ничего не слышал о ней, — покачал головой Шумский. — Но в комнате живут еще двое — может быть, они нам что-нибудь скажут?

— Вполне возможно, — кивнул полковник.

Изотов, просматривавший тетради с лекциями, вдруг увидел на синей обложке запись: «Валерий Семенович».

— И опять нет фамилии?! — воскликнул Шумский.

— Нет, только имя…

— Что сказали на заводе? — обратился полковник к Чтецову.

— Плохо там знают своих людей, — звонко проговорил тот.

— Сначала мне вообще никто ничего толкового сказать не мог, растерялись — как могло с ним такое приключиться, — даже начальник цеха. Но потом люди успокоились, подумали как следует…

О Кордове Чтецову на заводе рассказали почти то же, что говорил Шумскому и Изотову Тимофеев, но больше в общем плане — видимо, там действительно мало интересовались жизнью своих работников.

— Следовательно, образ Кордова нам более или менее ясен: одинокий, скрытный, скуповатый, способный, — как бы подвел итог Быков. — Насчет женщин вы что-нибудь узнали?

— На заводе его несколько раз видели в конструкторском бюро.

— Он приходил к Гале, чертежнице, — перебил Чтецова Изотов.

— Как ее фамилия?

— Да к Гале Орловой, чертежнице третьей секции бюро. Дивчина хорошая, комсомолка, учится в девятом классе. Один раз ее видели в кино с Кордовым.

— Как она сегодня работает, в какую смену? — спросил Шумский.

— Она все дни занята одинаково — с девяти до пяти.

— Значит вечером она свободна? Если учесть, что Кордов вчера работал утром, они могли встретиться вечером, например в саду?

— Да, могли.

— Ладно, теперь вот что. Алексей Игнатьевич, когда вы разбирали вещи, вам не попадалось какой-нибудь бумаги с таким почерком? — Быков показал записку, найденную у убитого.

— Я искал, ничего схожего нет.

Полковник откинулся на спинку стула, задумался. Голубоватая струйка дыма от зажатой в пальцах папиросы тянулась вверх и таяла. Изотов, размышляя, чертил на бумаге квадратики, проводя карандашом несколько раз по одной и той же линии. Шумский не мог сидеть и ходил по комнате, заложив руки за спину.

— Надо начинать с людей, — сказал Чтецов, нарушая общую тишину.

— Это понятно. Но с каких людей? — усмехнулся Изотов.

— С женщин!

— Правильно, товарищи, — проговорил Быков. — Губная помада — улика, сейчас, пожалуй, самая весомая для нас. Я думаю, что записка имеет прямое отношение к помаде. Поэтому нам прежде всего нужно познакомиться с женщинами, о которых нам кое-что известно. Надо узнать, какую роль они играли в его жизни, могли ли они сами убрать с дороги Кордова, подговорили или подкупили кого-нибудь и чем это могло быть вызвано. И еще одно. Надо выяснить, чей портрет найден в книге убитого. Вот пока все…

Слух о том, что техник инструментального цеха Георгий Кордов убит, разнесся по заводу молниеносно, хотя Чтецов, разговаривая в управлении завода, просил не распространяться об этом, чтобы не будоражить людей. Но слух есть слух, и он летел из инструментального цеха в механический, из механического в литейный… Большая часть людей Кордова и не знала, но говорили о нем так, будто все были лично знакомы с ним. Оказывается он был убит давно, что Кордов был связан с какими-то шпионами — они что-то не поделили между собой — и что Кордов был не Кордовым, а американцем со странной фамилией… Происходило это потому, что никто ничего толком не знал, и каждый свои предположения выдавал за самую что ни есть истину. Дошел слух и до конструкторского бюро. Галя Орлова побледнела, узнав о смерти Кордова, и девушки поглядывали на нее с любопытством: не имеешь ли ты к этому делу отношения?

Повестка с вызовом в милицию пришла к Гале домой на следующий день. Поборов страх, она отправилась на Дворцовую площадь. Шумский, встретив ее, сразу заметил встревоженный взгляд, пылающие щеки, большие черные глаза, которые настороженно и в то же время доверчиво смотрели на него. Ее вид сказал ему о многом.

— Садитесь, пожалуйста, — густым басом проговорил Шумский, стараясь говорить как можно мягче.

Галя присела на краешек стула, положив на колени сумочку и потупив взгляд. — Вы удивлены, не правда ли?

Галя кивнула, а Шумский продолжал:

— Вы не волнуйтесь, прошу вас. Мне хотелось бы задать вам лишь несколько вопросов.

Орлова отвечала медленно, вдумываясь в каждое слово. О смерти Кордова она узнала только вчера, на работе. Ей было не очень жалко его, то есть жалко, как всякого человека, но не больше. К нему у нее не было никаких чувств. Он, правда, ухаживал за ней, несколько раз ходили вместе в кино и однажды даже в театр на «Потерянное письмо». В тот день, когда убили Кордова, она была дома — это могут подтвердить родные.

— А как очутилась у него ваша фотография? — спросил Шумский.

— Как-то раз я сфотографировалась, — дрожащим голосом рассказывала Галя. — Получила снимки и шла с ними домой. На улице встретила Георгия Петровича. Он спросил, откуда я иду. Я сказала. Он попросил показать ему фотографию и взял одну, когда я раскрыла конверт… Мне не хотелось отдавать карточку, но он так просил… И сказал, что я ему здесь очень нравлюсь, — Галя вздохнула, — я и отдала…

Шумский улыбнулся, однако девушка была серьезна и не смотрела на старшего лейтенанта.

— Прекрасно. Я вас попрошу открыть сумочку и положить на стол все, что там есть. Орлова с удивлением посмотрела на Шумского и выложила на стол пропуск на завод, зеркальце, деньги, носовой платок, бутылочку с духами и кожаный кошелек.

Не притрагиваясь к вещам, Шумский искал губную помаду, ее не было.

— Так, а теперь складывайте все обратно и давайте я подпишу пропуск. Можете идти домой.

Галина ушла, а Шумский сел на стул и вытянул ноги. К нему подошел Изотов.

— Что, Алеша, затуманился? Устал?

— Нет… Знаешь, о чем я думаю? О нашей работе. Удивляешься? А смотри: мы делаем добро людям. Согласен? Но это самое добро достается нам очень дорогой ценой. Сейчас объясню, подожди, — порывисто вскочил Шумский. — Чтобы сделать добро, мы приносим зло тем же самым людям, которых бережем и защищаем. Смеешься? Думаешь, парадокс? Нет, я тебе докажу, именно зло. Правда, может быть зло небольшое, но все же нас за это некоторые не любят, боятся. Ведь, чтобы найти одного-двух подлецов, раскрыть их и обезвредить, мы должны потревожить сотню честных людей. Мы заставляем их волноваться, переживать хотя бы вызов на беседу. А мы подозрительны, любопытны, мы ставим под сомненье жизнь человека, его поступки…

— Может быть, ты немного сгущаешь краски, — сказал Изотов, — но в общем я согласен с тобой. Наша работа черновая, мы копаем на дне источника грязь, которая осталась от старого, зато цель благородна — сделать источник чистым… Но что тебя навело на такие мысли? Уже не хочешь ли менять свою профессию? а?

Шумский засмеялся:

— Нет, нет, и не думаю. Сколько лет отдано, теперь уж не вернешься. Да и начни сначала — все равно пошел бы сюда. А подумал я обо всем этом, когда говорил с Орловой: зря девчонку вызывали, зря ей нервы трепали, а обойтись без этого нельзя было… Ну, ладно… Выяснил, что за «Назар»?

— Да, Назаров Илья Апполонович, художник. Жена его — Назарова Екатерина Васильевна не работает. Надо вызвать их.

— Надо, только не обоих сразу. Сначала жену. Вызови на послезавтра, а пока наведи справки в союзе художников. Кстати, что делает Чтецов?

— Он запрашивает данные об оружии. Завтра список тех, кто имеет чешскую «Зброевку» и другие пистолеты калибра 7,65, будет у тебя на столе. Да, чуть не забыл: зайди к Быкову. Он интересуется Орловой.

— Напрасно, — усмехнулся Шумский, — Орлова никакого отношения к делу Кордова не имеет. Посмотрим, что скажет Назарова.

Екатерина Васильевна Назарова не спеша пододвинула стул и села. На вид ей было лет 35. Высокая, статная, она была одета в платье из сиреневого крепдешина с разбросанными по нему яркими цветами. Незастегнутый бостоновый жакет скрывал высокую грудь и делал ее фигуру более полной. Каштановые волосы, тщательно завитые, были красиво причесаны. Лицо ее, белое, без заметных морщин, также говорило о тщательном уходе за собой.

Изотову не нужно было долго всматриваться в лицо женщины: он уже с ней познакомился гораздо раньше. Едва она появилась в комнате, он понял, что это и есть та, которая была снята на другой фотографии, найденной в общежитии. Лейтенант отметил, что на губы женщины был нанесен густой слой темнокрасной помады…

— Простите, это не ошибка, что вызвали меня… сюда? — спросила она, поморщившись от слова «милиция», которое она хотела произнести, но воздержалась.

— Нет, не недоразумение, — спокойно ответил Изотов, располагаясь удобнее на стуле. — Мы хотели выяснить, были ли вы знакомы с Георгием Петровичем Кордовым?

Женщина встрепенулась. Красивое, дородное лицо ее не то от неожиданности, что ей задали такой вопрос, не то от воспоминания о Кордове или от какого-то другого чувства, покраснело. Вспыхнули огнем карие глаза.

— Почему я была знакома? Разве с ним что-нибудь случилось?

— А вы не знаете?

— Что, что произошло? Он арестован?

— Нет, хуже, он убит.

Изотов внимательно наблюдал за поведением Назаровой. «Лжет, что не знает? Или нет?» — думал он, глядя, как женщина вдруг поникла, слезы потекли у нее из глаз, оставляя на напудренных щеках дорожки.

— Простите, что я вам сообщил эту прискорбную весть. Я думал, что вы уже знаете об этом… Успокойтесь, пожалуйста, — проговорил лейтенант, протягивая стакан с водой Екатерине Васильевне. — Я вижу, вам очень дорог этот человек…

— Неужели Жорж убит? — вздрагивая, говорила Назарова. — Неужели его нет? Как это случилось?

«Играет или не играет?» думал Изотов, молча наблюдавший за ней. Он знал, сейчас надо молчать и дать женщине успокоиться. Быть может, у нее действительно большое горе. Но, может быть?.. Два с лишним часа продолжалась беседа. Изотов был любезен, вежлив и предупредителен. Но твердого мнения, имеет эта женщина какое-нибудь отношение к драме в саду 9 Января или не имеет, у него все-таки не сложилось. Он многое узнал о жизни Назаровой, очень много: и как и где она жила в детстве, и кто ее родители, и где она училась, и как и когда вышла замуж за Илью Апполоновича Назарова, и как познакомилась с Кордовым. Семейная жизнь ей не удалась. Назаров — человек практичный и в то же время увлекающийся, с тяжелым, желчным характером, не понимает, да и не стремится ее понять. Она для него лишь жена и больше никто. Отношения их холодные, натянутые, стали заметно ухудшаться после ее знакомства с Кордовым. Она полюбила его сильно. Он ей нравился и внешностью, и умом, и ровным расположением духа, всегда сопутствовавшим ему… И он, кажется, отвечал ей взаимностью. Встречались они часто у нее дома, и Назарова была счастлива, что у нее есть близкий ей человек.

— Скажите, а муж знал о вашей связи? — спросил Изотов.

— Вероятно, да, — опустив глаза, тихо проговорила Назарова. — По совести говоря, я и не интересовалась этим, мне безразлично, знал он или нет. Я беспокоилась о себе, а он о себе, и, поверьте, ему не до меня…

— И он никогда ничего не говорил вам по этому поводу?

— Я же вам сказала, что у него ко мне полное безразличие. Он никогда не спрашивал, где я, а я — где он.

— Вы ревновали его когда-нибудь? — вдруг спросил Изотов.

— Кого, мужа?

— Нет, Кордова.

Женщина подняла глаза на Изотова, спокойного голубоглазого парня, как бы моля его не спрашивать, не вмешиваться в ее чувство. Но тот упорно смотрел на нее, давая понять, что отвечать необходимо.

— Да, ревновала, — глубоко вздохнула Назарова. — Я ведь старше его на шесть лет, я замужем, а он — интересен, молод, холост… Вы должны понять меня…

Кивком головы Изотов согласился с ней.

— Может быть, вы скажете, к кому?

И опять к нему устремился тот же взгляд, и опять Изотов остался непреклонен.

— Я ревновала ко всем, не только к женщинам. Когда приезжал к нему брат, кажется двоюродный…

— Простите, что перебиваю вас. Не помните, как его фамилия, и откуда он приезжал?

— По-моему, из Владивостока. Звали его Игнатом, а фамилии его я не помню — кажется Гуляев или Вузляев. Он военный, танкист…

— Спасибо, продолжайте, — черкнул что-то на бумаге Изотов.

— Да, так вот я ревновала к нему, потому что он проводил с ним много времени, а мы бывали редко вместе… Я ревновала его к Нине Михайловой, жене инженера. Но, кажется, зря… По-моему, между ними ничего не было, просто, наверное, я завидовала ее молодости… Знаете, мне всегда неприятно было, когда он даже просто разговаривал с какой-нибудь девушкой или женщиной. Конечно, глупая ревность любящей…

— Может быть, случилось что-нибудь и серьезное? Он не изменял вам?

Назарова беспокойно посмотрела на лейтенанта. Почему он ее подробно обо всем распрашивает? И сказала:

— Нет, нет… Этого не было.

Голубые глаза Изотова сверлили ее. Она не видела их, но чувствовала, что они упорно следят за всеми ее движениями. И повторила:

— Нет, нет.

Изотов молчал. Он, казалось, не видел ничего, кроме ее вишневокрасных губ, блестящих от помады. И неожиданно тихо спросил:

— Где вы находились в ночь на 29 мая? — Это было число, когда Кордова не стало.

— В ночь на 29-е? — женщина вспоминала очень долго, напряженно. Было тихо, только большие часы на руке Изотова давали понять, что в комнате кто-то есть.

— Дома, — так же тихо ответила Назарова, не глядя на лейтенанта.

— А если хорошо подумать? Вас ведь там не было…

— Ах не все ли равно, — с тоской проговорила Назарова, — может быть и не было.

— Ну, как знаете, хотелось бы получить искренний ответ, — с печалью в голосе сказал Изотов. — Придется на сегодня с вами закончить разговор, но, надеюсь, мы еще встретимся.

Назарова встала с места и медленно побрела к выходу.

«Играет и лжет» — ответил вдруг сам себе Изотов на мучивший его вопрос.

Вызванный через день муж Екатерины Васильевны, художник Илья Апполонович, высокий тощий щеголь, произвел на Изотова мало приятное впечатление. Назаров был самоуверен, держался высокомерно и отвечал нехотя, словно делая одолжение. Изотов, который, как обычно, внимательно следил за собеседником, думал о его жене. Как человек он почему-то симпатизировал ей, не показывая этого, конечно, и считал в душе, что она была права, полюбив другого человека. Блуждая по столу, бумагам, Изотову взглядом мутноватых глаз, таких, какие бывают у подвыпивших людей, Назаров не упускал случая показать жену в самых темных тонах: мещанка, бесталанная домохозяйка — в общем человек низменный и чуждый ему по духу.

