Оптимисты

10

Еда — что-то вроде пиццы — горчила и отдавала подгоревшими специями; он отодвинул ее. Женщина восточного вида, в синем халате с пришитым на груди фирменным значком «Вкусное питание», забрала его тарелку и вывалила содержимое в тележку. Казалось, она смотрела на него с упреком. Он повернулся к окну. У ворот отправления, жемчужно сверкая в ярком полуденном свете, выстроились самолеты. По радио объявляли рейсы в Исламабад, Чикаго, Токио, строго призывали опаздывавших пассажиров, искали потерявшихся родственников. Клем опять представил, что набирает номер, и опять не мог придумать, что сказать. Тем, кто продолжает ему доверять, потребуется еще немного терпения. Это же неотъемлемая часть доверия — не торопиться с приговором? Подразумевать благородную причину в изначально, а может, и навсегда непонятном поведении? Своей бедной многострадальной головой Клэр сумеет уразуметь, что он не вернулся, потому что имел на то причину. Но что скажет Фиак? Ей, понятно, никакого интереса его оправдывать. Легко представить: поглаживая Клэр по руке, она рассказывает, как ждала звонка, потом поехала в квартиру и застала ее пустой, без его вещей, без записки, совсем ничего. Конечно, она будет рада. Зачем ей присутствие соперника, никогда раньше не виденного братца, предъявляющего претензии по праву родства. Скатертью дорога. Теперь Клэр опять принадлежит ей.

Право, жаль, что Клэр придется все это выслушивать; больно представлять ее лицо, гримасу недоумения при попытке переварить принесенные Фиак новости. Может, послать ей открытку? Идея была до смешного несостоятельной, но он ухватился за нее, поскольку она еще входила в число все уменьшавшегося ассортимента доступных ему вариантов; он немедленно пошел в киоск, выбрал на крутящемся стенде открытку с ярко раскрашенным видом аэропорта, которая, может, даже вызовет у нее улыбку, или вызвала бы раньше, и пристроил ее на стопке журналов. Он мог бы написать ей, что все еще ощущает въевшийся в кожу сладковатый, неотступный смрад разложения. Что она тоже почувствовала бы его. Что он не в силах ей помочь. Хотел бы, но, увы. Что он в его состоянии не должен даже пытаться сейчас помогать ей. Вместо этого он вывел: «Срочный вызов! Скоро сообщу. Привет Финоле». Адреса он не знал, но решил, что краткое «Клиника „Итака“, Сев. Данди, Шотландия» донесет его открытку адресату.

Он летел рейсом «Эйр Канада»; пустых мест в салоне почти не было. Пассажир в соседнем кресле коротал время, разгадывая кроссворды в маленьких книжечках. Клем просмотрел фильм, затем заказал пятый стакан вина у молоденькой белокурой стюардессы, выполнявшей обязанности со старанием, заставлявшим предположить, что она работает не больше недели. День растянулся. Под ними, уходя к четко очерченному горизонту, расстилались синие, постепенно темнеющие до черноты облака. Поднялась красная в лучах медленно заходящего солнца луна, и на какое-то время мир за прохладной оболочкой двойного стекла приобрел фантастические, совершенные, неожиданно-прекрасные черты. Ему вспомнился отзыв Фиак о радуге: «Естественно, это ничего не предвещает». Странно тогда, что красота продолжает действовать так убедительно, так мощно заявлять о глубинной сущности мира, об изначальной, изначально устремленной к добру морали. Он откинулся в кресле. С головой уйдя в головоломки, сосед продолжал обводить шариковой ручкой найденные в бессмысленной путанице букв слова. От него веяло блаженным покоем; происходящее в небесных сферах его не интересовало.

Клем прочитал от корки до корки дорожный журнал. Знаменитые рестораны, заботящиеся о социальном благополучии бизнесмены, опутанные нитями авиарейсов континенты — все это лукаво намекало на то, что «Эйр Канада» обеспечит им перемещение из одной изысканной культуры в другую. Когда он опять поднял глаза на телеэкран, маленький нарисованный самолетик застыл на высоте тридцати шести тысяч футов над канадским восточным шельфом. Голос старшего помощника капитана, вызывающий в памяти рекламы бурбона или хороших сигар, посоветовал им перевести часы на местное время. В Торонто — приятная погода, чистое небо, восемнадцать градусов, легкий западный ветер. Клем прислонил голову к подголовнику. Вслед за проведенной в квартире Клэр ночью последовали две другие, в Лондоне, — в полном изнеможении он проваливался все глубже и глубже. Он начал почти панически бояться, что уже никогда не сумеет найти желанного отдыха, но сейчас, попав в промежуток между временными поясами, под действием вина, шума двигателей и царившего в кабине полумрака он забылся, уснул, как забившийся в нору зверь, и очнулся, только когда молоденькая стюардесса постучала его по плечу, прося пристегнуть ремни.

Через пятнадцать минут они начали разворачиваться над сетью огней. Сосед отложил в сторону книжку и шариковую ручку. На экране самолетик замер над городом. Высота уменьшилась до пяти тысяч, трех, полутора. Клем смотрел на фары машин, мелькающие внизу вдоль дороги, окаймленной темнотой, которую он принял за воду. Он думал о мертвых, истончившихся, как листья, толпящихся среди живых. Уж не они ли привели его сюда? Несметные толпы, вновь и вновь излагающие разбитыми ртами свои истории. Кроме голоса, у них ничего не осталось; их истории, жалобы становились с каждым повторением все пронзительнее. Неспособные сами сдвинуть с места ни тела, ни камня, голосами и стенаниями они вербовали живых, скрывая от них, пока удавалось, суть желанного возмездия, жертвоприношения, свой порожденный убийствами аппетит.

11

На мобильном телефоне Сильвермена Клем оставил сообщение с названием и телефоном своей гостиницы — «Отель Триллиум», недорогое заведение номеров на тридцать на окраине китайского квартала. Управляющий — высокий худой мужчина — походил на Джона Стейнбека с фотографий, сделанных в России в 1940 году. Он выдал Клему включенную в стоимость проживания карту и объяснил, что, поскольку в гостинице вышел из строя кондиционер, он получит скидку в пять долларов за ночь.

Утром Клем опять позвонил Сильвермену, на этот раз механический женский голос сообщил ему, что требуемый номер отключен (Клем понял, что таким образом телефон превращался в эффективное устройство для уклонения от разговоров с людьми, точно так же, как фотоаппарат часто превращался из средства разглядывания мира в ящик, за которым можно укрыться).

Он вышел прогуляться по китайскому кварталу. Около десяти нашел какое-то кафе и устроился рядом с группой студентов, шумно потягивавших через соломинки молочные коктейли и с гнусавым акцентом обсуждавших, как прошлой ночью им кто-то наподдавал хороших пиндюлей. Выйдя опять на улицу, он засунул карту в карман и пошел наудачу. Было гораздо жарче и влажнее, чем он ожидал. Из телефонных будок он дважды пытался дозвониться до Сильвермена, но каждый раз попадал на женский голос, сообщавший, что номер отключен. Жара действовала угнетающе. Бродя между небоскребами финансового района — гигантскими, похожими одно на другое зданиями, напоминающими фаллические памятники денежным мешкам, — он ругал себя за то, что пустился в такое далекое путешествие, имея в руках лишь клочок бумаги с номером. Даже для него, привыкшего к дальним странствиям и вопиющей небрежности в подготовке командировок, это было чересчур экстравагантно. Пусть он не мог оставаться в Данди, пусть не решался жить в Лондоне. Но что ему нужно было от Фрэнка Сильвермена, который, как он начал подозревать, возможно, нарочно от него скрывался? По первому капризу он ринулся в трехтысячемильный перелет; но в этом липком, прилизанном городе делать ему было абсолютно нечего.

Чтобы добраться обратно в «Триллиум», пришлось шагать целый час. Он принял холодный душ, а потом улегся на покрывале, обсыхая. Полуопущенные шторы создавали в комнате приятный полумрак. В пограничном состоянии между сном и реальностью ему вдруг захотелось подрочить, испытать сладостное (почти забытое за последние месяцы) возбуждение. Он вспомнил Зару, прелестный, соблазнительный румянец, заливающий ее шею и щеки перед самым оргазмом. Член в руке начал наливаться, но образы уже менялись. Другие лица, звуки, намерения: прокручивающаяся в голове лихорадочная, мелькающая вспышками кинопленка, кабиночная порнография, которой он не хотел или не подозревал до весны, что может хотеть.

А теперь? Что выявили в нем эти часы, проведенные на горе? Это и есть самопознание? Это?

Он поднялся с кровати, оделся, побрился особенно аккуратно, словно этой тщательностью пытался скрыть какие-то следы, соскрести с кожи внезапно проступившую тень животного. В спальне, чтобы избавиться от дурной энергии похоти, он несколько раз отжался, сделал приседания, тридцать упражнений для пресса. Нужно было держаться, даже если он не обманывал никого, кроме себя, делать вид, что он — добропорядочный гражданин с благопристойными желаниями и скромными запросами. Человек, не приводящий в профессиональную стойку магазинных охранников, не вызывающий подозрительных прожигающих взглядов у женщин и детей. Одеться, побриться, подтянуться. Вести себя прилично. Не плевать на мостовую, не класть ноги на сиденье, не напиваться с утра пораньше. Не хватать за руки прохожих, умоляя их помолиться за твою душу. Не рассказывать о том, что тебе известно. Не выдавать своего страха.

Он все еще лежал, распластавшись на полу, бездумно уставившись на лампочку, когда под дверь подсунули записку из конторы гостиницы. На фирменном, украшенном цветком триллиума гостиничном бланке сообщалось, что господин Сильвермен звонил в 11.05 и что около четырех он собирается обедать в кафе «Кавур» на Колледж-стрит. Не желает ли господин Гласс составить ему компанию?

Если верить карте, Колледж-стрит располагалась в семи-восьми кварталах к северу от гостиницы. У него оставалось минут тридцать, так что можно было прогуляться пешком. Выйдя из гостиницы и повернув из боковой улочки на простирающийся с севера на юг проспект, он пошел по нему мимо баров с поднятыми жалюзи, старомодных ателье, полудюжины китайских лавочек с выставленными в глубокой тени навесов коробками со спортивными тапочками и сухими грибами. Поколебавшись слегка на перекрестке, он наугад повернул налево, очутился в старой, итальянской части города и через десять минут набрел на расположенный на пересечении маленьких улочек «Кавур» — десяток столиков снаружи, доносящаяся из скрытых в зелени динамиков печальная банальная любовная баллада. Внутри стены были увешаны фотографиями итальянских хоккейных звезд. Справа виднелась черная, массивная, как катафалк, стойка бара. Из второй двери, расположенной напротив входа, при каждом появлении официантки вырывались клубы кухонного пара.

Хотя обеденное время заканчивалось, за столиками все еще оставалось изрядное количество посетителей. Клем пристроился у окна, снял темные очки и заказал двойной эспрессо. Получив заказ, он немедленно выпил воду, потом принялся потягивать кофе. Сильвермен появился за несколько минут до четырех; он уже от дверей высмотрел Клема и, заметив его, приветливо замахал рукой. По дороге его остановила хозяйка кафе, женщина могучего сложения, в облегающем красном платье и ярко-красных туфлях на высоких каблуках. Она была приблизительно одного возраста с Сильверменом и в течение всего разговора продолжала кокетливо играть роскошными каштановыми прядями прически. Беседа велась по-итальянски, и Клем поразился тому, насколько по-другому выглядел Сильвермен — словно он и не знал его вовсе.

— Это мой старик, — объяснил Сильвермен, пожимая руку Клема обеими своими и усаживаясь напротив. — Они здесь его помнят. Карло Аргенто из Кротоне. Настоящий южанин. — Он фыркнул. — То ли он вселяется в меня здесь, то ли я втискиваюсь в его шкуру[25]. Я даже рожу корчу, как он, когда волосы из носа вырываю.

— Все корчат, — сказал Клем. — Попробуй удержись.

Сильвермен кивнул.

— Мать у меня была канадская ирландка. Лучше бы я в зеркале ее видел.

— Я бы — нет, — сказал Клем, вспомнив, как все его юношеские годы покойная Нора виделась ему в сумерки в толпе прохожих или под шум барабанившего в окна дождя возникала в бристольском доме в полумраке на верхней площадке лестницы.

— Ты поел? — спросил Сильвермен.

Клем помотал головой и добавил, что из-за жары не чувствует голода. Сильвермен заказал две порции спагетти с моллюсками.

— Надо тебя немного откормить, — сказал он, — Тем более что нынче тебе придется работать допоздна.

— Работать?

— Не волнуйся. Фотоаппарат тебе не понадобится.

На нем были джинсы и черная хлопчатобумажная рубашка с засученными рукавами. Волосы пострижены, загорелая кожа туго обтягивала скулы. Он напоминал трехзвездного генерала[26] в штатском. За едой они разговаривали об общих знакомых — газетчиках, телевизионщиках, людях, чья работа вращалась вокруг их собственной, — но еще до того, как обед подошел к концу, стало ясно, что ни о ком из них ни тот ни другой свежих известий не имеют и что оба они, каждый на свой манер, расстались с тем миром.

— Я ужасно рад, что ты здесь, — сказал Сильвермен. — Ужасно рад и поражен. Ну что бы ты делал, не окажись меня в городе?

— Наверное, вернулся бы домой.

— А там бы ты что делал?

Клем пожал плечами.

— Ты по Нью-Йорку не скучаешь?

— Не очень. Для меня он стал каким-то раздраженным и раздражающим.

— А Шелли-Анн?

— Она сейчас на пятисотой странице какого-то опуса. Целеустремленная женщина. Когда-нибудь я вернусь к ней, если она примет меня обратно. Сейчас я не в состоянии жить с кем-либо. А ты?

— А с кем бы я жил?

— Пьешь?

— Мне не помогает.

— Это никому не помогает. Я, Клем, сюда подался, потому что — знаешь, что оказалось последней каплей? Очнулся в семь утра, вниз лицом, с разбитой головой у пристани на Стейтен-Айленде — весь провонял дешевым виски, мимо прохожие снуют. Понятия не имею, как я туда попал. Я ведь думал, что смогу выстоять против всего, что мы тогда увидели. Думал, смогу запрятать это в ящик с наклейкой «работа». В этот раз не получилось, — Он умолк.

— У тебя здесь родственники еще остались? — спросил Клем.

— Брат на Западном побережье, я его много лет не видел. Двоюродный брат в Мусс Джо. Когда я приехал, остановился на побережье в Гамильтоне у пожилой четы, старых знакомых моей матери. Петерсоны. Он — глазной врач на пенсии, восемьдесят с чем-то. Жену зовут Мэгги. Оба нынче уже порядком пообветшали, но Мэгги три раза в неделю раздает горячий суп бездомным. Ездит на таком огромном японском джипе, нос едва торчит над приборной панелью. Никто ее не просил это делать. И в церковь они не ходят, и политикой не интересуются. Как-то раз вечером у нее сильно опухли ноги, и она попросила меня вести машину. На следующей неделе я опять с ней поехал. И так и ездил, пока не перебрался в город.

— Горячий суп?

— Пожалуйста, можешь смеяться.

— Я не смеюсь.

Засунув несколько долларовых бумажек под край своего стакана, Сильвермен поднялся. Через дверные створки Клем прошел за ним на кухню, по размеру лишь раза в полтора больше его лондонской; в каждом углу, на каждой поверхности громоздились пластиковые коробки, разделочные доски, мешки перца и лука, хлебные пакеты из оберточной бумаги. Поваром оказался худой, как палка, парень из Камбоджи; фартук почти дважды оборачивал его тощую фигуру. Сильвермен схватил его за плечи и подмигнул Клему.

— Самый великий секрет «Кавура», — прошептал он.

Повар позвал свою помощницу — крупную белокожую девицу, медленно чистящую картофелину. Она вытащила из холодильника две пластиковые сумки.

— Хороший мясной суп с овощами, — сообщил повар с акцентом, в котором в равных пропорциях смешались Пномпень, Торонто и Неаполь, — Мясной рулет. Картофельная запеканка. Тирамису. Все хорошее. Свежее.

— Да ниспошлют тебе нынче твои предки самый отменный минет, — пожелал ему Сильвермен.

Повар ухмыльнулся. Муха ударилась в мухоловку и, под одобрительное уханье, упала на пол. Сильвермен подхватил одну сумку, сунул другую Клему, и они вышли на улицу. Несколько минут они шагали мимо красно-коричневых кирпичных домов, вдыхая разлитый в воздухе приторно-сладкий запах жасмина. Время от времени навстречу попадались небольшие группы мужчин; засунув руки в карманы, они глазели на дорогу с видом истомленных патрициев, будто ничто в мире их больше не интересовало, — возможно, из эмигрантского упрямства, а может, это была меланхолия Старого Света, удачно пустившая корни в Новом.

— Приготовься позеленеть от зависти, — через плечо предупредил Клема Сильвермен.

Он поставил свою сумку рядом с синим автомобилем — набычившимся блестящим фургоном с затемненными окнами, гоночными шинами и хромированным, толстым, как органные трубы, двойным выхлопным патрубком.

— Купил у одного парня; он, бедолага, собирался жениться и начать новую жизнь, — посмеиваясь то ли над собой, то ли над парнем, сообщил Сильвермен, — Печальный случай, он и сам это понимал. Ключи мне передавал, словно свои оттяпанные яйца. Все не мог понять, зачем его игрушка такой никчемной личности, как я, — Он отпер задние дверцы, — У мальчика все было устроено для приятного вечера тет-а-тет. Меховую обивку и интимное освещение я убрал, но музыкальную систему оставил. Динамики в подголовниках, да и везде, куда ни сунься. Никогда раньше так Джонни Кэша[27] не слушал.

В задней части салона стояли пятнадцать ярких пластиковых ящиков-холодильников. Загрузив сумки в один из них, они покатили под звук рычащего, как лодочный мотор, двигателя по Колледж-стрит.

— Гидроусилитель руля! — перекрывая музыку, орал Сильвермен, — Электронное управление окнами! Кондиционер!

Объехав еще пару итальянских заведений — новые громогласные приветствия, запыхавшиеся шеф-повара, новые загруженные в фургон сумки, — они завернули в ресторан здоровой пищи, забрали там пятьдесят диетических булочек, банку зеленой приправы карри, четыре позавчерашних пирога с голубикой. На другом конце города они заглянули в местечко под названием «Уголок», потом в еще одно — «Райский уголок». Последняя остановка была в гостинице у озера, где среди металлическою лязга и полувоенной неразберихи человек тридцать работников готовились к вечерней кампании. В ящиках-холодильниках уже почти не оставалось места. Сильвермен поменял кассету с музыкой кантри на рэп — «Обожаю сердитых парней!» — и, отбивая ритм на обтянутом кожей руле, втиснул фургон в череду ползущих домой автомашин. Фургон едва тащился, однако минут через сорок они свернули на узкую улочку с домами английского типа, с двускатной крышей в форме заглавной «А»; Клему показалось, что он уже проходил здесь во время утренних скитаний. Сильвермен припарковался в маленьком дворике перед домом.

— Твой дом?

— Пока что. Здесь еще несколько типов живут. Из серии «искусство инсталляции». Обожают снимать друг друга на видео в нужнике.

По деревянным ступеням они поднялись на второй этаж. Комната, которую снимал Сильвермен, была просторной, но почти пустой. Окно выходило на дорогу. Сильвермен присел на узкую кровать.

— Мечта послушника, — с унылой улыбкой произнес он.

Хотя в комнате было тепло, он обхватил себя руками и поежился. Клем опустился на единственный стул. Позади него на столе стояла электрическая печатная машинка; на большом коричневом конверте печатной стороной вниз лежала кипа бумаги, придавленная сверху бутылочной открывашкой в форме Микки-Мауса.

— Моя статья для «Нью-Йорк таймс», — указывая на бумагу, сказал Сильвермен. — Хотя, думаю, они уже махнули на меня рукой.

— Не хочешь писать?

— Похоже, не могу.

— Но ты же начал.

— Заметки, пробы, наброски. Вразумительного мало. А в такой статье должен быть стержень, должен быть вывод. Если описываешь ужасы, ожидается, что ты что-то предложишь. А что тут можно предложить? Давайте их пожалеем? Уничтожим мерзавцев?

— Мерзавцев?

— Последний раз, когда мне удалось заправить бумагу в машинку, я руки на клавиши положить не сумел. Психиатр бы сразу пришил мне паралич на почве истерии и прописал курс электрошока.

— А ты обращался к кому-нибудь?

— К психиатрам? Слава богу, нет.

На полу у кровати лежал расстегнутый кожаный вещмешок. Рядом — радио и пара книг: сборник стихов Берримена[28] и один из романов Шелли-Анн, «Стежок вовремя». Клем поинтересовался, читает ли его Сильвермен.

— Я его держу ради фотографии, — сказал Сильвермен, — Странно подумать, я могу найти фото своей жены в любом приличном книжном магазине.

— А Берримен?

— «Обиженный Генри зажмурил глаза, безутешный Генри хандрил…» Я его больше не читаю, но это старый друг.

Клем кивнул. Потом спросил, как обстоят дела нынче.

— Про нынче я не беспокоюсь, — сказал Сильвермен. — Здесь на углу есть винный магазин, вот о нем я частенько думаю. Хорошо, что ты приехал. Ты в шахматы играешь?

— Немного.

— Немного — это хорошо.

Сильвермен вытащил из рюкзака складную шахматную доску. Пристроив ее на кровати, они играли около часа. Когда партия закончилась, Сильвермен сварил кофе; потом они слушали бейсбол по радио. Клем читал первую главу романа Шелли-Анн и разглядывал ее сделанную в ателье слегка подретушированную фотографию на клапане суперобложки. Вернулись художники, устроили ссору на кухне, а потом шумно мирились в соседней комнате. Стемнело. Пристроившись у окна, Клем курил. Сильвермен сварил еще кофе, потом улегся на кровать, заложив руки за голову. В пол-одиннадцатого он потребовал еще одну партию в шахматы; Клем опять выиграл. Сильвермен побрился и сменил рубашку.

— Уже скоро, — сказал он. — Теперь недолго.

Клем задремал и спросонья прикусил до крови язык.

Без пятнадцати час Сильвермен окликнул его, и через затихший дом они пробрались к фургону.

Последний раз они ездили вместе ночью в джипах ООН в сопровождении перепуганных голубых беретов. В тот раз идея также принадлежала Сильвермену — Клему не улыбалось покидать гостиницу в комендантский час. Проведя в столице пару недель, он собрал достаточно материала. Агентство уже пресытилось, история уже сошла с передних полос, пора было думать о возвращении. Но более опытный, прославленный, обаятельный Сильвермен обвел его вокруг пальца, полусерьезно-полушутя расписывая возможность сделать коронный, способный привести в восхищение конкурсное жюри снимок. В конце концов Клем поехал, потому что ему нравился этот бродяга-североамериканец с умудренным жизнью лицом. Поехал, потому что не хотел ничего упустить.

Проверив холодильники, они забрались в фургон.

— Ехать здесь недалеко, — поворачивая ключ зажигания, сказал Сильвермен.

— А потом?

— Мгм.

— Ты полон загадок, — сказал Клем.

Сильвермен улыбнулся.

— Меня это устраивает. А тебя?

На дороге уже почти никого не было. Несколько такси, полицейская машина, последний трамвай с ярко освещенными окнами и единственной парочкой на заднем сиденье.

— Знаешь, — начал Сильвермен, — когда я пришел в себя там, у причала, у меня ни гроша не было. Обчистили. Пришлось идти домой пешком. Я час тогда шел и всю дорогу смотрел на себя в окнах витрин. Сумасшедший. Призрак, — Он помолчал. — Человеческие нервы могут многое выдержать, но есть предел. Я сюда приехал жизнь спасать.

— Тогда мне тоже нужна собственная Канада, — тихо проговорил Клем.

Сильвермен обвел рукой зеленоватую в свете панели внутренность фургона.

— Канада — суровая страна, физически и духовно суровая. Но, приехав сюда, я кое-что нашел. Какую-то правду о людях, которой не знал раньше.

— Какую такую правду? — Клем повернулся на сиденье. — О чем ты?

— Я уже сказал. Правду, которой не знал раньше.

— А церковь? Мы уже знаем, как выглядит правда о людях, что — не так? Как она пахнет.

— Я говорю о другом, Клем.

— Это видно.

— Может, о более правдивом.

— О более правдивой правде?

— Ну ладно, может, о лучшей.

— А почему ты считаешь, что мы можем выбирать?

— А почему ты считаешь, что я не могу? И вообще…

— Что вообще?

— Знаем ли мы вообще, что мы там видели?

— Ты охуел.

— Нет, погоди. Что мы на самом деле видели?

— Я пришлю тебе снимки!

— Да на кой черт мне твои снимки.

— А что тебе тогда нужно?

— Мне нужно, — Сильвермен под стать Клему повысил голос, — мне нужно опять научиться спать по ночам! То, что ты говоришь… это нигилизм. Невозможность.

— Я говорю о том, что мы видели. Ты и я.

— И ты можешь с этим жить?

— Не важно, могу я с этим жить или нет! Это ничего не меняет!

— Ты винишь меня.

— Виню тебя?

— Ты винишь меня за то, что я тебя втянул в это.

— Нет.

— Ты винишь меня.

— Нет.

— Лучше скажи прямо.

— Сильвермен, я не виню тебя.

— Ладно, я-то знаю, что винишь.

Они остановились у светофора. Клем нашарил на своем окне рукоятку, опустил стекло и закурил. Ему хотелось вылезти из фургона и шагать, пока не свалишься от усталости. Где заканчивался этот город? Как далеко отсюда? Он хотел выбраться за черту уличных фонарей и идти по огромной, как море, черной, как море, прерии. Бедняга Сильвермен! Чем бы он ни занимался, все эти загадочные поездки, «более правдивая правда», посредством которой он надеялся уберечься, это было не то, что искал Клем. Естественно, было несправедливо, абсолютно несправедливо чего-либо от него ожидать. Нечестно, трусливо и лениво. Задумывался ли он хоть на секунду, а что может он сделать для Сильвермена? Что Сильвермен надеялся получить от него? Выбросив щелчком окурок, он поднял окно. Между ними повисла неприятно напряженная тишина. Чтобы разрядить ее, Клем сказал:

— Мои соседи в Лондоне выбрасывали краску из окон.

— В знак протеста?

— Возможно.

— Здорово.

— Ага.

Они проехали мимо дверей большой гостиницы; Сильвермен развернул машину и припарковался на другой стороне, у обочины.

— Вокзал «Юнион-стейшн», — сказал он, указывая на зеленые перила и обращенные в сторону гостиницы сплошные серые колонны, — Тысяча девятьсот тридцатый, неоклассика. Гостиницу тоже железнодорожная компания построила.

На тротуаре перед станцией стояли под цветными холщовыми навесами две самодельные будки, торгующие горячими сосисками («Самые вкусные сосиски в Торонто!»). Рядом с одной из них они принялись составлять холодильные ящики.

— Я договорился с парнем, который здесь торгует, — вставляя ключ в запирающий заднюю крышку навесной замок, сказал Сильвермен.

Он нырнул под холст и через минуту опустил переднюю стенку. Клем подтащил последние ящики. Повесив на крышу будки два электрических фонаря, Сильвермен открыл кран на газовом баллоне и зажег конфорки.

С того момента, как они вылезли из фургона, Клем начал улавливать какое-то шевеление, движение теней вокруг станционных колонн. Теперь же он услышал голоса и, обернувшись, очутился лицом к лицу с полудюжиной уставившихся на него блестящими глазами оборванцев.

— Мы не рано? — глядя на Клема из-под полей надвинутой на лоб шляпы, спросил один.

— Передай мне пятнадцатый, — ворочая сковородки на конфорках, попросил Сильвермен.

Мужчины немного отступили; к ним начали присоединяться другие — мужчины и женщины всех возрастов, многие с сумками и узелками, накинутыми на плечи одеялами, скрученными под мышкой спальными мешками. Они стояли терпеливо, спокойно, время от времени втягивая ноздрями распространяющиеся в воздухе ароматы.

— Слушай, Клем, ты не помнишь, в каком ящике были сырные хлебцы?

Клем сказал, что, кажется, помнит.

Они раздавали еду около часа. Суп — в пластиковых чашках, все остальное — на одноразовых бумажных тарелках. Оба они были довольно долговязыми и вдвоем поворачивались в будке с некоторым трудом. Многих посетителей Сильвермен знал по имени. «Еще подложить, Мэк?.. Как ноги сегодня, Патрик?.. А Дебби нынче придет?» В два двадцать народу поубавилось, а в два сорок последний клиент поплелся в бог знает какое пристанище. Они погасили горелки, собрали кастрюли, погрузили пустые ящики обратно в фургон. Остатки супа Сильвермен перелил в два термоса. Еще оставалось полпакета булочек, немного рисового салата и два голубичных пирога.

