Опыты научные, политические и философские (Том 3)

Подчинение нации одному человеку не есть нормальный порядок вещей; он пригоден для испорченного нездорового человечества, но его необходимо перерасти, и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к такому общественному строю, не благородный инстинкт. Назовите его "поклонением героям", и он покажется достойным уважения. Назовите его настоящим именем слепой боязнью, страхом перед силой, все равно какой, но особенно перед силой грубой, - и вы поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял обоготворять вождя людоеда, петь хвалы ловкому вору; справлять тризны по кровожадным бойцам; с благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою мести; воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в пороках, позорящих человечество, - и иллюзия исчезнет. Прочтите о том, как во времена владычества этого инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь героев, убивали пленных и детей, чтобы удовлетворить их традиционной страсти к человеческому мясу; как этот инстинкт породил верность подданных своим государям, в силу которой стали возможны бесконечные набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как беспощадно умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе у ног его идолов; - прочтите все это, и чувство благоговения перед героями уже не покажется вам таким высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее время тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и худших монархов, с восторгом приветствует убийц, рукоплещет вероломству, сгоняет толпы любоваться процессами, парадами и церемониями, которыми старается поддержать свой авторитет обессилившая власть, - и он покажется вам даже совсем не похвальным. Автократия предполагает низменность натуры как в правителе, так и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное принесение в жертву чужих желаний и воли своим желаниям и воле; с другой - низкое, трусливое отречение от прав человека. Об этом свидетельствует самый наш язык. Слова: достоинство, независимость и другие, выражающие одобрение, - не предполагают ли натуры, неспособной к такого рода поклонению? Слова: тиранический, произвольный, деспотичный - укоризненные эпитеты; а слова: раболепство, низкопоклонство, заискивание - презрительные. Слово рабский выражает осуждение, а раболепный, т. е. рабоподобный, - мелочность, низость души. Слово villain (холоп), вначале означавшее просто крепостного, постепенно сделалось термином, синонимом всего презренного. Таким образом, в формах языка невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче других проявляется инстинкт подчинения; уже это само по себе доказывает, что с таким инстинктом всегда соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные преступления. На нем лежит вина за мученичество и казни благородных личностей, отказывавшихся покориться, за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом знания, свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена поощрял пороки придворных и вводил в моду эти пороки среди низших классов населения. По его милости в царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы о здравии "благочестивейшего и милостивейшего короля". Углубитесь ли вы в чтение летописей далекого прошлого; - обратите ли взор свой ко многим еще нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли сравнивать между собой ныне существующие европейские нации, - вы везде увидите, что подчинение авторитету ослабевает по мере роста умственного развития и нравственности. От времен древнего почитания воинов и до современного холопства инстинкт этот всего сильнее был развит там, где природа человеческая была всего ниже.

На такое отношение между варварством и честностью "слуга и истолкователь природы" наталкивается на каждом шагу. Подчинение многих одному есть общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их дики или антиобщественны; чтобы такая форма могла удержаться, необходимо, чтобы эти многие страшно боялись одного. Их поведение в отношении друг друга таково, что поддерживает между ними постоянный антагонизм, опасный для единства обществ; прямо пропорционально этому антагонизму их почтение к сильному, решительному, жестокому вождю, единственному человеку, способному обуздать эти вспыхивающие, как порох, натуры и удержать их от взаимного истребления. В среде таких людей никакая форма свободного правления невозможна. Пока народ дик, им должен управлять суровый деспот, а чтобы такой деспотизм мог держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту. Но, по мере того как дисциплина общественной жизни изменяет характер народа; по мере того как старые хищнические инстинкты от недостатка практики ослабевают, а вместо них развиваются различные формы сочувствия, - этот суровый закон становится менее необходимым, авторитет правителя умаляется и страх перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно превращается в самого обыкновенного смертного, которого можно критиковать, осмеивать, изображать в карикатурном виде. Достижению такого результата способствуют различные влияния. Накопляющиеся знания постепенно развенчивают правителя, лишают его вначале присвоенных ему сверхъестественных атрибутов. Развивающаяся наука расширяет умственный кругозор человека, дает ему понятие о величии творения, о неизменности и непреодолимости Вездесущей Причины, в сравнении с которой всякая человеческая власть кажется ничтожной, и свое прежнее благоговение перед великим человеком мы переносим на Вселенную, которой этот великий человек составляет лишь незначительную частицу. Рост населения, из среды которого всегда выдвигается известный процент людей великих, делает то, что великие люди появляются чаще, и, чем больше их, тем меньше питают уважения к каждому из них в отдельности: они как бы умаляют один другого. В обществе оседлом и организованном его благосостояние и прогресс все менее и менее зависят от кого бы то ни было. В первобытном обществе смерть вождя может совершенно изменить положение дел, но в таком обществе, как наше, кто бы ни умер, все продолжает идти своим чередом. Таким образом, в силу многих причин и влияний самодержавная власть, в области ли политики или чего другого, постепенно ослабевает. Недаром сказал Теннисон: "The individual withers, and the world is more and more" {Индивидуум хиреет; мир приобретает все больше и больше значения.}. Это справедливо не только в том смысле, в каком оно сказано, но и в более высоком.

