Опыты жизни

Михаил Лаврентьев

ОПЫТЫ ЖИЗНИ

Сложилось так, что вся моя сознательная жизнь была связана с наукой. С раннего детства я помню, как у нас дома собирались знакомые отца и вели научные разговоры и споры. Хотя я мало понимал, о чем спорили старшие, но начал сознавать значимость науки, и это наложило отпечаток на всю мою жизнь.

Пятьдесят лет назад я закончил аспирантуру и с тех пор непрерывно работал как в чистой, так и в прикладной науке, участвовал в решении многих организационных вопросов. Мне довелось быть свидетелем и участником многих событий в ученом мире России; довелось видеть, как менялись лицо науки, связи между наукой и техникой, подходы к подготовке научной молодежи, отношения между учеными разных государств.

Мои воспоминания не есть подробная автобиография, они составлены из описания отдельных событий и впечатлений моей личной жизни, рассказов об ученых разных поколений.

ЧАСТЬ I

ГЛАВА 1

ДЕТСТВО, ЮНОСТЬ

Семья. Мои родители были коренными жителями Казани. Отец, Алексей Лаврентьевич Лаврентьев (родился в 1875 году), был незаконнорожденным и воспитывался в чужой семье, его детство было очень тяжелым, сам он никогда о нем не рассказывал. После гимназии он поступил в университет и жил самостоятельно, на стипендию. Мать, Анисия Михайловна Попова, родилась в 1863 году. Отец матери — солдат, навещал свою жену (мою бабушку) один-два раза каждые два года и снова возвращался в армию. Он умер сравнительно рано и оставил семью в пять человек — три девочки и два мальчика. Мои тетки рано овдовели и стали сельскими учительницами, мои дяди тоже умерли рано, они также получили образование. Мать кончила приходскую школу, до замужества работала портнихой.

Родители поженились в 1895 году, когда отец, после окончания университета, получил место учителя математики в Казанском техническом училище.

Вскоре после женитьбы отец с матерью поселились на окраине Казани, место называлось “Дача Новиковой”. Несколько слов о “Даче”. Купчиха Новикова приобрела на окраине Казани лесной массив площадью примерно в 3—5 квадратных километров, построила там около 20 деревянных домов на одну, две и четыре квартиры. Небольшая часть площади была засажена фруктовыми де­ревьями, основная часть площади осталась нетронутой в виде парка. Перед смертью Новикова завещала “Дачу” двум своим племянникам. В завещании было оговорено: 1) построенные дома сдавать, 2) ничего нового на территории не строить, а землю не продавать. Территория “Дачи” имела естественные границы — глубокие овраги, речка Казанка.

Мои родители поселились в четырехквартирном доме. Вместе с нами жили также моя бабушка, мои двоюродные сестры и двоюродный брат (их мать была сельской учительницей и поместила их у нас, чтобы они могли учиться в гимна­зии).

Сохранились в памяти бабушкины рассказы. Хотя она научилась читать самоучкой, но читала очень много и обладала исключительной памятью. Когда родители уходили (в театр, в гости), бабушка пересказывала мне романы Жюля Верна, Майна Рида, Старый и Новый завет и многое другое. Мои родители со своими друзьями очень любили катание на лодках, особенно весной в разлив, под парусами, по Казанке и по Волге. Уезжали на целый день, возвращались часто поздно вечером.

Эти годы памятны еще тем, что я заболел тяжелой формой малярии и болел более двух лет. Летом 1909 года по совету врачей меня повезли в Крым: до Симферополя — поездом, а дальше до Алушты — на лошадях. Моя мать была хозяйственной и везла с собой большой сундук (одежду, керосинку, утюги и т.п.). Сундук не один раз падал, раскрывался, вещи вываливались. Родители сильно ссорились — зачем было брать столько вещей. Впечатлений было много, особенно запомнились море с прибоем, галька. Ездили на лошадях на вершину Ай-Петри, возвращались обратно пешком, по тропкам — бегом.

Германия. В 1910 году отец успешно сдал магистерский экзамен по механике в Казанском университете и был командирован на два года за границу, в тогдашние центры математической науки — Геттинген (один год) и Париж (один год).

Выехали в том же году осенью. В Берлине была пересадка. Мать купила шляпу — широкую, круглую. Когда переходили одну из центральных улиц (Унтер-дер-Линден), ветром шляпу сдуло с головы, и мы все трое бросились за ней. Движение (большое — экипажи, машины) было нарушено, разда­лись полицейские свистки. Все же шляпу поймали, штраф за нарушение улично­го движения заплатили, родители долго спорили, кто виноват.

В Геттингене поселились в двухкомнатной квартире недалеко от университе­та на окраине города. Меня устроили в немецкую школу. Язык я знал совсем плохо, и хотя мне было десять лет, попал в первый класс, где в основном учились восьмилетние. В школе я оказался в изоляции — на меня показывали пальцем — russe, russe. Учитель также был недружелюбен. Однажды, когда я допустил не­сколько ошибок в диктанте, он несколько раз больно ударил меня линейкой по спине. Во время перемены, на школьном дворе, мои одноклассники, рассчитывая на снисхождение учителя, начали меня толкать и давать волю кулакам. Я пришел в ярость и начал лупить мальчишек и кулаками, и ногами. Больше я в школу не ходил, мне наняли учительницу — фройляйн Ротт. Кроме того, каждый вечер отец читал мне по-немецки сказки братьев Гримм. К весне я уже сносно понимал и говорил по-немецки. Установились знакомства и совместные игры в войну с мальчишками, жившими поблизости. Все же я чувствовал себя одиноким.

Вскоре после нашего приезда в Геттинген родители познакомились с русскими математиками, приехавшими из разных городов России. Среди них были Лузины (муж и жена, из Москвы), с которыми сразу установилась дружба, сохранившаяся на долгие годы. В русскую колонию ученых (математиков) так­же входили: Марчевский и Давац (ученики С.Н. Бернштейна из Харькова), Гроссман, Тернеридер Софья Израилевна (ученица Бернштейна), фон Отт (из Нижнего Новгорода). Все часто собирались у нас. Говорили о научных проблемах, о лекциях крупнейших в ту эпоху ученых таких, как Гильберт, Рунге (приближенный анализ), Прандтль (механика) и др.

Рассказывали о подходах к проблеме четырех красок. Эта проблема ставится очень просто: плоская область D разбита на n частей: D,, D2,., Dn. Требуется доказать или опровергнуть примером теорему: при любой D и любом п можно, имея краски четырех цветов, закрасить каждую Di одной из них так, чтобы граничащие друг с другом области были окрашены разными цветами. Уже тогда было доказано, что пяти красок достаточно, есть простейшие примеры разбиения, когда трех красок мало. За истекшие 65 лет было много безуспешных попыток получить решение; был один математик, который пытался решить эту проблему всю зрелую часть своей жизни. Я также увлекся этой проблемой и безуспешно пытался рисовать самые разные разбиения области, для которых четырех красок было бы недостаточно.

Наряду с научными и околонаучными разговорами вспоминали разные истории из жизни геттингенских ученых, особенно про самого крупного, Гильберта. Как-то у Гильбертов собрались гости, и когда все уже сели за стол, жена Гильберта увидела, что муж забыл надеть галстук: “Давид, иди скорее и надень галстук”. Гильберт ушел. Прошло более получаса, а Гильберта все нет. Жена пошла в спальню и увидела, что Давид мирно спит — Гильберт был очень рассе­янным и когда пришел в спальню, уже забыл про гостей и зачем пришел, раз­делся, лег в постель и уснул.

Второй, более интересный случай. Геттингенский университет расположен на Вендерштрассе — главной и самой длинной улице города. Городской совет постановил проложить вдоль нее трамвайную линию. Гильберт, которому сообщили об этом решении, собрал Совет университета. И городским властям было направлено такое письмо: “Университет возражает против прокладки трамвай­ной линии по Вендерштрассе, так как шум будет мешать работе. Если линия все же будет построена, то университет будет переведен в другой город”. На следующий день Гильберт получил извещение, что строительство трамвайной линии отменено.

В Геттингене я очень сблизился с Н.Н. Лузиным. Во время прогулок и дома, в ненастные дни, Лузин покорял меня историями из своего детства, много рассказывал из Конан Дойля и Жюля Верна. Любил ставить неожиданные задачи — скажем, можно ли малыми толчками повалить фонарный столб?

Наверное, с того времени и приобрел я вкус к подобным задачам. Теперь, когда через мои руки прошли сотни ребят и молодых людей, идущих в науку, я твердо убежден — нет ничего лучше для опробования интеллекта, чем попытка решить с виду простые житейские задачи. Ведь само рождение науки было связано прежде всего с желанием человека объяснить, осознать, а потом и использовать загадочные явления природы.

Опыт говорит, что при одинаковых природных данных, чем раньше маль­чик или девочка начнут приучать свой интеллект к поискам интересного в окружающем мире, к поискам объяснения явлений природы, к решению трудных задач, тем больше шансов, что успех в науке придет к ним раньше и будет значительнее.

Я и сейчас люблю задавать ребятам (да и взрослым) такие задачи. Например, почему при подводном взрыве над водой взвивается фонтан? Или почему, если сильно закрутить костяшку на счетах, стоящих на боку, она начнет подниматься вверх? Или почему плавает уж? Кстати, чтобы ответить на последний вопрос, пришлось провести целое научное исследование.

По дороге в Париж в августе мы остановились на месяц в Швейцарии, в маленьком местечке Вегис на берегу Фервальштадтского озера. Туда же вскоре приехали Лузины, и большую часть времени мы проводили вместе. И родите­лей, и Лузиных вначале сильно угнетала “культура”. Мы привыкли купаться на Волге в любом хорошем месте, кипятить чай и завтракать, сидя на песке, на траве, на бережке. Попытки реализовать эти привычки в Вегисе кончались неприятными разговорами с полицией и штрафом. Всюду, где мы хотели пристать, чтобы покупаться и позавтракать по-российски, висели плакаты “Частная собственность, приставать запрещено”. Все же месяц прошел приятно и интересно. Много гуляли по берегу. Запомнился музей, посвященный создателю единой Швейцарии Вильгельму Теллю. Совершили несколько прогулок на ближайшие вершины с замечательными панорамами на снежные горы.

Когда мы переехали в Париж, устроились недалеко от Университета Сорбонны, на Бульваре Порт-Роял. Меблированная двухкомнатная квартира на шестом этаже (без лифта, 120 ступенек). Мне опять наняли учителя, молодого человека из эмигрантов, филолога. Занятия (чтение вслух и диктанты на рус­ском и французском) продолжались около двух месяцев, затем учитель сбежал, как я подозреваю, по причине безнадежной тупости своего ученика. Практичес­ки всю зиму я был предоставлен самому себе (мать хлопотала по хозяйству, отец ходил на лекции, в библиотеку или занимался дома). Я много бродил по Парижу, хорошо изучил план города, запомнил сотни названий улиц. Большую роль для моего будущего сыграл отец — он стал давать мне задачи на построение при помощи циркуля и линейки. Это меня увлекло, и я много времени проводил за решением все более и более сложных задач.

В отличие от Геттингена, в Париже не сложилось математической русской колонии. Кроме Лузиных, родители познакомились и встречались со студенческим другом Лузина — Костицыным и с другом Костицына — Виноградовым.

Костицын и Виноградов активно участвовали в революции 1905 года, сидели в тюрьме, затем эмигрировали в Париж, где участвовали в русских революционных организациях.

Казань. Коммерческое училище. Осенью 1912 года мы вернулись в Ка­зань, поселились снова в прежнем доме на “Даче Новиковой”. Мне наняли учительницу для подготовки к поступлению в гимназию. Учился я без охоты и большую часть времени проводил на улице со сверстниками — играли в войну, зимой каждый день ходили на лыжах. Была еще мода — прыгали с крыши в снег.

Весной, за месяц до экзаменов, учительница окончательно убедилась в моем предстоящем провале на экзаменах по русскому письменному. Ко мне был приставлен двоюродный брат, студент-химик. Занимался он со мной по четыре — шесть часов в день. По диктанту количество ошибок снизилось вдвое, но все же провал на экзаменах в гимназию был обеспечен. Было принято решение, чтобы я попробовал поступить в Казанское коммерческое училище (шестиклассное). Там среди учащихся был значительный процент татар и к знаниям по русскому языку подходили достаточно либерально. Кроме того, я неплохо решал задачи и сносно говорил по-немецки. Я благополучно поступил во второй класс.

Коммерческое училище оказалось лучшей школой Казани. Основным костяком преподавателей была молодежь, живо интересовавшаяся наукой и творчески работавшая в своей области. Перечислю тех, кто оказал на меня наибольшее влияние. По математике занятия вел М.Н. Ивановский, по химии — Лосев, по физике — Соколов, по географии — Половинкин. Каждый умел увлечь своим предметом и рассказывал много такого, что было за пределами учебников. Учителя по главным предметам могли оценить наклонности учеников и ре­шениями Ученого совета за успехи и инициативу в одном предмете повышали оценку по предмету, дававшемуся ученику хуже. Мне легко давались математика, физика, химия, и поэтому мне на один-два балла завышали оценки по лите­ратуре и языкам. Я хорошо помню, как на контрольной по алгебре была предложена задача из раздела, который я не знал (пропустил уроки). Из часа, отведенного на контрольную работу, полчаса я искал путь к решению, главное написать успел, но до конца не довел. Вместо ожидаемой “тройки” я получил высшую оценку — “великолепно” (больше, чем “отлично”). Учитель Ивановский оценил оригинальность решения.