— Где была ваша жена в ночь на 29-е мая? — спросил Изотов.

— Не интересовался, — пожал плечами Назаров и, вскинув брови, добавил, — наверное веселилась где-нибудь в ресторане…

Этот разговор ничего нового Изотову не дал, но он был полезен тем, что подтвердил взаимную неприязнь супругов. При таких взаимоотношениях Назарова нельзя было считать причастным к убийству.

Вечером Изотов и Чтецов собрались у Шумского.

— Ну, друзья, вы мне и дали задачку, — громко говорил Чтецов. — Где же мне искать Ольгу Николаевну?

— В Советском Союзе, — засмеялся Изотов. — Думаю, что за границей ее нет.

— Шутки шутками, — пробасил Шумский, — а, видимо, действительно ее надо искать не только в Ленинграде. Где ты сегодня целый день носишься? — спросил он Чтецова. — Я тебе звонил, звонил… Хотел ценные сведения дать, а тебе их не нужно, оказывается.

— Как не нужно? — подскочил к Шумскому Сергей. — Лешенька, голубчик, всю жизнь твою доброту помнить буду…

— Ладно уж, не забудь только… Видишь ли, Грачев, ну, один из общежития, сказал, что как-то раз Кордов выпил на его именинах. В разговоре гость похвалился ему знакомством с Ольгой Николаевной, артисткой цирка, которая только что уехала. Кордов рассказал, что был у нее в номере, в гостинице, и что их застал ее муж. Я думаю, Сережа, это тебе немного поможет.

— Именно немного. Цирковые артисты разъезжают по всей стране. Поди-ка ищи их!

— Ты что же, хочешь, чтобы тебе ее на улице показали? — улыбнулся Алексей.

— Больше Грачев ничего не говорил? — спросил Изотов.

— Н-нет, все остальное — глупости. Единственное, что заслуживает внимания: к Кордову приезжал несколько раз из Владивостока брат. Зовут его Игнат, фамилия неизвестна. У них с братом были нелады, ссоры. Из-за чего, — тоже неясно.

— А третий сказал что-нибудь интересное?

Шумский покачал головой:

— Нет, это все.

— Так, что же мы будем предпринимать? — спросил Изотов.

— Во-первых. Чтецов отыщет Ольгу Николаевну. Во-вторых, я навожу справки о брате, узнаю об инженере Михайлове и его жене. Ты, Виктор, дашь мне показания Назаровой по этому вопросу. В-третьих, ты продолжаешь заниматься Назаровой.

— Слушайте, други, откройте-ка форточку, — взмолился Изотов. — Дышать невозможно, накурили…

Чтецов распахнул створки окна. С улицы в комнату потек жаркий воздух летнего вечера. Сергей взглянул на асфальт. Пестрым ожерельем выглядела цепочка гуляющих. Люди едва двигались по кромке огромной площади, а Сергею казалось, что он слышит разговоры влюбленных, которых, он не сомневался, здесь было больше половины.

— Все ясно? Ну, а теперь по домам, отдыхать… — сказал Шумский, подойдя к окну и невольно залюбовавшись открывшейся картиной. — Знаете, мне что-то хочется пройти вот здесь, мимо Зимнего, с Мариной. А? Неплохо? Слушайте-ка, есть предложение. Может быть, все вместе побродим с женами? По Неве? Потом можно и в кино свернуть…

— Это идея, Леша, — засуетился медлительный Изотов. — Через час собираемся у трибуны. Я сейчас Надюше позвоню…

— А как быть, у кого жены нет, а? Где ваша чуткость? — весело проговорил Чтецов, но в голосе его прозвучали грустные нотки.

— Ну вот сразу же и теорию подвел: чуткости нет. Мы тебя и так берем, но с условием, что скоро станешь женатым, — засмеялся Шумский. — Иди хоть побрейся, а то наших жен напугаешь!..

Не знал, не думал несколько лет назад лейтенант Сергей Чтецов, что придется ему охотиться за ворами, выслеживать мошенников, вылавливать преступников, что это и будет его профессией, с которой он не расстанется уже никогда.

С тех пор как появился в милиции Сергей, прошло два года с лишним. И, может быть, не увидели бы его здесь его новые друзья по розыску, если бы не случай в Морском переулке.

Сергей шел тогда с завода после вечерней смены. Скрипел под ногами снег, на ворсистом пальто застревали белые крупинки. Морозный туман скрывал зажженые фонари, шарами расплывавшиеся в ватной мгле, и Сергею казалось, будто они висели в огромной котельной, наполненной густым паром. Чтецов свернул в переулок. Как и на улице, там было пустынно. Пройдя несколько домов, он услышал мужские голоса и вклинившийся в них женский, как показалось ему, о чем-то просящий. Вскоре Сергей увидел стоящих к нему спиной трех мужчин и уже ясно услышал:

— Будешь… живо перышко получишь…

Раздался свист, и когда Сергей проходил мимо группы, все смолкло. Чтецов заметил женщину в серой шубке, стоящую у стены в окружении парней. Он почувствовал, что она хотела крикнуть, но до Сергея донеслось грозное:

— Но-но!..

Все трое вдруг рассмеялись дерзко и нагло. Чтецов шел медленно, как будто ничего не замечая, а в груди кипело и чуть посасывало под ложечкой — так у него было всегда, когда он выходил на ринг в заводском клубе. Решение созрело мгновенно, и Сергей, круто обернувшись, бросился на одного, самого рослого и крепкого. Он схватил его цепкими пальцами за грудь, рванул так, что со звоном полетела пуговица, и толкнул вперед. Все произошло неожиданно. Никто даже не вскрикнул. Лишь в следующий момент Сергей услышал ругань и увидел в руке у парня нож. Пронзительно закричала женщина. Чтецов опять бросился на грабителя, поднявшего руку с блестящим клинком, и, схватив ее за кисть, качнул от себя. Нож выпал, но в это время что-то кольнуло Сергея в плечо. Он успел обернуться и ударить в челюсть другого парня. Кто-то подставил Сергею ногу. Он упал. На него повалились остальные. В это время где-то поблизости зашумел грузовик… И снова раздался пронзительный свист, а затем крик: «Атас» Через минуту на панели никого не было, кроме Сергея и женщины в серой шубке. Сергей вдруг захохотал:

— Трусы! Черт бы вас всех побрал!..

В отделении милиции он бросил на стол дежурному медную пуговицу, которую подобрал: вот так трофей! Женщина ничего не могла сказать, кроме того, что у нее отобрали часы и заставляли снять шубу. Пришлось подробности рассказывать Сергею и описать преступника, которого он успел заметить.

Дежурный с силой пожал руку Сергею и проговорил:

— По поводу пуговицы не улыбайтесь… Для нас это вроде паспорта… А в общем, вы нам очень помогли. Спасибо, товарищ.

Женщина подошла к Чтецову и вдруг расплакалась, беспомощно уткнувшись ему в грудь: только сейчас она ощутила себя в полной безопасности.

Когда он повернулся, чтобы уйти, милиционер подскочил к нему.

— Так вы же ранены! Что же вы молчите?..

Чтецов махнул рукой.

— Такая рана только для барана… — и подмигнул милиционеру. И все же это было первое ранение, хотя и пустяковое. Сергей жалел, что продырявилось пальто. На следующий день все в цехе знали о том, что произошло в Морском переулке: на завод позвонили из милиции. Сергея поздравляли. И в газете через неделю появилась заметка в десять строк под заголовком «Смелый поступок». Чтецов смеялся; зря расписали. Еще неизвестно, что было бы, если бы не машина…

А в субботу его пригласили в милицию. Начальник отделения, майор, еще раз поблагодарил Чтецова и сказал, что всех троих напавших на женщину, арестовали. Тот, на кого бросился Сергей, был Федька Блин. Его давно разыскивали и теперь наконец поймали.

— Здорово работаете! — восхитился Сергей. — Но как же вы его нашли?

Майор усмехнулся, переходя на «ты».

— Ну, уж это профессиональная тайна. Ты кем работаешь?

— Фрезеровщиком.

— А норму как выполняешь?

— Когда как. На сто восемьдесят, иногда и на двести…

— Небось у тебя тоже есть тайна, как столько процентов выработать?

— Нет, мы все тайны друг другу на собраниях выкладываем. Хотите, я и вам тоже скажу.

— Ну, может быть, у вас и нет тайн, а у нас есть пока… — Так и не сказал майор, каким образом поймали Блина. Сам он больше интересовался Сергеем, выспросил у него все, что было возможно. А потом вдруг предложил работать бригадмильцем. Чтецов согласился. Изредка давали ему задания. Ходил он с такими же комсомольцами помогать милиционерам ловить карманщиков. И чувствовал Сергей, что тянет его к смельчакам, ребятам удалым и сметливым, с которыми он познакомился в розыске.

Еще на заводе Чтецов поступил в вечернюю школу, в девятый класс. Кончил его, а затем и десятый. И вот тут-то он решил твердо: надо менять специальность. Направили его в следственную школу. В юридический институт он уже поступил сам, на заочное отделение.

Прошла неделя в розысках Ольги Николаевны, но результатов, каких бы хотелось Чтецову, не было. В труппе ленинградского цирка такой не оказалось. Тогда он стал искать артистку в цирковом объединении. Но и там никакая Ольга Николаевна не работала. Пришлось связываться с Москвой, с Главным управлением цирками. Ответ пришел быстро, но он был мало утешительным: Ольга Николаевна Гауди, 1887 года рождения, дрессировщица домашних животных, вдова, уже двенадцать лет не работала и находилась на пенсии. Ольга Николаевна Симова, одна из сестер Симовых-гимнасток, 1921 года рождения, незамужняя, была на гастролях в Ленинграде семь лет назад. Относительно первой Чтецов не сомневался — Кордов ее не знал. Но и вторая едва ли была той, с которой встретился в гостинице Кордов. «Он работал на заводе полтора года, — рассуждал сам с собой Сергей. — Даже если предположить, что он рассказал о встрече с Симовой вскоре после того, как пришел на работу, с момента возможного свидания прошло пять лет с лишним. Станет ли человек рассказывать о похождении, которое произошло так давно? Это во-первых. Другое — за пять лет до поступления на работу Кордов в Ленинграде не жил. И третье — Симова замужем никогда не была».

Чтецову пришлось перебрать все дома культуры, клубы, театры, площадки, где ставились спектакли и давались концерты артистов, приезжавших в Ленинград на гастроли в то время, когда могла произойти встреча Кордова с Ольгой Николаевной.

После бесконечных звонков по телефону, запросов, справок он установил, что среди артистов новгородского драматического театра, гастролировавшего в Ленинграде, находились супруги Камневы, Валерий Семенович и Ольга Николаевна. Они проживали в Октябрьской гостинице. По данным театра и по бумагам, поднятым в канцелярии гостиницы, можно было остановиться на том, что это и была та Ольга Николаевна, с которой познакомился Кордов. Тем более, что имя Валерий Семенович совпадало с именем, написанным на обложке тетради. Когда сомнений больше не оставалось, Чтецов запросил дирекцию театра, где находились Камневы 28 мая. Из Новгорода пришла телеграмма: «На ваш запрос сообщаем зпт что Камнев Валерий Семенович зпт Камнева Ольга Николаевна двадцать восьмого мая находились творческой поездке бригадой театра Южному берегу Крыма тчк».

И этой телеграммы было достаточно, чтобы прекратить гигантский труд Чтецова. Назарова, которую Изотов вызывал еще два раза, ничего нового не сказала. Однако, где она была в ночь на 29-е мая, оставалось неизвестным. Она упорно молчала, когда Изотов спрашивал об этом или говорила:

— Я не могу вам сказать, простите, но… я ведь от вас ничего не скрываю, а это не могу…

Изотов настаивал: он должен знать все, это необходимо для раскрытия преступления. Но Назарова замкнулась и молчала. Изотов уже хотел было отпустить ее, как она проговорила, устало глядя в сторону:

— У вас есть кто-нибудь из работников женщина?

«Какой же я недогадливый», — думал Изотов, когда лейтенант Веселова передала их разговор. Но все же позвонил врачу и получил подтверждение, что Назарова два дня 28 и 29 мая вынуждена была находиться в больнице…

Тем временем Шумский знакомился с семьей Михайловых. Федор Никифорович, главный инженер завода «Красная звезда», считался, да так оно и было на самом деле, очень талантливым человеком, одним из тех, на ком держится завод.

— Самородок, — говорил Шумскому Носов, секретарь парткома, девять лет бессменно находившийся на этом посту и прекрасно знавший всех на заводе, партийных и беспартийных. — Федор Никифорович человек умный, на редкость трудолюбивый. Он ведь у нас начинал токарем третьего разряда. Учился сначала на рабфаке, потом в институте. Вот вырос до главного инженера… В этом году с группой инженеров мы представили его на Сталинскую премию за турбину…

Парторг волновался, как будто речь шла о нем самом, и Шумский понимал его состояние: не так-то просто подозревать в чем-то нехорошем человека, с которым работаешь много лет и знаешь его, как самого себя, с которым переживаешь промахи и радуешься удачам. Нет, не просто это…

— Конечно, есть у него слабости, чисто житейские, но… — Носов развел руками. — Правда, они не такие уж злостные… Вспыльчив, но отходит быстро, хотя это уже скорее характер, а не слабость. Самое существенное, пожалуй, любит рюмку. Нет, нет, — встрепенулся секретарь парткома, боясь, что Шумский сразу сделает свои выводы, — он не пьяница. Но любит. Он ярый охотник, а что такое охотник без горячительного? На работе он выдержан, но, знаете, я стал замечать, что в последнее время, так с апреля, он стал каким-то нервным, раздражительным. Я приписываю это новой модели турбины, завод готовит ее сейчас к производству. И кое-что еще в этой турбине не ладится, а впрочем… Хотите поговорить с Михнецовым? Инженер, охотник тоже, он очень близок с Михайловыми, наверное, даст вам кое-какие детали…

Шумский, задумавшись, вынул портсигар, закурил:

— Мне не хотелось бы, чтобы кто-либо знал о нашем интересе к Михайлову. Все еще очень туманно, и мы не в праве нервировать человека раньше времени…

— Вы не беспокойтесь, Михнецов старый член партии. Он поймет все правильно. Я возьму это на себя.

После завода Шумский поехал на улицу Марата, где жил Михайлов, зашел в контору домохозяйства, поговорил с управхозом, дворником и вернулся в управление. Быкову он рассказал самое главное и существенное из того, что ему пришлось услышать.

Семья главного инженера состоит из четырех человек — его самого, жены Нины Гавриловны, и двух мальчиков трех и пяти лет. Вместе с ними живет няня, которая следит за детьми. Нина Гавриловна на одиннадцать лет моложе мужа, не работает. Живут они хорошо, дружно, хотя Федор Никифорович бывает дома редко — завод отнимает основную часть жизни, приходится ездить и в командировки. В свободное же время он часто отправляется на охоту, обычно на Карельский перешеек.

Последние месяцы, однако, в семье что-то произошло. Отпирая ночью двери парадной, дворники замечали, что Михайлов не крепко стоит на ногах и пахнет от него спиртным. В апреле Федор Никифорович уехал в командировку в Челябинск на полтора месяца, но неожиданно вернулся в начале мая с больничным листом. В Челябинске его уговаривали лечь в больницу, но Михайлов отказался. А когда приехал в Ленинград, не пошел к врачам. На заводе узнали об этом, Михнецов зашел к нему домой, но застал его на ногах, а не в постели, как предполагал. О болезни разговора у них не было. Когда же Михнецов спросил, что с ним случилось, почему он приехал, Михайлов ответил шуткой:

— Испугался, не похитил ли кто мою Ниночку.

