Операция №6

Глава четвертая. Неожиданный поворот

Солнце не опустилось еще за верхушки высоких сосен, окружавших лагерь, а группа партизан и десантников в количестве пятнадцати человек вышла на боевую операцию по плану, разработанному майором Роговым — «товарищем Степным».

Группа имела с собой несколько парашютов, небольшой ящик с взрывчаткой и некоторые инструменты, которые должны будут убедить немцев, что перед ними именно советские парашютисты, сброшенные накануне невдалеке от Сухова.

Вера Холодова с санитарной сумкой на плече замыкала шествие.

Девушке, уже после заседания совета, пришлось долго упрашивать командира отряда Птицына, который убедил Рогова отменить назначение Веры в группу.

Федор Птицын резонно заметил, что намеченная операция потребует от ее участников выносливости и будет настолько тяжелой, что окажется не по силам даже иному мужчине, а не только молодой девушке.

Но Вера знала, что ее ожидает. Она знала и то, что операция будет не только тяжелой, но и сопряжена с большими опасностями. Но кто же из советских воинов чурается опасности?

К тому же, страстное желание кровью врага искупить свою с ним близость не давали девушке покоя. Ей чудилось, что на губах все еще чернеют, как тавро, горячие поцелуи Сергея Кирьякова…

Как только группа скрылась в лесу и все вокруг затихло, комиссар отряда Чернопятов спешно стал настраивать рацию.

Наконец, ему удалось связаться с «Днепром», которому он и сообщил о выходе специальной группы в район «Трех ключей» для проведения операции № 1, как ее условно назвал Рогов.

Но не дремал и Сергей Кирьяков, или Кирьяк, как его именовал Курт Амедей фон Качке.

Полковник Курт Амедей фон Качке нетерпеливо бегал по кабинету, заложив руки за спину и наклонив по-бычьи голову.

Это было точное подражание фюреру, который также бесновался, когда тревога и нетерпение выводили его из себя.

Лейтенант Гуго Вальтер стоял у стола на вытяжку, бледный, с проступившими на лбу каплями пота и ежеминутно приглаживал рукой свои белесые жиденькие волосы.

— Черт возьми! — вдруг рявкнул полковник, внезапно остановившись перед своим трепещущим адъютантом. — Уже девять часов, а от этого Кирьяка нет никаких вестей… Черт возьми! — выкрикнул он еще раз прямо в лицо Вальтеру, как будто плюнул в него, и вновь забегал по кабинету, ссутулившийся под фюрера и свирепый, как фюрер.

В самом деле, рация, установленная в кабинете полковника, с момента ухода Кирьяка молчала, как глухонемая, и господин Курт Амедей фон Качке все больше и больше приходил в неистовство.

Накал злобы, наконец, достиг своего предела. Качке схватил лежащий на столе парабеллум и пулю за пулей всадил всю обойму в квадрат «Луна-6» — «Волк-4», четко обведенный красным карандашом на карте, висевшей на стене.

Набухшие воспаленные веки Гуго Вальтера вздрагивали при каждом выстреле, а пот, проступивший на лбу, потек тонкими струйками по его посеревшему от страха лицу. Ему казалось, что его разъяренный шеф не удовлетворится мертвой и глухой стеной, а всадит, наконец, пулю в живое, дрожащее тело своего адъютанта.

Кто знает, было бы так или не было, но в это время, к великому облегчению Вальтера, запел зуммер рации, и Качке, как кузнечик, разом прыгнул к аппарату.

Да, то были долгожданные позывные Кирьяка.

Он сообщал, что ему удалось выследить советских парашютистов в количестве около полусотни человек (точное число из-за темноты установить было невозможно). Группа медленно продвигается в юго-западном направлении, миновала шоссе и в настоящее время находится в квадрате «Юпитер-4».

Полковник Качке медлить не стал. Прежде всего, подтверждалось мнение летчика Краузе с количестве десанта.

«Значит, в самом деле этому ослу удалось уничтожить один из советских воздушных кораблей!» — подумал он и не знал, то ли радоваться тому, что количество русских не такое уж большое, как он думал, не то печалиться, что прав какой-то осел летчик, а не он, Курт Амедей фон Качке.

Но полковнику не приходило в голову, что не прав ни «этот осел летчик», ни сам господин Качке: советских самолетов всего было два, и они благополучно выбросили весь десант в количестве 20 человек. Но что не сделаешь карьеры ради! Умножишь свои подвиги, постараешься из овцы сделать быка, из чахлого кустика ветвистый дуб!..