А вот какой случай произошел несколько лет назад в Московском университете на механико-математическом факультете. Самого способного студента курса — он был близорук, неуклюж и не ходил на физкультуру — исключили из университета. Причем исключил его декан, к сожалению, академик. Я понимаю, конечно, что и физкультура важна, и все же смею утверждать, что на том факультете важнее математика, механика, физика. Кто знает, может быть, тот студент повторил бы путь Пуанкаре — известнейшего французского математи­ка, который, учась в политехнической школе, великолепно знал математику и совершенно не успевал по черчению. По этому поводу собрался Ученый совет и постановил: освободить Пуанкаре от черчения. Это было в конце прошлого века! А в наше время даже в научных центрах — Москве, Академгородке — известны случаи, когда ученику за оригинальное, самобытное решение задачи, за решение не по учебнику выводилась неудовлетворительная оценка. Какой этим наносит­ся урон будущей науке, нетрудно представить.

К сожалению, средняя школа у нас вообще не готовит молодых людей к определенной сфере деятельности, она стремится научить всему: и русскому языку, и иностранному, истории и пению, физике и химии, и еще десятку наук. Причем всем этим предметам старается научить одинаково каждого, невзирая на склонности.

Я стою за нестандартный, индивидуальный подход и к ученикам, и к студентам, и к молодым ученым. За пятьдесят с лишним лет работы со студентами и молодыми учеными я пришел к убеждению, что учить надо по способностям и интересам. Только это может поднять истинный уровень образования в стране.

Увлечения. Мои родители сблизились с семьей Радциг, где было два мальчика примерно моего возраста, и я подружился со старшим — Юрой. Сам Радциг был инженер-химик, но также увлекался астрономией, имел небольшой телескоп и много книг по космогонии. Мы с Юрой стали часто встречаться, вместе читали книги по астрономии и наблюдали планеты в телескоп Радцига—отца. Соревновались в запоминании созвездий и звезд, но главным было увлечение космическими гипотезами.

Среди книг по астрономии оказались книги крупных французских ученых — Фламмариона и Кюри, где описывались загадочные явления в строении мира, а также спиритизм, угадывание мыслей на расстоянии и т.п. Нам попалась и книга по гипнозу. Так как для спиритических сеансов требовался “медиум”, у нас возникла идея создания “медиума” из кого-либо из нас двоих при помощи гипноза. Мы стали по правилам пытаться усыплять друг друга. Я усыплению не поддавался, а Юру мне удалось усыпить. Я стал приказывать Юре, находящемуся в состоянии гипноза, двигать предметы одной “волей”. Были попытки создать и другие, “спиритические”, эффекты. Опыты не удались, но, по-видимому, в результате грубых нарушений правил при усыплении у Юры ночью начались и всю ночь продолжались тяжелые припадки с попытками выскочить в окно и т.п. Мне на длительный срок запретили бывать в их доме. Со спиритизмом и гипнозом было покончено.

Другим увлечением была химия. Через двоюродного брата (химика) я доставал разные вещества и по рецептам из книг и советам брата проделывал многочисленные опыты. Делал гремучие смеси (кислород плюс водород), сверхчувствительную взрывчатку (трехйодистый азот), взрывающуюся при прикосновении и даже от звуковой волны. Делал также различные фейерверки. Это кончилось крупной неприятностью. Родители были в театре, а я готовил очередные фейерверки, нужные смеси лежали на столе. Зашли приятели однокашники (близнецы Самойловы) и попросили показать, как горят “шарики” (элементы будущих ракет). Я взял шарик и поднес его к керосиновой лампе, он вспыхнул, обжег мне руку, я его бросил, он попал на горючую смесь, потом на порох и т. д. Все запасы для ракет сгорели за доли секунды, и мы увидели, как с потолка вниз спускается плотная масса черного дыма. Мы ползком пробрались к окнам, открыли их (на улице было около —30 градусов), а сами спрятались в соседней комнате. Как на грех, тут же из театра вернулись родители. Друзья сбежали, а я подвергся жестокой проработке, все химикалии были уничтожены, а домашние опыты, даже безобидные, были запрещены.

Мое увлечение все же не кончилось. За хорошие ответы по химии преподаватель Лосев стал поручать мне готовить опыты для своих лекций. Я получил доступ в лабораторию и ко всем химикалиям. У нас с моим одноклассником Мартыновым возникла идея синтезировать хлорную кислоту (жидкость неустойчивая, дерево, бумага при соприкосновении с ней самовозгораются). Опыт делался в вытяжном шкафу: реторта с концентрированной соляной кислотой и бертолетовой солью была поставлена на горелку. При кипении пары добываемой кислоты через трубку должны были собираться и охлаждаться в реторте. Я через стекло шкафа смотрел на начало реакции и вдруг увидел, что от пробки отделяется капля воска, которая должна упасть в кипящую массу. Я инстинктивно закрыл глаза и присел. Раздался взрыв, и я почувствовал сильную боль в лице и руках. Мартынов дал мне умыться нашатырным спиртом, но все же боль осталась. В стекле вытяжного шкафа зияла круглая дыра диаметром 10—15 сантиметров. Когда прибежал директор училища (его квартира была в том же здании), мы уже спокойно говорили и объяснили неудачу с опытом. Директор, сам химик, даже и не ворчал, а только дал совет быть осторожнее. У меня долго болели руки, они покрылись болячками от ожога. С химией пришлось расстаться, и я стал интенсивно заниматься математикой.

В первый год войны летом мы, как обычно, сняли избу в селе Васильево (на берегу Волги, в 30 километрах от Казани). К нам приехали из Москвы Лузины. Много гуляли, катались на лодке. Стиль отношений остался таким же, как при наших зарубежных встречах (в Геттингене, Швейцарии, Париже).

Война начала сильно сказываться в быту с конца 1916 года. Цены ползли вверх, ввели карточки, многие продукты исчезли. Я прирабатывал колкой дров — эти навыки мне пригодились во время эвакуации и особенно в первые годы жизни в Сибири.

Половина здания коммерческого училища была занята военным госпиталем, у учителей пропал интерес к преподаванию, ждали мобилизации. Ради приработка и желания поскорее выпустить старшеклассников из школы с дипломом группой преподавателей гимназий и средних училищ была организована летняя платная школа с правом выдавать ученику аттестат об окончании средней школы. Я с шестиклассным дипломом поступил в эту школу. Работали напряженно. Я занимался по книге Бореля по тригонометрии (перевод с французского) и по книге Шатуновского “Высшая математика”. Эти занятия мне сильно помогли, когда я стал студентом. Аттестата я так и не получил, но он и не понадобился.

Казанский университет. После Октябрьской революции, согласно декрету, в университет можно было поступать по свидетельству о рождении, начиная с 17 лет. В 1918 году, имея только диплом о шестиклассном образовании, я поступил на физико-математический факультет Казанского университета.

Сначала первокурсников было около сорока человек, большинство — без законченного среднего образования. Занятия в университете велись вечером, так как многие студенты работали. Совмещать было трудно, и к концу семестра на курсе из сорока человек осталось десять.

Лекции по математике в университете читали Д.Н. Зейлигер, Н.Н. Парфентьев, Е.А. Болотов (ученик Н.Е. Жуковского). Среди других преподавателей были двое, известные своими черносотенными настроениями. Мы устроили им бойкот, деканат удовлетворил желание студентов, и черносотенцы были изгнаны. Курс механики читал мой отец. Преподавателей не хватало. Я с третьего курса был принят лаборантом в механический кабинет университета, вел заня­тия с первокурсниками.

Переезд в Москву. После долгого перерыва у родителей восстановилась переписка с Лузиными. Лузин предложил нам перебраться в Москву. Я решил до переезда как можно больше экзаменов сдать в Казани, чтобы в Москве заняться только интересными предметами. В течение шести месяцев я занимался с утра до позднего вечера. У отца затягивались дела по оформлению перевода в Москву, и я поехал один. Остановился у Лузиных (комната при кухне). Лузины в это время жили в Иваново-Вознесенском. Дорожные деньги и паек подходили к концу, надо было срочно найти работу. Тут мне сильно повезло — я встретил своего учителя по коммерческому училищу Ивана Платоновича Лосева, и он рекомендовал меня преподавать физику в 4-й класс средней школы (вместо заболевшего учителя). Плата за уроки — обед в школьной столовой.

Поздней осенью приехали родители. Лузин помог отцу устроиться профессором в Лесотехнический институт (угол Волхонки и Гоголевского бульвара). В этом же доме мы получили от института комнату, в которой прожили шесть лет. Лузин также рекомендовал меня ассистентом в МВТУ на кафедру профессора Полякова, я вел практические занятия в группе на химическом факультете.

В университете я ходил на лекции Н.Н. Лузина и Д.Ф. Егорова. Познакомился со сверстниками (В.В. Немыцкий, Л.А. Люстерник, Ю.А. Рожанская, Н.К. Бари, Л.М. Лихтенбаум), со старшим поколением (В.В. Степанов, В.Н. Вениаминов). Начал посещать семинар П.С. Александрова, организованный им для молодежи, где ставились новые и обсуждались старые проблемы Лузина и самого Александрова. Там я близко познакомился с Немыцким, он стал ко мне заходить по два-три раза в неделю, мы пробовали решить одну из проблем Лузина-Александрова. Мне это удалось, и это стало моей дипломной работой.

Получив университетский диплом, я наконец легализовал свое положение в МВТУ и в университете, где я был зачислен ассистентом авансом (без диплома) по письму Лузина.

Мой дипломный результат Лузину понравился, он даже включил его в свою книгу, но про меня забыл. Однако вскоре он предложил мне другую проблему, поставленную польским математиком Серпинским, а также подсказал путь к решению. Мой результат он послал для публикации в польском математическом журнале “Fundamenta Matematika”. Это и была моя первая печатная работа.

ГЛАВА 2

ЛУЗИТАНИЯ

В годы ученья в Московском университете огромное влияние на меня, моих сверстников и коллег оказал Николай Николаевич Лузин — создатель первой в России крупной математической школы.

Н.Н. Лузина можно смело отнести к числу выдающихся русских математиков первой половины нашего столетия. С его именем связано развитие большого раздела математики — теории функций действительного переменного, возникшей в самом конце прошлого — начале нашего столетия.

Главными ее творцами явились западноевропейские ученые Г. Кантор, X. Бор, Э. Борель, А. Лебег, А. Данжуа. Задачей этого направления стало подведение логической базы под анализ бесконечно малых. Новый инструмент, созданный для изучения основ классической математики, сегодня лег в основу многих прикладных ветвей математики, в частности в машинную математику.

Расскажу о Н.Н. Лузине и его школе подробнее.

Ранние годы. О детстве и юности Лузина я много слышал от своих родителей. Н.Н. Лузин родился в 1883 году в Иркутске. Его отец был наполовину русский, наполовину бурят, мать — русская. Отец владел мелким торговым предприятием. Коля был единственным сыном. Около 1893—1895 года семья переехала в Томск, главный мотив — дать сыну образование. Когда Колю Лузина определили в Томскую гимназию, то пришлось взять студента-репетитора, так как довольно скоро обнаружилась “неспособность” мальчика к математике. Студент попался умный, он понял, что Коля плохо воспринимает готовые рецепты, а трудные задачи, где требуются самостоятельность и изобретательность, решает сам, без подсказки, и часто необычным способом.

Когда Коля кончил гимназию, отец ликвидировал свою торговлю, и семья переехала в Москву, где Коля поступил в университет.

В Московском университете Лузин учился средне, но по вопросам, которые его интересовали, читал оригинальные статьи, придумывал свои доказательства. На одном экзамене профессор Д.Ф. Егоров обратил внимание на ориги­нальность ответов Лузина. Егоров стал приглашать Лузина к себе домой, давал ему трудные задачи, а по окончании университета оставил его для подготовки к профессорскому званию — как тогда называлась теперешняя аспирантура.

Зарождение и расцвет Лузитании. В 1915 году Н.Н. Лузин закончил свою магистерскую диссертацию “Интеграл и тригонометрический ряд”. Она резко отличалась от обычных диссертаций: наряду с конкретными результатами в каждом ее разделе содержались новые постановки, новые подходы к классическим задачам, ставились задачи с наброском доказательств, в этих случаях попадались такие фразы: “мне кажется”, “я уверен”.

Этот стиль не вписывался в классические традиции математических работ; петербуржцы не признали монографию Лузина существенным вкладом в науку. Академик В.А. Стеклов при чтении монографии делал на полях много ирони­ческих замечаний: “ему кажется, а мне не кажется”, “геттингенская болтовня” и т. п. Зато профессор Д. Ф. Егоров оценил значение монографии Лузина и пред­ставил ее на Ученый совет Московского университета как докторскую диссерта­цию. Защита прошла удачно, Н.Н. Лузин стал доктором.

Сегодня мы видим, какое огромное значение имел новаторский стиль книги. Он сделал ее особенно ценной для математической молодежи. Книга сыграла огромную роль при формировании школы Лузина.

Проблемы, поставленные в монографии Лузина, его гипотетические формулировки нашли решение в последующих работах самого Н.Н., а также в работах его учеников. Часть “кажется” и “я уверен” оправдалась не сразу, а через 15—30 лет.

В 1915 году в Москве оказался польский математик В. Серпинский. У него было немецкое подданство, и в самом начале войны он был эвакуирован в Москву как военнопленный. Усилиями Егорова и Лузина Серпинскому было предоставлено свободное проживание в Москве и созданы условия для научной работы. Серпинский принял активное участие в формировании математической школы Лузина, а после окончания войны, вернувшись в Варшаву, создал там свою научную школу. Сразу наладился прямой контакт между математиками Москвы, с одной стороны, и Варшавы, Кракова и Львова — с другой. Хотя мало, но все же и сегодня есть еще работающие математики, которые хорошо помнят период создания наших математических школ Лузина — Серпинского.

