В грузовичке мистера Пателя не было радиоприемника; щетки стеклоочистителя монотонно и вместе с тем как-то успокаивающе поскрипывали, шмыгая туда-сюда по лобовому стеклу.
Собака сначала тревожилась и сидела, напряженно замерев, но потом постепенно успокоилась и улеглась на сиденье, положив теплую морду на колено хозяйки. Лондон остался позади, но мысли Джулии были все еще в маленьком садике, так нуждавшемся во внимании. Его здоровье и жизнь находились под угрозой; ему требовалась экстренная помощь.
Эти мысли невольно навеяли на нее воспоминания о другом саде, который она знала, — о саде ее матери — и о тех напряженных, но приятных часах, которые она провела, работая там вместе с Жилем.
До того как они приступили к сооружению живой изгороди из камелий, стоимость которой так потрясла деревню, им пришлось очистить сад от сорной травы, выкопать обводные канавы, подсыпать земли и выровнять весь участок по разработанному Жилем плану. Она с удовольствием копалась в саду, так как это избавляло ее от необходимости быть в доме, в непосредственной близости от Клоды с ее постоянными требованиями, капризами и мелочными придирками. Даже с ногой в гипсе она, сидя на тахте и подперев себя подушками, продолжала руководить ими, выкрикивая в окно предложения и указания. Жиль сказал тогда, что ее мощный голос гремел, словно из полицейского громкоговорителя. Это сравнение вызвало у Джулии смех.
Время от времени он, оставляя ее в саду одну, уходил в дом, чтобы поболтать с Клодой. Иногда, сославшись на то, что ему в голову только что пришла идея, которую он должен срочно записать, чтобы использовать потом в своей книге, он скрывался в своей комнате. Проходя как-то в туалет мимо его открытой двери, она увидела, что он спит, раскинувшись на кровати, но ей стало жалко будить его, так как накануне он допоздна сидел с Клодой, которую мучила бессонница. В те времена она считала Жиля добрым, заботливым человеком, хорошо относившимся к ее матери. А ведь с ней было так трудно иметь дело!
Общими усилиями они приготовили с Жилем компост. Он представлял собой гору скошенной травы, вырванных сорняков, газетной бумаги, спитого чая, кухонных отбросов, осенних листьев, картофельных очисток и даже старых носков. Поворошив внутри длинным металлическим прутом, Жиль сказал:
— В следующем году, когда все это как следует перегниет, мы раскидаем его по саду. А в этом году нам придется купить навоз.
Клода возражала, цепляясь то к цене, то к запаху навоза. Не тогда ли Джулию разбудил среди ночи шум ссоры, которую затеяли Жиль и Клода? Этот ли скандал или тот, что был на следующую ночь, имел в виду Жиль, когда сказал: „Я был готов убить эту старую ведьму и похоронить ее в компостной куче!“?
Она тогда рассмеялась — шутки того, кто нравится, всегда кажутся смешными.
— Когда она сгниет, — сказал еще Жиль, — у меня будет самый рыхлый и самый сочный компост в стране. — Слово „рыхлый“ он произнес, подчеркнуто грассируя. Много дней после этого они хихикали каждый раз, когда кто-либо произносил слово „компост“ (кто-то, например, скажет: „Кинь это в компост!“, — и тут же раздаются взрывы глупого смеха). Их объединяли тогда не только раздражение, которое вызывали королевские замашки Клоды, но и понятная только им двоим шутка. Так было. А потом, в тот день, когда Мадж Браунлоу повезла Клоду в больницу, чтобы ей там сняли гипс, Жиль неожиданно сделал Джулии подножку, повалил ее на землю (рядом с кучей компоста) и изнасиловал.
Мчась сквозь ночь в грузовичке мистера Пателя, Джулия вздрогнула, как и тогда, ощутив вдруг спиной влажный, пронизывающий холод земли. Она с трудом подавила в себе позыв к рвоте, когда ее рот наполнился соленой слюной при воспоминании о вкусе крови — она укусила тогда ладонь Жиля, которой он зажимал ей рот.
Вернувшейся с ее матерью Мадж Браунлоу пришлось сразу же вновь поехать в больницу, на этот раз с Жилем, которому там наложили швы.
— Нет, я не запомнил, как выглядит эта сука, — сказал Жиль. — Она неожиданно укусила меня, безо всякой причины.
Клода сказала:
— Мадж, проследи, чтобы ему обязательно сделали прививку против столбняка.