Полковник остановился возле карты, пробитой в нескольких местах пулями, и, ткнув пальцем в квадрат «Барс-8» — «Лев-5», расположенный к юго-западу от «Юпитера-4», обратился к Вальтеру:

— Немедленно капитана Штаубе ко мне!

Энергичные действия полковника Качке привели к тому, что меньше чем через час батальон войск СС под командованием капитана Штаубе отправился в квадрат «Лев-5» наперерез движущемуся десанту.

Штаубе был осторожный человек. Опасаясь партизанских засад, он продвигался очень медленно и только к рассвету достиг квадрата «Лев-5».

Здесь он встретил Кирьяка с рацией. Кирьяк сообщил ему, что десантники, насколько ему, Кирьяку, известно, еще не прошли через квадрат «Лев-5», но что ждать их следует каждую минуту.

— Это есть замечательно, — похлопал довольный Штаубе по плечу подручного полковника Качке. — Вы зеер гут служите Германии… Служение Германии возвышает человека, неслужение Германии…

Недостающие слова капитан-эсэсовец восполнил весьма показательным жестом и мимикой: он сжал рукой свою шею, закатил глаза и высунул язык. Это была наглядная демонстрация того, что ждет человека, который не пожелает служить Германии…

— Мы будем делать такое повешение всех партизан и весь русиш десант, — прибавил господин Штаубе и отдал распоряжение батальону развернуться в боевой порядок, выдвинув далеко вперед оба фланга.

— Это есть замечательный клещи, — доверительно пояснил он Кирьяку. — Русиш десант мы будем раздавливать, как орех. Хрусь — и все будут разглядывать одна шелуха…

Но совершенно неожиданно бой начался не так, как его планировал капитан Штаубе.

Как случилось, что десантники ударили по батальону с тыла, господину Штаубе разгадывать было некогда. Он должен был под губительным огнем противника перестраивать боевые порядки батальона, а это привело к весьма ощутимым потерям в живой силе.

Бой разгорался. И сразу стало ясно численное превосходство немцев. Это приободрило капитана Штаубе, потрясенного началом боя: из строя первой ударной роты было выведено сразу около 50 солдат.

— Мы будем их преследовать и добивать! — решил капитан Штаубе, когда убедился, что соотношение сил равно, по крайней мере, один к десяти в его пользу.

Гигант Найда перетаскивал свой станковый пулемет с места на место, чтобы создать у немцев представление, будто под пулеметным огнем находится весь фронт боевых действий.

Это была нелегкая задача — стремительными рывками покрывать каждый раз расстояние не меньше 50 метров.

Сначала Найде пришлось сбросить полушубок, потом он освободился от ватника, но это было слабым облегчением. При перебежках со станковым пулеметом в руках гулко, с бешеной быстротой колотилось сердце, нехватало дыхания, язык во рту казался шершавым, неповоротливым и чужим, а липкий пот слепил глаза.

Остап Кравчук с ручным пулеметом стремился не допустить окружения его группы, которая в этом случае погибла бы сразу.

Важно было и другое: под огневым прикрытием группа должна постепенно отходить, бросая, словно бы в панике, известное количество снаряжения и боеприпасов. Немцы ни на минуту не должны усомниться, что ведут бой со всей группой парашютистов, сброшенных накануне.

Рассвет, между тем, быстро расползался по лесу: из серой мглы начали отчетливо выступать мохнатые ели, белоствольные березы, сосны и голые кустарники.

Особенно тяжело было Вере: на ее обязанности лежало оказание раненым первой помощи, и в то же время она должна была вести автоматный огонь в случае, если немцы покажутся на ее участке. Партизаны, отлично зная местность, маневрировали умело, хладнокровно. Поэтому раненых было мало, да и ранения легкие. Во всяком случае, никто из бойцов не покидал поля боя.

Только к рассвету совсем вышел из строя молодой партизан Петров — пуля раздробила ему коленную чашку, и он не в состоянии был двигаться. А через час получил нелегкую рану десантник Синицын — осколок снаряда угодил ему в правое плечо.

Раненых отнесли в глубь леса, подальше от места боя.

Но и там они не остались без дела.

Петров начал снаряжать пулеметные ленты, Синицын помогал ему, как мог.