В 1917—1921 годах школа Н.Н. Лузина начинает быстро расти. Первыми учениками, составившими ядро Лузитании (так стала называться школа Лузина), были П.С. Александров, М.Я. Суслин, Д.Е. Меньшов, И.И. Привалов,В.В. Степанов, А.Я. Хинчин; несколько позже появились В.Н. Вениаминов, П.С. Урысон, А.Н. Колмогоров, В.В. Немыцкий, Н.К. Бари, Ю.А. Рожанская, С.С. Ковнер, В.И. Гливенко, Л.А. Люстерник, М.А. Лаврентьев, Л.Г. Шнирельман. Еще позже (1923—1924 годы) возникло третье Лузитании: П.С. Новиков, Л.В. Келдыш, Е.А. Селивановский.

Появились крупные научные открытия: П.С. Александров открыл новый класс множеств, которые были названы А-множествами (в честь автора). Это открытие привело ко многим новым задачам, которыми стали с успехом заниматься сам Лузин, Александров и Суслин.

1922—1926 годы можно считать периодом расцвета Лузитании. Это была школа развития самостоятельного мышления, способностей расчленять проблемы, искать обходные пути, ставить новые задачи. Развитие этих возможностей интеллекта было очень важно тогда (полстолетия тому назад) и приобретает осо­бое значение сегодня, в эпоху возросшей роли науки и научно-технического про­гресса. Большую роль в развитии Лузитании играли лекции Лузина: он готовился к ним только вчерне, и они были далеки от стандарта “хорошей” лекции. Помнится случай, когда на трех лекциях подряд Лузин безуспешно пытался доказать теорему, сформулированную им на первой лекции. Все мы между лекциями также пытались сами ее доказать. На очередной лекции, где мы ждали доказательства, Лузин сознался в своей ошибке и построил контрпример к своей “теореме”.

Лузин заботился, чтобы лузитанцы, особенно те, которые проявляли самостоятельность мышления, не теряли времени на подготовку к экзаменам по областям, далеким от основной тематики — теории функций. Лузин давал советы: надо хорошо знать оглавление и выучить выборочно 20—30 %. Если будет задан вопрос из незнакомой части, то надо, не стесняясь, начать быстро рассказывать из знакомого раздела. Преподаватель, как правило, останавливать не будет; если остановит, то надо быстро начать говорить из чего-нибудь другого. Астрономы имели привычку оставлять студентов для подготовки одних; в этом случае надо было осторожно пронести с собой учебник и списать то, что задано. Было негласно установлено правило: если у аспиранта по теме экзамена есть самостоятельный результат, то спрашивают только по этому результату. Мы все стремились вместо изучения толстой монографии в 200—300 страниц (как правило, на иностранном языке) придумать новую постановку (или обобщение) задачи. Это обстоятельство стимулировало самостоятельную работу аспирантов.

Отдых. Развлечения. Лузитанцы признавали двух начальников: Бог—Отец — Егоров и Бог-Сын — Лузин. Лузин новичкам-лузитанцам говорил: “Главный в нашем коллективе Егоров, окончательная оценка работы принадлежит Егорову”. Новички быстро ориентировались: Егоров — форма, а содержание — Лузин, но все, и основные лузитанцы, и новички соблюдали форму и три раза в году приходили домой к Егорову — на Пасху, Рождество и именины. Как правило, говорили старшие, остальные молчали и ждали конца визита. С Лузиным отношения были много проще, и Лузин сам веселился, когда лузитанцы вытворяли студенческие озорства.

Помню такой случай. Пришли на лекцию Лузина, ждали его час, затем все отправились к нему домой. Дверь открыла Надежда Михайловна, жена Лузина, и сказала, что Командора похитила девушка — увела в Малый театр. Всеобщее возмущение, особенно лузитанок (все были влюблены в учителя). Составили под руководством П.С. Александрова грозное письмо с порицанием Н.Н.

Вышли на улицу — что делать? Решили идти в театр. В складчину купили два билета и приемом: “прошли двое, один остался, а другой вышел с двумя билетами” прошли в театр все двадцать. Когда наступил антракт, трое прошли за Командором и, под угрозой большого шума, привели его в фойе. Там мы его обступили, стали качать и петь лузитанскую песню “Наш бог Лебег, кумир — интеграл: рамки жизни сузим; так нам приказал командор Лузин. ” Вечер закончился на Арбатской площади, где мы танцевали фокстрот под аккомпанемент гребенок.

Лузин очень любил Жюля Верна, Конан Дойля , увлекался книгами, где описывались древнегреческая культура, быт ученых. Он сам любил читать вслух, а когда после семинара лузитанцы собирались у Лузиных дома, то пили чай и обсуждали множество тем. Больше всего мы любили, когда Лузин рассказывал о неожиданных жизненных ситуациях, особенно в ученом мире.

Однажды в библиотеке Московского университета были обнаружены мно­гочисленные хищения книг.

Лузин собрал несколько надежных лузитанцев и дал им задание искать вора. Скоро были получены косвенные улики на некоего Б., у которого видели одну из похищенных книг. Лузин попросил у Б. эту книгу на несколько дней. Признаков, что она принадлежала библиотеке, не обнаружилось. Казалось, что попытка поймать виновника с поличным не удалась. Но Лузин придумал трюк — специальными бесцветными чернилами на одной из страниц книги бухгалтерс­ким почерком он написал: “Биб. Моск. Унив.” Через несколько дней Лузин вызвал Б., посадил его в кресло, достал книгу и сказал: “Эта книга похищена из библиотеки МГУ!” Б. не смутился: “Николай Николаевич, это клевета, книгу я получил от моего дяди из Парижа и могу это доказать”.

Тогда Лузин раскрыл похищенную книгу на нужной странице, зажег свечу и начал двигать над ней книгу; через минуту на странице появились слова: “Биб. Моск. Унив.” Лузин спокойно сказал: “Это тайный шифр библиотечных книг; Вам надо признаваться”. Б. упал на колени. Все похищенные книги вернулись в библиотеку. Б. ушел из аспирантуры и преуспел в инженерии.

Начало распада школы. Уже в первые годы внутри Лузитании возникали конфликты, но они были случайны и большей частью носили состязательный характер: кто быстрее решит поставленную проблему. В целом двадцать лузитанцев составляли достаточно прочное и единое ядро школы.

Серьезные внутренние противоречия начались в 1925—1928 годах. К этому времени сравнительно доступные задачи были решены, и в главной тематике Лузина остались задачи, над которыми ученые бились безуспешно много лет не только у нас, но и за рубежом.

Многие лузитанцы стали искать новые направления. Столпы Лузитании — П.С. Александров и П.С. Урысон — начали успешно развивать топологию и другие новые направления. Ряд сильных математиков, при участии В.В. Степанова, устремились в область дифференциальных уравнений (И.Г. Петровский, А.Н. Тихонов); А.Я. Хинчин и А.Н. Колмогоров стали развивать теорию вероятностей. Дольше других в области теории функций работал П.С. Новиков, который открыл в ней новые пути и связал свои исследования с логикой. Сильное развитие получила теория функций комплексного переменного с выходами в геометрию и гидроаэродинамику. С переездом Академии наук в Москву стала интенсивно развиваться теория чисел во главе с крупнейшим в мире специалистом в этой области — И.М. Виноградовым.

Распад школы Лузина был обусловлен также тем, что он сам посвятил несколько лет своей второй большой монографии по дескриптивной теории функций и оторвался от молодежи.

Школа Лузина перестала действовать. Но за годы ее существования в ней выросла большая группа видных математиков. Достаточно сказать, что из двадцати лузитанцев добрая половина стали академиками, членами-корреспондентами, родоначальниками новых научных школ.

Главные уроки. Лузин многих из нас не только научил одержимости в достижении намеченной цели, но показал также, как надо увлекать молодежь на научный подвиг. Наука была для него главным содержанием жизни, и такому же отношению к науке он учил своих учеников. Он говорил, что научную работу нельзя вести по часам: от девяти до шести, оставляя ее, как оставляют рабочий халат, уходя со службы. Он настойчиво внушал, что занятие наукой есть трудное, тяжелое дело, требующее огромных усилий, исключительной настойчивости.

Основная черта лузинской школы — развитие самостоятельного мышле­ния — стала для меня главенствующей, где бы я ни работал. Этого я требовал и требую от своих сотрудников. Этим же руководствуются наши ученые в Академгородке, отыскивая по всей Сибири способных ребят. Не простое усердие, не заучивание готовых решений, а оригинальность мышления интересна учено­му в молодом человеке.

А молодежью надо заниматься постоянно. У настоящего ученого должны быть ученики. Это мое глубокое убеждение, потому что наука не может развиваться без постоянного притока свежих сил. К тому же научно-технический прогресс в наше время постоянно выдвигает новые и новые проблемы, разрешить которые часто в состоянии только ученые. Значит, каждый научный работник должен растить и воспитывать продолжателей своего дела, свою смену, создавать научную школу. И все-таки бывает, что у одних исследователей — большая школа учеников, а у других, даже очень крупных, или совсем их нет, или считанные единицы. Здесь многое зависит от характера общения. Опыт жизни пока­зывает, что научное общение на основе печатных работ хотя и полезно и необхо­димо, однако не может заменить личных контактов.

Правда, в научной школе дипломов не дают, а глава ее получает лишь дополнительные хлопоты. Это особая школа — школа обмена идеями, проблемами и путями поиска их решений, школа творчества, которое связывает людей общими интересами и методами исследований.

Важное условие для создания научной школы — регулярные семинары, где как раз и происходит интенсивное общение учителя с учениками. Достаточно назвать семинары Лузина и Адамара, Стеклова и Колмогорова, Ландау и Капицы. Я рад, что новосибирский Академгородок поддерживает эту плодотворную традицию. Школа алгебраистов А.И. Мальцева воспитана в большой мере на его семинарах — они не прекратились и с его смертью, но теперь их ведет его ученик Ю.Л. Ершов. Семинары ведут Г.И. Марчук, Н.Н. Яненко, С.Л. Соболев, Л.В. Овсянников (я назвал только математиков, да и то не всех).

Сегодня есть много проблем, которые для своего решения требуют кооперации ученых различных областей знания. Математикам все чаще приходится соединять различные подходы и методы решения задач. В механике, физике, химии все большее место занимает математика с ее модельными расчетами. И здесь незаменимы семинары, коллективные мозговые усилия, “мозговые атаки”.

Кроме всего прочего, выступления на семинаре учат молодежь излагать свои мысли, доказывать свою правоту, наконец, публично признавать свои ошибки. То есть семинар — школа не только научная, но еще и школа жизни.

ГЛАВА 3

МОЛОДОСТЬ

Среди математиков МГУ. В 1923 году я стал аспирантом (тогда это называлось — научный сотрудник 2-го разряда) только что организованного Института математики и механики Московского университета. Институт был создан для того, чтобы предоставить ученым больше возможностей для ведения научной работы и обеспечить благоприятные условия для подготовки молодых кадров.

Времена были нелегкие, зарплаты не хватало даже на еду, и все старались придумать приработки. Очень оборотистый Лихтенбаум уговорил Тимирязева (физика, сына знаменитого К.А. Тимирязева) организовать при Институте им. К.А. Тимирязева цикл лекций с платным реферированием классиков естествознания. Я получил предложение сделать доклад по докторской диссертации Н.Е. Жуковского “О прочности движения”. Готовясь к лекции, я два дня пытался понять главную лемму диссертации, а на третий день построил простой пример, опровергающий ее. Лекция прошла удачно, а гонорар был весьма полезен. Однако позже мне сказали, что ошибка Н.Е. Жуковского была замечена задолго до меня (правда, из более общих и сложных рассуждений) крупнейшим в этой области специалистом академиком A. M. Ляпуновым.

Нам, аспирантам, полагалось посещать заседания Московского математического общества. В него в то время входили 20—25 математиков. Бессменным президентом долгое время был Д.Ф. Егоров, заместителем Н.Н. Лузин, ученым секретарем И.И. Привалов, затем В.В. Степанов. Члены общества обычно сидели за длинным столом перед доской, гости (аспиранты, студенты старших курсов) располагались сзади на стульях. Для многих из нас большинство докладов было малопонятно, но мы любили, когда у докладчика обнаруживались ошибки. Если делалось особенно скучно, играли в крестики.

Мне хорошо запомнились три доклада: мой собственный (по дифференциальным уравнениям), профессора П.А. Некрасова и одного из моих самых близких друзей — Л.А. Люстерника.

Мой доклад в целом (хоть я и волновался) прошел хорошо. Успех был сбит выступлением Лузина: из его замечаний следовало, что он предвидел высказанные мною идеи уже давно. Однако после публикации мой результат получил высокую оценку во Франции и был доложен на семинаре Адамара.

Комичным и жалким одновременно оказался доклад профессора Некрасова, тогда уже глубокого старика. Он был посвящен математическим методам прогнозирования системы управления государством. Помнится, Некрасов начал так: “Двадцать лет назад я делал здесь же доклад — я доказывал, используя развитые мною методы, необходимость на Руси самодержавия. Месяц назад я перечитал рукопись и обнаружил ошибку: в одном месте вместо плюса я поставил минус. Я проверил все дальнейшие выкладки и внес в них необходимые исправления”. Профессор минут 50 писал на доске формулы, после чего заключил: “Теперь мною полностью доказана необходимость на Руси большевизма”.