— Я еще не выжила из ума, чтобы еще раз хотя бы подумать об этом, — сказала Джулия собаке. — Как бы ни был хорош тот компост, я не в состоянии вернуться туда. — Зевая и подскуливая, собака села и уставилась в лобовое стекло. Уже светало. Они ехали достаточно долго. — О’кей, — сказала Джулия, — нам обоим пора пописать. — Она остановила машину и выключила двигатель. Выйдя из машины, она обнаружила, что дождь кончился и они находятся на вершине холма у небольшой рощицы. Местность была Джулии незнакома, однако ей показалось, что она тут уже бывала. А вот мать ее наверняка нет.
Так с нем же она тогда была?
На кусте, заявляя во всеуслышание о своих правах на прилегающую территорию, пела малиновка. Перепрыгнув через кювет, Джулия с собакой пошли через рощицу, обходя встречавшиеся по пути деревья, с которых все еще капала вода. Выйдя на поляну, Джулия остановилась и прислушалась. Откуда-то издали донесся крик петуха; в поле шумно вздохнула корова; было слышно, как другая корова рвала траву своим длинным, жестким языком. В роще, совсем рядом, тревожно закричал фазан.
— Что это? — спросила она.
— Всего лишь фазан. — Он вел ее за ручку. Головой она еле доставала ему до колена, и ей приходилось все время тянуться вверх, чтобы ее ладошка не выскользнула из его ладони и она не осталась одна, без мамы, в лесу. — Потерпи, — сказал он. — Осталось совсем немного, мы уже почти там.
— Где „там“? — спросила она.
— Дома, — ответил он. — В моем, а теперь и твоем, доме.
— Господи, — сказала Джулия собаке, — какие же иногда странные вещи вспоминаются! Это был мой отец. И это был его дом. Но не мой. Я и провела-то там какие-нибудь пять минут. А может быть, пять дней? Он убежал тогда со мной, — объяснила она собаке. — Все было замечательно. Мне было все ужасно интересно и немного страшно. Ему, однако, все скоро надоело, и он отправил меня обратно.
Собака встала на задние лапы и, опершись передними о ее бедро, заглянула ей в лицо. Джулия погладила мохнатую голову.
— Вообще-то я не очень хорошо это помню. Но я уже проголодалась. Давай подыщем какое-нибудь местечко, где можно было бы позавтракать. — И, повернувшись, она направилась обратно к машине. Они покатили дальше, и вскоре Джулия увидела придорожный указатель с надписью „Ночлег и завтрак“. Они въехали в ворота и остановились у домика фермера. Войдя, Джулия поинтересовалась, не могла бы она позавтракать, не останавливаясь на ночлег. Хозяйка не возражала, и она устроилась у окна в ожидании яичницы с беконом, грибами и помидорами, тоста и кофе. Собака улеглась у ее ног.
— А ваша собака не хотела бы чего-нибудь поесть? — спросила хозяйка, и Джулия ответила, что хотела бы. — Может быть, дать ей то, что мы даем и своей собаке, — легкие с сухариками? — предложила хозяйка. Глядя потом, как собака ела, хозяйка сказала: — Хороший пес, похож на ищейку. Мужу нравятся ищейки. Не отдадите нам?
— Нет, что вы! — воскликнула Джулия, а когда они остались одни, сказала собаке: — Так вот кто ты есть — ищейка. Теперь, когда я знаю, кто ты, мне будет легче подобрать тебе подходящее имя.
Усевшись снова в грузовичок, Джулия подумала, что хорошо было бы побродить по земле, и она направилась на запад, в сторону Дартмура, склоны которого, покрытые по-осеннему оранжево-ржавыми полосами увядшего папоротника, угрюмо горбились в зимнем безмолвии на горизонте. Взобравшись по узкой, петляющей дороге, она остановила машину в заброшенном карьере, вылезла и пошла бродить. Собака бежала сбоку, рядом. Сначала Джулия просто дышала свежим воздухом, смотрела на скользившую по склону холма облачную тень, на описывающих в небе круги канюков, примечала пучки цветущего утесника, поддразнивала мохнатеньких пони, которые вскидывали морды и храпели, когда она проходила мимо, и черномордых овец, упрямо упиравшихся копытами в землю и недоверчиво, но без страха взиравших на собаку, слушала глухой шум разлившейся реки. Но, любуясь резвившейся в папоротнике-орляке собакой, цвет шерсти которой приятно гармонировал с осенней травой, она снова мысленно вернулась к тому полузабытому случаю из ее детства. Там тоже была собака — спрингер-спаниель. Отец сказал Джулии:
— Посмотри, как прыгает собачка! — От усталости она начала хныкать, и он пытался отвлечь ее внимание. — Мы уже почти пришли на место. Да замолчи же! Осталось совсем немного.
