Операция «Фауст»

11

— Граждане пассажиры, — проходя между креслами, сказала сержант — бортпроводница, — наш самолет следует специальным рейсом до Москвы. Одна остановка — в Ташкенте. Прошу привязать ремни и категорически воздержаться от курения.

— Чего этих-то привязывать, — ткнул меня в бок Бунин, — они и так привязаны… к сопровождающим.

Я пригляделся и увидел — действительно привязаны. Каждый пассажир наручниками прикован к сопровождающему солдату. Бунин усмехнулся и объяснил:

— Понимаешь, военная прокуратура ведет крупное дело — миллионов на тридцать… Эти вот гаврики, крупные шишки погранзастав, таможен и прочих организаций, вместе с дельцами Афганистана в Ташкент и Москву перевозили героин и японскую аппаратуру… в цинковых гробах. Как покойников… И документы оформляли на убитых офицеров и генералов. А из Москвы сюда, в Афганистан то есть, под видом медикаментов, тюков с журналами завозили золотишко, алмазы, антиквариат. Это — Раджанов, бывший министр юстиции Таджикистана, а затем — первый секретарь нашего посольства. Он такие дела проворачивал — закачаешься! Подкупил таможенников. На его имя золото присылали из разных стран. А он передавал золото афганским купцам, те — муджахеддинам. При таможенном досмотре в Шереметьево была вскрыта одна подозрительная посылка из Саудовской Аравии на его имя. В ней находилось двадцать три килограмма золота, на сумму — не угадаешь — один миллион рублей! Улавливаешь, Саша, с какими людьми летим!

Я — не очень улавливал. Меня больше интересовало местонахождение гигиенического пакета. Наконец я его обнаружил в кармане сиденья прямо у себя под носом.

— Тебе плохо? — спросил Бунин.

— Пока нет, — не совсем уверенно ответил я.

Впереди нас с Буниным сидели Грязнов и Жуков и что-то писали на откидных столиках, предназначенных для принятия пищи. Точнее, писал Грязнов. А Жуков с закрытыми глазами, откинувшись на спинку сиденья, что-то ему тихо диктовал.

— Чего вы там делаете? — поинтересовался я.

— Ты давай спи. Потом узнаешь, — подмигнул мне Грязнов.

— Слушай, Саш, — опять ткнул меня в бок Бунин, — мне прокурор армии материальчик подбросил. Он, оказывается, ведет расследование о незаконном применении наркотических веществ. Они изобрели какой-то новый препарат…

— Кто «они»?

— А черт его знает. Врачи, наверно. Этот препарат пробовали на офицерах. Он очень дорого стоит.

Каждая инъекция — около шести тысяч рублей, они не могли позволить такую роскошь в отношении солдат. Получивший инъекцию не чувствует страха и готов выполнить любой приказ. Составной частью этой штуки является стабилизатор, он-то и стоит бешеных денег. Этот стабилизатор уравновешивает действие наркотиков, и вредные последствия не наступают. Единственная реакция на препарат — нарушение фокусировки зрения, так называемый обратный астигматизм.

Я знал, о чем говорил Бунин. О препарате ФАУСт. «Они» пробовали его и на солдатах. Только в упрощенном виде. Без стабилизатора. И теперь эти солдаты — двести пятьдесят человек — валяются в Большом госпитале. С необратимыми нарушениями мозга. А офицерики эти, Ивонин и компания, заработали астигматизм — глазки по сторонам разбегаются.

— Ваня, ведь это страшное преступление. Почему же военная прокуратура не сообщила куда следует?

" — У них не было доказательств. Да и сейчас не густо. Мне Славомир Васильевич передал материал для Горного, я ему уже сегодня утром звонил, пока вы с Жуковым по бойлерной лазили. Завтра с утра поеду к нему с докладом… У тебя глаза слипаются, Сашок, давай дрыхни.

— Ваня… Спасибо тебе.

— За что это?!

— Ты меня спас…

— Ну, чудак-человек! А что бы ты на моем месте сделал?