Кроме того, что Нина Гавриловна была красивой женщиной, мягкой, обходительной, обаятельной, никто больше ничего сказать о ней не мог. При людях Михайловы не показывали своих отношений, и всем казалось, что этим отношениям могут позавидовать многие. Еще одну интересную деталь отметил Шумский. У Нины Гавриловны на проспекте Стачек, около сада 9 Января, жили две тетки, у которых она бывала два раза в год — в дни их рождения. А начиная с апреля, она стала ходить к ним чуть ли не каждую неделю.

— Вчера Михайлов подал директору заявление — просит предоставить отпуск, хочет ехать в Геленджик. Туда отправляется Нина Гавриловна с детьми. Но отпуск получается внеочередным. По графику он должен идти в ноябре, — сказал, заканчивая рассказ, Шумский.

— А мотивировка? — быстро спросил Быков.

— Обычная, — пожал плечами Шумский, — плохое здоровье.

— Раньше было когда-нибудь, чтобы Михайлов досрочно возвращался из командировки?

Шумский покачал головой:

— Нет, раньше этого не было.

— И все-таки мало чего-либо серьезного, — задумчиво проговорил Быков, — очень мало…

Чтецов и Изотов пришли по вызову полковника почти одновременно. Совещание, как и предыдущее, было кратким. Быков уже принял решение, и ему оставалось дать каждому определенное задание. Разъяснив, что теперь надо делать, он отпустил Шумского и Изотова, оставив у себя Чтецова, чтобы договориться о деталях…

…Море, светлозеленое, бескрайнее, было спокойно. Казалось, жара утомила его, сделала сонным, ленивым. Волны с шипением набегали на берег, выбрасывая одни камешки и уволакивая другие. Вдруг, словно проснувшись, оно бросало несколько волн более сильных, которые дальше других уходили на берег, и тогда мальчишки с веселым криком спасали свои рубашонки от воды, а море снова становилось таким же спокойным и сонным.

Пробегал ветерок. И он был нежным, легким, точно боялся рассердить море, людей на берегу и даже этих шаловливых мальчишек, охотящихся за медузами. А людей не много в Фальшивом Геленджике. Отдыхающие обычно заполняют курорты, и чем моднее и громче название его, тем больше в нем народу. Фальшивый же Геленджик — обыкновенная деревенька, примостившаяся у Черного моря недалеко от настоящего, не фальшивого Геленджика, и курортники забывают о нем.

Пляж этого прекрасного уголка небольшой, всего каких-нибудь метров триста. На гальке, обточенной трудолюбивой волной, лежат отдыхающие, соблюдая между собой ради приличия расстояние в несколько шагов.

И в этот день несколько полуголых тел нежилось под солнцем. В дальнем углу бухточки, такой же маленькой, как и пляж, у самой воды играли двое ребятишек в беленьких костюмчиках и панамках. Рядом с ними сидела девушка и вязала. Чуть поодаль на ворсистом легком одеяле лежала женщина в купальном костюме и темных очках. Она читала, время от времени бросая беспокойные взгляды на детей.

Увидев вдалеке высокого, широкоплечего юношу, который, легко шагая по камням, направлялся к ним, она сказала девушке:

— Вера, вы идите, уже два часа, пора детей укладывать спать. Согрейте им молока перед сном…

Девушка молча повиновалась. Тем временем молодой человек подошел к женщине — но не очень близко — и помахал ей рукой:

— Добрый день! Вы опять всем семейством?

Женщина сняла очки и, приложив руку ко лбу, посмотрела на пришельца. Лицо его, красивое, волевое, с маленьким родимым пятнышком на щеке, было красно от ходьбы. Прядь светлых курчавых волос опустилась на лоб, и он тряхнул головой, чтобы отбросить ее назад.

— A-а, это вы? — радостно проговорила Нина Гавриловна, будто не узнав его сразу, и опустила руку. — Кто же в такое время на пляж приходит?

— Я! — засмеялся юноша, скидывая шелковую рубашку и обнажая мускулистое тело атлета.

— Вы купались?

— И не раз… В такой день преступление сидеть дома.

— А вы уверены, что я сидел дома? Не говорите «да» — ошибетесь: я ходил в Джанхот: надо же изучать здешние места!

— В этакую-то жару? — женщина улыбнулась, приоткрыв маленький рот. На щеках образовались ямочки, и сейчас никто не сказал бы, что у этой женщины уже двое детей: выглядела она совсем девчушкой.

— Эх, вы исследователь!

— Я вам подарок принес, добытый тяжким трудом. Видите, поцарапался — лазил по круче, — весело сказал молодой человек и вынул из кармана гриб. — У нас вы такого не найдете, хоть он и похож на боровик.

Купался он долго, наслаждаясь прохладой воды, заплывал так далеко, что Нина Гавриловна, следившая за ним, иногда теряла его из виду. А когда он вышел из воды, то лег недалеко от женщины на круглые горячие камни. — В реке все-таки лучше плавать, — сказал он, сооружая из камешков грот. — Как ни стараюсь, а вода в рот набирается, соленая какая-то, горькая, бр-р-р!

— А вы никогда раньше не были на юге? — спросила Нина Гавриловна, подавая ему черный с белыми прожилками камень. — Положите его наверх…

— На юге бывал, — ответил он, — но моря никогда не видел… Вы знаете, меня обманули, — сказал он вдруг грустно.

— Кто? Когда? — встревожилась женщина.

— Люди мне всегда говорили, что море синее-пресинее, даже у Пушкина оно такое, а оказывается, оно зеленое и очень светлое. Ничего синего и рядом не лежало.

Нина Гавриловна засмеялась. Она не могла привыкнуть к его шуткам, произносимым без улыбки и всегда неожиданно, среди, казалось бы, серьезного разговора. За какую-нибудь неделю с того дня, когда она познакомилась здесь же, на пляже, с Сергеем Николаевичем, студентом-юристом, женщина очень привыкла к нему, и хотя она и не признавалась себе, но он нравился ей. Здесь, в глуши, знакомство с веселым умным человеком, каким он был, ценится гораздо больше, чем в городе. А она чувствовала себя оторванной от городской жизни, от мужа, который так и не смог вырваться в отпуск. Сергей Николаевич был очень молод, но многое знал, всем интересовался и умел поухаживать, не надоедая, впрочем, своими ухаживаниями. Снимал он комнатку на соседней улице, по вечерам сидел над учебниками, а с утра уходил в горы, в лес…

— Вы дольмены видели? — спросил он, разрушив сооружение.

— Дольмены? А это что?

— О, это очень интересные памятники старины. Вам их обязательно надо посмотреть. Хотите мне составить компанию завтра? Я давно собираюсь… Только предупреждаю: идти далеко, километров пятнадцать — восемнадцать.

— С вами, я думаю, можно пройти и тридцать, — засмеялась Нина Гавриловна.

— Хорошо, только надо пораньше идти, часов в шесть.

Ей понравилось, что молодой человек не только не упрекнул ее в невежестве, но не подал и вида, что ее упрекает. А после утвердительного ответа ей вдруг стало радостно, что они будут вдвоем…

Сергей Николаевич был точен. В шесть часов утра он постучал в окно белой хатки-мазанки, а оттуда сразу показалась голова Нины Гавриловны. Зажимая в зубах заколки и придерживая руками волосы, она кивнула ему. А через несколько минут вышла в сад. Она была в легоньком шелковом платье с пелериной, от которого неслось благоуханье дорогих духов, в босоножках с красными переплетами. Розовое ото сна и холодной воды лицо ее было особенно красиво, и спутник невольно опустил глаза. Они вышли на дорогу, свернули на тропинку и пошли мимо виноградников, посаженных длинными рядами. Виноград созревал. Гроздья матовых от пыльцы ягод тянулись к земле, серой и комковатой. Сергей Николаевич остановился около куста, срезал гроздь и высоко поднял ее, держа двумя пальцами.

— Вас не восхищает это творение природы? — спросил он. — По-моему, им нельзя не восхищаться. Посмотрите, как все рассчитано, ничего лишнего, все необходимо. Какая крепость ветки! И справедливо, иначе она бы рвалась от такой тяжести.

— Вы как будто вышли из заточения! — воскликнула Нина Гавриловна. — Я, по совести говоря, никогда не рассматривала виноград, да и не только виноград… Я знаю одно, — что он вкусный.

— А ну-ка, попробуйте.

Женщина оторвала ягоду, и положив в рот, сморщилась:

— Кислый, еще не созрел.

— Жаль. Но ничего, мы возьмем его с собой: будет жарко, вы захотите пить и утолите жажду.

Кончились виноградники, начался лес. Спутники то поднимались в гору, то опускались, из-под ног катились куски известняка…

— Хороша здесь природа, ничего не скажешь. И главное, все съедобное растет само по себе, и никто не сторожит. Грецкие орехи, алыча, кизил! Сюда бы заготовителей… Надо будет взять патент на это предложение, как вы считаете? Половина премии вам…

— Я даже согласна на тридцать процентов…

— Вам нельзя, даже тридцать.

— Почему?

— Ваш муж увидит у вас капитал и спросит: откуда? — шутливо говорил Сергей Николаевич, пробасив последнее слово — так должен был спросить грозный муж.

— А я скажу, что шли мы однажды с одним приятным молодым человеком… — представляла разговор Нина Гавриловна.

— Разве он у вас не ревнивый? — перебил ее спутник.

— К сожалению, ревнивый, как все мужья, — вздохнув, вдруг серьезно проговорила женщина.

Так болтая, они прошли почти весь путь. Сергей Николаевич шутил, рассказывая, как он сдавал зачеты, в лицах изображая разговор со студентом, который проваливается на экзамене, как он однажды решил посвятить себя артистической деятельности и как был изгнан «за отсутствием ярко выраженных способностей»… Нина Гавриловна от души смеялась его рассказам, в которых трудно было определить, что правда, а что вымысел. Чтобы не остаться в долгу, она говорила ему о своей жизни, заботах…

Вдруг Сергей Николаевич свернул с тропинки, по которой они шли, и повлек за собой спутницу. Они очутились в чаще. Густая листва скрыла солнце, по телу скользнула прохлада. Сумрак и лесная тишь окутали путников таинственностью, и женщина вдруг почувствовала себя неспокойно. Но молодой человек бодро шел вперед, пока перед ними неожиданно не раскрылась площадка. Посредине стоял странный серый дом, сложенный из каменных плит, массивных, тяжелых, без окон, с одной лишь круглой дырой чуть выше земли.

— Вот вам и дольмен, что значит «каменный стол», — проговорил Сергей Николаевич. — Хорош столик? Знаете, сколько ему лет? Тысяч десять! В нем хоронили старейшин племени во времена бронзового века.

— А дыра зачем?

— Чтобы душа могла ходить гулять и возвращаться, — смеялся юноша.

Он пролез в отверстие и выглянул оттуда:

— Я сейчас буду вместо души…

— Что там внутри?

— Пусто. Хотите сюда, ко мне?

— Нет уж, я лучше останусь здесь.

Сергей Николаевич выбрался обратно, и они присели на траву, осматривая древнее сооружение. Слушая объяснения, Нина Гавриловна поражалась, откуда молодой человек так много знает о памятниках, о которых она никогда не слышала, хотя и отдыхала в Геленджике несколько лет… Вдруг он заметил парящего над ними коршуна и замолчал.

— Красивая, сильная птица, но… хищник, — сказал он наконец. — Хорошо бы ее сейчас из ружья… Вы умеете стрелять?

— Нет… Муж у меня охотник. Разве этого не достаточно?

— Неужели вы никогда не пробовали выстрелить?

— Пробовала, только не из ружья…

— Из пушки? — улыбнулся Сергей Николаевич.

— Из пистолета… Мне муж давал выстрелить.

— Разве он у вас военный?

Женщина изменилась в лице и, почувствовав это, отвернулась:

— Да нет, инженер, у него остался с войны… Он у нас валяется без дела в комоде, иногда Федор берет его на охоту… Я думаю, что это будет между нами…

Как ни в чем не бывало, Сергей Николаевич спросил:

— Ну и что же, попали? Во что вы метились?

— В кепку — она на дереве висела, шагах в десяти. Не попала, конечно, да я, по совести, и не люблю стрелять.

— Как же это вы… с десяти шагов и не попасть… А револьвер, что, нашей конструкции?

— Бог его знает, какой, я ведь не разбираюсь.

Южная ночь наступает быстро. День уступает ей сразу, без борьбы. Они уже подходили к дому, когда погас последний луч света. В вечерней синеве потерялись неровности земли под ногами, и молодому человеку пришлось взять Нину Гавриловну под руку.

В саду дома, где жила Нина Гавриловна, Сергей Николаевич стал прощаться. Женщина остановилась под сливой, ветви которой касались ее пушистых волос, и он увидел ее нежный, мягкий профиль. Вдруг он исчез, Нина Гавриловна повернула лицо. И тогда Сергей почувствовал, что она очень близко от него, совсем рядом. Он стоял, опьяненный запахом духов, исходивших от нее, слушая ее учащенное дыхание, биение сердца. И ему казалось, что он видит, как поднимается ее грудь, как вздрагивают ее руки… Еще секунда, и он не выдержит, обнимет и поцелует эту женщину… Но нет, он не может этого сделать, не может… Закрыв глаза, он отступает на шаг и говорит тихо, боясь нарушить тишину, разбудить хозяев, детей:

— Спокойной ночи, спасибо вам за прогулку…

— До свидания, — слышит он ее голос откуда-то издалека. Ее уже нет, она исчезла, а он поворачивается и, твердо ступая, идет по улице…

Второй месяц бился над розыском брата Кордова Шумский. Все, с кем ему приходилось разговаривать по этому делу, ничего ясного сказать не смогли. А Шумскому нужно было лишь немногое — правильную фамилию. Но этого он пока не добился.

Пришлось связываться со всеми подразделениями Дальневосточного военного округа, где могли быть танкисты. Посылая запросы, Шумский просил найти офицера танкиста Игната Гуляева, либо Вузляева, либо другого человека, по фамилии, созвучной с этими, имеющего двоюродного брата Кордова Георгия Петровича, 1925 года рождения, и сообщить, где он находился в ночь на 29 мая.

Ответы приходили довольно быстро, но офицеров с такими данными в подразделениях не оказалось. Шумский аккуратно подшивал бумажки к делу — ждать оставалось недолго: не ответили четыре воинских организации.

От Чтецова время от времени поступали телеграммы: «Отдыхаю хорошо, беспокоюсь за экзамены», «Здоров, погода неважная, боюсь, что не хватит денег, вышлите дополнительно». Изотов читал их, показывая Шумскому, посмеивался, разглядывая последнюю:

— Расточительно живет парень, ничего не скажешь… — Но не получив ответа на шутку, вышел из комнаты. Он знал, Шумский нервничает, не видя в донесении Чтецова ничего ценного.

А когда через несколько дней пришла телеграмма: «Поздравляю днем рождения Николая, возьмите деньги в комоде», Шумский просветлел:

— Так и есть, в комоде!

