Опасные пути

I Спектакль

Блестящую и великолепную картину представлял собой театральный зал той эпохи. В королевском театре не было разделения мест, иначе говоря, приглашенные зрители составляли одну внушительную, сияющую массу. Против мест перед сценой виднелся еще двойной ряд стульев на самой сцене.

Чтобы отделить театральное действие от слишком близкой публики, по обеим сторонам просцениума помещались маленькие широкие галереи, за которыми собственно начинались сценические подмостки; отсюда некоторые фигуры пьесы могли исполнять отдельные сцены.

Во время нашего рассказа слава Мольера[14] сильно росла. Король требовал частой и быстрой постановки пьес своего любимца. Могущественному государю льстили во всем, и потому вечер мольеровского спектакля был в то же время съездом всех блестящих и значительных придворных лиц.

Один из подобных вечеров собрал приглашенных королем в театр Пале-Рояля. Занавес, раздвигавшийся на обе стороны при начале представления, был задернут. За ним беспокойно расхаживал широкими шагами мужчина, лицо которого выражало большую энергию и живость ума. То был Мольер, великий поэт, актер и директор труппы герцога Орлеанского.

— Валори, — воскликнул наконец он, — Валори, позаботься, чтобы лампы в боковых ложах горели исправно! Недавно они были плохо заправлены.

— Господин Мольер, — возразил Валори, почтенный театральный ламповщик, — я не могу понять, как это случилось.

— Это было, как я тебе говорю. Будь внимателен. Ах, Дюпарк, вот и ты! Уже в костюме?

Появившийся артист был знаменитый комик Дюпарк, известный в товариществе Мольера под именем “Толстяка Ренэ”. Он принадлежал к числу наилучших актеров своего времени, и его игра была так превосходна, что король позабывал все свое достоинство при исполнении Дюпарком роли Алена в пьесе “Школа женщин”. Его мастерский комизм заставил монарха громко расхохотаться и воскликнуть:

— Этот человек способен рассмешить камни!

В тот вечер Ренэ, как и Мольер, оделся в костюм доктора философии. На сцене придворного театра была назначена мольеровская пьеса: “Насильственный брак”. Сам поэт исполнял роль доктора Панкраса, а его знаменитый сотоварищ — второго доктора Марфуриаса.

У “Толстяка Ренэ” было странное лицо под театральным париком. Он смотрел серьезно, почти грустно.

— Что это, дружище? — сказал Мольер, — сегодня ты сам не свой? Отчего? Твой вид так серьезен и меланхоличен. Уж не болен ли ты? Говори откровенно!

Комик медленно покачал головой, покрытой громадными локонами, и возразил:

— Нет, Поклен, я не могу пожаловаться ни на какую боль, а только чувствую озноб; сегодня с утра все мое тело по-временам кидает в дрожь, точно на меня надвигается тяжкая болезнь. Должно быть, я сильно простудился.

— Наверно, — подтвердил драматург, — но тебе не следует смотреть на дело слишком мрачно. Впрочем, хорошо мне советовать! Ведь все комики склонны к унынию. Тем не менее приободримся на сегодня. Король желает доставить своим гостям приятный вечер, полный наслаждения.

— Не беспокойся, Поклен! Я сделаю все, что могу.

С этими словами толстяк Ренэ ушел за кулисы, где опустился на четырехугольный ящик, наполовину скрытый в углу, так что там можно было сидеть почти незамеченным. У комика не раз вырывались невольные стоны. Ему было очень плохо, но он не смел и не хотел обнаруживать свои страдания, чтобы не помешать представлению, а потому гримировался, подавляя свои муки и боли.

Места в зрительном зале постепенно разбирались приглашенными. На скамьях появлялось избранное общество.

Влево от просцениума находилась немного выдававшаяся в зал и выступавшая вперед, запертая золоченой решеткой королевская ложа. За ней была расположена маленькая комната, откуда можно было выйти в коридор. Обыкновенно государь сидел здесь, хотя к его услугам имелась другая поместительная королевская ложа посередине других лож, назначенная для двора.

Так как для Людовика XIV служило развлечением заводить иногда разговоры с актерами, а в особенности беседовать с самим Мольером, то была устроена маленькая лестница, которая вела из ложи короля на сцену. Обе королевские ложи, большая и малая, еще пустовали; таким образом в зале можно было пока предаваться довольно живому обмену мыслей, и непринужденность среди собравшихся простиралась так далеко, что приветствия и поручения посылались громким голосом из верхних ярусов лож в партер.

Конечно, тут все были знакомы между собой и никто не смел явиться сюда без приглашения. Поэтому одна ложа, невдалеке от большой королевской, служила центром всеобщего внимания. Она была занята семью персонами, а так как по примеру всех лож в зрительном зале не имела боковых стенок, то сидевших в ней было легко узнать.

Шестеро из них были хорошо известны. Герцог д‘Альбрэ и его супруга, находившаяся странным образом в компании маркиза де Бренвилье и его красавицы-жены, граф Барильон и аббат д‘Омон являлись достаточно знакомыми лицами, но седьмую особу — даму замечательной красоты — знали лишь весьма немногие.

— Я нахожу лицо вот той особы в ложе весьма интересным, — сказал немецкий граф Фюрстенберг, обращаясь к де Глапиону. — Кто она?

— Не знаю, любезный граф, — ответил Глапион. — Но вот как раз Рувиль поднимается на свое место. Эй… Гильом! Нам тебя нужно.

Тот приблизился к разговаривающим.

— Ты должен дать нам объяснение. Как зовут вон ту красивую даму с роскошной фигурой, в ложе д‘Альбрэ, рядом с аббатом д‘Омон?

Рувиль презрительно усмехнулся и спросил:

— В какой же атмосфере живете вы, господа, если не знаете вдовы поэта Скаррона?

— Так это — она? Возможно ли? — хором воскликнули любопытные.

— Эта красивая, статная женщина была женой калеки? — полюбопытствовал де Нуайе.

— Да, была, — подтвердил Рувиль. — К счастью, она избавилась от всех зол, благодаря смерти своего мужа.

— Госпожа Скаррон дозволяет только слышать о себе, но показывается весьма редко.

— Я принадлежу к числу счастливцев, — заметил Рувиль, — которым дозволено приближаться к этой женщине, сияющей в тиши. Госпожа Скаррон — удивительное существо. Известно ли вам, что Франсуаза д‘Обиньи, которую вы видите там, в ложе герцога, появилась на свет в стенах тюрьмы в Ниоре?

— Вы шутите, шевалье.

— Нисколько. Ее отец был кальвинист и попал в тюрьму со всей своей семьей. Когда он получил свободу, после пятилетнего заточения, то пустился в море, держа свой путь на остров Мартинику. Во время плавания морская болезнь так сильно овладела его малюткой-дочерью, что ее сочли умершей. Сорок пять часов подряд оставалась она без движения, и один грубый матрос вздумал выкинуть ее за борт. Но в тот момент, когда мать захотела в последний раз обнять труп своего ребенка, она услыхала слабое биение сердца, и Франсуаза была спасена. Вскоре после того корабль трое суток подвергался опасности быть захваченным морскими разбойниками, которые, вероятно, продали бы весь экипаж вместе с пассажирами в рабство на невольничьих рынках Триполи или Танжера. Франсуаза избегла и тут горькой участи. В Америке она едва спаслась от смертельного укуса ядовитой змеи тем, что опрокинула нечаянно сосуд с молоком. Ядовитое пресмыкающееся, настигавшее девочку с быстротой стрелы, кинулось на молоко, чтобы утолить свою жажду, и Франсуаза, воспользовавшись тем моментом, успела убежать. Когда после смерти отца ее мать вернулась обратно в Европу, они очутились здесь в крайней нужде. Госпожа де Вальет, тетка Франсуазы, взяла к себе сироту, но так как эта дама была кальвинистка, то рьяные католики, занимавшиеся обращением отпавших от истинной веры, сочли нужным вырвать юную еретичку из ее рук. Франсуаза была пристроена в монашескую обитель, сестры которой заставляли ее полоть репу и исполнять другие полевые работы, причем один крестьянский парень до безумия влюбился в молодую девушку и предложил ей руку. Это явилось совершенной неожиданностью для благочестивых сестер, и опасную малютку заточили в монастырь. Но плата за ее содержание поступала довольно скудно, вследствие чего она была вытолкнута опять за монастырские ворота, что подало повод маркизу де Шеврез принять под свое покровительство прелестную тринадцатилетнюю пансионерку. Однако старая кальвинистка, госпожа де Вальет, спасла свою племянницу, и некая госпожа де Нойльян поместила Франсуазу к урсулинкам. Тут ее увидала Нинон де Ланкло и ввела в дом калеки Скаррона, которому вскружили голову ум, прелести и скромность бедной сироты. Со смелостью поэта он предложил ей руку и сердце. Три месяца обдумывала Франсуаза д‘Обиньи свой ответ и наконец согласилась выйти замуж за калеку, которого катали в креслах, потому что он не мог двигаться иначе. Имя Скаррона собрало вокруг него и умной молодой женщины целый маленький двор поэтов, ученых и остряков. Когда Скаррон умер, его вдова не нашла ничего в сундуках покойного, кроме письменного разрешения ей вступить вторично в брак. Знаете ли вы, что госпожа Скаррон, не имеющая ничего, отвергла блестящее предложение супер-интенданта Фукэ? Услыхав об этом геройском поступке прекрасной и бедной женщины, вдовствующая королева оставила за ней пенсию в полторы тысячи ливров, которую получал при жизни Скаррон в качестве “больного королевы”. На эти деньги вдова существует теперь безбедно, живет весьма уединенно. Вы должны послушать, как она поддерживает разговор или импровизирует стихи!.. Ах, это восхитительно! Смотрите, вот она приподнимается немного.

Особа, служившая предметом этого повествования и столь восторженного отзыва, в самом деле встала с места и смотрела вверх, как бы отыскивая там кого-то.

Госпожа Скаррон действительно была великолепна. Другая пара таких огненных черных глаз едва ли бы нашлась в подлунном мире. Ее прекрасная, видная фигура, достигшая теперь апогея своего развития и пышности (молодой женщине шел двадцать седьмой год), могла бы послужить скульптору моделью для богини. Вдобавок цвет ее лица отличался необычайной нежностью и вместе с тем свежим румянцем. В этом прелестном создании, видимо, сочетались здоровье тела и бодрость души, отражавшиеся в красивой наружности.

Свет восковых свечей заливал ослепительным сиянием пышную красавицу, стоявшую во весь рост, и граф Фюрстенберг невольно воскликнул:

— Право, точно видишь перед собой будущую королеву!

— Граф, — ответил Рувиль, — как знать, пожалуй, Ваше восклицание окажется пророческим.

— Вы — фаталист, шевалье.

— Может быть. Но знайте, это все-таки удивительно: ведь восклицание, вырвавшееся у Вас сию минуту, странным образом совпадает с предсказанием, которое относилось к госпоже Скаррон.

— Неужели?

— В доме д‘Альбрэ работает один каменщик. По примеру некоторых людей он занимается астрологией и носит имя Барбэ. Он сказал однажды про госпожу Скаррон: “Вот жена калеки, но я знаю наверное, что она со временем сделается королевой, так ей было на роду написано”. Когда же ему пришлось опять работать в том же доме, он вошел в комнату молодой вдовы, остановился перед ней и воскликнул: “После многих трудов и хлопот Вы достигнете такой высоты, о какой Вам и не снилось; Вас полюбит король; Вы будете управлять, но не приобретете ни благодарности, ни благ счастья”.

— Странно!.. — заметил Фюрстенберг. — Но кто знает, как переменятся времена?

— Ба, — со смехом подхватил Глапион. — Лавальер еле держится, а когда ее господству придет конец, другая уже готова будет вступить на опасный путь по ее следам.

— Неужели правда, — прошептал граф Фюрстенберг, — что соперницей Лавальер является…

— Вот эта!.. — договорил Глапион, исподтишка указывая на большую королевскую ложу, куда только что вошли герцог Орлеанский с супругой и маркиза де Монтеспан. — Прекрасная Атенаиса скоро будет оказывать нам покровительство.

В эту минуту король показался в малой ложе. Все поднялись с мест. Государь подошел к барьеру ложи, снял шляпу и поклонился. Присутствующие снова сели, и увертюра началась.

Занавес шумно раздвинулся. До пятой сцены, между Жеронимо и Станарелем, пьеса шла спокойно и при одобрении короля. После этой сцены, согласно обычаю времени, был назначен танец, который предстояло исполнить Станарелю с толпой египтян и египтянок.

Мольер, одновременно состоявший здесь режиссером и актером, автором и директором театра, еще во время пятой сцены заметил некоторое беспокойство в большой королевской ложе. Он видел, как граф Лозен несколько раз поднимался и направлялся к выходной двери, как головы зрителей поворачивались в ту сторону и как герцогиня Монпансье также встала с места, чтобы поспешить к дверям ложи.

— Клерен, — сказал Мольер одному из своих сотоварищей, стоявшему поблизости, в костюме Жеронимо, — там наверху что-то происходит. Зрители встревожены.

— А ты заметил это, Поклен? — спросил актер. — Мне тоже кое-что показалось странным. Если не ошибаюсь, в ложу вошел поручик мушкетеров.

— Что бы это могло быть? — промолвил Мольер. — Общая тревога возрастает. Неужели затевают опять какие-нибудь козни против меня?

— Ты смотришь на вещи слишком мрачно.

— Нет, нет, Клерен. С тех пор, как в Вилье-Котрэ, у герцога Орлеанского, мне удалось сыграть перед королем три первых акта моего “Тартюфа”, мои враги не дают мне покоя. Они стараются помешать каждому представлению. Где толстяк Ренэ?

Клерен отправился на поиски актера и нашел его уныло сидевшим за кулисами.

— Дюпарк, — сказал Клерен, — пойдем со мной. Мольер тебя ищет. Он опасается новой каверзы, потому что в большой ложе заметно движение.

— Мольер не в своем уме, — возразил, дрожа в лихорадке, больной комик. — Ему постоянно мерещатся призраки. Оставь меня в покое! Сегодня я играю кое-как, с крайним напряжением сил и боюсь, что против меня замышляют нечто иное, похуже того, что могут устроить Мольеру придворные или благочестивые люди.

— Что же опять с тобой, “толстяк Ренэ”? Кто злоумышляет против тебя?

— Кто? — произнес актер, выпрямляясь и поводя глазами, которые сверкали еще более зловещим огнем на его размалеванном лице. — Кто? Да, смерть, Клерен! Смерть!

Клерен в ужасе невольно отскочил назад. Как раз в эту минуту внезапно отворилась дверь, которая вела от заднего хода на сцену, и в ней появился один из придверников Мольера.

— Господин Клерен, — поспешно спросил он, — где господин Мольер?

— Что случилось?

— Толпа господ собралась на улице; они желают с ним говорить.

— Теперь, во время представления? Да эти люди рехнулись!

— Рехнулись или нет, но это — знатные кавалеры. Позовите же его!

Мольер уже заметил встревоженного и оторопелого слугу; он поспешно приблизился к разговаривавшим и спросил:

— Что такое, Николай? Чего тебе понадобилось?

— На улице у привратника стоит шестеро или восьмеро мужчин, которые домогаются впуска в театр. Их никак не спровадить.

Мольер переменился в лице и сказал: “Это неслыханно! Должно быть, опять назойливые кавалеры!” — и поспешно вышел.

Он спустился в театральные сени и нашел здесь, к своему изумлению, не толпу молодых кавалеров, но серьезное, весьма положительное собрание докторов: Валло, Сегена и Аллио, двоих или троих придворных, лета и звание которых внушали почтение, а вдобавок какого-то высокого мужчину в черном. Хотя Мольер не мог опасаться назойливости со стороны таких почтенных лиц, однако вид этих мрачных посетителей испугал его. Ему было известно, что врачи, которых он не щадил никогда, настроены против него враждебно. Чего же могли добиваться здесь эти люди во время представления пьесы, на которой присутствовал король?

Поэт в сильном волнении приблизился к группе и спросил:

— Вы желали видеть меня, господа?

— Да, господин Мольер, — ответил ему высокий мужчина аристократической наружности, одетый во все черное. — Меня зовут Ганивэ де Сэн-Лорен, и я прошу от имени этих господ, от имени женщины, которая была Вашей благодетельницей, дозволить нам пройти из Вашего театра по маленькой лестнице в ложу короля.

— Господа, я удивлен и сбит с толку; не обманывает ли меня слух? “Благодетельница”?.. “Говорить с королем”?.. Надеюсь, вы найдете иной путь к его величеству, вместо того, чтобы идти через мою сцену!

— Вы ошибаетесь. Граф де Лозен решительно отказывается беспокоить короля. Между тем время не терпит. Вдовствующая королева борется в данный момент со смертью.

Мольер в испуге попятился назад.

— Ее величество королева Анна Австрийская? — воскликнул он. — Моя благодетельница?

— К сожалению это так, господин Мольер. Мы боимся самого худшего. Дьявольское снадобье, которое дал государыне внутрь один шарлатан, по-видимому ускоряет ее конец, и больная хочет поговорить со своим августейшим сыном; устройте так, чтобы мы могли тотчас добраться до его величества.

— Как? Неужели о вас не хотят доложить королю? — подхватил Мольер. — В такой момент, когда дело идет об умирающей матери… об умирающей королеве?

Тут в дверях показался младший Бежар.

— Мольер, — крикнул он, — скорее! Балет кончился; надо начинать шестую сцену. Поспеши, тебя ждут. Сейчас выход “Толстяка Ренэ” в роли Панкраса вместе со Сганарелем.

Поэт находился в лихорадочном волнении.

— Я сейчас приду, — ответил он. — Пусть египтяне переодеваются поскорее для последнего танца, Бежар. Пожалуйте, господа; прошу вас подняться вот по этой лестнице.