„Так где же все-таки было это место?“ — задумалась она. Джулия ломала себе над этим голову, пока вдруг с очередным прыжком собаки ее память тоже не сделала скачок, и она вспомнила.
Подняв ее в конце концов на руки, отец пересек раскинувшееся поле, и они оказались перед длинным, приземистым домом с верандой вдоль всего фасада. Около дома цвели в глиняных горшках лилии; их ароматом был напоен жаркий летний воздух. Из дома вышла старая женщина, которая, хотя и обняла отца, но была ему явно не рада. Проводив их в большую прохладную комнату, она сказала:
— Ты что, с ума сошел? Ты же все равно не справишься. И это некрасиво по отношению к ребенку. Ты же знаешь, какой ты. Нет, ты не сможешь ухаживать за ней. — Она замолчала и потом заговорила снова: — Мы с твоим отцом — ты видишь, какой он, — не в состоянии… — Потом сказала: — Это невозможно, даже если я… — И еще: — Ребенок совершенно изнурен. Отдай его Эмилии, она позаботится о всем необходимом — ванне, еде и постели. — Затем снова послышался ее голос: — Дорогой, но это же абсолютно невозможно! Это совершенно непродуманная, идиотская затея. Ты поставишь себя в затруднительное положение.
Человек, который был ее отцом, возражал громким, сердитым голосом:
— Чепуха! Конечно, я смогу! Я твердо решил: я заполучил ее, и она со мной останется. — И потом: — Да если бы она была хотя бы нужна этой чертовой норове, а то ведь она даже и не притворяется, что любит ребенка!
А старуха сказала:
— Нельзя ли без подобных выражений, Даниэль? Вообще, тебе следовало подумать обо всем этом давным-давно, еще до того, как ты…
Перебивая ее, он уже не говорил, а кричал в полный голос:
— Я принял, черт побери, решение и оставлю ее у нас, даже если вы откажетесь помогать. Я…
— Да это все только громкие слова, — отпарировала старуха и убежденно добавила: — Нет, даже представить себе не могу, чтобы тебе это удалось.
— Я ее оставляю, и все тут! — решительно объявил отец, заканчивая эту дискуссию. Потом он сказал: — Мне надо выпить. Где виски?
— Графин там же, где и всегда. И мне бы не хотелось, чтобы ты напивался со своим умирающим отцом.
Появилась еще одна женщина. Она взяла Джулию у отца и отнесла по лестнице на второй этаж. Ей вспомнилось, как она стояла там, высоко над поросшим вереском полем, и ветер холодил ей шею. Днем позже? Неделей? Спустя несколько недель? Во всяком случае, она уже познакомилась за это время с домом, садом, сонными кошками, вкусно пахнувшей кухней, конюшней, гаражом, покрытым булыжником двором. Ее отец носил ее повсюду на рунах (его раздражала необходимость приноравливаться к ее шажкам), все ей показывал и много говорил с ней. Его рассказы постепенно становились все более редкими и короткими.
— Почему бы тебе не пойти к Эмилии? — обычно предлагал он, загораживая ей ладонью путь, когда она подходила, чтобы забраться к нему, как раньше, на колени. Много внимания к себе требовал умиравший наверху старик. — Ты слишком расшумелась. Его нельзя беспокоить.
— Почему я не поняла этого раньше? — спросила себя вслух Джулия. — Я все вычеркнула из памяти, буквально все. Особенно тот день, когда он посадил меня в ту машину с незнакомыми мужчиной и женщиной, и они отвезли меня обратно к Клоде.
Джулии явственно припомнилось выражение облегчения на лице отца, которое он не смог скрыть от нее, когда они расставались. Он махнул руной, машина тронулась, и тогда он повернулся и пошел в дом.
Пара канюков пронзительно кричала у нее над головой. На восходящих потоках теплого воздуха птицы парили, плавно описывая в небе круги.
— Какой мир странный, — сказала Джулия, обращаясь к стоявшей рядом собаке. В памяти опять всплыло лицо отца, каким она его видела в последний раз. „Бедняга, — подумала она, — он не смог почерпнуть в бутылке силы, чтобы остаться со мной, как сделал это Жиль, чтобы избавиться от Клоды“. Она горько усмехнулась, подумав, как странно звучит слово „мать“ в отношении любовницы собственного мужа. — Но хватит! — воскликнула Джулия. — Давай лучше подвигаемся, побегаем. Можешь продолжать весело прыгать… Постой, так ведь это как раз то, что я искала! Веселый — очень хорошее имя. Ну, давай, Веселый, побежали!