Далее, надо заметить, что когда неограниченное господство выдающихся людей перестает быть необходимостью, когда суеверный страх, которым держалось это господство, исчезает, становится невозможным возводить великих людей на вершину. В первобытной стадии общественной жизни, где сила - право, где война - дело жизни, где качества, необходимые правителю для того, чтобы обуздывать подданных и побеждать врагов, суть телесная сила, мужество, хитрость, воля, - легко выискать лучшего или, вернее, он сам выищется. Свойства, делающие его наиболее пригодным к тому, чтобы господствовать над окружающими дикарями, - те самые, с помощью которых он приобрел над ними господство. Но для более сложного строя жизни, цивилизованного и сравнительно мирного, эти качества уже непригодны, да если бы и были пригодны, организация общества такова, что обладателя их не допустят добраться до вершины. Для управления оседлым цивилизованным обществом нужны не страсть к завоеваниям, но желание общего блага; не вековечная ненависть к врагам, но спокойная справедливость и беспристрастие; не умение маневрировать, но проницательность философа. Но как найти человека, обладающего всеми этими качествами в самой высокой степени? Обыкновенно, он не рождается наследником престола, а выбрать его из тридцати миллионов населения - нет такого безумца, который допустил бы, что это возможно. Мы уже видели, как мало люди способны оценивать по заслугам ум и достоинство; лучшая иллюстрация тому - парламентские выборы. Если несколько тысяч избирателей не могут выбрать из среды своей самых умных и даровитых, тем менее могут сделать это миллионы. По мере того как общество становится многолюдным, сложным и мирным, политическое главенство лучших людей становится невозможным.

Но если бы даже отношение между самодержцем и рабом было нравственно здоровым, если бы даже самодержцами были вполне пригодные к этому люди, все же мы утверждали бы, что такая форма правления нехороша. Мы утверждали бы это не только на том основании, что самоуправление имеет большое воспитательное значение, - мы утверждали бы это с той точки зрения, что один человек, как бы он ни был умен и добр, непригоден к тому, чтобы единолично руководить действиями созревшего и смешанного общества; что при самых лучших намерениях доброжелательный деспот весьма легко может натворить массу бед, которые, при другом порядке вещей, были бы невозможны. Возьмем случай, наиболее благоприятный для тех, кому хотелось бы отдать верховную власть в руки достойнейших. Возьмем образцового героя Карлейля - Кромвеля. В нравах и обычаях той эпохи, когда возник пуританизм, было, несомненно, многое, способное внушить отвращение. Пороки и безумства отживающего католицизма, отчаянно боровшегося за свое существование, были бесспорно достаточно сильны, чтобы породить в виде реакции аскетизм. Но дело в том, что люди не меняют своих привычек и удовольствий сразу; это не в порядке вещей. Чтобы добиться прочных результатов, надо воздействовать постепенно. Лучшие вкусы, более высокие стремления надо развивать, а не навязывать насильственно, извне. Если вы отнимете у человека наслаждения низшего порядка, не заменив их более высокими, - быть беде, так как известная доля наслаждений необходимое условие здорового существования. Что бы ни проповедовала аскетическая мораль, удовольствие и боль - побудительные и сдерживающие импульсы, с помощью которых природа охраняет существование своих детей. Презрительный эпитет "свиной философии" не изменит вечного факта: страдание и горе по-прежнему будут торной дорогой к смерти, а счастье - добавочной жизнью и жизнедателем. Но негодующие пуритане не понимали этого и с чрезмерным усердием фанатиков старались искоренять наслаждение во всех его видах. Добившись власти, они запретили не только сомнительные развлечения, но заодно уж и всякие. И ответственность за все это падает на Кромвеля, ибо в каждом данном случае он или сам вводил репрессалии, или допускал их и поддерживал. Каковы же были последствия этого насильственного обращения людей к добродетели? Что произошло после смерти сильного духом человека, который воображал, что он помогает Богу "привести всех к покаянию"? Страшная реакция, повлекшая за собою один из самых гнусных периодов нашей истории. В начисто убранный и выметенный дом вошли "семь бесов, злейших первого" и основались в нем прочно. В течение нескольких поколений нравственный уровень англичан все понижался. Порок прославлялся; добродетель осмеивалась; брак сделался предметом издевательства для драматических писателей; процветали богохульство и сквернословие всякого рода; высшие стремления угасли, целый век был испорчен вконец. Только с воцарением Георга III жизненный масштаб английского народа несколько повысился. И этим веком деморализации мы в значительной степени обязаны Кромвелю. Можно ли после этого считать за благо владычество одного человека, как бы сам он ни был хорош и честен?

Нам остается еще заметить, что там, где политическое главенство великих людей перестает существовать явно, оно продолжает существовать в скрытой и более благодетельной форме. Не ясно ли, что в наши дни мудрый диктует законы миру, и если не он сам, так другие заставляют исполнять эти законы. Адам Смит, сидя в своей комнате у камина, произвел больше перемен, чем многие первые министры. Генерал Томсон, выковавший оружие для борьбы с проектируемым хлебным законом (Corn-Law), Кобден и Брайт, сражавшиеся этим оружием, двинули вперед цивилизацию гораздо сильнее многих скипетроносцев. Как ни неприятен этот факт государственным людям, отрицать его невозможно. Кто припомнит благодетельные последствия свободы торговли и присоединит к ним еще более важные результаты, которых следует еще ожидать, тот поймет, что эти люди положили начало более серьезному перевороту, чем кто бы то ни было из современных монархов. В наше время истинные властители - люди, вырабатывающие новые истины и внушающие их своим ученикам; они - "негласные законодатели" - действительные короли. Таким образом, все добро, которое могут нам сделать великие люди, остается при нас, а зло, сопряженное с этим, избегнуто.

Нет, времена старого режима прошли. Подчинение многих одному сделалось, по крайней мере для нас, ненужным, противным и невозможным. Поклонение героям было хорошо в свое время, но не в наше, оно отжило свой век, и, к счастью, никакие воззвания, хотя бы самые красноречивые, не могут вернуть его к жизни.

Перед вами как бы два непримиримых положения, два взаимно уничтожающих довода. Вначале мы критиковали представительное правительство, осуждая его; затем критиковали монархическую власть и осудили ее еще строже; одно, по-видимому, исключает другое.