Мольер повел вестников смерти сквозь толпу танцовщиков и танцовщиц, которые как раз хлынули по окончании танца за кулисы со своими темными лицами, вымазанными коричневой краской. На сцене больной “Толстяк Ренэ” только что произнес первые слова своей роли, и громкий хохот потряс зрительный зал, когда любимый комик появился перед рампой; сам король аплодировал ему.

— Вот лестница в ложу его величества! — сказал Мольер Сэн-Лорену.

— Хотите Вы идти, доктор Валло? — спросил тот.

— Прошу Вас, потише, господа, — шепнул им драматург, — не надо сбивать актеров раньше времени.

Валло и Сэн-Лорен поднялись по лестнице к ложе короля.

Пока происходило все это, публика не переставала следить с напряженным вниманием за превосходным представлением.

— “Толстяк Ренэ” великолепен в роли Панкраса, — шепнула госпожа д‘Альбрэ маркизе де Бренвилье.

— Конечно, — ответила Мария, — только, по-моему, он чересчур гримасничает сегодня. Дюпарк коверкает себе лицо, точно он принял яд.

— Пьеса превосходна, — сказала герцогиня Орлеанская. — Король, наверное, похвалит Мольера сегодня вечером. Чужестранные гости почувствуют уважение к актерам Вашего высочества, — прибавила она, обращаясь к своему супругу.

Герцог надул губы и пожал плечами.

— Э… что это значит? — внезапно воскликнула Монтеспан, делая движение веером. — Разве Вы не видите? Как?.. Его королевское величество поднимается в своей ложе… В самом деле… Ну, конечно! Кто-то вошел к нему со сцены. Ах… король задвигает свою решетку!

— Посреди действия? Тому должна быть серьезная причина. Черт возьми, неужели давешний доклад был действительно важного свойства?

В самом деле король запер свою решетку. Это обстоятельство, бросившееся всем в глаза и почти прервавшее ход спектакля, не замедлило произвести впечатление на публику. По всем ложам и скамьям распространилось беспокойство. Некоторые лица поднялись; актеры пришли в явное замешательство и потеряли присутствие духа.

Игра прервалась, и внезапно распространилась весть: “Король уезжает”. По залу пронесся слух, что королева-мать значительно ослабела. Мольер, готовый к своему выходу, увидал со сцены поднявшуюся суматоху и подал знак задернуть занавес.

— Слава Богу! — пробормотал “Толстяк Ренэ”. — Я выбился из сил. Поддержи меня, Бежар!

Подоспевший Бежар усадил на стул несчастного комика, еле державшегося на ногах.

Как раз в этот момент король спускался с лестницы.

— Подать карету к задним садовым воротам! — приказал он. — Я не хочу попасть в толкотню. Пусть продолжают спектакль.

— Ваше величество, — произнес подоспевший Мольер, — актеры так потрясены, что едва в состоянии играть.

— Да… да, Мольер! Вы правы! Господин де Сэн-Лорен и врачи принесли мне сейчас известие, что королева-мать сильно захворала.

— И неужели, государь, — вмешался Сэн-Лорен, — злодей, шарлатан должен еще хоть час оставаться на свободе? Убедительно прошу Вас, Ваше величество, дать немедленно приказ о его аресте.

Тут к ним протиснулся Лозен.

— Вот видите, граф, — воскликнул король, — каков обманщик — этот итальянец! Чудодейственный доктор Экзили отравил мою мать.

В углу раздался отрывистый крик. Сэн-Лорен снова приступил к государю.

— Ваше величество, — настаивал он, — извольте дать приказ, иначе мошенник ускользнет. Роковое известие распространится с быстротой беглого огня.

— Скорее бумагу, перо! — распорядился король.

Все кинулись исполнять его требование.

Мольер поспешно схватил сценарий и вырвал из него листок; Клерен прибежал с чернильницей и пером кассира, тогда как Бежар держал под бумагой доску. Король стоя написал приказ об аресте итальянца, после чего прошел через сцену, поклонился Мольеру и, дойдя до садовых ворот дворца, сел в ожидавшую его здесь карету. Мушкетеры тотчас окружили королевский экипаж, и лошади помчали его в Лувр.

Пораженные актеры герцогской труппы долго не могли опомниться от своего испуга. Мольер был в сильном волнении. Суетясь и бегая взад и вперед, он услыхал громкий зов из одной уборной. В лихорадочном возбуждении от всех событий, так быстро следовавших одно за другим, поэт кинулся в ту сторону. Ему навстречу уже выбежал Клерен.

— В сегодняшний вечер наш театр — настоящее средоточие бед, Мольер! — воскликнул он. — Посылай скорее за доктором; “Толстяк Ренэ” еле жив.

Испуганный Мольер громко вскрикнул при таком известии и бросился в уборную.

Там, на плохом кресле, он увидал “Толстяка Ренэ” скорее в лежачем, чем в сидячем, положении. Комик был бледен как труп и дрожал, словно обложенный льдом.

— “Толстяк Ренэ”! Дюпарк, мой милый, старый друг! — воскликнул Мольер, хватая холодную руку актера. — Что с тобой? Говори же, что ты чувствуешь.

— Отправь меня домой, Мольер, — с усилием промолвил комик, потому что зубы у него стучали от озноба. — Я обречен на смерть. Не дай мне умереть тут. Отвези меня к жене!

— Умереть, Дюпарк? Заклинаю тебя, выбрось это из головы! Сейчас явится доктор.

— Я умираю, Мольер. Разве ты не слышал вопля, когда король писал приказ об аресте Экзили и крикнул о случившемся Лозену?

— Да, мне помнится что-то в этом роде.

— Ну, так вот, отравитель должен каяться и в моей гибели.

— Каким образом?

— Я тяжко страдал. Никто не был в состоянии помочь мне. Тогда Галюшэ, мой квартирный хозяин, уговорил меня обратиться к знаменитому итальянцу, которого рекомендовал ему аптекарь Глазер. Зловещий человек явился, изготовил свои напитки и подал мне. С того времени я почувствовал себя лучше… Ах… мне тяжко! Но мало-помалу боли усилились и сделались ожесточеннее прежнего. Экзили отравил королеву-мать и меня. Говорят, будто он пробует свои яды на живых. Милый Мольер… я умираю… прощай.

Добыли носилки, и “Толстяк Ренэ” покинул театр. Три дня спустя, знаменитого комика не стало.

II Попался

В лаборатории на площади Мобер дымили и клокотали реторты.

— Еще немного часов — и действие моих средств скажется, — сказал итальянец Экзили, отступая от очага, после чего оградил колбы и стеклянные сосуды от опасности взрыва и пошел из лаборатории в квартиру Гюэ.

При входе в гостиную итальянец увидал группу из троих лиц, которые обнаруживали сильное волнение; то были Гюэ, его дочь и красивый, как картина, молодой человек. Последний очень горячился; он шагал по комнате, размахивая руками, и говорил весьма решительным тоном.

— Доктор, вы навлечете беду на мой дом, — сказал старик Гюэ. — Поэтому прошу Вас: избегайте его. Мы исполнили Ваше желание, пошли на докторскую пирушку, и чем же это кончилось? Мне пришлось насмотреться и наслушаться ужасных вещей.

— Но, господин Гюэ, — подхватил гость, — не можете же Вы свалить на меня ответственность за горячность несчастного Камилла Териа?

— Конечно нет, отец, — вмешалась Аманда.

— Молчи, Аманда! — рассердился старик. — Ты опять сердишь меня. Ты совсем переменилась с того вечера, как доктор показался с тобой на пирушке. У меня нет никакой охоты, чтобы ты вместе со знатным господином сделалась предметом сплетен.

— Господин Гюэ, придержите свой язык! — запальчиво воскликнул Ренэ. — Ваша дочь мне очень… Я весьма высоко ценю ее и не потерплю таких слов ни от кого.

— О… мой личный опыт дает мне право на это, герцог! — возразил Гюэ. — Известно ли Вам, что до моего слуха дошли всякие небылицы. Мне рассказывали, будто моя дочь ходит на свидания с одним высокопоставленным лицом. Людское злорадство заходит далеко. Подумайте же теперь о страшном скандале, который был поднят кровавой стычкой в гостинице “Парижский герб”; ведь его исход и последствия трудно даже измерить. Нет, нет, герцог или доктор, прошу Вас покорнейше, минуйте наш дом!

Экзили выступил на один шаг вперед из полумрака, в котором стоял до той минуты, и сказал:

— Вы слишком торопливы, господин Гюэ.

Ренэ устремил свой взор на странное лицо итальянца и вежливо, но холодно спросил его:

— А разве Вы имеете какое-нибудь особое право вмешиваться в дела семейства Гюэ?

— Я вмешиваюсь во многое, — возразил итальянец, — и, пожалуй, окажусь для Вас полезнее, чем Вы думаете, Гюэ, Вы слишком суровы к молодым людям.

— Ах, полноте, Экзили! Если бы Вы знали, какую ужасную ночь я провел!.. Послушайте, герцог, с какой стати этому Сэн-Круа и маркизе были посланы приглашения?

— Я поступил нехорошо, — вздыхая признался Ренэ, — однако…

— Поручик де Сэн-Круа? — поспешно перебил Экзили. — Тот самый, который служит в драгунах Траси, участник венгерского похода?

— Тот самый, да, — подтвердил Ренэ.

Итальянец слегка нагнул голову и из-под своих нависших бровей пристально всматривался в молодого герцога.

— Как Вас зовут? — учтиво спросил он.

— Ренэ, герцог де Дамарр, доктор прав.

— Гм… странно, — пробормотал итальянец. — А вы давно знаете поручика де Сэн-Круа?

— Я познакомился с ним незадолго до злополучной пирушки. Я спас ему жизнь, когда на него напали бродяги.

— Странно, повторяю опять. Я знаю поручика лично, он был у меня в далекой Венгрии; Вы очень похожи на него, герцог. Да, да, — продолжал он, — между Вами большое сходство… Вы с поручиком — точно родные братья. Вы похожи на свою матушку, Ваша светлость?

— Говорят, так.

— В таком случае, герцогиня, должно быть, славилась красотой.

— Нисколько, господин Ренэ. Если Вы унаследовали материнские черты, то эта женщина, вероятно была хороша, как ангел.

— Не правда ли, ведь господин Ренэ — красивый мужчина? — наивно воскликнула Аманда.

— Конечно… конечно, — с улыбкой ответил Экзили. — Но эта красота указывает на сословное различие. Вот Вы, например, мадмуазель Аманда, — прелестная, замечательно красивая девушка, между тем Ваша наружность ясно говорит о том, что Вы происходите из мелкой буржуазии, а господин Ренэ, напротив, отличается тонким аристократическим изяществом, которое придают человеческому лицу высокое происхождение и чистота крови.

— Ну, что? Дождалась? — воскликнул Гюэ.

— Простите, доктор, — засмеялся Ренэ, — но если Вы приписываете благородные черты моего лица происхождению моей матери, на которую я, говорят, похож, то я должен Вам сказать, что Ваше знание людей в данном случае не подтвердилось. Дело в том, что моя красивая и добрая мать не унаследовала благородной крови, но взята моим отцом из честной буржуазной семьи.

Итальянец подскочил.

— Вот как? Удивительное дело! А я был бы готов поклясться, что Ваша матушка принадлежит к старинному дворянству из провинции По или других южных краев.

— Опять ошиблись, — возразил Ренэ, — моя мать родом из совершенно противоположной местности. Она родилась в Амьене.

— В Амьене? — воскликнул Экзили.

— Ну, да, любезный доктор. Ваша наука обманывает Вас.

Итальянец промолчал.

— Я покину Вас сегодня, господин Гюэ, — сказал Ренэ, — и подожду, пока Ваше волнение несколько уляжется. Мадемуазель Аманда, мое почтение! Доктор, имею честь…

Молодой человек откланялся и вышел из комнаты. Однако не прошло и нескольких минут после его ухода, как он вернулся назад, бледный и расстроенный.

— Поспешите… предупредить насилие немедленным обращением к полицейской власти здешнего квартала.

— Что случилось? — в один голос воскликнули Аманда и Гюэ.

— У Ваших дверей стоят полицейские стражи с ефрейтором. Они требуют впуска. Слышите стук?

— Да… вот мы и дождались! Всему виной кровопролитие в гостинице “Парижский герб”. О: господин Ренэ, Вы навлекли на нас беду!

— Не ребячьтесь, почтеннейший! Причем Вы в этой истории? Нет, я полагаю, тут дело идет о ком-нибудь другом… Извините, пожалуйста, доктор, но ведь Вы, кажется, давали лекарства вдовствующей королеве?

— Да.

— Тогда спасайтесь.

Удары дверного молотка усилились. Были слышны голоса: “Именем короля!”

— Но с какой стати мне спасаться? — воскликнул Экзили.

— Потому что раздаются крики: “Хватайте отравителя! Ловите итальянца!”. Королева-мать умирает.

— Ад и сатана! — закричал Экзили. — Это — проделки лейб-медиков! Мои лекарства были полезны; наверное это врачи сыграли со мной злую шутку.

— Отворяйте именем короля! — раздалось опять с улицы.

— Скорее в потайной ход, — шепнул итальянец Гюэ. — Я не отворю до тех пор полицейским.

Ренэ схватил руку дрожавшей от страха Аманды, тогда как Гюэ увлекал за собой доктора.

Как только послышались крики у крыльца, Морель поспешил к окну, выходившему на площадь Мобер. При свете фонарей он увидал остановившуюся карету и блеск алебард, а в скором времени раздался возглас: “Отворите по приказу короля”. Хотя вопли уличной толпы: “Доктор — убийца! Отравитель!” — объяснили ему через минуту, что нападение на дом касалось заезжего итальянца, хотя сбежавшиеся люди громко кричали, что королева-мать умирает, отравленная Экзили, Морель однако имел важные причины сократить по возможности свое пребывание в жилище Гюэ.

Одно мгновение он стоял, притаившись в лаборатории, между тем как снаружи гремели голоса и удары. Его коварные глаза сверкали отвратительным лукавством. Наконец он посмотрел в угол и хихикнул.

— Нет, я еще не попаду в сеть с прочими рыбами! Берегитесь, недаром подслушал я Ваши тайны, господин Гюэ!

Он отодвинул стол с токарным станком, поднял открывшуюся под ним плиту, спустился в отверстие и снова привел в действие механизм, причем сдвинутый токарный станок оказался опять на прежнем месте.

— Так, — промолвил Морель. — Теперь мы выйдем сухими из воды, а чтобы никто не мог последовать за нами, вот! — Он заложил изнутри плиту крепким железным засовом. — Ну, марш через каменоломни! — прибавил он, медленно спускаясь с лестницы.

— Отворяй, когда мы будем в лаборатории! — крикнул Гюэ Аманде, опрометью пробегая с Экзили через сени.

— Мы не можем выйти с черного хода, — возразил итальянец. — Дом окружен.

— Спешите скорее в потайной ход! Ученики коллегии поклялись защищать Вас. До утра Вы должны убраться из Парижа.

Оба вбежали в лабораторию.

Аманда, от которой не отходил Ренэ, отворила тогда наружную дверь. Вошел Бриссонэ, а за ним четверо полицейских стражей с фонарями.

— Займите ворота, палисадник и не впускайте никого. Эй, Гроссье! Лупите назойливых по голове древком алебард.

Взрыв раскатистого хохота послужил ответом на этот приказ.

Бриссонэ приблизился к Аманде и довольно вежливо сказал:

— Весьма сожалею, что принужден нарушить Ваш покой. Приказ короля. — И полицейский показал листок, исписанный Людовиком в театре. — Где находится доктор Экзили?

— Его здесь нет, — смело ответила Аманда, полагая, что итальянец уже успел найти себе надежное убежище.

— Вы говорите неправду, мадемуазель, — внезапно раздался чей-то голос, и в ту же минуту из-за полицейских стражей выступил мужчина, одетый во все черное. — Итальянец — приятель Вашего отца и он находится тут.

Между тем Гюэ с Экзили бросились в угол, где стол с токарным станком скрывал подъемную плиту. Химик торопливо отодвинул эти предметы и наклонился, чтобы поднять трап, причем в ужасе воскликнул:

— Боже мой, что это значит? Отверстие заперто!

— Ах! — крикнул Экзили. — Теперь мне все ясно. Это — он!

— Кто?

— Скорее, Гюэ, пока меня не схватили. Враг, протягивающий за мной руки, это — Сэн-Лорен. Мне известна одна его тайна, заметьте хорошенько. Он пре…

Экзили не успел договорить, как запертая дверь лаборатории была с треском высажена и сыщики ворвались в нее. Старик Гюэ не видел после того перед собой ничего, кроме спутанного человеческого клубка, который покатился на Экзили, потом он услышал звон разбиваемых стекол, отрывистые возгласы, и ворвавшиеся люди снова кинулись назад из лаборатории.

Произошло следующее:

— Вот он! — воскликнул Бриссонэ, врываясь со своими подчиненными в лабораторию.

Сыщики бросились на Экзили, который ретировался за стол. Несколько пробирок, реторт и тазов упало на пол и разбилось вдребезги. Однако итальянец сделал еще попытку ускользнуть от нападающих. С изумительной силой сбил он с ног Бриссонэ, перескочил через него, толкнул первого сыщика, преградившего ему дорогу, так ловко в грудь, что тот повалился в корзину с песком, а второго ударил по лицу, после чего, проворно минуя упавших и расступившихся, кинулся в сени, а оттуда через выходную дверь, мимо стражи, юркнул в густую толпу народа.

— Держите его! Держите отравителя! — заревела чернь.

Бриссонэ и его подручные, успевшие тем временем опомниться, преследовали беглеца по пятам.

Погоня за Экзили сделалась всеобщей. Сотни людей с громким криком бежали за черным доктором. Его длинный плащ развевался по ветру: он как будто летел, словно призрак, мимо домов.

— Держите отравителя! — неслось из всех глоток.