Где-то около полудня они вернулись к машине, спустились в долину и остановились у паба, где Джулия съела бифштекс с почками, запив его кружной пива. Порция оказалась такой солидной, что она поделилась с Веселым. С того самого дня, как родился Кристи, она не испытывала подобного удовольствия. С облегчением вытянув под столом усталые ноги, Джулия ощутила радость обретенной свободы и тут же устыдилась, вспомнив про смерть Кристи. „Короткие ноги, как оковы“. Это был опять голос ее отца. Воспоминания, которым она предавалась с утра, еще не кончились. Он умер, она знала это, умер много лет назад. Она помнила письмо, которое солиситоры[2] прислали Клоде, его ближайшей родственнице. После развода он больше не женился и умер в одиночестве в каком-то приморском курортном городке — не то в Маргейте, не то во Фринтоне или Уэстон-супер-Маре. Он не написал завещания, зато оставил после себя целый хвост долгов.
Эти воспоминания начинали уже раздражать ее. Джулия решила специально напрячься и возвратиться мыслями в прошлое, чтобы вспомнить что-то еще, причем очень важное, перед тем как окончательно и навсегда стереть образ отца из своей памяти, как она надеялась стереть рано или поздно Жиля.
Наевшись и удобно расположившись, сидела она в теплой закусочной. Ей не пришлось долго вспоминать. Двое мужчин играли в дротики. Один из них меланхолично насвистывал начало той самой песни, которую отец пел ей, пока она ему не наскучила. В песне говорилось: „Ты как сливки для моего кофе, ты как шнурок для моего ботинка; ты всегда будешь мне нужна; без тебя я просто пропаду“. Она любила эту песню, верила ей и верила ему. Потом ему надоело. Они с Жилем были похожи; она и ему тоже верила… какое-то время.
Подойдя к стойке, она попросила счет. Расплачиваясь, она поинтересовалась, нет ли поблизости магазина садовых культур и инвентаря, и ей сказали, что такой магазин имеется в Уиддикомбе, но если Экзетер ей по пути, то лучше заехать туда, поскольку там в магазине Святой Бриджит есть все, что ей нужно. Она побывала в обоих магазинах, и теперь кузов грузовичка ломился от всяких восхитительных вещей. Под мерный гул бегущей по шоссе машины она с удовольствием прикидывала, где, в каком углу и с каким наклоном высадит она розмарин, лаванду и ароматный вечнозеленый самшит; против какой стены расположатся розы, ломоносы, жасмин и виноградная лоза; где будут лучше смотреться ирис, гвоздика и средиземноморские маргаритки; куда пристроить примулу, аврикулу, левкои, фиалки и землянику; а еще надо не забыть луковичные лилии, карликовые нарциссы, бледно-желтые нарциссы, шафран, тюльпаны и, конечно, между плитами втиснуть пучки чабреца. С каким-то особенным нетерпением думала она о том, как вывалит на хилую и жалкую лондонскую землю содержимое этих роскошных пластиковых мешков, плотно набитых душистым конским навозом и столь же полезным, но менее едким грибным компостом.
Разгрузив грузовичок Пателя, она, разумеется, его тщательно вымоет снаружи и внутри.
— Бог знает, когда мы с тобой сегодня ляжем спать, — сказала она собаке, — но это было стоящее дело, и я рада, что мы это сделали, даже если у меня будут слипаться глаза, когда я завтра начну в очередной раз убираться у этой неряхи.
Прошло еще несколько часов, прежде чем она вскарабкалась по лестнице в свою квартиру и, раздевшись, завалилась в постель. Она слишком устала, чтобы по достоинству оценить то обстоятельство, что где-то на холмах Девона она оставила сегодня какую-то часть своей печали.
Уже засыпая, она услышала звонок телефона. Протянув руку и взяв трубку, она бросила в нее коротко: „Да катись ты!“ — и, повернувшись на другой бок, погрузилась в сон.
Только на следующий день, запихивая постельное белье и грязные колготки журналистки в стиральную машину, Джулия сообразила, что тот, кто побеспокоил ее ночью и кого встретил весьма жесткий прием, мог быть нем угодно, только не Жилем.