Оптимисты

21

Через шесть часов после того, как Фиак передала ему газетную статью, Клем припарковал белый «форд» на Фарадей-роуд и вошел в свою квартиру. На столе лежала старая записная книжка, склеенная по переплету серебряной клейкой лентой. На обтрепавшихся страницах этой книжки были записаны телефоны всех, кто когда-либо оказался ему полезен и мог быть полезен опять: ночные редакторы, швейцары гостиниц, управляющие таксомоторных компаний, работники посольства, аэропорта. При свете настольной лампы он нашел имя Кирсти Шнайдер. Лет пять назад они постоянно пересекались по работе и с десяток вечеров просидели, флиртуя, в пабах на западе Лондона, — тогда их отношения, не начавшись, закончились прощальным объятием на перекрестке и оставшимся невыполненным обещанием звонить друг другу. Кирсти была экономистом и писала статьи для серьезных газет. Позже она переехала в Брюссель и, насколько ему было известно, специализировалась в финансах и финансовом мошенничестве Европейского сообщества. Клему встречались ее полуспециальные-полусатирические статьи, втиснутые между некрологами и спортивным разделом. В книжке против имени Кирсти стояло два номера. Первый не работал, на второй, мобильный, она ответила после четырех звонков. Услышав его, она обрадовалась и сказала, что сейчас проводит отпуск в деревеньке около Арля с мужем Хейном и дочуркой Беатрисой.

— Я даже не знал, что ты замужем, — сказал Клем.

— Жена и мать, — сказала она, — счастливая и довольная.

Клем поздравил ее.

— Ты по делу или так? — спросила она.

— По делу, — ответил он. — В основном по делу.

Он спросил, что ей известно про Рузиндану.

— Это в связи с преступлениями против человечества?

— Да.

— Только что его арестовали, а потом опять отпустили.

— Отпустили?!

— Какая-то бюрократическая ошибка с ордером. Может, фамилию неправильно написали. Вы с Фрэнком Сильверменом занимались этим делом, верно?

— Я хочу найти его, — сказал Клем, — Ты можешь мне помочь?

— Вообще-то я в отпуске.

Он извинился.

— Я могу попробовать связаться завтра кое с кем. Эльза Клаус из «Де Морган» может что-нибудь знать.

— Пожалуйста, хоть что-нибудь.

— Сделаю что могу, но ничего не обещаю.

Он опять извинился.

— Не стоит, — сказала она, — дело есть дело, мы все втягиваемся, как наркоманы.

Они пожелали друг другу спокойной ночи. Вытащив бумажник, Клем нашел клочок с мобильным номером Сильвермена. Он записал его в книжку под нью-йоркским номером, затем набрал и стал ждать. Голос, с которым он уже свыкся в Торонто, сообщил, что мобильный телефон временно отключен. Он принял душ, потом, через час, набрал номер еще раз с тем же успехом и лег спать.

Утром Клем купил молоко, хлеб, маргарин, три банки консервированного тунца, четыре газеты. Устроившись на полу в гостиной, он пил чай, ел бутерброды с тунцом и листал разложенные на ковре газеты, внимательно читая разделы зарубежных новостей, однако не обнаружил ничего, что могло бы навести на след. Сняв с книжной полки «501 французский глагол», он начал проверять себя — blesser, blesser à mort, demolir, se demolir, mordre, moudre[50],— потом принялся переводить в уме выбранные наугад из развернутых на полу страниц отрывки. Готовясь на историка-искусствоведа, Клэр продолжала изучать французский в университете, а потом больше года жила во Франции; она знала язык так, как он, наверное, никогда знать не будет, но ему было достаточно и этого.

Кирсти Шнайдер позвонила в четверть второго. Ей удалось связаться со знакомой в «Де Морган».

— Эльза думает, что его скоро опять заберут, — сказала она.

— Как скоро?

— Недели через две, может, даже раньше.

— А адрес его у нее есть?

— Боюсь, что нет. Но она дала мне номер женщины, у которой он может быть. Есть у тебя ручка? Ее зовут Лоренсия Карамера, родственница Рузинданы. Двоюродная сестра или племянница, я точно не знаю. Работает в одной из парламентских организаций — ФИА называется. Их офис на рю дю Скептр, прямо напротив здания Европейского союза.

Она продиктовала номер. Клем записал его крупными цифрами на лежащем перед ним листе бумаги.

— Ты знаешь место под названием Матонге? — спросил он.

— Это африканский квартал, — ответила она. — Около авеню Луизы. Называется по имени одного из пригородов Киншасы. Там довольно весело, есть неплохие бары.

Клем поблагодарил ее.

— Желаю удачи, — сказала она, — что бы ты ни затевал.

Когда она повесила трубку, он сидел какое-то время, глядя на лежащий перед ним лист бумаги. Раньше контакты с подобными людьми всегда устанавливал кто-нибудь другой — Фейси, Джентеллини, Кини, Сильвермен; ему и в голову не приходило, что для этого требуется какое-то особое умение.

Он опять поднял трубку, набрал код Бельгии, затем номер. Ответившая женщина сообщила, что Лоренсия Карамера еще не пришла с обеда. Клем оставил свое имя и номер телефона, затем пошел в банк на Ноттинг-Хилл и выписал на свое имя чек на четыреста фунтов. Он не помнил, сколько у него оставалось денег и были ли они вообще, но в банке была очередь, а кассирша хорошо знала его в лицо. Перелистывая купюры указательным пальцем с надетым на него грязноватым резиновым наперстком, она отсчитала ему пачку двадцаток. У другого окошка он поменял сотню фунтов на бельгийские франки, потом пошел в дешевое туристическое агентство на Куинсвей и купил билет Лондон — Брюссель — Лондон на рейс, отбывающий следующим утром в десять.

Домой он вернулся около четырех. Никто не звонил. Выпив стакан воды из-под крана, он нажал на телефоне кнопку повторного набора. Ему опять ответила женщина, на этот раз — другая.

— Меня зовут Гласс, — сказал он. — Я уже звонил вам. Мне нужно поговорить с Лоренсией Карамерой.

— О чем вы хотите с ней поговорить? — спросила женщина.

— Вы — Лоренсия Карамера?

Она медлила с ответом; Клем чувствовал, что ей хочется, не называя себя, выяснить о нем как можно больше, но, ничего не придумав, будучи, по всей видимости, такой же, как и он, неопытной в увертках и отговорках, она ответила утвердительно и повторила свой вопрос.

— Я ищу Сильвестра Рузиндану, — сказал Клем.

— Никогда о таком не слышала, — сказала она.

— Бывший бургомистр Н***, разыскивается Международным трибуналом по обвинению в соучастии в геноциде. Насколько мне известно, он ваш родственник.

— Известно? Откуда вам известно? — возмутился голос.

— Я хочу его видеть, — сказал Клем. — Мне нужно с ним встретиться.

— Кто вы такой?

— Я уже назвал вам свое имя.

— Вы журналист?

— Я хочу установить правду.

— Вы ошиблись, — сказала она, — Мне нечего вам сказать. Понимаете? Нечего.

Она отключилась.

В ванной Клем закрыл лампочку для бритья красной полиэтиленовой пленкой, расставил ванночки с реагентами, включил увеличитель и напечатал снимки с негативов, которые хранил в черной папке на полке. Промыв отпечатки, он развесил их сушиться и пошел в спальню. Там он раскрыл привезенный из Колкомба чемодан, выбросил из него в угол комнаты грязное белье и упаковал портфель, который брал с собой в Канаду, потом положил портфель, паспорт и билеты на самолет у входной двери. Еще раз набрал Сильвермена, но телефон опять оказался выключенным (может, потерян? Украден?). Клем совсем было собрался позвонить Лоре и уже почти набрал междугородний код, но передумал. Кто дал ему право просить ее шпионить? С Фиак Клэр будет в такой же безопасности, как и с ним, — в конце концов, Фиак была с ней вначале, помогала ей с самого начала. Он представил, как они сидят, уютно устроившись, у камина. Представил, как Фиак готовит на маленькой кухоньке еду, на полке пристроены возвещающие добро открытки Рэя. Как Фиак лежит в его постели или, может, в постели Клэр (интересно, хватает ли им места?) — две взрослые женщины, утоляющие в детской спаленке печали друг друга.

Проверив отпечатки, Клем удалил последние следы влаги феном для волос. Он смотрел на них так, как только и мог сейчас разглядывать их — отрешенно, не всматриваясь, чтобы изображения, возникшие на глазной поверхности, не могли проникнуть глубже. Сложив отпечатки в пластиковую папку, он засунул папку в боковой карман портфеля. Еще было время все бросить. Распаковать портфель, убрать вещи, заняться совершенно другими делами. Не был он обречен на это судьбою; не взывала к нему привидевшаяся во время приземления в Торонто толпа призраков. Все, что он нынче делал, он делал по собственной воле. И отвечать за последствия придется ему одному. Он закурил, покатал сигарету языком. Сумерки переходили в ночь. В домах на другой стороне переулка, между опущенными шторами, появлялись полоски света.

22

Гостиницу Клем выбрал из перечня, предлагаемого туристам в аэропорту: она была недорогой, находилась поблизости от Матонге и оказалась именно такой, как обещала реклама, — «чистой и современной». Светло-серые коридоры, комната того же цвета, на стене, над кроватью, — репродукция Магрита (дождь, шляпы-котелки). Из окна — номер был на четвертом этаже, с тыльной стороны дома — открывался вид на узкую тихую улочку, высокие окна с балконами. Он прилег, закрыл глаза, потом поднялся, сел на край кровати и набрал номер.

— Я в Брюсселе, — сообщил он.

Она сказала, что ей дела нет, где он, и пригрозила сообщить в полицию.

— А как полиция обошлась с вашим дядюшкой? — поинтересовался он.

— Он не мой дядюшка!

— Этот господин, о котором вы никогда не слыхали?

Она бросила трубку. Развернув карту города (еще один подарок туристического бюро), разгладив ее на покрывале, Клем нашел рю дю Скептр, свою улицу, Матонге, квартал Евросоюза. Вокруг каждого объекта он обвел аккуратный кружок, затем опять позвонил Лоренсии Карамере.