Группа медленно отходила, завлекая врагов к болоту. Пулеметчики сменялись приблизительно каждые сто — сто пятьдесят метров: когда отходили первые, их прикрывали пулеметы второй линии, затем они отходили под прикрытием следующих и т. д…

Найда, великолепно зная лес, стремился лишь к тому, чтобы достичь болота. Он рассчитывал, что немцы, достигнув болота, не рискнут углубиться в него, если только их не проведет кто-нибудь из знающих эту местность.

Вера, тревожно оглядывавшаяся по сторонам, боялась одного: Сергея Кирьякова. Окажись он здесь, вместе с немецким батальоном, — партизанам конец. Кирьяков мог провести немцев в самую глубь трясины, по тайным тропам. Но где сейчас он? Неужели среди немцев?…

Но тревога Веры оказалась напрасной. Когда группа достигла болота и скрылась в его густых кустарниковых зарослях, капитан Штаубе с хода врезался было ротой автоматчиков в зыбкую почву, но, потеряв около половины своих солдат, потонувших в трясине, он отступил.

Сергей Кирьяков не повел врагов вслед за остатками «разгромленного» десанта. То ли он боялся партизанской пули, то ли у него были какие-то другие соображения, но во всяком случае он не предложил Штаубе своих услуг, а Штаубе и не подумал спросить Кирьяка, знает ли тот проход через болото.

Штаубе вынужден был прекратить преследование партизан.

Тем временем группа партизан и десантников, неся двух раненых, проникла по знакомым тропинкам в глубь трясины и сделала там привал. Люди просто свалились от страшной усталости.

Шум боя затих. Не слышалось больше ни выстрелов, ни вражеских голосов.

Несколько запаянных металлических коробок с взрывчаткой, связки бикфордова шнура, запалы, а также случайно найденные в квадрате «Юпитер-6» в разных местах три парашюта были теми трофеями, которые убедили Штаубе полном разгроме советского десанта.

Капитан Штаубе был уверен, что эта победа принесет ему крест и давно обещанные майорские погоны.

Поэтому возвращение батальона войск СС в город Сухов было в высшей степени помпезным. Впереди шествовали фанфаристы, дудя что было мочи в свои никелированные рожки. За фанфаристами рота за ротой выступал весь батальон. А впереди четким парадным шагом, далеко выкидывая перед собой ноги и запрокинув назад голову, шел сам «победитель» — будущий майор Штаубе.

Смущало его только то обстоятельство, что ему не удалось захватить пленных. Ни одного пленного, черт подери! Правда, в рапорте на имя полковника Качке имелось тому весьма и весьма веское доказательство: десантники дрались, как дьяволы, предпочитая смерть плену. Воображение капитана Штаубе было поистине великолепным — он взорвал на связках гранат несколько десантников вместе с полусотней своих солдат. Правда же была та: действительно, погибло пятьдесят эсэсовцев, сраженных пулями отряда, но капитан Штаубе не сказал другой половины правды — столько же захлебнулось в болотной жиже. Для этого у него не хватило воображения. Но его мучил страх: потерять сотню солдат, не захватив при этом ни одного десантника! Правда это обстоятельство лишний раз подчеркивало, насколько упорны были в бою эти русские. А если при этом, как писал Штаубе в своем рапорте, принять во внимание соотношение убитых один к одному, то, само собой разумеется, количество убитых парашютистов тоже равняется сотне. Здесь арифметика господина Штаубе явно хромала, — ведь по данным полковника Качке, десантников-то было всего пятьдесят! Но черт подери! Кто на это обратит внимание? Важно было в рапорте побольше убить советских парашютистов, дабы поскорее повесить на плечо майорский эсэсовский погон, а что касается действительности, то черт с ней, с действительностью! Нихт вар? — как любит говаривать этот карьерист полковник Качке.

Капитан Штаубе не ошибся — никто не обратил внимания на странные арифметические подсчеты командира батальона СС. Наоборот, на основании этих подсчетов полковник Качке послал донесение генерал-майору Зитцу и получил от последнего благодарность, а также радостное уведомление, что он, генерал-майор фон Зитц, направил в Берлин представление о награждении железным крестом его, полковника Качке, и крестом с возведением в чин майора капитана Штаубе.

В связи с таким вдвойне радостным событием — и награждение и полный разгром десанта — полковник Курт Амедей фон Качке вернул его превосходительству два батальона войск СС, присланных для укрепления суховского гарнизона и охраны бензобашен, и назначил на вечер этого дня шумный банкет с обильным количеством разнообразных закусок и ассортиментом вин и крепких водок.

Гроза, нависшая над полковником Качке, быстро миновала благодаря его энергичным действиям, и, по крайней мере, две недели можно было считать себя в полной безопасности.

