Операция «Фауст»

2

Я направился было к стоянке машин, но меня осенило пойти на работу пешком — июньское утро разливалось солнцем по Москве-реке, на набережной — ни души, можно подумать, что вся Москва укатила в отпуска.

Я дошагал до метро «Фрунзенская», и картина города внезапно изменилась: сотни москвичей и приезжих шли по улицам и пересекали площадь, прогуливались, торопились, праздно глазели на витрины магазинов, толкались у газетных стендов. И тогда я увидел ее.

Я не отношусь к типу людей, что пристают к девушкам на улице. Поэтому я просто пошел за ней, боясь потерять ее в толпе. На что я надеялся? Что вот сейчас она обернется и… Что «и»? В ней было что-то, что делало даже самых эффектных девиц, сновавших вокруг, тусклыми и незаметными. Вот она остановилась у витрины — прямые плечи, светлые волосы, как-то неповторимо обрамлявшие загорелое лицо. Она резко обернулась, посмотрела мне прямо в лицо и… равнодушно пошла дальше. Безнадежность ситуации было очевидной. Я еще долго угадывал в толпе ее высокую, очень высокую прямую фигуру и тяжелую массу белокурых волос, мерно покачивающихся в такт походке. Вот она резко повернула и скрылась в дверях метро. Все.

Я пересек Комсомольский проспект и направился в кафе «Романтики» — выпил кофе. Аппетит у меня пропал начисто.

В спертой атмосфере прокуратуры чувствовалось нечто необычное. Я постоял перед дверью своего кабинета, замедленно ковыряя ключом в замке. В коридоре то и дело хлопали двери, а из кабинета криминалистики доносился непонятный шум. Я сел за стол и набрал номер Моисеева.

— Добрый день, это Турецкий. Вы мне можете сказать, что там у вас происходит?

— Я к вам бегу, Александр Борисович!

— Да нет, Семен Семеныч… — Но Моисеев уже положил трубку.

Прокурор-криминалист Семен Семенович Моисеев бочком протиснулся в приоткрытую дверь. Он был при полном параде — в форме советника юстиции, с многочисленными медалями на мундире. Лицо его выражало крайнюю степень смущения, смешанного с торжеством. И только обтрепанные манжеты чисто выстиранной рубашки выдавали в нем прежнего Моисеева.

— В чем дело — на ковер к генеральному вызвали?

— Не угадали, гражданин начальник…

— Значит, в поликлинику? Намерены под прикрытием этих игрушек проскочить без очереди?

— Саша, не заставляйте меня прибегнуть к оценочным словам…

— Валяйте, не стесняйтесь.

— Вы бездарный следователь.

— Признаю — я бездарен. Но все-таки в чем дело?

— А вот это, Александр Борисович, моя маленькая тайна… — Мне показалось, что Семен Семенович шамкает ртом меньше обычного. — Впрочем, я шучу, Саша. Вот вас вчера не было, а у нас, можно сказать, забавные новости. Пока вы с капитаном Грязновым занимались вашим борделем, к нам тоже прислали девочек… Нет, нет!! Не в этом смысле!! Практиканток — целых трех! И двух пареньков, — заговорщически подмигнул, — пошли!

У прилавка с выкладкой оружия стояла очень худенькая и очень красивая девчонка с раскосыми японскими глазами. Да что это сегодня — день необыкновенных красавиц?! Во всяком случае, становилось более понятным поведение Семена Семеновича.

— Ким! — Она протянула узенькую ладошку.

— Между прочим, Ким — это имя, — засуетился Моисеев, звякая медалями, — а полностью Ким Артемовна Лагина.

— А вы Турецкий, правда? — поигрывая глазками, спросила Ким.

Я идиотским образом поклонился в знак согласия и добавил.

— Или Саша, если вам будет угодно.

— Мне угодно, — улыбнулась ярким ртом Ким и стала опять рассматривать оружейную коллекцию, искоса на меня взглядывая.

— А куда же все подевались?

— Какой-то князь пригласил всех на совещание, а меня попросил здесь подежурить, пока вас не было.

— А кто этот князь? — такой длинный и тощий, да? Почему «князь»? Потому что чересчур интеллигентный, да?

Мы с Моисеевым рассмеялись — практикантка была права относительно Меркулова.

— Так что, Семен Семенович, какие у нас новости со взрывом в метро? — напустил я на себя серьезный вид, тем более что мне действительно не терпелось услышать новости, а задетое самолюбие не позволяло обратиться к Гречаннику. Пархоменко «придал» Моисеева в помощь Гречаннику — криминалист был знатоком всех видов оружия и взрывных устройств.