— Не кладите трубку, — сказал он, — Все, что мне от вас нужно, — чтобы вы помогли мне встретиться с Сильвестром Рузинданой.

— А почему я должна этим заниматься? Помогать вам?

— Вы знаете, в чем его обвиняют. Знаете, насколько это серьезно. Неужели для вас это ничего не значит?

Она помолчала.

— Это не мое дело. Понимаете вы? Я ничего об этом не знаю. Почему вы пытаетесь втянуть меня в это?

С минуту Клем сидел с трубкой в руке, потом медленно опустил ее на место. Еще раз посмотрел на карту и вышел из гостиницы. В конце улицы он повернул налево и пошел до станции метро «Порт де Намур» в конце бульвара Ватерлоо. Выбрав в толпе чернокожее лицо, человека примерно одного с Рузинданой возраста, он начал следовать за ним. Он отлично знал, что это не Рузиндана, но надеялся, что, может, поблизости есть какое-нибудь кафе или клуб, где сверстники этого мужчины встречаются поболтать и поиграть в карты. Они шагали в обратную от бульвара сторону и меньше чем через десять минут оказались в Матонге. Неожиданно на Клема обрушились покинутые им в мае краски, запахи, акценты, хотя там ему довелось видеть лишь обломки нарушенного быта — пустые магазины, безмолвные рынки, хруст битого стекла и пустых обойм под ногами. Здесь, в Матонге, магазины были наполнены мешками сладкого картофеля, маиса, жгучего перца, связками сахарного тростника, сушеной саранчи, пальмовых листьев, сухой, как подошвы сандалий, рыбы. На прилавках лежали рулоны ярко раскрашенных тканей, фальшивые локоны, тяжелые ювелирные украшения из золота, настоящие и поддельные. На тротуарах оживленно беседовали, обменивались рукопожатиями, держали друг друга за руки, слушая с открытым ртом новости, мужчины в сандалиях и рубашках сафари, некоторые со спутанными в косицы волосами, некоторые в муслиновых рубашках по щиколотку. Отвлекшись, Клем потерял из виду свой объект. Около часа он бродил по кварталу, ныряя под обшарпанные арки, выбираясь перевести дух на перекрестки, заглянул в бар, заказал пива и получил бутылку со слоном на этикетке. Под резкие звуки мелодий соукус и джужду он пролистал африканскую газету («Маяк»). Весь квартал был буйно-неправдоподобным, напоминая живучие, яркие цветы, прилепившиеся к черным от копоти стенам старого железнодорожного туннеля. Вся община — более молодая и более смешанная, чем подобная ей в Лондоне, — прилетела по крупицам с юга и вплелась в ткань брюссельской обустроенной жизни девятнадцатого века. Клем заказал еще бутылку. Официантка — посмеивающаяся, переваливающаяся с ноги на ногу желтозубая женщина в желто-лиловом тюрбане — подмигнула ему. Интересно, что она скажет, если я спрошу у нее про бургомистра, подумал он. Может, она его знает? Может, его все знают? Может, она видела, как он проходил нынче утром мимо окна, и, приняв за неудачника, посмотрела в сторону?

Когда Клем вернулся в гостиницу, было уже за полдень. Он набрал номер ФИА в третий раз. Ему ответил мужчина — недоверчивый, готовый к отпору молодой мужской голос. Клем спросил Лоренсию Карамеру.

— Она не может подойти к телефону, — решительно сообщил голос.

— Она занята?

— Какое у вас к ней дело?

— Я вас не знаю и не могу это с вами обсуждать.

— Вы журналист, верно?

— Она все еще в офисе?

— Сказать вам, что я думаю о журналистах? Таких, как вы?

— Может, вы представитесь? — предложил Клем, — Вы же знаете мое имя.

— Вы — хуже псов.

— Вы вместе работаете? Или вы — ее друг?

— Бродячего пса — хоть топором по башке, никто о нем не пожалеет.

— Вы бы так и сделали?

— Никто о нем даже не вспомнит.

Клем принял ванну, потом, примостившись между кроватью и тумбочкой с телевизором, сделал несколько полузабытых упражнений йоги. В полшестого он опять позвонил. Никто не ответил, автоответчик тоже не сработал. Он включил телевизор и принялся просматривать каналы в поисках новостей, прослушал выпуски на французском, американском, фламандском; потом выключил его, оделся и вышел. На улице оказалось на удивление холодно, а у него с собой ничего, кроме джинсовой куртки, не было. Он зашагал крупными шагами, потом остановился в баре выпить коньяку. Рядом сидел мужчина с бледными глазами на длинном бородатом лице — лице северянина, сурового фермера или главы церковного совета старейшин. Клем осведомился на французском языке, как пройти к центру. Мужчина ответил по-английски и прочертил маршрут в воздухе чубуком трубки.

Двадцать минут отсюда, сказал он, но Клем, заглянув по пути еще в два бара, добрался до центральной площади только через час. Он побродил по ней вместе с сотнями представителей презренной армии неорганизованных туристов, пошатался около подсвеченных зданий гильдий, заглядывая в слепые окна, разглядывая каменные цеховые эмблемы. Ему припомнились массивные формы финансового центра Торонто, а вслед за этим пришло паническое осознание, что он так и не дозвонился до Сильвермена, не получил от него совета, предостережения, что рулит он в полном одиночестве.

На соседней с площадью улице обнаружился ресторанчик, и, примостившись за столиком, он принялся делать заметки на завалявшемся в кармане клочке чистой бумаги. В маленьком, скупо освещенном зале витал устоявшийся запах жареного лука, рыбы, чеснока и табачного дыма. «Похоже, Европе пришел конец, — писал Клем, — Хорошо смазанный червивый труп». Он заказал полдюжины устриц, бифштекс с картошкой, бутылку красного вина. «Кто этот человек, который мне сегодня угрожал? Как он связан с ЛК? Что я вообще здесь делаю? Это не журналистика! Чем дальше, тем меньше мне становится известно».

Устрицы подали переохлажденными, жилистый бифштекс сочился кровью. Он жевал, пил вино, потом заказал кофе и коньяк. На конверте авиабилета он написал: «мне одиноко» — и тут же тщательно зачеркал написанное. Расплатился, вышел на улицу. Стало шумнее, оживленнее. Мимо, пошатываясь и громко, но не злобно горланя, прошагала ватага шотландцев в килтах. Клем направлялся в сторону, где, как он надеялся, должна была находиться гостиница. Он попытался поймать такси, но оно пронеслось мимо. На остановке автобуса обнаружился план улиц; безуспешно произучав его изрядное время, он побрел дальше, положившись на инстинкт и удачу пьяниц. Улицы становились менее оживленными. Он узнал площадь с булыжной мостовой, статую, бар, похожий на тот, в котором был раньше. Войдя внутрь (бар оказался другим), он опустился на табурет и принялся читать названия сортов пива. «Квак», «Разбойник», «Иуда», «Фаро», «Мыс Доброй Надежды». Есть в этом какой-нибудь смысл? Молодой музыкант играл танго на разбитом пианино; беременная официантка собирала стаканы.

Клем начал что-то многословно объяснять барменше за стойкой, но вдруг поймал в зеркале свое отражение, лихорадочно несущее околесицу, и, поднявшись с табурета, шатаясь, направился к выходу; он не мог припомнить, заплатил ли по счету, да ему было и наплевать. Начинало моросить, он поднял воротник. В темноте то там, то здесь проблескивали высокое окно, железная балюстрада. Дождь усилился, вода начала затекать в уши. Пережидая, Клем стоял минут двадцать под навесом какого-то парадного, пока не сообразил, что смутно знакомая стеклянная дверь через дорогу напротив — не что иное, как вход в его гостиницу. Дверь была заперта, а обнаружить звонок никак не удавалось. Пришлось барабанить по стеклу до тех пор, пока на его зов не появился ночной портье. Сухопутный Харон средних лет, не проронив ни звука, пустил его внутрь.

В номере он насухо вытер голову полотенцем, стянул и оставил в куче на полу мокрую одежду. Залатанная клейкой лентой записная книжка лежала на тумбочке у кровати. Он отыскал Сильвермена и набрал номер.

— Алло? — сказал женский голос.

— Привет, — ответил Клем, роняя голову на подушку.

— Кто это говорит? — поинтересовался голос.

— Шелли-Анн? — Оказывается, он набрал нью-йоркский номер Сильвермена.

— Да, это я, — сказала она. — С кем я?..

— Это Клем Гласс. Друг…

— А-а-а. Да-да. Как дела, Клем?

— Я в Бельгии, — сказал он.

— Ого. Наверное, у вас уже очень поздно.

Поздно, подтвердил он, не имея ни малейшего понятия о времени.

— Клем, — попросила она, — у меня тут знакомые обедают, может, мы поговорим завтра?

— Мне нравится твоя книга, — сказал он.

— Правда? Которая?

— «Стежок во времени».

— Нет, она называется «Стежок вовремя». Знаешь, как в пословице?[51]

— Все равно она мне нравится.

— Спасибо, я очень рада.

— Сильвермен сказал, что он может найти твое фото в любом приличном книжном магазине.

Она засмеялась.

— Может, поэтому его не очень часто тянет домой.

— Я хотел бы с ним поговорить.

— Мы все тут хотели бы с ним поговорить.

— Извини, я не знал.

— Не надо извиняться. Он что-то пытается там сделать. Может, когда почувствует, что готов…

— Знаешь, — сказал Клем, — он считает, что люди в основной массе хорошие, но он так считает, только чтобы не спиться. На самом деле он думает так же, как и я.

— Я тоже считаю, что люди в основном хорошие. По-моему, во что-то такое верить нужно, иначе запросто сойдешь с ума. Есть, конечно, разные…

— Сначала, — сказал Клем, — мы натолкнулись на ребенка, маленького мальчика, который лежал на тропинке с…

— Не надо, — перебила она.

— Нет?

— Я не хочу об этом слышать.

— Конечно, — сказал Клем, — Зачем?