— Тогда… ты… бы… мне… говорил… спасибо…

Я проваливаюсь в долгий сон без сновидений и открываю глаза, когда наш самолет приземляется в Ташкенте. Мы остаемся в салоне вчетвером — преступную группу выводят из самолета, и я вижу в иллюминатор, как к борту подкатывает «черный ворон». Рядом со мной теперь сидит Грязнов, а Бунин храпит впереди, заваливаясь на Женькино плечо.

— Поспал маленько? Вот теперь развлекись, почитай детективную историю. — И Грязнов протягивает мне несколько листов, исписанных знакомым Славиным почерком.

«Совершенно секретно

В одном экземпляре

К делу не приобщать.

Начальнику следственной части

Мосгорпрокуратуры старшему советнику юстиции

К. Д. Меркулову

Старшему следователю

Мосгорпрокуратуры

А. Б. Турецкому

СПЕЦДОНЕСЕНИЕ

В связи с расследованием уголовного дела об убийстве Ким Лагиной, по Вашему поручению мною, старшим инспектором МУРа ГУВД Мосгорисполкома капитаном милиции Грязновым В. И., с помощью Е. И. Жукова, бывшего старшего инспектора МУРа, ныне и. о. начальника Строительно-монтажного управления № 1 Спецмонтажтреста № 4, на территории ДРА была проведена оперативно-агентурная работа, направленная на выявление лиц, совершивших это убийство, а также свидетелей, обладающих важными сведениями по поводу обстоятельств данного дела.

Проведенной работой установлено:

У Евгения Жукова сохранились значительные контакты в Полицейской службе Кабула. Один из его «источников» продвинулся по службе в правительстве Бабрака Кармаля (генерал Сайд Халег, к примеру, стал первым заместителем министра госбезопасности — ХАДа), а другие, уйдя к партизанам, стали руководителями Сопротивления (так, один из высших чинов афганской полиции, Голам Нираки, сейчас возглавляет кабульское городское партизанское движение). Естественно, каждая из сторон имеет разветвленную агентурную сеть на территории Афганистана. Войдя по моей просьбе в контакт с генералом Саидом Халегом и генералом Голамом Нираки, Жуков получил ценную информацию, а также предоставил мне возможность для оперативной деятельности.

Используя агентурные связи Жукова, мне удалось проникнуть в распоряжение казармы офицеров спецназа и изъять из тумбочки В. Ивонина принадлежащие ему ботинки американского производства, в которые он был обут при совершении убийства К. Лагиной. (Поскольку на месте происшествия оставлен след от этого ботинка, данное вещественное доказательство было мною изъято для приобщения к материалам дела).

Генерал Халег является личным другом генерала спецназа Серого. Они вместе проводят свободное время, развлекаясь в злачных местах Кабула, посещают рестораны и подпольные притоны. Общение с Серым дает Халегу ценную информацию, которой он поделился с Жуковым. В частности, речь идет о перестройке системы личной охраны членов Политбюро ЦК. Дело в том, что руководитель спецназа — маршал Агаркин убедил Генерального секретаря ЦК КПСС в ненадежности личной охраны, состоявшей из сотрудников КГБ, которые снабжали руководство госбезопасности сведениями о личной жизни прежних генеральных секретарей партии. Два месяца назад была сформирована новая служба охраны членов Политбюро, состоящая из спецназовцев — офицеров, прошедших подготовку в Афганистане. В настоящее время обязанности начальника личной охраны генерального секретаря выполняет майор спецназа Эдуард Троян, в прошлом командир батальона, в котором служил В. Ивонин. Троян и Ивонин — близкие друзья. Троян ходатайствовал об откомандировании Ивонина в состав охраны генсека.

Сообщаю также о том, что с помощью Голама Нираки и его партизан нам удалось спасти от гибели следователя Турецкого. (Он был выкраден спецназовцами и брошен в тюрьму. При попытке преступников убить Турецкого, не пожелавшего вступить в контакт с генералом Серым и прекратить расследование в отношении Ивонина, мы были вынуждены ликвидировать Владимира Ивонина и его сообщника Цегоева.)

В связи с тем, что дальнейшее пребывание нашей оперативно-следственной группы в Афганистане опасно для жизни членов бригады, принято решение свернуть работу в ДРА и вернуться в Москву.

Прошу уничтожить данное спецдонесение после ознакомления с ним.