Мы с Моисеевым сели напротив друг друга за нерационально длинный стол, окруженные портретами знаменитых криминалистов. Моисеев извлек из кармана пухлую и предельно истрепанную записную книжку, испещренную одному ему понятными записями и чертежами, и начал свой рассказ, не замечая моих переглядываний с Ким.

— Этот самый Святов ранее судим за диверсию на железной дороге — взорвал заброшенный, вышедший из строя вагон. Никто не пострадал. Был признан невменяемым и посажен в Столбовую психбольницу тюремного типа, откуда благополучно сбежал год назад. 17 ноября 1984 года Святов подложил в окно собора в Армянском переулке, правда, недействующего, взрывчатку…

В кабинет ввалилась шумная компания с заместителем прокурора города Пархоменко во главе. Позади всех торчала голова Меркулова. И уже в следующую секунду я перестал что-либо слышать. Не то чтобы я оглох, а как будто слышал речь на незнакомом мне языке: среди вошедших была она, моя утренняя незнакомка. Пархоменко что-то говорил, остальные усаживались за стол. Я же чувствовал только сильную молотьбу в груди… Она посмотрела на меня без малейшего интереса, потом сдвинула темные брови…

— Александр Борисович, вы меня слышите? — до меня дошло, что Меркулов обращается ко мне, и, по-видимому, не в первый раз. — Леонид Васильевич распределил на сегодня обязанности наших практикантов, и я прошу Семена Семеновича, как руководителя производственной практики, проконтролировать их работу. Мы с Леонидом Васильевичем сегодня будем заседать в горкоме партии. Прошу в наше отсутствие соблюдать порядок. А то, вы меня извините, устроили какой-то день «открытых дверей»…

Начальство покинуло кабинет криминалистики, и Моисеев начал с самого начала излагать историю Святова. У меня же в голове как будто прокручивалась заевшая пластинка со словами Пархоменко: «Светлана Николаевна Белова… Светлана Николаевна Белова… Светлана»… Имен остальных практикантов я не помнил.

— …Вчера Шура, извините, Александра Ивановна Романова, начальник второго отдела МУРа «взяла» его вместе со всеми причиндалами: динамитом и прочим. Уже вечером Святов признался, что, обозлившись на весь мир, он подложил бомбу в вагон метро. — Моисеев помолчал и добавил: — Конечно, эту версию надо еще проверить…

— Если признался, что же проверять? Кто станет на себя наговаривать? — Это говорит она, негромко, как бы невзначай роняя слова.

— А как же презумпция невиновности, Лана? Тебе как студентке последнего курса это следует помнить всегда. Бремя доказывания вины лежит на органах правосудия.

Гречанник поигрывал бровью, произнося свои сентенции, и всем своим видом дает понять окружающим: «Это я так, для вида о презумпции, а вообще-то нас связывает нечто большее». Может быть, я это себе выдумываю, но во всяком случае они уже на «ты». И тогда я говорю, правда, чуть громче, чем мне бы хотелось:

— Да ведь он псих! Такой что угодно наговорить может! Он до сих пор никому не навредил и даже наоборот: после взрыва церковь в армянском переулке, где находился какой-то склад, передали Патриархии… Какого хрена ему было губить людей?!

Моисеев покашлял в сухонький кулачок, призывая меня к порядку. Я не успокаивался:

— Ну ладно. Вы тут как хотите, а у меня дел по горло. Кто тут у меня по графику? — Я взял со стола бумажку. — Степанюк Николай!

Деревенского вида парнишка с живыми голубыми глазками с готовностью поднялся из-за стола.

— Пойдем, Николай, воевать с гомосеками!

Выходя, я услышал за спиной:

— Любопытный тип…

Это сказала Лана Белова.

К пяти часам я вернулся в прокуратуру, где меня должен был ждать инспектор МУРа капитан Вячеслав Грязнов с дополнительными агентурными данными по тому же делу о притоне.

В дверях я столкнулся с нашим шофером Сережей, который кубарем скатился с лестницы, чуть не сбив меня с ног.

— Ой, Александр Борисович! Это вы! А меня вот… Семен Семенович… ну, то есть… послал по делу… Я мигом!

Мне стало ясно, что, несмотря на предупреждение, день «открытых дверей» принял крутой оборот. Не заходя к себе, я рванул ручку двери кабинета криминалистики, но она была заперта изнутри. Моисеев впустил меня только после полной идентификации моей личности по голосу.

Дружная компания — Моисеев, Гречанник, Грязнов, четверо практикантов и две девицы из секретариата — сервировала длинный стол и уставляла его невесть откуда взявшимися яствами.

— Ура! Пришел Турецкий! — захлопала в ладоши Ким.