В тепле комнаты он размяк, голос внутри настойчиво убеждал повесить трубку.

— Ты обращался к кому-нибудь? — спросила она, — Разговаривал с кем-нибудь обо всем этом?

— С врачом?

— Не обязательно с врачом.

— Со священником?

— Если ты верующий, то да, — сказала она. — Но ты, кажется, неверующий.

— Я сегодня напился, — сообщил он.

— Вы подошли слишком близко к краю, ребята, — сказала она. — Чересчур близко.

— Мы думали, что мы нераздражимы.

— Не — что?

— Неразрешимы.

— Неразрушимы?

— А что ты готовишь? — спросил он.

— Макароны «кантеллони» со свининой, каштанами и курагой.

— Классно звучит. И ты звучишь просто классно.

— А сейчас иди спать, Клем.

— Я надеюсь, он вернется, — сказал Клем, — Найдет свою дорогу.

— Не беспокойся, он непременно вернется, — ответила она, и Клем услышал, как она улыбнулась, — Я убежденная сторонница счастливой развязки. Чего и тебе желаю.

Утром Клему удалось поспеть к завтраку за несколько минут до его окончания. Он выпил тепловатый кофе и набил карманы фруктами, потом, вернувшись в номер, принял болеутоляющее и минут двадцать стоял под душем, пытаясь вспомнить, о чем разговаривал с Шелли-Анн. Обшарив карманы в поисках сигарет, он нашел только несколько франков, чек из ресторана и авиабилет в исчирканном конверте. Потом он смотрел сводку новостей по Си-эн-эн и Би-би-си. Потом, нагишом присев на край кровати, позвонил Лоренсии Карамере.

— Хотите, чтобы я пришел к вам в офис? — спросил он, — Они знают про это?

— Я не могу вам помочь, — сказала она, — Пожалуйста, прошу вас, отстаньте от меня.

— Вы — на рю дю Скептр, верно? Это совсем рядом, — Он помедлил, давая ей время представить появление в офисе незнакомца, повествующего о кровавой резне, о скрывающихся от правосудия беглецах.

— Дайте мне ваш номер, — попросила она. — Я вам перезвоню.

— Когда?

— Сегодня.

— Даю вам час, — сказал он. — Если в течение часа не будет звонка, ждите меня в вашем офисе.

Он съел припасенные в карманах фрукты, посмотрел какую-то дневную передачу местного телевидения, потом оделся и подошел к окну. Открыл его — в комнату ворвался влажный ветер теплого, ясного дня; внизу блестела чистая после дождя улица. До высоких домов на противоположной стороне было не больше десяти метров, и, глядя в окна квартиры напротив, он без труда мог следить за жизнью ее обитателей. Молодая женщина, повернувшись к нотному пюпитру, водила смычком по виолончели — или это был инструмент поменьше, виола да гамба? — пробуя аккорды неуверенно, но, насколько было слышно Клему через улицу, без ошибок. Он не узнал произведение, что-то медленное, возможно Бах. Девушка сидела так близко, что можно было окликнуть ее и спросить. Интересно, ответит ли она? Поддержит приятный разговор по-соседски? В следующем окне он разглядел семейную гостиную: ковры, картины, разномастные стулья, ваза с белыми цветами. За последним окном был офис или кабинет. За столом сидел, углубившись в работу, мужчина с сединой в волосах и писал что-то, ссутулив спину и выставив согнутый локоть. Что это было — письмо? Рассказ? А может, мемуары (пусть будут мемуары), «История моей жизни», предназначенная для юной музыкантши, звуки игры которой просачивались под дверь кабинета? Строки, назначение которых — помочь девушке разгадать загадку бытия, стреножить жизнь, повалить ее на спину и обнажить ее беззащитное брюхо.

Зазвонил телефон. Перегнувшись через кровать, он поднял трубку.

— Около церкви Святого Бонифация есть кафе, — Она сказала название, и он нацарапал его в лежащем у телефона блокноте. — Приходите в пять тридцать, ровно в пять тридцать.

— Рузиндана придет?

— Приходите один. Никаких камер и магнитофонов.

— Он придет?

— Я изучала право.

— Мы все изучали право, — сказал Клем.

Он взял карту и вышел из гостиницы. Купил в табачном киоске сигареты. Через полчаса он нашел церковь (закопченный фасад, крыша с башенками) — она, как часовой, стояла на краю полукруглой площади на краю Матонге. Разбросанные там и сям кафе и рестораны придавали району цветуще-богемный облик. Указанное Лоренсией Карамарой кафе — «Марсианский пейзаж» — выглядело совсем не так, как он ожидал. Стены были увешаны плакатами в стиле поп-арт, звучал американский свинг пятидесятых годов, посетители — студенты, молодые служащие, всякие творческие типы — в основном белые. Может, она выбрала это кафе из-за размера? В нем могло уместиться человек двести, даже больше. А может, в самом Матонге было достаточно обитателей, которые, подслушав обрывки их разговора, могли догадаться, что к чему; людей, для которых апрельские события были не просто сводкой иностранных новостей, уже погребенных под лавиной новых ужасов новых войн. Раз большинство жителей Матонге имели один с Рузинданой цвет кожи, он почему-то решил, что тот должен скрываться непременно в этом районе. И как его после этого назвать? Идиотом? Расистом? Может, он еще что-нибудь напридумывал сдуру? С чего он взял, что Матонге — такое удобное убежище?

В гостинице Клем спал, пока не проснулся от собственного храпа. Нужно было еще как-то убить два часа. В доме напротив одиноко стоял пюпитр, и за письменным столом больше никого не было (возможно, мужчина просто заполнял налоговую декларацию или составлял список покупок). В ванной Клем побрился, потом, запрокинув назад голову, закапал глазные капли. В четверть пятого, устав расхаживать по комнате, он надел пиджак, сунул под мышку пластиковую папку и спустился в зеркальном лифте на первый этаж. Клем заставил себя идти медленно, как беспечный гуляка, единственной заботой которого является выбрать, в каком кафе выпить первый вечерний аперитив. Когда он добрался до улицы Святого Бонифация, было без десяти пять. Он устроился в кафе напротив открытой угловой двери «Марсианского пейзажа». Естественно, он не имел малейшего понятия, как выглядит Лоренсия Карамера, но решил, что ее, в ее состоянии, нетрудно будет узнать. И потом, с ней же должен быть Рузиндана? Она не обещала привести его, но иначе зачем эта встреча? Ему вдруг пришло в голову, что за всеми его переговорами с Лоренсией Карамерой, возможно, стоял Рузиндана. Выползет ли он нынче из своего укрытия? Либо эта встреча положит начало ряду бесполезных свиданий, во время которых ему придется столкнуться не с бургомистром городка Н***, а с хитросплетением отговорок, уловок, лживых историй, придуманных, чтобы сбивать его со следа, пока в нем не охладеет пыл к продолжению погони. В общем, не такая уж плохая стратегия.

В пять тридцать пять с проспекта Луизы на площадь повернул белый «мерседес», пересек ее, не остановившись, но через несколько минут возвратился и остановился около «Марсианского пейзажа». Задняя дверца открылась, показавшиеся из нее женщина и двое мужчин направились в кафе. Машина уехала. Клем подождал еще с полминуты, затем, оставив пригоршню мелочи рядом с пустой чашкой, пересек улицу. Через окно он видел, что они заняли столик у дальней стены, под огромным, в несколько квадратных футов, плакатом, изображающим марсианскую пустыню. Они сидели, как на собрании, все трое по одну сторону стола, спиной к стене: женщина слева, затем молодой человек в облегающей мышцы рубашке с короткими рукавами, а рядом с ним, наклонив голову и глядя на стол сквозь очки в черной оправе, сидел пожилой, изможденный человек с седой бородой.

— У вас есть пять минут, — сказал молодой человек; прищурившись и не мигая, он следил, как Клем приближался к столику, — Пять минут, говорите, что вам нужно, а потом убирайтесь и больше не возвращайтесь.

Клем опустился на стул напротив него и, садясь, почувствовал аромат какого-то пахнущего сладким ромом и специями туалетного средства — одеколона или тоника для волос, но не мог пока определить, от которого из мужчин шел этот запах. Он повернулся к пожилому человеку:

— Вы Сильвестр Рузиндана?

Медленно, словно движения причиняли ему боль, тот поднял голову.

— Я очень долго ждал встречи с вами, — Клем произносил десятки раз отрепетированные в тишине гостиничного номера слова, — Я даже побывал в вашем доме. Хотя другие добрались туда раньше.

Ответа не последовало, на лице человека не отразилось ни тревоги, ни вызова, ни стыда.

— Вашего дома больше нет, — сказал Клем. — Он разрушен.

Опять — ничего. Клем раскрыл папку и вытащил из нее напечатанные в Лондоне снимки. Когда он приближался к столу, сердце бешено колотилось, но сейчас он успокоился, был почти холоден, так что нотки гнева в голосе звучали почти искусственно.

— Эти фотографии я сделал в апреле, — сказал он, — В церкви в Н***. Думаю, вам не потребуется объяснять, что это.

Он бросил снимки перед ним. Рузиндана поднял пачку и начал их внимательно, неторопливо просматривать. На одном он задержался, словно хотел сказать что-то, но затем положил его в конец и перешел к следующему. К Клему подошла официантка.

— Спасибо, ничего, — сказал он, — ничего не нужно.

— Кем нужно быть, — прошипел молодой человек, когда официантка отошла от их столика, — чтобы делать такие снимки?

— Не знаю, — сказал Клем. Он увидел, что Лоренсия Карамера отвернулась и смотрела теперь в дальний угол кафе, — А вы не хотите взглянуть? — спросил он.

Она не обратила на него внимания. Он вновь перевел взгляд на Рузиндану.

— Есть свидетели, — сказал он, — свидетели, которые покажут, что вы возглавляли убийц. Подбадривали их, когда они устали убивать, приказали не оставить полупустой ни одной могилы. Люди, которые подтвердят, что вы раздавали оружие и улыбались.

Рядом со стулом бургомистра лежала авоська с продуктами. Клем увидел апельсины, шоколадку, что-то завернутое в вощеную бумагу — мясо или рыба.