Ст. инспектор МУРа капитан милиции В. Грязнов»

23 июня 1985 года

— Интересно, этот Троян — тоже «укушенный»?

— Я думаю, мы узнаем это в Москве, когда проявим пленки. — Грязнов указал большим пальцем вверх, где на полках ручного багажа лежал чемоданчик Жукова… — У-ух! Опять воздушная яма. Не люблю я эти ямы, Сашок. А уши у тебя закладывает? Нам еще часа два лететь. Скорее бы, к лешему, приземлиться.

— Может, выпьем чего? Я, между прочим, обед проспал.

— Крепкие спиртные напитки на борту самолета употреблять запрещено, — донесся хрипловатый баритон Жукова с плохо скрытой ноткой сожаления.

— Можно взять пару бутылок рислинга, — о живился Бунин, как будто бы он не храпел только что, точно медведь в берлоге.

При помощи стюардессы-сержанта мы устраиваем пикник на борту авиалайнера: опрокинув спинки сидений, импровизируем стол, берем три бутылки рислинга (в развитие ценного предложения Бунина), а сержанточка притаскивает четыре порции холодной курятины и песочные пирожные.

Ныряя в воздушные ямы и прорываясь сквозь плотные облака, мы разрабатываем план дальнейшего расследования. Через час выясняются два обстоятельства: во-первых, нам требуется еще одна, нет, две бутылки рислинга, а во-вторых, наш самолет в связи с сильной грозой в районе Москвы произведет посадку на военном аэродроме под Калинином. Приходится внести в план расследования некоторые коррективы, и мы попадаем в Москву только к десяти часам вечера, проболтавшись три часа в электричке с конечной остановкой на Ленинградском вокзале, откуда я и звоню Меркулову. Выслушав мой короткий рапорт, изредка прерываемый икотой (следствие воздушных ям или — по предположению Жукова — кислого вина) Меркулов предлагает всем хорошенько отдохнуть и явиться завтра в прокуратуру к двенадцати часам.

Вот так, не зажигая света, в одних носках пройти через комнату к креслу, по дороге нажав на кнопку магнитофона. Я дома. Как давно я здесь не был! Месяц, год? Не надо пороть сентиментальную чушь, Турецкий. Всего два дня. Даже пыль не скопилась больше обычного на полированных подлокотниках. Два дня?! Я опустил руку на телефон. Позвонить маме? Сказать, что я жив? Она даже не знает, что я куда-то уезжал. Трубка тихонько дрогнула под ладонью — звонок. Прежде чем ответить, я подумал: и не надо орать в мембранное отверстие, как в Кабуле, а просто снять трубку и спокойно сказать:

— Слушаю.

И я услышал низкий грудной голос.

— Ты приехал.

— Как хорошо, что ты здесь… Нет, как хорошо, что я здесь, — лепетал я какой-то вздор, обнимая прохладное тело Ланы, — я думал, что я никогда, что ты никогда, что мы никогда больше не увидимся.

Мне очень хотелось рассказать ей о кабульских приключениях, хотелось, чтоб она меня пожалела — как солдатка израненного мужа. Грязнов тогда сказал — она равнодушная, а я подумал: неправда, просто гордая. А может, и то и другое вместе? Нет, я не знал, какая она. Я вообще ничего о ней не знал. Я только знал, какие у нее сильные, требовательные руки, я знал, что она самая красивая женщина на свете, каких у меня никогда не было и не будет.

Я закурил сигарету. Лана приподнялась на локте.

— Теперь я знаю, почему ты не зажигал света.

Она смотрела на мою щеку, где красовался огромный фингал.

— Это украшение стоило тех сведений, которые завтра я доложу Меркулову.

— Завтра воскресенье.

— Не важно… В двенадцать мы собираемся в прокуратуре. Ты знаешь, мы, в общем, расследовали обстоятельства убийства Ким.

Я почувствовал, как напряглось ее тело.

— Ты нашел убийц?

Нет, она не равнодушная. Я увидел, как в темноте блеснули ее глаза — два изумруда.

— Одного.

— А сколько их было?

— Понимаешь, это сложная история. — Понимаю. Следственная тайна.

Я усмехнулся. Вообще-то она была права.