Тем не менее парадокс этот легко объяснить. Вполне возможно признавать все то, что было нами сказано о недостатках представительной власти, и в то же время утверждать, что это все-таки лучшая форма правления. Мало того, из самих фактов, по-видимому свидетельствующих против нее, вполне возможно вынести еще более глубокое убеждение в ее превосходстве.

Ибо все сказанное нами вовсе не доказывает ее непригодности как средства обеспечить справедливость в отношениях между отдельными личностями и сословиями. Есть множество доказательств тому, что поддержание справедливости в отношениях подданных между собою, составляющее существенную задачу правящей власти, лучше всего обеспечено, когда эта власть вышла из народа, несмотря на все недостатки, которые могут быть ей присущи. В исполнении главной и важнейшей функции правительства представительная власть оказывается наилучшей как в силу своего происхождения, так и в теории и по результатам. Рассмотрим факты с этих трех точек зрения. В Испании, Англии, Франции - везде народные силы сплачивались для того, чтобы положить предел королевской тирании, иначе сказать, королевской несправедливости. По древнейшим сведениям об испанских кортесах, их дело было давать советы королю, а его долг - следовать этим советам. Они подавали петиции (челобитные), увещевали, приносили жалобы на обиды и требовали удовлетворения. Король, согласившись на их требования, давал клятву исполнять их, и тогда было постановляемо, что всякий королевский указ, противоречащий таким путем создавшимся статутам, будет "почитаем, как веление короля, но не будет исполняться, как противный правам и привилегиям подданного". Из всего этого очевидно, что кортесы поставили себе социальной задачей восстанавливать справедливость там, где она была нарушена королем или другими лицами; что король не имел привычки держать данное слово, и необходимо было прибегать к известным мерам для того, чтобы принудить его выполнять свои обещания. В Англии находим аналогичные факты. Бароны, обуздавшие тиранию короля Иоанна, были, в сущности, экспромтом собранными представителями нации, хотя официально не носили этого наименования. Их требование, чтобы правосудие не продавали, не отказывали в нем и не медлили с ним, достаточно показывает, какие виды социального зла побудили их взять власть в свои руки. В старые времена рыцари и депутаты от городов (burgesses), собираемые королем в расчете на материальную поддержку с их стороны, в свою очередь жаловались ему на обиды и притеснения, требуя удовлетворения, т. е. правосудия, и до тех пор, пока справедливость не была восстановлена, отказывали королю в помощи. Из этого мы видим как то, что необходимо же было как-нибудь ограждать себя от беззаконий, чинимых самодержавной властью, так и то, что для этой цели всего пригоднее представительные учреждения. Дальнейший рост власти народа, последние завоевания, сделанные им, имели своим источником именно требование лучших законов - уменьшение сословных привилегий, сословных льгот и несправедливостей; обильное доказательство этому можно найти в их речах, произнесенных во время агитаций по поводу билля о реформе (Reform-bill). Во Франции представительная власть опять-таки приняла определенную форму под давлением невыносимого гнета свыше. Когда века насилий и поборов довели народную массу до нищеты; когда по всей стране виднелись лишь исхудалые, изнуренные лица, а полуживых от голода жалобщиков вздергивали на "виселицы сорок футов вышиной"; когда Франция, благодаря требованиям и жестокостям никуда не годных королей и кровопийц-дворян была на краю гибели, - спасение явилось в лице собрания депутатов, избранных народом.

Предполагается, что a priori представительная власть способна к выработке справедливых законов; это доказывается и тем единодушием, с каким испанцы, англичане и французы, в конце концов, обратились к этой форме власти, и, в позднейшее время, попытками других европейских наций сделать то же. Рассуждают очень просто: ясно, что в большинстве случаев человек будет сам лучше оберегать свои интересы, чем другие будут оберегать их за него. Ясно также, что когда нужно выработать правила, затрагивающие интересы многих, эти правила будут всего справедливее, если при выработке их будут присутствовать и принимать в ней одинаковое участие все заинтересованные. Далее, ясно, что, когда этих заинтересованных так много и они так разбросаны, что им физически невозможно всем принимать участие в выработке таких законов и правил, самое лучшее будет, если жители каждой местности изберут из своей среды кого-нибудь, кто бы говорил за них, отстаивал их интересы, словом, был их представителем. Основной принцип таков: общее благо всего надежнее обеспечено, когда каждый заботится о собственном благе, и этот принцип проводится в дело по возможности прямолинейно. Изучение истории и человеческой природы убеждает нас, что одному человеку нельзя вверить интересы целой нации, если его собственные, действительные или воображаемые, интересы расходятся с ними. Оттуда же черпаем заключение, что от небольшой группы, составляющей часть нации, например от дворян, нельзя ожидать, чтобы они особенно пеклись о благе народа, в широком смысле слова, и ставили его интересы выше своих собственных. Далее, мы тем же путем убеждаемся, что только равномерное распределение политической власти между всеми служит надежной охраной общему благу. Именно в силу этого убеждения люди обращались к представительной власти, поддерживали ее и расширяли круг ее деятельности. От старинных повесток (циркуляров, writs), в которых говорилось, что справедливость требует, чтобы законы, одинаково всех касающиеся, были всеми одобрены, вплоть до тех доводов, которые приводят лица, лишенные гражданских прав, требуя доли участия в политической власти, - теория везде одна и та же. Заметьте, нигде ни слова о высокой мудрости или административной умелости такого собрания. С начала до конца имеется в виду одна цель: справедливость. Будем ли мы рассматривать вопрос с отвлеченной точки зрения, станем ли исследовать различные взгляды на него от древних и до наших дней, - и там и здесь мы найдем, что в теории представительная власть считается лучшим способом обеспечить справедливые общественные отношения.