Полицейские со сверкающими алебардами, мальчишки и женщины, словом, все образовали длинную подвижную полосу и мчались во весь дух за беглецом.

Прорываясь насильно сквозь толпу осаждавших его полицейских, Экзили быстро сообразил, как и где искать ему спасения. Поспешно осмотревшись, он убедился, что проникнуть в улицы за домом Гюэ и в жилище Глазера не было никакой возможности, потому что народ, сбежавшийся на шум, бросился как раз ему навстречу. Таким образом беглец избрал себе целью улицу Турнон, где, как помнит читатель, был расположен выход из каменоломни. Если бы доктору удалось достичь этого пункта, то ему представилась бы возможность благополучно ускользнуть от своих преследователей, скрывшись в подземелье.

Итак, погоня направилась в улицу Нуайе. С каждым шагом расстояние между Экзили и гнавшимися за ним людьми становилось меньше. Однако итальянец обладал огромной мускульной силой; его жилистое, сухопарое тело было отлично приспособлено к такому напряженному страшному бегу.

— Лови воров! — рычала гнавшаяся за ним масса народа.

Булочники бросали свои тележки, мусорщицы с кирками и корзинами ковыляли вслед за бегущими; кучка солдат, направлявшаяся к ближайшему кабачку присоединилась к этим бешеным людям и все они кричали: “Держите доктора-отравителя!”, хотя никто из примкнувших вновь не знал, почему выкрикиваются всеми эти слова.

Экзили тяжело дышал. Волосы прилипли к его черепу, с которого катился густой, клейкий пот; губы у него горели, а из его легких в сыром ночном воздухе вырывался синевато-белый пар. Он мчался по узким переулкам; иногда ему грозила опасность быть задержанным, но он отчаянным толчком отбрасывал нападающего в сторону; его костлявые кулаки сыпали удары направо и налево; колени тряслись под ним, но сила воли, желание спастись поддерживали его. Он кинулся в улицу Лагарн; сотни преследователей отстали от погони, сотни новых примкнули к ней; у них были свежие силы, и с яростным воплем: “Ловите доктора-отравителя!” — все это кинулось вслед за черной фигурой, которая только что скрылась в улице Коделье.

— За ним, держи его!

Экзили непременно должен был бы попасться, потому что поперек улицы лежало бревно, возле которого монахи из обители “Пастыря Доброго” взимали пошлину за пропуск после десяти часов вечера. Однако не тут-то было! Черный доктор с быстротой стрелы перепрыгнул через препятствие.

— Молодец — отравитель! — одобрительно прорычала чернь.

Бриссонэ, потерявший шляпу с головы, бросивший ножны своей шпаги и перчатки, прыгнул следом за ним, сыщики сделали то же, разъяренная, обезумевшая толпа повторила прыжок. Но Экзили уже несся далее, как на крыльях ветра. На углу улицы Св. Косьмы ему удалось освободиться от своего плаща, и он сбросил его с себя. Бриссонэ запутался впотьмах в этой одежде, споткнулся и упал; поток преследователей покатился через него. Окровавленный, оборванный, весь в ссадинах, поднялся ефрейтор, чтобы продолжать погоню, хотя силы почти покидали его.

Экзили уже ничего не видел и не мог различать перед собой. Голубоватый туман застилал ему глаза; кровь так сильно ударяла в виски, что вздувшиеся на них жилы, казалось, были готовы лопнуть; он только угадывал, где должно находиться место, которое сулило ему спасение и защиту, он потерял способность узнавать перекрестки улиц, углы. Грязь брызгала ему в лицо, с которого градом катился пот. Ему опять посчастливилось увернуться от своих преследователей, проворно юркнув в переулок, — но тут его подстерегла беда: он попал в тупик.

— Ура! — заревела толпа позади него. — Попался! Хватайте его живьем!

Лишь несколько шагов отделяли едва державшегося на ногах беглеца от гнавшихся за ним людей. Однако он отчаянным прыжком увеличил это расстояние, и тут его потухавшие взоры увидали возможность избавления.

Тупик замыкался похожим на амбар открытым зданием. Под ним шумел рукав Сены, соединявшийся с подземным бассейном и бравший свое начало у набережной Гренульер. Этот рукав приводил в действие лесопильню Фуар Сэн-Жермен. Там горели огни; маховые колеса шумели, стучали и хлопали, а пилы двигались вверх и вниз. Лестница была спущена; итальянец стремглав кинулся по ней вверх.

— Эй, мельники! Берегитесь! Хватайте отравителя! — закричали сотни голосов.

Переулок уподобился муравейнику, — до такой степени он кишел народом и шумел.

— Остановите лесопильню! — крикнул подоспевший тем временем Бриссонэ.

Преследователи десятками бросились на лестницу.

— Ура! Вот сущий дьявол! Вельзевул! Ура! — внезапно закричали все в невольном восхищении, потому что при свете смоляных факелов, поспешно зажженных работниками на мельнице, было ясно видно, как доктор, спасаясь от преследования, вбежал на верхние галереи и, кинувшись через перила, исчез между гудевшими маховыми колесами и сверкавшими пилами пущенного полным ходом механизма.

— А-ах! Ай! Гей! — вопили преследователи.

— Остановить лесопильню! — загремел повелительный голос.

— Он, должно быть, распилен там внизу на пять кусков! — подхватили работники.

Пилы остановились; преследователи подбежали, потому что теперь они могли приблизиться, не подвергаясь опасности. В один миг все ходы и закоулки были наводнены народом. Профессиональные сыщики и добровольцы искали доктора-отравителя.

— Ничего не видно! — восклицали все.

— И никаких следов крови? Ни клочков изорванной одежды на зубцах? — спрашивал хозяин лесопильни, оставшийся наверху. — Ничего, как есть! Ну, тогда Сатана был с ним заодно, — крикнул он опять сверху вниз, — потому что существо из плоти и крови не может выбраться отсюда подобру, поздорову без помощи нечистой силы.

Под ропот обманутой надежды, издаваемый толпой, сыщики собрались уже уходить прочь, как вдруг раздался пронзительный женский голос:

— Ах, святые угодники, да вот он!

— Где? — спросили разом сотни голосов.

— Вон там!

Гроссье швырнул свой факел в темноту и тут в самом деле собравшиеся увидели черную фигуру, которая выскользнула из нижнего яруса лесопильни и бросилась на мост, соединявший здание лесопильни с улицей Турнон, после чего повернула в эту улицу.

— Ура! За ним! — возликовали все и кинулись к мосту.

Экзили немного собрался с силами. Он несся, как преследуемый олень. Перед ним был уже конец улицы Турнон. Он уже видел груды камней, обозначающийся выход из подземелья; еще каких-нибудь сто шагов, и он должен быть спасен. Итальянец слышал близко за собой топот своих преследователей; фонарь, висевший на цепи, протянутой через улицу, позволял ему различить тень Бриссонэ, которая, все удлиняясь, появилась возле него. Но теперь, на его счастье, он благополучно достиг разбросанных каменных глыб. Перед ним зияло черное отверстие; если ему удалось бы нырнуть в его мрак, то он был бы свободен… укрыт… спасен…

Сыщики уже скрылись из его глаз. Экзили слышал их крики: “Он сейчас был тут!”, “Обыщите камни!”. Но обломки заслоняли его от взоров ожесточенных преследователей. Еще прыжок, — и он окажется в спасительном убежище. Итальянец стал перепрыгивать через кучи щебня, как вдруг почувствовал в своем бедре невыносимую боль, которая разливалась подобно жгучей лаве по всему его телу. Он хотел пошевелить ногой для последнего спасительного шага, не тут-то было: ее невозможно было поднять. Экзили пытался ползти, но колени отказывались служить ему. Лишь в нескольких футах от него находилось укромное подземелье, — позади же — была верная гибель. Он мог бы теперь ускользнуть, но его сухожилия утратили свою упругость, какая-то пружина в его теле парализовалась, лопнула… Экзили забормотал проклятие, его руки протянулись к пещере; прошла еще минута — и он упал без чувств.

Одновременно с этим Гроссье прыгнул на груду камней, у подножия которой замертво упал измученный итальянец.

Багровый свет факелов мешал сначала различать предметы.

— Что он, сквозь землю, что ли, провалился? — крикнул Бриссонэ, который запыхавшись подбегал к своим.

Над грудами обломков выросли головы подоспевших сыщиков, острия алебард; толпа народа стекалась сюда же.

— Куда он девался? — спрашивали все.

— Стой! — крикнул Гроссье, освещая землю фонарем. — Вот он лежит! Мы его поймали!

— Попался! Попался! — диким хором заревела толпа и этим воем заставила Экзили очнуться от его обморока.

Бриссонэ приблизился к нему с обнаженной шпагой в руке, тогда как доктор медленно приподнялся и сел.

— Ну, уж и помучили Вы нас! — сказал ефрейтор. — Вы арестованы по приказу короля.

— У меня, должно быть, лопнуло сухожилие, — слабым голосом промолвил Экзили, — иначе я не дался бы Вам в руки. Велите унести меня, потому что я не могу ступить.

По знаку Бриссонэ четверо полицейских стражников подняли итальянца на древках своих алебард и отнесли таким образом в карету, которая следовала с возможной скоростью за погоней и в тот момент, показавшись из улицы Вожирар, подъехала к месту, где был найден Экзили.

Его внесли в экипаж; Бриссонэ сел с ним рядом, а двое сыщиков поместились напротив. Четверо конных полицейских окружили карету. Итальянец слышал гул голосов; толпа народа, добившаяся удовлетворительной развязки драмы, бушевала, подобно морским волнам, разбивающимся о берег.

— В Бастилию! — раздалась команда Бриссонэ, и экипаж покатился.

Экзили стонал; боль и ярость исторгали у него эти стоны.

Четверть часа спустя, колеса застучали по настилке подъемного моста; потом карета остановилась у караульни.

Бриссонэ высунулся из каретного окна.

— Арестованный по приказу короля.

Засовы и цепи заскрипели; отворились ворота, приведшие экипаж на другой мост.

— Кто там? — раздался новый окрик.

— Арестованный по приказу короля, — вторично ответил ефрейтор. — Выходите к нам только с корзиной; мы должны его нести, потому что он получил повреждение.

Вскоре появились солдаты и тюремщик со свечами. Экзили был вынут из кареты, положен в корзину для перевозки и потом внесен через отворенные ворота во двор. Ворота захлопнулись, и римский доктор очутился в Бастилии.

III В Бастилии

Возбуждавшее ужас здание, возвышавшееся в конце улицы Сэнт-Антуан, было произведением Карла V-го Французского. Гуго д‘Анрю выстроил Бастилию, которая первоначально должна была служить укреплением.

Вход в эту ужасную крепость был с улицы Сэнт-Антуан. В нескольких шагах от ворот помещалась караульня. Сейчас за нею находился подъемный мост; промежуточные ворота вели отсюда во двор тюремной администрации.

В то время губернатором Бастилии состоял де Безмо. Этот бывший королевский мушкетер, кругленький добродушный господин, с плутовским выражением лица, носит полуштатское, полувоенное платье, и в его обращении было более предупредительности, чем строгости. Все заключенные любили его и он пользовался большим благоволением Кольбера.

Безмо появился у корзины, в которой лежал итальянец. Он вежливо приподнял шляпу и сказал:

— Господин Бриссонэ, Ваш приказ?

Ефрейтор подал бумагу, собственноручно написанную королем.

— Хорошо, — заметил начальник. — Но — черт возьми! — в каком Вы странном виде, господа!

— Арестант помучил нас, господин губернатор.

— Прошу Вас вместе с ним ко мне в контору, чтобы я мог безотлагательно записать его, — сказал Безмо.

Бриссонэ отвел губернатора в сторону и шепнул ему:

— Главное условие! — глубочайшая тайна!

Безмо кивнул головой.

Доктора перенесли через двор в зал допроса или суда. Безмо появился там, спустя некоторое время с двумя большими книгами и приказал:

— Полицейские стражи и тюремщики, удалитесь! Только я и господин Бриссонэ останемся при арестанте.

Когда названные лица остались при Экзили, Безмо раскрыл одну из книг; то был реестр Бастилии. Он записал имя, место рождения, лета и звание итальянца, после чего дошел до рубрики, озаглавленной: “Причины ареста”. Это был самый таинственный отдел книги; между этими строками таилась бездна произвола, несправедливости и клеветы.

— Какие причины привели доктора Маттео Экзили в Бастилию? — спросил губернатор.

Экзили пытался приподняться и заглянуть в лицо ефрейтора.

— Напишите, господин губернатор, — спокойно ответил Бриссонэ: — “Подозревается в изготовлении ядов с преступной целью”.

Безмо содрогнулся. Его добродушное лицо приняло выражение подозрительности; он положил перо и уставился взором на арестованного, причем с расстановкой промолвил:

— Изготовитель ядов?

— Ничего, пишите, господин губернатор, — сказал Экзили. — Ведь меня будут допрашивать; тогда все объяснится.

Его глаза метали зеленоватые молнии на Безмо и ефрейтора.

Губернатор захлопнул книгу и дернул звонок.

Вошли тюремщики.

— Карамб, — распорядился Безмо, — арестованный получает вторую Либертэ.

Комнаты в башнях получили имена по их названиям; поэтому комната номер второй в башне Либертэ называлась “Вторая Либертэ”.

Затем было приступлено к обыску арестанта. Все деньги, украшения и прочие мелкие вещи у него отобрали; об этом составили протокол и отобранные предметы унесли в кладовую за решеткой.

— Нет ли у Вас какого-либо желания? — спросил Безмо доктора.

— Я попросил бы Вас доставить мне сюда ящик с книгами от моего приятеля Глазера, живущего в улице Бернардинов, — ответил Экзили.

— Мы сначала просмотрим эти книги и доставим их Вам лишь в том случае, если они не содержат в себе ничего опасного для государства, — с важностью заметил Безмо.

Экзили усмехнулся и произнес:

— Это — медицинские сочинения. Я ученый и прошу у Вас как милости разрешения развлечься чем-нибудь. Кроме того я ходатайствую о каком-нибудь успокоительном лекарстве для моей поврежденной ноги. Она ужасно болит и распухла.

— Вас будет навещать хирург, когда Вас поместят в Либертэ.

— А разве нельзя мне прописать самому себе лекарство? Ваши чиновники могут исследовать его. Они убедятся, что оно не содержит в себе ничего вредного, хотя его и составлял отравитель.

— Пишите рецепт!

Прописав лекарство для своей пострадавшей ноги, Экзили набросал на бумагу несколько строк, адресованных Глазеру.

— Готово, — скомандовал Безмо.

Тюремщики подняли доктора.

— Доброй ночи! — сказал губернатор, и мрачное шествие покинуло зал.

Снова прошли через двор к башне Либертэ. Носильщики со своей ношей поднялись по чудовищным лестницам, скудно освещенным тусклыми лампами, и наконец остановились перед огромной дверью, над которой виднелась римская цифра II. Дверь отворили и внесли арестанта в восьмиугольную комнату.

Меблировка этого мрачного жилища состояла из кровати под зеленым балдахином, убогого стола, четырех старых стульев, подобия умывальника с оловянным прибором и двух железных подсвечников.

Итальянца уложили в постель. Он заметил, что против этого ложа оставалось свободное место у стены, где, в случае надобности, можно было поставить вторую кровать.

— Может быть, у Вас скоро появится приятная компания, — ухмыльнулся тюремщик.

— Я вовсе не желаю этого, — угрюмо ответил доктор.

— Сегодня Вам уже нельзя больше зажигать огонь, — сообщил тюремный страж, — но Ваше лекарство Вы все-таки получите.

Все вышли из комнаты, и заключенный остался один. Он приподнялся, насколько позволяло ему полученное повреждение, снял с себя башмаки и стал шарить в одном из них, пока не нашел между каблуком и подошвой маленького тайничка, в котором хранился зажигательный прибор, причем произнес:

— Я уже боялся, что потерял его. Сначала завесим окно! Пока мой сторож отворяет двери, я успею загасить огонь.

Преодолевая жестокую боль, после нескольких напрасных усилий, он ухитрился занавесить своим сюртуком окно, наклонно вдававшееся в его камеру.

— Если тюремщик заметит сюртук, то я скажу, будто лунный свет мне невыносим.

Итальянец зажег свечу и, ковыляя, точно калека, по комнате, принялся освещать углы своей темницы. Эта рекогносцировка была скоро окончена.

— Они держат меня пока в клетке, — проговорил Экзили, скрежеща зубами и ставя на стол подсвечник с жестом ярости, — и я беззащитен! Проклятие! Хотя бы при мне были мои книги, чтобы рассеивать мою досаду! Берегись, Сэн-Лорен! Для тебя будет гибелью, если я… Гм… если у меня окажется товарищ в моем заключении. Я желал бы, чтобы ко мне привели какого-нибудь обманутого счастьем, отчаянного малого — такого, которому люди насолили в жизни; если такой человек выйдет раньше меня из этой ямы — я, кажется, застряну здесь надолго, — то мне хотелось бы дать ему в руки средство отомстить за нас обоих.

Замки заскрипели. Итальянец погасил свечу и снова приполз к своей кровати.

IV Отец и сын

Редко случалось обитателям тихого, мирного дома Дамарр переживать такую бурную сцену, какая произошла между герцогом Клодом Дамарром и его сыном Ренэ вечером после ареста итальянца.

— Вам надо половче выпутаться из этого дела, мой ученый законовед, — горячился герцог, — потому что злополучная история не обойдется без последствий. Знаешь ли ты, почтенный доктор, что всех Вас потащат в суд Шателэ? По крайней мере тебе представится случай блестящим образом применить на практике свои способности юриста.

Ренэ потупил взор и вздохнул, после чего произнес:

— Я не боюсь ничего; мне только больно, что в это гадкое дело замешана одна особа, которую я охотно выгородил бы из него.

— Да… старик Гюэ тут сильно замешан.