— Первый этап, — сказал Сильвермен, запирая будку.

— Есть еще что-то?

Сильвермен положил руку Клему на плечо и, быстро оглядевшись по сторонам, повел его к вокзалу.

— Вот что я хотел тебе показать. Вот о чем я говорил, — Он постучал в высокую зеленую дверь.

— Это ты, Сильвермен? — спросил приглушенный голос.

— Да, я, — сказал Сильвермен.

Дверь открылась; они проскользнули внутрь.

— Это Дефо, — кивнув на молодого охранника, представил Сильвермен, — Дефо, это Клем. Товарищ с берегов отчизны.

— Боялся, что ты не появишься, — сказал Дефо, запирая дверь.

— Ну, ты же меня знаешь, — примирительно ответил Сильвермен.

Они стояли в билетном зале — арки, стрельчатые окна, высокие стены из тесаного камня, сводчатая крыша. Приглушенное на ночные часы освещение. Казалось, в мрачном, как все безлюдные общественные помещения, зале вот-вот появится труппа актеров. Клему неожиданно вспомнилась картина в офисе врача в «Итаке» — рыжеволосая девушка на муле. Вот здесь она была бы на месте, призрачная фея, наблюдающая за ними из зыбкой тени под аркой.

— Дефо и его дядя работают здесь через день, — объяснил Сильвермен, — Это Дефо рассказал мне о людях, к которым мы сейчас направляемся. Верно, Дефо?

— Верно, — сказал Дефо, поглаживая натертую жестким воротником красную полоску на шее.

— Но надо вести себя очень осторожно, — сказал Сильвермен, — Имеются организации, которым это абсолютно не понравится. Абсолютно.

По лестнице они спустились вниз к небольшому пассажу. Киоск напитков, булочная, ларьки, торгующие сувенирами и газетами. Между цветочным магазином и банкоматом была крашеная дверь, верхний край которой доходил Клему до пояса. Взглянув на Сильвермена, Дефо постучал в нее ключом. Они подождали. Дефо опять постучал. С другой стороны раздался звук отодвигаемых предметов.

— Мы до сих пор не знаем, как они сюда попали, — сказал Сильвермен. — Может быть, с рельс удалось как-то пробраться. Тут настоящий лабиринт. Береги голову.

Клем низко пригнулся и, неуклюже шаркая, начал двигаться в темноту. Сильвермен шел за ним. Дефо остался охранять вход, а может, решил, что его похожая на полицейскую форма может вызвать панику. Потолок помещения — наверное, раньше это был склад, не позволял распрямиться. Вдоль одной стены, прислонившись спиной и подобрав колени, сидели четверо мужчин и три женщины. Сильвермен обменялся с ними рукопожатиями. Одна из женщин, в повязанном на голове красном или коричневом шарфе, попыталась прижать его руку к губам, но он мягко отодвинул ее.

— Ну, ну, — сказал он. — Я не епископ.

Он начал распаковывать еду.

— Откуда они? — помогая ему, шепотом спросил Клем.

— Скорее всего, молдаване. Или румыны. А может, цыгане. Всего два-три слова по-английски знают. Документов, естественно, нет. Денег тоже.

— А убежища они попросить не могут?

— Насколько я понимаю, они уже пытались один раз, и их посадили на самолет обратно в Кишинев — они попрошайничали где-то и попались в лапы то ли менту, то ли городскому чиновнику. Кто знает?

— Им здесь легче пристроиться, чем в Штатах?

— Честно говоря, — сказал Сильвермен, — мне кажется, они думают, что они именно в Штатах.

Мужчины были худощавы, в белых рубашках и дешевых костюмах. Женщины — в национальной одежде, напоминающей наряды крестьянок в фильмах про Дракулу. Клем раздал им булочки и стаканчики с супом. Они бормотали слова благодарности. Ему было их жаль.

— Ночью им можно выбираться на часок ноги размять, — сказал Сильвермен, тихонько барабаня в еще более крошечную дверцу в другом конце комнаты, — В туалет сходить здесь, на вокзале. Я подыскиваю им юриста. Когда все будет готово, мы вытащим их отсюда. Сделаем их канадцами.

Крошечная дверца распахнулась. Из нее показалось и уставилось на них, моргая, длинное, желтоватого оттенка лицо.

— Buenas tardes[29],— сказал Сильвермен.

— Buenas tardes, señor, — ответил мужчина.

— Бывший гватемалец, — сказал Сильвермен Клему. — У них по приезде, если можешь представить, еще меньше с собой было. Эти добрые люди уступили им часть жилья.

Как бы в подтверждение его слов один из молдаван или румын приветливо помахал гватемальцу и, с усилием разгибая затекшую спину, начал передавать ему остатки еды. Клем опустился на колени у двери — больше похожей на люк, чем на дверь, — и заглянул внутрь. Вокруг единственной лампы, как на картине в стиле кьяроскуро[30], расположились мужчина и две печальные женщины; поприветствовав его кивком, они принялись за ужин. За ними в устроенной из картонных ящиков кроватке лежал четырех- или пятилетний ребенок и сосал кусок хлеба; блестящие равнодушные глаза уставились на Клема.

— Это не их ребенок, — глухим от волнения голосом произнес Сильвермен.

— Не их?

— Малыш, видимо, отбился в пути от родителей. Но они заботятся о нем, как о своем собственном.

Повозившись, ребенок вытащил из-под одеяла жестянку, старую банку из-под сухого молока или кофе, найденную где-нибудь в станционном мусоре. В крышке острым предметом была пробита дырка. Странным, вялым жестом мальчик помахал Клему.

— Иди, — подтолкнул Сильвермен. — Ты такого еще не видел.

На четвереньках Клем залез внутрь. Давая ему дорогу, взрослые отодвинулись в сторону. Женщины улыбнулись.

— Ноlа[31],— сказал ребенку Клем.

— Mira, — прошептал мальчик. Тонкими пальчиками он пытался открыть жестянку.

Клем вытащил из кармана монету, канадский доллар, и слегка поддел крышку; мальчик открыл коробку. Сначала из-за темноты было невозможно рассмотреть, что внутри (во мраке коробки что-то шевелилось), но кто-то приподнял за спиной Клема лампу, и свет выхватил голые мордочки двух облезлых мышей — этих живучих полуслепых, питающихся золой и мусором паразитов Клему часто приходилось видеть копошащимися на рельсах лондонской подземки.

— Son mίos, — сообщил мальчик, глядя на них со смесью любви и беспощадности, как маленький диктатор, улыбающийся толпе с балкона своего дворца.

Он бросил внутрь несколько хлебных крошек, затем быстро опустил крышку на место и засунул банку обратно в темные недра одеяла.

Клем не мог развернуться, не помешав остальным. Он поблагодарил мальчика, и секунду-другую они пристально смотрели друг на друга; затем, опустив голову, Клем начал медленно пятиться задом к выходу.

12

Он проспал лишь несколько часов и, проснувшись, обнаружил, что лежит одетый поверх покрывала, перерезанный пополам солнечным лучом. Ему снился какой-то беспорядочный сон. Он сам, пробирающийся среди мусорных куч. Комната. Станционный зал. Сильвермен? Да, Сильвермен, гватемальцы, от двери смотрел на него мальчик (на этот раз — огромными влажными глазами погибающего олененка из мультфильма). Сильвермен напирал на дверь епископским посохом и кричал: «Так велено!» — или: — «Приказы не обсуждают!» Тревожный, нелепый сон.

Клем сел. В гостинице и на улице за окном было тихо. Поднявшись, он подошел к окну, прищурился от света и, глядя на пересекавшие пустую улицу косые утренние тени, вспомнил, что сегодня воскресенье.

В ванной он прополоскал рот водой из-под крана. В голове чувствовалось какое-то раздражение, в точке над правым глазом — дергающая, как от электропровода, ноющая боль, уходящая на пару дюймов вглубь черепа. Наклонившись, он принялся разглядывать в зеркале глаз. Правый глаз, которым он глядел в видоискатель фотоаппарата. В силу своей профессии Клем знал кое-что о глазах — склера, сосудистая оболочка, миллионы клеток на сетчатке, где свет фокусируется.

Левой рукой он прикрыл левый глаз. Правый, оставшись в одиночестве, смотрел на него, как маленький испуганный зверек. Пригнувшись ближе, он разглядел признак воспаления, красноту на внутренней оболочке века, могущую оказаться началом чего-то, чего он со страхом ожидал уже давно. Может ли глаз пострадать от того, что он увидел? Слишком яркий свет ослепляет. Что еще? Хотя он изучал глаз, как подобие фотоаппарата, подобие изготовленной из стекла и металла камеры, глаз не был механизмом. Он жил, освещал лицо, омывался слезами. Неужели он мог смотреть на живого ребенка так же, как на двухдневный детский труп? Не может же быть, чтобы на таком тонком механизме это не отразилось? Не может быть. Не мог он в это поверить.

В спальне он нашел дистанционный пульт, включил телевизор и начал переключать каналы, пока не набрел на канал «Погода в США» («Сегодня, Диана, за пределами Лоутона самая высокая температура ожидается около восьмидесяти…»). Картинку на экране было трудно разглядеть из-за солнца, но она была ему и не нужна, он только хотел слушать. Он испытывал странное влечение к этому каналу с тех пор, как наткнулся на него много лет назад в автодорожной гостинице в Техасе. Поначалу его рассмешило и поразило то, что целый канал отведен только прогнозу погоды; затем оказалось, что бесконечное описание переменных условий в местах, о которых он ничего или почти ничего не знал, успокаивало его, как в детстве убаюкивают голоса взрослых, обсуждающих что-то за столом поздним вечером.

Когда после короткой, проведенной в молчании поездки от «Юнион-стейшн» Сильвермен высадил его без пятнадцати четыре утра напротив гостиницы, он сказал ему, что собирается на следующий день погулять по городу, может быть, съездить на Ниагарский водопад. Сильвермен одобрил. Несмотря на избыток коммерческой рекламы, на водопад, несомненно, стоит взглянуть. Над водой скользят вагончики канатной дороги, и понаблюдать за новобрачными довольно забавно. Затем Клем протянул руку сквозь открытое окно машины, и они, суровые, как потерпевшие поражение генералы, обменялись рукопожатием, словно прощались не на ночь, а навеки.

В ящичках на столе у регистратуры Клем видел проспекты туристских компаний. Если попросить управляющего, он наверняка что-нибудь организует. Вместо того чтобы торчать целый день в номере гостиницы, можно поехать на автобусе, пообедать там, посмотреть водопад и вернуться к вечеру. Посещение водопада придаст смысл всей его поездке, прикидывал он, сознавая при этом, что размышляет вяло и что скоро придется брать себя в руки. Чем занимался? Ездил полюбоваться на водопад — одно из чудес света. И как водопад? Очень впечатляющий. Очень сильно впечатляет.

Он вытащил из холодильника с раскрашенной под дерево дверцей бутылку пива, пакетик соленых орешков и опять опустился на кровать, опершись о спинку. Если позже захочется есть, всегда можно будет послать за обедом в китайский квартал. Все остальное — болеутоляющее, напитки, сигареты — у него было с собой. На экране по горам и долам бродили тени в человеческом обличье. Пустыни, города. Передавали последние сводки из дельты Миссисипи, нагорий Виргинии, озера Флетхед. Из округа Калверт сообщали, что неожиданно налетевшим смерчем швырнуло сквозь витрину магазина ребенка, но смерч уже утих, население занималось ликвидацией поломок, а ребенок, в общем-то, чувствует себя неплохо.

В понедельник Клем уезжал. Он проспал мертвым сном тринадцать часов кряду и, проснувшись, обнаружил на ковре у двери новую записку. В ней сообщалось, что звонил господин Сильвермен (но Клем спал и ничего не слышал). Господин Сильвермен сожалел, что не сможет сегодня увидеться с господином Глассом — дела, совершенно неожиданное срочное задание. Он желал господину Глассу счастливого пути и надеялся встретиться с ним в другое время.

Приняв душ, Клем направился в кафе, в котором сидел рядом со студентами в первый день. Было прохладнее, по небу ползли низкие дождевые облака. Он заказал эспрессо и бублик с сыром. Сжевав полбублика, он проглотил пару таблеток ибупрофена. За ночь болевая точка превратилась в сложно сплетенный венчик, наподобие цветочной головки с перехлестывающимися лепестками, сдавливающими кожу под самой бровью. Пришло мрачное воспоминание о Норе, как она замертво упала в передний ряд на заседании Комитета женщин южного Бристоля по повышению зарплаты; потом беглая мысль о деликатности (или отъявленной трусости) Сильвермена, благодаря которой им не пришлось больше краснеть друг перед другом. Он закурил первую утреннюю сигарету, сплюнул, раздавил ее и пошел прочь («Удачного вам дня!» — пожелал ему вслед парнишка за стойкой) — пошел бродить по городу, час, два, чтобы избавиться от навалившейся апатии. Кровь сгустилась, как сироп. Он двигался быстро, почти бежал. Прошел короткий дождь, но он не останавливался — дождь был ему на пользу. В два он съел тарелку лапши удон в кафе на Дандас-стрит. В три вернулся в гостиницу и собрал вещи. Пытался оплатить счет картой «Виза», но машина выплюнула ее два раза подряд.

— Может, система не в порядке, — с сомнением сказал управляющий.

Клем порылся в карманах, нашел в них какие-то совсем позабытые доллары и заплатил наличными.

На последний четвертак он доехал подземкой до станции «Йоркдейл» и, потратив меньше трех долларов, пересел на идущий в аэропорт автобус. Регистрация уже началась, но очередь была небольшая, а багажа у него не было. В аптеке аэропорта он купил упаковку болеутоляющего, затем, на сдачу, книжечку головоломок и шариковую ручку. Он стоял в очереди на посадку и был уже почти у ворот, когда услышал, что его кто-то зовет, и, обернувшись, увидел, что к нему трусцой бежит Фрэнк Сильвермен со свернутой газетой в одной руке и большим коричневым конвертом в другой.

— Ох, Клем! Чуть не упустил тебя, — Стараясь отдышаться, он немного согнулся, — Дорога забита — машины трутся одна о другую. Во сколько отправление?

— В семь.

— Я так и думал. Пойдем выпьем по-быстрому. Тут рядом есть место. Очень удобно.

Они прошли в бар и устроились у стойки. Сильвермен заказал двойной тоник, Клем — пиво.

— Если бы я знал, что ты приедешь… — начал Клем.

— Я сам не знал еще пару часов назад. Думал, ты вернешься домой с дурным мнением о канадском гостеприимстве, — Он улыбнулся. — Как водопад?

— Я не ездил.

— Нет? Ну, я и не ожидал, что ты поедешь. Грязь попала в глаз, да? — Они чокнулись, и Сильвермен сказал: — Жаль, что мы больше не поговорили.

— Еще поговорим, — ответил Клем.

— Просто надо знать, что сказать.

— Угу.

— Я, Клем, не знаю, что сказать.

— Ничего.

— Ты и сам не фонтан красноречия.

— Я рад, что мы встретились.

— Я тоже.

Их внимание отвлек мужчина в белом льняном пиджаке, громким голосом выговаривающий о чем-то сконфуженной женщине. Несколько мгновений они смотрели на него.

— Скотина, — сказал Сильвермен, потом повернулся к Клему: — Ты дашь о себе знать?

— Обязательно.

— Обязательно? Это английский вежливый эквивалент «Нет»?

— Это английский вежливый эквивалент «Обязательно».

— Нам нужно пережить это, Клем. Если мы не сможем это пережить, тогда Рузиндана победил.

— А если его найдут, — спросил Клем, — что ты будешь делать?

— Кроме как надеяться, что его повесят? Ничего. — Он помолчал, — А что тут можно сделать?

Клем покачал головой.

— В любом случае, — сказал Сильвермен, выуживая из стакана ломтик лимона, — не зацикливайся на этом. Он может быть где угодно.

— Но, ты думаешь, он жив?

— Наверное, скрывается в одном из лагерей. Или кто-то его приютил. В Европе. Или даже в Штатах. Черт своим помогает.

— Хочу договориться об одном, — сказал Клем.

— Да.

— Ничего не прощать.

— Хорошо.

— Ничего.

— Хорошо.

— Никаких скидок. Никакого прощения.

— Хорошо, хорошо. Только, Клем, траве-то не прикажешь.

— Не понимаю, о чем ты.

— На их костях уже трава растет. Так же как и на наших будет когда-нибудь.

— Ты предлагаешь забыть?

— Нет, конечно. Да это и не в человеческих силах. Но нужно научиться жить дальше.

Клем хотел ответить, но сдержался. Какое-то мгновение они старались не смотреть друг другу в глаза. Сильвермен крутил на пальце обручальное кольцо. Опять объявили лондонский рейс. Клем поднял сумку. Сильвермен проводил его до барьера. Они обнялись. Сильвермен плакал.

— Вот какой я стал нынче. Одни сантименты.

— Не надо этого стыдиться.

— Мальчик спрашивал про тебя вчера, — отирая мокрую щеку, сказал Сильвермен. — У него же должно быть будущее, верно?

Клем согласно кивнул. Они уже расходились. Сильвермен протянул ему конверт.

— Может, ты сумеешь что-нибудь с этим сделать. Мне-то уже не под силу.

Клем взял конверт. Сильвермен улыбнулся и быстро отошел, размахивая в воздухе газетой.

— Я — с тобой, Клем Гласс! — провозгласил он, — Будем жить, а?

Клем летел с тем же экипажем, что и по дороге из Хитроу. Он узнал стоящую у дверей и приветствующую пассажиров белокурую стюардессу. Трудно было сказать, вспомнила ли его она; хотя ее карьера только начиналась, она уже научилась профессионально-стандартно улыбаться — лицо ее вспыхивало на секунду-другую, подобно лампочке карманного фонарика, при появлении каждого нового пассажира.

Его место было в первом ряду эконом-класса (или как они его нынче называют? Основной салон? Семейный? Туристский?) — боковое, позади центральной стойки с телеэкраном, на котором мелькали успокоительные предполетные картины устраивающихся на ночлег птиц. Больше в его ряду пассажиров не было, кроме одного человека, который, не теряя времени, вставил в уши наушники плеера, надел на глаза выданную маску и накрылся до подбородка одеялом.

Они взлетели, поднявшись в светлеющее небо выше облаков. Прозвучали обычные объявления, проехала тележка со снедью. Выпив, Клем снял с полки сумку, пристроил ее на пустовавшее соседнее место и открыл замок. Наверху лежал коричневый конверт Сильвермена. Посмотрев на конверт с минуту (нежеланный подарок!), Клем вытащил из-под него сборник головоломок. На глянцевой обложке была нарисована женщина, со странно-кокетливым выражением задумчивости прижимающая к углу рта карандаш. Каждая головоломка ставила одну и ту же задачу: в поле беспорядочно расположенных букв надо было найти слова, заданные в списке, которые могли располагаться в любом направлении. Трюк заключался в том, чтобы ухватить рисунок слова, узнать его на схожем фоне. Сторонники более педантичного подхода могли систематически, ряд за рядом, искать три первые буквы слова, хотя составители головоломки, предвидя такую тактику, включили множество ложных похожих комбинаций. Например, в поисках слова ЭЛЕКТРОН Клем нашел несколько версий ЭЛЕ, расположенных сверху вниз, задом наперед и диагонально, и только потом разглядел правильное расположение. Труднее были головоломки с длинными или незнакомыми словами. Головоломку «Домашние занятия» — ВЯЗАНИЕ, ЙОГА, БРИДЖ — он закончил в десять минут, а вот «Разновидности клематиса» продвигались с трудом. Одну из них, ХЕЛЬСИНБОРГ, никак не удавалось найти. На последней странице были решения, но он продолжал упорно сканировать ряд за рядом, водя по ним концом шариковой ручки, пока вдруг не почувствовал, что больше не может. Наверняка они сделали ошибку и упустили это слово, уверял он себя, в то же время прекрасно сознавая, что такого быть не может, что он просто ничего не различает у себя под носом. Боль над глазом стала гораздо сильнее. Он надавил на больное место большим пальцем, как делают точечный массаж, пока глаз не заволокло слезами и буквы не слились в сплошное пятно. Захлопнув книжку, он смел ее с коленей. Поднялся. Оба туалета в передней части салона были заняты. Раздвинув шторы, он шагнул в бизнес-класс. Если бы его попытались остановить, он приготовился сказать, что его сейчас стошнит, и, возможно, учитывая поднявшийся в голове жар, это было правдой. Единственным встретившимся ему на пути членом экипажа была белокурая стюардесса, но она склонилась к одному из пассажиров, слушая что-то явно неприятное и пытаясь сохранить при этом выражение профессиональной уверенности. Приблизившись, Клем увидел, что ее собеседником был мужчина в белом льняном пиджаке, которого они с Сильверменом видели перед рейсом в баре. На его столике уже стояли четыре пустые бутылочки из-под «Реми-Мартен», и, проходя мимо, по его тону Клем уловил, что он пытается решить, начать ему флиртовать со стюардессой или устроить ей скандал. («Какие такие правила!» Услышанная фраза звучала так, словно говоривший обладал властью выполнять и нарушать правила по собственному усмотрению.)

В туалете Клем склонился над стальным умывальником. Когда он понял, что его не стошнит, он смочил лицо водой и досуха вытер его салфеткой; потом рассмотрел глаз: закрыл его, открыл, поморгал. Ничего не было видно. Даже замеченная (или померещившаяся ему в гостинице «Триллиум») краснота прошла. Отражение в зеркале, лицо, с которым он теперь почти не чувствовал родства, смотрело на него с напряженным любопытством, с непонятным и подозрительным возбуждением.

Он помочился, вымыл руки и открыл дверь туалета. Стюардесса все еще стояла у того же кресла, но уже в оборонительной позе. Он услышал, как она два или три раза повторила: «Извините, но…», затем увидел, как она выставила, ладонью вверх, руку. Мужчина потянулся к ней, схватил за руку пониже плеча, потащил вниз, затем дернул ее назад. Пытаясь освободиться, она споткнулась одной ногой за другую, потеряла равновесие и тяжело упала, больно и нелепо-комично ударившись головой о ручку свободного кресла.

Мужчина начал подниматься с выражением досады от того, что таким ничтожным усилием он уже достиг почти полной победы. Он смотрел на стюардессу и не заметил приближения Клема. Прозвучавший, как свист ремня, удар пришелся ему по скуле. Невнятно прохрипев, пробормотав утихшим голосом: «Ох», он повернулся в сторону Клема в тот самый момент, когда второй удар, косой вниз справа, попал ему в мокрый угол рта. После четвертого удара он был весь в крови, черные капли падали на лацканы пиджака. Пытаясь защититься или, может, признавая поражение, он поднял руки, но Клем продолжал молотить его, опершись на сиденье, до тех пор, пока его не схватили сзади и не оттащили. Звучала какая-то скрытая сигнализация. Со всех концов самолета спешили члены экипажа. Поднятая на ноги блондинка рыдала, уткнувшись лицом в блузку коллеги. Звучали взаимоисключающие распоряжения. Кто-то предложил принести наручники, потом сказали, что идет капитан.

Сидевшая через проход женщина, лет на десять старше стюардессы, высокая величественная дама в темно-синем костюме дорогого покроя, поднялась с места, наклонила голову к Клему в мрачном приветствии и зааплодировала. Встав со своего кресла, к ней присоединилась другая женщина, сидевшая немного сзади, затем, менее охотно, — с полдесятка мужчин. Державший Клема поперек груди стюард слегка ослабил хватку. Клем посмотрел вниз на избитого мужчину и улыбнулся ему. Тот не знал куда спрятать от стыда глаза. Обнажая желтые окровавленные зубы, он пытался что-то сказать (Violar, estoy violada!); потом отвернулся и спрятал лицо.

У ворот Хитроу их поджидала транспортная полиция. Клема провели в комнату для допросов, записали его показания и продержали четыре часа. Сначала к нему отнеслись неприязненно; затем пришли к выводу, что он просто вступился за члена экипажа. Когда Клема переводили из одного кабинета в другой, он увидел в коридоре аплодировавшую ему женщину. Человека в белом льняном пиджаке звали Паулюс, и вскоре оказалось, что состояние такого типа, как Паулюс, мало кого волнует. В три часа Клем был опять в своей квартире. Костяшки распухли так, что трудно было шевелить пальцами. Он нашел на кухне пакет замороженного горошка и использовал его в качестве холодного компресса. Когда опухоль немного спала, он начал звонить по телефону — лондонскому другу, потом другому, в Шотландию, потом (по номеру, который он не набирал много лет) в Сомерсет. Потом он сидел на крыльце. В жарком летнем воздухе висела тонкая пыль. Краска на тротуаре вытерлась, остались лишь едва видимые лиловые и оранжевые тени. Клем попытался разобраться, что должен был бы он чувствовать по отношению к избитому им человеку, Паулюсу, но, вспомнив, как тот трусливо отворачивал лицо, не испытал ничего, кроме злой радости, — чтобы укорять себя, он был слишком усталым. Зажав в побагровевших пальцах сигарету, он закурил. И только наклонившись, чтобы затушить бычок о брусчатку рядом с ботинком, понял, что голова у него больше не болит.

13

Клем поднялся, когда в переулке еще горели оранжевые фонари. Вымыв на кухне кофеварку «Биалетти», он наполнил ее водой и свежим кофе. Из кухонного окна виднелась россыпь зданий, сверкающих россыпью огней. Проехала машина, через две-три минуты другая. В городе был отлив, он был настолько тих, насколько может быть тихим простирающееся на мили во все стороны пристанище миллионов. Любимый час привидений, роющихся в помойках лис, самоубийц, ложных прозрений. В ожидании, пока закипит вода, он вычислил время в Торонто. Одиннадцать, одиннадцать тридцать. Сильвермен готовится к выходу, Дефо или его дядя застегивают пуговицы на форме, молдаване (если они таки молдаване) и гватемальцы бодрствуют, неусыпно оттачивая свое и без того почти бесконечное терпение. А на острове? Спит ли отец, или сейчас его очередь быть в часовне, «сердце дома»? Согнуты в молитве старческие колени, бедра, шеи. Что слышится ему за шумом моря и скрипом собственных костей? Почтовый поезд на материке? Неустанное «тук-тук-тук» дизельного движка? Ночь в «Итаке» представить было труднее: как сгущает страдания наступающий мрак, каждый — один на один со своим недугом, кто-то стонет во сне, ночная смена сплетничает в коридоре…

Клем налил кофе в кружку, насыпал сахар и принес ее в гостиную. С минуту постоял в нерешительности, потом подошел к книжной полке и с самого верха достал черную папку из кожзаменителя, размером с небольшой портфель. В ней хранились весенние негативы и слайды, сотни размещенных по полиэтиленовым кармашкам квадратиков, многие из них — негативы — он проявил в ванной отеля «Бельвиль», где, благодаря странному эффекту шока или профессионализму, он, раздевшись до трусов, трудился, как робот, посреди свисающих над ванной длинных бронзовых завитков пленки.

Папка не открывалась с самого его возвращения: он не мог на это решиться, — однако сейчас, вытащив просмотровый столик, Клем включил его, вытряхнул кадры и полоски пленки и рассыпал их по освещенной поверхности. Шнайдеровская лупа в бархатном чехле лежала в ящике стола. Он протер линзу краем футболки, разложил пленки рядами и, склонившись, начал просматривать кадры один за другим, от самых безобидных до таких, глядя на которые он едва мог поверить, что у него хватило выдержки и дерзости щелкнуть затвором.

Что побудило его вытащить их на свет? Почему именно этим утром? Может, он испугался утратить свою убежденность в том, что человек от природы зол? Может, столкнувшись с незначительными проявлениями доброты, его подернутое дымкой забвения отвращение улеглось? Или его продолжает терзать брошенный Сильверменом ночью по дороге на станцию вызов: знаем ли мы вообще, что мы там видели? Тогда вопрос показался ему чудовищным, но несложным. Доказательства были на «эктахроме», на кассетах «Tri X 400». Их можно было потрогать, взять в руки. Они принадлежали ему. Но возможно, вопрос Сильвермена был о другом — знаем ли мы, что это значит? Не что это было, а что это означало? Он встряхнулся и еще сильнее приник глазом к линзе, но чем дольше он глядел, тем меньше, казалось, говорили ему фотографии; при слишком упорном, слишком требовательном разглядывании они начинали преображаться в кошмарные головоломки, скрытая в них правда хоронилась в крошечных бликах, свидетельства оказывались неубедительными, спорными, двусмысленными.