А разве результаты не оправдывают теории? Не удалось ли нашему парламенту после долгой борьбы обуздать бесчинство королевской власти и отстоять права подданного {История этой борьбы изложена для русских читателей в книге А. Быковой "Рассказы из истории Англии". Спб. Изд. Д. Алексеева, 1900г.}? Не пользуемся ли мы, англичане, при нашей форме правления сравнительной безопасностью и правосудием так, что другие нации взирают на нас с завистью? Когда Франция избрала учредительное собрание, не было ли последствием этого освобождение народа от тягот, угнетавших его (уничтожение десятины, подати, платимой сеньору, налога на соль, чрезмерно строгих постановлений, оберегающих дичь, и т. д.), отмена множества феодальных льгот и привилегий, освобождение рабов во французских колониях? А у нас самих расширение нашей избирательной системы, выразившееся в билле о реформах, не имело ли благодетельных последствий и не повело ли к более совершенному строю, как о том свидетельствуют отмена хлебных законов и уравнение пошлин, платимых за ввод во владение наследством, полученным по закону и по завещанию? Такие доказательства неоспоримы. И a priori и a posteriori ясно, что представительная власть наиболее способна издавать и поддерживать справедливые законы.

И заметьте, что все выставленные нами возражения почти не говорят против представительной власти, пока она не выходит за пределы этой сравнительно ограниченной функции. По своей посредственной интеллигентности избранные депутаты не в состоянии направлять и регулировать сложные и многочисленные процессы, из которых складывается национальная жизнь; но у них достаточно ума, чтобы установить и поддерживать простые принципы справедливости, обусловливающие собой доброе поведение граждан в отношении друг к другу. Эти принципы таковы, что главные их применения доступны пониманию самого дюжинного человека. Как ни туп средний избиратель, он все же видит необходимость постановлений, предупреждающих грабеж и убийство; он понимает пользу закона, требующего уплаты долгов; он способен понять и необходимость мер, препятствующих сильному тиранить слабого, и оценить справедливость судебной системы, одинаковой как для богатых, так и для бедных. Средний избиратель может быть сам по себе человек недалекий, но под руководством своих более умных сотоварищей он все же сумеет придумать способы применения этих ограничительных мер или, вернее, сумеет поддерживать уже установленный порядок, постепенно выработанный его предшественниками и, со своей стороны, делать кое-что для усовершенствования его в том направлении, где это представляется явно необходимым. Правда, даже и этим ничтожным требованиям избиратели и депутаты удовлетворяют не вполне. Правда, избиратели бывают иногда слепы к самой ощутимой истине: они не понимают, например, что во избежание законов, покровительствующих дворянству в ущерб остальным членам общества, не следует выбирать депутатов из дворян; но там, где несправедливость таких сословных законов бьет в глаза, - например, как это было с хлебными законами - у них хватает и здравого смысла прибегнуть к решительным мерам и отменить пристрастный закон. Правда, у большинства законодателей не хватает проницательности, чтобы понять, что большинство зол, которые они стараются исцелить путем официального надзора и руководительства, исчезли бы сами собой при скором, надежном и дешевом суде; однако же закон о судебных учреждениях в графствах (County-Courts-Act) и другие недавно введенные реформы показывают, что они, в сущности, сознают важность более целесообразного отправления правосудия.

Таким образом, невысокий уровень интеллигентности, по необходимости отличающий представительное правительство, делает его неспособным к сложному делу регулирования всей жизни нации, но не делает его неспособным к отправлению сравнительно несложных обязанностей охраны граждан. Притом же ясно, что по отношению к этой главной функции правительства интересы граждан и представителей совпадают гораздо более, чем по отношению ко многим другим функциям, принимаемым на себя правительством. Для отдельно взятого члена парламента не особенно важно, чтобы учителя, проповедники, санитарные чиновники, распределители пособий бедным и другие государственные чиновники хорошо исполняли свои обязанности; но для него очень важно, чтобы жизнь и собственность его были ограждены от насилия, а следовательно, он, по всей вероятности, больше будет заботиться о том, чтобы правосудие было хорошо поставлено, чем о хорошей постановке дела в других областях государственной жизни. Кроме того, сложность, несоответствие частей и общая тяжеловесность механизма, лишающая представительную власть подвижности и решительности, необходимых для отеческого надзора и руководства делами тридцати миллионов граждан, не отнимают у него возможности издавать и поддерживать постановления, препятствующие этим гражданам вредить друг другу. Ибо принципы справедливости не только просты, но и неизменны, и, раз они в главных чертах уже вылились в известную форму, правительству остается только развивать и совершенствовать свои законы да изобретать принудительные меры к выполнению их, а для этого представительная власть, при всей медлительности и запутанности своего действия, не непригодна. Таким образом, происхождение, теория и результаты показывают, что представительная власть лучше всего обеспечивает справедливость в отношениях между классами и отдельными личностями; возражения же против нее, столь веские, когда дело идет о других пунктах ее деятельности в обществе, в этом самом существенном пункте не говорят против нее.

Таким образом, мы пришли к решению парадокса, к примирению двух, по-видимому, противоречащих положений. На вопрос: к чему пригодно представительное правление? - мы отвечаем: оно пригодно, чрезвычайно пригодно и более всех других пригодно именно к тому, что является настоящей задачей всякого правительства. Оно непригодно, совершенно непригодно, особенно непригодно для делания того, чего правительство вообще делать не должно.

Остается еще один пункт. Выше мы сказали, что представительная власть, несмотря на свои бьющие в глаза недостатки, не только лучшая форма власти, но что и в самих недостатках ее можно найти доказательства ее превосходства. Заключение, к которому мы только что пришли, доказывая, что эти недостатки мешают ей делать то, чего правительство и не должно делать, уже доставило нам ключ к пониманию этого, на первый взгляд, странного уверения. Но здесь не худо будет дать нашим словам более подробное разъяснение. Это приводит нас уже к чисто научной стороне предмета.