Хайль!

Кирьяк не вернулся в Сухов вместе с «победоносным» батальоном Штаубе. По приказанию капитана он остался в районе квадратов «Волк-4» — «Барс-8» — «Юпитер-6», чтобы выследить остатки разгромленного десанта, которые, несомненно, попытаются связаться с партизанским отрядом этого таинственного «товарища П.».

По замыслу Штаубе, это и будет той нитью, которая приведет Кирьяка в расположение партизанского отряда. А, установив местонахождение партизан, Штаубе будет уже нетрудно внезапно нагрянуть на них и уничтожить.

Это была прямая директива полковника Качке, которую тот, в свою очередь, получил от генерал-майора Зитца.

Мысли у Штаубе были весьма радужными. После разгрома десанта разгромить партизанский отряд, действующий в непосредственной близости от Сухова, — значило сделать большой скачок по лестнице чинов, отличий и наград.

За один год от обер-лейтенанта до, непременно, полковника, — вот это карьера, черт подери!

И Штаубе стремился использовать благоприятные условия, чтобы скорым шагом достичь заветной цели.

Хауптман[2] Штаубе звучит куда лучше, чем обер-лейтенант Штаубе. Майор Штаубе — несравненно по звучанию с хауптманом Штаубе. Но черт подери! — что такое майор в сравнении с таким звучным чином — полковник!

Вот почему Кирьяк остался в районе названных квадратов: капитан Штаубе пек блины, пока сковорода была раскалена.

Оставшись один, Кирьяк присел на пенек, предварительно сняв с него рыхлую шапку снега, и, свернув козью ножку, закурил.

В лесу было тихо: не слышалось даже писка мелких пичуг, не шипел ветер в кронах сосен и елей, и вокруг, быть может, на много километров, не находился ни один человек.

Но Кирьяков ошибался. За ним следило несколько пар зорких глаз.

Неотступно наблюдала за ним и еще одна пара глаз, горящих лютой, неугасимой ненавистью.

Но Кирьяков не подозревал ни о глазах нескольких людей, ни о глазах одного, страшного для него человека.

Накурившись, он поднялся, не спеша сделал несколько шагов к густому кустарнику и скрылся в его чащобе.

Вскоре оттуда послышался тихий напев рации, вспыхнули лампочки накала и методично застучал ключ, выбивая азбуку Морзе.

Кирьяков так увлекся передачей, что не заметил, как четыре человека с автоматами на перевес осторожно приближались к нему.

Потом события начали развиваться с необычайной быстротой: трое крепких мужчин разом навалились на Кирьякова, сунули ему в рот кляп и затем крепко скрутили его по рукам и ногам.

Трое крепких мужчин разом навалились на Кирьякова.

— Наконец-то, ты попался, предатель. — с ненавистью произнес один из трех, высокий, широкоплечий, широкогрудый.

Окидывая глазами своих неожиданных врагов, Кирьяков вдруг остановился на девушке в заячьем треухе. Лицо его побагровело от натуги, на лбу и шее вздулись тугие жгуты вен, и кляп с силой, как стрела, вылетел у него изо рта.

— Вера? — сиплым голосом проговорил Кирьяков и глаза его стали большими, круглыми и светлыми.

Майор Рогов сидел возле рации с Чернопятовым, который принимал донесение от Звягинцева «о разгроме десанта» батальоном капитана Штаубе.

Звягинцев сообщал о положении группы после боя и просил выслать в район «Трех ключей» четырех человек для эвакуации двух раненых.

— И все-таки двое наших ранены и, видимо, не легко, раз просят помощи, чтобы их перенести, — в раздумье произнес Чернопятов.

Рогов посмотрел на него.

— Откровенно говоря, товарищ комиссар, — ответил он, — я ждал худшего… Кстати сказать, и вы тоже… После такого боя, когда противник имел батальон, наши потери ничтожно малы. В сущности, их вообще нет. Ведь эти двое раненых, если и не войдут опять в строй, то не потеряны для труда… Не так ли?

— Это так, — согласился Чернопятов. — Ваш план, товарищ майор, прямо сказать, талантливый…

— Э, товарищ Чернопятов, — заметил Рогов. — Что наши планы без мужества и стойкости тех, кто их выполняет… Честь и слава нашим советским воинам, товарищ комиссар!

— Ив этом вы правы, — согласился Чернопятов. — Но я бы добавил еще: нет солдат без командира, как нет командира без солдат. Все это одно целое…

— Вот теперь я с вами согласен полностью, — произнес Рогов.