Выключив просмотровый столик, он как попало сгреб пленку обратно в папку и наглухо запер ее. Забрезжил день. Машины проезжали теперь мимо дома каждые несколько секунд, фонари светили не ярче окружающего неба. Чтобы успокоиться, избавить себя от подступающей тревоги, от беспокойных раздумий о предстоящих неделях, он вытащил с полки одну из книг Клэр («Делакруа и экономика ажиотажа»), уселся в единственное имеющееся в комнате кресло, положив ногу на подлокотник, и прочитал десяток уравновешенных, со знанием дела написанных страниц из середины книги. Делакруа в Париже, Делакруа и Шопен, музыка и живопись, цивилизаторы. Ему казалось, он слышит голос сестры, и, уронив книгу с колен, засыпая, он увидел ее в дверях своей крошечной спальни в Бристоле; пора выключать свет и ложиться спать, говорила она, завтра в школу. В хорошем настроении она иногда приходила посидеть с ним минутку-другую — педантичная, серьезная, слегка отстраненная, словно она старалась ничего не позабыть из того, что нужно было сделать, прежде чем лечь спать, прежде чем ей исполнится восемнадцать. Потом свет гас, побеждала темнота, и он оставался один на один со своими печалями, пока не приходил сон, в котором он бродил по пустым комнатам дома или, запертый в его стенах, слушал доносящийся из сада голос, тщетно умоляющий впустить внутрь…

Клема разбудил вой сирен, мимо дома на бешеной скорости промчались две пожарные машины. Затекла нога. Он крепко растер ее, морщась, когда возобновился ток крови; потом заковылял на кухню в поисках еды. В холодильнике лежали пакет пастеризованного молока, горошек, которым он охлаждал опухшие пальцы, опасная для зубов горбушка салями. Клем открыл банку с консервированным тунцом и съел его прямо из жестянки, испачкав маслом подбородок. Покончив с консервами, он побрился, оделся и запаковал чемоданчик (ох уж эти постоянные сборы!). Было без десяти девять. Он договорился с Тоби Роузом, что может забрать машину в десять. Вернулся в гостиную за сигаретами и, сгребая их со стола, заметил, что, в спешке пряча вчера фотопленку, оставил три кадра прилипшими на краешке просмотрового столика. На какое-то мгновение возникло искушение смести их в стоявшую у ног мусорную корзину, но пересилило острое любопытство — выяснить, какие снимки выбрал его величество случай (он все больше начинал верить предзнаменованиям). Клем аккуратно расположил их, включил свет и взял в руки лупу.

На первом кадре — так ясно, что его бросило в дрожь, — был Сильвестр Рузиндана; этот снимок Клем сделал с фотографии, найденной им и Сильверменом в доме бургомистра, когда они примчались туда в надежде застать его. Они опоздали и сильно расстроились, хотя не удивились. Двухэтажное бетонное здание на краю поселка, где до этого жило большинство убитых, уже было разорено и разграблено. Фотография лежала на полу офиса под раздавленным стеклом — полуофициальный снимок плотного мужчины лет пятидесяти пяти, с аккуратной бородкой. С портрета сквозь очки в черной оправе непринужденно смотрел уверенный человек, одна рука уперлась в бедро, другая легла на крышу стоящего позади него яркого автомобиля-седан. Человек на взлете. Влиятельный человек со связями, привыкший отдавать приказы и встречать беспрекословное повиновение. Оригинал фотографии забрал Сильвермен с намерением передать ее тем, кто серьезно пожелает выследить убийцу.

На следующей фотографии было школьное помещение, располагавшееся в одном из зданий рядом с церковью. Ножки перевернутых столов. Карта мира. Край испещренной пометками с последнего урока школьной доски. Побеленная дальняя стена класса была в брызгах и густых пятнах крови. Мертвых было не видно, хотя местами они были уложены в три-четыре слоя. Он не мог вспомнить, как сделал этот снимок, тот момент, когда, бросив взгляд на стену, он решил ее снять.

На третьем снимке была Одетта Семугеши. В синем ситцевом сарафане и пластмассовых сандаликах, она стояла у своей кровати в больнице Красного Креста. Десятилетняя обмотанная бинтами девочка, грациозная, как тростинка. Дочка убитых родителей, подружка убитых детей. Она смотрела в нацеленный на нее объектив взглядом, полным тихого, едва уловимого гнева.

Эти три кадра Клем убрал в бумажник, в закрывающееся на стальную кнопку отделение, предназначенное для проездного билета или библиотечного пропуска. Не собираясь больше на них смотреть — чтобы не умалять их разглядыванием, — он будет носить их с собой, как другие носят фотографии жены, дома, любимой собаки. Пусть они говорят ему, кто он (ибо кто же он на деле?) и во что он верит (во что он на самом деле верит?). Возможно, со временем они простят его или, если этого не случится, сами послужат его прощением.

14

Ему пришлось жать на кнопку звонка несколько минут, прежде чем Тоби Роуз подошел к окну и сбросил вниз ключи. Отперев входную дверь невзрачного экс-муниципального дома, расположенного в двухстах метрах от станции «Уондсворт-Коммон», Клем поднялся по голым ступенькам на второй этаж. Роуз, в семейных трусах, с заплывшим от долгого сна крупным лицом, стоял в узком проходе. Он поднял руки:

— Извини, дружище. Запамятовал я все к чертям.

Опустив чемоданчик на пол, Клем прошел за ним в гостиную. В погруженной в полумрак комнате еще не выветрились ароматы вчерашней вечеринки. Роуз потянул штору. На кофейном столике, на диване, на ковре, на каминной полке, на телевизоре валялись вперемешку стаканы, обложки компакт-дисков, газеты, пачки курительной бумаги, обзорные листы фотографий, пепельницы. На полу, под ногами, Клем заметил почерневшую от пламени ложку и кусок жгута, которым Роуз перетягивал вены на руке, — он изредка употреблял немного героина, что, похоже, не сказывалось на его работе, а, может, даже способствовало ей.

— Давненько не виделись, — сказал Роуз.

— Все, похоже, по-старому, — сказал Клем.

Роуз подобрал пару пустых стаканов из-под вина и пошел на кухню заваривать чай. Последовав за ним, Клем прошел в туалет в конце коридора. На обратном пути в гостиную он прошел мимо спальни. Прежде закрытая дверь в нее была распахнута. В постели, закинув руки за голову, лежала сонная, но уже проснувшаяся, до пояса обнаженная девушка; одеяло волнами вспенилось вокруг ее бедер. Она беззаботно улыбнулась (морская нимфа с острова Лемнос, застигнутая на берегу подглядывающим идиотом-пастухом). Клем улыбнулся в ответ и протопал мимо, онемев на секунду от вторжения красотки, но затем погрустнел, несколько озадаченный тем, что мимолетная картина обнаженной фигуры в залитой солнцем комнате могла превратить все его тяжелые думы в мыльные пузыри. Остаться бы на часок с такой девушкой! Закрыть дверь и провести языком по ее животику до пупка! Вдохнуть ее аромат! Он бы — с радостью; с легким нетерпением он даже чувствовал, что заслужил такое удовольствие. Разве не так?

Он стоял у окна в гостиной и смотрел на чахлый садик, разбросанные там и сям цветы, переливающиеся в некошеной траве солнечные блики. Забыв о прошлой попытке, решив не вспоминать о ней, он размышлял — не позвонить ли еще разок Заре? Может, она возьмет выходной? Такой неожиданный звонок может ее прельстить — словно они школьники, удирающие с уроков мимо кабинета завуча. Купить вина, шоколада, семги, сигарет. Цветов! А потом — в ее квартиру рядом с Оксфорд-стрит. Запереть двери, опустить жалюзи (есть там жалюзи? Он не помнил). И устроить все по-собачьи, по полной программе. Можно даже купить у Роуза дури. Он раньше никогда этим не баловался — дух Норы пришел бы в ужас, — но сейчас идея привлекала его до крайности. Ради чего он отказывает себе в удовольствии? Чем плох гедонизм в сравнении с другими дорожками? Можно жить в состоянии отупения, повернуться голым задом ко всем философствующим мудрецам, напялить дурацкий колпак. Он уже не понимал, зачем едет на север. Долг перед семьей? Нечистая совесть? А что, если он не поедет? Кого это будет волновать больше десяти минут? Наверняка, подобно всем на свете, он страдает преувеличенным мнением о влиянии собственной персоны на окружающее. Лучше уж быть клоуном или алкашом. Покончить с переживаниями и остаться здесь.

Роуз вернулся, неся поднос с медным чайником и двумя маленькими чашками. Они пили сладкий чай и задумчиво курили. Роуз работал на Балканах и в конце недели уезжал обратно. Он поинтересовался, где был Клем.

— В Канаде, — сказал Клем.

— В Канаде? Ё-моё. А в Канаде-то что произошло?

— Ничего, — сказал Клем.

— Понятно, — сказал Роуз.

— Машина на ходу? — поспешно осведомился Клем. Он не хотел расспросов о подробностях своей поездки.

— Машина в порядке, — сказал Роуз.

Они купили ее вскладчину с аукциона по другую сторону Уондсвортского моста — по пятьсот фунтов с каждого. Оба по полгода были в разъездах, поэтому личная машина им была не нужна. Совместное владение представляло выгоды, хотя большую часть времени ею пользовался Роуз.

— Куда ты двигаешь, что-нибудь интересное?

— Данди.

— Данди! — Роуз покачал головой. — Еще одна горячая точка планеты. А темный континент? Больше не собираешься?

— Не думаю.

— Если тебя интересует очередная мясорубка, поехали со мной.

— Нет.

— Нет?

— Не интересует очередная мясорубка.

— Только, пожалуйста, не говори мне, что начнешь валять абстрактные работы, как этот пиздюк Сингер.

— Есть другие занятия.

— Какие? Свадьбы?

— Другие занятия, помимо фотографии.

— Если собираешься бросить фотографию, продай мне «Лейку».

— У тебя денег не хватит.

— Хватит, если не будешь жаться.

Клем кивнул.

— Мне какое-то время машина нужна будет. Не знаю, как долго. Может, на несколько недель. Как ты с этим?

— Wenn du willst[32],— сказал Роуз, поворачиваясь на стуле в сторону входящей босиком в комнату девушки из спальни.

Уже не нимфа, а простая девушка в потертом махровом купальном халате, с широкими бедрами и спутанными со сна волосами. На вид ей было лет пятнадцать.

— Клем, это Нина. Нина — Клем.

Клем поздоровался.

— Клем уезжает в Данди, — сказал Роуз.

— Здорово, — без следа роузовской иронии в голосе сказала Нина. — Там еще такие кексы делают, да?

— Точно.

— Здорово. — Она обнажила в улыбке маленькие жемчужные зубки, нашарила под подушкой пакет с табаком и начала сворачивать сигарету.

Пора отправляться, решил Клем. Роуз пошел за ключами от машины. На пороге они хлопнули по рукам и пожелали друг другу удачи.

— И не забудь про «Лейку»! — прокричал Роуз с верху лестницы, — Чего ей пылиться. А я бы ее в дело пустил.

Машина — неделями или месяцами не мытый белый «форд» — была припаркована у сквера. Под один из дворников было подсунуто извещение о штрафе. Клем пристроил чемоданчик в багажник, бросил извещение в «бардачок» (там уже лежало два) и открыл окна, выпуская застоявшийся, пахнущий резиной воздух. Внутренности машины напоминали гостиную Роуза в миниатюре. Порывшись в куче кассет на коврике у пассажирского сиденья, Клем нашел знакомую — бразильского певца Каэтано Велозо[33] — и вставил ее в магнитофон. С минуту его одолевало искушение остаться здесь, в безопасности интимного уюта машины, поддавшись ласкам бархатного голоса Велозо. Глаза невольно закрылись, но он опять открыл их и яростно потер виски. Надо бы поставить одного из «сердитых парней» Сильвермена, а не этого певуна. Он еще раз просмотрел кассеты на коврике. Рэпа не было, большой выбор угрюмого британского рока; клубная музыка — должно быть, Нины. Он остановил выбор на кассете с названием «Лучшие саундтреки-2» и под звуки «Застрял на полпути с тобою вместе»[34] влился в полуденный поток машин, довольный, что наконец-то в дороге, словно ему удалось выбраться из хитрой западни, губительной зоны нерешительности и бездействия.

Выехав из Лондона, Клем заполнил бензобак, заплатил чеком и помчался по средней полосе, не позволяя своей небольшой машине делать меньше восьмидесяти. Неподалеку от Нарсборо он подкрепился кофе. Через пятьдесят миль движение замедлилось, машина еле ползла. Полчаса пришлось тащиться на первой скорости по неизвестной причине — не было видно ни мигающих синих огней, ни бензиновых разливов, — пока пробка не рассосалась. Он переехал Твид у Колдстрима — до Бервика отсюда было всего двадцать миль вниз по реке. Он улыбнулся, посылая отцу привет, и почему-то представил, как все живущие в доме старики сгрудились вокруг огромной камеры-обскуры и смотрят, как он едет в белой машине в тени холмов, посреди бесплодных просторов, по проходящей мимо каменных стен дороге. До Эдинбурга он добрался уже в сумерки, когда предметы теряют очертания, и, расслабившись, свернул на автостраду М8, ведущую в Глазго. На следующей развилке пришлось разворачиваться и ехать обратно. Мост Форт-Бридж[35] Клем переехал уже в темноте. Внизу под ним сверкали огни набережной, создавая ощущение полета, движения не на север, а вверх, в небо.

На другом берегу, утомившись симметрией, он свернул с автострады на местные дороги и ехал через деревни и черные поля, пока не почувствовал, завидев огни придорожной гостиницы, как сильно проголодался. Он остановился, с благодарностью проглотил огромную тарелку плохо приготовленной еды, и его немедленно начало клонить в сон. Он спросил в баре, нет ли у них свободной комнаты, но комнаты не было. Хозяйка рассказала ему, как добраться до места, где может сдаваться внаем комната; Клем кивал, но не слушал. Купив бутылку виски, он вернулся в машину. На дороге почти никого не было. Он двигался в сторону моря («Тэйпорт», сообщал указатель), потом замедлил машину и свернул на узенькую дорогу, поросшую с одной стороны лесом и совершенно не освещенную. На кустах висели клочья тумана. Фары выхватили из темноты мотыльков и ниже, возле запертых ворот, блеск желтых глаз. Следующая, еще более узкая дорожка вела к лесу. Осторожно проехав вдоль колеи, он отвернул на небольшую полянку под деревьями, выключил фары и заглушил двигатель. Тишина просочилась в машину, как просачивается шум морской раковины сквозь ее створки. Постукивая пальцами по рулю, он смотрел в никуда. Остаться здесь? Или ехать дальше, в Данди, найти там пансион или дешевую гостиницу? Если бы у него оставались ключи от квартиры Клэр… но, остановившись у нее, он рисковал столкнуться с Финолой Фиак. Возможно, она предупредила соседей о существовании блудного братца — нарушителя спокойствия? Не дай им бог заняться выяснением отношений с ней в предрассветный час. Таких дров наломать можно…

Он выбрался из машины и распрямил спину. Над головой мерцали мириады крошечных звезд, но их свет не проникал сквозь кроны. Под ногами было черно, как в погребе, машина еле угадывалась серым пятном. Он вытащил виски и прислонился к остывающему капоту. Останусь здесь, решил он, нужно расслабиться, поверить, что в этом удаленном от человеческих голосов и света месте нет и не может быть ничего враждебного. Ну что тут может быть страшного? Заберись на дерево — и увидишь огоньки какой-нибудь деревни. Не думает же он, что вдруг, неожиданно, на поляне появится Рузиндана с мегафоном в руке, как, по рассказам Одетты, он появился тогда на площади перед церковью, издевался над ними, называл тараканами, гадами, а затем приказал своим людям не оставлять незаполненной ни одной могилы. Нет. Этому лесу не было до него дела, он не знал о нем, не ждал его приезда. В этом лесу был только лес. Если здесь и обитали страхи, то только те, что он привез с собой из Лондона.

Отвинтив крышку, Клем сделал глоток из бутылки. Неожиданно ему захотелось засвистеть, и он улыбнулся в темноте нелепости своего желания. Вдруг в двадцати-тридцати шагах справа от него послышался шум какого-то движения или падения, испугавший его так сильно, что он ахнул, совершенно театрально, как это делали героини в старых фильмах. С бутылкой в руке он скорчился у радиатора. С минуту ничего не было слышно, потом снова — метров на десять ближе, чем раньше, мягкий удар о землю, затихший так же неожиданно, как и появился. Вытянув шею в сторону звука, он вслушивался всем своим существом, вглядываясь в узкие, невидимые пространства между деревьями. Очередной эпизод длился дольше — четыре или пять секунд: звук сминаемых ногой листьев, папоротников и сучьев доносился из-под покрова ближайших деревьев. Что бы это ни было — кто бы это ни был, — им уже хорошо было видно его, по-детски притаившегося за машиной. Может, окликнуть? Швырнуть что-нибудь? Можно было, конечно, убежать, как он убежал в тот раз от испанской девушки, как он убежал или считал, что убежал, от Клэр. Заставив себя выпрямиться, он двинулся в сторону деревьев. Если протянуть сейчас руку, на что она наткнется? Дальше. Шагов через двадцать он остановился. Никто его не схватил, ничье горячее дыхание не обожгло шею. Еще десяток шагов. Внезапный шум крыльев заставил его споткнуться, но он удержался на ногах. Сквозь сучья виден был серпик луны в первой четверти, похожей на потертый краешек монеты. Он вернулся на поляну и курил, раскуривая новую сигарету от предыдущей. От сознания того, что его преследовали только собственные призраки, было не легче. Он сел в машину. Вернулось ощущение одиночества, такого полного, что он чуть было не рассмеялся. Часы на приборной доске показывали 10.10. Он провел на поляне чуть меньше сорока минут. Заперев дверцы, он перебрался на заднее сиденье. От пальцев исходил запах сигарет и чего-то влажно-грибного, лесного. Он вспомнил о Нине, о том, как Тоби Роуз спрашивал, правда ли, что он бросает работу. Стоило закрыть глаза, и мозг начал прокручивать однообразную пленку мелькающей дороги, бегущих в реальном времени километров асфальта. Посмеиваясь над самим собой, он пробормотал короткую молитву и погрузился в сон.

15

Режима дня в «Итаке» — во сколько поднимались по утрам сумасшедшие и алкоголики? — он не знал, а спросить, когда звонил из Лондона, забыл, но решил, что в любом случае вряд ли побудку объявляют в пять утра. В Данди он позавтракал в кафе и еще час, прислонясь к стенке мола, праздно наблюдал за патрулирующими вход в залив чайками. В одиннадцать он выехал под легким дождем на Арброт-стрит, пропустил нужный поворот, вернулся обратно и около полудня припарковался напротив клиники, с облегчением не обнаружив поблизости зеленого «фольксвагена». Бросив взгляд на свое отражение в зеркале заднего обзора, он обнаружил, что выглядит, как и ожидалось — как должен выглядеть человек, проведший ночь на заднем сиденье припаркованной в лесу машины (до чего же благостное было утро в лесу — пение птиц, изумрудные папоротники, пара щиплющих стебельки травы кроликов). Когда он шел по дорожке, дождь еще не кончился — легкая, довольно теплая летняя морось, словно находишься внутри облака. Небольшой грузовик забирал или привозил постельное белье, и дверь клиники была открыта нараспашку. В гостиной никого не было. Клем постучал в кабинет Босуэлла.

— Доктора нет, — сказал голос сзади.

Он повернулся — невероятно толстая женщина с рыжими бровями вытирала руки о мокрую тряпку.

— Нет?

— Уехал играть в гольф в Сент-Эндрюс. Вы к кому-нибудь приехали? Вообще-то, в обед посетителям не положено.

— А Паулин здесь?

— Я — Шейла, здешняя повариха.

— Клем Гласс. Моя сестра здесь находится.

— Клэр, да?

— Да.

— Она знает, что вы приедете?

— Я звонил пару дней назад. Может, можно поговорить с Паулин?

— Сестра ваша — большая сладкоежка.

— Правда?

— Вы что, не знали?

— Забыл, наверное.

На лице поварихи появилось такое выражение, словно она выиграла очко в важном диспуте.

— Пойдемте со мной, — сказала она, — Я не могу вас одного отпустить. С меня потом шкуру сдерут.

Она повела его мимо лестницы наружу через пожарный выход с тыльной стороны дома.

— Гидротерапевтический комплекс, — махнула она тряпкой на стоящее перед ними новенькое кирпичное здание. — Тут можно жить припеваючи.

Повернув налево, они прошли через сад; повариха переваливалась тяжелой поступью толстухи, худой долговязый Клем следовал за ней шагом, каким мог двигаться часами.

— А вот этот малюсенький домишко называется «бельведер», — сказала она, произнося «бельведер» так, будто в слове было что-то комичное. Они стояли перед деревянной хибаркой, приподнятой над землей на коротких каменных подпорках, с парой лиственниц по одну сторону от нее и верандой с другой стороны. Внутри, освещенные мягким светом, сидели в креслах или занимались чем-то за столом восемь-десять обитателей «Итаки». Звучала кассета с монотонной, усыпляющей музыкой — флейта, маленькие колокольчики; у Клема такая музыка всегда ассоциировалась с магазинами диетических продуктов или приемными модных дантистов. Он узнал мужчину, с которым курил в прошлый приезд; на этот раз вместо халата с «огуречным» узором на нем был мятый белый костюм для крикета и горчичного цвета галстук; он алчно уставился на разложенную перед ним на столе головоломку, мозаику, похожую на сделанную со спутника фотографию Атлантического океана. Края головоломки были уже собраны, и он двигался от левого верхнего угла вниз, собирая волну за волной, выискивая среди остающихся кусочков (а их было еще не меньше тысячи) клочок пены или особенную зеленую складочку. На взгляд Клема, чтобы закончить эту головоломку, нужно было не меньше месяца, хотя вид у мужчины был такой, словно он собирался расправиться с ней сегодня и, заверши он свой героический труд вовремя, ему подадут машину и повезут на ближайший винный завод.

В комнату вошла Паулин и, улыбкой отпустив повариху, поздоровалась с Клемом. Они вышли на веранду. Тонкие, как иглы, капли дождя падали с края крыши и разбивались о деревянные перила. Они уселись на складные стулья. Клем закурил.

— Не лучше ли погода в южных графствах? — поинтересовалась Паулин.

Клем сказал, что лучше.

— Вы в курсе, что решила Клэр? — спросил он.

— Мне кажется, она хочет поехать с вами.

— Значит, она поняла?

— Да, конечно.

— А ей можно уехать?

— В любое время можно было. Здесь никого насильно не держат. И уж конечно, не вашу сестру.

— Я имею в виду, по вашему мнению, она достаточно поправилась, чтобы уехать?

— Думаю, что да.

— Босуэлл, как мне показалось, проявлял в ее случае оптимизм.

— Мы в «Итаке» во всех случаях проявляем оптимизм. Иначе, какой смысл? — Заправив за ухо седовато-белокурый локон, она бросила взгляд на часы, — Вы едете в Сомерсет?

— Да.

— Отыщите там хорошего семейного врача. Это нужно сделать в первую очередь. Хорошо бы у него был опыт работы с психическими расстройствами. — Она помолчала. — А вы когда-нибудь ухаживали за больными?

Клем помотал головой.

— Ничего, справитесь.

— А темнота?

— Что темнота?

— Она ее по-прежнему боится?

— Она предпочитает спать со светом. Но, в общем-то, ее просто нужно ободрять.

— А вы знаете, чего именно она боится?

— Нет, не знаю.

— Но ей кажется, что она в опасности?

— Да.

— Думаю, что она расскажет мне, когда придет время.

— Клем, хотя мы и признаем наличие у наших пациентов страхов, мы стараемся не потворствовать им. Страхи Клэр по большей мере лишены логического основания.

— Фантазии?

— Очень навязчивые фантазии, которые сама Клэр не всегда воспринимает как фантазии.

— Фантазии, в которые она верит.

— Можно сказать так.

— То есть ее болезнь заключается в том, что она верит в нереальные события. В то, чего нет на самом деле.

— Это одно из проявлений ее болезни. А сама болезнь, к сожалению, очень реальна. Так же как и депрессия. Так же как и физические проявления. И страдание.

— Понимаю.

— Вы справитесь, — опять сказала она.

— Мы справимся.

— А как же работа?

— Моя? Я взял отпуск на время.

— Клэр говорила, что вы — фотожурналист.

— Да.

— Она рассказывала, что вы были в… как это место называется?

Он подсказал ей.

— Это, наверное, очень тяжелая работа.

— Это тоже, — указывая пальцем на дверь, сказал Клем.

— Я сообщила Финоле, что вы приедете забирать Клэр, — сказала она.

— И что она?

— Не очень обрадовалась.

— Конечно.

— Не думаю, что она сдастся легко.

— Когда сможет, Клэр ей позвонит. Мы не собираемся прятаться.

Он потушил сигарету в стоящей рядом со стулом маленькой песочнице. В ней уже торчало около дюжины окурков, одинаково измазанных ярко-красной помадой.

— Ну что, — сказала Паулин, — Пойдем к ней?

Оставляя в траве серебристые следы, они направились к главному зданию, прошли через стеклянные двустворчатые двери в столовую и поднялись на этаж, где находилась комната Клэр. Здесь стоял запах цветочного дезодоранта и перебивающий его аромат подаваемого на обед жаркого. Клэр сидела на кровати, волосы ее были стянуты назад черной бархатной лентой, глаза полностью закрыты темными, закругленными по бокам очками, какие носят лыжники. Это что-то новое. Паулин сказала, что подождет внизу в офисе.

— Если хотите — оставайтесь, — сказал Клем.

Улыбнувшись, она покачала головой и сказала, что будет внизу. Она вышла; Клем посмотрел на закрывшуюся дверь, потом, с подступившим отчаянием, на сооружение, венчающее голову сестры. Взяв стоявший у окна стул, он сел напротив нее, колени к коленям.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ты вернулся?

— Да.

Она протянула левую руку. Кончики пальцев дотронулись до его губ, щеки. Он закрыл глаза, и она коснулась его век.

— Мне нужно знать, что это ты, — сказала она.

— Ты же видишь, что это я.

— А глазам можно верить?

— Кто это может быть, если не я?

— Я не люблю загадок, — сказала она.

— Клэр. Послушай, пожалуйста. Ты хочешь уехать отсюда? Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы уехать отсюда сегодня? Я разговаривал с тетей Лорой. Помнишь, у нее был домик в конце проезда? Там еще какое-то время Фрэнки жила. Помнишь? Лора сказала, что там сейчас никого нет, и если мы хотим, то можем остановиться в нем до конца лета. Он немного запущен, но вода и электричество там есть, и маленький садик в придачу. Я думаю, что это нам подойдет. Лучше, чем Лондон. Или Данди. Я думаю, давай попробуем и посмотрим, что из этого получится.

— В Колкомбе, — сказала она.

— Да.

— А я могу на тебя положиться?

— Да.

— А что, если ничего не получится?

— Ты предпочитаешь остаться здесь?

— Я не знаю.

— Клэр, тебе самой нужно решать.

— А что, если мне не станет лучше?

— Тебе уже лучше. Паулин мне сказала, и Босуэлл. И я так считаю.

— Да? А ты откуда знаешь? Тебе-то откуда знать?

Из-под пластмассовых ободков очков потекли слезы. Ее плечи задрожали. Он пересел на кровать рядом с ней. Поколебавшись мгновение, обнял ее рукой. Вытянув из рукава платья бумажный платок, она высморкалась.

— А можно я буду спать в машине? — спросила она.

— Без проблем.

— И можно мне не встречаться с папой?

— Пока ты сама этого не захочешь.

— Мне нужно вести себя осторожно.

— Он беспокоится о тебе.

— Он беспокоится о своей бессмертной душе.

— И о тебе тоже, — Он оглядел комнату, — Ты собирала вещи?

На полу у кровати стоял раскрытый чемодан, но было очевидно, что она бросила сборы на полдороге.

— Хочешь, помогу? — спросил он.

Он проверил шифоньер, нашел под кроватью ее тапочки, снял шарф с крючка за дверью. Картина Жерико «Плот» была прикреплена кнопками к пробковой доске. Открепив, он свернул ее в трубочку, потом запаковал в косметичку туалетные принадлежности, закрыл «молнию», положил все в чемодан и защелкнул ремни. Затем помог ей надеть элегантный плащ соломенного цвета — тот же самый, как ему показалось, в котором она была тогда, вечером, когда он провожал ее до дома подруги на Тайт-стрит.