Обыск в квартире Михайлова делали очень тщательно. Шумский и Изотов осмотрели каждый предмет, ища дополнительные улики. Отпечатки пальцев, оставшиеся на электрической лампе, хрустальном бокале и бутылке из-под «Столичной», они пересняли на пленку. Револьвер, как и следовало ожидать, лежал в верхнем углу ящика комода под стопкой чистого глаженого белья. Изотов вынул его. Это была чешская «Зброевка»…

— Теперь пора ехать в Геленджик, — сказал Шумский. — Михайлова может кое-что добавить.

Нину Гавриловну Чтецов встретил на улице. Она была бледна и чем-то встревожена.

— Сергей Николаевич, меня вызывают в милицию, — сказала она, беспокойно блуждая по нему взглядом. — Мне так неприятно…

— Ну и что же? С пропиской что-нибудь…

Михайлова пожала плечами:

— Но ведь я здесь прописана.

— Может быть им нужны сведения, — безразличным тоном проговорил Сергей. — Хотите, я провожу вас в Геленджик?

Женщина мялась, думая о чем-то, и ответила неохотно:

— Мне не хотелось бы затруднять вас, но я буду рада, если вы поедите со мной.

В районном отделении милиции Михайлову приняли сразу. Шумский пригласил женщину сесть и хмуро посмотрел на нее, раздумывая, с чего начать. Нина Гавриловна съежилась от его взгляда и потупилась.

— Нам хочется познакомиться с вами, — проговорил он наконец низким гортанным голосом.

Допрос начался…

Чтецов не пошел в здание милиции. С Михайловой они договорились, что он будет ждать ее в скверике. Откинувшись на глубокую спинку скамейки, стоящей в тени под акациями, он задумался. Он знал о приезде Шумского еще накануне, виделся с ним, разговаривал. Знал о предстоящем допросе Михайловой и беспокоился, пожалуй, не меньше ее самой.

Прогулка на дольмены сблизили их. Сергей не мог подавить в себе чувства, вспыхнувшего в нем при расставании в тот вечер. И сейчас он вдруг ясно представил себе ее лицо, потонувшее в лунном свете, ее взгляд. Неужели эта женщина?.. Нет, он не мог поверить. Все время, когда он бывал с ней вместе, он пристально следил за каждым ее взглядом, каждым движением, и сердце подсказывало, что она не виновата. Но разве можно положиться только на сердце? «Тем более, оно оказалось не каменным», с горечью думал Чтецов.

Нина Гавриловна не возвращалась. Прошел час, другой, третий… Чтецов сбегал в столовую, наскоро пообедал, купил газету и вернулся в сквер. И хотя глаза скользили по строчкам, смысла он не понимал. Ему пришлось заставить себя прочитать газету до конца…

Подул вечерний ветерок, стало свежо. Михайловой не было. Сергей стал нервничать. Он не мог больше сидеть и бродил по улице до угла и обратно, насвистывая, чтобы ему самому казалось, будто он не волнуется.

Наконец вдалеке он увидел знакомую фигуру. Подойдя к Михайловой, Сергей заметил, что лицо ее было заплакано.

— Не знаю… что-то произошло, мне не говорят, что, но случилось неладное… в Ленинграде.

— О чем же вас допрашивали? — Чтецову было искренне жаль Нину Гавриловну.

— Перебирали всех моих родственников, знакомых… Спросили, знаю ли я что-нибудь о Кордове…

— А кто это такой Кордов? — поинтересовался Чтецов.

— Есть у меня дальний родственник. — Сергей отметил про себя слово «есть» и вздохнул облегченно.

— Так, седьмая вода на киселе. Откуда я знаю, где он и что делает? Я его уже около года не видела…

— Ну что же вы волнуетесь? Успокойтесь. — Чтецов взял Михайлову под руку.

— Нет, знаете, я чувствую, что все это неспроста, меня в чем-то подозревают, но в чем — не знаю… Ах, как неприятно… Я буду сейчас же звонить мужу.

Ленинград вызвали скоро. Сергей, стоя у полуоткрытой двери кабинки, слышал, как Нина Гавриловна говорила мужу:

— Федя, милый, давай забудем все… Ты меня прости, я была, конечно, не права тогда, не сердись… Я так и знала, ты же у меня хороший… Феденька, отпуск пока не бери, если тебе его дают. Знаешь, тут на мою голову свалились неприятности… меня только что вызывали в милицию, расспрашивали о нашей жизни. Что? Обыск?.. Что ты говоришь! Значит, мой вызов не случаен. Родной мой, ты наверное нервничаешь, как и я здесь. Завтра я выеду, заберу всех… Узнай, пожалуйста, где Георгий, племянник Серафимы. Мне кажется, что он натворил что-то, из-за него все это и началось… Что? Хорошо… Целую тебя, дорогой мой… Скоро будем вместе…

Чтецов радовался, что разговор был именно таким, радовался за нее, эту простую, ласковую женщину, за ее мужа. И в то же время ему стало вдруг грустно, что она разговаривает с очень близким ей человеком, а не с ним, и что завтра он с ней расстанется…

В полдень из Фальшивого Геленджика отходил автобус. Чтецов помог Нине Гавриловне донести вещи до остановки. Бледная, немного осунувшаяся от пережитых накануне волнений, от бессонной ночи, ведь нужно было собираться в дорогу, она была молчалива. Видимо, заботы, предстоящий путь, встреча с мужем тревожили ее. Сергей тоже молчал. Спросить ленинградский адрес? Зачем? Он знал его не хуже самой Михайловой. А нужен ли он ему? Сергей так и не мог ответить себе.

Шофер дал сигнал и включил скорость. Михайлова помахала Сергею рукой. Он ответил ей тем же, подождал, пока автобус не скрылся за поворотом, и пошел на пляж. Ему хотелось побыть одному в этот последний день, — приказ, лежащий у него в кармане, предлагал ему немедленно вернуться в Ленинград.

Павел Евгеньевич Быков видел, что расследование дела об убийстве Кордова зашло в тупик. Это знал и Шумский с товарищами. Орлова, Назарова, супруги Камневы и все те, с которыми познакомились работники уголовного розыска, оказались непричастными к убийству технолога. Телеграмма, присланная из Н-ской части Дальневосточного военного округа, сообщила, что Игнат Гуляев никуда не выезжал с января и, следовательно, его так же нельзя было подозревать.

У следователей было много и, казалось бы, веских оснований считать виновными супругов Михайловых. Но как показали анализы допроса и обыска, они не имели никакого отношения к происшествию в саду 9-го Января. Легко объяснилось и поведение Михайловых, показавшееся подозрительным работникам милиции. В марте произошла крупная ссора между супругами, первая в их жизни. Оба по-своему переживали размолвку. Федор Никифорович, у которого не ладилось еще и на заводе, — были обнаружены ошибки в расчетах новой турбины, — стал чаще бывать на охоте, выпивать с друзьями. Нина Гавриловна вдруг неожиданно сблизилась с тетками, которым она поведала о своем горе и которые ей сочувствовали, помогали советами.

В мае Федор Никифорович действительно заболел. Но, как человек здоровый, крепкий, он не любил медиков, считая, что любая болезнь пройдет сама, без чьей бы то ни было помощи, и никогда не жаловался на свои недуги.

Случайный, и в сущности, ненужный инженеру револьвер принес много хлопот и работникам розыска, которых он сбил с толку, и самому Михайлову. Федору Никифоровичу пришлось нервничать, бегать в милицию, объясняться, почему он хранил незарегистрированным оружие. И все-таки ему не удалось избежать наказания…

И вот все десять версий, разработанные работниками милиции, приходилось отбросить.

Полковник анализировал каждый шаг, который они предпринимали. Чего-то они не учли, чем-то пренебрегли. Чем же? Прежде всего они не ответили на вопросы: кто писал Кордову записку? Почему она оказалась у него в кармане? И когда ее писали?

Полковник признавал, что это было их ошибкой. Но как каждый человек, он подсознательно оправдывал себя и товарищей: о записке все время помнили. Все, с кем им приходилось беседовать, так или иначе писали что-либо и почерки их экспертиза сравнивала с почерком на записке — они не совпадали.

А брюки и отрез? Кому они предназначались? Почему оказались в портфеле убитого? Все это так и осталось в тайне. Кому принадлежала помада — вот что хотелось выяснить, но и на этот вопрос ответа не было.

— Да, тупик, — подумал Быков и улыбнулся. — Странное слово — «тупик». Оно означает, что дальше нет выхода. Все. Нет, конечно, дело Кордова не тупик. Не было еще дел и не будет, чтобы они закончились этим словом. Просто было десять версий, они не подтвердились. Будет еще десять, и еще. Жаль, что прошло время. Безусловно, люди, с которыми они имели дело, могут еще пригодиться. Но времени не вернешь. Преступник оказался хитрее, чем они предполагали, и эти четыре месяца укрепили его позиции.

Быков еще раз просмотрел папку с делами. Каждая бумажка, каждая справка со временем сыграет свою роль, а сейчас это заготовка для самого главного. Надо только захватить нить, одну, пусть даже незначительную. Потом все пойдет быстрее.

— Попросите, пожалуйста, Шумского, Изотова и Чтецова ко мне, — сказал он молоденькой секретарше.

— Сергей Николаевич в отпуске, он экзамены сдает, — ответила та, заливаясь румянцем.

— Ах, да, — засмеялся Быков. — Вот что значит старость — не радость. Сам подписывал ему рапорт… Ну, давайте двоих.

Полковник встретил Шумского и Изотова, как всегда, спокойно. Он внимательно взглянул на них, пригласил сесть и, едва улыбнувшись, сказал:

— Что ж, друзья, начнем все сызнова, — от печки, как говорят…

Он не выносил людей равнодушных, работающих с прохладцей. Таких подчиненных полковник распекал за малейшие промахи. Но он умел и ценить людей. Шумскому и Изотову он не сказал ничего, будто никакой ошибки и не было. Быков знал: они сделали все, что смогли.

— Я пригласил вас, — продолжал он, — чтобы обсудить кое-какие вопросы, касающиеся Кордова. И мне хотелось бы услышать ваше мнение…

…Шумский неслышно открыл замок входной двери, разделся в прихожей и порывисто зашел в комнату. Жена его, Марина, молодая русоволосая женщина, склонилась над столом, за которым сидел Виталька и пил вечерний чай.

— Мариша, — подбежал к жене Шумский. — Ругаешь меня на чем свет стоит, да?

Она поднялась, высокая, стройная, в зеленом шелковом платье с большим вырезом на груди.

— Ты думаешь, тебе будет все сходить с рук? — засмеялась она в объятиях мужа. — Опоздал, теперь нельзя целоваться — испачкаю тебя помадой.

Алексей не слушал, целовал ее в щеки, в нос, и она тут же забыла о своем предупреждении.

— Фу, весь прокуренный насквозь. Вы наверное только и делаете, что дымите, — с нежностью говорила она. — Ну, вот, теперь иди отмывайся, а мне снова надо губы красить. И растрепал всю, противный…

Подойдя к зеркалу, Алексей заметил на щеке два красных полукруга и вдруг задумался.

— Лешка, все-таки нехорошо так долго ждать тебя одетой. Через полчаса спектакль, а он, пожалуйста: является голодный, небритый. Иди скорее мыться… Нельзя же каждый раз ругаться с билетерами!..

Алексей подошел к жене и попросил ее с серьезным видом:

— Маринка, поцелуй меня еще раз, — подставил другую щеку.

— Господи, что тебе еще взбрело в голову?

Он снова посмотрел в зеркало и увидел обращенных друг к другу два полумесяца, но бледнее, чем первые.

— А ты можешь меня поцеловать так, чтобы была одна черточка, а не две, а?

— Для этого надо иметь одну губу, — засмеялась Марина.

— Вот как! Тогда не надо…

— Папа, мама на тебя рассердится, — заключил вдруг Виталька, дожевывая кусок булки, — вы в театр опоздаете.

Алексей поцеловал сына и пошел мыться.

— Сейчас такси возьмем, — сказал на ходу. — Наливай-ка суп, быстренько! Через пятнадцать минут я буду готов.

Утром, когда Изотов вошел в комнату Шумского, он застал Алексея сидящим за пустым столом, без бумаг, фальшиво насвистывающим арию Ленского.

— Ты что? — удивился Виктор. — В отпуск, что-ли собрался?

— Нет, думаю. Я вчера на «Онегине» был… Третий раз. И странно, опера мне все больше и больше нравится. Иногда даже жалко, что не имею отношения к музыке… А впрочем, может быть, и хорошо, слуха-то у меня нет никакого. А у Витальки, по-моему, есть, буду учить его… А? Что скажешь?

— Хм, ты об этом и думаешь?

— Нет, это так, по пути. Знаешь, к какому выводу я пришел в кордовском деле? Мы ломимся в открытую дверь… Да-с…

— Это что-то новое, — улыбнулся Виктор, — а конкретнее?

— Мы ищем женщину, которой, может быть, и не было.

— То есть?.. — не понял Изотов и добавил шутливо — Быть может, господин Онегин мне объяснит твои поступки.

— Нет, не объяснит, товарищ Изотов, — засмеялся Шумский. — Продолжаем, как задумали, вызывай Назарову. Я послушаю вашу беседу. А через неделю я тебе все подробно расскажу. Хочу кое-что проверить…

Назарова пришла точно. Она была такая же, как и несколько месяцев назад, цветущая, дородная, хорошо одетая. Не было лишь печали на ее лице. Видно, горечь утраты прошла, забылась. И держалась проще и была разговорчивее. Шумский молчал, иногда только вставлял свой вопрос, и смотрел куда-то в сторону, когда она отвечала, словно не слушая ее.

Разговор шел о любви, изменах, о коварстве мужчин, об умении одеваться, о вкусах. Со стороны могло показаться, что знакомые собрались за чаем, у них пропасть свободного времени и им приятно толковать о людях, их слабостях и недостатках.

— Вы мне обещали подумать, — напомнил Изотов, — с кем был еще знаком Кордов. С мужчинами или женщинами, быть может, это были не продолжительные знакомства, все равно. Нам хотелось бы знать все, что возможно…

— Видите ли, у него было много знакомых. Кто они такие, я не знаю, просто не интересовалась… И ничем вам, вероятно, помочь не смогу, потому что не имен, ни фамилий я не помню. Скорее, я их даже не знала. Ну, был, например, знакомый музыкант, который работал в эстраде, но был уволен, кажется аккордеонист, женатый на очень интересной особе, — Жорж бывал у них и восхищался его женой. Ее, если не ошибаюсь, зовут Зиной. Его я не видела, но слышала, что Жорж хотел учиться играть у него на аккордеоне. Вот и все. Разве вас это может заинтересовать?

Изотов махнул рукой:

— Вы о нас не беспокойтесь…

— Кстати, — заметил Шумский, — как нам кажется, Кордов не плохо одевался. Одежду он покупал или шил, вы не знаете?

— Иногда покупал, иногда шил…

— Где шил? — насторожился Шумский.

— Он любил больше частных портных, — быстрее и дешевле…

— У кого? — настойчиво повторил вопрос Шумский.

— Право не могу сказать. Знаю, что он собирался перешивать пиджак. Он говорил, что у него есть знакомый мастер, но кто это, где он живет, не знаю.

— Пиджак? — поинтересовался Изотов. — А перешивать брюки он не собирался?