Постоянно возрастающая сложность, характеризующая прогрессирующие общества, есть результат умножения числа различных частей, исполняющих различные функции. В настоящее время доктрина разделения труда до известной степени уже усвоена большинством; всем известно, что в силу этого разделения труда каждый ремесленник, фабрикант, каждый город и округ мало-помалу суживают круг своей деятельности и наконец ограничиваются одним видом труда. Занимающиеся изучением устройства живых организмов находят, что процесс развития всегда однообразен и сводится к тому, что каждый орган постепенно получает свою определенную и ограниченную функцию; так что и здесь шаг за шагом происходит усовершенствованное "физиологическое разделение труда". В нашей статье "Прогресс, его закон и причина", помещенной в I томе Опытов, мы уже указывали на то, что возрастающая специализация функций, замечаемая во всех организмах, как индивидуальных, так и общественных, есть одно из проявлений более общего процесса, обнимающего всю природу, как органическую, так и неорганическую.

Но эта специализация функций, составляющая закон всякой организации, имеет двоякое действие. По мере того как каждая часть приспособляется к своей специальной функции, она становится менее способной к выполнению других функций. Приспособиться к чему-нибудь одному значит сделаться менее приспособленным ко всему другому. Здесь у нас нет места пояснить эту истину примерами. В любом новейшем сочинении по физиологии читатель найдет множество подтверждений тому из области эволюции живых организмов, а в сочинениях политико-экономов ряд иллюстраций из истории эволюции обществ. Здесь мы хотим только сказать, что правительственный орган политического тыла подтверждает своим примером эту истину наравне с другими органами. В силу этого общего закона правительство, приспособляясь к своей специальной функции, должно в то же время утрачивать способности, необходимые для выполнения других функций.

Но это уже, как мы сказали, относится к области чистой науки. Первая и самая существенная обязанность правительства - защищать подданных от нападений врагов внешних и внутренних. В низших, неразвитых формах общества, где дифференциация частей и специализация функций имеются лишь в слабой степени, эта существенная обязанность выполняется крайне несовершенно и притом осложнена еще множеством других обязанностей: правительство надзирает за поведением всех - как индивидуумов, так и общества, - регулирует одежду, пищу, омовения, цены, торговлю, религию - словом, пользуется неограниченной властью. По мере того как общество получает лучшее устройство, более приспособленное к выполнению его главной функции, ограничивается и власть его и возможность заниматься другими делами. Возрастающая способность к выполнению истинного своего долга влечет за собой уменьшение способности выполнять все другие виды деятельности. К этому заключению, составляющему вывод из общего закона организации, мы пришли уже раньше путем индуктивного рассуждения. Мы видели, что и в теории, и на практике представительная форма власти лучше всякой другой обеспечивает интересы справедливости. Мы видели также, что во всех других отношениях и в теории, и на практике эта форма власти худшая. Теперь оказывается, что эта последняя характерная черта представляет собой неизбежную спутницу первой. Несостоятельность во многих отношениях, по-видимому сильно говорящая не в пользу представительной власти, есть лишь неизбежное следствие ее более полного приспособления к своему настоящему делу и в этом смысле сама по себе служит указанием, что мы имеем дело с формой власти, наиболее свойственной высокоразвитым и прогрессирующим обществам.

Не думаем, однако, чтобы это соображение было оценено по достоинству теми, кого оно ближе всего касается. Такие отвлеченные истины редко нравятся сенатам; об описанной нами метаморфозе не упоминается у Овидия; история, по крайней мере до сих пор написанная, тоже не говорит о ней. Никакого намека на нее вы не найдете в Синих книгах {Сборники парламентских документов.} и докладах различных комиссий. Она не доказана и не засвидетельствована статистикой. Очевидно, у нее мало шансов быть признанной "практиками" законодателями. Но немногим избранным, занимающимся изучением собственно социологии, мы рекомендуем обратить внимание на этот общий факт, как на имеющий весьма важное значение. Тот, кто имеет понятие об общих законах жизни и знает, что эти общие законы управляют всеми социальными явлениями, поймет, что это двойственное изменение характера прогрессирующих правительств заключает в себе ответ на первый из всех политических вопросов. Он поймет, что специализация, в силу которой прогрессирующее правительство становится более способным к выполнению одной функции, теряя в то же время способность к выполнению других, ясно указывает истинные границы обязанностей государства. Он поймет, что, даже помимо всех других доказательств, один этот факт достаточно определяет, в чем заключается истинная сфера законодательства.

IX

ВМЕШАТЕЛЬСТВО ГОСУДАРСТВА В ДЕНЕЖНЫЕ И БАНКОВСКИЕ ДЕЛА

(Впервые напечатано в "Westminster Review", январь 1858 г.)

Взаимное доверие между отъявленными мошенниками, не имеющими, как говорится, ni foi, ni loi, невозможно. Между людьми безусловной честности взаимное доверие должно быть безгранично. Это истины, не требующие доказательств. Представьте себе нацию, состоящую только из лгунов и воров, и всякие сделки между ее членами должны будут по необходимости совершаться или путем прямого обмена вещами, или при помощи денежных знаков, имеющих непосредственную ценность. Все то, что имеет вид платежного обещания, не может в среде этой нации заменить действительного платежа, так как в предположении, что подобные обещания не будут выполнены, никто не захотел бы принимать их. С другой стороны, представим себе нацию, состоящую из людей безусловно честных, людей, столько же охраняющих права других, как и свои собственные, и почти все торговые сделки между ее членами могут совершаться путем отметки по банкирским книгам их обоюдных долгов и претензий. В предположении, что ни один человек не выпустит долговых обязательств более, нежели сколько могут покрыть его имущество и долговые претензии, все бумаги будут иметь ход в той цене, какую они представляют. В таком случае монета будет требоваться лишь в качестве мерила ценности и с целью облегчать мелочные сделки, для которых она физически всего удобнее. Все это мы признаем за истины вполне очевидные.