— Послушайте, — с тяжелым вздохом, словно ему выпало объяснять что-то до глупости очевидное, сказал молодой человек, — Мы — образованные люди, у нас есть успешный бизнес, мы владеем недвижимостью. Мы — не какое-нибудь отребье из глиняных лачужек, ясно вам? И поэтому у нас есть враги. Они готовы оболгать нас, потому что они нам завидуют. Хотят втоптать нас в грязь. Уничтожить.

— Одна из свидетельниц, — сказал Клем, — десятилетняя девочка.

— Девчонка? — Он засмеялся. — Малолетка? Так она скажет все, что ей велят.

— Тогда пусть он скажет, — потребовал Клем. — Я хочу услышать от него, что все это — ложь.

Рузиндана потряс головой. Казалось, он слушает смутно знакомый ему рассказ, повествование о людском безумии, внимая которому можно вздохнуть и покачать головой. Сквозь не совсем чистые линзы очков его глаза остановились на Клеме. Он улыбнулся широкой, печальной улыбкой.

— Скажите, — мягко произнес он, — подарил ли вам Господь детей?

— Удачный вопрос, — ответил Клем, — я как раз собирался спросить, было ли убивать детей неприятнее, чем взрослых, или, когда резня уже началась, становится все равно?

Молодой человек перегнулся через стол. Протянутый указательный палец дрожал в пяти сантиметрах от носа Клема.

— Думаешь, мы позволим оскорблять себя? У тебя нет стыда! Или мозгов!

Он встал, схватив старика за рукав так, что тому тоже пришлось подняться. Женщина продолжала сидеть, по-прежнему не обращая ни на кого внимания.

Клем собрал снимки, сложил их обратно в папку, защелкнул замок. Молодому человеку он сказал:

— Я не собираюсь оскорблять вас. Вас я даже не знаю.

Он вышел из кафе, подошел к церковным ступеням, присел в тени и, закурив, стал ждать. И это все? Все уже кончилось? Куда девался его гнев? Его правота? Выплеснутая на бедного Паулюса ярость? Встреча, которую он так долго рисовал в воображении, провалилась абсолютно неожиданным для него образом. Почему он не взобрался на стул и не объявил всему кафе, что здесь, среди них, в окружении плакатов с работами Уорхола[52] и Лихтенштейна[53], сидит организатор и исполнитель геноцида? Однако трудно было поверить, что лежавший у него в бумажнике снимок был сделан с его недавнего соседа в кафе. Куда девался уверенный в своей блестящей карьере политик: нынче он больше напоминал ученого на пенсии, бывшего специалиста по квазарам или вавилонским династиям — рассеянного, постоянно теряющего ключи от дома чудака. Порочному чудовищу не подобает появляться в образе престарелого родственника, отдыхающего с авоськой по дороге с рынка. Казалось, противник, с которым он желал схватиться, перестал существовать. Будто, пока ангел возмездия Клем, сложив крылья и откинув в сторону меч, копался, покрываясь мхом забвения, в садике, время нашло его жертве безопасный приют.

Они показались на улице через четверть часа. По-видимому, после его ухода они успели сказать друг другу все, что хотели сказать. Мужчины ушли вместе, а Лоренсия Карамера осталась стоять на тротуаре у входа. Ее присутствие, намеренное или нет, решительно покончило с размышлениями Клема, не последовать ли за Рузинданой; он не мог пойти за мужчинами так, чтобы не пройти мимо нее. Он смотрел, как она провела рукой по лбу, отряхнула что-то с рукава черно-серого жакета, оглядела улицу. Как только мужчины скрылись, он направился к ней. Не желая испугать, он окликнул ее по имени еще издали, но она все равно испугалась — повторная встреча с ним в ее планы точно не входила.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он.

— Меня?

— За то, что вы помогли мне с этой встречей.

— А что мне оставалось делать?

— Они на вас рассердились?

— Что вам от меня нужно?

— Кто этот молодой человек?

— Уходите, — сказала она.

— Это сын Рузинданы?

Она покачала головой.

— А у него есть сыновья?

— Они умерли.

— Как?

— Я не знаю.

— А все-таки?

— В лагерях.

— Лагерях беженцев?

Она кивнула головой.

— А что с ними случилось?

— Может, болели. Может, их кто-то убил. Вы журналист, вы и узнавайте.

— Вы их знали?

— Это не мое дело, — сказала она. — Почему вы стараетесь меня в это втянуть?

— Его обвиняют в страшных преступлениях, — сказал Клем.

— Вы обвиняете.

— Его обвиняет Международный трибунал.

— Это была война.

— Война? Это было убийство!

Слово «assassinat!» ударило ее наотмашь. Он заметил, как она напряглась, полезла в сумочку за сигаретами. Клем поднес зажигалку к ее зажатой в губах сигарете и спросил:

— Вы верите, что он невиновен?

— Он — старик, — сказала она, — Вы видели. Старый, больной человек.

— Его будут судить, — сказал Клем.

— Возможно.

— И осудят.

— У него все еще есть там друзья. Влиятельные люди.

— Это будет не важно.

— Все это, — сказала она, — будет не важно.

С тротуара напротив на них смотрел мальчик в коротких шортах и свежевыглаженной рубашке. Лоуренсия жестом велела ему подождать.

— Это ваш? — спросил Клем. Да, сказала она.

— Он здесь вырос?

— Здесь.

— Мне бы хотелось поговорить с вами.

— Мы уже поговорили.

— Поговорить еще раз.

— Зачем?

— Потому что я никому, кроме вас, не доверяю.

— Что ж, мне благодарить вас за это?

— Можно нам встретиться завтра?

— Я работаю.

— После работы.

— Я поведу его в бассейн.

— Мальчика?

— Да.

— Как его зовут?

— Эмиль.

— Я встречу вас у бассейна.

— Это невозможно.

— Что тут невозможного? Это очень просто.

— Если меня с вами увидят…

— Они вас контролируют? Рузиндана вас контролирует?

— Я сделала, что вы просили, — сказала она.

— Вы его боитесь.

— Я никого не боюсь.

— Тогда поговорите со мной еще раз. Позвольте встретиться с вами. Пусть даже на полчаса.

— А потом?

— Потом я оставлю вас в покое.

— Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?

— Лоренсия, ну пожалуйста. Где этот бассейн?

Впервые за все время разговора она повернулась и посмотрела на него прямо, оценивая этого настырного иностранца. Он увидел, что глаза у нее были не просто карие, а с зеленым, как цвет лежащего на дне реки стекла, отливом.

— Только двадцать минут, — попросил он, — все, что я прошу, — четверть часа.

— Четверть?

— Десять минут.

— И вы оставите меня в покое?

— Да, если вы этого пожелаете.

Она пожала плечами, словно все происходящее нисколько ее не занимало.

— Рю де ла Перш, — сказала она и бросила недокуренную сигарету в водосток.

— Спасибо, — сказал Клем.

Перейдя через дорогу, она взяла сына за руку и повела его в сторону Матонге. Повернув голову, мальчик оглянулся на Клема. Клем помахал ему рукой и улыбнулся.

Этой ночью Клему приснилось, что в Колкомбе, в садике, он занимается любовью с молодой мамашей, с которой сидел в приемной врача; из проходящей внизу шахты доносился сдавленный крик о помощи, но, разгоряченные друг другом, они не обращали на него внимания. Клему казалось, что он различает в жалобном нестройном хоре знакомые, а также представляющиеся знакомыми голоса — например, голос бывшего жильца, которому, как срывающимся шепотом объяснила на ухо мамаша, суждено было вечно скитаться в подземных шахтах, потому что при звуке гудка он побежал в другую сторону. «А жена не может его спасти?» — спросил Клем (видимо, в голове всплыло путаное воспоминание об Орфее и Эвридике, Сильвермене и Шелли-Анн), но ответа на этот глубокомысленный вопрос либо не последовало, либо он запамятовал, проснувшись.

Позавтракав в подвальной столовой — те же серые стены и Магритт, — он спросил женщину за конторкой, где можно напечатать снимки, и получил название улицы в Нижнем городе, которую она также пометила на карте. Клем добрался туда около десяти. По крайней мере четыре магазина предлагали нужные ему услуги, но он выбрал тот, где выставленные в оконных витринах старые «Лейки», лейтцевские объективы, «Хассельблады» — каждый с аккуратно написанным от руки ценником — придавали заведению серьезный и старомодно-профессиональный вид. Вынув из бумажника негатив школьной стены в Н***, он передал его мужчине за стойкой.

— Как скоро вы можете сделать пятьдесят оттисков открыточного размера?

Мужчина взял негатив, нахмурился:

— Матовые или глянец?

— Матовые.

— К завтрашнему утру?

— Мне нужно сегодня.

— Подождите. — Скрывшись в глубине магазина, мужчина переговорил с невидимым Клему собеседником, потом вышел и кивнул: — Ладно, он сделает прямо сейчас. Зайдите через пару часов.

Убивая время, Клем пошел бродить вдоль канала, дошел до «Фландрских ворот», потом вкруговую медленно вернулся обратно. В магазине его уже поджидал белый конверт с фотографиями.

— Удачный снимок, — похвалил мужчина. — Хороший контраст.

Клем проверил отпечатки, расплатился и отправился в ближайшее кафе. Он заказал эспрессо, достал ручку и начал писать на обратной стороне фотографий. На каждом снимке по-английски и по-французски он вывел один вопрос:

ГДЕ СКРЫВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК, ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА РЕЗНЮ В Н***?

Он хотел бы иметь сто, двести оттисков, но для начала сойдет и пятьдесят. Один он оставил внутри меню в кафе. Следующие десять — в магазинах и барах в центре города. Один заложил между страниц модного журнала, другой пристроил среди брошюр в офисе «Американ экспресс». Добравшись на метро в район Евросоюза, он принялся заходить в закусочные и рестораны, где собирались на обед аппаратчики. На углу каждой улицы виднелись в небе яркие кабины задранных вверх кранов, как город в городе возвышающихся посреди кирпичной пыли на выутюженных бульдозерами старых площадях. Клем засунул несколько открыток за «дворники» дорогих машин, и один из шоферов накричал на него. Последние снимки он принес обратно в Матонге, припрятал половину в заведениях на рю де Лонг-Ви, а остальные — в магазинах вдоль Шоссе д'Иксель.