Доклад был встречен молчанием.

Красочным эпизодом был доклад Люстерника по прямым (конечно-разностным) методам решения задачи Дирихле. Попытки решить эту проблему (крайне важную как для теории, так и для приложений ко многим проблемам механики сплошной среды) делались многими крупными учеными как у нас, так и за рубежом. Люстерник впервые решил ее полностью. Когда доклад был окончен, Степанов задал вопрос: “Лазарь Аронович, а Вы читали мемуар Лебега на эту же тему?” Люстерник: “Нет, не читал”. Степанов: “Очень жаль. Насколько я помню, там есть и ваш результат. Все это я говорю не в укор вам, Лазарь Аронович, а в похвалу Лебегу”.

Скоро стало известно, что ни у Лебега, ни у других авторов, занимающихся прямыми методами, теоремы Люстерника нет, хотя частные случаи рассматривались многими. Стало также известно, что собирается делать доклад молодая жена Степанова Юлия Рожанская. Началась интенсивная подготовка к контр­удару по Степанову: 1) была доказана теорема более общая, чем теорема Рожанской, 2) нашли математика, лузитанца, который должен был играть роль Лебега.

Собрание Общества, как обычно, открыл Егоров и предоставил слово Рожанской.

Рожанская сильно волновалась; как на грех, у нее распустились волосы (длинные, густые, очень светлые). Все же доклад она кончила благополучно. Вопросы и ответы прошли гладко по программе, так же гладко прошли хвалебные речи Александрова и Урысона.

Затем с вопросом из гостей выступил Люстерник: “Известны ли Вам, Юлия Антоновна, последние топологические работы Л.?” “Нет, не известны”. “— Очень жаль, так как Л. доказал теорему, в которой Ваша содержится как весьма частный случай. Я это говорю не в укор Вам, а в похвалу Л.” Егоров: “Л. здесь присутствует — может быть, он нам расскажет о своем результате?”. На трибуну выходит Л., одет весьма неряшливо, к нижней губе приклеена недокуренная папироса, он довольно путано дает формулировку. Егоров предлагает заслушать Л. подробно на одном из ближайших заседаний Общества. Предложение принимается. Собрание расходится, исчезла и Юлия Рожанская. Оказались рядом Степанов, Привалов и я. Привалов: “Так что, зайдем, выпьем пивка?”. Степанов: “Да, ничего другого не придумаешь, домой мне лучше пойти попозже”. К нам присоединились еще Вениаминов и Кудрявцев. После первой кружки и нескольких анекдотов Степанов оживился: “Поведение Люстерника мне напоминает анекдот про гимназиста. Гимназист приходит к врачу-венерологу: “Доктор, заразите меня сифилисом.” Доктор: “Ты что, спятил?” “— Нет, мне это очень нужно.” “— Зачем?” “— Когда я заболею, я заражу гувернантку, гувернантка — папу, папа — маму, а мама — репетитора. Вот до него-то, подлеца, я и добираюсь!”

Путешествия. Организованная по инициативе A.M. Горького Комиссия по улучшению быта ученых — ЦЕКУБУ — устраивала также экскурсии. Первая была летом 1923 года в Крым. На следующий год побывали на Кавказе, а потом на Алтае и даже на Памире.

Мне сегодня интересно вспомнить Новосибирск, каким он был в 1925 году. Это была большая деревня. Строительство городских домов только начиналось. Мы взяли парусную лодку и по низовому ветру, по волнам, проплыли до Бердска. Обратно, хотя и по течению, пришлось идти на веслах — еле успели к поезду.

Утром приехали в Бийск. Город расположен в котловине, и весной, а часто и летом, улицы затопляли талые воды. Первую большую лужу встретили на вокзальной площади — лошадь шла по брюхо в воде, мы и вещи на телегах сильно подмокли. Состоялся диалог с возницей:

— Сильно грязно у вас в городе.

— Однако сейчас ничего, а месяц назад на главной улице лошадь утопла.

— Надо улицу мостить.

— Пробовали, однако мостовая утопла.

В Чемале наняли лошадей и через перевалы, через дикие леса, через речки и броды пробрались к горе Белуха.

“Институт талгенов”. Электротехнический институт имени Каган-Шабшая.

Во время нэпа началось привлечение специалистов из зарубежных стран. Приглашались также специалисты, уехавшие из России в начале революции, возвращались политические эмигранты. Приехал и один из наших парижских знакомых. Он добился разрешения организовать школу нового типа — “Институт талгенов” (талантов и гениев). Среди идей по организации такой школы была и весьма здравая — отбор и обучение по интересам и способностям. К обучению были привлечены профессора университета и крупных вузов, платили им больше, чем в государственных вузах. Деньги на содержание института организатор получал от нэпманов. Владелец передавал магазин институту, магазин считался государственным, с хозяина снимался налог, его дети могли поступать в вузы, а доход от магазина владелец и “Институт талгенов” делили пополам. Надо отметить, что, кроме детей нэпманов, набирали также детей неимущих родителей, причем этим детям платили стипендию. “Институт талгенов” просуществовал около трех лет и был закрыт за грубые нарушения финансовой дисциплины.

Примерно в то же время в Москву приехали профессор Шпильрейн (из Швейцарии) и инженер Каган-Шабшай (из Бельгии), оба — специалисты по электротехнике. Шпильрейн сразу получил кафедру в Московском высшем техническом училище (МВТУ). Он хорошо знал Каган-Шабшая и характеризовал его как малограмотного авантюриста. Благодаря знакомствам в Минпросе (Министерство просвещения) он отводил кандидатуру Каган-Шабшая от работы в московских вузах.

Каган-Шабшай избрал путь через промышленность, где у него оказались связи. Он организовал вуз нового типа — Электромашиностроительный институт им. Я.Ф. Каган-Шабшая. Для института он взял полуразвалившееся здание на углу Тверской и Тверского бульвара, бывший публичный дом. В качестве преподавателей (10—15 человек) он собрал профессоров и доцентов из разных вузов и дал им почасовую оплату, в полтора-два раза более высокую, чем в обычных вузах. Прием в институт происходил через две недели после приема в другие московские вузы. Требовались знания по математике и физике в объеме средней школы, причем прием не зависел от социального положения поступающих — принимали и детей нэпманов, священнослужителей, из семей военных царской армии и т. д. Зачисленный в институт сразу поступал на завод в качестве рабочего с четырехдневной рабочей неделей. Всю зарплату он был обязан сдавать в институт. Весь аппарат института состоял из директора (Каган-Шабшай) и секретарши.

При встречах в профессорской МВТУ со Шпильрейном, знавшим, что я преподаю у Каган-Шабшая, сразу начинался разговор о новом вузе. Я, как правило, молчал, а Шпильрейн поносил Каган-Шабшая как безграмотного самоучку и авантюриста. Шпильрейн: “У Шабшая есть учебник, где утверждается, что теплопроводность не зависит от материала. Я предлагаю Шабшаю суд Божий — на Красной площади развести два костра, над одним костром положить медную плиту, а над другим — той же толщины асбестовую. Я сяду на асбестовую, а Шабшай — на медную. Бог должен нас рассудить — кто дольше усидит, тот и прав”. Несколькими минутами позже: “Такой суд бесполезен — Шабшай сгорит, но не слезет”.

Много лет спустя я предложил аналогичный “суд Божий” министру, который был одним из инициаторов строительства целлюлозного комбината на Байкале. Я случайно встретился с ним у знакомых. При общих разговорах была затронута проблема загрязнения Байкала — естественно, между нами начался спор. Чтобы кончить надоевшую всем дискуссию, я сказал: “Предлагаю передать наше разногласие на суд Божий — на одном из публичных заседаний мы садимся за стол в президиуме рядом. Перед Вами ставится бутылка с водой, которую Вы с завода сбрасываете в Байкал, передо мной — такая же бутылка с коньяком. По знаку председателя нам наливают по стакану — Вам воду, мне коньяк. По воле Божьей, кто не прав, тот свалится под стол первым”. Однако “суд Божий” не состоялся, а министр скоро перешел на другую работу.

Шпильрейн не мог вынести сосуществования с Шабшаем и поднял вопрос о его вредной деятельности на коллегии Наркомпроса. Коллегия приняла решение о закрытии шабшаевского института.

Шпильрейн праздновал победу, но совсем недолго. Шабшай через руководящих работников заводов собрал большой материал о сравнительной эффективности подготовки инженеров в МВТУ и в институте Шабшая:

1) подготовка каждого инженера в МВТУ обходилась государству (с учетом стипендии студентам и зарплаты преподавателям) в несколько тысяч рублей, а в институте Шабшая она не стоила государству ничего;

2) после окончания студент Шабшая имел, кроме неплохой теоретической подготовки, четырехлетний производственный опыт — от рабочего до самостоятельного инженера. В итоге на головных электротехнических заводах руководящие посты заняли “шабшаевцы”, а “шпильрейновцы” оказались на два-три “этажа” ниже.

С этим материалом Шабшай проник к Сталину. Проверка подтвердила данные Шабшая. Наркомпросовцы получили выговоры, и им было приказано всю систему вузов перевести на систему Каган-Шабшая.

Победа Шабшая оказалась также непрочной. В вузах начались студенчес­кие волнения, так как в новой системе грубо нарушались профсоюзные нормы труда. Сам Каган-Шабшай оказался замешанным в нарушении ряда законопо­ложений и был переведен на рядовую работу на завод.

В этих экспериментах по образованию интересен поиск: привлечение к пре­подаванию сильных ученых, работа студентов на предприятиях (сейчас мы их назвали бы базовыми). Организаторы этих новых вузов поняли главное: поточ­ная, стандартная система не годится для производства такой тонкой “продук­ции”, как специалисты, здесь нужен новаторский подход.

Характерно, что оба института — и “талгенов”, и Каган-Шабшая — были закрыты не из-за того, что там плохо учили студентов, а из-за финансовых и других нарушений.

За последующие десятилетия я десятки раз встречался со случаями, когда правильные, полезные идеи и начинания гибли именно из-за того, что не вписывались в рамки существующих финансовых и других инструкций. Финорганы часто не могут понять, что там, где все разложено по полочкам и расписано по циркулярам, нет движения, нет жизни, а есть застой. Новое рождается в борьбе со старым, сокрушая его, — эта истина усвоена всеми, и все-таки сокрушить финансовые рогатки считается всегда кощунством и чуть ли не преступлением.

В 60-х годах комсомол новосибирского Академгородка поднял большое дело — организовал научно-производственное объединение “Факел”, которое занималось доработкой и внедрением научных идей в производство. “Факел” на договорных началах привлекал к работе научных сотрудников (преимуще­ственно молодежь), аспирантов, студентов, он ощутимо ускорял процесс внедрения и помогал академическим институтам, занятым фундаментальными ис­следованиями, доводить их разработки до практического использования. Не менее важно было и то, что “Факел” прививал молодежи навыки организацион­ной работы, воспитывал личную ответственность за выполняемое дело. Однако по настоянию финорганов “Факел” был закрыт: он не вписывался в существую­щие законоположения. Победило бюрократическое единообразие — чтобы все шли “в ногу”.

Мне представляется, что по-настоящему государственный подход состоит как раз в гибкости форм работы, в сознательном проведении социальных экспериментов.

Париж. В 1927 году я был избран членом Московского математического общества. Той же осенью я был командирован Наркомпросом в Париж для научной работы сроком на шесть месяцев. Основная часть времени шла на самостоятельные занятия. Мне удалось развить новый метод, позволивший весьма просто решить ряд проблем теории функций и вариационного исчисления. Работа была опубликована во Франции и в Италии.

Первый месяц я общался только с Д.Е. Меньшовым: вместе ходили на лекции Бореля, Жюлиа, Лебега, регулярно посещали семинар Адамара; на этом семинаре я сделал обзорный доклад по московским работам в области теории функций. К концу месяца познакомились с коллегами — украинским академиком Н.М. Крыловым, с учениками С.Н. Бернштейна — В.Л. Гончаровым и польским математиком К. Нейманом, Де-Рамом (Швейцария), с Ш. Мандельдройтом (любимым учеником Ж. Адамара, ныне он французский академик). С новыми знакомыми встречались регулярно один-два раза в неделю. Нам дали в гостинице комнату с доской, и мы получили возможность делать доклады как по готовым работам, так и по нерешенным проблемам. Хотя с тех пор прошло пол­столетия, но и сегодня оставшиеся в живых участники семинара, разбросанные по миру (США, Швейцария, Франция, Сибирь, Москва и др.), при встречах тепло вспоминают Париж 1927 года и наш семинар.

По воскресеньям ездили в парижские пригороды, вечерами (не часто) хо­дили в кино и театры.

В марте был двухнедельный перерыв в лекциях, и мы с Меньшовым решили посмотреть океан. Неделю провели на полуострове Киброн. Жили по жест­кому режиму: завтрак молча, с 9 до 2-х занимались каждый в своей комнате, в 2 — обед, потом прогулка по побережью с разговорами по проблемам, в 7 — ужин, небольшая прогулка — и по комнатам.