В это время опять заработала рация, и Чернопятов уловил позывные «Днепра».

— Ага, вот сейчас узнаем, как себя чувствует Хорь после «разгрома» вашего десанта, товарищ майор…

Но комиссар успел только принять два-три вступительных слова, как рация вдруг замолчала. Все попытки Чернопятова и Рогова наладить прием ни к чему не приводили: аппарат молчал. Это встревожило Чернопятова.

— Боюсь, не случилось ли несчастья с нашим «Днепром»? — произнес он взволнованно. — Уж не накрыли ли его немцы во время передачи?..

— Ну уж так и накрыли, — постарался успокоить комиссара майор Рогов. — Вернее предположить, что, заметив опасность, он сам прекратил передачу.

— Все может быть, — ответил Чернопятов с облегчением. — Но если парень провалился, — это большая потеря для отряда.

— Кстати, Федор Никитич, — сказал Рогов. — Расскажите-ка мне поподробнее о вашем разведчике… Во всяком случае, кто он — мужчина или женщина?

— Совсем еще молодой человек, — ответил Чернопятов. — И законспирировали мы его надежно… Кроме меня и Птицына, никто из партизан никогда его не видел и ничего о нем не знает. У «Днепра» свой код, свои позывные, своя волна, на которой мы и держим с ним связь.

Помню, дело было так: незадолго до занятия немцами нашего города явился ко мне в райком молодой вихрастый парнишка и предложил остаться в тылу врага в качестве партизанского разведчика. По началу я было принял его просьбу не вполне серьезно. Думаю, парень смотрит на все это дело сквозь романтические очки. Ну, я начал объяснять ему, что работа подпольщика прежде всего тяжелый повседневный труд, связанный с опасностями на каждом шагу. «А в случае провала, — говорю, — немцы подвергнут тебя страшной пытке и повесят…» Но парнишка оказался кремнем. Он прекрасно изучил все это дело, знал многие тонкости работы в подполье… Одним словом, поговорил я с Птицыным, к тому времени уже назначенным командиром партизанского отряда, с партийными руководителями области и согласился.

После этого снабдили мы парня соответствующими документами, чтобы скрыть от немцев его подлинное прошлое, потом, как говорится, окрестили его конспиративным именем, дали ему портативную рацию, связали с подпольной группой, которая должна была работать во время оккупации города и благословили на боевой нелегкий труд…

И надо сказать, не ошиблись… Работает парнишка прекрасно. Через него нам известен каждый шаг немцев. Он там — наши глаза и уши…

Чудесный парень… Выдержка, хладнокровие, мужество — поразительны для его лет…

Чернопятов замолчал, и вновь тревога легла на его лицо.

— Не нравится мне этот внезапный обрыв в передаче, — тихо, как бы про себя, опять проговорил он. — Неужели попался парень, а?..

— Не думаю, — ответил Рогов. — А если попался, будем выручать… Для такого дела все мои десантники в вашем распоряжении, Федор Никитич… Да и сам я тоже… Вот только надо установить точно, что же с ним случилось?

— Вернется Вера, — в раздумье произнес Чернопятов, — придется послать ее в Сухов в разведку. Ей дело это не новое — ходила уж не раз по нашему заданию…

— Ну вот и хорошо, — бодро сказал Рогов. — Выручим парня. Только рано вы беспокоитесь, Федор Никитич, ничего ведь еще неизвестно…

Чернопятов опять склонился над рацией, пытаясь настроиться на волну «Днепра», но аппарат попрежнему был глух, как камень.

— Нет, товарищ майор, — сказал он, — все ясно: провалился наш «Днепр»!

Услышав свое имя, произнесенное ненавистными губами, Вера отвернулась. На ее глазах заблестели слезы от гнева и жгучего чувства стыда.

— Ну, что мы будем с ним делать? — спросил лейтенант Кравчук, с любопытством разглядывая молодое красивое лицо предателя.

— Повесим, — ответил Найда не колеблясь.

— Эх, кацо, так нельзя, — сказал Гапаридзе— Надо все по закону — надо сначала судить.

— Мы и будем судить, — глухо произнесла девушка, для которой, наконец, наступил час возмездия — она ждала его долго, Ждала с нетерпением и страхом. — Здесь будем судить, — добавила она, потупясь и нахмурив брови.