— Я говорил тебе, что Фрэнки выходит замуж? — спросил он, — За какого-то чудака по имени Рэй. Лоре он, по-моему, не очень-то по душе.

— Фрэнки?

— Ну да.

— А дети у них будут?

— Не знаю.

Он подождал у открытой двери. Медленно приблизившись, она взяла его под руку. Он провел ее вниз по ступенькам к офису. Завидев их, Паулин встала. На столе лежал запечатанный полиэтиленовый пакет с парой серо-синих упаковок.

— Это лекарство, — передавая пакет Клему, сказала она. — Клэр знает распорядок. Как только вы зарегистрируетесь у врача, мы вышлем историю болезни. Очень важно регулярно проверять правильность дозировки. И вот моя карточка. Можете звонить в любое время. Хорошо?

Оставалось только подписать кой-какие документы — подтверждение отсутствия претензий на компенсацию оплаты за неиспользованное время пребывания и лечебные процедуры. Покончив с этим, они вместе вышли на улицу. Грузовик с бельем уже уехал, дождь перестал. На мокрые деревья и черепичную крышу клиники падали робкие солнечные лучи. Паулин обняла Клэр, погладила ее по спине и прошептала что-то неслышное Клему, да он и не пытался расслышать. Поставив ее чемодан в багажник рядом со своим, он открыл ей дверь с пассажирской стороны и помог застегнуть ремень. Кассеты и бутылку виски он убрал, но вид у машины оставался все равно довольно запущенный.

— Удачи, — пожелала Паулин, отвечая на его рукопожатие.

— А зрение у Клэр проверяли? — спросил он вполголоса.

— С глазами у Клэр все в порядке.

— А очки…

— С глазами у нее в порядке.

— У нашей мамы…

— Я знаю, знаю.

Сев в машину, он опустил окно. На улицу, посмотреть на происходящее, вышли трое обитательниц — три сгорбившиеся молодые женщины в шерстяных кофтах; вид у них был до такой степени продрогший, что казалось, источник холода находится непосредственно у них за пазухой. Когда Клем проезжал мимо, они подняли в прощальном приветствии костлявые руки. Клэр оглянулась, но не ответила.

— Кто это был? — выворачивая на дорогу, спросил Клем.

— Клото, Лахесис и Атропос[36].

Она забилась в кресло. Взбираясь на гору, Клем прибавил газу. Больше они до самого города не разговаривали.

Они остановились на час в ее квартире. Клэр спросила, кто снял ленту с окон, и рассердилась ненадолго, когда он сознался. Дожидаясь, пока она закончит сборы в спальне, Клем сидел на кухне. Он продолжал ожидать вторжения Финолы Фиак, но она не оставила в квартире никакого следа пребывания, никакой обидной записки на столе. Он почувствовал угрызения совести. У него были заготовлены аргументы, объяснения, что он наконец-то готов вести себя по-братски, что ему нужно расплатиться за прежнюю доброту. И он готов был встретить упреки в том, что использует Клэр, чтобы забыть о собственных трудностях (уж ей-то подобные уловки известны). Что это Клэр опять, как обычно, помогает ему, а не наоборот. Но отсутствие Фиак, ее печальный, сломленный уход со сцены указывал на то, что она не столько рассержена, сколько обижена. А что, если она опять запьет? Ему не улыбалось иметь на совести еще и это.

Заперев квартиру, они начали спускаться по лестнице и встретили идущего наверх соседа, который настороженно поздоровался с ними.

— Хорошая погода нынче, не правда ли? — отозвалась Клэр, словно цитируя заученную из книги хороших манер фразу.

— Ничего, — взглянув на Клема, согласился сосед. — Ничего погода.

Обедали они в Эдинбурге, в ресторанчике на краю Нового города. Клэр почти ничего не ела. Вернувшись к машине, она захотела прилечь на заднем сиденье и укрылась плащом, как одеялом. Клем включил кассету Велозо. Он не знал, спит ли она, рада ли, что уехала из «Итаки», хочет ли в Колкомб. На автостраде он несколько раз замечал следующий за три или четыре машины от него призрак «фольксвагена», но, проехав Глостер (где их дедушка, отец Норы, был в свое время печатником и членом муниципалитета), почувствовал, что они на своей, безопасной территории.

Последний час они ехали по проселочным дорогам, мимо тенистых речных берегов, маисовых полей, пабов с названиями «Тележное колесо», «Плуг», «Сноп». На бензозаправке к югу от Бирмингема Клэр перебралась на переднее сиденье. Очки она не снимала и выпила почти всю минеральную воду, не меньше литра с отъезда. Переехав Радсток, Клем остановился на обочине свериться с картой. Дорога, по которой они ехали, была не совсем такой, как он ее помнил, но, въехав на вершину следующего холма, он увидел под собой освещенные солнцем стены аббатства. Он повернул налево. И тут же, чуть устыдившись, окружающее слилось с картинами прошлого. Горбатый мост, старый кирпичный амбар, каждый крутой поворот, где, проезжая днем, нужно сигналить возможному встречному. Опять налево, мимо почты, потом — под сплетенными над головой ветвями деревьев. Дом, в котором они поселятся, скрытый кустами, находился где-то справа. Сбросив скорость, он вытянул шею, и ему показалось, что он видит его. Протащившись еще с километр, они добрались до дома тети Лоры. Ворота были открыты.

Фары выхватили из темноты деревья, пробежали по лужайке и на секунду осветили детскую фигурку: каменную статуэтку повернувшего голову в сторону долины мальчика с кувшином на плече и выставленной вперед каменной ногой — зачарованного, потерянного, ждущего, казалось, резкого хлопка в ладоши, чтобы встрепенуться и опрометью броситься домой.

16

Вот что рассказала им Лopa.

Придорожный домик пустовал уже два года. Раньше она сдавала его через агентство во Фроме и получала пусть небольшой, но доход, пока инспектор не сообщил ей, что дом проседает. Он показал ей еще тонкую, но уже явную трещину, проходящую по всей боковой стене, от фундамента до крыши. Она не удивилась. Под большинством полей и местных деревень располагалась черная паутина штреков. Случалось, что пропадали сарай, корова, припаркованная машина. Лет двести шахты копали, расширяли, засыпали и вновь отрывали. Кто нынче знает наверняка, что там? На картах помечены только позднейшие разработки.

Чинить домик никто не собирался — дешевле сровнять его с землей и построить новый где потверже. По мнению инспектора, дом мог простоять еще лет двадцать, может, все пятьдесят. Но сдавать его больше было нельзя, его вычеркнули из списка сдаваемой в аренду недвижимости и заколотили двери.

Последними жильцами, съехавшими месяца за три до письма инспектора, была семья из Бристоля, искавшая новой жизни в краях, где их никто не знал. Мужчина, худая женщина постарше и мальчик, на взгляд Лоры, немного гидроцефал. Муж — Алан — любил деревенскую жизнь и появлялся в деревне с палкой в руках, повязанным на шее платком и в сопровождении маленькой черно-белой собачки. Разговаривая с Лорой через плетень, он рассказал, что в Бристоле жил несчастливо, намекая на семейные неурядицы. Он устроился на работу в местном карьере, а по вечерам копался в огороде за домом, сажая овощи, георгины, душистый горошек; построил теплицу, соорудил деревянный перегнойный ящик, оклеил комнаты новыми обоями. Ну просто идеальный жилец.

— А потом?

Он повредил спину во время взрывных работ в карьере. Несчастные случаи здесь бывают нередко. На почте кто-то рассказывал, что он не в ту сторону побежал, когда дали сигнал. Лора помогала его жене укладывать вещи. Потом она узнала, что они вернулись в Бристоль жить с матерью жены.

— Так он выжил? — спросил Клем.

— Живет, — сказала Лора, — Но не с ними больше. Жалко, верно?

Клем согласился с ней.

На следующий день Клем и Кеннет пришли в домик с ведрами и швабрами, пакетами моющего порошка, старыми газетами для окон. Не считая мокрого пятна на втором этаже у ванной, в доме было сухо. Они открыли нараспашку окна и двери, и вскоре в доме гулял легкий бриз, напоенный запахом травы и тонким ароматом жимолости, растущей вокруг столба у задней двери. Лора позаботилась подключить электричество. Клем вычистил пылесосом из ковров двухгодичный слой пыли и дохлых мух. Кеннета он определил работать на кухню, чистить раковину и шкафы. Солнце уже прогревало заднюю стену дома; вспотевшие, они складывали мусор в черные мешки. Под кроватью в детской Клем нашел игрушечную машинку, красный «феррари» длиной в палец. Он обтер ее о штанину джинсов, отнес в гостиную и водрузил на каминную полку.

Они трудились до двух, пока не услышали бой часов деревенской церкви и, мгновение спустя, колокольни аббатства, расположенного за двадцать полей к западу. Обед был упакован в пергаментную бумагу. Белый хлеб с ломтями ветчины, два куска сыра, два яблока. Еще у них было на каждого по пакету остреньких чипсов и две маленькие жестянки светлого пива — Лора придерживалась старомодной идеи о том, что ничто не утоляет жажду работающих вместе мужчин так хорошо, как пиво.

Они поели на свежем воздухе, отряхнули крошки и открыли пиво. Клем зашвырнул огрызок яблока в полосу дикой кукурузы. Он заметил теплицу, о которой говорила Лора; стекло было разбито, из залитых водой торфяных мешков выглядывало несколько почерневших помидорных стеблей. Его порадовало, что не придется возиться в саду, пусть себе растет как вздумается — приют ежиков, ужей, бессчетного множества насекомых. Если все пойдет хорошо, то еще лишь на несколько недель дом будет потревожен голосами живущих. Потом дверная щеколда закроется в последний раз (в самый последний раз?), и в комнатах все опять стихнет. Дом, как наемное каботажное суденышко, тонул медленно, явно не намереваясь никого брать с собою на дно.

Полуденная истома овладела им. Будь Клем один, он улегся бы в высокую траву и уснул. Улыбнувшись Кеннету, он потянулся и чокнулся с ним жестянками. За годы, что Клем не видел своего двоюродного брата, тот округлился, полысел, стал более солидным и уверенным в себе, более молчаливым. Мальчишкой, сооружая примитивные кормушки для птиц, подметая листья, робко следуя по Роновым, а потом и Лориным пятам, Кеннет пытался произносить слова, но они застревали у него в горле, вырывалась лишь какофония звуков, и это усилие, должно быть, ранило его, не позволяя выразить к тому же ничего, кроме собственного раздражения. Сейчас ему было за сорок, и он обходился языком жестов — взмахом руки, кивком, тычком пальца. Клему подумалось, что он хорошо подошел бы для жизни в «Доме Теофилуса». Этим любителям тишины понравилось бы его молчание; такой покладистый добродушный человек пришелся бы им ко двору. После смерти Лоры ему придется перебираться куда-нибудь. Может, туда? Там ему могло быть хорошо.

Высоко в небе кружил учебный самолет; в лесу кто-то включил бензопилу. Вернувшись в дом, Клем нашел средство для мойки окон и снова принялся за работу — распылять жидкость на стекла и протирать их смятыми страницами «Вестерн дейли пресс». Время от времени, остывая от работы, он читал объявления о блошином рынке, о школьной постановке «Моей прекрасной леди»[37], о штрафе за травлю барсуков. Он велел Кеннету вымыть обрамляющие камин оранжевые кафельные плитки. Потом они перешли наверх, в ванную комнату. Клем попытался открыть горячий кран над ванной. Многометровые старые трубы залихорадило, кран чихнул застоявшимся воздухом, и внезапно в потертую эмаль ударила струя воды. Он дал ей стечь несколько минут; от воды пошел пар, и когда он подставил под струю руку, то чуть не обварился. Стены были оклеены закручивающейся на стыках зеленой бумагой. Из маленького квадрата матового окна над ванной струился зеленоватый свет. Клем потянул за ручку унитаза. Слив работал, но пользоваться им ночью будет невозможно из-за рева воды, сопровождаемого финальным жалобным завыванием установленного на чердаке бачка. Такая музыка перебудит полдеревни, и уж точно того, кто в спальне. Сам он — обеспечивающее уход лицо — будет спускаться в сад и отливать при свете звезд на траву. Клэр тоже придется что-нибудь придумать (у тети Лоры на чердаке, кажется, валялся ночной горшок). Вряд ли они, будучи брезгливыми от природы, захотят с утра пораньше видеть унитаз с несмытым ночным содержимым.

Две невзрачные двери на втором этаже вели в две невзрачные спальни. Свет на лестничную площадку проходил через окно, в котором виднелись верхушки склонившихся над дорогой деревьев. Смахнув с подоконника крыло бабочки, Клем прислонился к оконной раме как раз в тот момент, когда Лора и Клэр поворачивали с дороги на ведущую к дому тропинку. Он забарабанил по стеклу, но они еще были далеко и не слышали. Как неуверенно они двигались! Лора тяжело опиралась на алюминиевую палку; Клэр в темных очках (эти очки начинали действовать ему на нервы), ухватившись за свободную руку старушки, ступала, словно ее вели по краешку пропасти.

Он встретил их у открытой двери.

— Что, работники, чаю не хотите? — спросила Лора.

В перекинутой через плечо авоське она несла термос и несколько чашек.

Клем провел их по дому. Принеся из столовой стулья, он расставил их полукругом у куста жимолости. От прогулки Лору бросило в пот. Она обмахивалась рукой и отлепляла, ухватив пальцами, прилипшее к телу желтое ситцевое платье. На ногах у нее были плетеные кожаные сандалии, из тех, какие носят в детских книжках хорошие мальчики; щиколотки опухли, и на них появились ямки. На секунду Клему представилось, как трудится ее старое сердце, затем он вытащил из авоськи термос и разлил чай. Еще там было печенье — упаковка шоколадного, «Бурбон» и «Гарибальди». Клэр прихлебывала чай, обняв кружку так, словно они сидели где-нибудь в Норфолке на осеннем пляже. Она вымыла волосы, и по дороге они почти высохли. Нужно было их только причесать и, наверное, подпитать чем-нибудь — ополаскивателем каким-нибудь, кремом, питательным маслом. Интересно, согласится она пойти в парикмахерскую, если он ей предложит? Как она может поправиться, если каждый раз, взглянув в зеркало, будет видеть запущенную женщину с неухоженной кожей и волосами? Лучше сделать короткую стрижку, чем ходить с такой прической. Лора наверняка знает какое-либо место поблизости, какую-нибудь женщину поприветливей. И ногти — то, что от них осталось, — они ей могут привести в порядок. Клема беспокоило, что вдали от «Итаки», от больничной обстановки и компании сходным образом страдающих пациентов она выглядела в большей, а не в меньшей степени больной.

— Помните, — сказала Лора, поправляя широкую лямку розового бюстгальтера, — как вы детьми ночевали в саду? Рон приносил вам по утрам лимонный чай и бананы.

— Мы в саду ночевали?

— Все четверо, на лужайке, у корта. Клэр, конечно, была за старшую. У всех остальных умишка еще немного было. Могли бы и палатку спалить ненароком.

— Я очень смутно помню, — сказал Клем.

Он пытался представить, как дядя Рон идет по лужайке с подносом бананов и чайником — уж это-то он должен был запомнить? — но в его памяти на лужайке никого не было.

— Вы курили сигарету дяди Рона, — прошептала Клэр, — ты с Фрэнки.

— Я об этом и не знала — удивилась Лора, — Надеюсь, ты, голубушка, их остановила.

— А Фрэнки все еще курит? — спросил Клем.

— Мне кажется, она только за этим и из кровати утром вылезает, — сказала Лора.

— Жить не может без сигарет, значит?

— Единственное, чем она упорно занимается.

— А теперь еще и Рэй.

— Я стараюсь найти в нем хорошие качества, в этом Рэе, — сказала Лора. — В воскресенье вы их обоих увидите.

— А свадьба?

— Двадцать четвертого сентября. Хотя не представляю, как это удастся, — приглашения до сих пор еще не разослали. В церкви пусто будет.

— Мы-то уж точно будем, — взглянув на Клэр, сказал Клем.

— И отец ваш, надеюсь, — кивнула Лора. — Может, позвонишь ему сегодня вечером?

— Позвоню.

— Телефоны-то у них там есть, я надеюсь?

— Есть один.

— А на выходные их отпускают?

— Не уверен.

— Но на свадьбу-то должны?

— Наверное.

— Надеюсь, что на свадьбу можно, — с гримасой сказала Лора. — Свадьбы не каждый день бывают.

Они допили чай и выплеснули остатки заварки в траву. Опираясь на палку и раскачавшись, Лора поднялась на ноги. Договорились встретиться за ужином. В семь часов годится? Хорошо поужинаем, пообещала она Клему и Клэр, выпьем бутылочку, поболтаем. Кеннет подхватил авоську с термосом и чашками. Пожав двоюродному брату руку, Клем поблагодарил его за помощь. Проводив их до двери, он смотрел, как они уходят по тропинке, потом, глубоко вздохнув, вернулся в сад.

— Хочешь экскурсию? — спросил он.

Последовала пауза секунды на три, потом она пошла за ним в дом.

— Гостиная, — сказал он, неожиданно замечая убогий вид комнаты.

Она смотрела на ковер, на черный проем камина. Он показал ей кухню — маленькую продолговатую пристройку в задней части дома.

— Конфорки точно работают, — сказал он, — Духовку я бы не стал пока пробовать.

На втором этаже они прошли из маленькой спальни в большую, потом опять в маленькую, где стены были оклеены выцветшими обоями с белокурыми мальчиками, направляющими сквозь голубые облака маленькие аэропланы. Кроме кроватей в спальнях стояли выкрашенные белой краской сосновые тумбочки.

— Тебе эта больше нравится? — спросил он.

Клэр подошла к широко открытому окну. Из него открывался вид на сад, дальше — на поля, полоску леса, бурые после продолжительной засухи холмы Мендип-хилл.

— В «Итаке» была одна женщина, — сказала она, — Мэри Рэнделл.

Клем ждал продолжения рассказа. Когда его не последовало, он спросил, дружили ли они с этой женщиной.

— Она сбежала, — сказала Клэр. — Пыталась уплыть в Данию.

— Что?

— Я слышала, как толстая повариха об этом говорила. Это у них было такое специальное выражение.

— Про тех, кто сбежал?

— Про тех, кто утопился.

— Ох, Клэр…

— Когда я открывала окно ветреной ночью, слышно было, как шумит море.

— Ну, здесь-то ты его не услышишь.

— Трава похожа на море.

— Но это не море.

— Ты не понимаешь, — поворачиваясь к нему, сказала она.

— Не понимаю?

— Я люблю море. И Мэри тоже любила.

— Клэр?

— Что?

— Ты комнату выбрала?

— Пусть свет остается гореть на ночь. И на лестнице тоже. И в ванной.

— Хорошо, везде останется.

— Какой кошмар.

— Мы можем уехать, если хочешь, — сказал он.

Она покачала головой и опять отвернулась к окну.

— Что я хочу, — сказала она, — так это поверить, что в конце всего этого что-то есть. Что-то лучшее.

— Ты еще в это не веришь?

— А как я могу?

— Тогда я буду верить в это за тебя, — сказал он, — Пока ты сама опять не сможешь.

В семь часов они отправились; Клем нес букет сорванных в саду желтых роз, Клэр держала его за руку.

— Тебе будет гораздо лучше видно, если ты снимешь очки, — посоветовал он; но она ничего не ответила.

По обе стороны дороги над их головами шумели и перекликались птицы. К половине восьмого будет уже темно. А еще месяц назад было светло до девяти.

Пес Лоры, большой круглоголовый ретривер, поджидал их на дорожке у дома. Гавкнув один раз, он затрусил к ним, виляя хвостом. Клем погладил его по голове. На веранде горел фонарь. Они проследовали за собакой в дом и пошли вдоль коридора с почерневшими от старости деревянными панелями. Этот дом был построен в 1700-е годы, а вообще жилье стояло на этом месте еще со времен Вильгельма Завоевателя.

Лора и Кеннет были на кухне.

— А вот и они, — воскликнула Лора. — А розы какие замечательные! Наверное, бедняга Алан сажал.

На кухне пахло рыбным пирогом, работало радио; пес свернулся в углу на половике и мгновенно уснул.

Клем и Клэр присели на скамью у кухонного стола. Лора налила им белого вина — большой стакан Клему, поменьше — Клэр. На стене, рядом с кухонной дверью, проведены были цветными чернилами линии и подписаны даты (он разобрал только одну — июнь 65-го) — это Рон отмечал, как растут дети. С комичной важностью он ставил их по очереди спиной к стене, прикладывал к макушке ручку, делал отметку и потом замерял от пола одним из портновских сантиметров Лоры. Клем дотронулся до запястья Клэр, указал на самую высокую красную черту, похожую на отметку наводнения на мостовом пролете.

— Это ты, — сказал он, — Самая высокая.

Кеннет поставил на стол пирог. Клем допил вино, и Лора достала из холодильника новую бутылку. Харвуды никогда не скупились на выпивку. Вино, коньяк, во времена Рона — изрядное количество бомбейского джина. В Бристоле было не так. У них пили немного пива за воскресным обедом, чуть-чуть виски, если был повод для праздника. Семейство Гласс жило скромнее, чем могло бы позволить себе по средствам, занимая место где-то посередине нижнего-среднего класса — самое низшее положение в социальной иерархии, куда Нора — юрист замужем за инженером — могла их вклинить[38]; это было политическое решение. Харвуды же, чье финансовое благополучие длилось, насколько Клему было известно, не более, а может, и менее десятка лет, выбрали по-другому и жили, как мелкопоместные дворяне. В первый год средней школы Клем узнал о плебеях и патрициях Древнего Рима. Харвуды, несомненно, были патрициями, и проявлялось это не столько в отпусках, проведенных на острове Корфу, и угольно-черном «мерседесе» Рона, а в свободе их манер, происходящей, казалось, из полного отсутствия забот о вещах, которые заботили остальных, заботили Нору. Все в Бристоле: домашняя работа, время ложиться спать, деньги на карманные расходы — все определялось исходя из принципа. Жизнь базировалась на сложном переплетении моральных устоев. Серьезный подход воспринимался как должное. Все больше слепнувшая с каждой неделей Нора читала им нотации о ясном, лишенном иллюзий взгляде на вещи, о четкости мышления, необходимой, чтобы мысль обратилась на службу людям. Харвуды же устраивали вечеринки в саду и ездили на скачки в Челтенхам. Отъявленные атеисты, они пару раз в год посещали аббатство и принимали участие в замысловатых ритуалах с кадилом и пеплом. Они курили за столом и могли улечься соснуть после обеда, если им этого хотелось. Естественно, они голосовали за тори; Нора этого, должно быть, очень стыдилась — ее сестра в одной упряжке с помещиками, боссами, барами. Случись одной из их собак громко пукнуть, они покатывались со смеху.

Странно, однако, как две сестры пошли по разным дорожкам, и не только в политике, устремлениях, представлениях о правильной жизни — но даже и во внешности. В детстве они были похожи как две капли воды — Клем хорошо помнил одну фотографию, сделанную около 1940 года на вокзальной платформе: обе с косичками и противогазными сумками. Но в зрелом возрасте Нора ссохлась, будто облепляя собственный остов, — целеустремленная женщина, которая, доведись ей жить подольше, думал он, стала бы еще жилистее, еще жестче, атомы ее тела спрессовались бы, наподобие кремня, еще плотнее. Лора, с ее любовью к роскоши и противоположному полу (это о ней были все рассказы о кавалерах, майских балах, прокрадыванию по лестнице в три часа утра), раздалась, приобретя почти экзотические формы; глядя нынче, как она пересекает комнату, казалось, что она волочет с собой, сжимая в объятиях, еще одну женщину. На полке, над раковиной, стояло полдесятка пузырьков с лекарствами. Как и старый дом в конце улицы, она начинала сдавать. Случись с ней беда, кто придет на помощь? Хватит ли у Кеннета ума позвать кого-нибудь? Или силы, чтобы ее поднять?

Пирог был с начинкой из рыбы, гороха и крутых яиц, накрытых сверху подрумяненным картофельным пюре. Лора называла такую еду детсадовской. Они принялись есть, мягко подбадривая Клэр. Клем не мог смотреть ей в лицо. Он подливал себе вина, рассказывал Лоре о том, что они с Кеннетом делали в доме, пытаясь схорониться за уютными разговорами о кипятильниках, розетках, ремонте печной трубы, и не поднимал глаз от тарелки. На десерт был холодный вареный ревень. Поднявшись из-за стола, Клэр вышла из комнаты. Клем отсчитал по кухонным часам пять минут и сказал, что пойдет поищет ее. Лора предложила пойти сама. Клем покачал головой.

— Мне все равно надо привыкать, — сказал он.

Она сидела в гостиной, уставившись в пустой телевизор. Клем предложил включить его, но услышал в ответ: «Что уж теперь, не нужно», словно он не сдержал слово и теперь должен за это расплачиваться. Подойдя к дивану, она улеглась на него лицом к стене. Клем опустился в одно из больших кресел из кожи табачного цвета, устало вздохнувшее под тяжестью его тела. Сквозь шерстяную кофточку Клэр видны были позвонки — четвертый, пятый, каждый бугорок, — и на мгновение его охватило желание положить руку ей между лопаток, как это делают целители. Студентом университета он читал не включенный в программу рассказ, маленькую книжечку о потерпевшем кораблекрушение у берегов Южной Америки молодом конкистадоре, человеке, который, потеряв все: страну, товарищей, место в жизни, — обнаружил в себе будто всегда дремавший, начисто позабытый дар исцеления. Прочитав эту историю в девятнадцать лет, Клем отнесся к ней как к христианскому нравоучению: прежде чем взяться за работу, молодой испанец преклонял колени в молитве. Нынче же он воспринял ее как рассказ о том, насколько сильным может стать человек, пережив значительную утрату. Он, Клем Гласс, тоже потерял немало: иллюзии, остатки наивности, большую часть мужества, — но этого, как видно, оказалось недостаточно. Если Одетта Семугеши не умрет от ран, вот ей будет достаточно. Трудно представить, что можно утратить больше, чем она (все детство выбито из головы одним ударом), что можно остаться в мире более нагим. Шумящее в крови вино удачно помогло материализовать девочку в комнате, пригласить ее войти внутрь (с присущей истинному могуществу скромностью она задержалась у двери) и наложить маленькие темные ручонки на спину сестры, чтобы отлегло. Но это все бред. Никаким наложением рук Клэр не вылечить. Может помочь лишь время, лекарства, везение. Похоже, он становится таким же наивным, как старики на острове.

— Похолодало, — входя в комнату, сказала Лора, — Может, камин зажжем?

Она сняла с крюков латунную каминную решетку. Клем присел на корточки, скомкал несколько листов газетной бумаги, сложил растопку горкой и щелкнул зажигалкой. Когда занялись щепки, он положил на огонь одно из оставшихся с прошлой зимы недогоревших поленьев, а потом сходил в сарай и вернулся с охапкой покрытых паутиной дров.

— Первый раз с апреля, — сказала Лора, — Это нужно отметить. — Доковыляв до подноса с напитками, она налила в два стакана бренди из тяжелого графина. — Именно то, что нам нужно, — сказала она.

Пламя вспыхнуло, на миг исчезло, потом, немного подымив, разгорелось. Потирая шею, Клем зевнул и окинул взглядом комнату, почти не изменившуюся с того времени, как он сидел в ней ребенком. Здесь находились последние из оставшихся ценных вещей: антиквариат, декоративные изделия, «предметы искусства», купленные на деньги Рона, пока они не ухнули туда, куда ухают все деньги. Секретер орехового дерева, черные лакированные вазы, викторианские акварели, на оборотной стороне которых продолжали красоваться аукционные номера. Их, наверное, продадут? Ваза пойдет на свадебные расходы. «Пейзаж с охотой на холмах Мальборо» покроет частную операцию по замене бедренного сустава. Прошлой ночью он заметил, что гостиная да еще три-четыре комнаты — это все, куда по-прежнему заглядывали Лора и Кеннет: гостиная, кухня, пара комнат наверху. Жизнь потихоньку отступала, каждый год закрывалась очередная дверь, ручку которой они вряд ли опять повернут.

На диване пошевелилась Клэр.

— Ну что, душенька, — спросила Лора, — хорошо спалось?

Клем смотрел на отражающиеся в очках сестры язычки пламени. Он выпил половину бренди, потом зашел за диван и, выходя из комнаты, быстрым жестом показал Лоре, что собирается позвонить. Телефон находился у входной двери. Номер «Дома Теофилуса» лежал у него в кармане рубашки. Звонок напоминал звук пары маленьких серебряных колокольчиков, механическое дребезжание в деревянном ящике. Кто ему ответит? Управляющий гостиницей? Голос сообщил, что его рады опять слышать.