Вернувшись в гостиницу, Клем какое-то время смотрел по телевизору спутниковые программы; в пять — принял душ, сменил рубашку и сверился с картой. К бассейну на рю де ла Перш он подошел без двадцати шесть. Лоренсии Карамеры не было видно. Он поднялся на галереи для зрителей, где над глубоким бортиком бассейна тянулись ряды кресел. Там уже сидело с десяток человек — видимо, родителей, наблюдающих за своими чадами. Минут через десять он увидел уверенно спускающегося в ярко-зеленую воду Эмиля, а еще через минуту его мать прошла сквозь расположенные в задней части галереи двери. Клем помахал ей рукой. Быстро, но всматриваясь в лица, она обвела глазами разбросанные по рядам фигуры, потом направилась к нему и опустилась в соседнее кресло.

— Он уже хорошо плавает, — похвалил Клем.

— Мы ходим сюда каждую неделю, — сказала она.

— А отец тоже иногда приходит?

— Ему это было бы далековато.

— Вы с ним не живете?

— Вы задаете слишком много вопросов.

— А вы — совсем не задаете.

— Вы женаты?

— Нет.

— Так я и думала.

— А что — заметно?

— Конечно.

— Почему?

Ему было ужасно любопытно, что она скажет, но ответа не последовало.

— Я не хотел добавить вам трудностей, — сказал он.

— И тем не менее вы это сделали.

— Вы близко знакомы с Рузинданой?

— Я его почти не знаю.

— Он вам не родня?

— Я уже сказала, что почти не знаю его.

— А как долго вы здесь живете?

— Пятнадцать лет.

— И вам здесь нравится?

— Да.

— Почему вы отказались вчера посмотреть фотографии?

— Мне это ни к чему.

— Может, к чему.

— Потому что вы их сделали? Вы хотите, чтобы мне было так же, как и вам? — Она покачала головой. — Я знаю таких, как вы. Встречала таких и раньше.

— Да?

— Вы едете в Африку, наталкиваетесь там на что-нибудь, что-нибудь гадкое. И верите тому, чему в глубине души верили всегда. Что негры — дикари. Приезжаете невеждой и уезжаете невеждой.

— Здесь дело не в расизме, — сказал Клем. — Черный, белый — здесь это не важно.

Она кисло усмехнулась.

— Здесь дело не в расизме, — повторил он и сам уловил в своем голосе нотку неуверенности.

Они смотрели на ее сына. Возгласы пловцов, больше напоминающие шум стаи птиц, чем крики человеческих птенцов, гулким эхом разносились под сводами бассейна.

— Он ходит в хорошую школу, — помолчав несколько минут, сказала она, — Никогда не хулиганит. Боготворит футболистов и велосипедистов, обожает пиццу. У его лучшего друга отец — турок, а мать — полячка; в школе ребятишки собирают деньги на водопроводы для индийских деревень. Понимаете вы это?

— Он живет в новом мире.

— Его никогда не учили ненавидеть, презирать людей.

— Разве людям требуется учиться, чтобы ненавидеть?

— Конечно.

— И кем он хочет стать в этом новом мире?

Она пожала плечами.

— Юристом. А может, профессиональным велосипедистом.

Клем кивнул.

— Здесь можно курить?

— Нет.

— Если это был Рузиндана, — сказал он, — если это он устроил…

Она вздохнула.

— Если это был он, он должен вернуться.

— И его должны судить?

— Да.

— А если его признают виновным?

— То могут послать за вами, и вы его повесите.

— А может, за вами?

— Почему за мной?

— Вы не хотели бы повесить человека, убившего три тысячи сограждан? Убившего сотни детей? Школьников, как Эмиль?

— Он очень добр к Эмилю. Покупает ему подарки.

— Гитлер тоже любил детей. Устраивал им утренники в своем доме в Берхтесгадене.

— При чем тут Гитлер? Почему вы о нем заговорили?

— Где Рузиндана живет? — спросил Клем, — У кого он здесь остановился?

— Хватит!

Он понимал, что пора оставить ее в покое, и сам удивлялся, что не делает этого. Было ясно, что она не имела к событиям в Н*** ни малейшего отношения, и даже если приходилась какой бы там ни было родственницей Рузиндане, это было не важно — кровное или возникшее, такое родство несомненно ее смущало, а появление Клема значительно усугубило это смущение. Что пользы для него было в ее ответах, чем они могли помочь ему? Может, она слышала признания Рузинданы? Рассказы о его зверствах? Знала, что его собираются припрятать от суда? Вряд ли. Она была именно такой, как представлялось на первый взгляд, — мать-одиночка, которой приходилось самой строить свою жизнь и которая не желала быть втянутой в эту ужасную историю.

— Послушайте, — сказал он, — можно, когда у Эмиля закончится класс, я приглашу вас пообедать со мной?

— Чтоб заплатить за беспокойство?

— Нет.

— Тогда почему?

— Почему бы нет?

— В друзья набиваетесь?

— Не обязательно же нам быть врагами.

— Кто знает.

— Надеюсь, что нет.

— Я вам нравлюсь?

— Да.

Она засмеялась.

— И вы думаете, что вы мне тоже нравитесь?

Несколько секунд они испытующе глядели друг другу в глаза, потом повернулись обратно к бассейну. Эмиль, барахтаясь на мелководье, помахал матери. Она подняла руку и постучала пальцем по часам на запястье.

— Я не хочу идти с вами обедать, — сказала она, — Но напоследок я сделаю для вас еще кое-что. Вернее, покажу.

— Покажете что?

— Вы знаете, где находится Тервурен?

— По-моему, видел на карте.

— На станции «Монтгомери» садитесь на трамвай номер сорок четыре, Тервурен — последняя остановка. Ждите меня у выхода снаружи завтра в два часа.

— Вы не работаете?

— До понедельника.

— А что там, в Тервурене?

— Лекарство от вашего невежества, — сказала она, — Чтобы вы наконец замолчали.

— Собираетесь открыть мне глаза? — сказал он.

— Вот именно. — Она встала и оправила пиджак, — Собираюсь открыть вам глаза.

23

Сорок четвертый трамвай, словно желтая гусеница, выполз из сумрака станции «Монтгомери», но вскоре, выбравшись на свет, покатил, набирая скорость, вдоль обсаженной молодыми каштанами аллеи сонной окраины; затем город неожиданно закончился, и они продолжали двигаться по лесопарку, под ветвями широколиственных деревьев. Хотя они находились примерно на той же широте, что Колкомб и Лондон, приближение осени здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем дома. Многие деревья уже стояли голые, земля под ними была усыпана красно-золотой листвой всевозможных оттенков.

Клем уже знал — спросил у служащей в регистратуре гостиницы — что в Тервурене находится Музей Африки — Musée Royal de I'Afrique Central, и полагал, что Лоренсия Карамера поведет его именно туда. Он приехал раньше времени и уселся на траву позади остановки трамвая. Завидев ее, он поднялся. Клем видел ее раньше только в рабочей одежде — ее служебном костюме. Нынче на ней было свободное кремовое платье без рукавов, на запястьях — масса тонких браслетов из серебра и старинной слоновой кости. Он протянул ей руку, и она коротко пожала ее.

— Сегодня без Эмиля? — спросил он.

— У него сейчас урок музыки.

— А у меня? У меня какой будет урок?

Почувствовав, что находится почти за городом, в компании привлекательной женщины, он неожиданно развеселился, но она, по-видимому, не забывала их положения — не последовало ни ответа, ни улыбки.

Они перешли дорогу и сквозь высокие ворота прошли на территорию музея, аккуратно спланированный парк с живой изгородью из кустов самшита, усыпанными гравием дорожками и большим прудом, в котором между облачных отражений плавали экзотического вида утки. Широкие низкие ступени вели к музею — тяжелой громаде в неоклассическом стиле. В мраморном фойе Клем купил у служительницы билеты и последовал за Лоренсией, сандалии которой при каждом шаге стучали по деревянному полу. Они прошли через вереницу пахнущих камфорой залов с выставленными головными уборами, горшками для зерна, выдолбленными из ствола дерева каноэ, масками духов. Еще там были образцы природного каучука, древесины тропических пород деревьев, гнезда термитов в разрезе. В стеклянной витрине под нарисованным небом щипала нарисованную траву пара непритязательных, как предметы, задвигаемые в самый дальний угол склада роскошной мебели, зебр. За соседним стеклом разинул пасть в бесконечном зевке лакированный крокодил. Посетителей в послеполуденный час было немного. У наглядно разложенных черепов стоял пожилой господин в темном костюме, с тростью; мальчик выслушивал отцовские пояснения об охотничьих копьях; на скамейке отдыхали три монахини. Величественный, напичканный до краев, выцветший от времени музей сам казался наиболее выразительным экспонатом, который мало-помалу начинал стыдиться самого себя и, возможно, желал уползти всей своей каменной тушей куда-нибудь в чащу, подальше от людских глаз.

У невысокой, по пояс, витрины, огибающей стену одного из небольших залов, Лоренсия остановилась и поманила Клема. Он подошел и, нагнувшись рядом с ней, поначалу увидел в стекле только отражения их лиц, потом разглядел, что к обернутому бумагой деревянному дну витрины приколота, словно крыло гигантской африканской бабочки, фотография двух белых мужчин в форме, руководящих поркой нефа. Рядом со снимком лежал сам кнут — «чикоте», как его называли, — скрученный, грязно-серый, сделанный, как объяснялось на табличке, из высушенной на солнце кожи бегемота.