В 6—10 километрах от Киброна расположен остров Бель-Иль, куда два раза в сутки ходил небольшой пароход. Решили поехать. Остров оказался сущим раем: горы, лес, кругом океан. Поднялись на вершину, легли на траву, залюбовались морем и забыли про обратный путь. Неожиданно услышали пароходные гудки (а мы знали, что это последний рейс). Меньшов сильно обругал меня, ибо я был обязан обеспечивать транспорт. Вскочили и побежали, но когда примчались на пристань, пароход уже отчалил. Меньшов стал махать руками и кричать: “Атанде, атанде”. Пароход, конечно, не остановился, а следующий уходил только на другой день. Я предложил переночевать в гостинице, но Меньшов пришел в ярость: “Я не взял с собой рукопись, и ночевать здесь — значит потерять день работы. Это невозможно, придумывай другое”. За 100 франков мы наняли парусник и через час были дома. Прогулка получилась отличная: высокая волна с пеной, большая скорость, брызги, солнце.

Женитьба.

Зимой 1927/28 года я познакомился с моей будущей женой Верой Евгеньевной Данчаковой — она приехала с матерью и со своим сыном. Мать ее была крупным ученым-биологом, профессором Колумбийского университета. Данчакова приняла приглашение работать в США в 1914 году: она была уже доктором биологических наук и известным ученым, а министр просвещения не утвердил ее приват-доцентом в Московский университет (как женщину). После Октябрьской революции Данчакова восстановила связи с Россией, а в 1926 году ей было предложено организовать биологический институт в Москве. По планам Данчаковой в Останкино было построено небольшое здание. Она подобрала группу способной молодежи, развернула работы и вызвала из США свою дочь для занятий в лаборатории.

В ту зиму я часто бывал в Останкино. Катались с Верой Евгеньевной на лыжах, грелись у камина, беседовали друг с другом. Ей нередко надо было ездить из Останкино в Москву, и я большей частью встречал ее на трамвайной остановке около Рижского вокзала. Именно при ожидании мне удалось найти решение проблемы, над которой я бился безуспешно более полутора лет: это был ключ к новому направлению в теории функций — теории квазиконформных отображений.

По возвращении из Парижа я продолжал работать по двум проблемам — 1) аппроксимация функций полиномами (в комплексной плоскости), 2) будет ли почти конформное отображение области на область близким к конформному.

Летом мы поженились и отправились в свадебное путешествие в Крым. Устроились в доме отдыха ЦЕКУБУ “Гаспра”. Это было вскоре после Крымского землетрясения, и Гаспра была сильно разрушена. По потолку и стенам нашей комнаты ветвились большие трещины. Однако мы прекрасно провели это время — много гуляли, лазали на Ай-Петри, купались и т. д. Две недели про­мелькнули, как один день.

Осенью 1928 года я поехал на Международный математический конгресс в Болонью (Италия). Устроился в гостинице в номере вместе с Приваловым. Хотя Привалов относился к старшему поколению, но еще с 1925 года у нас установились товарищеские отношения.

Были интересные встречи и обсуждения проблем. Очень хорошо меня встретил Л. Тонелли — специалист по вариационному исчислению, с которым у нас оказались близкие работы. Я на базе монографии Тонелли придумал и решил новую задачу (Тонелли ее опубликовал в главном итальянском математическом журнале “Annali Matematici”). Тонелли дал существенное дополнение к моей статье и прислал свою статью для публикации в “Математическом сборнике”. Мне было приятно получить приглашение Тонелли на прием, куда были пригла­шены наиболее крупные математики из СССР и других стран.

ГЛАВА 4

ЗРЕЛОСТЬ. ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

Теория и практика. Работа в ЦАГИ.

Ряд исследований, родившихся в наиболее абстрактных разделах математики еще в период расцвета Лузитании, получил выходы, часто неожиданные, в соседние области — механику, физику. Теория вероятностей стала основой для раскрытия ряда явлений в турбулентности, некорректные задачи оказались базой для многих проблем геофизики, качественные и вариационные принципы теории функций комплексного переменного дали возможность решить ряд важных задач аэро-, гидродинамики и примыкающие сюда проблемы техники. На базе многих разделов математики были открыты новые направления физики твердого тела. Сам Н.Н. Лузин и часть его главных последователей оставались верны чистой теории, но большая часть математиков-москвичей начали работать по прикладным проблемам. В эту компанию попал и я, чему содействовало мое длительное преподавание в МВТУ, где я много общался с сотрудниками ЦАГИ (Центрального аэрогидродинамического института).

ЦАГИ — колыбель советской авиации — был создан декретом правительства в декабре 1918 года. Основателем и первым руководителем института был Николай Егорович Жуковский (которого В.И. Ленин назвал “отцом русской авиации”). После смерти Жуковского в 1921 году директором-начальником ЦАГИ стал его ученик С.А. Чаплыгин (между собой сотрудники называли его САЧ). Заведующим теоретическим отделом был В.П. Ветчинкин. Его в шутку прозвали аэроастродьяком (кроме своей основной специальности — аэродинамики — Ветчинкин занимался астрономией, а по воскресеньям пел на клиросе в церкви).

С 1929 года я стал старшим инженером теоретического отдела ЦАГИ. М не была предложена задача определения поля скоростей жидкости при обтекании тонкого крыла, и я хотел во что бы то ни стало “оправдать математику”. В тече­ние полугода мне удалось на базе вариационных принципов конформных ото­бражений дать ряд оценок для искомого решения. Оценки позволили выделить класс функций, среди которых нужно искать решения. Задача была сведена к решению системы линейных уравнений, и было доказано, что таким способом можно получить решение, сколь угодно близкое к точному. По представлению Чаплыгина работа была удостоена премии Наркомпроса, в ведении которого тогда находилась и наука.

Однако теория конформных отображений уже не могла полностью удовлетворять потребности аэродинамики: скорости полетов возросли, надо было учитывать сжимаемость воздуха и возможность превышения скорости звука, то есть иметь дело с нелинейной системой уравнений с частными производными. Это привело к необходимости распространить теорию на более широкий класс объектов и вылилось в создание новой теории квазиконформных отображений.

В конце 1929 и начале 1930 года в ряде КБ усилились работы по гидросамолетам. Сразу возникли гидродинамические проблемы: отрыва от воды и удара об воду. Требовалось определить не только суммарные силы, но и распределение сил по всему днищу, а также оптимальные параметры днища. Для модельных экспериментов строился специальный гидроканал.

В этот же период обострилась проблема флаттера и несколько позже — шимми. Флаттер — это вибрация крыла самолета, которая внезапно возникала при достижении определенной скорости. Самолет буквально рассыпался в воздухе. Другой враг — “шимми” — подстерегал самолет во время посадки. Начинало вибрировать, “танцевать” переднее колесо, самолет “уводило” с бетонной посадочной полосы, происходила катастрофа. Оба эти эффекта стали тормозом на пути к увеличению скоростей полета, главными причинами аварий. И в обеих группах проблем остро ощущался недостаток в теоретических исследованиях.

Нужно было срочно привлечь к работе в ЦАГИ серьез­ных математиков и механиков, заинтересовать их. С.А. Чаплыгин и его заместитель профессор А.И. Некрасов пригласили Л.Н. Сретенского, Д.П. Гроссмана. При моем участии на постоянную работу в ЦАГИ пришли М.В. Келдыш, Л.А. Люстерник, А.О. Гельфонд, Л.И. Седов, Г.И. Петров.

С переводом в ЦАГИ Седова возникли сложности. Его пригласил А.И. Некрасов, который знал Седова по университету. Седов подал документы, но на запрос ЦАГИ из профкома мехмата МГУ на него пришла резко отрицательная характеристика.

Некрасов принял меры, Седов вновь заполнил подробную анкету и вновь был отклонен характеристикой мехмата МГУ. Отдел кадров ЦАГИ опять наложил вето. При встрече Седов рассказал мне про свою беду. На следующий день в ЦАГИ я рассказал об этом Соколову (начальнику отдела гидродинамики, бывшему секретарю парткома ЦАГИ). Я дал полную характеристику Седову, оценив его очень высоко, а также объяснил, почему профком мехмата МГУ не переносит Седова — “такой у него характер”. Соколов: “Давайте анкету, остальное устрою”. Седов уперся: “Я дважды заполнял анкету, хлопотал сам Некрасов, не выйдет и у вас”. Все же я уговорил Седова, анкета была заполнена, а назначение Соколов провел, в обход МГУ, за два дня.

Занятная ситуация получилась с М.В. Келдышем (ему было тогда двадцать лет). После того как Келдыш был зачислен в штат сотрудников ЦАГИ, об этом узнал Н.Н. Лузин. При встрече с отцом Келдыша (они были хорошо знакомы по совместной работе в Иваново-Вознесенске) он начал выражать сочувствие по поводу постигшей его сына беды. Келдыш-отец забеспокоился и спросил, что же случилось? Ответ Лузина: “Ваш сын попал к Лаврентьеву, который его погубит — уведет Вашего сына, очень способного к большой математике, в прикладную математику, на мелкие задачи”.

Опасения Лузина оказались напрасными. Собранная в ЦАГИ сильная группа молодых теоретиков удачно сочетала занятия большой математикой с решением чисто технических задач. Кроме названных мною, в ЦАГИ сотрудничали А.А. Дородницын, Н.Е. Кочин, С.А. Христианович. Почти все члены этой группы стали впоследствии академиками и прославили советскую науку, а Мстислав Всеволодович Келдыш, за которого так боялся Лузин, стал президентом Академии наук СССР.

В ЦАГИ было решено огромное количество проблем первостепенного зна­чения для развития авиационной техники: вибраций (М.В. Келдыш), больших скоростей (С.А. Христианович), глиссирования (Л.И. Седов), удара об воду и подводного крыла (М. В. Келдыш и М.А. Лаврентьев). При этом было получено много важных фундаментальных выводов о свойствах движения жидкостей и газов.

Из работы в ЦАГИ я вынес для себя лично, во-первых, опыт приложения чистой математики к важным инженерным задачам и, во-вторых, ясное понима­ние, что в процессе решения таких задач рождаются новые идеи и подходы в самих математических теориях.

Создание мощной экспериментальной базы ЦАГИ и привлечение к рабо­те “чистых” математиков и механиков были весьма дальновидными решениями. Можно смело утверждать, что именно это вывело нашу страну на передовые позиции в области авиационной техники.

Никто из нас в те годы не помышлял о Сибири, но многим предстояло поработать там. Забегая вперед, скажу, что в первый же год войны многие научно-исследовательские учреждения и вузы Москвы были перебазированы в сибирские города. С.А. Чаплыгин, В.П. Ветчинкин, Д.Ю. Панов переехали в Новосибирск; Г.И. Петров работал в Барнауле. С.А. Чаплыгин, уже тяжело больной, стал почетным председателем Новосибирского комитета ученых по мобилизации сил на борьбу с фашистскими захватчиками. В 1942 году он скончался и похоронен в Новосибирске.

Что касается меня и Христиановича, то когда мы оба через два с лишним десятка лет приступили к организации Сибирского отделения Академии наук, то в числе первых институтов, строившихся в Новосибирске, был Институт теоретической и прикладной механики. Во главе его встал С.А. Христианович. Этот институт стал крупной базой для аэрогазодинамических исследований. Конечно, здесь немало помог опыт ЦАГИ.

Принцип относительности. К 1935 году принцип относительности Эйнштейна был принят почти всеми ведущими физиками. Однако среди ряда крупных ученых других специальностей этот принцип рассматривался как неудачная схоластическая модель, которая не найдет себе применения в настоящей физике. У нас из очень крупных ученых против принципа были настроены академик С.А. Чаплыгин, физик Тимирязев и многие философы, которые считали, что принцип относительности противоречит марксизму. Один одесский физик на базе классической теории провел ряд расчетов и “показал” несостоятельность принципа относительности. Этого физика поддержали Чаплыгин и Тимирязев, ему устроили персональную стипендию на длительный срок. По истечении срока была создана комиссия во главе с академиком Иоффе. Комиссия должна была принять одно из трех решений: 1) работу одобрить и опубликовать; 2) работу продолжить; 3) работу закрыть (выплату стипендии прекратить).

Комиссия собралась в конференц-зале Физического института (академика Лебедева). На заседание были приглашены ученые из разных НИИ Академии наук. После доклада автора начались выступления — резко отрицательные (М.А. Леонтович, И.Е. Тамм, A. M. Ляпунов) и положительное — Тимирязев. Иоффе начал задавать Тимирязеву вопросы, которые были придуманы очень хитро. Отвечая на эти вопросы, стараясь поддержать автора, Тимирязев сам запутался и стал давать ответы, противоречащие теории.

В июле 1934 года состоялся Всесоюзный математический конгресс в Ленинграде. Съехалось много математиков со всех концов Советского Союза, больше всего было москвичей. В это время было уже известно о переезде Академии наук из Ленинграда в Москву. В перерывах между заседаниями, за обедом, за ужином, в разных компаниях обсуждались вопросы перестройки Стекловского института. Тогда же мне было предложено возглавить отдел теории функций комплексного переменного, что и было окончательно реализовано в 1937 году.

До съезда, по приглашению Н.И. Мусхелишвили, я с семьей провел несколько месяцев в Тбилиси (где я читал лекции). Из Ленинграда я поехал к семье в Шови, где мы гостили у моего ученика Г.Я. Хажалия. К нам присоединились мои родители, Н. Бари и М. Келдыш. Мы отлично провели время, под­нимались в горы, гуляли по ущельям. Мы с Келдышем и во время наших прогу­лок, и сидя на берегах горных речек, обсуждали разные подходы к постановкам и поискам решений интересовавших нас проблем. Несколько позже (уже в Москве) мы услышали доклад члена-корреспондента Н.М. Гюнтера об условиях существования граничных нормальных производных гармонических функций. Докладчик признался, что безуспешно ищет решение поставленной задачи уже около десяти лет. После доклада мы с Келдышем уединились в кабинете и за два часа дали полное решение.