— Я тоже, — сказал Клем.

Телефонную трубку положили на стол. Минуты через две трубку взял слегка запыхавшийся отец.

— Пап?

— Клем?

— Ты занят был чем-то?

— Ничего неотложного. Ну как ты?

Клем рассказал, где находится, что Клэр — с ним и что они собираются пожить некоторое время в дачном домике.

— А у Лоры в доме вы не хотите жить? Он, слава богу, достаточно поместительный.

— Мы от нее буквально в двух минутах, — сказал Клем, — Так мы будем меньше от нее зависеть.

— Лора не обидится, что бы вы ни делали.

— Она уже не молоденькая, папа.

— Она на год меня моложе.

— Но не такая крепкая, как ты.

— Разве? Я об этом не думал. А как Клэр?

— Ей еще далеко до полного выздоровления.

— Может, мне приехать?

— Еще не время, я думаю.

— Конечно, конечно.

— Она еще не в состоянии почти ни с чем справляться. Ее все изнуряет.

— Ты там рядом с ней, Клем. Ты говори мне, как лучше делать.

— Может, через несколько недель. Кто знает?

— Будем на это надеяться.

Клем рассказал отцу о предстоящей свадьбе.

— Фрэнки! Вот это сюрприз.

— Лора, мне кажется, тоже так думает.

— Семейная свадьба. Ну и ну. В вашем поколении — первая.

— Знаю, знаю.

— Первая ласточка.

Клем засмеялся. В следующее мгновение отец присоединился к нему, хотя ни тот ни другой не могли бы сказать, что именно им показалось таким забавным.

— Будем держать друг друга в курсе, — сказал отец.

— Ага, — сказал Клем, — я позвоню тебе на следующей неделе.

— Поблагодари от меня Лору, ладно?

— Ладно.

— И передай привет Клэр. Если подвернется случай.

В гостиной Лора переместилась на диван. Голова Клэр лежала теперь у нее на коленях.

— Уснула, — прошептала Лора, разглаживая волосы Клэр, — Я посижу с ней тут немного.

— Думаешь, надо?

— Она измучена. Абсолютно измучена. Помню, через несколько месяцев после того, как родился Кеннет, я была в таком же состоянии; думала, еще чуть-чуть — и свалюсь замертво от усталости. Буквально замертво. Ей нужен обильный отдых.

Клем взял свой стакан с бренди и подошел к камину.

— Тебе тоже нужно поспать, — сказала она, — Не думай, Клемент Гласс, что я не знаю, что у тебя в голове.

Он улыбнулся ей и на секунду увидел в ее лице, в ровном взгляде карих глаз взгляд своей, еще зрячей матери. Взгляд спрашивал: «И что дальше, борец?»

Он проглотил бренди.

— Отец просил поблагодарить тебя, — сказал он.

Лора кивнула.

17

Спал он в старой комнате Фрэнки. Проснулся он рано и пошел на кухню. Там, у окна, стоял Кеннет в застегнутой не на те пуговицы рубашке, с развязанными шнурками — отчего они не купят ему тапочки? Клем завязал ему шнурки, застегнул рубашку как следует и начал готовить завтрак на двоих. Собака, ожидая подачки, уселась у стола. Клем бросил ей кусочек поджаренного хлеба и спросил Кеннета, не видал ли он Лору или Клэр. Тот отрицательно помотал головой. Вымыв кружки и тарелки, они поднялись наверх. В гостевой комнате с окнами на дорогу (еще две комнаты для гостей выходили окнами во двор) стояли две одинаковые кровати. Они собрали с кроватей матрацы и пуховые одеяла и вынесли их из дома. После ночного дождя трава была мокрой. Водрузив матрацы на крышу машины, они как сумели прикрутили их зеленой садовой веревкой. В сушильном шкафу нашлись простыни и полотенца. На заднее сиденье Клем положил свой чемодан и обнаруженный в заброшенной гардеробной серый электрообогреватель. Придерживая каждый со своей стороны матрацы просунутой в окно рукой, они поехали в дачный домик. Собака побежала за ними и вилась вокруг ног, возбужденно лая, пока они разгружали матрацы и затаскивали их вверх по лестнице. В детской кроватная рама оказалась узковата, а в другой комнате — широка, но на время они вполне сойдут. Клем заправил кровати. От встряхиваемых простыней хорошо пахло, хотя, возможно, последний раз их гладили и аккуратно складывали в шкаф много месяцев назад. Вернувшись обратно, они опять принялись нагружать машину. Лора уже показала Клему, какие кастрюли можно взять и в каком из дальних шкафов хранится запасной посудный сервиз (с узором из сплетенных листьев по краям тарелок). Он был рад, что, кроме Кеннета, никого не было. Они уже притерлись друг к другу и работали без лишних вопросов. Если женщины еще не проснулись, пусть себе спят и дальше; пусть Клэр наслаждается «обильным» отдыхом, да и Лора тоже.

В выходящей окнами во двор комнате на первом этаже раньше был кабинет Рона. Сначала Клем думал, что дверь заперта, но под очередным нажимом она подалась, сухо щелкнув, как вылетевшая из бутылки пробка. Приспущенные шторы, на полках тускло поблескивают позолоченные корешки книг, собрания сочинений классиков — больше для декорации, чем для чтения. Присутствие покойного чувствовалось настолько сильно, что казалось, сейчас раздастся шорох сворачиваемой газеты и вежливый голос осведомится, что Клему здесь понадобилось. Семь лет спустя тут все еще витал легкий запах его любимых сигарет — ароматизированный табак с какими-то пушками на коробке; Клем никогда не видел такого сорта в продаже и подозревал, что его заказывали частным образом в магазине курительных принадлежностей на Керзон-стрит. Он открыл шторы. Рядом с клумбой и полоской лужайки находилась заброшенная площадка для тенниса; ее поверхность заросла мощными сорняками, взбиравшимися по проволочным стенкам ограды, как по садовым опорам.

Чтобы сдвинуть с места монументальный, массивный рабочий стол, понадобилось бы не меньше четырех человек, но около двери стоял столик поменьше, с двумя откидными панелями и парой ящичков. Кеннет с собакой ждали снаружи, как два аборигена, не решающиеся ступить в пещеру, где обитало местное божество. Интересно, были ли они в кабинете хоть раз со смерти Рона? Он поманил их жестом, они неохотно вошли.

— Держи за тот край, — скомандовал он Кеннету, — Мы поставим его Клэр. Если у нее будет стол, может, она примется за работу.

Они обернули стол одеялами и пристроили его в открытом багажнике, прикрутив еще одним куском веревки. Вернувшись в кабинет, Клем свернул в рулон персидский ковер и взвалил его на плечо. Не опустить ли шторы, чтоб опять погрузить комнату в траур, подумалось ему. Рассеянно оглядел он развешанные на оклеенной обоями стене фотографии. Свадебное фото в пышном обрамлении из черно-белых роз. Кеннет в шортах, с ведерком, на море. Фрэнки в костюме феи Динь-Динь[39], Фрэнки на спортивной арене, Лора и Фрэнки с одной из собак. А вот трое военных, улыбающихся в камеру, дядя Рон — тот, что в середине; эту фотографию Клем помнил с самых первых посещений, хотя тогда ему не хватало роста, чтобы смотреть на нее, как сейчас, вровень с загорелым и по-юношески симпатичным лицом капитана Харвуда. Что это за полк? Королевские стрелки? Королевский африканский полк? Все, что ему было известно, — это что они усмиряли восстание мау-мау в Кении. Троица позировала перед объективом на краю какой-то деревни, на лицах все еще видно возбуждение после только что закончившейся операции. У одного из них, не у Рона, к винтовке примкнут штык. Фотографию увеличили неумело, и выходящий за пределы глубины резкости задний план расплывался неясными, не поддающимися расшифровке разводами света и тени. Однако кое-что можно было разобрать: размытое очертание, похожее на стоящего на коленях человека с опущенной головой и связанными за спиной руками. Может, человек, а может — просто упавшая странным образом сорок лет назад тень. На столе лежала лупа — дорогая штучка с золотым ободком и малахитовой ручкой, Рон использовал ее для проверки в газетах курса акций. Клем протер линзу и навел ее на лица солдат, потом медленно передвинул на пространство за ними.

— Доброе утро, дорогой.

— Лора!

Он не слышал, как она вошла. Стоя в дверях, она улыбалась ему, но в улыбке сквозило любопытство и вопрос. Слегка повернувшись и взглянув на фотографии, она сказала:

— Ужасно давно это было. Как в другом мире, верно?

Клем спросил, не сердится ли она, что он взял ковер.

— У меня такое чувство, будто я обчистил весь дом.

— Вот и молодец, — сказала она. — Этот дом давно пора обчистить. Ты же знаешь, Ронни тебя очень любил.

— Я тоже любил его, Лора.

— Он всегда с таким нетерпением ждал твоего приезда. Твоего и Клэр. Всегда говорил, что ты далеко пойдешь. Очень далеко.

Клем положил лупу обратно, точно на то же место, где она лежала прежде. Он испытывал смутное чувство стыда, вины за непристойное поведение, словно он обидел ее неуклюжей выходкой. «Ты, должно быть, до сих пор не можешь привыкнуть к тому, что его нет», — хотел он сказать, но, взглянув на дверь, увидел, что она ушла.

На даче они занесли столик в гостиную и установили его между окном и камином. Гостиная соединялась со столовой арочным проходом. В каждой из комнат было окно с красно-коричневыми шторами. Постелив ковер в спальне Клэр, он поставил на тумбочку стакан с цветами — он не помнил их названия, какие-то фиолетовые соцветия. В саду собака лязгала зубами на пчел, кружащих вокруг куста жимолости. Присев на ступеньку черного хода, Клем составлял список продовольствия. Кеннет ждал дальнейших приказаний. Клем тщетно пытался придумать работу для него и в конце концов просто попросил приглядывать за домом. Потом сунул список в карман и поехал в деревенский магазин.

По обе стороны узкой крутой дороги, ведущей через старую деревню — Старый Колкомб, стояли маленькие серые домики. Там же находился деревенский клуб, а напротив него — кладбище и приземистая башня церкви, где Фрэнки и Рэю предстояло обвенчаться. Хотя эта часть деревни была старой, церковь называлась «новой». Другая, саксонская или норманнская, была заброшена вместе с окружавшим ее поселением в пятнадцатом веке, во время эпидемии непонятной и неодолимой болезни. Сколько их было тогда, странников? Клему не раз приходилось фотографировать потоки беженцев, и он хорошо представлял себе это жалкое зрелище, однако он не мог вызвать в воображении картину английских беженцев, на английской земле — молодежь, идущую пешком, стариков в повозках или на спинах животных. Они не ушли далеко, хотя для многих, привыкших всегда видеть дымок родного очага, путешествие, должно быть, показалось бесконечным. Потом они ставили церковь, строили дома и амбары, прокладывали новые тропки — и все это, пока половина из них еще оплакивали тех, кто, обернутый в саван, остался навеки на старом месте. Колоссальное предприятие! Колоссальный вклад в совместное будущее.

Рядом с кладбищем — место выбрано будто в насмешку — располагалась недавно построенная деревенская больница, где Клэр был назначен прием в полшестого у Лориного врача. Магазин находился на перекрестке, на самом верху холма. Справа дорога уходила на восток к Фрому. Слева были маленькое кафе, гараж, отделение Британского легиона, небольшой квартал послевоенной застройки. Припарковавшись под окнами Британского легиона, Клем прошел метров двадцать до магазина. Здесь мало что изменилось. Те же неосвещенные окна, ящики из-под молочных пакетов (только нынче они были, вместо металлических, из оранжевой пластмассы) так же стояли штабелем снаружи; на стеклянной двери, как и раньше, прилеплены картонные квадратики объявлений — о продаже кроликов (интересно, как домашних любимцев или на рагу?), подержанной стиральной машины, подержанного, почти не ношенного пальто. Соседним деревням, с процветающими постоялыми дворами и сложными системами ограничения дорожного движения, казалось, был известен секрет финансового благополучия и безмятежной деревенской жизни; но на Колкомб он не распространялся. Насколько Клему было известно, здесь не существовало ни завлекательных старинных обычаев или охотничьих сборищ, ни рождественских пантомим; не было даже деревенской лужайки. Деревней владела какая-то странная апатия, словно случившийся полтысячелетия назад моровой исход прикончил все ее стремления. Эта деревня вполне могла бы сойти за пригород ничем не примечательного провинциального городка. Все ее прелести были случайными, желания прихорошиться не было ни малейшего.

Клем вытащил список из кармана и начал наполнять корзинку. Кроме нескольких овощей — грязных неаппетитных корнеплодов — все продукты были привозными. Хлеб — нарезанный и запечатанный в полиэтиленовые пакеты, яйца — из Кента. Новенький холодильник был битком набит яркими коробками «чикагской» пиццы. Клем вспомнил местный магазинчик в своем переулке, продающийся там чеснок, свежий чилийский перец, сладкий картофель, паприку, хумус домашнего приготовления. Из самодельной будки в глубине магазина можно было дешево позвонить в Аддис-Абебу, Бангалор, Фритаун, а потом получить сдачу у девушки с изукрашенными хной руками. Может, лучшей надеждой на спасение английской деревни является иммиграция в крупном масштабе? (За кого нужно голосовать, чтоб провести такую меру в жизнь?) В Колкомб новую кровь последний раз привнесли, как любил рассказывать Рон, итальянские военнопленные, которые работали на соседних с деревней полях и оставили после себя в сорок пятом выводок черноглазых малышей да по-прежнему видневшуюся с шоссе пару белых коринфских колонн по бокам ведущей в никуда железной дороги.

Кеннет помог ему разобрать покупки. Они уложили в холодильник (постоянно трясущийся, словно от собственного нутряного холода) молоко, сыр, яйца и йогурты, потом расставили на полках консервы, упаковку кукурузных хлопьев, рис, сахар, чай и кофе. Вспомнив слова поварихи из «Итаки» о любви Клэр к сластям, он купил шоколадный кекс и две банки малинового варенья. Десяток лампочек он спрятал в шкафу, затем вынул две обратно и положил на каминную полку. Время близилось к полудню. Проверяя, не забыл ли чего, он наскоро обошел дом. Лампочки. Радио. Книги? Какие-нибудь украшения на стены, что-нибудь декоративное, домашнее. Потом подозвал свистом из сада собаку и вместе с Кеннетом пошел в паб. Их в деревне было два, ближайший назывался «Помпа» и, видимо, так же как и медленно разрушающаяся дача, страдал от проседания фундамента. Над пустой автостоянкой (не считая стоящего на кирпичных опорах розового фургона) безжизненно повис флаг Соединенного Королевства. Внутри паба было темно, как в испанской церкви. Двое мужчин — единственные, кроме них, посетители — сидели на стульях у стойки бара, время от времени строя гримасы своим отражениям в висящем позади батареи бутылок со спиртным темном зеркале. Клем спросил хозяина, можно ли у них пообедать. Хозяин посмотрел на часы, лицо его выразило мимолетное раздражение, и он позвал кого-то в окошечко. Вышла женщина в сопровождении немецкой овчарки в наморднике. Она сообщила, что есть только яйца в колбасном фарше и чипсы, а больше ничего. Клем заказал яйца и две пинты горького шенди[40]. Он не знал, умеет ли его двоюродный брат играть в бильярд. Получив в руки кий, Кеннет уставился на него так беспомощно, словно это был старинный инструмент, которым, по требованию Клема, он должен был, выйдя на улицу, замерить угол возвышения солнца над горизонтом. Клем принялся гонять шары в одиночку. Звякнул колокольчик микроволновой печи. Отыскав где-то помидор, женщина разрезала его и положила по половинке на каждую тарелку. Отправив в рот пару кусков своей порции, Клем отодвинул тарелку в сторону и закурил. Кеннет прикончил обе порции и, громко рыгнув, улыбнулся (все-таки, харвудская порода). Клем пообещал на следующий день взять его в кафе через дорогу. Собака вылизывала что-то под скамейкой. Клем пошел в туалет — вонючую пристройку позади паба. Забирая Кеннета и собаку, он не стал относить тарелки и кружки к стойке. Он чувствовал, что запросто мог бы, не напрягаясь, побить хозяина головой об стойку, советуя ему при этом пойти в магазин и запастись «чикагскими» пиццами. Сцены агрессии — минутные ролики головокружительного буйства — посещали его два-три раза в день, вызывая прилив адреналина в крови. Шагая с Кеннетом по дороге, он думал о человеке в белом льняном пиджаке. Где он теперь? Остались ли у него какие-нибудь следы того, что с ним произошло? Шрамик, синяк? Клем надеялся, что алкоголь вытеснил эту историю у него из головы, что воспоминания о случившемся растворились в бутылке коньяка или трансформировались, чтобы со временем превратиться в почти смешной анекдот. «Там, в самолете, был один чувак. Никогда раньше в глаза его не видел. Настоящий шизик…»

Они вернулись к Лоре за последним грузом. Лора и Клэр сидели в саду. Клем помахал им и жестом показал, что они еще не закончили работу, что он приедет позднее. Для комнаты Клэр он отыскал лампу с безвкусным бирюзовым абажуром, а для гостиной — пару светильников на раздвижном кронштейне. На лестничной площадке он остановился перед картиной, которая всегда ему нравилась: натюрморт с хлебом, вишнями, пустым стаканом и глиняным горшком, лежащими на голубоватой скатерти на фоне синей стены. Сняв ее с крюка, он знаком изобразил Кеннету, будто забивает гвоздь, — он уже научился общаться с ним, — и тот привел его в гараж, где, накрытый выцветшим зеленым брезентом, дремал Лорин «вольво» и где они нашли ящик с инструментами. Там же стояло несколько банок краски, а в кармашках на стене аккуратно размещались кисти. Выбрав необходимое, они вернулись в дачный домик и покрасили белым раму кухонного окна, потом подновили деревянные части в ванной и комнате Клэр. В столовой Клем забил в стену пару гвоздей и повесил на них картину. Качеством это произведение не блистало, подумалось ему, — вишни были плоские, как монеты, стол наклонен так, что вряд ли на нем что-нибудь могло удержаться, — но оно немедленно передало комнате уют, заложенную в нем теплоту, энергию, которую Клем обозначил для себя как «моральную», хотя точное значение этого слова, как всегда, осталось для него неясным. Разве может картина быть «моральной»? Это просто вещь, изделие. Однако одним своим присутствием она может предотвратить какие-то гадкие поступки (кто был на заднем плане фотографии? Что с ним сделали эти улыбающиеся вояки?). Он вспомнил брошенное вскользь замечание Босуэлла о «мощи за гранью разума». Он был прав. Искусство, если в нем нет элемента магии, ничего не значит. Но что думает Клэр? Может, у нее есть идеи об искусстве, выходящие за пределы эстетики, политики, истории искусства? Он не знал.

Он отмыл кисти, оттер от краски руки и поехал к Лоре. Лора и Клэр передвинули стулья в тень каштана, рядом стоял складной столик с кувшином воды и стаканами. Клем и Кеннет пристроились на траве у ног женщин. Клем рассказал им о походе в паб, добавив от себя кое-какие детали. Он надеялся, что нелепые промахи «Помпы» вызовут у Клэр улыбку, но ее опять что-то тревожило — видимо, одна из маскирующихся под реальность фантазий, о которых лучше не расспрашивать. Она старалась следить за его рассказом, но каждые несколько секунд невольно оборачивалась к воротам, словно оттуда, из глубокой тени, кто-то следил за ней, поджидая малейшей утраты бдительности.

Когда кувшин опустел, Клем вернулся в дом и собрал пожитки Клэр. Нынче они ночуют на даче, и он наконец узнает, выйдет ли у них — как это лучше назвать: эксперимент? попытка спасти, что еще осталось? Когда они уже уходили, Лора ненавязчиво предложила остаться на ужин, но Клем сказал, что купил продукты. Так будет лучше, сказал он, не надо о них волноваться. Она чмокнула его в щеку, поцеловала Клэр и долго махала им вслед, словно провожала в многомесячное странствие. Через пять минут Клем вносил чемоданы в оклеенную обоями с Маленьким принцем спальню. Когда он спустился вниз, Клэр задумчиво водила кончиками пальцев по полированной крышке стола.

— Это для тебя, — сказал он, — Если захочешь поработать.

— Работать?

— Вдруг тебе захочется.

— А что я буду делать?

— Может, Жерико?

Она помотала головой, беззвучно прошептала что-то и на несколько секунд, казалось, совершенно забыла о его присутствии.

— Пожалуй, нам пора собираться к врачу, — сказал он.

— Я не могу, — ответила она.

— Почему?

— Не могу.

— Это нужно сделать.

— Не могу я.

— Клэр?

Отвернувшись от него, она опустилась на стоявший у стола стул. Некоторое время он смотрел на ее затылок.

— Тогда я откажусь от записи на прием, — сказал он. — Если ты действительно так хочешь.

Он вышел на улицу и прислонился к нагретой солнцем кирпичной стене кухни. Через сад, справа налево, низко пролетел дрозд, опустился на забор и разразился песней, изысканной, как стрекотание швейной машинки. Глаза у Клема закрывались. Он почти уснул, когда вышла Клэр и сказала, что готова ехать.

В регистратуре больницы он назвал фамилию Клэр. Найдя на экране компьютера нужную запись — пять тридцать, к доктору Кроули, — женщина нажала на клавишу и попросила их подождать в приемной. Приемная была оформлена в два цвета: синие сиденья и желтые стены; на развешанных картинах — желтые цветы в голубеньких вазах или под синим небом, желтеющие дома. Клем прихватил пару журналов и уселся рядом с Клэр в глубине приемной. Комнату заполняли в основном пенсионеры и мамаши с малышами. Кто-то покашливал. Вокруг горшка с юккой жужжала муха. Время от времени в дверях появлялся врач и, сверяясь с карточкой в руках, вызывал больного. Клэр нервно теребила очки. Клем пробежал глазами полстатьи о распорядке дня какого-то неизвестного ему актера. Сперва ему хотелось придумать какую-нибудь ободряющую фразу, потом он начал прикидывать, не удастся ли улизнуть ненадолго на стоянку покурить. Он уже совсем собрался спросить Клэр, не побудет ли она минуточку одна, как назвали ее имя. У прохода в кабинеты специалистов стояла женщина в мятом льняном костюме, она повторила вызов.

Прикоснувшись к тыльной стороне руки сестры, Клем прошептал:

— Все будет хорошо, Лора сказала, что она — умница.

Видно было, как Клэр, поднявшись, собирается с духом; потом она двинулась к женщине. Врач отыскала глазами спутника своей пациентки и, широко улыбнувшись Клэр, увела ее с собой. Их не было минут сорок. Уже отправились по домам все матери с детишками, ушел последний пенсионер в летнем пальто. В конце концов Клем остался в одиночестве. Он слонялся по комнате, переступая через уродливые игрушки, читал объявления с номерами телефонов для желающих бросить курить, потом нахмурился, наткнувшись на плакат, с которого бывшая звезда большого спорта, чей портрет Клем подростком вырезал из журналов, убеждал мужчин не стесняться обсуждать с врачом импотенцию.

Вошла секретарша. Она улыбнулась Клему и кивнула, словно желая показать, что знает, зачем он здесь, и уважает его участие в таком сложном случае. Она пригласила его пройти в кабинет врача и показала куда. В коридоре слабо жужжали лампы. У дверей кабинета доктора Кроули Клем прислушался к доносящимся из него голосам, затем постучал. Дверь открыла Кроули.

— А, это вы, — словно запамятовав, что посылала за ним, сказала она. — Присаживайтесь, — И указала на стул рядом с Клэр.

Черных очков на сестре больше не было. Он заметил на ее лице следы слез, но также отметил про себя, что Кроули, похоже, пришлась ей по душе и что состоявшийся разговор принес пользу.

— Хотела немного с вами познакомиться, — сказала Кроули.

— Конечно, — сказал Клем.

— Мы договорились с Клэр, что она будет приходить на сдвоенный прием раз в неделю, пока вы здесь живете или пока будет необходимо.

— Спасибо.

— Мы сможем точнее подбирать лекарства, следить за общим состоянием. Да мало ли что может понадобиться.

— Хорошо.

Кроули тоже не помешал бы «обильный» отдых, подумалось ему. У нее было выражение долго не спавшего или только что проснувшегося человека, какое иногда бывает у ученых, но разглядывала она его довольно упорно. Похоже, паузы в разговоре ее не смущали.

— Клэр сказала, что ее беспокоят ваши глаза. У вас все в порядке с глазами?

— У меня? — Он взглянул на Клэр, — У меня все в порядке. — Потом, помолчав, добавил: — Вот с этим, правда, была небольшая неприятность, — и прикоснулся к правой скуле.

Вытащив из нагромождений на рабочем столе тонкий фонарик, Кроули подошла, запрокинула в сторону его голову и посветила фонариком в глаз.

— Посмотрите вверх, — скомандовала она, — так, теперь — вправо, влево…

Глаз заслезился. Выключив фонарик, она села.

— Я выпишу рецепт на глазные капли, чтобы снять воспаление. Боюсь, за ними придется ехать в Рэдсток. В деревне аптеки нет.

— Что-то серьезное? — спросил Клем.

— Не думаю, — сказала она, — но, учитывая семейную историю, я бы порекомендовала вам провериться у специалиста.

— А что с глазами у Клэр?

— У Клэр с глазами все в порядке, — Она нацарапала что-то в блокноте. — Могу записать вас на прием в бристольской глазной больнице, придется, правда, подождать.

Поблагодарив, он попытался сообразить, отчего его охватило желание немедленно рассказать этой женщине все. В ней не было заметно ни малейшего стремления выглядеть ревностнее, компетентнее, более сочувствующей, чем другие врачи. Она держалась сухо, даже застенчиво, будто привыкла заниматься чисто научной работой. Что же это? Какая энергия лучилась сквозь ее кожу, сквозь складки мятого льняного костюма? Видимо, она была из тех, кто, как говорила Нора, «подставляет плечо». Подставляющий плечо человек — под этим, по-видимому, понималось врожденное или приобретенное умение чувствовать беду другого как свою собственную. Редкое свойство. Спроси она, что они с Сильверменом видели там, на холме, он бы рассказал. Достал бы из бумажника фотографии и выложил их на стол.

Она вырвала из блокнота рецепт и подала ему.

— Я — фотограф, — сказал он, удивляясь себе и не будучи уверенным, что это правда.

— Я знаю, — Она улыбнулась ему, серьезно, так, словно знала о нем гораздо больше, — И пожалуйста, передайте вашей тете, что ей опять пора на прием, — И вновь с улыбкой: — Мы по ней соскучились.

Выйдя из больницы, Клэр опять надела очки. Клем ничего не сказал, даже когда, уцепившись за локоть, она позволила ему прокладывать дорогу, словно сама не видела дальше вытянутой руки. Он не сомневался, что встреча с Кроули пошла на пользу, что им удалось найти, как и советовала Паулин Даймонд, правильного наблюдающего врача, но упрямый, возможно совсем неизлечимый недуг по-прежнему хоронился глубоко внутри. Хотя Фиак так и не рассказала, почему окна в квартире в Данди были залеплены черной клейкой лентой, ему казалось, что теперь он понимает. Чтобы выжить. Могучее, невидимое течение увлекало Клэр, как оно увлекло Мэри Рэнделл, в холодное море. Поразительно, что, захваченная такой борьбой, она беспокоилась о его зрении! Наверное, заметила, что он трет глаз; видимо, он делал это чаще, чем отдавал себе отчет. А вдруг это и правда начало чего-то серьезного? Он поежился, хотя эта мысль, похоже, жила в нем давно, если сознаться, всегда. Еще задолго до Африки, задолго до ночи в Н***. Может, дети незрячих родителей всю жизнь готовятся к собственной слепоте? Складывают про запас черточки окружающего к тому моменту, когда придется ориентироваться, пользуясь лишь памятью да кончиками пальцев? Они проходили мимо деревенского клуба (на вывешенной в окне афише объявлялось о сентябрьской дискотеке, посвященной сбору урожая), дорога плавно поворачивала в сторону «Помпы» и домика. Замедлив шаги, Клем закрыл глаза — посмотрим теперь, кто кого поведет, подумалось ему.

В восемь, задернув шторы, включив повсюду верхнее освещение и все настольные лампы, Клем принялся собирать на стол. На кухне он открыл банку тушеных бобов, жестянку кукурузы, упаковку копченой макрели. Оборвал листочки с кочана салата, окропил их маслом (благословляю!) и посолил. Намазал маслом два ломтя хлеба, разрезал их пополам, покрошил две отрезанные от зеленого лука головки. Потом открыл бутылку белого вина, налил не поровну в стаканы и отнес меньшую долю Клэр. Глоток вина ей не повредит, думал он, скорее наоборот — выпить по стаканчику вместе будет шажком к нормальной жизни, снимет некоторые шероховатости странной ситуации. Первые пару вечеров им вовсе ни к чему глядеть в лицо обстоятельствам. Их спасение — в обыденной жизни, рутине, а ее всегда можно обнаружить в ритмичном чередовании потребностей человеческого тела.