— Все мы, законоведы, совещались между собой на этот счет. К старику нельзя предъявить никаких обвинений, но…

— Ну, что еще такое? Предоставь ему позаботиться о себе.

— У Гюэ, как Вам известно, батюшка, есть дочь, — нерешительно произнес Ренэ.

Герцог насторожился.

— Дочь? Ну, так что же? — спросил он.

— Она — весьма порядочная девушка, и мне, разумеется, хотелось бы помешать…

— А-а! Тут выплывает наружу нечто новенькое! Бабьи истории? — воскликнул герцог. — Девчонки, дочери старых химиков? Ну, известная штука! Впрочем, это недурно! Так вот в чем заключались ученые занятия нашего доктора?

— Отец, — подхватил вне себя Ренэ, — не говорите таким образом об Аманде Гюэ, которую я избрал себе в супруги!

Герцог Клод окаменел. Потом, не говоря ни слова, он подбежал к звонку, резко дернул шнурок и велел вошедшему лакею позвать герцогиню Дамарр.

Сюзанна вошла; она уже догадывалась о сцене между мужем и сыном. Герцог, не заговаривая с ней, взял ее за руку, провел на несколько шагов дальше, в глубину комнаты, и поставил перед Ренэ, после чего сказал:

— Потрудитесь, доктор, повторить своей матери то, что Вы сообщили мне сейчас относительно дочери аптекаря Гюэ.

— Я сказал отцу, что мадемуазель Аманда Гюэ избрана мной в супруги.

Герцогиня вздохнула с облегчением. Она боялась слышать что-нибудь хуже.

— Ренэ, — промолвила она своим кротким голосом, — мой милый Ренэ, это — фантазия молодого человека.

— Нет, вовсе не то! Я люблю Аманду, дал ей слово и сумею сдержать его.

— Не прав ли я был, — сердито подхватил герцог, — когда постоянно восставал против излишней свободы юношества? Не достаточно ли скандалов в короткое время обрушилось на наш дом? Мы, с нашим именем, запутаны в кровопролитие в улице Лабурб; наш сын, наследник моего имени, тесно связан с маркизой де Бренвилье и ее возлюбленным — проходимцем, искателем приключений, который уже обогащает скандальную хронику Парижа, с этим Сэн-Круа, происхождение которого никому неведомо! К позору своего внебрачного рождения этот негодяй присоединяет еще позор своих наглых и пошлых поступков. Его неизвестной матери следовало бы утопить такое детище, — прости меня, Господи!

Колени Сюзанны задрожали. Ее проступок, страшные, томительные часы, все лица, которые она считала навсегда позабытыми, всплыли опять из бездны прошедшего, и надо всем этим кошмаром высоко царил Лашоссе.

— Но этим еще не кончилось, — продолжал герцог, — о, нет! Новоиспеченный доктор прав не покидает подозрительного дома старого шарлатана…

— Отец, — воскликнул Ренэ, — Вы злоупотребляете своими правами!

— Он не покидает подозрительного дома, — твердо продолжал старик, — да, да!.. Ведь как же иначе назвать дом, где вращаются люди, подобные итальянцу Экзили, и стряпают мази, напитки или микстуры, употребление которых отправляет на тот свет лиц всякого звания? Тут гибнет от них актер из труппы Мольера, там — великая королева Анна Австрийская; и в тот момент, когда рука правосудия протягивается, чтобы схватить преступника, мой сын оказывается в притоне на площади Мобер. Конечно судья найдет его между пальцами священной юстиции, когда ее кулак разожмется… А в заключение еще открытие, что сын, которому я обязан этой славой моего герба и имени, влюблен в дочь старого шарлатана и собирается жениться на ней! Ах, надо отдать Вам справедливость, почтенный доктор, Вы прошли учебный курс, давший блестящие результаты. Только как называется тот факультет, которому подведомственны Ваши ученые занятия в университете на площади Мобер?

Ренэ дрожал. Упреки, видимо, вызвали бы в нем раскаяние, но отцовская насмешка сильно раздражила его.

— Вы можете разить меня своими стрелами, — воскликнул он, — потому что несчастное стечение обстоятельств вовлекло меня в водоворот всяких бед. Вы можете принуждать меня, прибегая к своей отцовской власти, но это — не рыцарский образ действий. Я беззащитен перед Вами, когда Вы боретесь со мной острым оружием насмешки, язвительной шутки, — безоружен, как я могу быть только перед своим родным отцом. Вам я не способен оказать отпор… Так уж лучше убейте меня, герцог Клод Дамарр, но только сразу и не прибегая к ядовитой насмешке!

Смущенный герцог отступил назад, и его черты приняли унылое выражение.

— Дорогой муж, милый сын, — сказала Сюзанна, становясь между ними, — я редко прошу с чем-нибудь; я живу, не имея иных желаний, иных стремлений, кроме Вашего счастья, живу тихо и мирно среди вас, которых я люблю… обожаю. Выслушайте меня!.. Наступил первый момент, когда отец и сын разошлись в своих мнениях… тут разделяются ваши пути… тут вы нуждаетесь в посреднике… Позвольте мне быть им. Клод, протяни руку сыну! Обещай ему свою поддержку в трудном, неприятном деле, в которое он запутался, благодаря своему юношескому простодушию, незнанию жизни и веселому, открытому нраву; обещай ему вникнуть в его решения, в его планы, спокойно, без запальчивости. А ты, Ренэ, поклянись отцу не предпринимать ничего на будущее время, не выслушав предварительно его совета и мнения. Ваши руки… Ваши руки!

— Так, — воскликнул герцог, — что это значит: “Обещай спокойно вникнуть в его планы”!? Неужели ты думаешь, что я не угадываю ловушки, скрытой под цветами? Это значит: поразмысли, не примиришься ли ты еще с брачными затеями почтенного доктора. Ого, я знаю это! Хорошо, мы поговорим совершенно серьезно. Как, мой сын Ренэ, наследник честного, знаменитого имени, молодой, образованнейший человек, которому, благодаря его происхождению, доступны высочайшие посты в королевстве, — этот потомок знатного рода вздумал жениться на дочери простого аптекаря! Ну, нет, это уж чересчур смешно, над этим можно только потешаться. И чтобы я, отец, дал свое согласие, не зная даже хорошенько, какие это люди!.. Дать согласие на союз с дочерью старого дурака, который ищет золото и набивает чучела. Чтобы мой сын вращался около стряпни ядовитых зелий? Да никогда! Слушай, Ренэ! Пока ты живешь здесь, в моем доме под кровлей герцога Дамарр, не заикайся больше о браке с аптекарской дочкой. Я стою слишком высоко и пользуюсь слишком хорошей славой для того, чтобы включить в свой герб наряду с черным львом на серебряном поле пестик аптекарской ступки или лекарственную склянку.

Он поспешно отвернулся с горьким смехом.

Ренэ глубоко вздохнул, как человек, который готовится к большому прыжку с разбега, и печально заговорил:

— Матушка, простите, что я должен невольно причинить легкое огорчение Вам — кроткому, милому, ангельскому существу; но речи герцога с черным львом в гербе принуждают меня к тому. О чем, спрошу я Вас, герцог Дамарр, о чем думали Вы, когда в былое время посватались в Амьене к девушке простого происхождения, к верной Сюзанне Тардье? Помышляли ли Вы тогда о своих предках, о своем генеалогическом древе, о всей своей семье, которая осыпала Вас упреками? Казался ли Вам тогда молот оружейника Адама Тардье более блестящим украшением герба, чем пестик аптекарской ступки Гюэ? Откуда надвинулась туча высокомерия и пренебрежения к другим, которая внезапно нависла над кровлей дома Дамарр?

Герцог остался спокойным, тогда как Сюзанна закрыла лицо рукой.

— Не плачь, дорогая жена, — сказал он, — я отвечу ему. Но одна любовь, но искренняя благодарность, долг, повелевший мне хотя отчасти вознаградить Сюзанну Тардье за все, что она сделала для меня, заставили меня забыть свое положение, нападки моей семьи и протянуть руку маленькой мещаночке. Долгое время наблюдал я за твоей матерью, долго раздумывал, но ее чистота и незапятнанная добродетель придали мне мужества спокойно пренебречь всеми препятствиями.

Сюзанна опустилась в кресло и откинула голову на его спинку.

— С тобой же, мой сын, — продолжал Клод Дамарр, — дело обстоит совсем иначе. Ты познакомился с молодой, красивой девушкой, которая приглянулась тебе; но кто она такая? Я должен сознаться, что не слышал о ней ничего дурного, однако этого еще недостаточно, чтобы позволить тебе, молодому, неопытному человеку, стоящему на пороге жизни, жениться на дочери аптекаря Гюэ. Нет, для этого требуется нечто совсем иное!.. Итак, выслушай меня, твоего отца, твоего друга! Вот тут сидит твоя мать. Ей известно, сколько огорчений всякого рода причиняло нам обоим неравенство звания, и нужно было обладать сердцем Сюзанны Тардье, чтобы терпеливо переносить все уколы оскорбленной гордости, которым подвергались мы оба. Нет, я не подвергну вторично своего имени такой опасности, потому что только любовь и верность благородной женщины помогли мне преодолеть ее. Я отказываю тебе в моем согласии.

Ренэ подумал с минуту, после чего сказал почти весело:

— Ну, хорошо! Зачем же я учился кое-чему? Вот тут, в моей голове, собраны богатые сведения; я должен воспользоваться ими.

Молодой человек поцеловал руку матери, почтительно поклонился отцу и вышел из комнаты.

— Боже мой, что он затеял! — воскликнула герцогиня.

— Какую-нибудь глупость, — ответил герцог. — Но пусть устраивает свою жизнь по-своему. Не тревожься! Дурного Ренэ не сделает; он опомнится, когда утихнет волнение его горячей крови. А теперь, Сюзанна, тебе пора одеваться. Мы приняли приглашение и должны ехать на обед к генерал-контролеру.

V Званый обед у Пенотье

Рейх де Пенотье состоял генерал-контролером лангедокского духовенства. Подобно Сэн-Лорену, представителю благочестивых отцов Шампани, Пенотье вел дела своих религиозных братств, учреждений и монастырей; кроме того он занимал также должность казначея сельских сословий. Состояние Пенотье исчислялось миллионами, так как его предприятия всегда сопровождались счастьем и удачей. Блестящие пиры, необычайно щедрые подарки, одолжения всякого рода приобрели ему бесчисленных друзей. Пенотье твердо держался правила “не пренебрегать никем”, если на поверхности общественного моря всплывало новое лицо, то генерал-контролер умел быстро привлечь его к себе.

Свечи в хрустальных люстрах и стенных канделябрах столовой гостеприимного Пенотье уже ярко пылали. Приятная теплота разливалась по восхитительно декорированной комнате, где мягкие ковры скрадывали шум шагов. Тонкий аромат благовонного курения струился вверх из бронзовой курильницы, а пламя свеч, отражаемое великолепнейшими зеркалами, играло на превосходном сервизе японского фарфора — ценной редкости, встречаемой только на столах государей и доставшейся генерал-контролеру благодаря его многочисленным связям в Голландии. Позади стола, у стены, на богато украшенном буфете искрились редчайшие вина в хрустальных графинах и бутылках, тогда как возле них стояли раскрытые футляры с набором ножей для разрезывания нежной дичи и сочного жареного мяса.

В начале пятого в столовую вошел хозяин.

— Прекрасно, Бернар, — сказал он своему дворецкому, — прекрасно! Мы сегодня опять отличимся на славу. Принесены ли устрицы?

— В свое время они будут поданы открытыми.

— Великолепно! Ну, а как мои фазаны?

— Они получены и будут готовы, когда подоспеет им пора.

— Господин де Вильбуа любит раковые пирожки; я поручил тебе сообщить о том повару.

— Таких пирожков будет подано целое блюдо.

— Тогда я совершенно спокоен. А ко всем этим кушаньям рейнвейн либфрауенмильх, шампанское и бургундское. Ах, я вижу, что все уже готово… Вполне доволен! Слышишь? Звонок в передней, гости съезжаются, — и Пенотье поспешил навстречу приглашенным.

Первыми посетителями оказались двое людей весьма различного возраста и звания. Первый был полковник Вильбуа, старик лет шестидесяти пяти; он держался прямо, по-военному, он одел свой лучший мундир и опирался на толстую испанскую трость с набалдашником, в виде миниатюрного бюста Генриха IV. Второй гость был юноша лет тринадцати, четырнадцати, в форме воспитанника коллегии св. Михаила. Его лицо далеко не производило выгодного впечатления, благодаря худобе, бледности и неправильным чертам. Тело этого студента в известные промежутки времени потрясалось глухим кашлем, а его серые, живые глаза придавали ему вид рыси или лисицы, сходство с которыми увеличивала выдававшаяся нижняя челюсть. Этого молодого человека звали Гильомом Дюбуа и он был сыном аптекаря из Брива ла Гальярд. Пенотье принял его отчасти под свой надзор, потому что этот юноша явился в Париж со значительными рекомендациями высоких прелатов.

Дальнейшую компанию гостей генерал-контролера, собравшуюся на утонченный пир, составляли: герцоги и герцогини де Бранкас и Сэн-Ибаль, аббат Амарел, родственник Пенотье, два камергера герцога Орлеанского и, как доложил лакей, его светлость герцог де Дамарр с супругой. Герцог Дамарр и его жена приняли приглашение Пенотье после того, как герцог пристроил на службу во флот, благодаря своему знакомству с ла Фейядом, одного родственника генерал-контролера. Пенотье так убедительно просил почтенную чету оказать ему честь своим посещением, что герцог наконец согласился. Дамарр был рад встретиться на этом обеде с полковником Вильбуа, которого он знал по прежним походам.

После того как разговор между собравшимися продолжался некоторое время в гостиной, двери снова отворились и лакей громко доложил: “Господин Ганивэ де Сэн-Лорен”. К счастью Сюзанна де Дамарр выбрала себе такое место, что ее лицо освещалось лишь наполовину; благодаря этому обстоятельству, странная перемена в ее чертах прошла незамеченной. Герцогиня де Сэн-Ибаль как раз не обращала внимания на Сюзанну, которая судорожно впилась пальцами в обивку оттоманки.

Сэн-Лорен вошел. Он был одет в высшей степени изящно, но просто. Злополучное время их связи воскресло перед герцогиней. Вот она снова столкнулась с человеком, наложившим темное пятно на ее жизнь. Одно за другим надвигались события, приводившие с собой лиц и воспоминания, которые были тесно связаны с проступком Сюзанны. Куда бы она ни обращала свои взоры, перед ней появлялась фигура, заставлявшая ее дрожать.

— Знакомы ли Вы с господином де Сэн-Лореном? — спросил герцога Дамарр Вильбуа.

— Нет, но о нем много толкуют. Он близок к королю.

— Господа, — сказал хозяин, представляя собравшимся нового гостя, — вот мой товарищ и друг, господин де Сэн-Лорен, — и он начал по очереди знакомить его с присутствующими.

Сюзанна прижала руку к груди, — еще мгновение, и Сэн-Лорен стоял перед ней.

— Герцогиня Сюзанна Дамарр, — слащавым голосом произнес Пенотье. — Образец — я нисколько не преувеличиваю — истинно рыцарской женщины, как ее изобразили нам в лице Бриоланы и Урганды.

В этот момент Сюзанна геройски боролась с силой нахлынувших на нее воспоминаний. Она прибегла к своему вееру, украшенному золотым шитьем и жемчугом, чтобы наполовину закрыть им свое помертвевшее лицо, и низко поклонилась. То не был собственно поклон. Несчастная женщина скорее вся поникла, едва держась на ногах.

По лицу Сэн-Лорена скользнула тень, его черты дрогнули, а пальцы незаметно, но с силой стальных тисков, смяли поля драгоценной шляпы. Никто не заметил этого, кроме Сюзанны, которая, не поднимая на него взора, чувствовала каким-то волшебством, что происходило в груди этого человека, впервые стоявшего перед ней после той тяжкой, злополучной поры.

Сэн-Лорен машинально проговорил обычный комплимент, после чего обратился к герцогине Бранкас, с которой уже был знаком.

— Вы не ожидали встретить у меня Сэн-Лорена? — со смехом сказал хозяин, подходя ближе к герцогу Бранкас. — Да, я люблю сюрпризы. Пожалуйте, однако, к столу! Мой Бернар приходит в нетерпение; хотя не все еще в сборе, но мы не станем дожидаться долее. Опоздавший гость — с некоторых пор свой человек у меня в доме; он не должен сердиться, если мы начнем обед без него. Герцогиня Дамарр, покорнейше прошу Вашу руку. Следуйте же за мной, господа!

Сели за стол. Между Амарелем и одним из камергеров оказался незанятый прибор.

Оживленная беседа вскоре же сблизила между собой всех гостей Пенотье. Разумеется, общий разговор вращался около важных событий последних дней какими были арест Экзили и болезнь королевы.

— Вы видите, — горячился Сэн-Лорен, — что адские медикаменты вызвали этот ужасный недуг, потому что, как только они были устранены, ее величество почувствовала себя лучше.

— Ходят разные слухи, — заметил Сэнт-Ибаль: — так, мне говорил один по-видимому осведомленный человек, будто итальянец на своем допросе в Бастилии сделал странное заявление.

— А именно? — спросил Сэн-Лорен не совсем спокойным тоном.

— Экзили оспаривает вред своих лекарств. Хотя он и признает, что то были яды, однако ссылается на свидетельство всех беспристрастных врачей, доказывая, что яды обладают вообще величайшей целебной силой. На этом основании доктор утверждает, что средство, прописанное им королеве, было подменено из зависти лейб-медиками или же сделано недействительным. Очевидно в микстуру влили примесь, парализовавшую ее благотворное действие.

— Это было бы позорной проделкой! — запальчиво подхватил Сэн-Лорен.

— Я не утверждаю того, но бывали странные примеры зависти между врачами.

— Имя Валло ручается за добросовестность произведенной экспертизы.