Из вышесказанного следует, что в среде нации, не вполне честной и не вполне бесчестной, может существовать и существует смешанная денежная система, представляющая частью знаки непосредственной ценности, частью знаки кредитные. Соотношение между количествами этих двух родов знаков определяется совокупностью различных причин.

В том предположении, что законодательство не вмешивается и не нарушает естественного соотношения или равновесия между монетой и бумажными знаками, пропорция той и другой категории знаков будет зависеть, как видно из вышеизложенного, от степени совестливости народа. Каждый гражданин научается ежедневным опытом, кому из граждан можно довериться и кому нельзя. Ежедневный опыт указывает также, как далеко подобное доверие может простираться. Из личной опытности и из общего мнения, возникающего из опыта других, всякий в состоянии убедиться более или менее точно, какой кредит может быть оказан без риска. Если люди убеждаются, что соседи их мало заслуживают доверия, то лишь весьма малое количество платежных облигаций может поступить в обращение. Наоборот, обращение платежных обещаний будет значительно, если люди убедятся, что исполнение торговых обязательств довольно верно. Таким образом, первоначальным регулятором кредитной системы является степень честности, свойственной обществу; второй регулятор есть здесь степень осторожности. При одинаковости прочих условий очевидно, что в среде людей пылких, предприимчивых платежные обещания будут приниматься охотнее и будут обращаться более легко, нежели между людьми осторожными. Два лица, обладающие совершенно равной опытностью по отношение к торговому риску, будут при совершенно однородных обстоятельствах открывать кредит или отказывать в нем сообразно опрометчивости или осмотрительности каждого из них. Две нации, различающиеся степенью свойственной им осторожности, представят такое же различие в относительных количествах банковых билетов и векселей, обращающихся в их среде. Можно даже сказать, что контраст между результатами будет в этом случае резче контраста между причинами, их вызвавшими. Господствующая опрометчивость, делая каждого гражданина склонным открывать кредит сверх меры, развивает в нем также сверх меры и готовность обращать свой собственный капитал на рискованные предприятия, а последствием этого бывает чрезмерное требование кредита от других граждан. Тогда одновременно обнаруживается и усиленное требование кредита, и ослабление преград для него, и, следовательно, возникает несоразмерное количество бумажных денежных знаков. Наглядный пример подобных национальных свойств и их последствий представляют нам Северо-Американские Соединенные Штаты.

К этим сравнительно постоянным нравственным причинам, от которых зависит обычное в среде общества соотношение между действительными и условными деньгами, должно присовокупить еще некоторые преходящие нравственные и физические причины, которые производят временные изменения в помянутом соотношении. Осторожность народа подвержена большим или меньшим колебаниям. В пору мании железных дорог и при некоторых других лихорадочных увлечениях мы видим, как безрассудные ожидания овладевают целой нацией и побуждают членов ее открывать кредит и пользоваться им почти вовсе без расчета. Но главнейшие причины временных колебаний суть те, которые непосредственно поражают производительно затраченный капитал. Войны, неурожай хлеба, а равно потери всякого рода, порождаемые бедствиями других наций, обедняя общину, неизбежно ведут к увеличению количества платежных облигаций сравнительно с количеством действительных платежей. Что остается делать гражданину, который вследствие этих причин становится неспособным выполнить свои обязательства? Что остается предпринять торговцу, у которого круг покупателей сильно уменьшился вследствие высоких цен на хлеб, или фабриканту, у которого товар лежит в складах непроданным, или негоцианту, иностранные корреспонденты которого оказываются несостоятельными? Так как приход с дела оказывается недостаточным для покрытия обязательств, сроки которых уже наступили, то каждому из них приходится или изыскивать другие способы расчета, или прекратить платежи. Но, прежде чем прекратить платежи, всякий, конечно, постарается принести временные жертвы - предложить возможно выгодные условия лицу, которое согласится доставить необходимые средства расплаты. Если можно представить обеспечение банкиру и сделать заем, хоть и за высокий процент, - хорошо. Если нет, придется, может быть, заложить собственность на долгий срок лицу, пользующемуся кредитом- оно выдаст векселя или прикажет своему банкиру выплатить условленную сумму. Во всяком случае, появляются на рынке новые платежные обещания; если же затруднения улаживаются путем аккомодационных векселей, результат оказывается тот же. И количество появляющихся в обращении платежных обещаний возрастает пропорционально числу граждан, принужденных прибегнуть к тому или другому из указанных способов. Если мы приведем это положение к его общим началам, оно получит характер полной очевидности. Именно: все банковые билеты, чеки, векселя и пр. суть не что иное, как формы денежных требований, какие бы ни были технические различия между этими формами обязательств; различия, на которых приверженцы "денежного" или "кредитного принципа" основывают свои учения {Приверженцы так называемого "денежного" или "кредитного принципа" (currency principle) стараются доказать, что "когда дозволено выпускать банковые билеты, число билетов, находящихся в обращении, должна быть всегда совершенно равно количеству монеты, которая находилась бы в обращении, если бы билеты не существовали". (см. "Основания политической экономии" Г. Г. Маклеода, пер. М. П. Веселовского, стр. 569).} подходят под общее определение. При обыкновенном порядке вещей масса богатства, находящегося в руках или в распоряжении деловых людей, оказывается достаточной для выполнения этих обязательств, когда они представляются к платежу: обязательства эти удовлетворяются или соответствующей ценностью в монете, или выдачей взамен одних денежных требований других таких же требований, обращенных к учреждению несомненно состоятельному. Но может случиться, что масса богатства, находящегося в руках общества, значительно уменьшилась. Предположим, что заметная доля необходимых предметов или монеты, составляющей наиболее ходячую равноценность этих предметов, отправлена вон из страны с целью содержать армию или оказать помощь другому государству, или же, предположим, что урожаи хлеба и картофеля весьма скудны. Предположим, одним словом, что в данное время нация обеднела. Что от этого происходит? Очевидно, что часть денежных требований не может быть удовлетворена. А что может произойти от подобного неудовлетворения требований? Может случиться, что люди, не имеющие средств удовлетворить эти требования, или объявят себя несостоятельными, или покроют свои обязательства выдачей, прямо или косвенно, взамен их, других обязательств на свои товарные запасы, дома или земли. Это означает, что подобные обязательства, при недостатке подвижного (или оборотного) капитала для их удовлетворения, покрываются обязательствами, выданными на капитал неподвижный (или основной). Денежные требования, которые при ликвидации должны были бы исчезнуть из обращения, тут снова появляются в иной форме, и, таким образом, количество бумажных денежных знаков увеличивается. Если война, голод или другая причина обеднения продолжают действовать, тот же самый процесс повторяется снова. Люди, у которых нет неподвижного капитала для дальнейшего закладывания, делаются несостоятельными; те же, у которых неподвижный капитал еще оказывается, продолжают операцию залога и этим путем увеличивают количество платежных обещаний, находящихся в обращении. Очевидно, что, если члены общества, годовые доходы которых едва превышают цифру годовых денежных платежей, внезапно лишатся части этих доходов, они должны в соразмерности задолжать друг другу, и тогда документы, выражающее эти долговые обязательства, должны, в соответствующей мере, умножаться.