Клэр сидела у электрообогревателя по другую сторону арки. Пока не стемнело, она принесла из спальни кое-какие вещи: несколько книг, толстую общую тетрадь, репродукцию Жерико, несколько ручек, бумагу. Он надеялся, что она как-то займется ими — прочитает или напишет несколько слов, хоть строчку, — но, аккуратно разложив предметы на столе, она, похоже, потеряла к ним интерес.

Клем протянул ей вино. Не встретив ответной реакции, он поставил стакан на каминную полку между упаковкой лампочек и игрушечным «феррари» и объявил — ужин, мол, готов, если хочешь, пойдем.

На кухне он разложил еду по тарелкам, на каждую — по ложке бобов, ложке кукурузы, два кусочка макрели. Принес в комнату тарелки, потом — хлеб, салат, бутылку вина. Клэр смотрела перед собой, словно у нее не было сил поднять вилку.

— Попробуй хоть что-нибудь, — сказал он. — Если ты не будешь есть, что нам делать?

Она чуть-чуть поклевала бобы, потом съела принесенный им вишневый йогурт. Он спросил ее мнение о картине над камином. Рассказал, как ему понравилась Кроули. Потом спросил, доводилось ли ей бывать в Торонто. Она не проронила ни слова. Завтра же отвезу ее обратно в «Итаку», решил он. В какую уродину она превратилась! Кожа цвета сырого картофеля. А волосы, а дурацкие очки. Чего ради я так стараюсь? Пусть Фиак с нею возится, если ей это доставляет удовольствие.

Чтобы не разораться на нее, он сгреб тарелки и поспешил на кухню. Двигаясь в темпе, в каком обычно работал Кеннет, ему удалось растянуть мытье посуды по меньшей мере на час. Вернувшись наконец в гостиную, он обнаружил, что Клэр сидит у стола с книгой в руке. Он опустился на стул у обогревателя. В комнате все еще лежали старые местные газеты, которыми они протирали окна. Просмотрев их, он убедился, что им не меньше года. На первой странице одной вязли в снегу брошенные машины. На развороте — еще «погодные» фотографии: дети катаются на санках, снеговик с носом-морковкой, прокладывающий путь в сугробах почтальон.

Взглядывая украдкой поверх газеты, он следил за «чтением» Клэр. Она сжимала книгу так, будто боялась, что стоит ей ослабить хватку — и та, шумно захлопав страницами, взлетит и шарахнет ее прямо в лицо. На тыльной стороне кистей набухли вены. Кожа в уголках рта дернулась, она тихонько застонала. Клем ждал. Когда стало очевидно, что ей совсем невмоготу, что она вот-вот сорвется и вечер полетит к чертям, он сказал:

— Тут напечатали личное обращение начальника почты Кристофера Ди к читателям «Сомерсет стандард»: «Прием и доставка почтовых отправлений будет производиться как обычно, однако просим население проявлять терпение».

— Что?

Он прочитал еще раз.

— Ерунда какая-то, — сказала она и отложила книгу; Клем увидел, что это одна из ее собственных, «Смерть приятной природы: от Пуссена до фовистов». — Если доставка будет происходить как обычно, почему нужно проявлять терпение?

— Может, выпадет еще больше снега.

— Так нужно было об этом написать. Прямо сказать, что он имеет в виду.

— Ты еще не устала?

Кивок.

— Хочешь, пойдем наверх?

Она поежилась.

Клем сложил газету.

— Я провожу тебя, — сказал он. — Заодно проверю, что все работает.

Друг за другом — Клем впереди, Клэр, не отставая ни на шаг, за ним — они поднялись по лестнице. Клем вспомнил детей — героев фильма Лоутона «Ночь охотника»[41], преследуемых спятившим священником. Ему пришла на память сцена, когда мальчик, проснувшись на сеновале с первыми лучами солнца, увидел на горизонте, как на театральной декорации, силуэт священника на коне, неутомимого преследователя, которому, видимо, сон был не нужен. Клему нравился тот мальчишка, некоторая жесткость его характера, то, как он противостоял миру взрослых. Окончание он помнил довольно смутно. Дети, конечно, победили. Кажется, их куда-то пристроили, к какой-то добросердечной старушке, вернувшей им утраченное детство?

Пока Клэр была в ванной, он ждал ее на лестнице, разглядывая красно-бурое пятно в углу, где проступила сырость. В ванной загромыхали трубы, лихорадочным водопадом прошумел слив. На пороге показалась Клэр в красном халате; словно позируя, она на секунду задержалась в дверях, но дурацкие очки выдавали ее истинное состояние — больная женщина, которую не красят даже подчеркивавшие раньше ее прелесть вещи.

— Иди первый, — сказала она.

Он вошел в ее спальню. Там уже горели верхний свет и настольная лампа (интересно, сколько им придется платить за электричество?). Клэр сняла халат. Под халатом на ней была белая ночная рубашка до колен. Халат повесить было некуда; Клем забрал его и пристроил на спинку кровати. Забравшись в постель, она натянула одеяло и спросила:

— А ты что будешь делать?

— Я? Понятия не имею. Тебе принести что-нибудь?

— Может, почитаешь мне?

Книг в комнате не было. Он спросил, не сходить ли за одной из книг с ее стола. Она помотала головой, перекатывая ее на подушке, как маленькая девочка. Он прошел в другую спальню, где раньше, должно быть, спал со своей худой женой бывший жилец, и вытащил из своего чемодана книжку, позаимствованную в комнате Фрэнки. Это был путеводитель по Италии, купленный, думалось ему, или полученный в подарок в преддверии очередных южных каникул семейства Харвуд (уголки некоторых страниц загнуты, на полях тут и там отпечатки пальцев, измазанных кремом для загара). Италия была ему неизвестна. Он несколько раз сидел между рейсами, клюя носом на скамьях для транзитных пассажиров, в римском аэропорту. Пакистан, Бразилию, Северную Ирландию он знал лучше. Эту книгу он прихватил, потому что, перелистывая ее страницы, легко было погрузиться в дремоту — она предлагала неопасное романтическое путешествие, в котором безымянного героя всюду ожидал столик в ресторане с хорошей репутацией, проветренная комната со знаменитым видом на море и горы.

Он вернулся к Клэр. Стула в комнате не было. Отодвинув халат, он присел на край кровати. Показал ей обложку книги; потом, как и прошлым вечером, открыл ее наугад и начал читать. «Монтальчино, с его крепостными стенами и сказочным средневековым замком, издавна привлекает любителей тосканских городов…» Останавливаться лучше всего было в «Отеле де Капитани». В августе проводился костюмированный фестиваль и соревнования по стрельбе из лука. Он перечислил рестораны, выставленные в местном городском музее статуи Мадонны, описал окрестные виноградники, прочел расписание автобусов из Сиенны. (Уснула она? Кажется, среди ее лекарств был запас какого-то снотворного, темазепам или еще что-то.) Дальше шли целительные серные источники Баньи Виньони, фасад собора эпохи Возрождения в Пьензе, отделанный тремя слоями истрианского мрамора. Он шепотом окликнул ее, потом — еще раз. Не услышав ответа, потихоньку приподнялся с матраца, на цыпочках пробрался к двери и выключил верхний свет. Под бирюзовым абажуром, дрогнув на мгновение, осталась гореть настольная лампа.

На кухне он допил остатки белого вина, потом вернулся наверх и вытащил из переднего отделения чемодана коричневый конверт, ловко подсунутый ему Фрэнком Сильверменом в аэропорту Торонто. Он вскрыл его на обеденном столе. В конверте было шестнадцать бумажных листов. Он разложил их веером на поверхности. «Может, ты сможешь что-нибудь с этим сделать», — сказал ему Сильвермен. Сделать что? Закончить статью? Написать вывод, который он не мог или не хотел найти? Он принялся разбирать непронумерованные страницы. На каждой из них были следы яростной правки, в некоторых местах — исправления исправлений, каждое последующее — более невразумительное, чем предыдущее. В поисках начала он обнаружил пару страниц с подробным описанием колониальной истории, противостояния сил, партий, фракций, секретных комитетов, усиления экстремизма.

Еще на одной странице — зарисовки природы страны. Усеянные террасами холмы, изрезанный рельеф вулканических склонов, заброшенные плантации, ослепительная зелень банановых деревьев, болота, ржавые железные крыши домов, выжженные до красноты грунтовые дороги, стремительные реки, несущие с верховьев бурый ил. Вот как была описана гостиница «Бельвиль»:

Дальше шло начало повествования:

Следующие шесть строк были вымараны. Последний параграф начинался портретом майора Немо.

Еще одна зачеркнутая строка, потом:

Следующую страницу, перелистывая и пробегая глазами отрывки, Клем искал не меньше минуты. На ней тоже многое было перечеркнуто, разборчивый текст начинался только примерно с трети листа, с середины предложения:

Опять вымарано. Дальше:

Зачеркнутая строка.

Еще одна строка зачеркнута.

И дальше все страшнее и страшнее, ужас громоздился за ужасом — но Клему было достаточно. Он перевернул страницу. На обратной стороне карандашом бегло набросано с полдесятка строк:

Это из Берримена? Одна из его песен-фантазий? Он не помнил. Собрав страницы, Клем аккуратно выровнял о столешницу края и положил их обратно в конверт. На столике Клэр нашелся красный фломастер, он надписал им сверху: «Автор — Фрэнк Сильвермен». Затем, лизнув остатки клея на краю конверта, накрепко запечатал его, загладив край кулаком.

В саду было прохладно, неуловимо пахло чем-то душистым. Он закурил, нашел Большую Медведицу, Полярную звезду, четырехугольное созвездие Пегаса над Мендип-Хиллз. С востока на запад двигался крошечный огонек самолета, наверное, из аэропорта Хитроу — в Штаты, или из Амстердама — в Рио, или из Парижа — в Торонто. Им, наверное, оттуда ничего не видно — лишь темные провалы между желтым сиянием городов, но Клем смотрел на них с любопытством, и в порыве какой-то необъяснимой надежды, слепого чувства единения, отметающего все черные мысли, порожденные чтением незаконченной статьи Сильвермена, он поднял руку и помахал им, как махал, стоя на острове у маяка, проплывающим у горизонта кораблям его отец.

18

— Что ты делаешь? — спросила она.

Клем взглянул вверх, на окно.

— Не высовывайся так сильно, — посоветовал он.

— Садовничаешь?

Он поднял серп:

— Да вот, хотел траву немного расчистить.

— Зачем?

— Просто так.

— Сейчас дождь пойдет, — сказала она.

— Я знаю.

— Нам надо к Лоре идти.

— Еще часа через два.

Голова исчезла. Интересно, волнуется ли она по поводу встречи с Фрэнки? Должно быть, волнуется: ей сейчас тяжело встречаться с людьми. Но здорово — им почти удалось поговорить, нормально обменяться вопросами и ответами. Всякий эпизод, когда она отрывала взор от мучавших ее тревог и обращала его в реальный мир, он считал маленькой победой. За последние четыре дня их было не так много.

Серп он принес из Лориного гаража — гаража Рона. Несколько раз он чуть было не попал себе по ноге. Нужно было правильно наклониться, по-особому согнуть спину — и вскоре хребет заломило, но он продолжал замахиваться, подсекать, менять угол лезвия в поисках нужного ритма. Клем не собирался этим заниматься — какая польза ухаживать за садом разваливающегося на глазах дома? Но, проспав несколько ночей в комнате бывшего жильца, глядя на те же трещины в потолке, видимо, невозможно было не заразиться хоть немного его идеями, не почувствовать невольное уважение, даже зависть к тому, как упорно и продуманно он менял русло своей жизни. Он приехал в деревню, лелея в голове план, новый облик самого себя, и это, безусловно, было гораздо значительнее, чем просто бегство от городских неурядиц, скандалов, о которых он рассказывал Лоре. Следы его трудов проступали повсюду — под кустами терновника, в склоненной траве, под разросшейся по пояс крапивой. В клумбах торчали колышки с написанными от руки на табличках названиями растений, а в глубине сада, у стены, за которой в поле под внимательным наблюдением зеленоглазого козла паслись овцы, зарастали остатки грядок — листья клубники выглядывали из-под рваной сетки, лежал полусгнивший кабачок, похожая на горку камней куча серых картофелин. Там даже росла, обвиваясь вокруг провалившейся деревянной рамы, лоза с редкими сморщенными кисточками винограда. Может, бывший постоялец планировал соорудить здесь беседку? Сидеть в ней по вечерам с женой, наслаждаясь не любовью, так хоть покоем и тенистой прохладой, смотреть, как заходит солнце и шестьдесят квадратных миль окрестностей погружаются в ночную тьму.

В полдень, посасывая волдырь на большом пальце, Клем вернулся в дом. Как всегда, войдя, он первым делом прислушался, где Клэр, чем она занимается. Это было нетрудно — стены как бумажные, а доски пола скрипят при каждом шаге. Наливая воду в раковину в ванной, он слышал, как она вышла из спальни, подходит к лестнице, потом — мягкое, удаляющееся поскрипывание ведущих вниз ступеней. Через секунду раздастся скрип открываемой в гостиную двери или легкий щелчок со стороны черного хода, если ей вздумается подышать застучавшим по черепице у него над головой дождем.

Он побрился, сполоснул подмышки, поменял рубашку. В гостиной они молча постояли у окна, пережидая ливень. Косметики на ней не было, а волосы (два дня назад он вытащил из стока ванны слипшийся комок ее волос) она стянула резинкой. Ни сережек, ни браслетов, ни колец, ни броши. Единственным броским пятном на ней, кроме пятна экземы или лишая за ухом и коричневатого плаща, был шарф цвета морской волны, захваченный, должно быть, при отъезде из Данди.

Дождь припустил сильнее и какое-то время лил что было мочи, потом иссяк и перешел в морось. Клэр подхватила его под руку, и они отправились в путь, обходя мелкие, на глазах впитывающиеся в землю лужи. С деревьев капало. В поле рычал трактор, скрытый от них насыпью и стеной леса, — фермер нарушал библейскую заповедь о субботнем отдыхе. Наступало время сбора урожая: не общая деревенская страда, как раньше, а частный бизнес нескольких десятков профессионалов. Когда Клем ездил в Радсток за глазными каплями и за радио, он видел, как в поле, словно землечерпалки в золотистом океане, плыли комбайны. Они работали и по ночам, выстроившиеся дугой фары рассекали темноту, а потом широко взмахивали лучом, как сигнальные огни маяков, когда в конце прогона машины поворачивали на обратный курс.

Хотя переживать особо вроде и не стоило, но не требовалось быть ни антропологом, ни краеведом, чтобы понять, что деревенская жизнь навсегда что-то утратила и что объявленная субботняя дискотека не будет сопровождаться старым добрым кличем «Вот он, урожай», который раскатывался по аллеям вокруг Глостера в детские годы Лоры и Норы.

В проезде перед домом Лоры, под окнами столовой, примостился «альфа-ромео-спайдер» Фрэнки — Клем поразился, что она все еще на нем ездила, — классическая спортивная машина, изрядно побитая лондонской городской жизнью и годами небрежной парковки. Типично харвудская машина, и брошена она была в типично харвудской манере — несмотря на дождь, водительская дверца была широко распахнута, словно захлопнуть ее было лень, пусть другие заботятся, если есть охота.

На кухне Лора присела на корточки, как борец сумо, перед старой плитой, отправляя в духовку противень жареной картошки.

— Они в гостиной, — махнула она окутанной облаком пара головой.

Клем сказал, что они пойдут туда, но Клэр присела к кухонному столу и занялась ногтями.

— Клэр может остаться здесь помогать, если хочет, — сказала Лора, — Понятия не имею, куда Кеннет запропастился. Боюсь, как бы он не вымок под дождем.

— Он укроется под деревом, — сказал Клем.

— Вечно он простужается и зарабатывает бронхит, — сказала она, ухватившись за стальной поручень вокруг плиты, чтобы подняться на ноги, — Но не могу же я напяливать на него летом жилет, верно?

Клем налил ей стакан соавского из стоявшей в холодильнике открытой бутылки и пошел по коридору искать Фрэнки. Он не видел ее с того дня, как хоронили Рона. Сам он приехал тогда в крематорий на такси через два часа после рейса из Коломбо — зашел в часовню с чемоданом и ящиком с камерой, когда гроб уже начал опускаться в печь. Тогда Фрэнки еще называла себя актрисой, хотя уже много месяцев сидела без работы, да и до этого особо не блистала. Выступала на эдинбургском фестивале экспериментального театра в пьесе «Искаженное название», потом какое-то время подрабатывала диктором прогноза погоды дневных новостей на местном телевидении, пару сезонов занималась пантомимой. Была учительницей английского, манекенщицей, буддисткой, безработной на пособии — ее жизнь была для Клема (как и его — для нее) запутанным клубком случайностей. Ее мужчины, насколько он слышал, в основном были старше ее и женаты. На поминках Рона она вскользь обронила, что недавно сделала аборт, и из ее тона можно было заключить, что он тоже — не первый. Лора поведала Клему — полуозабоченным-полуозадаченным тоном, каким она всегда говорила о дочери, — о последней затее Фрэнки: агентстве по дизайну интерьеров, оборудованном в подвальной квартире подруги на Финсбери-Парк; трудно было представить, почему она решила, что имеет достаточно опыта в этом деле.

Фрэнки стояла в гостиной у подноса с напитками и наливала в широкие стаканы джин. Она еще не сняла длинное блестящее пальто из искусственной «змеиной кожи», почти закрывающее черные блестящие сапоги. Каштановые волосы схвачены крупной черепаховой заколкой, украшенной шелковой красно-белой орхидеей. Клем чмокнул ее в щеку.

— Ох, улетали бы к херам эти облака, — сказала она.

— Но дождь же нужен, — улыбаясь, сказал Клем.

— Ни фига! — Она улыбнулась ему поверх стакана, — Довольно экстравагантно с вашей стороны поселиться на даче.

— Это ненадолго.

— Надеюсь, что ненадолго.

— Фрэнки, я рад, что мы опять встретились.

— Я тоже. А Клэр с тобой?

— Она на кухне, с Лорой.

— Как она?

Он покачал рукой.

— Я помню, как это в первый раз случилось, — понизив голос, сказала Фрэнки. — У нее несчастная любовь в Париже была, да?

— Думаю, что-то вроде этого.

— Бедняжка.

Она позвенела льдинками в стакане и на мгновение нахмурилась, вспоминая собственные неудавшиеся романы. Потом улыбнулась и жестом указала на диван.

— Познакомься с Рэем, — сказала она.

Взглянув поверх спинки дивана, Клем увидел лежащего на нем маленького человека с каштановыми усами. Человек не спал, ясные голубые глаза его были широко раскрыты. Он и Клем пожали друг другу руки.

— Близнец? — спросил Рэй.

— Скорпион, — ответил Клем.

Рэй, казалось, какое-то время обдумывал ответ, потом, с легким стоном, спустил ноги с дивана. Фрэнки пригладила ему волосы и передала джин. Клем тоже налил себе.

— Ты на церемонии появишься?

— Конечно. И отец приедет.

— Будет тоска смертная, — с блестящими от возбуждения глазами сказала она.

Она начала рассказывать ему о хлопотах, о бывшей подруге из интерната, которая готовит стол, о выбранных цветах, о том, какие платья она примеряла.

— Ты обязан помочь Рэю выбрать новый костюм, — сказала она.

— Ладно.

— Устройте мальчишник или еще что-нибудь. Наладьте мужские отношения.

— Договорились.

— А у тебя девушка есть? — Она наклонилась к нему, словно принюхиваясь к его дыханию.

— Сейчас нет.

— Вот почему у тебя немножко залежалый вид.

— Зато у тебя вид — отличный.

— Просто роскошный у нее вид, — сказал Рэй, обращаясь к камину.

— Победа косметики над большим жизненным опытом, — притронувшись к своему беленькому лицу, объявила довольная Фрэнки.

— Мне нравятся опытные женщины, — усмехаясь собственной шутке, заметил Рэй.

Казалось, что шея и спина у него срослись так, что ему было трудно поворачиваться. Наклонившись, Фрэнки поцеловала его в макушку. С порога им махал кухонным полотенцем Кеннет с мокрыми от дождя седеющими волосами.

— Нас пытаются накормить обедом, — махом осушив стакан, протянула Фрэнки, — Кенни, скажи ей, что мы идем, — Она положила руку Клему на рукав и сказала: — Не тревожься о Клэр. У нас таких знакомых — вагон. Нынче это практически эпидемия.

На обед были говяжьи ребра. Клему выдали разделочный нож и старый брусок Рона для заточки. Из столовой принесли тяжеленный набор ножей, высокие стаканы. На скатерти уже разместились бутылки вина; принесенные Клемом желтые розы стояли в вазе по центру и осыпали лепестками тарелки. Клэр сидела рядом с Рэем. С другого конца стола Клем слышал, как Рэй рассказывал ей что-то о крошечных лягушках, живущих в песчаных пустынях Калифорнии и вылезающих на поверхность во время дождя. Он разговаривал с Клэр так, будто с ней ничего особенного не происходило; Клем еще не разобрался, служила ли тому причиной деликатность или простая невнимательность, но был ему за это благодарен. Он поинтересовался у Фрэнки, чем Рэй занимается. «О, всем понемножку», — тут же ответила она, стряхивая пепел, словно приправу, на край тарелки. Сидящая справа от Клема Лора фыркнула, и он вспомнил, что, отвечая на тот же вопрос, она не менее выразительно заявила: «Ничем, ничегошеньки он не делает!»

Уже вечерело, когда они, покончив с обедом, сложили грязные тарелки в мойку и вернулись в гостиную. Лора включила телевизор и уселась на диван, обняв Клэр за плечи. Рэй прикорнул в кресле. Кеннет, облаченный на этот раз в непромокаемую куртку отца, отправился на очередную прогулку. Фрэнки и Клем пристроились у окна в глубине комнаты. Пригнув голову, Фрэнки продемонстрировала татуировку на шее — голубое сердечко размером с детский ноготок — и намекнула, что сделала по просьбе Рэя еще и другие, в более интимных местах. Похоже, ей хотелось убедить Клема, что, хотя на вид все было не совсем так, их отношения были не просто близкими, а самыми что ни на есть тесными. Скачки на экране приближались к захватывающему финалу. Кивнув головой в сторону дивана, Клем поинтересовался, не знает ли Фрэнки поблизости какую-нибудь приличную парикмахершу.

— Во Фромме есть «Донателло», — сказала Фрэнки, — Мама туда уже сто лет ходит.

— Можно к ним записаться?

— Это же Фромм. Естественно, можно. Если пару недель потерпите, я сама ее отвезу.

— Ты опять приедешь?

— Послушать нравоучения священника, — сказала она.

Ему-то, казалось бы, какое дело?

— Я могу съездить с Рэем в Бат за костюмом.

— Выбери что-нибудь посимпатичнее, — сказала она. — Только не очень дорогой, — Она сорвала обертку с очередной пачки сигарет. — Свадьбу фотографировать ты, естественно, не хочешь?

— Честно говоря, нет, — сказал Клем.

— Нет, — повторила она, — Я так и думала. Не можешь снимать, когда в тебя никто не целится.

— Боюсь, что фотографии плохие получатся, — ответил он.

— Врун, — сказала она. — Бессовестный врун, — И предложила ему сигарету.

Рэй проснулся, и они пили чай. Когда с чаем было покончено, Фрэнки разлила всем по стаканам спиртное. Без малейшего интереса они просмотрели программу церковного пения, начало мыльной оперы о болтливых находчивых героях, жизнь которых состояла сплошь из проблем и комических катастроф. Внезапно показавшееся из-за облаков солнце наполнило гостиную вечерним светом.

— Нам пора, — вставая, сказала Клэр.

— Пора? — глядя на Клема, переспросила Лора.

— Да, — сказал Клем. — Действительно пора.

Он отыскал на спинке стула в кухне свой пиджак. Остальные вышли в коридор попрощаться.

Лора передала Клему пакет с остатками говядины.

— Сделаете себе отличные бутерброды, — сказала она.

Клем сжал ей руку.

— Не забудь записаться к Кроули на прием, — напомнил он.

Она пообещала, что не забудет.

В этот вечер, на даче, разыскивая по карманам зажигалку, Клем обнаружил в боковом кармане белую открытку с надписью, сделанной золотыми чернилами, какими пишут на подарках. Прочитав, он взял открытку и показал ее Клэр, которая, сидела у обогревателя с кружкой подслащенного молока. Он прочел ее еще раз, вслух:

— «Неподалеку от Пикоты, на юге Португалии, пропавшая девять дней назад шестилетняя Луна Варгас была обнаружена живой на дне сухого колодца в двенадцати километрах от ее родной деревни. Вызванный на место происшествия доктор Пирез установил, что, за исключением нескольких синяков и царапин, девочка совсем не пострадала, и назвал ее спасение чудом!»

— А-а, знаю, — сказала Клэр, — У меня тоже одна есть.

Пошарив в кармане плаща, она вытащила еще одну открытку и подала Клему.

Проведенная в японском городе Осака шестнадцатичасовая операция по пришиванию женщине руки, отрезанной в результате неосторожной езды на велосипеде, завершилась полным успехом! Еще до следующего дня рождения двадцатилетняя студентка-филолог Идзуми Кудзуу надеется вновь крутить педали!

— Откуда они взялись? — крутя открытки в поисках разгадки, спросил Клем.

— Это Рэй, — сказала Клэр, — Я видела, как он засунул одну в карман твоего пиджака, когда ты ходил в туалет.

— Рэй?

— Фрэнки выходит за Дон Кихота, — сказала она.

19

Рано утром в понедельник, едва забрезжило, приехали трубочисты — пожилой мужчина с забитыми угольной пылью легкими и сонный, нелюбопытный мальчик. Мальчик нес инструменты — огромный, похожий на слона Макса Эрнста пылесос[43]. Хотя ночи стояли теплые и холодов еще не ждали несколько недель, по вечерам Клэр куталась в свитера и кофты, и струйки тепла от электрообогревателя, похоже, помогали мало; им явно пошел бы на пользу дополнительный источник тепла и света (да и то сказать, живой огонь спасал человечество от страха тьмы двести с лишком тысяч лет). Обращаясь к Клэр, мужчина назвал ее «миссис Гласс». Клем налил ему чаю; не давая кипятку остыть, он начал пить, с шумом втягивая жидкость сжатыми в трубочку губами, потом закашлялся и сплюнул в носовой платок. Отвечая на незаданный, подразумеваемый вопрос, он сообщил, что ни разу не находил спрятанных в дымоходах сокровищ.

— Только сажа да мертвые птицы. Остальное — сплошная брехня.

Еще с тех времен, когда деревню окружали шахты, на улице осталась лавка угольщика. Позднее, тем же утром, Клем купил у него двадцатикилограммовый мешок угля и, как спящего ребенка, принес его на руках домой. При первой попытке затопить в сумерках камин комната наполнилась клубами воняющего бензином дыма, но спустя час, после усердного раздувания и махания газетой, потратив уйму спичек и еще несколько спиртовых кубиков, ему удалось разжечь маленький огонек, и от углей пошло ровное тепло. Клэр пододвинула стул поближе и протянула к огню руки.

— Спасибо, — сказала она и допоздна сидела, глядя, как рассыпается искрами и сгорает в золу уголь; иногда она называла цвет огня. Медный, фиолетовый, зеленоватый. Багровый, яично-желтый. Пурпурный.

Когда пришло время спать, они опять читали путеводитель. Во вторник была поездка в Сорренто. В среду — Калабрия. В четверг они прибыли на северное побережье Сицилии. Ночью она спала по десять, иногда двенадцать часов, и еще устраивалась соснуть на пару часов после обеда. Трудно было поверить, что можно столько спать, но, видимо, ей это было необходимо. Наверное, это и был «обильный отдых», о котором говорила Лора, необходимый, чтобы улеглось колебание элементарного химического баланса и наступил поворот к выздоровлению.

Во время посещения больницы в пятницу Клема, вопреки его надежде, не пригласили в кабинет доктора Кроули. Пришлось посидеть с недужными местными жителями, листая помятые журналы. Он обратил внимание на то, что выходящие после приема пациенты стараются не встречаться глазами с ожидающими собратьями, словно пытаясь поскорее забыть недавнее вынужденное соседство и неприятный факт того, что, заболев, тело неизбежно становится предметом обозрения посторонних.