— Вообще утверждают, что доктор Экзили — опасный субъект, — заметил камергер. — Говорят, будто он имеет в своем распоряжении таинственные средства.

— Я слышал уже о том, — вмешался Дамарр, — но не верю этим слухам. Говорят, будто во Фландрии открыт яд, убивающий посредством вдыхания. Помните, Вильбуа, утверждали, будто его привез один мореплаватель, если не ошибаюсь, из Суринама?

— Да, да, — подтвердил старик, — говорили так. Однако ничего подобного еще не видано.

— Это понятно, — заметил Амарель: — изготовители подобных зелий должны обращаться с ними осторожно; но почему Вы не допускаете возможности изготовления таких тайных снадобий? Наука шагнула далеко вперед.

— Яд, который убивает посредством вдыхания? — внезапно спросил Пенотье, весь насторожившись. — Ведь тогда не оставалось бы никаких следов отравления? Удивительное дело!

— Черт возьми, Пенотье, — со смехом подхватил Вильбуа, — надеюсь, Вы не собираетесь отравить нас? Вы задали этот вопрос таким странным тоном.

Все гости расхохотались вместе с полковником, тогда как Пенотье пришел в некоторое смущение.

Сюзанна видела, что грозившая ей туча постепенно исчезает на горизонте, и ее нервное напряжение и душевная тревога сменились чувством грусти. Она смотрела издали на честное, здоровое лицо своего мужа, кивавшего ей от времени до времени через стол, и думала о благородном доверии, о ничего не подозревавшей беззаботности Дамарра, в глазах которого его жена была образцом женской добродетели и чистоты, между тем как вблизи него сидел тот, чье вмешательство в жизнь Сюзанны разрушило ее счастье и покой.

Когда герцогиня отвела взоры от своего мужа и окинула ими столовую, они машинально устремились в пространство против нее. Вдруг она вздрогнула: ей померещилось что-то ужасное, невероятное.

Столовая Пенотье соединялась с садом, но, чтобы попасть в него, приходилось миновать подобие сеней с колоннами, украшенными статуями. В зимнее время эти сени закрывались стеклянными рамами, вставленными между колонн. Тогда это закрытое пространство украшали оранжерейными деревьями, благодаря чему рядом со столовой получался довольно просторный зимний сад, отапливаемый медными жаровнями. В эти сени вела из столовой большая стеклянная дверь, без портьер, откуда можно было любоваться прелестным, благоуханным приютом.

Когда Сюзанна рассматривала этот пестревший цветами и декорированный с большим вкусом уголок, ей показалось, что между померанцевыми деревьями мелькает чья-то тень. В первый момент она не обратила на это внимания, думая, что по сеням проходит лакей. Однако тень вскоре скрылась, и герцогиня увидала мужчину, который, выглядывая из-за растений и цветочных горок, приближался к стеклянной двери. В движениях этого человека было что-то подозрительное. Герцогиня только что хотела обратить на него внимание общества, как вдруг к своему ужасу увидала лицо этого субъекта у самого стекла двери и сделала тревожное открытие, что то был не кто иной, как Лашоссе.

Он так плотно прильнул лицом к стеклу, что приплюснул нос и таращил глаза в столовую. Его наблюдения по-видимому относились к одному лицу. Взоры герцогини случайно встретились с его взглядом, и у Сюзанны пробежал мороз по коже, когда она заметила страшное, угрожающее выражение в чертах Лашоссе. Он погрозил ей кулаком и скрылся между деревьями.

Почти в ту же минуту к герцогине приблизился Пенотье.

— Ах, сударыня, — сказал, — я вижу, что Вы — любительница цветов, потому что не сводите взора с моего садика!

— Действительно, — ответила герцогиня, — этот цветущий уголок восхитителен. Мне хотелось бы полюбоваться им вблизи.

— После обеда нам подадут туда кофе. О, я покажу Вам несколько редких экземпляров растений!

Общество поднялось из-за стола, чтобы разойтись по соседним комнатам.

— Вы уже обдумали мои предложения, почтеннейший господин Сэн-Лорен? — спросил Пенотье, обращаясь к своему гостю.

— Лишь мельком, господин Пенотье. По разным причинам я не могу еще сегодня дать свое согласие, потому что это дело зависит не от меня одного.

— Ах, что касается этого… — сказал Пенотье и затем вдруг спросил: — а как велика цифра — если это не будет нескромностью с моей стороны — того капитала, который Вы пускаете в оборот?

— Это — не тайна. Мои обороты достигают ежегодно десяти миллионов франков.

У Пенотье дрогнули углы рта и он отступил шаг назад, но спокойно возразил:

— Ну, а я орудую более крупными суммами.

— Охотно верю, — заметил Сэн-Лорен. — Доходы с церковных имуществ и учреждений Лангедока пожирнее, чем в Шампани; кроме того Вы служите еще представителем сельских сословий, — и, сказав это, он повернулся к Бранкасу, который тронул его за руку.

Пенотье исподтишка посмотрел ему вслед и пробормотал:

— Десять миллионов ежегодно в руках!.. Вот это выгодно! Я мог бы осуществить при таких средствах огромные предприятия, если бы к моим шестнадцати миллионам прибавить еще десять. Но он, кажется, не намерен уступить свое место… С духовенством я уж поладил бы, если бы удалить его. — Он огляделся кругом; общество покинуло столовую. — Гм… Амарель давеча говорил о яде, не оставляющем следов. Это было бы верным оружием для предпринимателя.

После этого Пенотье подошел к своим гостям. Между ними происходил оживленный разговор об одной картине. То был портрет короля Людовика XIII. Равнодушное лицо монарха с печатью пресыщения в чертах смотрело неподвижно и безучастно со стены и ясно говорило, что он не любил никого в этом мире, кроме себя, да и то едва ли.

— Он очень похож, — сказал Бранкас. — Этот портрет был написан незадолго до его смерти.

— Мне уже предлагали за него большие деньги, — сообщил хозяин дома, — но с оригиналом Бурдэна не так-то легко расстаться.

— Это — чудесная вещь, — заметил Сэн-Лорен.

— Да, как картина, — вмешался камергер, — но в самом лице нет ничего красивого.

— Однако Вы говорите очень смело! — со смехом подхватил Бранкас.

— Что же тут дурного? Покойный король никогда не нравился мне. Я люблю вот таких личностей, как теперешний государь. Вот король Людовик Четырнадцатый — настоящий монарх.

— Если сравнивать сына с отцом, то надо сознаться, что между ними нет ни капли сходства, — задумчиво произнес Сэнт-Ибаль.

— Вы правы, — согласился Бранкас, — но теперешний король во многом похож на свою мать.

— Вы находите? А, по-моему, нисколько. Вот там висит портрет королевы Анны Австрийской. Вглядитесь в него хорошенько и скажите мне, в чем заключается это мнимое сходство между матерью и сыном? Скорее герцог Орлеанский походит на своего отца.

— Значит, наш король Людовик выродок?

— Ну, вот! — довольно колко заметил Бранкас. — Я нахожу, что черты у него гораздо умнее, чем у родителей.

— Королева-мать — женщина весьма умная.

— Согласен; но у нее испанский тип. Посмотрите же на теперешнего короля: какое кроткое и вместе с тем величавое лицо, а глаза такие необыкновенные! В них еще не отражается большой опытности, потому что король слишком молод, но они одарены дивным блеском и живо напоминают глаза одного человека, который некогда господствовал над Францией.

— Кого же Вы подразумеваете? — спросил Пенотье.

— Кардинала Мазарини, — ответил Бранкас, указывая на портрет покойного министра.

Все взоры обратились в ту сторону.

Поразительно глубокое молчание внезапно овладело обществом. Один посматривал на другого, и каждый чувствовал, что слова герцога затронули весьма опасный и таинственный вопрос. К величайшему испугу Пенотье бледный, некрасивый мальчик Гильом Дюбуа неожиданно выпалил:

— Ах, теперь я припоминаю! Аббат Мортье, надзирающий в нашем училище за работами, недавно сказал доктору Толо: “Король в сущности — сын Мазарини”.

Замешательство гостей достигло высшей степени, никто не отваживался говорить.

Наконец Пенотье собрался с духом и сказал, притворно смеясь:

— Гильом, Вы допустили одурачить себя небылицей!.. Мы знаем достаточно на этот счет… Однако Вам пора обратно в училище. Ступайте, мой лакей проводит Вас.

— Ага, — насмешливым тоном подхватил скороспелка, — теперь я должен убираться, когда разговор принял интересный оборот!. Так со мной бывает всегда. Но если наши старшие не должны были толковать о вещах, из-за которых они рисковали сломать себе шею, то им следовало помалкивать.

Хозяину дома стоило большого труда увести юношу из комнаты. Вскоре он вернулся обратно и сказал в сильном волнении:

— Прошу Вас, друзья мои, пропустить мимо ушей речи бездельника. Подумайте, в какое ужасное положение могли бы мы попасть через него!

— Господа, — заметил Бранкас, вставая с места, — это доказывает только, до какой степени распространена опасная новость, согласно которой король произошел от Мазарини.

— Заклинаю Вас, герцог, — стал умолять Пенотье, — говорите потише.

— Хорошо, — продолжал Бранкас, — Вашей прислуги тут нет поблизости?

— Она удалена.

— Тогда поговорим откровенно. Злословие получило обильную пищу. Я не понимаю осторожных вельмож, и прежде всего господина Кольбера, который должен знать о появлении загадочной личности.

— Вы говорите загадками… Кто? Что?

— Неужели Вы ничего не слыхали о таинственном узнике, господин Пенотье?

— Я занимаюсь своими делами. О ком Вы толкуете, герцог?

— О Железной Маске, — ответил тот.

Все вздрогнули.

— Ах, это великолепно! — воскликнула герцогиня де Сэн-Ибаль. — Мороз так и продирает по коже! Расскажите нам, пожалуйста, об этом, милейший герцог.

— Смотрите, не накликать бы Вам на себя беды! — предостерег Сэн-Лорен.

— Устарелая выдумка! — засмеялся камергер. — Ну, кто видал когда-нибудь эту Маску?

— Наверно, никто, — подхватил Сэн-Ибаль.

— Вообще нам не следует говорить об этом, господа, — сказал Пенотье.

— Надо думать, что здесь нет предателей, — заметил Бранкас.

— Потолкуемте же! — воскликнул Дамарр. — Никто не верит этому. К чему же тут скрытность? Я не вижу причины.

— Причина — опасность самого дела, — прошептал Бранкас. — Злонамеренные люди утверждают, будто покойный кардинал Мазарини мог оспаривать у короля Людовика Тринадцатого его отцовские права на теперешнего государя.

— Ах, это низко! — подхватил Сэн-Лорен.

— Может быть! Относительно тайного брака вдовствующей королевы с кардиналом не остается больше никаких сомнений. Железная Маска, говорят, был первым плодом запретной любви кардинала и королевы. Король Людовик Четырнадцатый будто бы является вторым ребенком, которого покойный государь счел своим, после того как были приняты меры скрыть доказательства первого проступка. Подобные вещи случаются сплошь и рядом, только внебрачные дети не всегда обречены носить железные маски.

Сюзанна тяжело дышала, откинувшись на спинку кресла, а лицо Сэн-Лорена было похоже на мраморное изваяние.

— Значит, того ребенка держали в безвестности? — спросила герцогиня де Сэн-Ибаль.

— Да, так оно и было. Опасались убийства, и хорошо сделали, что сохранили молодую жизнь.

— А зачем же маска?

— Это весьма понятно. Черты лица замаскированного узника так поразительно схожи с чертами короля Людовика Четырнадцатого, что это сходство сейчас выдало бы тайну, а кто может Вам поручиться, что у заключенного не явится охота выступить претендентом на французский престол?

— Вы правы. Отсюда — строгое заточение. Однако мне все еще непонятно, каким образом известие могло проникнуть в публику? Кто же, спрашиваю опять, видел Железную Маску?

— В том-то и суть вопроса, — подхватил камергер. — Ни единый человек не может выступить и сказать: “Я видел таинственного узника”.

— Вот и ошибаетесь, дражайший, — внезапно возразил полковник Вильбуа, сидевший до сих пор молча. — Найдется достаточно людей, которые видели заключенного в маске.

— А кто же они такие? Вы знаете кого-нибудь из их числа?

— Знаю, весьма коротко.

— Кто же этот человек? Назовите мне его, полковник! — воскликнула герцогиня Сэн-Ибаль.

— Да я сам видел замаскированного.

— Расскажите! — воскликнуло большинство гостей.

— Молчите! — умолял Пенотье.

— Господа, — сказал старик, — я серьезно полагаю, что не рискую ничем, если исполню Ваше желание. Ведь если бы кто-нибудь из Вас вздумал болтать о слышанном от меня, то он навлек бы на себя такую же опасность, как и я сам. Поэтому я расскажу свое приключение только четырем молчаливым стенам.

Присутствующие придвинулись ближе к нему. Сам Пенотье, хотя боязливый и нерешительный, пылал не меньшим любопытством, чем его гости. Полковник еще раз доверчиво осмотрелся в кругу своих слушателей, откашлялся и приступил к рассказу.

VI Что рассказал полковник Вильбуа о железной маске и каким образом был прерван его рассказ

Почти четыре года тому назад корпус, в состав которого входил наш полк, занимал город Пиньероль. Вам известно, господа, что тамошний гарнизон меняется ежегодно и лишь двести человек, охраняющие цитадель, остаются там постоянно. Пребывание в благодатном Пьемонтском краю было нам всем настолько приятно, что я с досадой принял весть о предстоящем выступлении.

Полковник д’Арвиль, состоявший в то время комендантом пиньерольского форта и цитадели, примерный служака, старался утешить нас и младших офицеров. По его словам, он завидовал нам в том, что мы увидим опять прекрасный Париж. Когда мы готовились уже к выступлению, 28-го марта 1661 года в Пиньероль прибыл курьер с известием, что кардинал Мазарини скончался поутру девятого марта в Венсенне, близ Парижа.

Такая новость, понятно, произвела большое впечатление. Все чувствовали, что предстоит важный переворот в государственном строе. Так как я в то время уже подумывал об отставке, то будущее не особенно заботило меня, и в день получения известия я еще отправился в форт, чтобы поболтать о случившемся с Арльвилем за стаканом вина.

Я застал добрейшего коменданта в страшном волнении. Он, видимо, что-то скрывал.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Что такое с Вами, Арльвиль? Неужели смерть скаредного министра касается Вас так близко?

— Нет, дружище, — ответил комендант, — дело не в том. Я расстроен странным приказом, который привез мне курьер. Я должен лишиться командования цитаделью и вместо этого заведовать городским гарнизоном. Это — понижение по службе. Разве я в чем-нибудь провинился?

— А кто назначен Вашим преемником? — спросил я.

— Никому неведомый офицер. Я никогда не слыхивал его имени. Это — некий де Сэн-Марс.

Я слыхал эту фамилию в армии и вспомнил, что в годы моей молодости один де Сэн-Марс служил в королевских мушкетерах, но пропал без вести, скрылся и никому из нас не было ничего известно о его дальнейшей участи.

— Не тот ли это самый? — спросил я д’Арльвиля, после того как рассказал ему о своем знакомстве с Сэн-Марсом.

— Весьма возможно, — ответил комендант. — Посмотрим, что принесет нам предстоящая перемена.

Приказ о нашем выступлении не заставил долго ждать себя, и вскоре я распрощался со своим добрым приятелем Арльвилем. Мой эскадрон состоял из заслуженных людей и всегда вел себя примерно. Таким образом я не имел повода тревожиться в пути и мог останавливаться на дневку в том или другом встречном городе, тогда как мои офицеры и ефрейторы надзирали за солдатами. Наш маршрут лежал через Лион, небольшую часть Бургундии и далее через Нивернуа и Куртенэ на Париж.

Стоял необычайно жаркий день, когда мы достигли Шато-Шинона, где скрещиваются дороги в Дижон и Оксерр. Я с младшим поручиком остался в монастыре бернардинцев, где монашеская братия угостила нас наславу. Этот монастырь лежит на полчаса пути от Шато-Шинона. Осушив еще несколько стаканов превосходного бургундского за здоровье гостеприимных монахов, мы пошли к своим лошадям, поправили седла и вскочили на них. Дело было часу в десятом вечера; проехав с четверть часа, мы заметили, что сбились с дороги. Такое открытие уже само по себе раздосадовало нас, и наше неприятное приключение становилось еще фатальнее в виду того, что над нашими головами грохотал гром, сверкали молнии и вскоре хлынул проливной дождь. Напрягая все чувства, чтобы увидать хоть какого-нибудь избавителя или найти помощь в нашем критическом положении, сопровождавший меня поручик де Беллэ заметил мерцавший вдали огонек. Он указал мне на него, и, пристально всмотревшись, я действительно различил светлую точку, которая то разгоралась ярче, то тускнела, иногда двигалась, потом останавливалась опять, то удалялась, то приближалась.

— Поедемте в ту сторону, Беллэ, — сказал я. — Во всяком случае там должны быть поблизости люди.

Мы пустили вскачь своих лошадей, держась все время на огонек, и, наконец, попали на какое-то подобие дороги. Светящаяся точка, правда, пропадала иногда на несколько секунд, но снова появлялась и, наконец, сделалась настолько яркой, что, несмотря на ненастье, мы ясно различили здание, из окон которого лился свет, послуживший нам путеводным маяком.

Обрадованные перспективой укрыться от ливня, мы храбро пустились к этому дому. Насколько можно было рассмотреть в темноте, перед нами возвышалось дворянское жилище, похожее на крепость, как все господские усадьбы четырнадцатого и пятнадцатого веков.