Клем перевел взгляд с кнута на фотографию, потом — опять на кнут и опять на снимок. Было не похоже, что мужчины в форме — чиновники колониальной администрации или представители какой-либо промышленной компании — получают удовольствие от лицезрения избиваемого человека, но также не было видно, чтобы они пытались уклониться от того, что, несомненно, называли между собой «своим долгом». Они стояли метрах в десяти от распластанного на земле узника, в позах — двойная неловкость: белых среди аборигенов и объектов съемки, возможно, против воли. Чисто выбритый молодой человек стоял, расставив ноги, подбоченившись, а его более пожилой коллега с усами записывал что-то в книжечке — как негры переносят хорошую порку, или статистические данные для компании, или, может даже оказаться, что-нибудь, набросок или наукообразную информацию, для знаменитой коллекции в Тервурене.

— Перед нами, — сказала Лоренсия, — точная запись нашей истории.

— Нашей истории?

— Истории вашего и моего народов.

— В одной фотографии?

— Почему бы нет? Вы же верите фотографиям?

Она постучала ногтем по стеклу.

— Эта фотография не такая старая, как вам кажется. Эти люди, возможно, все еще живы, наслаждаются заслуженным отдыхом, играют с правнуками. Кто их будет нынче разыскивать? Вы? А тех, кто отдавал им приказы? Компании, разжиревшие на воровстве и крови? За половину Брюсселя заплачено украденным у нас. Хотите полюбоваться на дикарей? Вот они, здесь. С бельгийскими фамилиями и белыми лицами. А также с английскими, французскими, немецкими, португальскими. Рузиндана, говорите, убил три тысячи человек? Эти свиньи убили миллионы!

Пожилой человек, которого Клем заметил раньше изучающим черепа на стенде «Происхождение человека», задержался на входе в зал, воззрился на их горячую дискуссию и повернул обратно.

— Что творилось тогда, — произнес Клем, перебирая запас слов чужого языка в поисках необходимо серьезных, — никто и никогда не сможет оправдать.

— Значит, вы это признаете!

— Ну конечно! Но это не служит оправданием Рузиндане.

— Вам хотелось бы и его исхлестать кнутом, — сказала она, — Привязать к столбу и исхлестать.

— Лоренсия, в Н*** погибли не колониальные чиновники, а простые люди. Не полицейские, не солдаты. Это были фермеры, учителя, рыночные торговцы, школьники. Вы хотите меня уверить, что причиной этого убийства является колониализм, ушедший в небытие в предыдущем поколении? Кнут нынче лежит в музее. Ничья рука не опускает его больше ни на чью спину.

— И что, мы должны все забыть?

— Я этого не говорю…

— Вы именно это говорите! Что унижения и убийство миллионов африканцев принадлежат истории. Простить, забыть и смотреть в светлое будущее.

— Это два совершенно разных вопроса. Две разные трагедии. Мы не можем…

— Вы все-таки совсем не понимаете, — со вздохом сказала она и опять повернулась к фотографиям, словно пытаясь отыскать на них новую подробность, которая поможет ему увидеть неоспоримость ее правоты.

— Хорошо, может, я не понимаю, — сказал Клем. — Может, не могу понять. Но я не могу согласиться, что одним преступлением можно оправдать другое.

Она подняла к небу глаза:

— Ах, господин Не-Согласен!

— Ну зачем вы так со мной? — спросил он. — Потому что я не объявил при первой встрече, что мне противно, чем занимались эти господа? Вы этого хотели? Разве все еще необходимо каждому громогласно заявлять об этом? Или вы недовольны, что я потревожил созданную вами здесь уютную жизнь? Знаете, что я думаю? — продолжал он, испытывая своего рода удовольствие от несправедливости обвинения, — Что вы согласитесь, чтобы Рузиндана остался на свободе, лишь бы ничто не нарушало ваш любимый распорядок.

— Это неправда, — возразила она, — и вы не имеете права так говорить.

— Почему это?

— Вы действительно считаете, что мне больше нечего делать? Что у меня нет более приятных занятий? Весь вопрос в том, — сказала она, пристально глядя на него, — что здесь делаете вы. Я имею в виду — на самом деле.

— Вы знаете, что я делаю, — ответил он.

Она помотала головой:

— Я думала, что знаю. Но, честно говоря, больше не уверена.

В музее было кафе. Курильщикам предлагалось сидеть в заросшем травой дворике. Клем принес две чашки кофе, и они расположились не лицом к лицу, а слегка под углом, так что, пока они прихлебывали горячий напиток и курили, их взгляды скользили поверх плеча собеседника по окнам и колоннам музейных стен. Близился вечер, и они были здесь, во дворике, одни. Другие столики и стулья поникшим видом уже, казалось, выражали готовность удалиться на отдых в кладовую и продремать там до весны.

Несколько минут они вежливо обсуждали посторонние предметы. Клем спросил, что она делает по вечерам. Она ответила, что редко выходит из дома, разве что в кино. Клем сказал, что тоже любит фильмы, что в Лондоне часто ходил в кинотеатр. Она кивнула. Их горячность, казалось, иссякла, будто каждый втайне усомнился в убедительности собственных аргументов. В музее они ни до чего не договорились, хотя ни тот ни другая так и не поняли почему.

— А теперь, — закуривая вторую сигарету, проговорила она, — раз уж я заставила вас смотреть на мою фотографию, вы, по-видимому, захотите, чтобы я взглянула на те, что вы показывали старику. А не то обзовете меня ханжой.

— Я оставил те фотографии в гостинице, — сказал Клем, — я не ношу их с собой.

— Слава богу.

— Но если вы хотите фото за фото… — Вытащив из кармана брюк бумажник, он открыл его, отщелкнул хлястик с кнопкой и, выбрав один из слайдов, протянул его Лоуренсии. — Посмотрите на свет, — попросил он.

Она посмотрела.

— Видите? Ее зовут Одетта, ей десять лет.

Он рассказал ей, что знал о девочке. Как убийцы в Н***, разрубив ногу женщины, за которой она пряталась, ранили ее в голову. Как она долгие часы лежала в темноте и думала, что уже умерла, пока не услышала плач другой малышки и не побрела с ней в поисках воды, не зная, конечно, не поджидают ли еще в темноте люди с ножами. Он описал больницу Красного Креста, ряды узких кроватей, поразительное спокойствие, с каким она отвечала на вопросы Сильвермена, прежде чем усесться опять в тени дерева.

— Что же, она одна там?

— Вместе с другими сиротами.

— А мать и отец?

— Погибли. И братья тоже.

Лоренсия отдала слайд обратно. Пока он засовывал его обратно в бумажник, она встала и торопливо направилась к кафе. Через окно Клем видел, как открылась дверь туалета. «Сильно я расстроил ее?» — подумал он и решил, что, видимо, да, и что это было несложно и не совсем честно, и что эта уловка не доказывала ничего, кроме того, что ее сердце чувствительнее, чем его собственное.

Он отнес чашки в кафе и подождал ее у дверей туалета. Когда она вышла, они опять вернулись через фойе в сад. Днем окрестности музея выглядели просто ухоженными, нынче же, в короткий предзакатный час, глазу открывалось настоящее великолепие. Журчали фонтаны, на аккуратно подрезанных ветвях деревьев распевали птицы, и весь расплывающийся в мягкой дымке пейзаж был облит трепещущими лучами цвета расплавленной бронзы. Задумчиво, на расстоянии ладони друг от друга, они медленно шли по гравийной дорожке, на которой переплелись их тени. Клем сказал, что завтра улетает домой. Лоренсия кивнула.

— Закончили с нами? — спросила она.

— Я не знаю, что еще могу сделать.

— Когда придет время, — сказала она, — полиция его найдет.

— Рузиндану?

— Да, да.

— И его никто не спрячет?

— Нет.

— А молодой человек?

— Жан? — Она покачала головой, — Что вы будете делать в Англии? — спросила она.

— Работа найдется, — ответил он.

— Будете писать об этом?

— Я ведь не писатель.

— Вы — фотограф без фотоаппарата, — сказала она.

— Можно и так назвать.

Она улыбнулась:

— А как же вас можно по-другому назвать?

Она подбросила его до города в своей машине — стареньком «пежо», который вела мастерски. Эмиль, с ярким нотным ранцем за плечами, поджидал у дома учителя музыки. Когда машина остановилась, он вскарабкался на заднее сиденье. Обернувшись, Клем пожал ему руку.

— Доброе утро, — сказал мальчик по-английски.

— Добрый день, — ответил Клем.

— Они в школе учат, — объяснила Лоренсия, — вот ему и не терпится поупражняться.

— Давайте тогда говорить по-английски, — предложил Клем, — Я уверен, вы говорите хоть немного.

— Иначе бы я не смогла работать в офисе.

По-английски она звучала абсолютно по-другому, при звуке ее голоса Эмиль захлопал в ладоши от удовольствия.

— Мы — магазин! — закричал он.

— Пойдем в магазин, — поправила Лоренсия. — Да, надо купить продукты. Я высажу вас на улице у гостиницы.

— Я тоже могу пойти в магазин, — объявил Клем.

— В магазин?

— Я люблю, — сказал он, — люблю ходить в магазин.

Она засмеялась:

— Ого, мужчина, который любит ходить по магазинам!

— Можно?

— Как хотите, — сказала она, выруливая на дорогу.

Они отправились в местный гастроном. Сидящий в будке за дымчатым стеклом продавец объявлял специальные предложения. Эмиль толкал тележку. Клем проверял, как он знает названия продуктов, которые Лоренсия доставала с полки.

— А это что? — спрашивал он.

— Это — курица.

— А это?

— Это — яйцо!

Клем донес пакеты до машины. Они доехали до дома Лоренсии — солидного серого здания среди других серых каменных зданий.

— Приятный дом, — сказал Клем; они опять говорили по-французски.

— Это только снаружи, — сказала она.

— Далеко отсюда до моей гостиницы?

Она помотала головой:

— Идите по этой улице до проспекта, потом — направо и еще раз направо, на Туазон д'Ор, и минут через десять увидите вашу улицу.

— С сумками справитесь? — спросил он.

— У нас есть лифт.

— Хорошо.

— Ага.

— Если хотите, оставайтесь с нами ужинать, — пригласил Эмиль, — продуктов хватит на всех.

Клем поблагодарил его, но отказался.