В составе института в Москву переехал большой отряд ленинградских математиков: И.М. Виноградов, Н.Е. Кочин, П.Я. Полубаринова-Кочина,

С.Л. Соболев, Б.Н. Делоне, Б.И. Сегал, В.Д. Купрадзе. Директор института, один из крупнейших современных математиков, Иван Матвеевич Виноградов сразу установил прямую связь со школой Лузина, и основное ядро лузитанцев вошло в состав Стекловского института. Там стали работать С.Н. Бернштейн, сам Н.Н. Лузин, а также А.Н. Колмогоров, А.Я. Хинчин, А.О. Гельфонд, Л.П. Шнирельман, П. С. Новиков и другие.

С переездом в Москву институт стал главным математическим центром СССР, центральным штабом советской математики. Он сыграл и продолжает играть исключительную роль в расширении научных исследований, развитии но­вых направлений, в связях математики с физикой и механикой, в создании об­щественного мнения среди ученых-математиков.

Перевод Академии наук в Москву стал большим событием. Изменился характер ее деятельности, Академия повернулась в сторону задач, связанных с жизнью. В эти же годы началась работа по подготовке кадров — были организо­ваны аспирантура и докторантура, в том числе на базе Стекловского института. Здесь, в частности, защитил докторскую диссертацию М.В. Келдыш. Мы с ним много встречались, обсуждали различные проблемы и часто приходили к реше­нию совместно. Во всяком случае, нас почти всегда и хвалили, и ругали вместе.

У стекловцев установились тесные связи со школой Н.И. Мусхелишвили. Я, например, руководил аспирантами из Грузии, часто ездил в Тбилиси.

Мне удалось в то время подойти к теории квазиконформных отображений пространственных областей. В последующие годы эта теория получила большое развитие. Она оказалась богатой связями с дифференциальной геометрией, диф­ференциальной топологией и другими разделами математики, активно разраба­тываемыми в настоящее время.

Однако спокойная работа в “Стекловке” по чистой математической тема­тике продолжалась недолго. Приближалась вторая мировая война.

1937 — 1939 годы были весьма напряженными. У нас шла перестройка в оборонной промышленности и в армии. В институты Академии наук стали обращаться за консультациями из оборонных НИИ и КБ.

Д.Ю. Панов познакомил меня с Д. А. Вентцелем, заведующим кафедрой артиллерии Военно-Воздушной Академии имени Н.Е. Жуковского. С Вентцелем у нас быстро установилась большая дружба, продолжавшаяся вплоть до его неожиданной смерти в 1951 году.

Д.А. Вентцель был одним из самых эрудированных специалистов не только в области артиллерии, но и в смежных областях. Будучи связанным с рядом предприятий, я пытался по-новому подходить к поставленным ими задачам, старался максимально упрощать математические модели. Когда приходила в голову новая идея, я шел к Вентцелю. Большей частью после моего рассказа Вентцель давал совет в одном из трех вариантов: первый — прочесть статью инженера А или Б в известной ему книге (журнале); второй — поехать в Ленинград на одну из выставок, где в таком-то зале можно увидеть реализацию “моей” идеи давностью от 10 до 100 лет; третий — он признавал идею интересной и советовал, с кем из специалистов лучше всего кооперироваться.

В те годы я познакомился с группой конструкторов нового оружия, сыг­равшего огромную роль во время войны и получившего название “Катюша”. В группу входили не только артиллеристы, но также химики, инженеры, специалисты по вездеходам и танкам. Именно тогда я впервые познакомился с проблемой пробивания танковой брони.

В 1938 году Президиум АН СССР принял решение о повышении дисциплины в академических учреждениях. При опоздании до двадцати минут полагался выговор, а более двадцати — увольнение с работы. Запомнились два случая. Случай первый — со мной. Я жил тогда в Машковом переулке. Автобусы были сильно перегружены, с подножек снимали. У меня было критическое время до начала работы, и я вскочил на ходу на подножку автобуса. На ближайшей остановке милиционер стал снимать меня оттуда. Как раз незадолго до этого инцидента я получил удостоверение о присвоении мне ученой степени доктора. Показал удостоверение милиционеру, сказал: “Спешу к больному”. Все обошлось благополучно — в институт я попал без опоздания.

Другой случай был неприятнее. Кто-то, проходивший мимо кабинета П.С. Новикова, заметил, что из-под двери идет дым. Дверь вскрыли, вошедшие увидели тлеющий диван, а на нем спящего Новикова. Дело в том, что он работал до глубокой ночи и вообще привык поздно ложиться. В институт он пришел вовремя, но сильно не выспавшись. Лег на диван, закурил и уснул. Позже было признано, что выгоднее ученых перевести на более гибкий режим.

Выборы в Академию наук Украины.

В начале 1939 года в Москве про­ходили очередные выборы в Академию наук. Я был выдвинут одновременно и по Отделению математики, и по Отделению механики. К моему большому огорчению, я не получил нужного числа голосов ни там, ни тут. В тот же период готовились выборы новых членов Академии наук УССР. После провала в Москве мне предложили избираться в Киеве, на что я дал согласие и был избран по Отделению математики.

Первый разговор с президентом Академии Украины А.А. Богомольцем продолжался более двух часов. Александр Александрович расспрашивал меня, в чем я вижу главную задачу математики, с какими другими науками следует ее теснее связать, есть ли у меня ученики, которые поехали бы в Киев.

Скоро из Киева пришла телеграмма о том, что меня выбрали директором Института математики АН УССР. Отправившись в Киев принимать дела, я случайно оказался в одном купе с А.А. Богомольцем. Эта вторая встреча была очень удачна. Богомолец рассказал много интересного об организации Украинской Академии наук и о людях — главных участниках создания большой науки Украины.

Я узнал А.А. Богомольца как человека большой эрудиции и принципиальности. Уже тогда он пользовался глубоким уважением и доверием в высших правительственных кругах как Киева, так и Москвы. Богомолец предоставлял ученым возможность быстро создавать институты и лаборатории по передовым проблемам науки, он сам следил за их успехами, помогал при трудностях и не стеснялся в случае необходимости обращаться за помощью в высокие инстанции. Например, он рассказал мне, как обращался в ЦК Компартии Украины с просьбой помочь развернуть на Украине исследования в области ядерной физики. Дело это было дорогостоящее, но руководители партии на Украине поняли значение проблемы, и не только научное. Поэтому именно на Украине впервые в должном масштабе развернулись столь важные работы. Впоследствии, когда международная обстановка заставила нас создать атомное и термоядерное оружие, научный задел, накопленный в тот период украинскими учеными, сыграл неоценимую роль. И до сегодня Объединенным институтом ядерных исследований в Дубне руководит выросший в Академии наук Украины Н.Н. Боголюбов.

Из киевских академиков я хорошо знал еще по Парижу Н.М. Крылова — специалиста по проблемам устойчивости (учеником Крылова и его главным соратником был тогда еще совсем молодой Н.Н. Боголюбов). Понаслышке я знал также Д.А. Граве — специалиста в области алгебры и теории групп. Граве не имел больших самостоятельных результатов, но зато умел к своей тематике привлечь молодежь. Школа Граве известна и сегодня — осталось немного прямых учеников, но очень много внуков, правнуков и праправнуков со своими алгебраическими школами. Мировой известностью пользуется школа недавно умершего академика А.И. Мальцева (Новосибирск), школа Б.Н. Делоне и другие.

В начале моей деятельности на посту директора Института математики АН УССР на меня было немало нападок, пытались даже уличить меня в математи­ческой неграмотности. Но я выбрал простую тактику: работать и не обращать внимания на атаки. Я занялся прежде всего молодежью, среди которой оказа­лось много способных ребят, с удовольствием перешедших на мою тематику. Тогда же завязались дружеские отношения с Николаем Николаевичем Боголюбовым, сохранившиеся без сучка и задоринки до сегодняшнего дня, несмотря на силь­ные различия в характерах.

Семья у меня в то время жила в Москве, а я — то в Москве, то — в Киеве. В таком же положении были еще несколько человек, вновь избранных в Акаде­мию: мы ждали окончания строительства академических домов. Большей час­тью я останавливался в здании Президиума, где было выделено несколько ком­нат для приглашенных.

Расскажу об одном случае, позабавившем многих. Случилось так, что в одной комнате со мной поселился вновь избранный академик Н.Н. Гришко (антилысенковец). Он был директором экспериментального хозяйства, расположенного под Киевом, и бывал в Киеве наездами. Я любил утром заниматься дома, а Гришко уходил рано. Однажды он ушел, спустя два часа собрался уходить и я, надел пальто — рукава по локоть, подол чуть ниже пояса. На улице — мороз, а надеть пальто Гришко я не мог, он был раза в два ниже и тоньше меня.

Около двух часов дня вернулся Гришко и с хохотом рассказывал, как ему было трудно ходить: чтобы полы не волочились по земле, их приходилось держать рукой. Поставил на стол бутылку ликера собственного производства. Выпили, поговорили о Лысенко. Гришко: “Я говорю Трофиму: я покажу тебе шестерых моих детей. Я черный, жена белая, а у них цвет волос распределен точно по Менделю. Нет, не верит ни мне, ни Менделю.”

Вскоре Гришко убежал на вокзал. Через час я собрался уезжать, взял с вешалки пальто — что такое? Опять рукава по локоть, подол чуть ниже пояса. Пришлось взять другое пальто в долг, а Гришко послать телеграмму: “Прошу вернуть пальто тчк Завтра еду Москву мягким”. Получил ответ: “Твое пальто надоело зпт посылаю нарочным на вокзал для обмена”.

ГЛАВА 5

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ

Начало войны.

В июне 1941 года один мой сотрудник защищал докторскую диссертацию; на защите были гости из Москвы, приехавшие обсудить новые задачи. После защиты состоялся банкет, потом гуляли по Владимирской горке, была замечательная звездная ночь.

В пять утра нас разбудила канонада — это был первый налет фашистской Германии на Киев. Мы поняли, что это не учебное мероприятие ПВО, ибо на улицу высыпало много народу, а милиция не требовала, как во время учений, идти в укрытие. В тот же день мои гости и я выехали в Москву.

Москва переходила на военный режим. Большинство сотрудников Академии наук, связанных с техникой, были привлечены к работе по оборонной тематике. Перестраивались на военный лад институты самой Академии (Н.Н. Семенова, А.Ф. Иоффе, И.В. Курчатова и др.). На этом же основании решением Президиума АН директором Математического института вместо И.М. Виноградова был назначен С. Л. Соболев. В институте были усилены работы, связанные с артиллерией, — начались исследования по устойчивости полета снарядов с жидким наполнением (М.А. Лаврентьев, Л.В. Келдыш, несколько позже

С.Л. Соболев). Соболев и я были привлечены в КБ для расчетов по проектам Г.И. Петрова. Через несколько дней вышло решение об эвакуации Академии наук. Математический институт во главе с СЛ. Соболевым переехал в Казань. Туда же уехали моя семья и родители. Я оставался в Москве для работы с Г.И. Петровым, эта работа считалась очень важной.

Как и многие москвичи, я был тогда зачислен в “пожарники”. Начались налеты на Москву, немцы бросали бомбы с зажигательным устройством. При тревоге “пожарники” поднимались на крышу и сбрасывали упавшие зажигалки. Налеты происходили почти каждую ночь, таким образом, ночи приходилось проводить на крыше, по месту жительства (для меня — шестиэтажный дом в Машковом переулке). Были хорошо видны пожары; одна бомба попала в соседний дом. Самолет летел совсем низко, был хорошо слышен свист бомбы, при взрыве наш дом сильно тряхнуло.

Уфа. Военные задачи.

Академия наук Украины была переведена в Уфу, туда поехал и я с семьей. Первая зима была самой трудной. Всей семьей из пяти человек жили в гостинице, на шести квадратных метрах. Дети несколько раз болели. Я большую часть времени проводил на работе. Украинской Академии было предоставлено два здания: в одном из них одну комнату занимал Институт математики, где я первый год проводил основную часть времени. Там же работали Н.Н. Боголюбов, С.Г. Крейн, И.З. Штокало, Г.И. Дринфельд. Мы с Крейном занимались проблемой устойчивости снарядов, я вел также расчеты по тематике Г.И. Петрова. Несколько позже наладилась связь с одним из заводов — удалось выяснить причину неустойчивости в работе одной детали.

Второе здание, предоставленное Академии, — бывшая мечеть на Тукаевской улице — было отдано Институту механики, где я также проводил значитель­ную часть времени над модельными экспериментами по устойчивости и звуко­вым эффектам разных артсистем.

Работали много, иногда ночами. Холод стоял лютый, обогревались желез­ной печуркой-буржуйкой и нагревательным реостатом. На весь институт был один маленький токарный станочек, работали на нем в две смены. Я тоже овла­дел этой техникой и, случалось, вытачивал себе приспособления для опытов.

Помню один забавный случай. Мы с С. В. Малашенко моделировали при помощи выстрелов из винтовки прочность поясков снарядов. Были изготовлены модельные пули с пояском (свинцовым), и надо было посмотреть, что происходит с пояском после выстрела. Но как поймать пулю и рассмотреть ее после опыта? Решили ловить ее в баке с водой. В стенке бака было проделано круглое отверстие диаметром 15—20 сантиметров, заклеенное пергаментной бумагой. Бак заполнили водой, и я с дистанции 16 метров выстрелил из винтовки в центр бумажного кружка. Эффект был неожиданный — я получил довольно сильный удар в лицо водяной струей. Этот побочный эффект изучался много лет спустя при рассмотрении известного явления — образования “султана” при падении тела в воду или при подводном взрыве. Но главной цели (рассмотреть пулю не­поврежденной) мы достигли, правда, после этого случая бак с водой заменили паклей.