Мы считали себя совершенно вправе, прежде всего, в качестве солдат короля, явиться к благородному владельцу (на его знатное происхождение указывал высеченный из камня герб над воротами маленького замка) и просить ночлега. С этим намерением приблизились мы к воротам. Но едва копыта наших лошадей застучали по мостовой двора, как из потемок внезапно вышло трое людей, которых мы различили при свете фонаря, нам повелительно крикнули: “Стой”, и три ружейных дула направились на нас в упор. Мы осадили коней, и я крикнул стражам с шишаками на голове:

— Мы офицеры королевских войск, которые возвращаются из Пиньероля в Париж. Сбившись случайно с дороги, мы просим отвести нам местечко, где можно было бы просушить наше измокшее платье.

— Можете сушить свое платье хоть у чертова костра, но не в здешнем замке, пока мы тут стоим, — последовал невежливый ответ.

Обращение и речь этих людей показались нам подозрительными. Поэтому я подскакал к ним и крикнул:

— Я — полковник де Вильбуа драгунского полка принца Конде. Согласны ли Вы пустить меня из-под проливного дождя в замок, или нет?

— Нет, господин полковник, — ответил один из стражей, направив в то же время дуло своего ружья мне в голову. Сдержите свою лошадь, господин де Вильбуа, иначе я всажу вам пулю между лбом и носом.

— Посмотрим? — подхватил я и так пришпорил коня, что тот одним скачком очутился среди караульных.

Уклонилось ли при этом ружье в сторону или отсырело, только грянувший выстрел не задел меня; я остался невредим, но так как мне угрожали еще два заряженных ствола, то я счел за лучшее повернуть назад. Кроме того картина после выстрела переменилась. Мы увидали мельканье огней за окнами, услышали голоса, и вскоре из замка высыпало множество людей с факелами, пистолетами и обнаженными саблями в руках. Они как будто готовились к настоящему нападению, причем их обуял такой воинственный пыл, что они потрясали уже оружием, еще не видя своих мнимых противников.

Мы горели настолько же любопытством, насколько и мужеством, нетерпеливо ожидая развязки своего приключения. Стрелявший в нас солдат, как мы могли видеть при свете множества огней, кинулся к высокому мужчине, который казался предводителем остальной ватаги, и громко доложил последнему, как он, исполняя приказ, преградил дорогу дерзким пришельцам и дал по ним выстрел. Мы еще недоумевали, с кем имеем деле: с путешественниками ли, с гарнизоном ли замка, или же с разбойниками, как увидели новую фигуру, спускавшуюся с крыльца. Едва этот человек услыхал мое имя от караульного, как поспешно воскликнул:

— Господа, никакой приказ не может заставить меня оттолкнуть от моего порога почтенного полковника Вильбуа! Оставайтесь, где хотите, я введу его к себе в дом. — Затем, не обращая внимания на дождь, он бросился к нам через двор и крикнул мне: — Эй, Ашиль, идите в мой замок! Вы не должны мокнуть под дождем ни минуты долее. Неужели Вы не узнаете Анри де Буа-Рамэ, своего старого товарища по оружию?

— Буа-Рамэ! — воскликнул я, опустив саблю и бросая поводья. — Вы ли это?

— Разумеется. Вы находитесь в моем замке Буамон.

Я узнал своего старого товарища. Поспешно спрыгнули мы с коней. Хозяин дома кликнул конюхов и ввел нас в замок, тогда как наших лошадей поставили в конюшню. Разумеется, нам пришлось идти мимо всей это вооруженной ватаги.

Когда мы вступили в сени, высокий мужчина, показавшийся нам предводителем, преградил мне дорогу и сказал гнусавым, зловещим голосом:

— Если Вы — офицер королевского войска, то должны знать, что означает приказ короля. Господин де Буа-Рамэ может приютить Вас в своем замке, приняв ответственность на себя, однако я советую Вам помнить, что приказ нашего монарха запрещает Вам входить в нижний этаж этого дома, пока я занимаю его с моими людьми. По этой причине Вы получили строгий и резкий отпор. Итак, Вы — вверху, я — внизу.

Меня возмутили грубый тон и надменное, невежливое обращение этого офицера, показавшегося мне вдобавок знакомым; поэтому, опершись на свою саблю, я весьма решительно ответил.

— Приказам короля повинуются все французы, но нужно знать еще, кто является их исполнителем и кому они вручены.

— Ваш друг Буа-Рамэ, наш общий хозяин, видел приказ. Я — майор де Сэн-Марс.

Этого было с меня довольно. Так вот почему противный тон показался мне таким знакомым, да и черты лица этого субъекта напоминали что-то в прошедшем! Передо мной стоял бывший однополчанин. Убедившись в том, я сказал:

— Если Вы — тот самый Сэн-Марс, который некогда служил в мушкетерах Людовика Тринадцатого, а теперь назначен комендантом Пиньероля, то мы с Вами — старые знакомые. Я — Ашиль Вильбуа.

Болван смерил меня с головы до пят своими серыми, пронзительными глазами, потом повернулся на правом каблуке и пошел в комнату нижнего этажа, грубо крикнув мне: “Я — не охотник возобновлять устарелые знакомства!” — после чего хлопнул дверью.

Буа-Рамэ успокоил меня, что было нетрудно, и вскоре мы сидели с ним в его уютной комнатке. Буря утихла и живительный воздух струился в окно.

— Скажите мне однако, Анри, — спросил я: — что все это значит? Ваш дом совершенно захвачен людьми Сэн-Марса, окружен караулом… Майор снабжен королевским приказом… К чему все это? Что такое происходит? Арльвил насказал мне с три короба о тайнах, которые он чует в воздухе, и разных историях подобного рода. Почему никто не должен входить в нижний этаж? Долго ли останется тут майор?

Буа-Рамэ поднял вверх стакан и, держа его против огня, смотрел на вино прищуренными глазами, после чего произнес:

— Это действительно — тайны, и преудивительные, приказ короля, по которому все дворяне должны предоставлять в распоряжение майора свои жилища по пути его следования, постановка караулов вокруг занятых им домов, вызов Сэн-Марса в Пиньероль, — все это имеет свою уважительную причину.

Любопытство разбирало меня все сильнее.

— А нельзя ли узнать ее? — спросил я.

Буа-Рамэ обвел взором комнату, положил локти на стол, и, нагнувшись к нам, прошептал:

— Я сообщу Вам нечто, но Вы не должны рассказывать это, если не желаете прогуляться наверняка в Бастилию или в Венсенн. Сэн-Марс конвоирует узника.

— Ах! — вырвалось у меня. — Но кого же именно?

— Вот в том-то и дело.

— Что же тут необыкновенного?

— Сама личность узника необыкновенна.

— Пожалуй, он — турок или индеец?

— Нет.

— В таком случае — женщина?

— Кто может это знать?

— Вы загадочны не меньше Сэн-Марса, любезный Анри! Разве нельзя судить об этом по чертам и фигуре арестанта?

— Ха-ха! Вот в том-то и шутка! Загадка, злодейство, необычайность, тайны кроются в том, что узник Сэн-Марса не может никому показать свое лицо, так как носит маску, совершенно скрывающую его черты.

Мы с удивлением посмотрели на рассказчика.

А он продолжал:

— Ради этого таинственного узника Сэн-Марса произвели в майоры, извлекши его из безвестности, и мрачный тюремщик везет теперь пленника в Пиньероль, куда он назначен комендантом цитадели, и замкнется с ним вместе в темничных стенах. Ни единый человек не смеет приближаться к ним, пока замаскированный находится в чьем-нибудь доме. Вот почему так строго стерегут этого узника.

— Но откуда же взялся пленник? — спросил я с возрастающим удивлением.

— Никому неизвестно. Люди, сопровождающие Сэн-Марса, — грубые, почти скотоподобные существа. Сам он — темная личность, и, вероятно, очень рад, что с ним никто не заговаривает. По его словам, он едет из Берри, но я знаю, что он явился из Дижонского округа, где, должно быть, захватил с собой узника. Майор несомненно хранит странную государственную тайну, но было бы напрасно ломать над ней голову. Во всей Франции не исчезло ни одного высокопоставленного лица, и маска должна скрывать опасное сходство, в точности известное королю, потому что все приказы написаны рукой монарха.

— А сами Вы видели маску?

— Да.

— Буа-Рамэ, — сказал я, — мне также надо посмотреть на этого удивительного пленника.

— Уж не рехнулись ли Вы?

— Нет! Я должен видеть его. Если Вы не хотите помочь мне в этом, то я побегу вниз, ворвусь с саблей наголо в дверь зала и кинусь в комнату Сэн-Марса; что из этого выйдет — ляжет на Вашу совесть.

Я поднялся, и Буа-Рамэ, опасавшийся какой-нибудь беды, решил, наконец, исполнить мое желание.

— Прошу Вас, однако, не навлекать на меня несчастья, — сказал он. — Слушайте же, что я Вам скажу. Из моей комнаты ведет старинная трехъярусная винтовая лестница в большой зал нижнего этажа, где в данную минуту Сэн-Марс сидит со своим пленником за ужином. Дверь из этого хода в зал заставлена большим портретом Генриха Второго. Снимите свои сапоги, останьтесь в одних носках и ступайте через маленькую дверку на потайную лестницу; Вы не можете заблудиться. Спустившись вниз, Вы увидите два крошечных отверстия в двери; там, где на портрете нарисована пряжка кушака, помещается дверной замок; сквозь замочную скважину можно окинуть взором весь зал. Старайтесь не шуметь… Будьте осторожны и молчаливы!.. В остальном я умываю руки.

Пять минут спустя, я очутился, в носках, в потайном ходу. Мало-помалу мне удалось добраться ощупью до деревянной лестницы, тогда как вначале я шел по каменным плитам. Неслышными шагами спустился я до указанной двери, которую различил, благодаря двум маленьким круглым отверстиям, пропускавшим слабый свет. Нагнувшись, я прильнул к ним глазами и увидал странную картину. Шагах в тридцати от моего наблюдательного поста стоял роскошно сервированный стол, на котором возвышались два позолоченных канделябра с пятью зажженными свечами каждый. За столом сидели: Сэн-Марс, его младший офицер и высокий, стройный молодой человек. Последний был одет в костюм коричневого бархата, из-под его рукавов, из открытого жилета пышными сборками выступало дорогое кружево и ниспадало в виде воротника на плечи; на его пальцах сверкали перстни, густые волосы вились на голове, но лицо нельзя было рассмотреть, потому что его совершенно скрывала черная бархатная маска. Пленник с помощью тонкой, окружавшей голову, полоски стали, носил на себе этот гроб своего живого “я”, закрепленный на затылке, где я рассмотрел замочек. Маска, охватывавшая лицо наподобие забрала шлема, была снабжена подвижным подбородком, что давало возможность узнику свободно говорить, есть и пить, не снимая ее с головы.

Странный, зловещий вид замаскированного пленника заинтересовал меня до такой степени, что я не обратил внимания на разговор, который вели между собой собеседники; я не смел и не желал потерять ни одного мига, предоставленного для моих наблюдений. Мне все казалось, что мой взор проникнет сквозь маску, или, пожалуй, я надеялся, что пленнику будет позволено освободить свое лицо от железных уз… Но напрасно: маска оставалась крепко замкнутой и лишь с большим напряжением удалось уловить блеск огневых глаз, сверкавших из-под черного покрова. Однако до моего слуха доносились отрывочные фразы, и голос замаскированного звучал так благородно, так мелодично, что мне никогда в жизни не приходилось слышать ничего более приятного. К своему удивлению, я заметил, что двое солдат, прислуживавших за столом, приближались к таинственной личности не иначе, как с величайшим почтением, граничившим с раболепством, что Сэн-Марс собственноручно подавал ему кушанья, наливал вино и, обращаясь к нему с речью, сопровождал свои слова низким поклоном. Значит, под маской скрывался человек высокого происхождения, и какая-нибудь страшная тайна сделала этого несчастного заживо погребенным, превратила его в существо, которое стерегли, подобно дикому, опасному даже в клетке зверю, хотя он и казался кротким. Это подтверждалось видом четырех массивных пистолетов, лежавших на столе, по два у прибора Сэн-Марса и его подчиненного; заряженное оружие, очевидно, лежало тут наготове для того, чтобы уложить на месте замаскированного узника или каждого, кто вздумал бы освободить его, если бы не оставалось более никакого иного средства. Я был так подавлен этим неслыханным насилием, которому подвергался человек, предназначенный судьбой для того, чтобы занимать одно из высочайших мест в культурном обществе, что у меня невольно вырвался тяжелый вздох.

При всей отдаленности моего наблюдательного поста от стола, где ужинала маленькая компания, этот звук, вероятно, дошел до слуха Сэн-Марса, потому что тот вскочил, схватил правой рукой пистолет, левой — канделябр и крикнул: “Кто там?”. В то же время я увидел, как младший офицер со спокойствием людоеда, привычного к сценам убийства, направил один из своих пистолетов на пленника, который сидел неподвижно на стуле, покорясь своей судьбе.

Сознавая: что если я буду открыт, то мне несдобровать, я счел за лучшее ретироваться как можно тише; бледный и взволнованный, вернулся я обратно в комнату Буа-Рамэ, который со страхом ожидал меня в обществе Боллэ.

— Ну, что Вы теперь скажете? — спросил он.

— Я не могу опомниться, — ответил я, — мои мысли путаются.

— А что сказали бы Вы, если бы маска упала и перед Вами появился…

Как раз при последних словах Вильбуа дверь гостиной с шумом распахнулась; испуганное общество рассыпалось с громким криком в разные стороны, и в комнату вошел красивый молодой человек в блестящем мундире драгунского офицера.

— Боже, уж не это ли — загадочная личность? — воскликнула госпожа Сэн-Ибаль.

У Сюзанны Тардье снова забилось сердце: этот ужасный вечер был предназначен на то, чтобы подвергать ее всем мучениям пытки, потому что в нескольких шагах перед ней стоял ее сын, де Сэн-Круа, а немного поодаль сидел отец этого юноши, Сэн-Лорен.

— Поручик, — воскликнул Пенотье, — какой злой дух внушил Вам перепугать нас таким образом? Мы перестали Вас дожидаться.

— Простите, — стал оправдываться Сэн-Круа, — виной тому неожиданная задержка. Разве я Вас испугал?

— Мы как раз слушали рассказ о привидениях, — пошутил Пенотье, — и Вы вошли в комнату в критический момент.

— Весьма сожалею.

— Позвольте мне представить Вас обществу. Сударыни и господа, это — поручик де Сэн-Круа.

Присутствующие рассматривали нового гостя Пенотье с различными чувствами. Клод Дамарр невольно сжал кулаки, увидев перед собой человека, запутавшего его сына в неприятную историю, разыгравшуюся на улице Лабурб. Сюзанна втихомолку смахнула слезу материнской любви и женской тревоги; рука Сэн-Лорена судорожно схватилась за сердце; он устремил пристальный взор на своего внебрачного сына и закусил губы, после чего его взоры обратились к Сюзанне, которая на этот раз не отвернулась прочь.

— Знаете ли, господа, последнюю новость? — внезапно спросил Сэн-Круа.

— Какую? — с любопытством начали спрашивать присутствующие.

— Сегодня в девять часов вечера Фукэ, сидевший до сих пор в Бастилии, был увезен из своего заточения, так как его намерены поместить в другую тюрьму.

Это известие произвело большое впечатление, участь Фукэ интересовала всех.

— А куда же переведут его? — спросил Бранкас.

— Господин д’Артаньян конвоирует его в пиньерольскую цитадель.

Присутствующие насторожились, находясь под свежим впечатлением рассказа Вильбуа.

— Там он попадет под строгий надзор, — заметил Сэнт-Ибаль, — ведь де Сэн-Марс — суровый страж.

— Тогда у Сэн-Марса будет двое важных узников, — опрометчиво сказал поручик.

— Господа, нам сейчас подадут великолепный, только что полученный из Голландии кофе, — громко заявил встревоженный Пенотье, хватаясь за первое средство отвлечь разговор от опасного предмета.

— Пенотье, — тихонько сказал Сэн-Лорен, подходя к генералу-контролеру, — у меня есть причины просить Вас задержать на некоторое время герцога Дамарра.

Взор Сэн-Лорена искал Сюзанну, и когда он увидел, что герцогиня также смотрит на него, то подал ей знак глазами, причем не спеша вышел из комнаты.

Сюзанна поняла его и незаметно оставила гостиную. Столовая была пуста, и когда герцогиня вошла в нее, то увидела, как Сэн-Лорен юркнул в зимний сад. Рискуя быть замеченной, она последовала за ним.

— Сюзанна, — страстно воскликнул Сэн-Лорен, — здесь… Здесь мы встретились вновь!

— Пьер, это — странная судьба. В этот круг, где нам суждено было встретиться, вступил наш сын, залог любви, в которой Вы мне клялись, но не сдержали своей клятвы.

— Не убивайте меня своими упреками, позвольте мне взять Вашу руку… Молить о прощении! — воскликнул Сэн-Лорен и схватил руку Сюзанны, а затем, заметив, что герцогиня не отняла у него своей руки, продолжал: — Подумайте, что я испытал, когда увидел Вас вновь!

— Не станем терять время на пустые речи, Пьер. Что Вы намерены сделать? Годэн должен быть спасен.

— Боюсь, что он наполовину погиб; предоставьте ему идти своей дорогой.

— Как? Вы не хотите Вашего… моего сына вернуть назад с пагубного пути, на который привели покинутого молодость, красота и Ваше равнодушие?

— Но подумайте о моем положении! Ведь я…

— Нельзя смотреть на положение, когда от этого зависит счастье человека… родного детища. Эта маркиза де Бренвилье — гибель нашего сына. Удалите Годэна.

— Но как?

— У него страшные долги; Бренвилье не имеет кредита, ростовщики осаждают его порог. Скупите его долговые обязательства, тогда он будет в Ваших руках. Если у него не хватит средств расплатиться, то он поневоле сделает все, что Вы пожелаете.

— Это — безумство, Сюзанна. Тогда я выдал бы себя перед каждым, которому поручил бы это дело.

— Вы — человек холостой, свободный.