— Мне нужно еще кое-что сделать, — сказал он, — может, в другой раз.

Мальчик пожал плечами. Они еще раз обменялись рукопожатием. Клем повернулся к Лоренсии.

— С проспекта, говорите, направо?

— Да.

— Ну, тогда я прощаюсь.

Он поблагодарил ее за помощь и двинулся прочь. Перейдя улицу, Клем обернулся и успел увидеть, как они заходят в подъезд дома. Он помедлил, ожидая, не выйдет ли она за чем-нибудь опять, но дверь медленно закрылась; они ушли.

На проспекте Луизы подходил к концу торговый день. Мимо зеркальных витрин модных магазинов, где одетые в итальянские платья и туфли на высоких каблуках продавщицы закрывали кассы и опускали металлические жалюзи, непрерывным потоком текли машины. Клем заглянул в бар у площади Луизы, заказал бутылку пива «Леффе» и присел с нею у пустого столика. В лиловом полумраке виднелось не больше десятка клиентов, все — мужчины средних лет, большинство, как и Клем, за отдельными столиками. Он закурил. Звучала унылая песня о неразделенной любви; слушать ее было невозможно, но и отключиться не удавалось. Может, опять напиться, подумалось ему, но идея тут же вызвала отвращение. Не допив полбутылки, он вышел на улицу и, перейдя дорогу, повернул на улицу Туазон д'Ор. Последний вечер в Брюсселе — неужели нет ничего полезного, что нужно бы сделать? Опять попытаться связаться с Сильверменом, позвонить Лоре? И отцу? Потом можно взять бумагу — в ящике тумбочки в гостинице было с десяток листов писчей бумаги — и попытаться набросать что-нибудь по пунктам. С десяток, ну с пяток идей. Он совсем выдохся! Скатился вместе с погодой в зимнюю спячку. Главное теперь — продолжать заниматься делами, поддерживать в себе интерес к жизни. Он удлинил шаг, осознанно подлаживаясь к поступи окружавших его со всех сторон деловых людей, но, добравшись наконец до кривого изгиба узкой улочки Капитана Креспеля, чувствовал себя таким же призраком, как и те, другие, для которых он так ничего и не сделал — разве что оставил там и сям несколько жутких открыток.

В гостинице шла вечеринка. В арках и дверных проемах висели гроздья воздушных шаров, в подвальной столовой во всю глотку горланили песни. Клем пошел в свой номер и свернулся на кровати. Он попытался уснуть, но свет раздражал глаза. Через несколько минут он услышал приближение хора — голоса поднимающихся по лестнице поющих мужчин и женщин гулким эхом отдавались между серых стен. Несомненно, мелодия была им хорошо знакома. Время от времени какой-нибудь благоразумный человек пытался утихомирить поющих, и они ненадолго сбивались на шепот, но стоило дойти до припева — и, не в силах дольше сдерживаться, хор прорывался с новой мощью. Клем подошел к двери. Глазка в ней не было, и, не открывая двери, он не мог увидеть разошедшихся гостей. Распевая во все горло, они протанцевали в нескольких сантиметрах от него на следующий этаж, потом еще выше. Возможно, игра заключалась в том, чтобы взобраться на крышу и продолжать петь с самого верха, услаждая руладами трубы, антенны и первые звезды. Было чуть позже полседьмого. Клем пошел в ванную, вымыл над раковиной голову, почистил зубы. Закапал из коричневого пузырька по три капли в каждый глаз. Часть жидкости потекла по щекам. Он вытер ее краем полотенца, потом поднял пузырек сбоку на уровень глаз и начал медленно водить им вверх-вниз, потом взад-вперед. Угол поля зрения здоровых глаз чуть превышает двести градусов: объекты, расположенные чуть дальше проходящей прямо перед глазами воображаемой плоскости, должны быть видны. Но видны ли они? В этом он не был уверен.

В магазине на шоссе д'Иксель Клем купил бутылку французского красного вина и, из холодильника, бутылку белого. Сосредоточившись только на окружающем — сколько проехало машин, какой марки, — вернулся на Туазон д'Ор, потом на проспект. Считал шаги от одного фонарного столба до другого, считал деревья и мусорные урны; думал появиться внезапно, подобно тому как застигнутый бурей путник вваливается в дверь на первых страницах романа, в котором о прошлом не будет ни строчки.

Добравшись до нужного здания, он нашел в списке жильцов фамилию «Карамера» и позвонил, прильнув ухом к переговорному устройству. Потом позвонил еще раз. Видимо, я отвык встречаться с людьми, подумал он. Веду себя, как полный идиот.

— Кто там?

— Это я, — сказал он, — Клем Гласс.

Молчание.

— Можно я зайду?

Послышался вздох, хотя, возможно, это просто протрещал статический разряд в динамике.

— Лоренсия?

— Четвертый этаж, — сказала она.

Он поднялся на лифте; освещение на четвертом этаже не работало, на деревянной лестничной клетке царил тусклый полумрак. Из квартир пахло едой, где-то в старых водопроводных трубах бормотала вода. Дверь напротив Клема распахнулась. Он увидел, что она переоделась, сменив платье на джинсы и красную рубашку.

— Я купил вина, — сказал он.

Она покосилась на пакет.

— Вы опять собираетесь задавать вопросы? Если вы собираетесь продолжать…

— Я пришел попросить прощения, — произнес он, — потому что понимаю, что все это вас не касается. Что заниматься Рузинданой действительно не ваше дело.

— И не ваше, — сказала она.

— Я пришел попросить у вас прощения, — повторил он.

— Прощения?

— Да. Извините меня.

Он следил, как она обдумывает его слова (обдумывает что-то); затем, повернувшись, Лоренсия пошла в квартиру.

— К нам пришли гости, — объявила она.

Клем последовал за ней на кухню. Посередине комнаты был стол, освещенный по центру лампой; у стола сидел Эмиль и, раскачивая ногой, читал комикс. Увидев Клема, он обрадовался и тут же потащил его в свою комнату похвастаться полученным на прошлый день рождения гоночным велосипедом ярко-вишневого цвета, стоявшим у стены под портретом непобедимого чемпиона Эдди Меркса[54]. Хоть Клем и не ездил на велосипедах много лет и плохо в них разбирался, ему было ясно, что велосипед — дорогой, особенно для ребенка, которому он станет мал через год. Он слушал объяснения Эмиля про скорости, специальные сплавы.

— Это один из самых лучших велосипедов, какие я видел, — сказал он.

Чей подарок, Клем не стал спрашивать. Хотелось думать, что это Лоренсия сэкономила сыну на подарок из своей зарплаты в ФИА.

На кухне, орудуя ножом с длинным лезвием и топориком, Лоренсия разделывала купленную ими в гастрономе курицу, потом обваляла кусочки в муке и смеси приправ. Пахло горячим маслом, к его запаху примешивался бумажный аромат варящегося на пару риса. Откупорив бутылку белого вина, Клем поставил стакан рядом с разделочной доской.

— Спасибо, — поблагодарила она.

— Вы за пальцы не боитесь? — спросил он.

Она помотала головой. Одна щека была испачкана мукой. Клем присел к столу рядом с Эмилем. Дверной проем за спиной мальчика был завешен красной или красно-коричневой шторой. Они разговаривали с Эмилем о музыке, велосипедах и комиксах. Лоренсия жарила курицу, масло на сковородке брызгалось и шипело. Без четверти восемь они сели ужинать. Клем подлил в стаканы вина. Ужин получился очень вкусный, и он сказал это три или четыре раза. Она спросила, готовит ли он дома, в Лондоне.

— Я редко бываю дома, — сказал Клем и признался, что готовить частенько лень и он обходится консервами.

— Как медведь, — сказала она.

— Почему медведь?

— Мы смотрели фильм про медведей, как они выискивают продукты в мусорных кучах, — сказала она, — А когда находят недоеденную консервную банку, то осторожно вылизывают ее длинным языком.

Эмиль хихикнул.

— Именно так, — подтвердил Клем.

Покончив с едой, они оставили посуду и перешли в гостиную. У стены напротив окна стояло пианино, и Эмиль сыграл на нем пьесу; Клем поаплодировал. Затем, устроившись на диване, они смотрели телевизор, пока Эмилю не пришло время спать. Вернувшись в гостиную в черно-синей пижаме с футбольным рисунком, он пожелал Клему спокойной ночи по-французски и по-английски. Лоренсия пошла его укладывать, а Клем отправился на кухню и начал мыть посуду. Тарелки, кастрюли, нож, топорик.

— Зачем вы, оставьте, — сказала она, вернувшись из спальни Эмиля и застав его у мойки.

— Уже почти все, — вытирая руки и поворачиваясь, ответил он.

Она стояла в проеме кухонной двери, и он опять, как и приближаясь к ней впервые у входа в «Марсианский пейзаж», отметил, как она одинока и с какой гордостью это скрывает.

— Еще немного вина осталось, — сказал он, — Хватит по стаканчику.

— Вам нужно скоро уходить, — сказала она.

— Я знаю.

Он разлил остатки вина; вернувшись в гостиную, они уселись на диван. Телевизор Лоренсия не выключила.

— Он лучше засыпает со звуком, — объяснила она.

— Он сильно скучает по отцу?

Она пожала плечами:

— Эмиль редко о нем говорит. Думает, что это меня расстраивает.

— Разве это не так?

— Я не хочу жить прошлым.

— А будущим?

— Будущего я не боюсь.

— Вам совсем немного было, когда вы сюда приехали.

— Семнадцать.

— Семнадцать — это очень мало.

— Угу.

— Наверное, было ужасно трудно.

— Думаете, можете представить?

— Думаю, немного могу.

— Нет, — сказала она. — Не можете.

Он не согласился, хотя опасался, что она права. Ну как он мог это представить? Но потом подумал, что попытаться представить — это уже важно, и сказал ей об этом.

Она спросила о его работе. Он начал рассказывать, в основном о первых годах работы, о смешных случаях поры ученичества; потом — о том, как ему повезло и он оказался в четыре часа утра в отеле в Луббоке, штат Техас, в одной комнате с измученным предвыборной кампанией Рональдом Рейганом. После этого шесть-семь месяцев в году он начал проводить в командировках.