Лана откинулась на подушку и прикрыла глаза. И снова стала далека от меня, как и прежде, как в тот день, когда я впервые увидел ее на улице: вот она вошла в метро и скрылась навсегда… Я почти со страхом ждал, что она сейчас как всегда скажет: «Я пойду»…

Она посмотрела на часы и выскользнула из-под моей руки.

— Я пойду…

Я закрыл глаза и увидел себя высоко над желтой землей. Еле слышно прикрылась за Ланой дверь, и, засыпая, я опять услышал, как когда-то, звуки гимна. Ровно полночь… Если верить пифагорейцам, все в жизни повторяется. И ты не можешь вспомнить, когда уже так было. Ты знаешь точно, чувствуешь, ощущаешь — вот точно так все было, но не можешь вспомнить — когда же: вчера? год назад? в предыдущей жизни? Вот так же тихо она сказала: «Я пойду», неслышно закрылась дверь, и сквозь сон я слышал далекую мелодию надоевшего гимна.

В котельной было влажно, душно. Мы с Буниным карабкались по мокрой и горячей лестнице. Вот лестница кончилась, и мы повисли в воздухе, еще минуту — и мы свалимся в полыхающую огнем огромную воронку. И тогда зазвонил телефон. Я хотел крикнуть Бунину — не снимай трубку, здесь нет телефона! — и проснулся. Я зажег свет. Двадцать минут первого. Телефон молчал. Показалось? Я встал, прошел на кухню, взял новую пачку сигарет. Кто-то стоял у входной двери, переступая с ноги на ногу. Я достал туристский топорик и рывком распахнул дверь. На пороге стояла Ирка Фроловская. У нее было такое лицо, что излишне было спрашивать «что-нибудь случилось?». И так было ясно, что что-то случилось.

— Саша, там кто-то залез в твою машину. Я тебе звонила из будки, у тебя телефон не отвечает. Ты извини, что я к тебе врываюсь, но…

— Ты звонила в дверь?

— Ну да, минут пять.

Мы с Иркой помчались вниз — лифт в нашем доме после двенадцати часов на спуск не работает. Я как был — босиком и в одних трусах выскочил на Фрунзенскую набережную. Мой «Москвич» одиноко стоял около дома.

— Они, видно, убежали, — запыхавшись, говорила Ирка, — знаешь, они засунули такую металлическую пластинку с дырками в окно, между стеклами и дверью. Я скорее к телефону, к магазину «Тимур». Звоню, звоню…

— Да, у меня телефон был отключен.

Я открыл дверцу автомобиля, осмотрел внутренности — все было на месте — приемник, эфэргэшный замок — секрет, в бардачке мои перчатки и технический паспорт. Я открыл капот — вроде все в порядке.

— Наверное, они хотели ее украсть, — неуверенно сказала Ира. — Ты только не подумай, что я это придумала.

— Да что ты, Ириш, ничего такого я не думаю.

А что ты здесь делала в это время?

— Да я просто шла мимо. Вот просто шла мимо…

Тут что-то было не так. Если Ирка шла по улице, то как же кто-то осмелился лезть в чужую машину?

— Вернее, я шла-шла, а потом решила посидеть на лавочке в садике…

— Ирка, вот сейчас ты уже придумываешь. В двенадцать часов ночи ты вдруг решаешь посидеть на лавочке в чужом месте. Люди всегда сидят на лавочке в полночь возле чужих домов, когда у них ничего не случается?

Ирина смеется, правда, не очень натурально. А я замечаю, что стою полуголый посреди улицы, с топориком в руке.

— Слушай, пошли ко мне, Ириш, ты мне там все расскажешь, договорились?

Ирина никак не может выдавить из себя слова, и мне кажется, что у нее заплаканные глаза. Смутная догадка мелькает в мозгу и я решительно беру Иру за руку.

— Пошли, пошли, а то я продрог.

Я почти силой заталкиваю ее в лифт и, когда мы уже сидим на кое-как прибранном диване и от чашек исходит аромат приготовленного Ириной кофе, учиняю ей допрос с пристрастием, хотя и отдаю себе отчет в том, что это жестоко.

— И часто ты так сидишь у моего дома?

— Нет, не очень. — И давно?

— Да.

— И как долго ты собираешься это делать?