— Но мое положение? Кроме того я окружен врагами. Одного я благополучно устранил, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, но другой еще угрожает мне. Он у Вас, в Вашем доме. Лишь устранив его…

— Лашоссе! — подхватила герцогиня.

— Да, это — он. Ему все известно; у него есть доказательства; пока он может мучить меня, я — только наполовину человек…

Герцогиня онемела от испуга и ужаса, когда как раз в тот момент у самых ее ног откинулся люк и, подобно демону преисподней, из подполья вынырнула фигура Лашоссе. Бледный, с растрепанными волосами, с пистолетом в правой руке стоял страшный слуга между Сюзанной и Сэн-Лореном.

— Убирайтесь прочь, сатана! — воскликнул последний.

— Не кричите так громко, — глухим голосом сказал Лашоссе, — не то сюда сбегутся гости. Я хочу только сказать, что Вам удастся устранить меня не так скоро, как Вы надеетесь. Впрочем на случай моей внезапной смерти уже заранее приняты меры, чтобы Вам самим несдобровать. Сегодня же я пришел лишь за деньгами, которые Вы обещали мне. Сегодня мной положено начало Вашего преследования. Куда бы Вы ни явились, за Вами по пятам стану следовать и я.

— Но, пес, чудовище, — воскликнул Сэн-Лорен, — зачем понадобилось тебе это? Ты получишь от меня деньги. Я согласен оставить тебя невредимым… Но к чему же эта травля, преследование?

— Мне приятно наслаждаться Вашим страхом. Ну, доведите дело до скандала! Если я щадил Вас, то ради вот этой, — и Лашоссе указал на Сюзанну. — Нам с Вами тесно вдвоем, господин Сэн-Лорен. Давайте сейчас же мои деньги, а не то завтра же поутру я предам огласке Вашу тайну.

— У меня ничего нет при себе, кроме жалких десяти дукатов.

— Слишком мало. Мои сообщники требуют денег. Им известен наш уговор. Постойте однако! Я вижу у Вас на пальце драгоценный перстень. Дайте мне его!.. Когда Вы будете при деньгах, то можете выкупить его обратно.

Сэн-Лорен беспрекословно снял с пальца кольцо и подал его разбойнику.

— Хорошо, теперь я исчезаю опять, — заявил тот. — Помните то, что сказала Вам Сюзанна: спасите Годэна от Бренвилье… иначе… на небе собираются грозные тучи…

С этими словами Лашоссе юркнул в подполье.

Герцогиня и Сэн-Лорен, как ошеломленные, смотрели ему вслед; им казалось, что то был призрак. Однако не успели они опомниться от ужаса, как услыхали голоса приближавшихся гостей.

— Приди в себя, Сюзанна, будь осторожна! — прошептал Сэн-Лорен, поспешно подводя герцогиню к статуе.

— Посмотрите, каково? — со смехом воскликнул подошедший Дамарр, — так вот ты где, жена? У тебя тайное свидание с представителем духовенства?

— Да, — сказал Сэн-Лорен, — я позволил себе объяснить герцогине некоторые из этих антиков, которыми она, по-видимому, сильно интересуется.

— Первый раз слышу! — возразил Дамарр. — Никогда моя жена не обнаруживала к ним ни малейшего пристрастия. Вот цветы — это по ее части.

— Я хотела полюбоваться бюстами, — сказала Сюзанна, — и господин де Сэн-Лорен выразил любезную готовность быть моим чичероне.

В эту минуту к ней подошел Сэн-Круа и почтительно произнес:

— Простите, герцогиня, я сейчас нашел вот этот медальон там на полу, в олеандровой беседке. Он лежал раскрытым и, так как я увидал в нем миниатюрный портрет молодого герцога Ренэ Дамарр, то заключил отсюда, что эта вещица должна принадлежать Вам.

Сюзанна торопливо схватила медальон, вероятно, оторвавшийся у нее от браслета, на котором он висел, при порывистом движении руки, когда она была испугана внезапным появлением Лашоссе.

— Благодарю Вас, — промолвила она, украдкой пожимая руку Сэн-Круа, и устремила взгляд, полный материнской нежности, на своего одинокого сына. Однако она тотчас же отвернулась от него, так как к ней уже подходил Дамарр.

— Сюзанна, — сказал он, — Лашоссе подал экипаж.

Остальные гости также стали прощаться с радушным хозяином.

Между прочим подошел к нему и Сэн-Лорен.

— Довольны ли Вы моим угощением? — спросил Пенотье.

— Во всех отношениях… Ваш дом восхитителен. Скажите, однако, любезный коллега, — продолжал гость, — подземелье под ним, должно быть, имеет большое протяжение? Я слышал, что у Вас существуют значительные склады вин.

— Конечно. Подвалы этого старинного здания, построенного некогда графами Невэр, простираются до улицы Фран-Буржуа.

— Значит, они соединяются, как говорил мне Ваш дворецкий, с каменоломнями?

— Совершенно верно. Из моих погребов можно отправиться на подземную прогулку. Если Вам придет охота, устроим это развлечение. Неприятно одно, что каменоломни кишат опасным сбродом; но не могу же я замуровать все лазейки!

“Лашоссе проник сюда через каменоломни, — подумал про себя Сэн-Лорен. — Может быть, найдется средство похоронить его навсегда во мраке этих подземелий”.

Затем он учтиво, но холодно поклонился Сэн-Круа, пожал Пенотье руку и удалился.

VII Арест на Новом мосту

Месяцев семь спустя после рассказанных сейчас событий, летом 1665 года, стоял прекрасный солнечный день. Перекресток Шателэ кишел праздношатающимися, нищими и скоморохами. Уже в то время часть Шателэ, совершенно исчезнувшая с тех пор, лежала в развалинах, служа проходом для тех, кто желал пробраться от Банковского моста в улицу Сэн-Дени. В виду постоянной людской сутолоки, тут располагались многочисленные торговцы со своими лавочками и ларьками с прохладительными напитками.

В упомянутый нами день из густой толпы народа вынырнул довольно прилично одетый мужчина, подошел к ларьку Бертоллэ, торговца ликерами, и, швырнув монету на прилавок, воскликнул:

— Рюмку доминиканского!

Так назывался напиток, изготовлявшийся на маленькой фабрике, которая принадлежала доминиканским монахам.

— Ах, наконец-то Вы показались опять, господин Морель! — воскликнул Бертолэ, выходя из глубины своей лавочки. — Однако Вам с Вашим старым набивальщиком чучел удалось отвертеться еще довольно благополучно, когда у Вас арестовали итальянца.

— Э, что за важность! — проворчал Морель, — вместе схвачены, вместе повешены! Только в тот вечер меня вовсе не было в доме аптекаря; значит, ко мне и не могли придраться.

— А дела старика, по-видимому, опять поправились?

— Гм… об этом трудно судить! Он стал необщителен. С той поры, как молодой герцог Дамарр вскружил голову его дочери, да и был таков, старик мало говорит.

— Значит, о молодом герцоге — ни слуха, ни духа? Так и неизвестно, куда он девался?

— Полагают, что он воротится в непродолжительном времени. Юноша написал родителям прощальное письмо и высказал в нем, что может составить себе положение в свете как ученый юрист, не нуждаясь в поддержке светлейшего родителя. Маменька плакала и кричала, однако старик, строгий герцог, остался непоколебим и захлопнул двери дома Дамарр перед носом возлюбленного прекрасной Аманды.

— Да, творятся безумные вещи! Мой приятель Лашоссе тоже исчез.

— Ха-ха-ха, — засмеялся Морель, — добрый малый! Тотчас после отъезда молодого Ренэ Лашоссе уложил свои вещи. Он не пожелал оставаться в герцогском доме без молодого господина.

— Враки! — возразил Бертоллэ. — Мне известно, что о моем приятеле Лашоссе давным-давно ходили всякие удивительные слухи. Ах, вот идут новые гости!

Люди, которых торговец назвал своими гостями, были четверо сержантов парижского полицейского суда.

— Бертоллэ, живо четыре рюмки ликера! — скомандовал один из них.

Морель снял с прилавка поставленные им тут жестяные баклаги, связал их бечевкой и собирался уже удалиться, как вдруг до его слуха донеслось явственно произнесенное шепотом имя Сэн-Круа. Морель насторожился. Это имя шепнул один сыщик другому, и на Мореля снова напал страх при мысли о поручике. Ему показалось, что его опять преследует полиция, хотя он тщательно скрывался в доме Гюэ и наблюдал за поручиком лишь издали.

Морель решил подсматривать. На площади теснилось множество народа, и в этой сутолоке он увидал торговца лимонадом, двухколесная тележка которого была снабжена подобием щита с висевшими на нем кружками и бокалами.

— Здравствуй, Сивадье, — сказал ему Морель.

— Здравствуй, Морель, — отозвался торговец, который, судя по всему, занимался еще и другим ремеслом наряду с продажей прохладительных напитков.

— Есть ли у тебя свободное время, Сивадье?

— Да, если можно при этом не отлучаться отсюда.

— Ты должен в угоду мне только стоять со своей тележкой у самой лавочки Бертоллэ. Далее ты должен мне позволить притаиться за твоим щитом, пока это будет нужно.

Сивадье подмигнул.

— Ладно, понимаю! Должно быть, какое-нибудь дельце? Скажи по правде, Морель.

— Может быть, и так.

Сивадье придвинул свою тележку к лавочке Бертоллэ, а Морель юркнул за щит, сквозь щели и маленькие отверстия которого ему было удобно наблюдать все происходившее против шинка и в то же время слышать речи, которые там велись не особенно тихо. Он простоял в своем убежище с четверть часа, как вдруг на площадь Шателэ прискакал рысью конный ефрейтор. Всадник осмотрелся вокруг и, едва завидев четырех сержантов у лавочки Бертоллэ, погнал лошадь через площадь, переполненную народом, и окликнул своих людей. Морель видел, как те поспешно вышли из шинка, вскочили на своих коней и поехали, по двое в ряд, за ефрейтором, который повернул на набережную Межиссери. Морель поспешил за ним следом и догнал всадников, когда они достигли угла Дофина. Тут сыщики разделились; в начале улицы, против Нового моста, разместились двое сержантов, по одному на каждом углу, тогда как ефрейтор взъехал на самый мост. Следовательно здесь должна была разыграться сцена, очевидцем которой хотел быть Морель.

По Гревской площади проезжал открытый экипаж. В нем сидели кавалерийский офицер в блестящем мундире и дама. Последняя накинула себе на лицо легкий испанский вуаль и полулежала, развалясь на подушках коляски.

Экипаж, повернув в улицу Жевр, приближался к площади Шателэ.

— Ах, посмотрите, Годэн, какая пестрая толпа! — сказала ехавшая в нем молодая женщина, которая была не кто иная, как маркиза де Бренвилье.

— Это крайне интересно, — ответил ее кавалер, немного нагибаясь над дверцей.

Глаза Марии сияли любовью и счастьем сквозь тонкую ткань вуаля.

— Ах, Годэн, — прошептала она, — я так счастлива, а между тем какое горе постигло бы меня, если бы ты был разлучен со мной! Я не могла помочь беде. Неужели ты даже не догадываешься о том, кто подготовил этот коварный удар?

— Нет, Мария. Твои родные? Не может быть. Эти люди действуют открыто. Твой муж? Он покинул Париж и живет в Германии. Решительно не могу догадаться. Нежданно-негаданно является ко мне человек, скупивший все мои векселя. “Извольте расквитаться со мной, — заревел мошенник, — в двадцать четыре часа!” — “Я не могу заплатить Вам в такой короткий срок!” — кричу я. Негодяй язвительно хохочет и говорит потом, после некоторой паузы: “Вы никогда и не будете в состоянии заплатить. Я хочу предложить Вам кое-что. Покиньте Париж навсегда, или хотя бы лет на десять, дайте мне в том подписку, и я сию минуту разорву все Ваши долговые обязательства”. Тут у меня мелькнула мысль, что покинуть Париж, значит расстаться с тобой, а это было сверх моих сил. “Ведь до завтрашнего утра в эти часы я имею отсрочку?” — спросил я. “Да, но ни минуты долее”, — сказал он. — Когда он явился ко мне на другое утро, я выложил ему на стол всю сумму сполна. Он сгреб деньги с видом ярости, я же ликовал. Пенотье выручил меня. И вот, я — по-прежнему твой, Мария; я избавился от преследования и могу теперь не расставаться с тобой.

— О, Годэн, — страстно воскликнула маркиза, — будь я свободна, я была бы готова на всякую жертву и считала бы себя счастливейшей женщиной; с тобой, мой возлюбленный, возле тебя я и так забываю весь мир, все на свете. Если бы я имела право открыто назвать тебя своим супругом перед коварными людьми, перед завистниками нашего счастья, то не отступила бы ни перед чем, отважилась бы на всякий риск, не побоялась бы кинжала и никакого насилия, когда понадобилось бы устранить препятствие с нашего пути.

Годэном овладел невольный трепет перед такой пылкостью его возлюбленной.

— Бедный, безрассудный Бренвилье! — со вздохом промолвил он. — Ты не сумел привязать к себе такую женщину! Да, Мария, я признаю, что ты была предназначена мне. В союзе с тобой я или погибну, или, обняв тебя, взлечу к сияющей высоте.

— Конечно, Годэн, конечно я крепко ухвачусь за тебя и никто не посмеет разлучить нас…

Тут их экипаж поравнялся со статуей Генриха IV и внезапно остановился.

— Что это значит, Жан? — воскликнула маркиза. — Почему нельзя ехать дальше?

Прежде чем лакей, сидевший позади, успел ответить, с той стороны экипажа, где помещался Годэн, показалась окруженная большой толпой народа фигура конного ефрейтора Маршоссэ. Маркиза громко вскрикнула; она почуяла опасность, увидав, что двое сержантов схватили ее лошадей под уздцы.

Годэн, поднявшись во весь рост в коляске, крикнул кавалеристу:

— Что это значит? По какому праву останавливаете Вы наш экипаж?

— Господин поручик, — ответил ефрейтор, — следуйте за мной, чтобы не вызывать дальнейшего беспорядка на улице.

— Беспорядок уже вызван. Прочь, говорю я Вам! Вперед! — крикнул Годэн кучеру, — хлещите лошадей, вперед!

Кучер не заставил повторять себе это приказание. Как безумный, стал хлестать он ретивых коней, они рванулись с места и коляска с грохотом покатилась по Новому мосту. Однако и ефрейтор с сержантами не дали маху. Повернув своих лошадей, они поскакали вслед за экипажем, подавая издали знаки своим товарищам, стоявшим на обоих углах улицы Дофина. В виду увеличивавшейся тесноты от множества любопытных, кучер был принужден ехать тише; благодаря тому, при въезде в улицу Дофина, одному из стоявших на углу сержантов удалось снова схватить лошадей под уздцы.

Маркиза крепко придерживала одной рукой свой вуаль, закрывавший ее лицо, а другой уцепилась за Годэна.

Ефрейтор с двумя сержантами окружили коляску с обеих сторон, тогда как двое остальных мешали ей двинуться вперед.

Полицейский чиновник снова приблизился к дверце и весьма учтиво сказал:

— Не причиняйте мне напрасных хлопот! Избавьте меня от необходимости прибегнуть к силе против офицера королевской службы.

— Но черт побери! Что Вам угодно? Тут очевидное недоразумение. Чего Вы хотите, спрашиваю еще раз.

— Я хочу арестовать Вас.

— Меня?

— Ведь Вы — шевалье, поручик Годэн де Сэн-Круа?

— Конечно.

— Тогда Вы — мой пленник.

— По чьему приказу?

— По приказу короля! — и ефрейтор тут же предъявил поручику экземпляр пресловутых lettes de cachet[15].

Сэн-Круа бросил взгляд на роковой документ, увидал подписи короля, министра полиции и вздохнул.

— Годэн, — сказала маркиза, — это постыдное дело моих братьев, моего отца; мы должны расстаться.

— Должны! — скрежеща зубами, повторил Сэн-Круа. — Но так же верно, как то, что я вижу там, на мосту бронзовую статую Генриха Четвертого, так же верно, как то, что исполинские каменные устои моста твердо держат на себе его тяжелый груз, я отомщу тем людям, которые нанесли мне такое бесчестие на Новом мосту в Париже. Гибель им!

— Согласен ли ты отомстить за себя? Хватит ли у тебя духа? Поклянись мне в том! — воскликнула маркиза.

— Клянусь! — произнес Годэн, а затем, поцеловав руку маркизы, горевшую как в лихорадке, сказал: — Прощай!

— Прощай! — глухим, сдавленным голосом отозвалась маркиза.

Наемная карета стояла наготове. Годэн занял в ней место, ефрейтор, соскочивший с коня, сел с ним рядом, а сержанты последовали за экипажем в некотором отдалении.

— В Бастилию! — скомандовал ефрейтор.

Мария де Бренвилье стояла во весь рост в своей коляске. Когда карета с арестованным и всадники скрылись из глаз, молодая женщина снова опустилась на свое место и пробормотала что-то сквозь зубы. Это звучало наполовину проклятием, наполовину клятвой. После того она крикнула своему слуге:

— В дом д‘Обрэ!

Экипаж покатился назад по Новому мосту.

“Однако мне везет на счастье! — сказал себе Морель, поднимаясь по ступеням набережной Орлож. — Из Бастилии добрые люди возвращаются не так-то скоро! Надо разыскать Лашоссе”.

VIII В комнате Бастильской башни

Когда карета, привезшая Сэн-Круа с ефрейтором в Бастилию, остановилась под аркой больших ворот, на призывный звон колокола вышел губернатор де Безмо. Он весьма приветливо поздоровался с поручиком и попросил его пожаловать в контору перед залом суда и тут, при соблюдении обычных формальностей, имя нового узника было занесено в списки Бастилии.