По вызову КБ я ездил из Уфы в Барнаул к Г.И. Петрову, где провел около месяца — участвовал в опытах и расчетах.

Летом 1942 года мы из гостиницы перехали в двухэтажную обкомовскую дачу, в семи километрах от Уфы на высоком берегу реки. Места там очень кра­сивые. Первый этаж занимали Богомольцы, второй — мы. В город я ходил пешком через день. Теорией занимался дома, а экспериментами (с Малашенко и Грозиным) — в помещении Института механики. На этой даче мы прожили вплоть до переезда в Москву осенью 1945 года.

Несколько раз меня вызывали в Москву для консультаций и участия в экспериментах по военным задачам.

Хорошо запомнился один трагикомический случай. В Москву приехали Грозин и я. Остановились в гостинице “Москва”, номер с двумя койками и диваном. Я основное время проводил с Петровым. Петров приехал значительно раньше нас, подготовка опытов затянулась. Петров остался без жилья и поселился у нас на диване. Как-то вечером Петров пришел страшно довольный — в газетах было опубликовано сообщение о присуждении Сталинских премий, среди награжденных был и Петров. Вскоре раздался телефонный звонок, звонил директор КБ и пригласил Петрова и меня зайти к нему в номер “отметить” награду. На троих закуски было немного, а выпивки порядочно. Я пробыл недолго — к нам с Грозиным пришел генерал для обсуждения одного вопроса. Петров вернулся, когда мы с Грозиным были уже в постелях. Я проснулся рано, пошел в ванную комнату и увидел: 1) ванна полна воды, и в ней плавают брюки; 2) мраморной плитки на умывальнике нет, а на полу много осколков. Скоро проснулся и Грозин, проснулся и Петров и стал искать брюки. Увиденным в ванной комнате был поражен. И тут позвонили из Совмина — Петров приглашался на встречу с награжденными по Министерству, через полчаса надо было идти в Совмин. Я уступил свои брюки (Петров был много ниже меня и низы пришлось подколоть). Договорились, что мы никого в комнату пускать не будем, а тем временем Петров получит деньги (премию) и сразу же расплатится за разбитую плитку. Через час-полтора Петров вернулся с тяжелой улыбкой: на приеме все награжденные пожертвовали свои премии на оборону. Министр произнес речь и угостил пивом. Нам с Грозиным пришлось просидеть в номере еще около часа — Петров ездил в КБ за особым клеем. К вечеру доска на умывальнике была, как новая.

Осенью 1944 года Украинская Академия наук была переведена в Москву. Я возобновил свои довоенные связи с генералом Вентцелем, часто встречался с работниками Академии артиллерийских наук и Военно-Воздушной Академии имени Жуковского — Баумом, Станюковичем, Лунцем, Покровским и другими. От них я узнал о новых парадоксальных опытах с кумулятивными зарядами, которые меня очень заинтересовали, и я с радостью принял предложение стать профессором в Академии имени Жуковского. Я получил там возможность работать в мастерских, делать действующие макеты кумулятивных зарядов.

Покровский придумал простую модель кумулятивного заряда: берется пробирка, наполненная водой не до самого верха. Стараясь сохранить ее вертикальное положение, пробирка роняется на деревянный стол. После падения из пробирки выбрасывается тонкая струя воды — при должной ловкости и силе броска можно получить струйку до 3—5 метров длины. Было выдвинуто две теории явления: Покровский считал, что струйка получается благодаря сферическому дну, которое при падении пробирки создает сходящуюся ударную волну и выно­сит жидкость вверх. Моя гипотеза основывалась на наличии мениска на свободной поверхности жидкости. Простыми опытами удалось показать, что прав был я. Интересно отметить, что эта простая модель сыграла большую роль в создании теории кумулятивных зарядов и возможности получения путем взрыва сверхвысоких давлений, во много раз превосходящих давления в ударной волне, возникающей при взрыве.

Киев. А.А. Богомолец.

Ранней весной 1945 года мы всей семьей переехали в Киев. В это время я был избран (по предложению А.А. Богомольца) вице-президентом Украинской Академии наук. А.А. Богомолец представил меня, как своего первого заместителя по организационным вопросам, Н.С. Хрущеву и министру финансов УССР. Мне было поручено возглавить комиссию по учету убытков, нанесенных институтам Украинской Академии наук фашистскими захватчиками. Моими помощниками в этом деле были назначены Сильвестров и Петере. Вместе с А.А. Богомольцем и другими украинскими учеными я работал также над составлением и реализацией пятилетнего плана развития научных исследований АН УССР на 1946—1950 годы.

Хорошие отношения с А.А. Богомольцем сложились с первых же дней моего назначения директором Института математики в Киеве. А.А. Богомолец, будучи крупным и широко эрудированным ученым в области биологии и медицины, живо интересовался многими разделами современной науки, а главное, — умел быстро оценивать в ученых их потенциальные возможности и перспективы получения крупных научных и практических результатов. Теперь, по прошествии десятилетий, я понимаю, что работа в Украинской Академии, рядом с таким ве­ликолепным организатором науки, каким был А.А. Богомолец в значительной степени подготовила будущий замысел создания комплексного научного центра в Сибири.

Кумулятивные заряды (Москва, Киев, Феофания).

Я уже говорил об опытах, которые начал в Москве в последний год войны. Поясню эту проблему несколько подробнее.

Хотя противотанковые кумулятивные снаряды уже использовались нем­цами в боях за Сталинград и эти снаряды были скопированы и изучались в Англии, США и у нас, точного понимания физической основы их действия до 1945 года не существовало.

Законы пробивания снарядом или пулей различных преград изучались со времен существования артиллерии. Несколько сотен лет незыблемой оставалась формула, согласно которой глубина пробивания пропорциональна скорости снаряда. Пробивание брони кумулятивными снарядами происходило по каким-то иным законам.

Мне были известны две модели, изучавшиеся у нас и за рубежом. Согласно первой, броню пробивает струя раскаленного газа (схема бронепрожигания), по второй — раскаленная металлическая пыль (схема откола). Я поставил ряд опытов, из которых следовала несостоятельность каждой из них. Поиски новых моделей привели к принципиально новой концепции: надо принять, что медный кумулятивный конус снаряда и пробиваемая броня суть идеально несжимаемые жидкости, тогда в основу расчета можно положить теорию жидких струй.

Мысль о том, что металл ведет себя, как жидкость, многим казалась нелепой. Помню, мое первое выступление об этом в Академии артиллерийских наук было встречено смехом. Но мне удалось доказать, что при формировании кумулятивной струи и пробивании брони возникают такие скорости, что прочностные и упругие силы становятся пренебрежимо малыми по сравнению с инерционными. Гидродинамическую трактовку кумуляции поддержали М.В. Келдыш и Л.И. Седов. Благодаря теории кумуляции были созданы надежные методы расчета, предложены новые типы кумулятивных зарядов. В дальнейшем эта те­ория оказалась приложимой к широкому кругу задач. Через несколько лет ра­бота по теории кумуляции была отмечена Государственной премией СССР.

Все основные работы по кумулятивным зарядам были выполнены в Киеве, точнее, в Феофании (в 20 километрах от Киева), где размещалась моя лаборатория по взрывной тематике. Должность вице-президента Украинской Академии наук помогла мне быстрее начать взрывные работы. Я установил связь с командующим инженерными войсками и получил право выезжать на основной склад ВВ и брать там все, что мне было нужно. Металлические части зарядов (конуса, полусферы, цилиндры) изготовлял водитель моей казенной машины Эдик Вирт на токарном станке в гараже АН УССР. Снаряжал и производил опытные взрывы я сам (сначала в овраге Ботсада, а позже в лаборатории). Большую инициативу и изобретательность в проведении экспериментов, а также в использовании ВВ в различных областях народного хозяйства проявили сотрудники лаборатории Сергей Васильевич Малашенко и Николай Максимович Сытый . Броневые плиты для опытов вырезали из трофейных немецких танков. В лесах под Киевом их было много. Нам помогали военные саперы.

Литые заряды изготавливали на электроплитке, прессовали с помощью переплетного пресса, приобретенного на барахолке. Однажды нам потребовались для облицовки внутренней поверхности конической оболочки снаряда высокопластичные и особо тяжелые металлы. Где их взять? Заказать и ждать — пройдет много времени. Обошлись своими средствами: переплавили в угольном тигле семейное имущество: серебряную рюмку и золотые коронки для зубов.

Трудности с материалами приводили иногда к совершенно неожиданным результатам. Когда приближенные расчеты выявили ряд свойств кумулятивного взрыва, мне хотелось как можно скорее поставить опыты, которые окончательно подтвердили бы теорию. Надо было срочно выточить медный конус, но, как назло, нужных медных цилиндров, из которых можно было бы его изготовить, не оказалось. Н.М. Сытый нашел необычный выход: он взял пучок медной проволоки, обмотал его детонирующим шнуром и подорвал. После взрыва мы получили нужный цилиндр, из которого Эдик Вирт выточил несколько конусов. Проведенные опыты полностью подтвердили теорию, а теория объяснила все парадоксальные эффекты кумулятивного взрыва.

Собственно говоря, при описанном получении медного цилиндра была впер­вые осуществлена сварка взрывом. В тех же экспериментах при подрыве заряда с двухслойной кумулятивной оболочкой слои из различных металлов приваривались один к другому (на срезе была видна волнообразная поверхность контакта). К сожалению, поглощенные основной задачей, мы не обратили должного внимания на эти явления. В изучении сварки взрывом наступила длительная пауза. Систематические исследования начались только в 60-х годах в Институте гидродинамики СО АН СССР в Новосибирске и одновременно — в США.

Другому побочному явлению, обнаруженному при взрыве, повезло больше. Проводя опыты с подводными взрывами, я заметил, что трубка — держатель заряда — после взрыва становится как бы гофрированной. Стержни (балки конструкций кораблей), подвергшиеся взрывной нагрузке, также оказывались многократно изогнутыми (по синусоиде) или разрушались на несколько кусков.

Явление было расшифровано в 1946 году совместными усилиями А.Ю. Ишлинского и моими, что послужило началом развития теории динами­ческой устойчивости. Тем самым теория устойчивости при нарушении конструкций, созданная Эйлером 250 лет назад, была обобщена для случая динамических нагрузок.

Мокрый порох.

Г.И. Покровский рассказал мне про удивительную идею своего сотрудника Н.М. Сытого. Остановлюсь на этом подробнее.

Еще в начале войны Сытый попал во Фрунзе. Возникла острая необходимость прорыть полутораметровую канаву длиной около 500 метров (нужно было подать воду из речки к оборонному заводу). Работа вручную исключалась — не было рабочей силы, техники тоже не было, как и взрывчатки. Вместе с тем рядом с Фрунзе работал пороховой завод, эвакуированный из центра. Завод давал много брака, и этот брак складывался в кучу. Заводчане даже обратились к Покровскому за помощью — как можно избежать случайного возгорания (гроза, диверсия и т. д.). У Сытого возникла идея — попробовать заставить порох детонировать. По существу, эта идея не была новой. Еще в 1918 году, когда окончилась первая мировая война, в воевавших странах на складах осталось много порохов военного производства, срок безопасного хранения которых истек. В разных химических институтах искали возможность использовать эти пороха в качестве бризантного взрывчатого вещества. В США была разработана технология — порох дробился, перемешивался с порошком тротила и прессовался в шашки стандартных размеров для использования в горно-рудной промышлен­ности. Опыты с “новым” ВВ прошли удачно, были построены заводы. Однако система работала недолго — произошли взрывы на заводах, а на пароходах, под­возивших порох, случались факты самовозгорания пороха; были потери людей и пароходов. Также не имели успеха химики и других стран — все пороховые запасы были затоплены в морях и больших озерах или сожжены.

Сытый избрал совсем иной путь. В ведро с порохом была доверху налита вода, и Сытый стал пробовать вызвать детонацию этой “каши”. От нормального капсюля эффекта не получалось, а капсюль плюс 25 граммов тротила давали полную детонацию всей массы. Взрывное действие “каши” Сытого было близко к действию обычного ВВ. Мокрым порохом Сытый подвел нужную воду к заводу, также проделал ряд срочных работ по уничтожению перекатов на реке и др.

Меня очень заинтересовали новые возможности мокрого пороха, и по рекомендации Г.И. Покровского я пригласил Н.М. Сытого на работу в свою лабораторию в Феофании. С этого времени проблема мокрого пороха стала, на некоторое время, главной проблемой нашей лаборатории. Мы получили несколько десятков тонн списанного пороха и приступили к работе. Качественное объяснение феномена — “мокрый порох не горит, но детонирует” — оказалось очень простым. Врыв бризантного ВВ имеет давно изученную следующую структуру. При инициации ВВ создается начальный импульс с высоким давлением. Это давление инициирует прилегающий слой ВВ, и распространяющаяся ударная волна получает непрерывную подпитку за счет выделения энергии за своим фронтом. При подрыве сухого пороха созданная ударная волна большую часть своей энергии тратит на сжатие воздуха, и остаток не способен вызвать детонацию прилегающих слоев пороха. Наличие воды (мало сжимаемой) удерживает давление, достаточное для инициации следующих слоев пороха.

Выяснив главные свойства мокрого пороха, мы загорелись идеей использовать его для полезных дел. Нас подталкивало к этому еще и то обстоятельство, что банки с порохом (в нарушение правил техники безопасности) были сложены штабелями рядом с домом, где жил я с семьей.