— Здесь, — согласился Найда. — Да и судить нам не долго… Все мы обвинители, — и он окинул взглядом подошедших остальных партизан. — А вы, товарищи, — повернулся он к десантникам, — будете судьями, как лица, можно сказать, объективные… Я, — продолжал Найда с силой, — я обвиняю этого человека в предательстве Родины, в том, что без всякого принуждения он пошел в услужение к лютым врагам нашим, чтобы погубить партизан… А с врагами разговор у нас один — смерть!

— Этого человека, — начала девушка почти шопотом, с хрипотцой в голосе, — я любила… говорю это прямо, не таясь… Но он предал все… и любовь мою тоже… Стыдно мне, товарищи, что не распознала я его, поверила его льстивым книжным словам о великой любви к Родине, о подвигах во имя Родины, на алтарь которой — это его лживые слова — он готов был положить свою жизнь, как ее клали великие революционеры всех времен и народов… Да, товарищи, он говорил красиво, он умел говорить красиво, но каждое его слово оказалось черным, как его душа… А с предателями у нас один разговор — смерть!

Выговорив последнее слово, девушка вдруг стала бледной, как березовая кора, и руки у ней обвисли, как сломанные сучья. Закрыв глаза, она прислонилась к дереву и затихла, обессиленная.

Наблюдавший за ней Кравчук понял ее мужество, ее великое страдание, потому что не сразу и не легко вырвать из сердца свою первую чистую девичью любовь.

После Веры выступил следующий партизан.

— Я знал этого человека мало. Но встречаться приходилось — он был телеграфистом, я — путевым обходчиком. Я к тому это говорю, товарищи, что никакого значения не имеет— кто, как знал друг друга до войны. Во время войны человек раскрылся. А этот раскрылся так, что хуже и не бывает… Предать свою Отчизну, друзей, свою любовь, все самое дорогое для человека может только самая черная душа, у которой нет ничего святого… Я все сказал, и последнее мое слово — смерть!

Тем временем Найда вынул из дорожного мешка тонкую и длинную веревку и, приспосабливая петлю, поглядывал вверх, выбирая сук покрепче.

Наблюдая за этой сценой, Кравчук с удивлением подметил: Кирьяков не проронил ни одного слова, не сделал ни одного движения, словно происходящее абсолютно его не касалось.

Заметила это и Вера, но девушка по-своему понимала причину такого молчания: что мог сказать этот человек, этот предатель в свое оправдание? Ничего, ни одного слова! Защищаться? Чем? Все, что ни сказал бы он, было бы для него обвинительным актом.

Но Остап Кравчук думал иначе: «По всей видимости, у этого человека было что-то более страшное, чем предательство. Он сделал что-то несравненно худшее, о чем партизаны, видимо, еще и не подозревали».

Все это следовало непременно выяснить. И не здесь, в этом импровизированном судилище, где на скорую руку производится следствие и где заранее известен приговор. Нет, это скорее было похоже на поспешную расправу, чем на подлинный народный партизанский суд.

— Раз вы уже поручили мне и моим товарищам — десантникам быть судьями над предателем, — заговорил лейтенант, обращаясь к партизанам, — то вот наше слово: этого человека надо судить, но судить по всем правилам, согласно советским законам, партизанским судом, чтоб приговор был общим и чтоб вся деятельность преступника была выяснена до конца.

— Да, нам нэ нравится такой поспешный суд, — заволновался Гапаридзе и, как всегда от волнения, заговорил с сильным акцентом… — Я нэ могу принимать участия в таком суде. Это бэзотвэтственно…

Звягинцев добавил:

— А почему бы нам, товарищи, не отвести преступника в партизанский лагерь? Мало ведь судить человека и вынести приговор — надо преступника, прежде всего, допросить. А здесь я не вижу ни допроса, ни ответов подсудимого, а слышу только обвинение. Это— односторонне, товарищи…

— Мы не можем тащить его в лагерь, — со злостью проговорил Найда. — У нас и так сил нет, чтобы доставить раненых. А что касается правомочия суда в данном составе, то он достаточно правомочен. Нас девять человек в здравом уме и твердой памяти. Теперь же война и нет нам времени затягивать все процедуры… Выслушаем последнее слово подсудимого — и точка! Эй, ты! — обернулся он к Кирьякову. — Выкладывай свое, да покороче!..

Кирьяков и сейчас не произнес ни слова.

Тем временем Найда нашел то, что искал: крепкий обломок сука на березе, выступающий вперед и похожий на балку. Измерив на глаз расстояние от сучка до земли, он закинул веревку и принялся ее закреплять.