— Постойте, постойте, — вспомнила Назарова. — Да, он что-то мне говорил… Правильно, кажется, хотел перешивать брюки. Помню он еще смеялся, говоря, что получил от тетки из Ташкента брюки и отрез на рубашку. Старуха, видимо забыла, как он выглядит, и прислала брюки на толстого мужчину…

— Не про эти ли шла речь? — спросил Изотов, развернув сверток. Женщина испуганно открыла глаза, будто увидела живого Кордова, и отшатнулась.

— Я их никогда не видела, не знаю, — прошептала она.

— Так, — сказал Изотов, сворачивая вещи, — значит он мог отдать их частнику?

— Вполне.

— У тебя есть еще вопросы, Алексей Игнатьевич? — обратился он к Шумскому.

— Ну, какое впечатление у тебя осталось? — спросил Изотов, когда Назарова ушла.

— Приятная женщина, ничего не скажешь, — безразлично ответил Шумский. — Однако собирайся, пойдем в эстраду.

В списках уволенных из Ленгосэстрады за два с половиной года значилось 83 человека. Шумский и Изотов познакомились с личным делом каждого. 78 папок они попросили отнести обратно в архив, оставив личные дела аккордеонистов. Теперь надо было посмотреть, кто из них женат, какого возраста и, главное, нет ли таких, чьи фамилии начинались буквой «П» или «И». Три дела пришлось отправить за остальными. Оставалось два — Пандурова и Потапенко. Оба представляли интерес для работников уголовного розыска, особенно первый. Пандурову Семену Викторовичу было тридцать два года. Его жена Зинаида Алексеевна не работала.

Изотов взял на себя изучение дела Пандурова и решил навести справки об этой семье. Шумский посмотрел бумаги Потапенко. Он не был женат, и это смущало Алексея, но все же он что-то пометил в блокноте.

Изотов рассчитывал очень быстро узнать о семье Пандуровых, и не без основания. Семен Викторович вскоре после ухода из эстрады перешел в фабричный клуб и с тех пор никуда не двигался с места.

Виктор представился директору клуба, и тот охотно рассказал все, что знал об аккордеонисте. Принес личное дело и показал фотографию. Это был молодой мужчина, худой, бледный, с кроткими серыми глазами и заметно пробивающейся лысиной. Тихий, спокойный, скромный, он приходил аккуратно, минута в минуту, на спевки, репетиции танцевального коллектива, добросовестно играл несколько часов, пока сцену не покидал последний из самодеятельных артистов, и спешил домой, редко сказав кому-нибудь пару слов.

А через несколько часов начинался вечер отдыха, почти сплошь состоявший из одних танцев. Пандуров снова появлялся в зале, садился на стул в углу и, вынув из чехла видавший виды аккордеон, играл «русский бальный», «барыню», «молдаванеску», давая отдых рыжеволосому радиотехнику, который любил танцевать и недолюбливал ставить пластинки.

Обычно в коллективе уважают людей добросовестных, трудолюбивых и ценят, когда человек не отказывается от поручений. Таким и был Пандуров.

Чтобы побольше узнать об аккордеонисте, Изотов попросил директора познакомить его с активистами клуба. Директор объяснил, что у них в гостях находится представитель обкома профсоюза. Парни, девчата окружили Виктора, узнав об этом. Они приглашали его на вечера, на спектакль «Без вины виноватые», премьера которого вот-вот должна была состояться. О Пандурове все до единого отзывались хорошо, с какой-то душевной теплотой, сердечностью и обрисовали его так, что Изотову захотелось познакомиться с ним.

В это время Шумский шагал по грязной после обильно шедших дождей, плохо освещенной 19-й линии Васильевского острова, отыскивая дом, где жил Аркадий Игоревич Потапенко. Старший лейтенант вошел под арку большого серого здания около Малого проспекта и спустился в полуподвал, в помещение домконторы. Управхоз, небритый, в засаленной черной шинели, долго вспоминал, о ком идет речь. Так и не вспомнив, позвал дворника.

— Ты, Дарья Филлиповна, Потапенку такого знаешь? Кто это? — спросил он прищурившись. — Товарищу тут надо бы его.

— Потапенко? А как же? Из 20-й квартиры жилец, полный такой, музыкант, — и видя, что управхоз не вспоминает, добавила: — Вчера еще приходил, ругался насчет печки…

— A-а! Как же, как же, живет. Он не уехал?

— Не-ет, покамест здесь.

— Плохо вы своих жильцов знаете, — не удержался Шумский.

— Да ведь всех разве запомнишь? Сто квартир, как никак… А что вы хотели узнать?

— Вот все и хочу. Куда он уезжать собирается? — Шумский обратился к дворничихе, увидев, что она знает больше чем управхоз.

— Да он в Ригу все катается. Раз в месяц обязательно съездит. Друзья там у него, что ли? Они тоже приезжают к нему. Латыши — муж и жена, верно. Живут тут неделю, а иногда и больше, и все без прописки. Я говорила Потапенке-то, а он сердится.

— Работает он где или нет?

— Кто его знает, артист он… Ночью бывало придет выпивши, ругается, что парадная закрыта. Гляди-ка, я для него буду двери открытыми держать до трех часов ночи.

— И часто он так приходит?

— Частенько.

— А что у него с печкой приключилось?

— Дымит она у него, — вступил в разговор управхоз, чувствуя, что его авторитет может окончательно упасть.

— Заявление он подал неделю назад, а у меня печника нет, уехал на Волго-Дон, на стройку. Маюсь без печника, профессия сейчас редчайшая…

— Ну-ка, покажите мне заявление.

Управхоз порылся в выцветшей папке и извлек оттуда бумажку. Шумский взглянул на нее и причмокнул губами. Думая, что работник милиции ужаснулся, заметив число, которое было, кстати, не недельной, а месячной давности, управхоз поспешил успокоить Алексея:

— Завтра будет у него печник, я уже с соседним домохозяйством договорился, дают мне работника на два дня.

Шумский отмахнулся.

— Вот что. Заявление я беру с собой, отметьте там где-нибудь.

— Будет ему печник, обязательно будет, — не унимался управхоз. — Договоренность есть…

— Хорошо, — согласился Шумский, вдруг улыбнувшись. — Но прошу обо мне жильцу не говорить ни слова. Понятно? Он повернулся к дворничихе. — Вас это тоже касается.

— Ну, как дела? — спросил утром Изотова Шумский.

Виктор нахмурился, махнул рукой.

— Знаешь, говорят, будто врач иногда сожалеет, что нет больных. Смешно? Вот и я что-то вроде такого врача. Проболтался вчера полдня в клубе. Пандурова надо вычеркнуть из списка. — И Изотов рассказал о встречах с людьми, о разговоре с директором. — Проверил для верности еще раз анкетные данные, биографию. Нет, это не тот, кого мы ищем…

— Радуйся, чудак ты…

— Радуйся… Но я ничего путного за день не сделал, выходит?

— Нет, сделал, ты оправдал человека. Разве это не путное? А у меня кое-что есть…

Алексей с шумом перелистал бумажки, подшитые к делу, и оставил открытой страницу, где была записка, найденная у Кордова.

— Ну-ка, смотри. — Он вынул заявление, разгладил его и положил под запиской. — Есть что-нибудь общее?

— Поразительное сходство!.. — и добавил, продолжая разглядывать документы, как бы решившись вынести окончательный приговор. — Да, это писал один человек, — и вскинул черные брови. — Потапенко?

— Он самый.

Ватными хлопьями падал снег. Белые мухи, освещенные лучами фар, стремительно неслись навстречу «Победе», словно боясь попасть под колеса, и таяли, разбиваясь о лобовое стекло машины. Шумский смотрел на полет пушинок, и ему вспомнилось, что так точно летят мотыльки на пылающий костер, летят и гибнут, как эти снежинки.

— Налево, Алексей Игнатьевич? — спросил шофер, заставив Шумского очнуться от воспоминаний, в которые он углубился, сам того не замечая.

— Налево. Ты что, Витенька, спишь, что ли? — Шумский обернулся к сидящему сзади Изотову.

«Победа» свернула на Средний проспект, потом на 19-ю линию и остановилась недалеко от дома, где несколько дней назад побывал Шумский.

Работники уголовного розыска вместе с дворником и понятым поднялись по крутой, плохо освещенной лестнице на третий этаж. Перед обитой клеенкой дверью квартиры № 20 Шумский остановился, вынул револьвер, снял предохранитель и положил его снова в карман. Изотов последовал его примеру.

На звонок долго никто не открывал. Пришлось нажать кнопку сызнова. Наконец послышались шаги, и мягкий, вкрадчивый голос спросил:

— Кто там?

— Мы хотели бы видеть Потапенко, — ответил Изотов. Стукнула щеколда. Перед работниками милиции стоял человек лет сорока, полный, с круглым животом, без пиджака. Через плечо у него был перекинут портновский сантиметр.

— Это я Потапенко. Что вы хотите?

— Прекрасно. Мы должны произвести у вас обыск, — сказал Шумский.

— Обыск? Ничего не понимаю. Почему у меня? Это недоразумение! — плаксиво залепетал Потапенко, не впуская пришедших в переднюю. Шумский без приглашения прошел вперед, заставив отступить хозяина, и предъявил документы. Изотов закрыл за собой дверь.

— Проводите нас в свою комнату, — приказал он.

Комната Потапенко была небольшая, необычной формы — трапеции. В углу около печки стояла ножная швейная машина, которую освещала медицинская лампа с блестящим членистым корпусом. Лампа была согнута, и свет падал на материю, брошенную на машину. Шумский включил люстру и увидел рядом с машиной шкаф, на наружной стенке которого висел расправленный на вешалке коричневый пиджак.

На подоконнике ничем не задрапированного окна столпились винные бутылки; на кровати, покрытой грубым шерстяным одеялом, валялись газеты, выкройки, ноты, куски сатина. Обеденный стол не прибран — грязные тарелки, корки хлеба, недопитая рюмка вина говорили о недавней трапезе.

— Вы мне объясните, в чем дело, — говорил Потапенко, прохаживаясь по комнате и задевая стулья.

— Присядьте, — ответил Изотов. — Я думаю, вы знаете в чем дело.

— Из-за патента? Да? — проговорил, усаживаясь на потрепанный стул, Потапенко. — Кто-нибудь донес? — глаза его, вдавленные в мясистое дряблое лицо, бегали от Изотова к Шумскому, пытаясь уловить, что эти люди знают о нем.

Шумский махнул рукой и ничего не ответил. Оба работника милиции принялись осматривать вещи, попутно задавая вопросы притихшему хозяину комнаты.

— Чей это пиджак? — спросил Шумский, снимая его с вешалки и осматривая карманы, которые оказались пустыми.

— Мой… Старый он, все хочу его переделать, да времени не хватает.

— На что у вас время уходит? Вы где работаете?

Шумский подошел к машине и взял в руки мелок.

— Я дома работаю, шью.

— И на эти средства живете?

— Да, в основном на эти.

— В основном? — саркастически заметил Шумский. — Кому вы шили?

— Разным знакомым, товарищам.

Шумский обследовал шкаф, прощупал кровать, открыл ящик в машине. Среди иголок, старых наперстков, шпулек он заметил желтый патрон и вынул его.

— Вы холосты? — снова спросил он Потапенко.

— Холост.

— А как к вам попала губная помада?

Потапенко сделал попытку улыбнуться и развел руками:

— Ей богу, не припомню. Должно быть, кто-нибудь из женщин оставил… заказчиц…

— Насколько я понимаю, вы шьете мужское платье, — уточнил Изотов.

— Да, но, может быть… это были и не заказчицы…

— Ясно. — Шумский открыл патрон, цвет помады был темный, вишневый.

— А эту вещицу вам тоже заказчицы оставили? — зло засмеялся Изотов, держа на ладони небольшой револьвер. Лейтенант поставил на место запыленный бюст Оффенбаха и подошел к Потапенко, разглядывая находку. Опытным взглядом он определил калибр — 7,65, но кожух затвора, где обычно ставит клеймо фирма, был стерт и названия марки ему установить не удалось.

Аркадий Игоревич заметался под презрительным взглядом Изотова и быстро-быстро заговорил:

— Хе… вы знаете, эта штука попала ко мне чисто случайно во время войны. Хе-хе… Один полковник, который остановился у моей соседки, пошел однажды…

— Хватит, потом все расскажете, у вас будет полная возможность, — прервал угоднически улыбающегося Потапенко Изотов.

— Представьте, валяется у меня с тех пор, все думаю, надо бы снести…

— Это видно, что валяется, — щелкнул затвором Изотов. — То-то он такой чистый, будто из магазина. Ладно, достаточно. Кто приезжал к вам из Риги? Учиться играть на аккордеоне. Ведь вы еще и аккордеонист?

— Да, но сейчас я играю только дома, изредка, больше для души.

— Вы не ответили мне, — настаивал Изотов.

— Не знаю, кого вы имеете в виду.

— Далматов, например, не брал у вас уроков?

— Не слышал такой фамилии… — вскочил со стула Потапенко и закричал срывающимся голосом. — Вы же сами все знаете, зачем спрашиваете?

— Сидите, сидите, — поднял руку Шумский. — Спокойнее. Мы хотим уточнить кое-какие детали.

— Кто вам это сказал, тот пусть и уточняет, — тяжело дыша, повалился Потапенко на свое место.

— Думаю, вам это не пойдет на пользу… Кстати, вы знали Кордова Георгия Петровича? Он шил у вас что-нибудь? — спросил Шумский.

— Первый раз о таком слышу.

— Прекрасно, более ясного ответа я и не ожидал от вас… Собирайтесь, мы вынуждены вас арестовать.

Прежде, чем арестовать Потапенко, Шумский и Изотов старались собрать о нем как можно больше сведений.

— А он, голубчик, привлекался по 107-й, за спекуляцию, но за недостаточностью улик дело прекратили, — сказал Изотов, приехавший из районного отдела милиции.

В комнату осторожно заглянул Чтецов и, увидев товарищей, склонившихся над бумагами, засмеялся:

— Корпите, братцы? Бог на помощь.

— A-а, Сереженька, — вскочили с места друзья, — вот кстати!

— Конечно, куда-нибудь ехать, не иначе.

— Отгадал, дружище. Ты как пророк. В Ригу нужно прокатиться, а? — пожимая руку, говорил Изотов.

— Конечно, если не надо было ехать, разве б так меня встречали? — смеялся Сергей.

— Что, что ты, что ты, — сказал Шумский.

— Шучу я. — Чтецов шумно подсел к столу. — Ну, что нового?

— А ты все сдал? Уже на работе?

— Все и все на «пять», можете поздравить, на третьем курсе. А на работе с завтрашнего дня, понятно? Так что прошу не беспокоить. Но могу вам чем-нибудь услужить, например, пригласить пообедать.

— Молодчина ты, Сережка. Раз-два и сдал. И что всего интереснее, что на лице твоем нет отпечатка бессонных ночей, — шутил Шумский.

— А в Геленджик зря, что ли, я ездил? — отозвался Сергей. — Запасся здоровьем, чтобы вам теперь было приятно на меня смотреть.

— Ну, нам конечно, не столь приятно, как твоим знакомым девушкам, но все же… — положил руку на плечо Сергея Изотов.

— А пообедать не плохо, что скажешь, Алексей?

В столовой было много народу. Пока друзья ждали обед, они рассказали Сергею о том, что делали без него.