Первым практическим применением некондиционного пороха было выкорчевывание огромного количества пней, оставшихся в Феофании после войны. Эта задача была решена быстро: в пне высверливали скважину глубиной 20 — 30 сантиметров и диаметром 2—4 сантиметра, засыпали в нее порох, заливали его водой и взрывали. Пень разлетался в щепки.

Более серьезным делом было осушение болотистой Ирпенской поймы неподалеку от Киева. Для отвода воды нужно было прорыть много канав глубиной до метра. Земляные работы были начаты вручную еще до приезда Сытого. Главный инженер Совета Министров Украины Константинов предложил нам заменить ручной труд, используя мокрый порох. Опыты были удачными, и Константинов подготовил решение Совмина УССР о переходе на взрывной метод. Однако на заседании начальник работ по осушению неожиданно для нас указал, что взрывной метод будет стоить в два раза дороже, чем принятый ручной. Мы были посрамлены: действительно, для получения канавы нужно было в каждый шпур (один шпур на погонный метр канавы) заложить порох, вложить детона­тор (ценой 1 рубль, плюс 2 рубля рабочему за опасную работу). Затем все заложенные заряды следовало соединить детонирующим шнуром (2 рубля за погонный метр). К этому надо было добавить деньги за доставку и охрану ВВ. Начальник работ был прав. Председатель Совмина Н.С. Хрущев сказал: “Слово имеет “дорогой” Сытый”. Н.М. Сытый согласился с критикой и обещал искать выход. Нам (Константинову, мне и Сытому) было поручено в недельный срок продумать экономику и внести предложение в Совмин Республики.

Все трое вышли с заседания мрачными, договорились встретиться у меня на квартире вечером. Константинов и Сытый пошли совещаться с начальником работ по осушению, а я поехал в Президиум на заседание. При сложившейся ситуации хотелось подумать на свободе, но на Президиуме должен был слушаться мой вопрос, и без меня могло быть принято вредное для меня решение. Направляясь в Президиум, по дороге заехал (на газике, сам за рулем) на квартиру, чтобы найти нужную бумагу. Все семейство было в Феофании. Почувствовал зуд в ногах, поднял брюки и увидел, что ноги черные, когда потрогал пальцем, чернота под пальцем пропала. Это были блохи (жаркое сухое лето, пустая квартира). Хотел залезть в ванну, но быстро передумал и с блохами поехал на Президиум. Я сел, как положено, рядом с президентом и стал тихо сбрасывать блох. Через 10 минут все чесались, и все вопросы были перенесены на следующее заседание. Я поехал на Днепр, на пляж, сразу залез в воду, блохи утонули, и я на солнышке мог свободно подумать, как выйти из тупика.

Решение оказалось тривиально простым: от сосредоточенных зарядов перейти к шнуровому заряду. Иными словами, вместо многих шпуров, начиненных порохом, надо раскопать или проложить небольшую канаву и засыпать в нее порох (насыщение его водой получится автоматически). Таким образом, на километр канавы потребуется всего один детонатор, а детонационный шнур вообще не нужен.

Предложение всем понравилось. В течение трех дней были проведены опы­ты для шнуров разных диаметров и внесено новое предложение в Совет Министров. Ирпенская пойма была осушена в несколько раз быстрее и во много раз дешевле, чем ручным способом. Таким образом, экономические соображения сослужили нам большую службу, благодаря им родился новый вид взрывных работ — шнуровые заряды.

Случилось так, что и наука извлекла некоторую экономическую выгоду из мокрого пороха. Меня пригласили к министру финансов Украины. Там оказался гость из Москвы — заместитель министра финансов СССР Н.И. Посконов. Он расспросил о приложениях науки к разным народнохозяйственным проблемам, внимательно выслушал мой рассказ про использование пороха, подлежащего уничтожению, и выразил желание посмотреть на месте, как работает мокрый порох. Все трое тут же поехали в Феофанию.

Приезд сюда начальства был не первым, Н.М. Сытый всегда был готов что-нибудь показать. Мы продемонстрировали, как очищать от пней обширные площади, на которых немцы спилили лес, как можно с помощью взрыва устраивать в глинистой почве колодцы, убежища и т. п. Рассказали также о проекте осушения Ирпенской поймы.

Прошло полгода. Однажды меня вызвал А.А. Богомолец и предложил поехать в Москву, в Министерство финансов, где будут решаться вопросы выде­ления денег на следующий год, и постараться отстоять наши просьбы.

Вел заседание министр финансов СССР А.Г. Зверев. Докладывали пред­ставители разных министерств и ведомств, почти все просили прибавки ассигно­ваний, но, как правило, размер этой суммы на 20—30 % сокращался. Дошла очередь и до меня, я тоже попросил добавить. Меня сразу поддержал Н.И. Посконов (а он был заместителем Зверева по науке). Он сам рассказал о больших успехах АН УССР, особенно о работе с порохом, подлежащим уничтожению. Дело решилось в нашу пользу. Мне было особенно приятно по возвращении рассказать А.А. Богомольцу, как с “помощью” списанного пороха можно полу­чить крупную сумму денег для большой науки,

Идея шнурового заряда получила у нас, а несколько позже и за рубежом, большое развитие: были созданы специальные цеха по производству шнуров (сво­еобразных “колбас”) диаметром от 5 до 15 сантиметров, заполненных ВВ. По­роховые заряды пригодились и для испытания на прочность экспериментальных сварных швов в Институте электросварки АН УССР. Дело в том, что сам Е.О. Патон терпеть не мог карликовых, искусственно созданных образцов, все испытания проводились на реальных конструкциях: балках для мостов, рамах комбайнов или молотилок. Наши пороховые заряды оказались тут очень кстати.

Учитывая большое народнохозяйственное значение использования мокрых порохов, работу Н.М. Сытого выдвинули на Ленинскую премию. Однако ее отклонили после выступления “академика” Т.Д. Лысенко, который заявил: “Земля живая, от взрыва она пугается и перестает родить. Надо запретить взрывы”. Ленинская премия за работы с мокрым порохом все же была присуждена через несколько лет Н.М. Сытому и группе ученых, получивших интересные научные и практические результаты на базе опытов с мокрым порохом.

Физтех.

Интенсивная работа ученых всех стран, вызванная второй мировой войной и связанная с созданием новых, особо мощных боевых средств, привела к формированию трех новых крупнейших областей техники, опирающихся на новейшие и еще мало изученные направления науки:

— ядерная энергетика, берущая начало из работ над атомными бомбами;

— ракетная техника с созданием космических кораблей;

— электронные вычислительные машины, способные выполнять расчеты по самым сложным проблемам с точностью и скоростью во много тысяч раз боль­шими, чем это можно было сделать прежними методами.

Началось и продолжается величайшее в истории человечества соревнова­ние по развитию этих направлений в крупнейших странах мира, особенно в СССР и США. Как во всяком новом деле, решающим фактором было привлечение нужных людей, и в первую очередь ученых — математиков, физиков, химиков и армии опытных конструкторов.

Соединенные Штаты Америки решили эту проблему в основном “пере­качкой мозгов” из других стран, предлагая крупным ученым оплату в несколько раз большую, чем они могли иметь у себя.

У нас в Союзе успех был достигнут благодаря концентрации сил Академии наук, отраслевых институтов, вузовской профессуры, особенно из наших глав­ных университетов (Московского, Ленинградского, Томского) и сильных тех­нических вузов (МВТУ, МАИ, МЭИ и других). Однако это решило проблему кадров лишь частично. Хуже всего было то, что уход ученых из вузов ослабил отбор и подготовку молодежи.

Положение осложнялось еще и тем, что оборудование вузов не соответ­ствовало развитию тех направлений, для которых нужно было готовить кадры. Некоторые новые проблемы науки требуют зачастую сооружений стоимостью во много миллионов рублей. Совершенно ясно, что такими устройствами невоз­можно оснастить даже самые передовые учебные заведения.

Сознавая эти тенденции, еще до войны группа ученых нашей страны обратилась в правительство с предложением создать высшее учебное заведение нового типа, готовящее для современных областей физики и техники специалистов, сочетающих широту университетского образования с конкретностью технического. Война несколько задержала реализацию этой идеи. Сразу после ее окончания группа ученых, главным образом физики, математики и механики — П.Л. Капица, И.В. Курчатов, И.М. Виноградов, М.А. Лаврентьев, М.В. Келдыш, Г.И. Петровский, С.А. Христианович, Д.Ю. Панов, С.Л. Соболев, А.А. Дородницын выдвинули перед правительством предложение о создании Московского физико-технического института (МФТИ) — вуза особого типа для подготовки молодежи по новым особо важным специальностям.

В основу работы МФТИ были положены следующие принципы:

1. Все преподавание ведут ученые (профессора и доценты), активно рабо­тающие в новых областях. Зарплата не зависит от количества часов и от того, где еще работает ученый.

2. Студенты обеспечиваются общежитием и питанием.

3. Начиная с третьего курса основные работы студентов проводятся в со­ответствующих базовых институтах и конструкторских бюро под руководством ученых, работающих там и преподающих в МФТИ.

4. Отбор студентов организовывают профессора МФТИ по разным городам СССР.

Наше предложение было принято. Осенью 1945 года состоялся первый набор студентов. Я выбирал по Киеву, из пяти прошедших собеседование выбрал одного, ныне члена-корреспондента АН СССР Б.В. Войцеховского.

Для МФТИ было выбрано недостроенное здание вблизи станции Долгопрудная в Подмосковье. Во главе предприятия стал С.А. Христианович с его главными помощниками: генералом И.Ф. Петровым, Д.Ю. Пановым, Б.О. Солоноуцем, Захаром Дымовым (бывший чекист). В рекордно короткие сроки было закончено здание, построено общежитие, приобретено оборудование, в том числе остродефицитное.

С 1946 года Московский физтех (сначала в виде физико-технического факультета МГУ) начал работу. Лекции читали ведущие ученые (из физиков, например, П.Л. Капица, И.Е. Тамм, из химиков — Н.Н. Семенов), позже я привлек к работе в МФТИ С.А. Лебедева. Для преподавательской работы были приглашены также аспиранты и молодые кандидаты из Математического института имени В. А. Стеклова, университета и ряда НИИ по новой технике.

Я сам при командировках в Москву также читал отдельные лекции по математическим моделям взрывной техники.

По положению МФТИ, ведущие ученые имели право отобрать группу студентов (с согласия каждого из отобранных) и переделать для этой группы учебный план. Я отобрал для себя (на взрывную тематику) около 15 человек, отменил для них некоторые, считавшиеся обязательными, курсы, несколько раз возил к себе в Киев, в лабораторию в Феофании. Для ребят этой же группы примерно в 30 километрах от Москвы были построены жилье и бассейны для изучения подводных взрывов. Из этих 15 человек примерно 10 поехали со мной в Сибирь. Они составили первое ядро Института гидродинамики и продолжают работать здесь, имея самостоятельные отделы и лаборатории.

Базовыми институтами Физтеха являются ведущие институты Академии, министерств и ведомств: Физический институт имени П.Н. Лебедева, Институт физических проблем имени С. И. Вавилова, Институт атомной энергии имени И.В. Курчатова, Институт химической физики, Институт космических исследований, Вычислительный центр АН СССР и многие другие. Выпускники МФТИ, прошедшие через эти базовые институты и вооруженные свежими зна­ниями в своей области, направляются на работу в научно-исследовательские институты и конструкторские бюро.

Сегодня можно сказать, что в замечательных успехах нашей страны по глав­ным научно-техническим проблемам современности Московский физтех сыграл и играет одну из главных ролей. Его создание было очень правильным и дально­видным шагом.

Радуясь этому, не могу не отметить, что нам очень не хватает аналогичного вуза нового типа в области прикладной математики. Отсутствие такого учебного заведения — одна из существенных причин нашего отставания по выпуску и ис­пользованию ЭВМ.

Физтеховская подготовка (фундаментальность заложенных знаний, уме­ние ориентироваться в новом) полностью проявила свои достоинства и в услови­ях Новосибирского научного центра. Почти все приехавшие сюда физтеховцы разных специальностей — сейчас кандидаты или доктора наук, многие выросли в крупных руководителей (Ю.Н. Молин — директор Института химической кинетики и горения, В.М. Титов — заместитель директора Института гидродинамики, B.C. Соколов — ректор Красноярского университета и т. д.).

“Система Физтеха” все шире используется ведущими вузами страны. Весьма полное воплощение и дальнейшее развитие она получила в Новосибирском государственном университете, у истоков которого стояла целая группа основателей и преподавателей Физтеха (М.А. Лаврентьев, С.Л. Соболев, С.А. Христианович, Л. В. Овсянников, Б. О. Солоноуц и другие). Около десяти лет ректором НГУ был академик С.Т. Беляев — выпускник Физтеха.

О Новосибирском университете следует рассказать более подробно, но это я сделаю позже.

ГЛАВА 6

ПЯТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ

Конец сороковых годов был насыщен рядом важных для меня событий. В 1946 году я получил Сталинскую премию за работы по квазиконформным отображениям и связанное с ними решение задачи об уединенной волне (обе эти работы переведены и изданы за рубежом). В том же году меня избрали академиком АН СССР, в следующем году — в только что созданную Академию артиллерийских наук. В 1949 году я вновь получил Государственную премию (за работы по кумуляции) и был назначен директором Института точной механики и вычислительной техники. В 1950 году я был избран академиком—секретарем Отделения физико-математических наук АН СССР. Расскажу кратко о событиях, свидетелем которых я был на каждом из перечисленных этапов.