— Господин поручик, — любезно сказал Безмо, — не представляйте себе, прошу Вас, в слишком мрачном свете Вашего заточения в этих стенах! С Вами будут обращаться хорошо, как с узником его величества. А, чтобы Вы не сделались жертвой печальных дум, я решил отвести Вам комнату, где Вы найдете себе компанию. Вы познакомитесь с интересным человеком.

— Мне все равно, куда бы Вы меня ни поместили, — возразил глухим голосом арестованный. — Тюрьма всегда останется тюрьмой.

— Черт возьми, любезный друг, — расхохотался Безмо, — сейчас видно, что Вы не имеете понятия об укрепленных замках с их темницами! Тут адская разница. Когда Вы обживетесь здесь немного, то я в удобную минуту покажу Вам различие тюремных помещений.

Простившись с губернатором, Сэн-Круа последовал за тюремщиками. Перейдя через двор, они достигли башни Либертэ. Поднявшись по множеству ступеней, тюремщики остановились перед комнатой номер второй. Карамб отпер страшные дверные замки и впустил арестанта в комнату, слабо освещенную лучами заходящего солнца.

— Ваш товарищ скоро придет, — сказал Карамб. — Ему разрешено прогуливаться на площадке, но срок прогулки подходит к концу.

Тюремщики удалились. Сэн-Круа остался один. Чем слабее отдавались удалявшиеся шаги сторожей, тем спокойнее становился узник. Обитатель комнаты, куда он попал, очевидно, был ученым, судя по тому, что на его столе лежало много книг большого и малого формата. Сэн-Круа увидал в них немало пометок, а также листы исписанной и чистой бумаги, чернильницу и перья.

Пододвинув к себе кресло, он бросился в изнеможении на его истертые подушки. Его мысли неопределенно блуждали; он облокотился на колено, подпер голову рукой и впал в дремоту. Вдруг он почувствовал прикосновение к своему плечу, обернулся и вздрогнул, потому что яркий свет ослепил ему глаза. Прямо перед ним стояла сухопарая, темная фигура; ее левая рука опиралась на плечо Годэна, а правая держала свечу, ярко освещавшую зловещего гостя. Поручик смотрел во все глаза на черного человека. Он узнал это демоническое лицо, крючковатые пальцы и уже хотел заговорить с вошедшим, как тот предупредил его, произнеся:

— Долгонько не видались мы с Вами! Приветствую Вас, господин де Сэн-Круа, как товарища по заточению в стенах Бастилии!

— Доктор Экзили! — воскликнул Годэн, выпрямляясь в кресле.

— Да, это — я. Римский доктор в башне Либертэ, — подтвердил итальянец хриплым голосом.

При всем своем мужестве поручик почувствовал содрогание.

— Я знал, что Вы дойдете до этого, любезный доктор, — сказал он.

— Я мог бы сказать в свою очередь: и Ваша судьба была мне известна заранее, — возразил Экзили, — но Вы, пожалуй, сочли бы это хвастовством с моей стороны, на что я, право, не способен. Однако, раз наши пути сошлись, будемте друзьями.

— Быть другом? С Вами? С…

— Отравителем, хотите Вы сказать? Отчего же и нет? Как знать? Пожалуй Вам еще понадобятся яды…

— Я сражаюсь иным оружием.

— Ба! Я знаю, что Вас заперли, как школьника, как запирают негодного, непослушного мальчишку, для которого уже недостаточно розги наставника.

— Доктор! — крикнул Сэн-Круа, отступая на шаг и хватаясь рукой за то место, где всего несколько часов назад у него висела сабля.

— Полноте, — сказал Экзили. — Потолкуем откровенно! Все так, как я говорю. Приказ о Вашем аресте был заготовлен давно; не сомневайтесь ни минуты в том, кто именно Ваши враги; это — гражданский судья Дрэ д‘Обрэ и его сыновья, отец и братья Вашей возлюбленной, госпожи де Бренвилье.

— Ах, я так и думал! — скрежеща зубами, воскликнул Сэн-Круа. — Но откуда Вам известно?

— Поверьте, и в Бастилии можно получать сведения обо всем… Вы увидите еще новые примеры тому. Маркиз де Бренвилье возвратился из Германии, будет сделана попытка к примирению супругов и, пока Вы будете сидеть под замками и засовами, Ваш боевой товарищ снова вступит в покои своей супруги.

Годэн затрепетал от ярости.

— Вы взбешены, Вы были готовы уничтожить весь мир сегодня, при Вашем аресте, — продолжал Экзили. — Это сейчас видно. У Вас только одна мысль, одно пламенное, мучительное желание, одна задача, которую Вы поставили себе; это — месть.

— Да, да!.. Именно этого жажду я: мщения, мщения! — крикнул не своим голосом поручик.

— Вот видите, я так и знал. Это вполне естественно. Вырванный из объятий любящей женщины, брошенный в тюрьму, оставленный в жертву торжествующим врагам, на посмеяние всех праздных людей и сплетников Парижа, лишенный возможности защитить любимую женщину…

— Молчите… молчите! О, только один час свободы — и я отомщу за себя!

— Гм… — промолвил Экзили со странной улыбкой, — каким же это способом? Теперь Вам известно, что господин д‘Обрэ добился от короля приказа о Вашем аресте. Что же, неужели Вы кинулись бы к нему в дом, обнажили бы шпагу и напали бы на его сыновей? К чему привело бы это? Вы знаете, как закон карает поединок, когда его величеству не угодно закрыть глаза на такой способ сведения счетов между противниками? Нет, Сэн-Круа, Вы бессильны против своих врагов, д‘Обрэ и их друзей.

Сэн-Круа повесил голову и ломал руки.

— Я понимаю подобные положения, я сам изведал подобные чувства, — скрежеща зубами, продолжал Экзили. — Я также являюсь жертвой низких происков. Меня заживо похоронил во мраке этой тюрьмы человек, тайна которого известна мне. Злодеи нарочно испортили лекарства, изготовляемые мной для вдовствующей королевы, примешав к ним одну жидкость, которая сообщила моим целебным средствам вредные свойства. Королева и я были принесены в жертву. Мне хотелось бы… и я должен отомстить за себя! Но я парализован, потому что едва ли буду отпущен когда-нибудь на свободу. Ведь мошенники знают, какие страшные средства находятся в моем распоряжении, чтобы наказать их. Да, да, их действию не может помешать никакой высочайший приказ, и они убивают вернее и быстрее, чем шпага, кинжал или огнестрельное оружие.

Сэн-Круа поднял голову и впился в доктора взором, после чего судорожно схватил его за руку и воскликнул:

— Так Вы в самом деле обладаете такими ядовитыми средствами?

— Несомненно. Я с давних пор занимался изучением губительных, тайных сил природы. Мало-помалу передо мной открывалось, какое страшное оружие выковала мне моя наука. Враждебные нападки моих завистливых сотоварищей заставили меня испытать свои силы, пустить в ход средства, орудия, которыми я обладал. Их действие не замедлило обнаружиться, и никто не мог оказать им сопротивление. Я стал предметом ужаса, меня избегали, добивались примирения со мной. Тем временем я усердно продолжал свои изыскания. Я сделался могущественным повелителем в мрачном царстве пагубы!

Сэн-Круа чувствовал, как мороз продирал его по коже, пронизывал до мозга костей.

Экзили словно не заметил явного волнения своего собеседника, и, облокотившись на спинку кресла, продолжал:

— Люди — хищные звери. Меня разыскивали… мои средства покупали… Остальное можете представить себе сами. По всей силе своих снадобий и эликсиров, я все же, производя свои опыты, как Вы видели сами, даже не над живыми людьми, заметил, что их действие или не наступало в надлежащее, назначенное мной время, или же что некоторые части тела отравленного могли обнаружить присутствие яда в его организме посредством наступившего в них странного изменения. Таким образом мне пришлось работать дальше в области своих открытий. Где только попадались мне рецепты, указания способов приготовления или опытов, я тотчас завладевал ими. Мой запас книг был уже весьма значителен, и в Венеции, где я жил, у меня была устроена лаборатория. Постоянно занятый мыслью найти яд, не оставляющий следов, я возвращался однажды морем из Каванеллы в Венецию.

На корабле оказалось весьма пестрое общество: монахи и солдаты, купцы, ремесленники и труппа акробатов. Море было спокойно, ветер небольшой; наше судно медленно подвигалось вперед. Я прошел на носовую палубу, где валялись в ленивых позах акробаты в своих ярких костюмах, расшитых мишурой. Они собирались давать представления в Венеции на Пиацетте[16]. От одного матроса я узнал, что в их труппе, кроме канатных плясунов, находился еще чудодейственный доктор, один из тех многочисленных шарлатанов, которые странствуют по Италии. Он называл себя доктором Базанцано и хвастался большой ученостью. Вскоре я познакомился с этим субъектом, в котором не было ничего особенного, кроме его странной внешности, бросавшейся в глаза. Он, как все люди его ремесла, болтал множество вздора, пересыпая некстати свою болтовню учеными терминами.

— Откуда же, спросил я, — берете Вы свои “тысячекратные” средства, как Вы их называете?

— У меня очень много книг, — ответил шарлатан, — рукописных и печатных сочинений.

Я насторожился.

— Они при Вас?

— Конечно.

— А будет ли дозволено Вашему собрату по искусству взглянуть на эти сокровища?

— Не совсем желательно, — сказал Базанцано. — Вы знаете… профессиональная зависть…

— Будьте покойны. Я не намерен похищать никаких тайн. Мне хотелось бы лишь мельком взглянуть на Вашу коллекцию.

Базанцано повел меня в помещение под корабельной палубой, где между тамбуринами, канатами, шарами и прочей поклажей акробатов стояла корзина, наполненная книгами, и расхвастался:

— Вот мои сокровища!

Я начал рыться в его книгах, однако нашел в них очень мало незнакомых мне сочинений. Но на самом дне корзины мне попался пакет, тщательно завернутый в полотно.

— Что это такое? — полюбопытствовал я.

Базанцано вынул сверток и ответил:

— Здесь хранится замечательное произведение. Я купил его в Италии у альгвазила, который припрятал эту вещь, когда арестовал ее обладателя, попавшего вслед затем в руки инквизиции. Эту рукопись невозможно разобрать; знаки, составляющие ее текст, не поддаются даже моей учености.

Можете себе представить, насколько было возбуждено мое любопытство! Безанцано развернул полотно и дал мне книгу, один переплет которой привел меня в изумление своим необычайным видом. Едва я заглянул в нее, как мне стало ясно, что передо мной одна из тех редких рукописей древнейших времен, в которых заключались самые удивительные сведения и чертежи, указывались чудодейственные средства; что в этой книге дело шло о растениях и минералах, — я понял из рисунков, сделанных, хотя довольно плохо, от руки и изображавших травы, коренья и камни; но самым важным для меня открытием был помещенный в конце книги ключ, посредством которого можно было разобрать цифры и знаки, написанные в первой части книги, так как в нем содержалось объяснение на арабском языке этих таинственных письмен. Я не сомневался, что у меня в руках настоящий клад, но умерил свою радость. Равнодушно перелистывая книгу, я сказал с улыбкой доктору:

— Это — не великое сокровище для науки, а просто ботаника индусов, изложенная Валентинусом. Но книга интересна, как древность, и по этой причине я желал бы приобрести ее. Согласны ли Вы уступить мне Вашу редкость?

Базанцано, едва ли сумевший разобрать в книге хоть один из знаков, принял необычайно важный вид. Он не соглашался на продажу, но, наконец, потребовал с меня сто полновесных испанских талеров. Я отдал ему всю свою наличность, взял книгу и пошел с шарлатаном к капитану судна, который поручился за меня в уплате остального. Базанцано должен был прийти ко мне на другой день за деньгами. Едва успев добраться до дома, я стал просматривать приобретенную мной книгу. Что сказать Вам еще? Эта книга содержала в себе именно то, чего я искал. То был полный курс изготовления ядов. По ней удивленный читатель знакомился с такими ядами, перед которыми все ядовитые зелья жестокосердных Борджиа, вероломных Медичи, испанцев, индусов могут быть названы лишь слабыми попытками. С той минуты, как попала ко мне эта книга, я спрашиваю себя: кто смеет тягаться со мной? Нет предмета на земле, который не впитывал бы в себя моей отравы; не существует организма, которого не разрушала бы она; нет глаза, способного открыть ее следы. Верите ли Вы теперь, господин Сэн-Круа, что мое оружие разит сильнее, надежнее, чем то, каким располагает Людовик Четырнадцатый? Считаете ли Вы меня человеком, способным отомстить своим врагам?

Сэн-Круа колебался; он растерянно блуждал взором вокруг и запустил пальцы в свои темные кудри; ему казалось, что по всем углам клубится убийственный дым, а синеватые молнии уже давно бушевавшей грозы освещают своим фосфорическим блеском множество пузырьков и склянок, которые скачут по комнате и открываются сами собой.

— И… эта книга еще у Вас? — спросил наконец доктора молодой узник после долгой паузы.

— Вот она! — воскликнул Экзили, поспешно подходя к столу.

Он вернулся и подал поручику книгу в четвертую долю листа, пальца в два толщиной. Переплетом ей служили железные пластинки, обтянутые красным бархатом. Эту бархатную покрышку украшала местами поломанная резьба из слоновой кости в виде сети, узлы которой представляли миниатюрные человеческие черепа с двумя костями крест накрест. Сэн-Круа перевернул книгу и прочел на обратной стороне переплета, под изображением геральдического зверя, надпись: “Я ношу в себе смерть”.

— А как Вы думаете, доктор, воскликнул Годэн, — каждый может изучить эту книгу?

— А Вы желаете усвоить науку о ядах?

— Я хотел бы достичь этого познания, — простонал Сэн-Круа. — О, я думаю, это было бы верным средством отомстить моим врагам!

— Да, ничего не может сравниться с ним по своей губительной силе, — подтвердил итальянец. — Но эту науку нельзя усвоить без учителя. Сейчас Вы увидите, что я имею достаточный запас изготовленных снадобий. — Экзили полез в камин и, пошарив несколько минут по его внутренней облицовке, вылез оттуда с ящичком в руке. Он поставил его на стол, откинул крышку, под которой оказалось четыре хрустальных флакона, и сказал: — Вот мои эликсиры!

Сэн-Круа с ужасом отшатнулся.

Между тем гроза все усиливалась. Тогда итальянец повысил голос и спросил:

— Желаете ли Вы видеть действие одного из этих средств?

— Покажите мне его! — дрожащим голосом воскликнул Сэн-Круа, у которого почти захватило дух от волнения. — Покажите мне что-нибудь, способное удивить меня еще более!..

— Станьте вон туда, в угол, — приказал доктор. — Теперь возьмите вот эту скляночку; если у Вас закружится голова, понюхайте ее содержимое. Будьте осторожны!

Экзили вытащил из-под кровати ящик, вынул оттуда губку и привязал ее к своему рту и носу. После того он поставил свечу на пол, откупорил один из четырех хрустальных флаконов и налил оттуда две-три капли жидкости в пазы каменных плит, которыми была вымощена комната. Прошло каких-нибудь несколько минут — и с отвратительным писком и царапанием из щелей пола выползло множество крыс и мышей. Противные обитатели клоак и мрачных закоулков боязливо метались во все стороны, кусая друг друга, прыгали на доктора и делали попытки лезть на стены.

— Берегитесь! — крикнул Годэну Экзили, немного приподнимая губку и схватывая другой флакон, а затем поставил его на пол, где кишели омерзительные твари, вынул пробку и стал выпускать испарения из склянки, проводя рукой взад и вперед над отверстием, чтобы усилить распространение газа, после чего доктор крикнул поручику, поспешно удаляясь в другой угол: — Понюхайте из своего пузырька!

Годэн повиновался, и в тот же момент увидал, как все крысы и мыши, после нескольких судорожных подергиваний, растянулись мертвые на каменных плитах. Ядовитые испарение умертвили их.

Экзили распахнул окошко, потом закупорил склянку и вылил из другого сосуда несколько капель на пол, по которому тотчас же заклубился белый пар, и, отвязав от лица губку, сказал Годэну:

— Теперь подойдите ближе!

Сэн-Круа приблизился к нему взволнованный и дрожа от удивления.

— Довольны ли Вы этим опытом? — спросил Экзили.

— Мне не нужно дальнейших.

Годэн осмотрел животных. Все они оказались дохлыми.

— Второй флакон содержал противоядие, — объяснил Экзили, выкидывая трупы зверьков за окно, а потом убрал свои пузырьки в прежний тайник, после чего вернулся к Сэн-Круа.

Тот снова взял в руки книгу, и оба они пристально и вопросительно посмотрели друг на друга.

— Как долго думаете Вы здесь пробыть, господин де Сэн-Круа? — спросил итальянец.

— По крайней мере полгода.

— В этот срок можно многому научиться.

Годэн вскочил; демоны мщения и злодейства всецело овладели им.

— Дай мне отведать твоей мудрости, учитель черной магии, — воскликнул он, — чтобы я мог сокрушить своих врагов; дай мне средство отомстить им за себя!

— Сэн-Круа, — сказал Экзили, — помните, что Вы вступаете на опасный путь; недостаточное знание моего искусства погубит Вас. Если Вы непременно хотите сделаться моим учеником — пожалуй, я готов. Но прежде выслушайте меня! Наверно, Вас выпустят раньше меня из тюрьмы; может быть, мне суждено остаться навек в стенах Бастилии. Поклянитесь мне, что, если Вам удастся выйти на свободу вооруженным знанием самых страшных средств, то Вы уничтожите также и того врага, который ниспровергнул и заточил меня в тюрьму. Его имя я назову Вам в тот самый день, когда Вы покинете эту башню… Итак, дайте мне клятву, тогда я посвящу Вас в тайную науку.

Сэн-Круа подал руку итальянцу и прижал к своей груди роковую книгу, причем громко воскликнул:

— Клянусь!

— Теперь Вы мой, Годэн де Сэн-Круа! — произнес Экзили, задувая свечу.