Это априористическое заключение вполне согласуется с опытом торговой практики. Последнее столетие неоднократно представляло доказательства истины этого вывода. После громадного вывоза золота в 1795-96 гг. в Германию на военные займы и в уплату по векселям, выданным на государственное казначейство британскими заграничными агентами, после огромных ссуд, сделанных английским банком правительству под влиянием нравственных побуждений, в обращении оказалось чрезмерное количество банковых билетов. В 1796-97 гг. обнаружились банкротства провинциальных банков; в Лондоне проявилась паника, и на Английский банк, фонд которого почти истощился, сделан был натиск. Платеж звонкой монетой был прекращен, и таким образом правительство разрешило отказ в покрытии платежных обещаний. В 1800 г. дальнейшие разорения, причиненные дурным урожаем, в соединении с допущенной законом неразменностью банковых билетов, вызвали столь значительное умножение последних, что они упали в цене. В мирное время 1802 г. страна немного устроила свои дела, и Английский банк был бы в состоянии покрыть свои обязательства, если бы правительство дозволило это. При возобновлении войны явление это повторилось, то же происходило и в позднейшее время всякий раз, когда общество, увлекаясь безрассудными надеждами, обращало несоразмерную часть своего капитала в неподвижную форму. Мы имеем также и более наглядные пояснения, - пояснения внезапного прекращения торговых неудач и банкротств вследствие внезапного увеличения массы кредитных знаков. Когда в 1793 г. наступило общее расстройство дел, вызванное преимущественно неудовлетворительной банковой системой, развившейся в провинциях, вследствие монополии Английского банка, когда натиск, достигнув Лондона, так усилился, что напутал директоров банка и заставил их сократить выпуски, вызывая через то новые сильнейшие банкротства, - правительство (с целью смягчить зло, косвенно созданное самим законодательством) решилось выпустить билеты казначейства для лиц, которые могли представить соответствующие обеспечения. Этой мерой правительство давало возможность стесненным гражданам отдать неподвижные капиталы в залог под равноценные государственные платежные обещания, с помощью которых они могли удовлетворить поступившие на них требования. Мера эта имела волшебное действие Билетов казначейства потребовалось только на сумму 2 202 000 ф. ст. Одно лишь сознание, что сделать заем представляется возможным, делало во многих случаях само заключение займа излишним. Паника быстро рассеялась. Заключенные займы были очень скоро покрыты. В 1825 г., когда Английский банк, усилив панику чрезвычайной сдержанностью своих выпусков, опять внезапно изменил свою политику и в четыре дня выдал под разного рода обеспечения билетов на сумму 5 000 000 ф. ст., паника разом миновала.