— Не знаю… Пока это не пройдет.

— Что «это»?

Ирина затягивается сигаретой, спокойно берет чашку с кофе.

— Если тебя это тревожит, я больше не буду. Если бы не сегодняшний случай, ты об этом никогда б не узнал.

— Ира, Ириша. Ну разве свет клином на мне сошелся?

— Да, сошелся. Во всяком случае, сейчас — сошелся.

Вот ведь какая штука — я против своей воли чувствую необыкновенную приятность от Иркиных слов. Она ставит чашку на журнальный столик, снова затягивается и говорит долго, выговаривается — как в последний раз.

— Для тебя ни на ком и никогда не сойдется свет клином. И для нее тоже. Она холодная. И ты ей не нужен. Вы не пойдете друг за другом на край света. Я ее ненавижу. Хотя и не имею на это права — она моего места не заняла. Рита была… другая. Она тебя любила. А все остальное… все, что у тебя было до Риты и после… Так, времяпрепровождение… Я не хотела, чтобы ты даже догадывался обо мне. Это пройдет. Я вот все жду, что это пройдет.

— Ира, ей — Богу, я ничего подобного не мог себе представить.

— А если бы представил, ничего бы не изменилось.

— Ирина…

— Только не утешай меня, прошу, а то я тебя тоже возненавижу или… буду плакать, а это совсем ужасно… Ну, я пошла.

— Не уходи, Ириша. Хочешь, я расскажу тебе про Афганистан?

Я рассказываю ей все с самого начала — про Ким, про сожженное письмо, спецназ, эликсир ФАУСт, госпиталь в Кабуле, и мне не кажется, что я нарушаю Положение о следователе, где сказано, что следователь должен быть бдительным, хранить служебную тайну, не допускать разглашения данных предварительного следствия и других сведений, не подлежащих оглашению. Ирка слушает, подперев голову кулачком под подбородком. В комнате становится прохладно, я закрываю окно. Звезд на небе не видно, короткая июньская ночь кончается.

— Знаешь что, Ириш, давай-ка ложись поспи. А я вот положу диванные подушки на пол и тоже сосну часика три. А утром я отвезу тебя домой.

Ирка слабо протестует, но я вытаскиваю из-за ее спины подушки и устраиваю себе ложе.

Через пять минут она спит, свернувшись калачиком на широком диване.

Мне казалось, что я только что уснул, когда зазвонил дверной звонок. Но было уже половина девятого.

— Кто там!

— Это я, Бунин!

Я открыл дверь, и Бунин вломился в квартиру. Ирка растерянно озиралась по сторонам, схватившись руками за голову. Была она лохматая, и на левой щеке краснел, смешной треугольник — след неудобного спанья. Бунин уставился на Ирину.

— А у тебя хороший вкус!

Мы с Иркой расхохотались, а я спросил Бунина.

— Чем обязан твоему визиту, Ваня?

— Чем обязан! Телефон у тебя не работает! Тебе Меркулов никак не мог дозвониться.

Я снял трубку и услышал продолжительный гудок. — Да работает у меня телефон! С чего ты взял…

— Некогда сейчас выяснять, что у тебя работает, а что нет…

При этих словах Бунин кинул игривый взгляд на Ирину.

— …Меркулов просит нас с тобой срочно приехать в прокуратуру.

— Нас с тобой? А остальных?

— Он ничего не сказал, а я не спрашивал. Сказал, что все переменилось и мы ему нужны к девяти часам.

— Я ему сейчас позвоню.

— Куда ты позвонишь, он уже выехал из дому! Давай собирайся, а я пойду погуляю. — И Бунин направился к двери, послав Ирке воздушный поцелуй.

— Подожди, Ваня. На тебе ключи от машины, вот этим маленьким откроешь секретку. И погрей мотор. Я мигом!

— Какой смешной дядька, — смеется Ирка, когда за Буниным закрывается дверь.

Я смотрю на нее, и подсознательно крутится мысль: «Я не хочу, чтобы у нее это проходило». Но больше я не успеваю ни о чем подумать, потому что с улицы в комнату врывается раскат грома небывалой силы. Мы с Ирой подбегаем к окну. На месте, где стоял мой Москвич», беснуется огромное желто-синее пламя.