— Ну, а кордовское дело движется?

— Вчера одного арестовали.

Пообедав, все трое поднялись наверх. Шумский сел на диван, стал рассказывать Сергею о поисках аккордеониста, об его аресте, о заявлении.

— Да, но Назарова говорила, что у того интересная жена, а этот холост, — усомнился Чтецов.

— Мы об этом думали. Чепуха. Это просто показывает, что Кордов не очень любил говорить правду своей возлюбленной. Ему было выгодно, чтобы она его ревновала. Ну, он и расписывал красавиц, которых не существовало. А с Потапенко у него были деловые связи.

— Смотрите. — Шумский вдруг поднялся с места, заволновался, резко чиркнул спичкой. — У Кордова в портфеле брюки и отрез. Потапенко шьет. Очень вероятно, что он шил и Кордову. Коричневый пиджак-то я не зря взял с собой! Дальше. Записка и заявление написаны одной рукой, Потапенко… У него же найдена губная помада. Цвет ее схож с той, что обнаружена на шее Кордова. Там был один мазок, а Маринка мне, знаете, что заявила? Надо иметь одну губу, чтобы так поцеловать. Вот почему я так уверен, что женщины в момент убийства могло и не быть, во всяком случае, она не обязательна. Это была имитация поцелуя, причем неумелая, а мы не сумели распознать. — Увидев, что Чтецов хочет что-то возразить, Шумский поднял руку. — Минутку, Потапенко привлекался по делу спекуляции, правда, неудачно, но это уже сигнал.

— В чем же тогда причина убийства? — спросил Чтецов.

— Ишь, какой ты шустрый, — засмеялся Алексей, — все ему вынь да положь… Надо думать. Ты, наверное, когда маленький был, в кубики играл? У нас приблизительно то же: голова есть и ноги нашлись, а туловище еще гуляет…

Изотов и Чтецов засмеялись. Они любили Шумского за горячность, умение в серьезный разговор внести шутку.

— Ладно, хвост я вам достану, так и быть, — в тон сказал Чтецов.

— Мне кажется, что здесь умышленное убийство, — произнес Изотов. — Вряд ли Потапенко убил его из-за портновских дел.

— Конечно, — откликнулся Шумский, немного остынув. — Портняжничанье только ширма, а общее дело у них какое-то было. Не исключена возможность, что спекуляция. Но чем, кто в ней замешан, пока неизвестно. Думаю, через день-два мы узнаем.

Несколько дней с утра до позднего вечера Шумский и Изотов принимали посетителей — клиентов Потапенко. Каждый что-нибудь шил у Аркадия Игоревича. Брал он умеренно, исполнял быстро и аккуратно в назначенный срок, с деньгами не торопил. А главное, он брался переделывать ношеные вещи — пиджаки, брюки, что не каждое ателье принимало.

Шумский по обыкновению не торопился закончить беседу. Он давал волю наговориться собеседнику, если он оказывался болтливым, и забрасывал вопросами молчаливого посетителя. Дубенский, бухгалтер артели «Металл», был именно таким. Говорил он медленно. Казалось, что он все время что-то подсчитывает в уме.

— Кроме того, что вы у него шили, были еще какие-нибудь цели вашего прихода к Потапенко? — спросил Шумский.

— Нет… Хотя… один раз он предложил мне купить у него рубашку. Я ходил за деньгами домой, а потом вернулся к нему.

— Рубашку? Она была новая или ношеная?

— Новая, — помолчав, ответил свидетель.

— Какая рубашка — шелковая, полотняная, верхняя, нижняя? Не стесняйтесь, рассказывайте, — подталкивал бухгалтера Шумский, теряя терпение, но оставаясь корректным.

— Шелковый трикотаж, — мигая ресницами, произнес после паузы Дубенский.

— За сколько вы ее купили? Когда?

— Месяца четыре назад, за сорок рублей.

— Он объяснил вам, почему он продает ее? Может быть, у него было несколько рубашек?

— Нет, у него была одна. Он сказал, что она ему мала…

Закончив писать протокол допроса свидетеля, Шумский попросил бухгалтера принести ему на следующий день рубашку, купленную у Потапенко. Один из свидетелей, которых допрашивал Изотов, тоже купил у Потапенко рубашку из шелкового трикотажа за сорок рублей. И тоже она была маловата аккордеонисту-портному. Изотов не придал значения продаже, мало ли бывает, купил и не подходит. Он мельком сказал об этом Шумскому.

— Последняя, говоришь, была у него? — усмехнулся Шумский.

— А ну-ка вызови свидетеля завтра еще раз, пускай придет со своей покупкой.

Обе рубашки Шумский положил на стол. Это были сестры-близнецы. Правда, бухгалтерская чуть полиняла — он успел ее уже изрядно поизносить. Однако у той и у другой были одинаковые полоски: желтая, цвета беж, коричневая, затем белый просвет и опять полоски. Покрой, обшлага, полированные пуговицы — все говорило о том, что рубашки родились в одном месте, на одной фабрике, но какой?

Изотов вызвал эксперта из «Красного знамени». Седовласый крупный мужчина с очками на кончике носа исследовал изделия скрупулезно, через лупу: сначала лицевую сторону, потом изнанку, швы…

— Наш, отечественный трикотаж. Шелковая нить, сорт первый… — сказал он, взвешивая каждое слово. — Но должен вам сказать, что они сделаны не в Ленинграде. Машин, дающих такую вязку, у нас нет. По всей вероятности, это рижская продукция. И я не ошибусь, если скажу, что фабрики «Блонда». — Эксперт потер руки, как профессор, удачно выполнивший сложную операцию, потом аккуратно спрятал лупу в кожаный футляр. — Но для полной точности последнее я проверю и позвоню вам.

— Скажите, пожалуйста, какова продажная цена такой рубашки?

— 67 рублей 35 копеек, — услужливо ответил старик.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Вечером Чтецову, который уже находился в Риге, была послана шифрованная телеграмма. Ему предлагалось немедленно произвести негласный обыск рижских приятелей Потапенко.

— Так в чем же дело? — спросил Изотов, зажигая спичку, чтобы дать прикурить Шумскому. — Спекуляция?

— Угу, — затягиваясь, прогудел Шумский. — Хороша спекуляция! Хотел бы я найти дельца, который покупал бы за 67 рублей, а продавал за 40. Нет, брат, здесь «Указ».

— Связь с Ригой?

— Безусловно, я в этом ни на минуту не сомневаюсь. Здесь, конечно, шайка, а Потапенко — звено. Сейчас нам очень важно получить сведения от Сергея — что-то он сумеет там сделать?

Допросы свидетелей продолжались. В общей сложности уже нашлось шесть человек, которые покупали у Потапенко его «последние» шелковые рубашки. Свидетели приносили их — они отличались расцветкой, но были одного покроя. Работники уголовного розыска уже сами, без эксперта, узнавали ту особую вязку, которую производила только одна фабрика в Союзе — рижская «Блонда». И цена почти у всех покупателей совпадала — она колебалась от 40 до 50 рублей.

Но ни Шумского, ни Изотова рубашки больше не интересовали. Все материалы, которые касались этой стороны деятельности Потапенко, они отдали в отдел борьбы с хищениями и спекуляцией, где продолжалось расследование.

Теперь работники милиции стремились узнать, каким образом с Потапенко был связан Кордов, из-за чего могло произойти убийство.

Во время беседы с заказчиками Потапенко и Шумский и Изотов, которые принимали в разных комнатах, показывали свидетелям фотографию Кордова.

— Знали вы этого человека? Видели его у Потапенко?

Ответы следовали одни и те же. Нет, Кордова они не знали…

Шумский, быстрый, вспыльчивый, терял терпение. Спокойный при посетителях, он метался по комнате с папиросой в зубах, когда оставался вдвоем с Изотовым.

— Чорт знает что, — гудел он. — Неужели мы напали на шайку воров и потеряли нить, которая вот-вот уже натянулась?

— Подожди, Алеша, — убеждал его более уравновешенный Виктор. — Не все же еще прошли, что ты нервничаешь? Помада есть, записка есть…

— В том-то и дело, что я голову отдам на отсечение — он подлец, здесь замешан. Но не можем же мы строить обвинение так, как нам хочется. То, что у нас есть, еще не доказательство!

— Будет, Леша, будет! Не мне учить тебя терпению!..

И снова приходили все новые и новые свидетели, а результат оставался один и тот же. — Нет, Кордова они не знали… «Что за притча? — думал Изотов. — Неужели ошибка?»

Свидетель Кравцов взял фотографию и долго смотрел, прищуривая глаз, приближая ее и отодвигая.

— Нет, — сказал он, наконец, но не вполне определенно. — Хотя позвольте, как вы сказали, Кордов? Да, да он однажды был… Только тогда он был без шляпы… Георгий, что ли?

— Правильно, Георгий, — сердце Изотова стучало, как будто допрашивали его самого. — Вы помните, при каких обстоятельствах вы его видели?

— Да, это он, — совсем твердо сказал Кравцов. — Он еще тогда ругался, что Потапенко долго не принимался за его пиджак. Я спросил Аркадия, когда он ушел, кто это такой? Он мне ответил, что, мол, ходит тут один, всякую дрянь носит…

А потом, примерно, через месяц, я напомнил Потапенко еще раз о нем (я не знал, что его фамилия Кордов), потому что увидел пиджак на том же самом месте, — старенький, такой, рыжеватый. Аркадий отмахнулся: «Ну, его, надоел, что-то давно не появляется, я и не говорю»… Я спросил, куда он девался. Аркадий промолчал, не ответил…

— Когда у вас был этот последний разговор? — прервал Изотов Кравцова.

Кравцов потер переносицу, черную от черных бровей, поморщился и ответил:

— Трудно сказать, в июне или июле…

— А может быть раньше, в мае?

— Нет, только не в мае. В июне я приехал из командировки, а этот разговор был после того, как я вернулся. Это точно.

— Так, продолжайте.

— Ну, и все… Да, я его еще спросил: «А почему ты так от него, то есть Кордова, отмахиваешься?» Аркадий засмеялся и сказал как-то нехотя: «Не надежный он какой-то. У меня патента ведь нет, так шью, а он донести может».

— Почему у Потапенко сложилось такое мнение о Кордове?

— Вот, право, не спросил. А может и спросил, но не помню, сочинять не буду, — подписывая протокол допроса, сказал Кравцов и облегченно вздохнул: ему неприятен был этот разговор.

После второго допроса Потапенко Шумский пришел к себе в кабинет, бросил на стол бумаги и сел на кожаный диван.

— Уф, устал, — потер ладонью лицо Шумский и взглянул на Изотова. — Ну, кажется появилась ниточка.

Оба склонились над протоколами. Алексей взял в руки красный карандаш.

— Надо отметить кое-что. Смотри, — сказал он. — Сначала о записке. Первый раз он говорил, что Кордова он не знает и записки никакой ему не писал.

— Точно, Лешенька, — согласился Изотов. — Ты ему предъявил ее сегодня?

— Да, вместе с заявлением в домохозяйство. Вижу, ерзает на стуле…

— И что же он?..

— Смотри, — Шумский перевернул листы и стал отчеркивать карандашом свою запись: «По поводу предъявленной записки заявляю. Да, это писал я, собственноручно. Она адресована моему приятелю Георгию Шлехтеру, который должен был прийти ко мне за переделанной курткой. В тот вечер я не мог быть дома.

Я написал эту записку и приколол ее к входной двери снаружи, как это делаю обычно в таких случаях. Где проживал и работал Шлехтер, я не знаю, отчества я его тоже не знаю».

— Ловко придумано, — воскликнул Изотов.

— Не очень, но тебе, Витя, надо проверить, что это за Шлехтер. Займись завтра. Так, теперь о Кордове. Он отрицал знакомство с ним, а сегодня вспомнил.

— Не без твоего участия? — засмеялся Виктор.

— Еще бы. Я ему рассказал, от своего имени, конечно, то, что говорил вчера Кравцов. Ну, Потапенко туда-сюда, — приложил руку ко лбу… Вы правы, говорит, был такой у меня — их ведь, заказчиков, много, всех не упомнишь… Тут я про пиджак спросил, чей он? Его, говорит, Кордова…

Изотов присвистнул:

— А при обыске он говорил, что его собственный?!

— В том-то и дело, позабыл, видно! Кордов, говорит, дал мне его давно и потом не заходил, наверное, ему стало стыдно за свое барахло.

— Откуда он знает Кордова, ты не спросил?

— Спросил. Так, случайно познакомились. Но это, в конце концов все равно. А вот что историю с рубашками он объясняет тоже чистой случайностью — это уже не важно. Далматов и Калыня, видишь ли, приезжали к нему лишь учиться играть на аккордеоне. Наивность!

— Да, дети придумают умнее, — заметил Изотов.

Сергей Чтецов жил в Риге уже почти две недели. В день приезда, оставив чемодан в уютной гостинице «Саулит», где ему дали номер, он отправился в Управление милиции. Моложавый полковник с сизым пятном на щеке принял Сергея быстро.

— Мы тут кое-что уже предприняли по вашему делу, — он снял трубку с телефона и мизинцем пять раз крутнул рулетку. — Эльмар, поднимись, пожалуйста, ко мне.

Когда в комнату вошел высокий блондин, как показалось Чтецову, вяловатый и некрасивый, подполковник представил:

— Познакомьтесь, лейтенант Эльмар Пуриньш. Он вам будет полезен, тем более, что о Далматове у него собран некоторый материал.

Чтецову пришелся по душе этот некрасивый парень. Застенчивый, но не вялый, как сначала подумал о нем Сергей, Эльмар прошел за свои годы трудную жизнь. Они были одногодками с Сергеем. Отец Эльмара, краснодеревец на заводе ВЭФ, умер от туберкулеза, когда сыну едва минуло семь лет. Вскоре после смерти отца в дом пришла новая беда — мать, несшая выстиранное белье хозяйке, попала под грузовик, и Эльмар ее больше не видел: она так и не вышла из больницы. Мальчик батрачил у фермеров, которые в первые годы держали его больше из милости: какой прок от десятилетнего мальчишки. А потом, когда он вырос и возмужал, его уже охотно брали на сезонные работы. Но все равно, как и в детстве, он ходил полуголодным, а денег не было. Когда Литва присоединилась к Советскому Союзу, Эльмар пошел служить в Красную Армию. Началась война с фашистами. Вместе с латвийскими частями Пуриньш защищал свою, ставшую по-настоящему родной, землю, отступая, сидел в обороне, и брал столицу своей республики, получив за это орден Красного Знамени. Кончилась Великая Отечественная война, но не закончилась она для многих латышей — пришлось выкорчевывать остатки националистических банд, засевших в лесах, болотах, и мечтавших вернуться к прежней Латвии. Коммунист Эльмар Пуриньш с товарищами сидел в засадах, делал облавы…

Пришла демобилизация, и Эльмар стал работать в милиции, в уголовном розыске.

— Ты посмотри эти записи, — сказал он Сергею (они сразу перешли на «ты»). — А вечерком я тебя познакомлю с Далматовым — тебе стоит посмотреть на него в жизни.

— Добре, — ответил Сергей, беря шапку.

Сергей попал в Ригу впервые, о Латвии он знал лишь по книгам Вилиса Лациса и Яна Райниса, по газетным сообщениям и фотографиям, да по кое-каким вещам, созданным в республике и продававшимся в Ленинграде. Сергея, любившего все видеть своими глазами, это не могло удовлетворить, и он с жадностью присматривался к столице республики.