— В зонах военных действий?

Ездил, куда посылало начальство, сказал он. Много всего разного фотографировал. Ярмарку лошадей в Камарге. Беспорядки в Карачи. Карнавал Рио. Слепого писателя Хорхе Луи Борхеса. Сфотографировал пятнадцатилетнюю тамильскую террористку-самоубийцу после того, как не сработала прикрепленная на ее поясе бомба. Эта фотография, на которой девчушка стояла между двух солдат, каждый из которых едва ли был старше ее, попала на обложку «Тайма».

— Ее провал сослужил вам хорошую службу, — сказала Лоренсия, но яда в ее голосе не было.

Он согласился с ней.

— А вы вспоминаете потом этих людей? — спросила она.

— Иногда.

Об апреле он не рассказал, избегал даже близко затронуть эту тему. По телевизору началась спортивная программа. Они посмотрели начало забега, потом Лоренсия выключила экран.

— Уже уснул, — сказала она.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Клем.

Лоренсия кивнула.

Он наклонился и поцеловал ее в губы. Будто собираясь оттолкнуть, ее рука оказалась между ними, но отпора не последовало. Он погладил ее и пододвинулся ближе, потом начал расстегивать пуговицы на ее рубашке.

Когда он добрался до третьей пуговицы, она сказала:

— Нет.

Они поднялись, и она оправила рубашку.

— Ты за этим пришел?

— Что?

— За этим ты сюда пришел?

— Я за тобой пришел, — сказал он. — Если хочешь, я уйду.

Выключив лампу в гостиной, она оставила гореть свет в коридоре и маленький ночник на кухне.

— Ступай тише, — сказала она.

Ее комната была рядом со входной дверью, ванная — по другую сторону коридора. Сидя на краю кровати, Клем ждал, пока она выйдет из ванной. Стены в комнате были лиловые, потолок — белый. Его начало лихорадить. Поднявшись, он принялся кружить по комнате, обхватив себя руками за плечи, глядя на фотографии Эмиля, вазочку с шелковыми цветами на трюмо, разбросанные у постели журналы. Она вошла — босоногая, без следов косметики, в бело-голубом японском халате.

— Ты еще не разделся, — сказала она.

Быстро, скинув одежду на пол, он разделся. Остановившись напротив, она дотронулась рукой до его лица, груди, пальцы у нее были прохладные. Потом подошла к туалетному столику, зажгла восковую свечу медового цвета, выключила верхний свет и сбросила халат. Бок о бок они легли на кровать.

— Только тихо, — сказала она, — Шуметь нельзя.

Взяв его руку, она сжала ее между бедер. Он склонился над ней, целуя лицо, грудь, чувствуя пальцами ее влагу. Она попросила его взять в рот сосок груди и, когда он, крепко охватив губами, начал сосать, издала приглушенный стон наслаждения. Они двигались в общем ритме; она оказалась сильным партнером. Когда Клем попытался оказаться наверху, она опрокинула его на спину и оседлала, охватив ногами, — покачивающиеся в промежутке между телами соски скользили по его коже. В желтом, медовом свете, охваченные желанием, они всматривались друг в друга, словно надеясь увидеть во взгляде партнера отражение внутренней жизни, следы, оставленные вырвавшейся на поверхность душой, как остается рябь на поверхности воды от ударов хвоста белобрюхого карпа. Когда их движения стали чересчур энергичными, чересчур шумными, она замедлила ритм, прижавшись к нему с жаркой улыбкой. Языком он слизывал с ее шеи пот. Бедра ее лоснились. Она крепко прижалась к нему, потом прогнулась назад, потом прижалась опять и, просунув между ними руку, длинными пальцами, отвернув в сторону лицо и издавая горловые звуки, словно рыдания о минувшем, начала торопить наступление экстаза.

Две-три минуты они лежали в обнимку, словно выброшенные на берег жертвы кораблекрушения, потом, оторвавшись от него, она подобрала с пола халат и вышла из комнаты.

— Не гаси свечку, — попросил он, когда Лоренсия вернулась; она забралась к нему под одеяло. — Ты знала, что мы будем этим заниматься?

— Нет, — ответила она. — Откуда бы я знала? А ты?

— Вообще-то, нет.

— Но надеялся?

— Конечно, — засмеялся он. — Конечно надеялся.

Спал он крепко, без снов. Когда проснулся, свеча почти догорела, пламя дрожало на фитиле, как рябь на воде, расплескивая по потолку отблески света. С соседней подушки Лоренсия смотрела на него широко открытыми глазами.

— Что это? — шепотом спросил он.

С лестничной площадки послышались шум и лязганье лифта. Через минуту в замке входной двери провернулся ключ, кто-то отворил и мягко закрыл дверь. Лоренсия поднесла палец к губам. Шаги, на секунду замерев напротив дверей спальни, удалились в сторону гостиной.

— Не обращай внимания, — прошептала она.

— Кто это?

— Постоялец, — ответила она («un locataire»). — Возвращается поздно и рано уходит.

Шаги опять приблизились. В ванной раздался звук падающей из-под крана воды, мужской кашель, шум сливаемого бачка. Потом незнакомец опять скрылся в глубине квартиры.

Интересно, почему она ничего не сказала о нем раньше? И где он ночует, этот постоялец? Может, за гостиной есть еще одна комната, входа в которую он не заметил? Он собирался расспросить ее, но заметил, что она уже закрыла глаза и, видимо, заснула. С легким чувством ревности вспомнился мускулистый молодой человек — как там его звали? Жан? Уж не он ли снимает здесь комнату? Но с чего бы? Почему это лезет ему в голову? Сдавать комнату — очень разумная идея, особенно если она работает в ФИА только на полставки и при этом приходится платить за уроки музыки и дорогие велосипеды. Он лежал и прислушивался, но слышал только, как по окну мягко бьет дождь, а за несколько улиц вдалеке разворачивается машина. Найдя под одеялом ее ладонь, он осторожно накрыл ее своей; не просыпаясь, она что-то пробормотала, возможно его имя, и он заснул.

Когда Клем проснулся в другой раз, свеча уже погасла, и, пока он не уловил ее ровное дыхание, ему на секунду показалось, что он опять лежит в комнате дачного домика в Колкомбе и что опять перегорели пробки. Сдвинувшись к своему краю кровати, он тихонько опустил ноги на пол, потом нагишом пересек, словно вплавь, черноту комнаты, достиг темной двери и очутился во мраке прохода. Когда он потянул за шнур выключателя в туалете, внезапно хлынувший свет заставил его зажмуриться. Электронный циферблат часов на полке над ванной показывал 4.47. Помочившись, он опустил сиденье и вышел, не слив воду. Клем не знал, где в коридоре выключатель, и добрался до кухни при слабом свете, просачивающемся из ванной. Кухонная дверь оказалась закрытой. Войдя, он наполнил стакан минеральной водой из холодильника, выпил и наполнил опять, собираясь взять его с собой в спальню. Он уже почти закрывал дверь, представляя уже, как он опять оказывается рядом с Лоренсией, прижимается к ней, но вдруг остановился, поднял голову и принюхался. Пахло пищей — курицей, маслом, чуть-чуть табаком. И чем-то еще — тот же запах, который он уловил в ванной, только сильнее.

Он вышел в коридор, заглянул в пустую гостиную, затем вернулся на кухню. Не обращай внимания, сказала она, тебе не стоит о нем думать, но он уже вспомнил этот запах, почуянный впервые три дня назад в кафе у церкви Святого Бонифация. Сладковатый ром — специи и сладковатый ром. Поставив стакан с водой на стол, он повернулся к портьере, у которой сидел Эмиль во время их беседы перед ужином. Померещилось ему или она действительно двинулась? Может, складки пошевелились от сквозняка? В три прыжка он оказался у мойки, рядом с полкой, на которую складывал вымытую после ужина посуду. Отыскал топорик и длинный нож, примерил оба в руке, потом отложил топорик и сжал в кулаке нож. Приблизившись к портьере, он застыл рядом с ней, прислушиваясь. Когда в висках перестала стучать кровь, он, ухватив край материи двумя пальцами, отдернул ее в сторону. Глазам предстала тускло освещенная крошечная комнатка — похожий на монашескую келью альков с узкой неразобранной кроватью, в которой никто не ночевал, и простой деревянный стул. Больше мебели в комнате не было. Ни искаженного яростью лица, ни перепуганного взгляда — только на стуле лежали наполовину съеденная плитка шоколада, книга и пара сложенных очков. Он поднял книгу и поднес ее к свету. Это был Новый Завет в помятом, погнутом картонном переплете — издание, распространяемое французской евангелистской организацией, базирующейся в Алжире. Ленточкой была заложена страница Евангелия от Иоанна. «Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает»[55], — прочитал он, закрыл книгу и потянулся за очками, но, едва коснувшись их пальцами, опять услыхал мягкий звук открываемой и закрываемой входной двери и, через секунду, — звук ожившего лифта, ползущего вниз и приземляющегося с приглушенным стуком. Он поспешил к кухонному окну, но увидел из него лишь сверкающие на фоне беззвездного чернильного неба освещенные лестничные пролеты соседнего дома. Улицу отсюда разглядеть не удалось бы, как не получилось бы заметить и одинокую фигуру уходящего человека.

Он вернулся в комнатку, к кровати, так напоминающей постель отца на острове или сильверменовскую «мечту о послушничестве» в Торонто. Присев на одеяло, чувствуя бедром лезвие ножа, он крутил в руках очки, разглядывая тяжелую оправу, грязные линзы. Затем очень осторожно, словно боясь заразиться от прикосновения, поднял их на уровень глаз, надел и, моргая, стал рассматривать кухню, покосившийся стол, перепутанный узор теней на плитках пола. Конечно, он не знал, какая болезнь одолевала глаза бургомистра — он и про свои-то глаза мало что знал, — но через минуту-другую, напрягая и расслабляя глазные мускулы, ему удалось скорректировать зрение. Мир проступил яснее.