— А что, неприступный Турецкий пришел нас разогнать или присоединиться? — спросила Лана Белова. По-моему, утром она была в другом платье, но очевидно, просто сняла жакет. Вместо ответа я уставился на ее оголенные плечи.

— Какие могут быть разговоры! Конечно, присоединиться! — уж слишком жизнерадостно проворковал Гречанник. А я подумал: «неприступный» — это в каком смысле? Вслух я сказал:

— А Сережку вы послали за водкой?

— А вот и нет! Ваша следственная интуиция опять никуда не годится! Сережа поехал за гитарой! — И Моисеев открыл свой несгораемый шкаф, где, как в строю, стояло спиртное.

— За гитарой?!

— Вот Слава нам сбацает что-нибудь сердцещипательное, — игриво продолжал Семен Семенович.

Я посмотрел на Грязнова. Тот сделал мне знак; мол, твое задание я выполнил, а погулять ни в жисть не откажусь! И он кинул через стол здоровенный штопор:

— Займись, Сашок, винцом для девушек!..

…Я захмелел после первой рюмки, поскольку с утра, а вернее, со вчерашнего вечера ни черта ни жрал. Грязнов попел немножко Высоцкого, а потом переключился на старинные романсы. Ким недвусмысленно касалась меня под столом коленом. Моисеев усиленно спаивал третью практикантку, курносенькую толстушку в очках. Та периодически стряхивала его руку со своих плеч, однако слушала сосредоточенно. А нес он что-то совершенно несусветное. Я прислушался и постарался уловить смысл:

— …Капилляры мозга находятся в окружении атроцитов… При поступлении в кровь алкоголя в капиллярах начинается обезвоживание. Отток жидкости в атроциты вызывает их отек, что служит причиной повышенного внутричерепного давления… Поскольку капилляры снабжают кислородом ткани, их обезвоживание вызывает гипоксию…

Толстуха очередной раз скинула настойчивую руку своего ухажера и сказала громким басом:

— Давайте потанцуем!

Сережа наладил стереосистему, и из динамиков вырвался призывный голос Глории Гейнерс «Я выживу, несмотря ни на что».

А я сидел напротив Ланы и не отрываясь на нее смотрел. По-моему, она пила мало, почти не улыбалась и только иногда обводила всех медленным взглядом. Гречанник, положив руку на спинку стула, на котором сидела Лана, томно потягивал вино, но я интуитивно чувствовал, что у него мало шансов. Стараясь не задеть стульев, я подошел к Лане и протянул руку. И в этот момент увидел у нее в волосах, почти на затылке, маленький зеленый бантик, окончательно сведший меня с ума.

Наш рок-н-ролл был неистов. Мы почти не касались друг друга, передавая энергию через неразрывное сплетение наших пальцев. Она не уступала в выносливости, и наш танец походил на соревнование равных в каком-то странном виде спортивной борьбы. Земное пространство замкнулось для нас в промежутке между столом и шкафом с вещественными доказательствами, мы были совершенно одни наедине с музыкой и ритмом.

Наш танец прервался самым идиотским образом: Семен Семенович ухарски вклинился между нами и неожиданно громко заголосил.

— Гоп — стоп, Зоя, кому давала стоя!

— Семен Семенович! — заорал я и подхватил уже готового свалиться криминалиста под мышки.

Я отвел Моисеева в фотолабораторию, где при красном свете фотофонарей он положил голову на стол, окуная седые космы в ванночку с проявителем. Я нашел в аптечке нашатырный спирт и заставил прокурора несколько раз потянуть носом. Надо было срочно отправить его домой, и я незаметно поманил Сережу сквозь щелку двери…

Вернувшись в кабинет криминалистики, я не сразу понял, что произошло. Грязнов неопределенно махнул рукой:

— Они отвалили.

— Кто?

Но я уже понял кто. Лана ушла с Гречанником. Пока я засовывал Моисеева в машину и объяснял Сереже, как найти дом в одном из переулков возле Неглинной, где жил Семен Семенович, Лана ушла с Гречанником. Я налил себе стакан водки и подсел к Грязнову:

— Давай выпьем…

— А не много ли, будет, Сашок?..

Остальное я помнил смутно. Каким-то образом я оказался с Ким в своем кабинете. Она села на краешек стола и потянула меня к себе.

— Ну же, Турецкий… — шептала она, — ну же, Турецкий…

Мой разум боролся с плотью и явно проигрывал в неравной борьбе. Я целовал горячие губы, а Ким судорожно расстегивала пуговицы шелковой блузки. «Ну же, Турецкий!» Я пытался что-то возразить сам себе, где-то в подсознании проносилось — нет, нет, не здесь… Ким положила мою руку себе на грудь… Мой разум выбросил белый флаг, и я торжествующе подумал: «А почему нет? Почему, черт возьми, нет?»