Клэр вышла, когда он перечитывал в дальнем конце приемной памятки о здоровом образе жизни.

— Ну что? — спросил он.

— Тяжко, — уронила она, но, когда позже, по дороге домой, она предложила помочь ему с обедом (может, по совету Кроули?), он понял, что «тяжко» здесь — не просто усталость и недуг, но еще и что-то нужное.

— Я нашел в огороде кустик шалфея, — сказал он, — Можно приготовить макароны с перцем, маслом и листьями шалфея. Хочешь?

— Да, — сказала она. — Я проголодалась.

Придя домой, она прилегла отдохнуть в спальне, потом спустилась вниз и начала хлопотать на кухне.

— Джейн была мной довольна, — сказала она, раздавливая рукояткой ножа чесночную дольку.

— Джейн?

— Ее так зовут. Джейн Кроули.

— Она права.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно.

— Ты думаешь, что я сильно поправилась, но ты не видел меня вначале. Какая я тогда была.

— Угу.

— Тогда со мной была только Фиона. Тебе она не нравится, но она единственная помогла мне тогда.

— Я ей очень благодарен за это.

— У тебя тогда была работа.

— Работа, да.

— Я сказала Джейн, что ты купил глазные капли.

— А она что?

— А что она должна была?

Он пожал плечами.

— Ну, может, похвалила и меня тоже.

За ужином он упомянул Фрэнки и Рэя.

— В следующую пятницу они опять приедут, — сказал он.

— Я знаю.

— Я сказал, что съезжу с Рэем в Бат в субботу, после того, как они сходят к священнику. Помогу ему выбрать свадебный костюм. А ты, может, с Фрэнки побудешь?

— Вы так договорились? — спросила она.

— Вы можете съездить куда-нибудь женской компанией, — предложил он.

— В Бат?

— В Бат или Фромм. Фрэнки спрашивала, не хочешь ли ты сходить в парикмахерскую. Там есть одна, куда Лора ходит. «Донателло».

— Это Фрэнки предложила?

— Ты не хочешь постричься?

— Если ты думаешь, что стоит, я постригусь.

— Как хочешь, — сказал он. — Это не так важно.

Он опасался, что нарушил хрупкое вечернее настроение, но после ужина они, усевшись вдвоем у камина, слушали радио: кинообозрение, программу воскресных спортивных состязаний, потом комедийную викторину. Клэр прыснула, и звук ее смеха поразил их обоих. Этим вечером он, как и прежде, старался уберечь ее от новостей — тревожных событий в мрачном сопровождении комментариев и мнений. Одновременно он берег и себя, легко воображая материал, глухим эхом вторящий кровавой неразберихе, поучаствовать в которой приглашал его Тоби Роуз.

В субботу вечером из телефонной будки у почты Клем позвонил на остров. Отец был в Бервике. Клем оставил ему сообщение (надеясь, что собеседнику известно достаточно об их семье, чтобы понять и передать суть), осторожно намекнул на улучшение, но не скрывал необходимости быть начеку.

На следующее утро пришел Кеннет. Он помог Клему разжечь в глубине сада костер, туда полетели обрубленные сучья, обломки парника, десяток сваленных кем-то в кучу деревянных ящиков, старая гнилая дверь, плети вьюнка. К вечеру появилась Лора, и они пекли в горячей золе картошку, пили вино и вспоминали прошлое, которое казалось нынче таким беззаботным.

— Кожа у нее стала гораздо лучше, — сказалаЛора, когда вечером Клем отвозил ее и Кеннета домой. — Тебе не кажется? Да вы оба выглядите гораздо здоровее, чем когда приехали. Ты не представляешь, как я о вас тогда беспокоилась.

Это верно, у Клэр с лица почти пропали сухие, болезненного вида пятна, со щек исчезла явно нездоровая бледность. Да и он, работая на свежем воздухе, загорел, чувствовал себя бодрее. Это было приятно, в голове начали бродить мысли о будущем, идеи, порожденные, казалось, совсем не тем сознанием, с которым он сжился, вернувшись из Африки. Может, он немного научился забывать? Разве это возможно? Казалось, будто здесь, на даче, с Клэр, Лорой, Кеннетом, день за днем занимаясь незамысловатыми хозяйственными делами, он попал в медленное течение, все дальше уносящее его от кровавого смрада, мертвого взгляда мальчика, упорно избегаемых Сильверменом умозаключений. Так что же, он действительно забывал? Неожиданно его осенило (когда он переносил в глубину сада, подальше от глаз, оставшиеся от разрушенной веранды бетонные блоки), что, может, несмотря на кажущееся противоречие, самая главная задача памяти — это забвение, бесценный, уникальный механизм медленного исчезновения знаний и опыта.

Подумалось (кольнуло): не открыть ли коричневый конверт, не посмотреть ли снимки в бумажнике, — но он отложил это опять.

В начале следующей недели окрестности заволокло странным густым, влажным туманом, холодящим кожу, пахнущим речной дельтой и Северной Атлантикой. Колокола аббатства и деревенской часовни отбивали часы унылым звоном буйков ограждения. Клэр не вылезала из постели. Клем сидел внизу, пил кофе чашку за чашкой и курил. Даже радиоприемник, казалось, чувствовал изменение погоды. Он трещал, бубнил негромко, потом начинал грохотать. Клем прочистил каминную решетку. Зола была того же цвета, что и туман.

К полудню туман рассеялся. Скрывавшийся день оказался изящно-голубым, прохладным, легким. Спустившись вниз в пальто, Клэр присела на пуфик снаружи у выхода в сад, пока Клем перетаскивал оставшиеся блоки (он уже догадался, что яма, куда он их складывал, образовалась в результате проседания, но помалкивал об этом). Вокруг жимолости продолжали кружить несколько пчел. На ветвях растущей за забором соседской яблони еще осталось несколько коричневато-зеленых яблок. Сорвав веточку розмарина, Клем передал ее Клэр. Она ущипнула ее изгрызенными ногтями, поднесла к носу. Он начал проверять ее знание растений, хотя самому ему они были известны только благодаря табличкам прежнего жильца. Но она назвала большинство правильно. Потом они, неторопливо перебрасываясь репликами, словно теннисным мячом в легкой партии, начали вспоминать сад в Бристоле — тридцатиметровый, образцово ухоженный участок, простирающийся от дома в сторону дороги, парка и кирпично-красного железнодорожного моста. Уклон лужайки позволял катиться по ней кувырком, подминать, набирая скорость, траву и упиваться чудесным зеленым запахом. Отец всегда был, да, несомненно, и сейчас остается умелым садовником, но сад всегда был Норин. Даже полностью ослепнув, она опускалась перед клумбой на колени на желтую поролоновую подушечку и перебирала голыми пальцами листья и стебельки, выискивала на ощупь и вырывала сорняки; голова ее при этом была повернута в сторону и чуть-чуть наверх, а лицо выражало абстрактную сосредоточенность, словно она прислушивалась к таинственной, слышной только незрячим мелодии.

— Ты похож на нее, — сказала Клэр, когда Клем устроился рядом с ней на перекур. — Больше, чем я.

— Думаешь?

— Такой же целеустремленный.

— Ты имеешь в виду — упрямый?

— Упорный.

— Упрямый!

— Ну да, упрямый, — улыбнулась она, — Упрямый до ужаса.

— Интересно, что бы она сказала, если бы увидела нас сейчас.

— Расстроилась бы.

— Думаю, что нет.

— Погнала бы нас метлой.

— Метлой? — рассмеялся он. — Ну уж, вряд ли. А может, мы помним ее совсем по-разному?

На следующее утро, во вторник, он предложил устроить пикник. Клэр сказала, что у нее нет настроения. Он повторил предложение в среду, и на этот раз она согласилась. Они наготовили бутербродов из всего, что оставалось в холодильнике, — выщербленного куска сырной головки, остатков луковой приправы, листьев салата, ветчинного паштета, половинки свеклы, капусты в майонезе. Потом залезли в машину и отправились к югу. Сделав петлю вокруг Мендипс, все больше запутываясь в безымянных дорожках, они наконец припарковались на обочине возле каких-то деревянных ворот, перелезли через них и по заросшей тропинке вышли к лежащему у пруда стволу поваленного дерева. Тут они расстелили плед и присели перекусить. Съев бутерброд и выпив немного холодного чая из термоса, Клэр прилегла на пледе соснуть. Во сне она немного плакала. Клем хотел было разбудить ее, но потом решил, что, может, ей нужно было поплакать — может, страдание, страх или еще что выходили из нее слезами, как яд. Он оставил ее, и вскоре слезы высохли. Несколько минут Клем следил за полетом двух стрекоз, охотящихся над прудом за собственными отражениями, потом и на него навалилась сонливость, и с приятным ощущением, что можно позволить себе расслабиться, он прислонился спиной к стволу дерева и под монотонное воркование диких голубей погрузился в забытье.

Когда Клем открыл глаза, солнце уже опускалось и лужайку пересекали тени. Присев на корточки на зеленом пятачке у пруда, Клэр рассматривала что-то в воде, видимо, свое отражение. Потом она растопыренными пальцами, как граблями, прошлась по воде и резко поднялась.

— Все в порядке? — спросил он.

— Нормально, — ответила она.

Запаковав остатки пикника, они вернулись к машине, испытывая некоторую неловкость друг перед другом.

В эту пятницу завсегдатаи желто-голубой приемной (вся неделя размечалась этими посещениями) кивнули Клему с узнаванием. Молодая мама, покалеченный старичок с забинтованной до плеча рукой, астматический подросток, краснолицый, похожий на спившегося актера мужчина приблизительно одного с Клемом возраста. Их мимолетные приветствия — краткие и смущенные — были почти подсознательными. И опять он надеялся, что его пригласят в кабинет, но Клэр появилась уже через двадцать минут, и они зашагали домой, озаренные лучами вечернего солнца, то и дело останавливаясь сорвать ягоду с придорожных кустов ежевики.

Этим вечером, пресытившись итальянскими курортами и пляжами, они начали читать новую книжку, «Сидр у Розы»[44], — старое школьное издание для пятиклассников, которое Клем взял с книжной полки Фрэнки, когда ставил на место путеводитель. В ней не было масляных отпечатков пальцев. Пометки на полях сводились к нескольким карандашным знакам вопроса, неизвестному телефонному номеру и написанному с ошибкой слову «пасторальный» наверху второй страницы. Он читал с полчаса («меня, трехлетку, привезли сюда на телеге; так, с чувства ужаса и растерянности, началась моя жизнь в деревне…»), потом, погасив верхний свет, прошел в гостиную и вымыл оставшуюся от ужина посуду.

Без пятнадцати час он включил радио и выслушал прогноз погоды для моряков, следуя за путеводной нитью дикторского голоса по часовой стрелке вокруг побережья, особенно прислушиваясь к местам, где жил отец, — Кромарти, Тайн, Доггер.

В ванной он почистил зубы и закапал глазные капли. Окно спальни было открыто. Стоя около него, он услышал звук журчащей неподалеку воды — бормотание крошечного ручейка, которого раньше не слышал или не замечал. Выкурив последнюю сигарету, он аккуратно затушил ее о камень под наружным подоконником и положил окурок на пачку. Где-то тявкала лиса. Закрыв окно, Клем разделся и забрался в кровать, размышляя, как сумеет пережить день в компании Рэя, затем, в ленивом полусне, ему начала грезиться Фрэнки: каково, интересно, трахать эту зрелую женщину сорока с чем-то, с которой они подростками забавлялись на чердаке. Такие ли белые у нее бедра, как лицо? И каким штучкам научилась она у своих пожилых любовников? Похоже, она нашла наконец счастье, и, как все счастливые люди, делала вид, что это нетрудно, что нет в этом ничего особенного — лишь небольшое изменение привычки, вроде выхода из дома через другую дверь или сдвига пробора в волосах. Заслужила ли она его? И получает ли она по заслугам? Он надеялся, что да, но только потому, что было так приятно на минутку, так приятно и так уютно верить, что действительно существует подобная связь между причиной и следствием, между заслугами и наградой; что доброта, даже маленькая, тайная доброта, награждается сторицей. Перевернувшись на бок, он удовлетворенно вздохнул. Вдали опять послышался беспокойный лай лисы, затем из лиловой глубины почти заснувшего уже мозга выпорхнула бабочка, которую он вспугнул, работая утром в саду. И вот уже, едва касаясь длинными пальцами ног стебельков травы, сложив за спиной огромные крылья, перед ним парил Фрэнк Сильвермен с бутылкой бурбона «Четыре розы» в одной руке; другой он жестом Платона указывал на небеса[45], где одинокая бабочка преобразилась в десятки, миллионы себе подобных радужных существ, танцующих в небе, как детские подвесные игрушки.

— Я же говорил тебе, Клем, — в восторге кричал его старый друг. — Я же рассказывал тебе, как это получается. Рассказывал, верно же?

Проснувшись, несколько мгновений Клем не мог понять, в какую сторону головой он лежит, потом сообразил, что повернут к двери, но полоски света под дверью больше не было. Отшвырнув одеяло, он повернул выключатель над кроватью. Темно. Он вышел на лестницу. Из комнаты Клэр не доносилось ни звука. Весь дом был погружен в беззвучный мрак, гнетущая тишина обступала его со всех сторон, следила за ним, внимала его вниманию. Он вернулся в спальню, в молочно-бледном свете звезд разыскал на столе зажигалку и, освещая ею путь, спустился в коридор. Пробки и рубильник находились в шкафу под лестницей. Просунув палец в отверстие на дверце, он открыл шкаф и заглянул внутрь. Пламя уже обжигало большой палец. Оглядев двойной ряд черных переключателей, он увидел выпадающий из строя и включил его, увидел второй — и тоже включил. Плечи облило светом. Уронив зажигалку, он засунул палец в рот и бросился наверх. На площадке он прижался ухом к двери Клэр, затем слегка приоткрыл ее и увидел, что настольная лампа горит, но кровать пуста. Он вошел внутрь. Обхватив себя руками, неподвижно уставившись в пространство над кроватью, Клэр скорчилась в самом дальнем углу комнаты. Включив верхний свет, Клем опустился рядом с ней; сначала, не касаясь ее, он ровным голосом объяснил, что случилось.

— Сейчас я помогу тебе подняться и дойти до кровати, — сказал он, — Это недалеко, всего несколько шагов. Ты очень сильно напугалась, но все уже прошло. Смотри, свет уже опять горит повсюду.

Судорожное напряжение неожиданно исчезло, все ее тело обмякло. Клему пришлось обхватить ее покрепче, чтобы не дать упасть. Они дошли до кровати, он уложил ее и накрыл одеялом. Клэр закрыла глаза, но тут же опять открыла и неподвижно уставилась на него.

— Ну, как ты? — спросил он (вопрос, который он пытался удержать по сто раз в день). — Хочешь, я принесу попить?

Она кивнула. Стакан на столике у кровати опрокинулся. Клем сходил в ванную и наполнил его; бросив взгляд в зеркало, он обнаружил, что стоит нагишом. Заскочив в спальню, он напялил джинсы. Когда он вернулся, Клэр плакала, но, увидев его, тут же вытерла слезы кончиками пальцев. Приняв стакан, она выпила воду большими глотками.

— Еще?

Она помотала головой.

— Я посижу с тобой, — сказал он, — Хочешь?

Она опять помотала головой.

— Уже скоро утро, — сказал он опять. — Максимум несколько часов.

— Иди ложись, — прошептала она.

— А ты сможешь уснуть?

— Понятия не имею. Но если я не сумею быть одна — если я даже…

Она вздохнула со всхлипом. На тумбочке стояла коробка бумажных салфеток, Клем вытащил пригоршню и передал ей. Высморкавшись, Клэр засунула их под подушку.

— Теперь, пожалуйста, иди, ложись спать, — сказала она.

— Ты уверена?

— Ложись, Клем.

Он пошел к выходу. Оглянувшись, он увидел, что Клэр отвернулась от него к стене.

— Я могу отговорить Фрэнки завтра, — предложил он. — Скажу ей, что ты устала, или еще что-нибудь.

Она не ответила. Клем вышел на площадку, постоял там минутку, потом опять пошел в коридор. «Что она увидела такое жуткое над кроватью? — думал он. — Привидение? Черта с высунутым языком и рогами? Или просто кромешную тьму, черную, как пустоты от выработанных пластов под стенами дома?» Зажав в кулаке зажигалку, он сел на ковер, опершись спиной о стену, и начал представлять рассвет, будто такая примитивная уловка могла приблизить его начало. Потом Клем вспомнил, как встречал рассвет на пятнадцатом этаже отеля «Бельвиль» по возвращении из Н***; тогда восход пригвоздил его к окну не обычным своим великолепием, первыми лучами, высвечивающими края листьев и зданий, ежеминутно рождающимися из небытия новыми и новыми прекрасными холмами, а тем, что он случился вообще; тем, что такую тьму, такую ночь, такую бездну мрака, оказалось, можно, как обычное время, смести в небытие.

На следующее утро в десять он постучал в дверь ее спальни, но не получил ответа. Через час он вернулся опять с чашкой чая. Клэр лежала в постели с открытыми глазами. Пробормотав благодарность, она взяла чашку. Они обещали быть у Лоры в полдень. Клэр спустилась вниз через пятнадцать минут, на ней опять были очки, но, возможно, она в любом случае надела бы их. На кухне она приняла лекарство.

— Я найду мастера проверить проводку, — сказал Клем, — В деревне наверняка есть кто-нибудь.

Про себя он решил, что, если не удастся наладить надежное освещение, им лучше уехать. Какой уж тут покой, если расплавится проводок предохранителя — один паршивый проводок толщиной с волосок! — и весь дом может снова погрузиться во тьму.

Фрэнки и Рэй сидели на лужайке перед домом, держась за руки, и курили. Рэй был одет в застегнутую до горла белую рубашку. На Фрэнки — желтый брючный костюм, зеленоватые бусы и такие же зеленоватые туфли на платформе. Они уже встретились со священником, чтобы, как тот сказал, представиться и познакомиться с местными правилами. Пожалуйста, чтобы никакого риса и никакого конфетти. Конфетти застревает между надгробиями и, по его словам, огорчает прихожан, а рис привлекает грызунов.

— Нам, конечно, на это наплевать, — сказала Фрэнки, — Можете бросать что угодно. Виноградные косточки, павлиньи перья. Можно и деньги, если хотите, лучше в конвертах.

Когда они садились в машины, Клем оттащил ее за локоть в сторону и объяснил, что Клэр плохо спала.

— Мы только в парикмахерскую, — ответила Фрэнки, — Там ни перед кем особо красоваться не придется.

— Она остается на твоем попечении, — строго сказал Клем.

— А Рэй — на твоем.

Фрэнки, Рэй не болен, хотел ответить Клем, но вдруг подумал — а кто его знает? Может, Рэй тоже болен? Что-то здесь не так.

— Можешь о нем не беспокоиться, — мягко сказал он.

Выехав на дорогу, «спайдер» повернул налево, в направлении Нового Колкомба. Клем поехал направо, мимо дачи, почты, потом подлинному, тянущемуся между двух линий высоких кустов пути вырулил на шоссе — старую римскую дорогу. Рэй нашел в бардачке одну из Нининых клубных кассет, вставил в проигрыватель, врубил его на полную громкость и всю дорогу, пока они ехали в Рэдсток, а потом ползли вверх к Пестауну, дергался в такт своим худеньким телом. Наблюдая за Рэем краем глаза, Клем представлял его маленьким мальчиком в застегнутом на все пуговицы байковом пальтишке, которого тянет за руку вверх по ступенькам викторианской больницы ужасно обеспокоенная женщина. Может, полиомиелит? Или гормональное расстройство помешало телу вырасти как положено? У него была непропорционально большая голова, а на щеках постоянно проступал слабый румянец, словно он страдал легкой формой хронической лихорадки, но глаза блестели ярко, буйно росла шевелюра каштановых волос и задиристо торчали каштановые усы. Он рассказывал о Фрэнки, и Клем не мог узнать в его словах двоюродную сестру. Оказывается, она отличалась глубокомыслием, проницательностью, глубоким пониманием жизни окружающих. Доводилось ли Клему видеть ее с животными? С детьми?

— А как обстоят дела с ее дизайнерской компанией? — спросил Клем. — Ты тоже будешь в ней участвовать?

Рэй пожал плечами.

— Может, буду только помогать советами, — сказал он. — Из-за кулис.

— Желаю удачи, — сказал Клем.

— Твоя сестра, — сказал Рэй, — Вот это да!

— Что да?

— Такие книги!

— Ты читал их?

— А ты разве не читал?

— Не все.

— Ей вот столько осталось до гениальности, — сообщил он, раздвинув указательный и большой пальцы на сантиметр. — А она еще молодая.

— Скажи ей это. И про то, что молодая.

— Думаешь, я фигню несу?

— Нет.

— Твои фотографии — одни из лучших, какие я видел.

— Фигню несешь, — засмеялся Клем.

С Уэллсвея они въехали в Бат. Город, который Нора никогда не любила, не одобряла его, называла цитаделью консерваторов, выхолощенных адмиралов и торговцев стариной, — этот город простирался под ними, сверкая тысячами наполненных солнцем высоких окон, тысячами стекол припаркованных машин. Клем оставил «форд» на многоэтажной стоянке у реки. Когда они вышли из гаража, Рэй вытащил из сумки небольшую стопку открыток, разделил ее, как карточную колоду, и передал половину Клему. Тот пробежал глазами золотые буквы на верхней открытке — история русской влюбленной пары, нашедшей друг друга через пятьдесят лет.

— Просто оставляй их там, где люди найдут и прочитают, — сказал Рэй. — Тут есть свои тонкости, но ты скоро поймешь.

В кафе около железнодорожной станции они подзаправились бутербродами с беконом, потом прошлись по магазинам на Нью-Бонд-стрит и Милсом-стрит.

— Только не темный, — сказал Рэй, перебирая висящие на вешалке костюмы. — Не черный и не синий.

Он примерял зеленые, небесно-голубые, серебряные пары. Пока Рэй занимался примеркой, Клем рассовал часть открыток по карманам непроданных пиджаков, часть пристроил под целлофановую упаковку новых рубашек. Одну, с радостными новостями об увеличивающейся продолжительности жизни в Мексике, он засунул, наподобие аккредитации, за ленту дорогой фетровой шляпы с заломленными полями. В четвертом магазине им попался белый полотняный костюм-тройка с подкладкой из ярко-алого шелка. Рэй припомнил, что Джон Леннон был одет во что-то подобное во время свадьбы с Йоко Оно. Облачившись в него, стоя перед зеркалом (продавец обдергивал сзади провисшую материю), Рэй решил, что он ему подходит. Клем сказал, что костюм стоит почти четыреста фунтов стерлингов.

— У тебя есть четыреста фунтов? — спросил он.

Рэй ответил, что вряд ли.

— А сколько у тебя есть?

— Думаю, что смогу наскрести шестьдесят, — ответил Рэй. — Ну, шестьдесят пять.

Он переоделся, и они пошли в благотворительную лавку фонда Марии Кюри, потом — Британского фонда болезней сердца, потом — в «Оксфам»[46]. На крытом рынке, рядом с концертным залом, примостился магазинчик под названием «Щеголи и красавчики». Здесь они отыскали подержанный костюм сливового цвета за семнадцать фунтов. Брюки были длинноваты, но пиджак с большими лацканами пришелся впору. Рэй купил костюм, потом на оставшиеся деньги подобрал к нему сиреневую рубашку и простой зеленый галстук. Они направились обмывать покупку в паб. Последнюю открытку Клем оставил в туалете, пристроив на краю писсуара так, чтобы об успешном восстановлении популяции орланов на Гебридских островах можно было прочитать без помощи рук.

Они добрались до машины только в полшестого, опять поставили музыку и опустили окна. Рэй рассказывал о том, что они собираются делать после свадьбы, о квартире, которую они с Фрэнки присмотрели в районе Поплар[47]. Приглашал Клема останавливаться у них, и Клэр, естественно, тоже.

— Ты в детстве был счастлив? — спросил Клем; ему вдруг опять привиделся маленький мальчик; на этот раз он прижимался лицом к окну, глядя, как на улице резвятся другие дети.

— Мои родители были неразговорчивы, — сказал Рэй, — А твои?

— Мои-то разговорчивы. Только вечно заняты.

— Каждый старается делать что может, — сказал Рэй, — Мне кажется, стоит думать о людях немножко лучше, чем они есть на самом деле.

— У тебя это здорово получается, — улыбнулся Клем.

— Ты представить не можешь, сколько я тренировался, — осклабившись, ответил Рэй.

«Альфа» уже стояла напротив дома Лоры. Клем помог Рэю донести покупки. В гостиной Фрэнки мешала что-то в наполненном льдом высоком стакане. Она сообщила Клему, не оборачиваясь, что Клэр пошла обратно на дачу и что ему очень понравится работа парикмахерши из «Донателло».

— Пошла на дачу?

— Ага.

— Ладно.

Он сел в машину, помахал Кеннету, который выкашивал траву у ног бетонного мальчика, и развернулся в проезде. Хотя его раздосадовало небрежное отношение и эгоизм Фрэнки, после проведенного с Рэем дня он был в прекрасном настроении. Появившиеся после вчерашней бессонной ночи тяжелые мысли исчезли из головы. Может, Клэр тоже развлеклась? Тогда, может быть, не случилось серьезного отката назад и им не придется все начинать с самого начала?

Клем окликнул ее с порога, потом, заглянув в гостиную, еще раз; затем поднялся по лестнице наверх. Дверь в спальню была широко открыта, на матраце аккуратно уложено снятое с кровати белье. На тумбочке, рядом с коробкой салфеток и принесенной им утром кружкой недопитого чая, лежали ее темные очки. Он вытащил из одной дужки застрявший в ней волос, затем подошел к окну. В саду по траве протянулись вечерние тени. Хороший, все еще теплый вечер, хотя он заметил, что деревья в полях, казалось, совсем неожиданно начали менять цвет, в зелени крон появились бурые и красноватые пятна. Он вернулся к тумбочке и опять поднял очки. По спине, до кожи на затылке, пробежал невольный холод. Он переходил из комнаты в комнату в поисках какого-нибудь знака, чего-нибудь, что могло подсказать, куда она исчезла, что могло вернуть утерянный покой, но ничего не было. Вернувшись в машину, он включил двигатель; на часовом табло высветилось без десяти минут семь.

В гостиной Рэй примерял новый костюм. Фрэнки стояла перед ним на коленях, подкалывая штанины брюк.

— Он похож на бога, — вытаскивая булавку изо рта, сказала она Клему, — Вы оба — просто гении.

— Когда Клэр ушла на дачу? — спросил Клем.

— Когда мы приехали, — ответила Фрэнки изменившимся при взгляде на его лицо голосом.

— Когда это было?

— Не знаю. Часа полтора назад. Может, два.

— Что-нибудь произошло?

— Что ты имеешь в виду?

— Между вами что-нибудь произошло?

— Не понимаю, о чем ты говоришь…

— Я же ее на тебя оставил, черт побери! — взорвался он.

— Что мне было, к стулу ее привязывать? Клем? Клем!

Выскочив на дорожку, он остановился и принялся оглядывать газоны, словно надеясь увидеть Клэр, спокойно сидящую с книгой под деревом. Фрэнки дотронулась до его руки, он поморщился.

— Клем? — позвала она.

Испугалась, отметил он. Это его обрадовало, он хотел, чтобы она испугалась. Вышел Рэй в сливовом костюме, за ним, в пышном платье из белого муслина, словно свадьба уже шла полным ходом, — Лора.

— Что случилось? — осведомилась Лора.

— Клем сердится на меня, — ответила Фрэнки.

— Что-то с Клэр? — спросила Лора.

— Ее нет, — сказал Клем, — На даче ее нет.

— Может, она просто пошла прогуляться, — сказала Фрэнки.

Лора покачала головой.

— Если Клем беспокоится, значит, не все в порядке.

— Надо начать искать, — предложил Рэй.

— У нас есть две машины, — сказала Лора. — Не уверена, что старый «вольво» заведется.

— Я мог бы повозиться с ним, — сказал Рэй.

— Не дури, голубчик, — ответила Лора.

— Оставь его в покое! — сердито оборвала ее Фрэнки.

Косилка взревела, закашлялась и заглохла. Наклонившись, Кеннет снял спереди полный мешок травы. Опираясь на палку, Лора поспешила к нему, остальные — за ней. Кеннет поставил мешок на траву и выпрямился.

— Клэр, — выдохнула Лора, — Ты видел Клэр?

Он кивнул.

— Она сказала, куда пошла? Кеннет? Она тебе сказала что-нибудь?