Кравчук категорически воспротивился такому скороспелому судилищу.

— Вот что, товарищи, — заявил он. — Поскольку я командир отряда, я самым решительным образом приказываю: пленного доставить в партизанский лагерь! Приказ обсуждению не подлежит. Все!

Найда был недоволен приказом, но приказ командира — закон для подчиненного. Сила его нерушима. Он покорился, но заворчал про себя, отойдя в сторону:

— Вот возьмут немцы и застукают нас здесь, пока мы будем цацкаться с этим хоревым наймитом… Уж они-то не станут искать, что законно, а что незаконно…

Но лейтенант Кравчук услышал эти слова.

— Вот потому-то, товарищ Найда, мы и должны действовать по законам, раз гитлеровцы попирают элементарные человеческие законы, — сдержанно ответил он. — Кроме того, делаю вам замечание, товарищ Найда: приказ не обсуждается, приказ выполняется! Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант! — вытянувшись и приложив руку к шапке, ответил Найда.

Шагнув к дереву, он в ярости дернул за веревку, и сук с треском обломился.

Водворилась настороженная тишина.

А за сменой всех этих картин упорно, неотступно наблюдала пара немигающих глаз — зловещих, полных неугасимой лютой ненависти.

Но никто даже не подозревал об их присутствии.

И вдруг раздался призывный крик дикой утки. После короткой паузы вновь закрякала утка, и тогда Найда, приставив ладони ко рту, ответил тем же криком.

Это был условный сигнал: пришла помощь, запрошенная Звягинцевым из лагеря, и через несколько минут среди деревьев замелькали четыре человеческие фигуры.

Когда они приблизились, Кравчук удивленно вскрикнул:

— Товарищ майор?!

Да, это был майор Рогов, который счел необходимым обследовать место недавнего боя с батальоном войск СС, а также ознакомиться с местностью, где десантникам предстояло провести, быть может, не одну операцию.

— Здорово, Кравчук! — ответил Рогов, пожимая лейтенанту руку. — Поздравляю, товарищи, с блестяще проведенной операцией.

В это время взгляд его упал на связанного Кирьякова.

От удивления глаза Рогова стали большими и круглыми: в пленном он признал молодого дровосека.

Чернопятов не покидал землянки, надеясь, что рация, в конце концов, заговорит, а значит, и его опасения за судьбу «Днепра» рассеются.

Но рация попрежнему молчала, и у комиссара уже не оставалось сомнения в том, что партизанский разведчик провалился.

Надо было выручать парня. Как? Что для этого следовало предпринять?

В голове Чернопятова появлялись один за другим варианты плана освобождения партизана, но все они при зрелом размышлении отпадали как неосуществимые.

Следовало прежде всего учесть, что немцы, обрадовавшись поимке до этого неуловимого партизанского разведчика, будут стеречь его зорче зоркого.

Для полковника Качке «Днепр» казался существом весьма таинственным, его маскировка была настолько тщательной, что начальник гарнизона, несмотря на все принятые меры слежки, не имел никаких данных для подозрений кого бы то ни было из окружающих его лиц. Где он скрывался? Несомненно, где-то рядом, так как все самые секретные действия полковника Качке против партизан разлетались вдребезги потому, что о них каким-то непостижимым образом узнавал этот «Днепр».

«Черт возьми! Кто же он? Кто-нибудь из полицаев? — думал Качке. — Бургомистр города?»

Полковник перетряс все дела русских, находившихся на службе, — машинистов, стрелочников, обходчиков, — установил за ними негласную слежку и все напрасно.

Тогда он вывесил по городу объявление, в котором посулил за поимку «Днепра» сразу 10 тысяч марок, уверенный, что столь крупная сумма окажет желаемое действие.

Награду пришлось удвоить, потом утроить, тем не менее не нашлось ни одного человека, который приоткрыл бы тайну «Днепра».

«Днепр» попрежнему оставался нераскрытым и неуловимым.

А однажды на одном из таких объявлений жители города прочли следующую надпись, выведенную крупными красными буквами: «Читая, восторгался литературными упражнениями Хоря. „Днепр“».

В тот день, рассказывали люди, полковник Курт Амедей фон Качке распалился, как рогач в июньскую пору, и Гуго Вальтеру пришлось долгое время трястись от страха при виде того, как его шеф с пеной у рта всаживал в стену из парабеллума одну пулю за другой.