Сергей и Эльмар шли по улице Ленина, пересекая улицу Кирова.

— Это вот центр, — говорил Эльмар — то, что у вас Невский. Сейчас мы пойдем по бульвару Свободы. Ригу я знаю хорошо, я ведь родился здесь… А вот в Ленинграде не был, все хочу съездить, но никак не собраться.

— Вот теперь я тебя приглашаю, приезжай, покажу тебе все, что у нас есть. Но смотри, — засмеялся Сергей, — за месяц всего не увидишь!

Они подошли к памятнику В. И. Ленину, установленному в начале бульвара.

— Я считаю этот памятник лучшим в городе, — убежденно сказал Пуриньш. — Как только установили памятник, сюда принесли цветы, и теперь приносят каждый день круглый год…

Бульвар Свободы чем-то напоминал ленинградский бульвар Профсоюзов, и Сергей вдруг с удовольствием почувствовал, что он дома. А Эльмар шел вперед, увлекая его за собой, и говорил, показывая налево:

— Это Совет Министров, а на другой стороне почтамт…

Был вечер, когда Эльмар и Сергей направились в ресторан «Луна». Сергей не удержался, чтобы не остановиться около памятника Свободы. Он запрокинул голову, стараясь рассмотреть, что находится на конце высокой, сужающейся кверху колонны.

— Не порти глаза, все равно не увидишь. Там стоит женщина, черная, как это небо, с тремя золотыми звездами, которые она держит на вытянутых руках над головой, — объяснил Эльмар и поморщился. — Это старое произведение, буржуазное, стоит так, для красоты. В общем, не та свобода. Кто бы в наше время стал бы ее делать черной? Пойдем, не трать времени…

Ресторан «Луна» помещался в угловом доме, недалеко от канала. Он был небольшим, но комфортабельным и считался одним из лучших в городе. Посетителей было немного, но они все время прибывали. Джаз играл без пауз, так что трудно было отличить, где кончается одна мелодия и начинается другая. У микрофона, в центре эстрады, сидел мужчина в черном фраке, растягивая меха аккордеона, украшенного перламутром, золотом и слоновой костью. Сергей вдруг вспомнил Потапенко — вот так и он когда-то выступал на эстраде…

Подошел официант, протер, больше для видимости, и без того чистые фужеры и рюмки, откупорил бутылки с пивом и, повесив полотенце на руку, попросил заказать ужин.

— Посмотри на стол справа, — тихо проговорил Эльмар, глядя в глаза Сергею, как будто рассказывая ему что-то. — Ждут хозяина.

— Его?

— Да, у него большие связи и сети неплохие, крепкие… Вот так мы с ней потеряли друг друга, — сказал он вдруг громко и засмеялся. Сергей впервые увидел его смеющимся и тоже рассмеялся. — Но я найду ее… А вот и он, — снова перешел на тихий говорок Эльмар.

Сергей не поднял головы, не обернулся. Уголком глаза он заметил Бориса Далматова, молодого высокого и здорового мужчину. Он шел под руку с Вентой Калыней, его подругой, небрежно разбрасывая легкие поклоны сидящим за столиками. Сергей узнал их сразу — он уже успел изучить их фотографии, подшитые в деле, которые ему дал Эльмар.

Далматов был одет в зеленый с белой искрой свободный пиджак. Под ним виднелась шелковая ковбойка. Узкие серые брюки почти обхватывали щиколотку. Вента, миловидная стройная женщина, сверкала бриллиантами. Они были всюду: и на ушах, вправленные в тонкие золотые сережки, и на перстнях, и на броши, приколотой к черному бархатному, сильно декольтированному платью. Оба сели за столик в противоположном углу зала. Официант сразу подошел к нему и, согнув спину, остановился, пока Далматов не заказал ужин.

— Ты где встречаешь Новый год? — спросил Эльмар.

Чтецов пожал плечами:

— Не думал еще… Право не знаю, в гостинице, наверное…

— Значит, тебя никто не приглашал? Чудесно, ты придешь ко мне… У нас соберется несколько человек, я тебя познакомлю с девушкой, будет тебе пара!

Эльмар потягивал из бокала вино, курил и ничем не показывал, что интересуется происходящим в зале. Но Сергей знал, что ни одно движение, ни один шаг Далматова и Венты не скрываются от его глаз. И Сергей, поддерживая беседу, также внимательно наблюдал за соседним, его, Далматова, столом. Он видел, как к ним, покачиваясь, подошел высокий худой щеголь, и, наклонившись над ухом Далматова, что-то проговорил ему. «Хозяин» хлопнул в ладоши и что-то воскликнул.

Неожиданно, словно сговорившись, гости пошли танцевать. Столики опустели. Далматов взял за талию молоденькую женщину в кружевном платье и слегка улыбнулся ей.

— Я хочу начать вечер с танца, который подаришь мне ты, — донеслось до Сергея.

Венту подхватил широкоплечий мужчина с усиками. Погас свет. По залу заметались синие, красные, зеленые лучи прожектора. Гремел джаз-оркестр. Так же задумчиво смотрел на танцующих аккордеонист, перебирая пальцами клавиши и отбивая лаковым ботинком такт.

Перед глазами Сергея мелькало кружевное платье. Далматов танцевал с белокурой женщиной четвертый танец подряд. Он выделывал головокружительные па, любуясь, видимо, собой и радуясь, что любуются им: некоторые пары бросали круг и останавливались, глядя, как он танцует со своей партнершей. Наконец, устав, он посадил ее на диван, предложил рюмку вина. Она со смехом отстранила ее, тогда он выпил сам и, поцеловав руку женщине, подошел к Венте.

Танцы продолжались. К женщине в кружевном платье подошел мужчина, который только что танцевал с Вентой, пригласил ее. А на следующий танец ее пригласил Сергей.

Женщина танцевала легко, и он испытывал удовлетворение от танца…

— Вы сегодня очаровательны, — проговорил он чуть слышно.

Она промолчала, как будто не расслышав его слов.

— Вы сегодня очаровательны, — проговорил Сергей чуть громче.

— Не находите, что вы слишком смелы? — спросила она, приподняв белокурую головку с его плеча.

— Смелость — не порок, — ответил Сергей, напрягая слух.

Женщина опять положила голову на плечо Сергея и зашептала в самое ухо:

— 31-го, 22, Колокольная, 16, 4…

Молодой человек в стеганом, изрядно ношеном ватнике, стареньких брюках и с перекинутой через плечо кожаной сумкой, из которой торчал моток электрического шнура, отыскал Колокольную улицу, вошел в дом № 16. Это был серый с облупленными стенами двухэтажный особняк, окруженный со всех сторон садом, в котором росли вековые липы. Несмотря на дряхлость, здание не потеряло своего величия.

Квартира № 4 находилась на четвертом этаже. Монтер поднялся по крутой лестнице. По пути он заметил лишь одну дверь на первом этаже, запыленную, с большим ржавым замком на такой же рыжей от ржавчины щеколде. Из этого он вывел, что жилых квартир, кроме той, которая значилась под номером 4, по лестнице не было.

На звонок дверь открыла непричесанная молодая женщина в пестром шелковом халате.

— Электроток, — ответил молодой человек на вопрос женщины. — Как у вас с проводкой? Наверное, менять пора: тут в одной из квартир в вашем доме чуть пожар не случился, вот мы и беспокоимся…

Женщина без особой охоты пропустила монтера в квартиру.

— Вента, закрой дверь, холод несешь, — послышался низкий женский голос из комнаты, расположенной недалеко от входа. По голосу монтер понял, что женщина пожилая.

В квартире было три комнаты: две выходили в переднюю, а третья — в конце длинного темного коридора. Юноша в сопровождении молодой женщины старательно обошел все помещения, осматривая проводку, заглянул в кухню. В коридоре быстро заменил кусок провода, пришедшего в негодность. Старуха, сидевшая в подушках, даже не посмотрела на монтера: она была занята пасьянсом.

Проходя по коридору, электромонтер заметил небольшую наглухо закрытую дверь. — Откройте, пожалуйста, — попросил он.

— Нет, нет, — быстро ответила женщина, — там никто не живет, дверь у нас всегда закрыта, и электричество туда не проведено.

Молодой человек чиркнул спичкой.

— Я вижу отвод провода…

— Да? Мне казалось, что там нет света. Вы знаете, я здесь не живу, я в гостях, поэтому не смогу вам помочь. Ключ у хозяина, а он приходит поздно…

— Не подведите меня, — погрозил пальцем монтер. — Если что случится, я буду виноват во всем.

— Не беспокойтесь, — обрадованно сказала Вента. — У нас никогда ничего не горело.

Щелкнул замок, и электромонтер, поправив на плече сумку, стал спускаться по лестнице. Вента, взглянув ему вслед, захлопнула дверь. Если бы она очень внимательно рассматривала юношу, то, пожалуй, вспомнила бы, что уже однажды встречалась с ним. Эта встреча была в ресторане «Луна». Но она не узнала его. Расчет Сергея Чтецова оправдался.

Последний день в году самый суетливый, но нет ни праздничных дней, ни выходных в милиции. 30 декабря Эльмар дежурил, а Сергей, выпросив ключ от его комнаты, тайком накупил всякой снеди, несколько бутылок вина, спрятал все в укромном уголке и лег спать.

Утром пришел Пуриньш. Сняв в передней ботинки, чтобы не будить друга, он пробрался в комнату, но чуткий Сергей сразу открыл глаза.

— Спи, спи, я тоже подремлю пару часиков, — сказал Эльмар, но Сергей уже спустил ноги:

— Ну как, все в порядке?

Эльмар кивнул.

— Начальник утвердил наш план. Я ему показал схему расположения комнат, в общем, познакомил со всеми материалами…

— Да, надо будет сообщить нашим, чтобы приходили не раньше двух. Даже новый год не встретить, как все… Но ничего, возьмем всех — и отпразднуем как следует!

— Тонкий ход, — заметил Сергей, думая о Далматове. — Ищет слабые места у человека: всем хочется поднять рюмочку в 12 часов!

— Обычный маневр преступников, — зевая сказал Эльмар, — найти момент, когда притупляется бдительность… Что ж, они на этом и попадутся.

— Ладно, хватит болтать, спи, — заботливо проговорил Сергей и улыбнулся. — Иначе рука будет трястись, вино прольешь…

В новогодний вечер чем ближе к полуночи, тем меньше и меньше становится прохожих. Сергею, уже три часа наблюдавшему за кварталом, было особенно заметно, как редеют прохожие на панелях. Маленькой струйкой текло время. Чтобы кто-нибудь не увидел одного и того же человека, несколько раз идущего по одной и той же улице, Сергей менял походку, сутулился, выгибал грудь. Пришлось даже купить у мальчишки за пятерку елку — пройти с ней, прячась за ветки, квартал и бросить на задворках какого-то дома.

Взглянув на часы, которые показывали половину одиннадцатого, Сергей последний раз прошел по Коломенской улице, и свернул к дому № 16. В саду за кустарниками притаился Пуриньш с шестью милиционерами в штатском.

— Сколько? — коротко спросил лейтенант.

— Пятеро, — вполголоса ответил Сергей.

— Все правильно.

Прошло еще сорок минут. Сергей чувствовал, как деревенеют руки, и стал сжимать и разжимать пальцы.

Вдруг послышался шум автомобиля. Рычание мотора усилилось, и работники милиции увидели силуэт трехтонки; машина шла с потушенными фарами. Грузовик подошел к дому, развернулся около старинных ворот ограды и задом стал подходить к парадной. Сверху кто-то спустился и, не говоря ни слова, открыл задний борт. Шофер выскочил из кабины.

— Скорее, — громким шопотом приказал он. Послышался шум шагов еще нескольких человек. Шофер взобрался в кузов, сдернул брезент и стал передавать мягкие тюки стоящим на земле.

Вскоре все было кончено. Шофер также проворно закрыл борт, хлопнул дверцей кабины и включил стартер. Фырча, грузовик двинулся с места и уехал, развивая скорость… А через три минуты по соседней улице, на которую свернула машина, промчался мотоцикл. И все стихло…

Неизвестно откуда у кустов появилась женщина-дворник.

— Пошли, — скомандовал Эльмар. — Городецкий и Сакулис останутся у входа, остальные — со мной.

Дворнику пришлось повторить, кто она такая, чтобы дверь квартиры чуть приоткрылась. Женщина распахнула ее почти силой и вошла в прихожую.

— В чем дело? — проговорил побелевший от испуга мужчина, увидев работников милиции.

— Обыск, — коротко ответил Эльмар и направился по коридору на свет распахнутой настежь комнаты и голоса.

Следом за ним шел Сергей с двумя милиционерами. По пути Чтецов толкнул дверь каморки, в которую его не пустила Вента. Дверь раскрылась. В тайнике горел свет, и Сергей увидел, что она была забита тюками и бельем. Лейтенант кивнул одному из милиционеров. Тот, сразу поняв, остался у кладовки.

В освещенной комнате было четверо мужчин и старуха, в которой Сергей сразу узнал ту, которая раскладывала пасьянс.

Все о чем-то спорили. При виде незнакомых людей они смолкли. Чтецов не узнал жилья «хозяина» из-за царившего в нем беспорядка. На диване, полу, на столе в беспорядке лежали наполовину обернутые бумагой связки трикотажа. Обрывки веревок и бумаги валялись всюду, даже на богатом, из красного дерева трюмо.

— Делите? — со злой усмешкой проговорил Эльмар. — Вы арестованы, прошу всех выйти из комнаты.

Никто не тронулся с места. Один лишь Далматов, казалось, не потерял присутствия духа. С ненавистью глядел он на пришельцев. Ноздри его раздувались от бессильной злобы.

— Что вам надо? — Он исподлобья смотрел на всех.

И вдруг, схватив стоящую рядом трость, с размаху ударил ею по лампочке, рванулся к окну, корпусом выдавил стекло и исчез в темноте. Барсом бросился за ним Эльмар. Больно царапнуло плечо Сергею стекло — он мгновенно очутился на подоконнике и увидел под ногами, этажом ниже, плоскую крышу сарая, стоявшего от дома в нескольких метрах. Там, на снежной площадке боролись два человека. Сергей прыгнул и одновременно с ударом своего тела о железную кровлю услышал револьверный выстрел. Схватившись за поясницу, Эльмар качнулся и поник. Черное пятно быстро поползло из-под лейтенанта, съедая снег…

— Беги, — прохрипел Эльмар, хотевшему было задержаться Сергею. Чтецов скатился с крыши в сугроб. Перед собой шагах в двадцати он видел широкую спину «хозяина», бегущего к деревянному забору. Не замедляя хода, Далматов обернулся. Сергей не слышал выстрелу он лишь почувствовал, как струя воздуха коснулась его щеки.

Расстояние между ними сокращалось. Стреляя вверх, Сергей настигал преступника. Он уже мог достать рукой до его плеча…

— Стой! — крикнул Сергей, но в этот момент Далматов, свернувшись в пружину, камнем упал под ноги Сергею. Чтецов перелетел через него. Он едва успел вскочить на ноги, как вслед за выстрелом что-то горячее обожгло руку лейтенанта. Сергей нажал спусковой крючок. Далматов вскрикнул. Воспользовавшись минутной заминкой противника, Сергей ударом револьвера выбил у него оружие, повалил и коленом прижал его к земле…

Когда подбежавшие милиционеры взяли Далматова, Сергей поднял валявшийся в стороне револьвер — чешскую «зброевку» калибра 7,65. Осмотрев его, он быстро пошел к дому.