Несколько секунд он молчат, словно прокручивая в голове, кадр за кадром, пленку с недавними событиями. Потом начал медленно делать руками маленькие круги перед животом.

— Не понимаю, — сказал Клем.

— Он говорит, плавать, — перевела Лора.

— Плавать?

— Карьер, — сказала Фрэнки. — Где еще можно плавать?

— Надо ехать туда! — переходя на крик, скомандовала Лора, — Быстрее, поехали туда.

— Помнишь дорогу через поле? — сказала Фрэнки Клему, — По ней ты быстрее доберешься, чем на машине.

И Клем помчался. Лора еще кричала что-то, но в голове уже шумела кровь. Он нашел ведущий в поле перелаз через забор и понесся вниз по склону к ферме у старого русла реки, облаиваемый бешено рвущимся с цепи дворовым псом. Потом путь все круче стал забирать в гору. Он замедлил движение. Может, Клэр шла этой же дорогой? Наверняка; детьми они всегда бегали по ней, она, должно быть, помнит ее так же ясно, как и он. Он немного постоял, упираясь руками в колени, тяжело дыша, ловя ртом воздух, затем перелез через металлические ворота и побежал по следующему полю; впереди ему мерещился жуткий призрак бегущей женщины, и все казалось, что женщина эта — Мэри Рэнделл. Карьер находился за лесом на вершине горы. Он опять остановился, сплюнул под ноги, вытер тыльной стороной ладони слюну с подбородка. До леса оставалось несколько сотен метров. Сжав зубы, он прибавил скорости на последнем участке и, шатаясь, влетел в неожиданно прохладный воздух под кронами деревьев.

Дальше утоптанная, усеянная камнями и пересекаемая древесными корнями тропинка вилась наверх под сплетением ветвей. Клем торопливо шагал по ней, потом побежал трусцой, отгоняя от глаз вечернюю мошкару. Тропа расширялась; он увидел старую машину, брошенную в карьере после прекращения работ, — массивную, рыжую от ржавчины, похожую на увечное, закованное в броню чудовище, заползшее в чащу спокойно умереть. Деревья расступились, он учуял кисловатый аромат дикого чеснока, едва уловимый запах влажного пепла разводимых подростками костров. Продравшись сквозь заросли иван-чая, он очутился на краю карьера. Клем успел забыть, какой он был огромный: на многие мили вокруг дороги были вымощены добытым из него щебнем. К западу вода была черной, на другой стороне — голубой, с розовыми закатными бликами. Сложив рупором руки, он начал звать Клэр, потом заспешил вниз по каменным ступеням туда, где вода все еще была освещена солнцем. На нижней ступеньке, у края внутренней стены, он увидел пластиковый пакет с одеждой. Неподалеку в воде качалась на голубой поверхности, наблюдая за ним, голова мужчины.

— Вы не видели здесь женщины? — задыхаясь, спросил Клем. — Высокая такая, лет сорока…

Он собирался описать ее прическу, но сообразил, что не знает, как она сейчас выглядит.

— Это вы ее звали?

— Да.

— Тут молодежь собиралась, на автостоянке, — ответил мужчина, — Но они уже уехали.

Клем не мог понять, как тому удавалось удерживаться на воде. Не видно было, чтобы он шевелил ногами, а глубина под ним наверняка была метров двадцать.

— Она должна быть одна, — сказал Клем.

— Я не слежу, в общем-то, кто здесь ошивается, — сказал мужчина. Голова медленно повернулась от берега, — Во-он там какая-то девица купалась голяком в тенечке.

— Давно?

— Не очень.

— С час назад?

— Я тебе, приятель, не будильник, — Он задвигал руками и начал отплывать в сторону.

Клем побежал в сторону фиолетовой, поминутно меняющейся полутени, образованной заслоняющими свет стенами карьера. Здесь приходилось двигаться более осторожно. Он еще раз позвал и, прислушиваясь, наклонил голову. В двадцати шагах от него виднелись проржавевшие перила вертикальной лестницы. Около них раздался всплеск, затем высунувшаяся из воды белая рука ухватилась за верхнюю перекладину. Вытерев с глаз воду, Клэр взглянула на него. Волосы ее были острижены до плеч. Она улыбалась.

— Тут дядька какой-то плавает, — сказал Клем, — Он знает, что ты ныряешь голышом.

— Вы за меня волновались? — спросила она.

— Немножко.

— Извини, пожалуйста.

— Я тебя звал.

— Извини.

— Ладно, не важно.

— Иди купаться, — сказала она, — Нам нынче нечего стесняться друг друга, верно?

— Верно, — согласился он, — Чего уж тут.

Оставив одежду рядом с ее вещами, Клем оттолкнулся пальцами ног от камня и нырнул, разбивая водную гладь и обмирая от холода и наслаждения. Сделав несколько гребков под водой, он вынырнул. Небо над стенами карьера было ужасно далеким. Казалось невероятным, что десять минут назад он бежал сквозь чащу и думал, что его сестра утопилась.

— Мне столько нужно рассказать тебе, — крикнул он.

— Хорошо, — отозвалась она.

— Ты еще не озябла?

— Еще нет. А ты?

— Нисколечко.

Он взглянул на освещенную сторону, проверяя, плавает ли там его недавний собеседник, но собравшийся в узкие полумесяцы свет был невыносимо ярким, словно сквозь водную поверхность проросли тысячи маленьких золотых цветков. Глаза слепило, и он отвернулся. Со стороны автостоянки послышалось хлопанье двери. Через секунду наверху карьера появились три цветных пятнышка с обращенными вниз крошечными лицами.

— Ау-у-у, — закричала Лора.

Клем засмеялся и замахал ей рукой; затем глубоко вдохнул и, раскинув руки и ноги в стороны, неподвижно распластался на воде, которая принялась медленно кружить его тело.

20

Клэр выбралась из карьера, как из волшебного целительного источника или мифической реки. Леты? Ахерона? Стоя на каменистом уступе, она без всякого смущения вытерлась полотенцем; с длинных белых ног стекала вода. Когда они вернулись на дачу, она проспала одиннадцать часов кряду, а утром спустилась вниз, приготовила большую яичницу и умяла ее деревянной ложкой прямо со сковородки, вытирая губы пальцами и потешаясь над выражением лица Клема, наблюдающего за ней через окно кухни.

Поев, Клэр отправилась на прогулку. Она не сказала ему, куда идет, и не пригласила с собой. Он хотел было проследить за ней, но как проследить за человеком на открытой дороге? Глупая затея.

Вернувшись, она забралась в ванну. Стоя на середине лестницы, Клем слышал, как она напевает.

— Клэр? — позвал он.

— Что?

— Ты в порядке?

— Конечно!

Три дня спустя он позвонил в «Итаку» и, хотя набирал номер на карточке Паулин Даймонд, попал на Босуэлла. Врач очень обрадовался его звонку. Нет никаких причин сомневаться в очевидном, сказал он.

Улучшение должно было произойти. Он же говорил, что надеется на выздоровление.

— Мне кажется, она в какой-то экзальтации, — признался Клем.

— Это, я думаю, только по сравнению с прежним состоянием, — сказал Босуэлл.

Но ей все равно нужно продолжать принимать лекарства. Иногда, почувствовав себя лучше, пациенты думают, что могут обойтись без них. Это ошибка.

— «Таблетку на ужин — и врач не нужен», — пошутил он. — А теперь скажите-ка мне, как чувствует себя мужская половина семейства Гласс?

— Отец?

— Или, скажем, вы?

— Ничего патологического.

Босуэлл рассмеялся еще громче.

— Избави бог! Но если будете в наших краях по делам, может, заглянете побеседовать?

На следующее после этого разговора утро, отчаявшись найти деревенского электрика, Клем отправился в скобяную лавку в Рэдстоке (бесспорно, самый интересный из местных магазинов) и купил пару работающих от батарей ламп «Просто-свет». Если пробка опять перегорит, «Просто-свет» спасет их от темноты на четыре часа. Клем был доволен. Он поставил одну лампу на тумбочку в комнате Клэр, другую — на втором этаже у лестницы, потом показал ей, как они включаются и выключаются, чувствуя, что Клэр смотрит на него с преувеличенным терпением, как на слегка помешанного.

Жизнь шла дальше. В пятницу, когда она была у врача, он нашел на обеденном столе конверт, адресованный директору университета Данди. Он поднес его к окну, пытаясь разглядеть содержимое на свет, но не сумел. Может, просто отчет о состоянии дел. Надеюсь, у нее хватило ума не заявлять о выходе на работу в октябре, а если и не хватило, то они не согласятся на это, подумал он. Когда вечером Клэр собирала после обеда посуду, Клем посоветовал ей не торопиться, не перегружать себя. Она вежливо попросила его не лезть не в свое дело. Он сказал, что не лезет.

— Лезешь, — сказала она. — Не мешай мне дышать полной грудью.

Но можно ли ей было довериться? Что, если он ослабит бдительность и обнаружит ее как-нибудь ночью в саду рвущей на себе волосы и воющей на луну? В конце концов, не Босуэлл, не Фиак, не Лора, а он был ее главным опекуном. И случись что, склеивать осколки придется ему.

В воскресенье, словно чтобы убедиться, что заклинание работает, Клэр потребовала вместе пойти в карьер. На этот раз они прихватили купальники — Клэр взяла у Фрэнки закрытый костюм тигровой раскраски, а Клем разыскал пару старых, растянутых плавок Рона. День выдался прохладный, и в карьере было тихо, только двое тощих мальчишек ныряли с камней да какая-то татуированная девушка в бикини целовалась со своим парнем. Клем и Клэр медленно плавали кругами в разных направлениях. Когда они встретились второй раз, Клэр сообщила о своем плане.

Клем слушал, остановившись в метре от нее, перебирая в воде ногами.

— В пятницу приедут Рэй, его мать и Фрэнки.

— Я знаю.

— Я собираюсь готовить.

— Готовить?

— Обед готовить, в субботу. Мы можем обедать в саду.

— На даче?

— Приготовлю лосося, — сказала Клэр, — Давно мечтаю.

— Но, кажется, Лора собирается что-то делать?

— Хватит уже Лоре работать.

— Но это же уйма дел! — сказал он.

— Не ты же будешь готовить. Так что тебе должно быть все равно.

— Давай поговорим об этом дома.

— О чем тут говорить? — прогибаясь назад и уплывая от него, сказала она. — Все уже решено.

Но на следующей неделе пошел дождь. Вода из поломанных желобов текла по стенам дачи, пятно рядом с ванной потемнело и расползлось. Во вторник Клэр провела весь день в спальне и только вечером, угрюмая, рассеянная, со следами прежнего испуга в глазах, спустилась вниз. Клем приготовился к худшему (он же догадывался, что так оно и будет), но в среду ее настроение улучшилось, а утром в четверг, когда Клем заваривал кофе, Клэр появилась на кухне в плаще.

Она сказала, что ей нужно в Бат. Что она хочет купить там рыбу, да и еще кое-что им понадобится. Хорошее вино, например. «Сансер», белое бордосское. Клем махнул рукой на окно, по которому барабанил дождь.

— Либо ты, либо автобус, — сказала она.

— На автобусе ты будешь добираться часа два, а то и три.

Она пожала плечами.

— Кофе-то я хоть могу допить? — спросил он.

Сомневаться не приходилось — это была прежняя Клэр, Клэр его детства. Чем больше ее отговаривать, тем больше она будет настаивать. Да и зачем отговаривать? Клем выпил кофе (она не сводила с него глаз), потом пошел наверх за курткой и ключами.

В Бате они купили зонтик, потом рыбу — выращенного на ферме, но экологически чистого лосося, свернувшегося дугой в рыбном отделе местного универсама. Лосось был дорогой. Клем предложил свою последнюю полученную в Данди шотландскую двадцатку, но Клэр заплатила карточкой, и за вино тоже, и за мороженое, и за полдесятка баночек с косметикой. В книжном магазине на Милсом-стрит она, с голодным, жадным блеском в глазах, купила книги — историю Франции девятнадцатого века, роман Жорж Санд и новое издание «Застольных бесед» Кольриджа, такое же дорогое и тяжелое, как лосось.

Они уже почти вернулись к оставленной на подземной стоянке универсама машине — Клэр с зонтиком в руке, Клем с покупками, — когда Клэр остановила его у парикмахерской на главной улице.

— Тебе тоже не мешало бы постричься, — сказала она. — Смотри, зарос, как бродяга, и сам не замечаешь.

Дразнит, подумал Клем, но она втолкнула его внутрь. Парикмахеры в синих фартуках сидели в откидных креслах и читали газеты. Посетителей не было — дождь, середина рабочего дня, — поэтому ждать Клему не пришлось.

— Выходной? — спросил парикмахер.

— Угу, — ответил Клем, ожидая вопросов о том, от какой работы он отдыхает, но их не последовало, и он закрыл глаза, предоставив мастеру наклонять его голову пальцами, пахнущими никотином и различными брадобрейскими маслами и притираниями.

Когда со стрижкой было покончено, Клем оказался неотличим от остальных присутствующих в парикмахерской — надень на него фартук, и он совсем бы затерялся. Это его позабавило, и, когда они со всеми покупками и с новой прической вышли под дождь, он решил, что Босуэлл прав. Почему бы и не поверить своим глазам? Допустить, что как оно кажется, так оно и есть. Ожидание худшего, пессимизм — куда они его привели? В витрине магазина Клем увидел их отражения — два призрачных покупателя, высоких, довольно элегантных, на забрызганной дождем улице.

— Может, позвоним вечером отцу? — спросил он.

Она помотала головой:

— Я не знаю, что ему сказать.

— Сомневаюсь, что это так важно.

— Конечно важно.

— Сомневаюсь.

— Мне думать противно, что он начнет быть добреньким. Прощать меня.

— Ему не за что тебя прощать.

— Уж он что-нибудь отыщет.

— Он на тебя не сердится.

— А ты?

— Мне-то за что сердиться?

— Что приходится присматривать за старшей сестрой.

— Клэр, никто на тебя не сердится.

— Мне иногда кажется, уж лучше бы сердились, — спускаясь по бетонным ступенькам на автостоянку, проговорила она, — От человеческой доброты бывает не по себе.

В семь часов они пошли ужинать к Лоре и Кеннету. Те похвалили Клемову прическу, потом еще раз прическу Клэр. Аккуратно насаживая горошины на вилку, Клем объявил, что Клэр кое-что запланировала на субботу. Лора посмотрела на нее, и Клэр на мгновение замялась.

— Обед, — объявил Клем.

— Да, — подтвердила Клэр, — Я приготовлю обед. На всех.

— Обед, голубушка?

— На даче, в субботу.

— Ты уверена?

— В саду.

— В саду?

— Мне нужна рыбоварка.

— Боже ты мой, — воскликнула Лора, — У меня эта рыбоварка лежит уже лет сорок, но, кажется, я в ней ни разу ничего не готовила. Может даже, нам на свадьбу ее подарили. На свадьбу часто дарят ненужные веши.

После ужина они отыскали крышку от рыбоварки в дальнем углу ближайшего от плиты кухонного шкафа. Сама медная рыбоварка, наполненная землей, стояла на подоконнике; в ней росли гиацинты. Они пересадили гиацинты в ведерко для льда. Рыбоварку вычистили и положили в мешок. Было полдесятого вечера. Клем пошел в коридор позвонить на остров.

— Думаю, может, она поговорит с тобой сегодня, — сказал он, когда отца позвали к телефону.

— Ох, Клем! Это такая замечательная новость. Просто замечательная!

— Только постарайся не обсуждать с ней ничего серьезного.

— Да-да. Непременно. Не беспокойся на этот счет. О чем, ты думаешь, лучше?

— Если ты знаешь какие-нибудь особенные рецепты для лосося, можешь ей подсказать. Она в субботу обед готовит.

— Готовит? Милые мои! Она сейчас с тобой?

— С Лорой. Подожди минутку.

На кухне Клэр уже надела пальто и курила одну из сигарет Клема; он отобрал ее. Поколебавшись, она пошла в коридор. Клем остался ждать с Лорой и Кеннетом, им слышен был голос Клэр, но слов было не разобрать. Ее не было две-три минуты. Вернувшись, она кивнула Клему, потом прижалась лицом к Лориной груди и громко разрыдалась. Заворчала потревоженная во сне собака. Кеннет неловко переминался с ноги на ногу. Лора гладила племянницу по голове.

— Ну-ну, — сказала она. — Успокойся, голубушка. Вот и еще одна ступенька позади.

В пятницу вечером рыба, погруженная в бульон из белого вина, лука, лаврового листа и аниса, кипела в пристроенной на двух электрических конфорках рыбоварке. В четыре Клэр, не попросив Клема сопровождать ее (и в прошлый раз она тоже не просила), ушла на прием к Кроули. Она вернулась через полтора часа с карманами, набитыми сицилийскими лимонами из деревенской лавки.

— Хорошо сходила? — спросил он.

— Да, спасибо.

— Ну и отлично. — Он даже не был уверен, ходила ли она к врачу.

Перед закатом он прошел вглубь сада к увитой лозой беседке. Погода менялась, небо на западе очистилось. Лучи солнца, как на детском рисунке, расцвечивали полюбившиеся им гряды облаков.

— Трудно предсказать, как повернется, — очищая у порога ботинки, объявил он.

— Ну просто пессимист до мозга костей, — прокричала с кухни Клэр, — «Как бы чего не вышло».

Рыба уже остыла. Клэр сообщила, что начинает очищать кожу. Клем присел к столу. Книги, ручки, карандаши были аккуратно разложены. Рядом лежала репродукция картины Жерико «Плот „Медузы“», которую она почему-то так и не собралась повесить на стену. Он включил лампу. Клем еще не забыл прочитанное об этой картине в ее книге в Данди — части тел в студии, скандал во время первой выставки (один из критиков, поспешив домой, обозвал картину полотном для стервятников, пиром стервятников). Подрегулировав шарнирный кронштейн лампы, он приблизил свет к репродукции. Разбивший «Медузу» шторм уже закончился, хотя море все еще было бурным, и плот накрыла высокая волна. Им удалось соорудить подобие мачты с веревочными растяжками и напруженным от ветра лоскутом паруса цвета запекшейся крови. На переднем плане седовласый курчавый мужчина с бородой философа и укрытой от солнца платком головой сидел, обхватив руками лежащий у него на коленях труп юноши; ноги мальчика опустились в тянущуюся за плотом пену. На бревнах, кто вверх, кто вниз лицом, лежали, как поваленные статуи, другие тела. Из выживших только старик был повернут лицом к публике (гулявшим по салону дамам и господам). Другие — Клем насчитал двенадцать человек — сплелись в безумную пирамиду на правом краю картины, спинами и руками тянулись наверх, к мускулистому, до пояса голому чернокожему моряку, который, поднявшись на плечах товарищей, сигналил рубашкой замеченному на далеком горизонте кораблю.

Как поразительно схвачен решающий момент жизни и смерти, хотя на репродукции Клэр — некачественной цветной ксерокопии — другой корабль, если он и был, казался всего лишь черным мазком над гребнями волн. Хорошо ли держали на нем дозорную вахту? Только самому острому зрению было под силу заметить крохотный плот на таком расстоянии. Голос, конечно, не долетит. А если кто-нибудь и заметит, скажем, в подзорную трубу, по-цирковому балансирующую пирамиду из человеческих тел, захочет ли капитан сменить курс ради жмущейся на досках кучки чужаков, за которыми нужно будет ухаживать, могущих, вдобавок, оказаться заразными? На таком расстоянии бедственное положение выглядит почти нелепым и может пробудить столько же презрения, сколько и жалости. И разве трудно, когда ты отдален от страдальцев милями яростно кипящих волн, защелкнуть подзорную трубу, возблагодарить Бога, что с тобой такого не случилось, и направиться дальше по курсу?

— Клэр, — спросил Клем, подходя к арке и заглядывая сквозь нее на кухню, где она продолжала трудиться, — а этих людей на плоту в конце концов подобрали?

Она сняла с бока лосося кусок тонкой как шелк кожи, затем, с ножом в руках, повернулась к нему.

— Сама картина — огромная, почти пять метров в высоту, — сказала она. — Когда я жила в Париже, я два-три раза в неделю ходила в Лувр смотреть на нее. Если смотреть долго, волны начинают двигаться. Это шедевр.

— Мертвецы не очень-то натуральные, — возразил он.

— Это тебе не фотография, — сказала она, — Во времена Жерико к мертвым еще проявляли почтение. — Она улыбнулась и опять принялась за работу (розовая, влажная мякоть лосося уже матово блестела). — Их кто-то заметил, — договорила она через плечо, — Двое из них потом написали книгу. «Naufrage de la Frégate la Médusé»[48]

Рано утром в субботу она пришла в его спальню, потрясла, чтобы разбудить, за ноги и велела взглянуть в окно. За исключением нескольких белых облаков, южная часть неба была ослепительно синей. На стене комнаты уже появился теплый солнечный квадрат.

— Сегодня нам придется побегать, — потирая рукой лицо, сказал он, — Не забудь принять свои штуки.

— Можешь проследить, если хочешь, — поддразнивая его, ответила она кокетливым тоном.

В гостиной Клэр передала ему нераспечатанный циркулярный конверт «жильцам», на задней стороне которого был список «что нам нужно». Выпив чашку чая, он поехал к Лоре. Входная дверь была заперта, пришлось постучать в кухонное окно. Кеннет впустил его, а потом помог донести вещи до машины. Когда он выбирал скатерть в ящике под кухонным столом, появилась Лора в халате, с сеточкой на голове — он и понятия не имел, что кто-то до сих пор носит такие сеточки.

— Опять приехал грабить, — сказал он.

— Забирайте, забирайте хоть все, пожалуйста, — ответила она, — Я только и мечтаю, чтоб вы остались подольше.

— Мы остаемся, — сказал Клем, — По крайней мере, пока.

— Как она сегодня?

— Немного возбуждена.

— А ты как?

— Беспокоюсь.

Он поинтересовался, как Лора поладила с матерью Рэя.

— В момент, — сообщила она, вытаскивая из хлебницы лепешку и опуская ее в тостер.

Клем забрал Кеннета с собой на дачу. С пятой попытки им удалось протащить обеденный стол через заднюю дверь в сад. Грунт все еще был мягкий от дождя, но солнце припекало, и ко времени появления гостей земля должна была достаточно просохнуть. Он накрыл стол, потом в качестве украшения разложил на скатерти десяток виноградных листьев. На кухне ожидали своей очереди салаты и соусы, нарезанные на ломтики лимоны; лосось пристроился в холодильнике между листами фольги.

— Раньше чем через час они не появятся, — сказал Клем, в очередной раз поймав взгляд Клэр в сторону входной двери и ведущей к дому тропинки, — Мы вполне успеем отдохнуть.

— Угу, — промычала она, потом, подойдя к ведущей наверх лестнице, остановилась, — Клем…

— Все будет просто великолепно, — заверил он, — Вот увидишь.

Прихватив с дверцы холодильника бутылку белого вина, он вытащил пробку, плеснул себе в большой стакан и направился еще раз проверить стол и сад. Изысканно сервированный стол выглядел на траве, казалось ему, не совсем по-английски — или не то чтобы не по-английски, а вразрез с обычаями семейства Гласс. Интересно, понравилось бы это прежнему жильцу? Глядя теперь на сад, Клем видел, что успел сделать в нем совсем мало, гораздо меньше, чем думал. Убрал местами мусор, перекопал кое-какие грядки. Может, здесь уже совсем ничего нельзя было сделать или требовалось больше умения, чем он смог приобрести за такое короткое время. Клем решил не опускать руки совсем, а только считать обед на свежем воздухе формальным окончанием «проекта» (по-настоящему он окончится, как Клему было хорошо известно, на дне подземной выработки).

— За Алана, — поднимая бокал, провозгласил он, глядя на Клэр, которая следила за ним из окна спальни.

Они не махали друг другу, а просто улыбнулись.

Мать Рэя звали Джин. Ее лицо напоминало венчик неприметного цветка. Самые обычные вещи — столовый прибор, зажигалка Клема, кусок лосося на тарелке — вызывали в ней такую тревогу, словно могли внезапно, без предупреждения, наброситься на нее. Чтобы справиться со своей застенчивостью, она начала пить. К тому времени, когда они покончили с первым блюдом, она безнадежно расслабилась и описывала себя Клему как «разложившуюся домохозяйку». Рэй, казалось, совсем ее не замечал. Приехав с Лорой, он обхватил Клема, тщедушный захват длился чуть не минуту. Фрэнки держалась холоднее — еще не забыла, как он на нее накричал. На ней было платье в горошек, какие носят танцовщицы фламенко в ночных клубах для туристов. Джин смотрела на нее с нескрываемым трепетом. Клем продолжал подливать ей вина. Она сказала, что он похож на одного ее знакомого по имени Алфи, и через какое-то время начала звать его Алфи. Клэр разговаривала с Фрэнки. Рэй разговаривал с Лорой. Кеннет молчаливо уписывал за обе щеки. Они поднимали бокалы: за повариху, за Джин, за отсутствующих друзей, за семью. По дороге проехал грузовик. На десерт было мороженое «Вьенетта», «суперсладкое», как было написано на упаковке. Клем разрезал мороженое на семь порций и принес с кухни еще вина. Он рассказал Джин про работу Сильвермена в Торонто. В крошечных комнатках на железнодорожной станции, рассказывал он ей, прятались люди. Джин ответила, что надеется не обидеть его, если выскажется откровенно, но она считает, что многим забулдыгам не хватает хорошего поджопника. Клэр пошла в дом. Лора и Клем поменялись местами. Солнце спускалось к крышам аббатства. На траву от стола падала причудливая тень. Клем и Фрэнки вместе курили. Он напомнил ей происшествие на чердаке. Выпустив сквозь зубы дым, она расхохоталась.

— Отвечай мне по правде, — попросила она, распахивая накинутый на плечи легкий атласный пиджак, — Как мои сиськи, все еще классные?

В полном порядке, уверил ее Клем. Он заметил, что Клэр закрыла за собой заднюю дверь. Похоже, что ее не было уже минут десять. Он закурил новую сигарету, потер глаза. Рэй подтащил рядом свой стул. Клем спросил его, знает ли Джин об открытках с добрыми вестями и что она про них думает. Рэй ответил, что открытки ее пугают, а почему — он не мог понять. Выбросив сигарету, Клем извинился и пошел к домику.

В гостиной, у незажженного камина, он увидел Клэр. Рядом, положив руку Клэр на плечо, стояла Финола Фиак. Она абсолютно не изменилась с тех пор, как Клем видел ее в прошлый раз: те же кеды, яркая губная помада, прорезиненный плащ, — только вместо спортивного костюма на ней было черное шерстяное платье, доходящее до середины длинных красноватых голеней.

— Ну-ну, — взглянув на Клэр, протянул Клем, — Сюрприз?

— Я пыталась сказать тебе, — проговорила Клэр. — Честное слово.

Он пожал плечами:

— Чем больше народу, тем лучше.

Он спросил у Фиак, обедала ли она. Та ответила, что не голодна.

— Я привезла вам кое-что, — сказала она.

— Да?

— Я пыталась сказать тебе, — повторила Клэр.

— Что сказать?

— Ваша сестра мне позвонила, — сказала Фиак. — Вы что думали, что мы ни разу не разговаривали друг с другом? Я рассказала ей, что видела кое-что в газетах, и спросила, попался ли этот материал, по ее мнению, вам на глаза? Мне казалось, что в ваше убежище мировые новости вряд ли попадают.

— Понятия не имею, что вы имеете в виду, — сказал Клем.

— Я собиралась тебе все рассказать, — мягко проговорила Клэр, — Я хотела…

— Я подумала, что будет лучше, если я расскажу вам сама. И покажу, — сказала Фиак.

Порывшись в кармане плаща, она вытащила сложенную в несколько раз газетную вырезку и, держа ее двумя пальцами на вытянутой руке, подала Клему. Он взял ее; это была заключительная сводка международных новостей — параграф без заголовка, в котором сообщалось, что разыскивавшийся в связи с резней в Н*** человек арестован в Брюсселе. Он проживал в районе Матонге, по-видимому, у него были там родственники. Приводилось и имя этого человека, Клем перечитал его несколько раз. У него не было сомнения, кто это.

— Думаю, что они позволят вам на него взглянуть, на вашего монстра, — сказала Фиак. — Вы же этого хотели?

Клем аккуратно свернул газетную статью. Какое-то время он изучал ковер под ногами, потом поднял глаза на Фиак. Такой довольной он ее еще не видел.

— Какого числа?

— «Скотсман» за среду, — ответила она.

— За среду?

— За среду.

Спасибо, сказал он. Пожалуйста, ответила Фиак.