Поэтому Чернопятов был уверен, что если Качке удалось сейчас выследить «Днепра», партизанскому разведчику готовился страшный конец.

Вошедший Птицын застал своего комиссара и друга в напряженном раздумье.

— Нет позывных? — спросил он.

— Нет, — ответил Чернопятов. — Что будем делать, Федор? Парня надо вызволять…

— Надо, — согласился Птицын. — Конечно, надо… Да как это сделать?.. Штурмовать Сухов бессмысленно, для этого у нас не хватит сил, а других путей я пока не вижу…

— И я, — признался Чернопятов.

— Посоветуемся с майором, — после некоторого раздумья произнес командир партизанского отряда. — Он человек умный, боевой и, может быть, найдет выход…

Он прислушался.

— Да, вот, кажется, и наши, — сказал Птицын, различая доносившийся в землянку приветственный гомон партизан.

Это было так: в лагерь вернулась боевая группа Кравчука в сопровождении посланных ей на помощь партизан, которые несли на сооруженных из шинелей, полушубков и тонких жердей носилках двух раненых бойцов.

Но беседа о спасении «Днепра» не состоялась: нарастающие события вдруг были повернуты совсем в противоположную сторону.

Не успел Птицын выйти наружу, чтобы встретить героев, как дверь открылась и в землянке появились Рогов, Найда, Вера, Кравчук и связанный по рукам Сергей Кирьяков.

— Это что такое? — спросил пораженный командир партизанского отряда, взглянув на связанного Кирьякова.

Вперед выступил Кравчук и доложил о ходе операции и о захвате пленного с радиопередатчиком.

Когда Кравчук закончил свой короткий рапорт, внезапно заговорила Вера взволнованным, прерывающимся голосом:

— Товарищ командир! Это и есть тот самый… Вы знаете. Мы доставили его в лагерь для суда.

И, потупясь, побледневшая девушка отошла в сторону.

— Позвольте, товарищи, — произнес майор Рогов. — Я заявляю, что с этим человеком далеко не все ясно, как я уже сам, на месте, говорил партизанам, когда они собирались повесить пленного…

— Повесить? — вскричал Чернопятов.

— Так точно, товарищ комиссар! — выступил вперед Найда. — Мы собирались судить предателя на месте, но потом по приказу лейтенанта Кравчука, командира нашего отряда, доставили Кирьякова для суда в наш лагерь.

Рогов рассказал, как вскоре после приземления он встретил дровосека, указавшего ему правильный маршрут следования, а затем спас его от провокатора, который вел Рогова в Болдырево, прямо в руки врагов.

— Этим «дровосеком» был Кирьяков, — закончил Рогов свое взволнованное слово в защиту пленного.

Но Найда никак не мог успокоиться.

— Мне кажется, — сурово заговорил он, — это дело судебного следствия: пусть партизанский суд разберется, почему этот человек напяливал на себя различные личины…

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Чернопятов вынул из ножен морской кортик, который всегда носил с собой, и шагнул к Кирьякову.

На мгновение Вере показалось, что разъяренный комиссар всадит нож в грудь Кирьякову, и она отвернулась, закрыв лицо руками.

Впрочем, это заблуждение было мгновенным: комиссар, конечно, никогда не позволил бы себе подобные действия против пленного врага, и девушка отняла от лица руки.

Но то, что она увидела, удивило ее еще больше, чем если бы в самом деле Чернопятов ударил Кирьякова кинжалом в грудь: комиссар спешно разрезал веревки на руках пленного, дружески обнял его и трижды поцеловался с ним.

И командир партизанского отряда сделал то же самое и столь же непонятное: весело и радостно улыбаясь, он прижал Кирьякова к себе, совсем заслонив его своей густой пышной бородой.

Все посетители землянки были растеряны и особенно Найда, который по-детски хлопал веками и даже несколько раз провел пальцами по глазам, словно бы пытался стереть нежданное наваждение.

Вера почувствовала, как сердце ее начало биться с огромной скоростью, она задыхалась, прижав руки к груди.

Спокойнее всех воспринял эту странную сцену майор Рогов. Он уже начал догадываться о том, кто был на самом деле его «дровосек».

Натянутое, как струна, напряжение разрядил Птицын.

— Не удивляйтесь, товарищи, — заговорил он. — Никакого суда, никакого следствия не потребуется, а разрешите представить вам нашего отважного разведчика, нашего товарища «Днепра»!

Вера почувствовала, как у нее стали подгибаться ноги, и перед глазами вдруг замелькали разноцветные искринки…