Арестованных увезла машина с крытым черным кузовом. Эльмара осторожно перенесли в комнату и вызвали врача. Сергей подошел к раненому, сел на стул. Бледный, как-то сразу похудевший, Пуриньш неподвижно лежал на широкой тахте и тяжело дышал.

— Не учли мы этот сарай, Сережа, — тихо, как будто себе, проговорил лейтенант. — А нам нельзя ошибаться…

Сергей смотрел на друга, горло сжимало кольцо спазмы — он не мог говорить, на глаза навертывались слезы.

— Жить хочется… Жить… — Эльмар поморщился от боли. — Сейчас особенно… Жалко из-за дряни умирать…

— Сережа, ты слышишь меня? — заговорил вдруг Эльмар. — В столе возьми фотографию Люды… Адрес найдешь по письмам… Напиши ей… Хорошо?

— Обязательно, Эльмар, не беспокойся, спи, — ответил Сергей, следя за прерывистым дыханием друга.

Где-то вдали из репродукторов, включенных на улицах праздничного города, полился перезвон колоколов. Один за другим пробасили удары часов Спасской башни. Сергею даже показалось, что он слышит голос диктора: «С новым годом, дорогие товарищи!» И ему хотелось, чтобы эти звуки дошли и до умирающего друга. Но Эльмар закрыл глаза и больше не открывал их.

Сергей приехал в Ленинград 5 января, на три дня позднее приказа вернуться. По телефону он попросил разрешения задержаться в Риге — хотел проводить в последний путь Эльмара, выполнить его завещание.

Грустный, хмурый, он явился в Управление. Точно смущаясь чего-то, он прятал от взоров забинтованную руку, висящую на перевязи.

— Трикотажа только в квартире Далматова изъяли на 89 тысяч рублей. Кроме того ценности, золото, бриллианты — на 628 тысяч, — сказал он и тяжело вздохнул. — Но человека, прекрасного человека нет. Этого не окупишь…

— Откуда у Далматова «зброевка»? — тихо спросил полковник.

— Выменял во время войны у какого-то солдата.

— Это есть в протоколе допроса?

— Да.

Пока Сергея не было в Ленинграде, Шумский с Изотовым сумели немного дело продвинуть вперед. Георгия Шлехтера, как и следовало ожидать, не существовало: Изотов добросовестно наводил справки, начав с адресного стола и кончив допросами свидетелей. На очной ставке с Кравцовым Потапенко пришлось признать, что записка была адресована Кордову. Изотова, который вел очную ставку, заинтересовало, почему Потапенко скрывал адресат записки и вообще знакомство с Кордовым. Тот ответил, что соседку, жившую с ним в одной квартире, как-то раз вызвали в милицию. Она подозревала, что по доносу Кордова, который наговаривает на Потапенко. И соседка предупредила его об этом. Конечно, поторопился объяснить арестованный, если бы он знал об убийстве Кордова, он сразу бы сказал правду. «Боялся, что выдаст», — отметил Изотов главное в этом разговоре, и здесь была доля истины.

Далматов, его мать Зинаида Васильевна, старуха, жившая с ним в квартире, и Вента Калыня были этапированы в Ленинград. Они прибыли на два дня раньше Сергея.

Далматов и Вента отказались от своего знакомства с Потапенко, но Зинаида Васильевна подтвердила его. Да, Потапенко она знает. Он не раз приезжал в Ригу. Сын ее с Вентой также останавливался у Аркадия Игоревича, который учил их играть на аккордеоне.

Эти признания были чрезвычайно важны для Шумского. Он поочередно допрашивал то Венту, то Далматова. Калыня быстро согласилась: да, она знакома с Потапенко. Далматов упорствовал: никакого Аркадия Игоревича он не знал и не знает. Шумский улыбнулся:

— Интересно, будет вам стыдно за ложь, если я сейчас докажу, что вы прекрасно знаете, кто такой Аркадий Игоревич, а? — и он прочитал отрывки из показаний матери и Венты.

Далматов скорчил гримасу и выругался:

— Иди ты со своим стыдом… Ну, знаю такого — дальше что?

Он чувствовал себя неспокойно и старался говорить как можно меньше. Если следователям что-нибудь нужно, пусть сами узнают, доказывают, тратят на это время, запутываются. Обычно раздражительный Шумский был на редкость спокоен в разговоре с Далматовым. Он пропускал мимо ушей словечки, направленные в его адрес, и был донельзя вежлив с арестованным. Старший лейтенант с интересом смотрел на этого молодого упитанного парня. Если бы здесь находился Сергей Чтецов, то он сказал бы, что тот, рижский Далматов и этот — различные люди. Куда девалось собственное достоинство, куда пропала вежливость, которая бросалась в глаза каждому встречному? Перед Шумским сидел грубый, наглый хулиган, каких нередко приводили в милицию из пивной.

— Очень хорошо, — проговорил Шумский. — Значит, вы знаете и Кордова?

— Это еще ничего не значит. Я хотел с ним познакомиться, но беднягу убили раньше…

— Кто же его убил? — быстро спросил Шумский.

— Брось, гражданин начальник. Спроси кого-нибудь другого.

— Зачем же? Я вас хочу спросить.

Далматов сплюнул:

— Не знаю, не интересовался.

— А я знаю, — стукнул по столу кулаком Шумский. — Его убили вы, Далматов. И я вам докажу это. Вот полюбуйтесь. Старший лейтенант показал листы с данными экспертизы.

— Вы стреляли в саду. Пуля, гильза остались… Вы стреляли в товарища Эльмара Пуриньша — пуля и гильза остались. А стрелял-то один и тот же человек и из одного и того же револьвера! Кто же это, по вашему, был, а?

Далматов побледнел, глаза его, круглые, зеленые, налились кровью. Он сжал кулаки так, что затряслись руки, и, поняв, что попался, пробормотал:

— Не может быть…

— Может. И не может, а факт! Здесь есть все, — Шумский ткнул пальцем в папку, — о вашей деятельности. Меня сейчас интересуют подробности.

— Я тебе не помощник, — прохрипел Далматов и, повернувшись спиной к Шумскому, заложил руки назад.

Потапенко по-прежнему говорил, что он не имеет никакого отношения к убийству. В ночь на 29 мая он был в театре на «Лесе», а потом справлял день рождения у Барнецова, приятеля по эстраде, и поэтому не мог быть соучастником. На помощь пришли свидетели, было установлено, что в театре он не был. Баренцов же, который действительно ждал его к себе на день рождения, очень удивился, что Потапенко не пришел.

Когда Далматова после вынужденного признания привели к Шумскому, арестованный оказался более разговорчивым.

— Ладно, слушай, — сказал он, — как все случилось.

Оказывается, убийство произошло совершенно случайно. Вместе с Вентой он пошел к Потапенко, но не застал его. Около дома они встретили Кордова, которому сказали, что Потапенко где-то гуляет. Кордов пригласил их в ресторан. Сам он не пил, а их спаивал. Затем они сели в такси. Он, Далматов был сильно пьян и поэтому не помнит, как они очутились в саду 9 Января. Он задремал на скамейке и проснулся от крика Венты, которую Кордов стал целовать и обнимать. Далматов вскочил и выстрелил…

Шумский поблагодарил за признание. На следующий день он вызвал Венту и спросил ее, где она была вечером 28 мая. Она ответила, что с Борисом, но повторить рассказ Далматова не смогла. А двое свидетелей сказали, что в тот вечер она была с ними на балу в Невском доме культуры…

Потапенко за последнее время сильно опустился. Он обрюзг, постарел, исчезли жирные тяжелые щеки. Морщинистая в складках кожа на лице обвисла, как у бульдога, острее обозначился квадратный подбородок. Он окончательно запутался в своих объяснениях и сидел перед тремя работниками милиции жалкий и беспомощный. На него произвело потрясающее впечатление то, что Далматов признался в убийстве. Теперь он не знал, как вести себя, и отрицал все, что было и чего не было.

— Хорошо, — сказал Шумский, взглянув на Изотова и Чтецова. — Вы не помните, где вы были в тот вечер, не знаете, почему вы не смогли принять Кордова, и недоумеваете, как случилось, что Кордов убит. Придется мне вам все рассказать.

Шумский открыл папку, перелистал страницы и начал:

— Как-то раз, когда вы еще работали в эстраде и играли в ресторане «Метрополь», к вам подошел молодой человек. Сказав, что ему очень нравится аккордеон, что он долго любовался, как вы играете на этом инструменте, он попросил вас дать ему несколько уроков. Это был Далматов. Вы согласились и пригласили его к себе. Он и его подруга Вента Калыня вам, видимо, понравились, потому что они стали довольно часто бывать у вас. Вместе вы ходили в рестораны, выпивали у себя дома. Однажды за таким ужином вы пожаловались, что не можете себе много позволить, а «душа просит», так вы сказали? — Шумский посмотрел на Потапенко, уставившегося в одну точку, и продолжал. — Потому что заработок у вас был сравнительно небольшой. Далматов слышал, что вы не один раз привлекались за спекуляцию и стал нащупывать почву, сможете ли вы быть ему полезным. Ведь его главная цель приезда в Ленинград и была найти людей, которые могли бы сбывать краденый им на фабрике «Блонда» товар. Вы были очень подходящим человеком — холостой, с большими связями: вы ведь и тогда уже шили, и у вас была солидная клиентура. Вы договорились, что сможете продавать трикотаж. За это вы получали от 10 до 15 рублей за штуку. Основным лицом, которому вы сбывали переправленные вам рубашки, мужские и женские, была Галактионова Марфа Кузьминична… Она арестована, и скоро вы сможете ее увидеть.

Потапенко не шелохнулся. Он продолжал сидеть с бессмысленным выражением лица, как будто то, о чем говорил Шумский, его не касалось. Шумский, сделав паузу, продолжал:

— Галактионова не была единственным человеком, продававшим вещи. Иногда вы сами предлагали купить рубашки — «последние», которые были вам не впору, — тогда ваш доход увеличивался до 25 рублей. Кроме Галактионовой, у вас было несколько человек, которые брались продавать изделия поштучно. Так делал и Кордов. И он кое-что знал о ваших операциях и был знаком с Далматовым. У Далматова в Риге дело было поставлено на широкую ногу. Он вместе со своей шайкой воровал трикотаж с фабрики машинами. Поэтому он боялся за свое предприятие и угрожал вам, что если кто-нибудь попадется, вам не несдобровать. В одно из воскресений на рынке работники милиции задержали гражданку Брук, торговавшую рижскими рубашками. Брук помогала Галактионовой распродавать их. Галактионова не сказала об аресте своей подручной, и вы, разумеется, этого не знали. Но нити тянулись к вам. Вот почему вызвали вашу соседку по квартире. Она же решила, что в милицию заявил Кордов. Вы сами не доверяли Кордову, тем более, что он стал реже бывать у вас из-за экзаменов, и сообщили о своих подозрениях Далматову. Он решил убрать его с дороги с вашей помощью. Вы согласились и помогли разработать план убийства.

План этот был прост. Осуществили вы его в ночь на 29 мая. Именно в эту ночь, потому что 29-го числа в 2 часа дня вас вызвали в милицию. Вы были уверены, что был вызван и Кордов, который мог выболтать лишнее и провалить все. После того, как вы получили повестку, вы созвонились с Кордовым, что он придет к вам вечером 28 числа. Далматов специально приехал в Ленинград вместе с Калыней. Она тоже знала о задуманном плане.

Для осуществления убийства нужна была ночь. Кордов никогда не приходил к вам ночью. Чтобы вести переговоры о переделке его брюк, вы назначили ему время — 8 часов вечера. Из дома вы ушли раньше, часов в шесть, оставив записку: «Гоша! Сложилось так, что я должен был уехать к 7 часам. Дома буду в 12 час. Извини, пожалуйста». Ни даты, ни подписи вы не поставили, чтобы на всякий случай оберечь себя от подозрений. Конечно, Кордов не стал бы вас ждать. Поэтому его встретил на лестнице Далматов, который как будто тоже направлялся к вам. «Узнав», что вас нет дома, он предложил Кордову подождать где-нибудь в ресторане, пока вы не вернетесь. А вы до половины 12-го пробыли у вашего приятеля Бахарева. На день рождения Барнецова вы не пошли по понятным причинам: уйти раньше времени было бы невозможно, а в 12 часов вас должны были ждать Далматов с Кордовым.

В первом часу ночи они пришли к вам. Вещи Кордова вы не взяли (это была бы лишняя улика), сославшись на загруженность. Вы предложили посидеть всем вместе, выпить. Но Кордов вообще не пил, а Далматов был достаточно пьян, и они оба отказались. Вы решили проводить Кордова домой и предложили пройтись пешком: погода была теплая, летняя. Далматов тоже хотел проводить Кордова: Вента веселилась на балу и вернуться домой должна была поздно. По дороге вы старались выведать, получил ли Кордов повестку в милицию. А когда вы проходили мимо сада 9-го Января, то предложили пройтись по аллее и посидеть на скамейке. Было уже темно. Далматов отошел в кусты, а вы продолжали сидеть вдвоем, разговаривая о чем-то. Далматов выстрелил почти в упор. Вы успели мазнуть по шее Кордова прихваченной специально помадой, и оба скрылись. Вот как все было…

Шумский замолчал, глядя на Потапенко. Тот поднялся, нетвердо подошел к столу и глухо проговорил:

— Дайте папиросу.

Изотов достал пачку «Севера» и тряхнул ею так, что несколько папирос высунулось из отверстия. Потапенко взял одну короткими пухлыми пальцами, которые тряслись, как у паралитика, помял ее и сунул в рот.

— Все правда… так и было… — он глубоко затянулся. — Именно так, точно вы присутствовали при всем…

Шумский молча протянул ручку с обмокнутым в чернила пером. Потапенко взял ее и, помедлив, расписался. Потом диким, бессмысленным взглядом обвел сидящих за столом работников милиции, и, покачиваясь, вышел перед конвойным.

Только что в управлении закончилось общее собрание отличников милицейской службы города. Прохор Филиппович Гаврилов, выкурив папироску и поболтав с друзьями о новостях, стал спускаться по широкой лестнице. Вдруг он услышал, как чей-то молодой голос окликнул его. Прохор Филиппович обернулся.

— A-а, Дмитрий, — обрадовался он. — Ну, как служится? Доволен? Ты в каком теперь отделении, чего-то не видно тебя?

— В 16-м. А вы все там же?

— Куда же мне идти? Все там… А ты молодец, я так и думал, что из тебя толк получится… Да, ты помнишь мы с тобой на посту стояли — в саду человека убили? Так вот, нашли убийцу, сознался.

— Да ну? — сверкнув глазами, воскликнул Дмитрий. — Давно?

— Вот тебе и «да ну»! Никак, я вижу, не отойти тебе от этой привычки! — засмеялся Прохор Филиппович. — Нет не очень… Помнишь, я тогда тебе говорил: какое бы преступление не совершилось, — все равно найдем мы преступника. Вот и убеждайся сам. Сколько времени прошло, а ниточка-то тянется, тянется, где оборвется, неизвестно, но оборвется… Так-то. Ну, пока! Будешь в наших краях — заглядывай!