При этом надо указать на две важные истины. Мы сейчас видели, что подобные расширения бумажного денежного обращения, естественно возникающие в пору обеднения народа или торговых затруднений, оказываются в высшей степени спасительными. Выпуск обязательств будущего платежа, когда не существует наличности для немедленной расплаты, есть одно из средств, смягчающих народные бедствия. Весь этот процесс сводится к отсрочке торговых обязательств, не могущих быть удовлетворенными немедленно Вопросы, возникающее при этом, суть следующие: все ли негоцианты, фабриканты, торговцы и т. д., которые вследствие неблагоразумных затрат, войны, голода и убытков по заграничным операциям лишены, до некоторой степени, средств уплатить предъявленные им требования, должны быть допускаемы к залогу принадлежащего им основного капитала, или же, при недопущении обязательств на этот неподвижный капитал, должны они быть объявлены несостоятельными? С одной стороны, если им будет дозволено воспользоваться кредитом, который охотно оказывается со стороны их сограждан под предлагаемые им ценности, то многие из них успеют преодолеть затруднения: благодаря постепенному накоплению новых капиталов они будут в состоянии мало-помалу уплатить свои долги в полной сумме. С другой стороны, если они будут объявлены несостоятельными, увлекут за собой других, которые, в свою очередь, повлекут за собой новые банкротства, - все кредиторы понесут страшные потери. При этом имущества, продаваемые на огромные суммы и во что бы то ни стало в такую пору, когда оказывается сравнительно мало людей, могущих делать покупки, будут отчуждаться не иначе как с явным убытком, и, следовательно, люди, которые в год или два могли бы получить удовлетворение в полной сумме, должны будут довольствоваться 10 шиллингами за фунт стерлингов. К этому злу присоединяется зло еще более сильное - вред, нанесенный общественному устройству. Множество учреждений, занимающихся привозом, производством и распределением продуктов, совершенно уничтожаются при этом; десятки тысяч людей остаются без занятий, и, прежде чем та или другая фабрика успеет возобновить производство, много времени будет потеряно, много труда будет потрачено и много возникнет новых бедствий. Но между этими двумя решениями какой сделать выбор? Предоставьте естественному процессу врачевания идти своим путем, и зло будет или обойдено в значительной мере, или распределится незаметным образом на значительный период времени. Приостановите этот процесс, и все зло, падая разом на общество, вызовет повсюду разорение и нищету.

Вторая важная истина состоит в том, что усиление обращения платежных обещаний, причиняемое абсолютным или относительным обеднением, приводится опять к нормальным пределам, лишь только потребность в расширении минует. Особенности подобных обстоятельств предполагают уже, что всякий, кто заложил свой неподвижный капитал с целью приобретения средств покрыть свои обязательства, совершил эту сделку на весьма невыгодных условиях; поэтому все такие люди чувствуют непреодолимое стремление освободить имущество из-под залога как можно скорее. Всякий, кто в пору коммерческих затруднений делает заем из банка, должен платить весомые проценты. Поэтому, лишь только наступает счастливая пора и барыши его начинают увеличиваться, он с радостью спешит избавиться от этого тяжелого налога, уплачивая взятую ссуду; причем он возвращает банку такое же количество его платежных обещаний, какое получил оттуда прежде, и таким образом обращение билетов уменьшается настолько, насколько оно увеличилось от первоначальной сделки. Рассматриваемый независимо от технических различий банкир исполняет в этом случае обязанность агента, именем которого торговцы выдают обращающиеся денежные обязательства на принадлежащие им имущества. Агент этот известен уже публике как лицо, выдающее обязательства на капитал частью подвижный, частью неподвижный, - обязательства, имеющие постоянный характер и представляющие по своим размерам полные удобства. В описанных выше особых обстоятельствах агент выпускает больше таких обязательств, под обеспечение передаваемых в его распоряжение капиталов, имеющих свойство неподвижности. Его клиенты закладывают свои имущества через его посредство, вместо того чтобы совершать эту сделку прямо от своего имени, - ради больших удобств, которые доступны ему и недоступны его клиентам. Но так как банкир требует за содействие и принимаемый на себя риск известной платы, то клиенты стараются как можно скорее выкупить свои имущества и покончить временные сделки, вследствие чего масса обращающихся кредитных знаков уменьшается.

Из этого мы убеждаемся, что баланс смешанной денежной системы заключает в себе, при всякого рода обстоятельствах, элементы для поддержания равновесия. Оставляя в стороне соображения о физических удобствах, мы видим, что среднее отношение бумаг к монетам зависит, во-первых, от степени взаимного доверия, развитого в народе, и, во-вторых, от степени благоразумия, свойственного народу. Когда вследствие необычайного развития благосостояния необычайно увеличивается количество торговых сделок, то в соответствующей мере увеличивается и количество знаков, как металлических, так и бумажных, выпускаемых для удовлетворения возникающих требований. Когда же вследствие войны, голода или чрезмерных затрат масса богатства, находящегося в руках граждан, оказывается недостаточной для уплаты их долговых претензий друг к другу, количество обращающихся долговых документов начинает увеличиваться по отношению к количеству золота; затем, по мере ликвидации возросших таким образом долгов, масса документов начинает опять уменьшаться.

Что эти регулирующие сами себя процессы действуют не вполне совершенно - это не подлежит ни малейшему сомнению. В человечестве, преисполненном несовершенств, они не могут действовать иначе, как несовершенно. Люди, которые бесчестны, опрометчивы или глупы, неизбежно несут наказания за свою бесчестность, опрометчивость или глупость. Тому, кто воображает, что помощью какого-либо патентованного законодательного механизма общество порочных граждан может быть приведено к одному уровню действий с обществом хороших граждан, мы не станем доказывать противного. С тем, кто думает, что действия людей, лишенных честности и предусмотрительности, могут с помощью каких-либо хитро придуманных парламентских актов быть направлены таким образом, чтобы дать результаты честности и дальновидности, нам нечего рассуждать. Если найдутся люди (и мы полагаем, что их не мало), которые убеждены, что в пору коммерческих затруднений, возникающих от обеднения или других естественных причин, зло может быть устранено одним росчерком министерского пера, - то мы не станем доказывать им, что это невозможно. Пусть они думают как хотят; но истина, что правительство не может выполнить ни одну из этих задач, несомненна. Правительство, как мы постараемся доказать, может только породить и в некоторых случаях порождает коммерческие бедствия. Мы постараемся также показать, что оно может усилить и в некоторых случаях действительно усиливает промышленные бедствия, вызванные другими причинами. Но если оно может создать затруднения или усилить их, то, с другой стороны, оно не в состоянии предупредить их.

Все, что правительство должно делать в подобных случаях, - это отправлять свою обычную обязанность: охранять правосудие. Обеспечение заключаемых обязательств есть одна из функций, входящих в его общую функцию - охранение прав граждан. А в числе обязательств, выполнение которых оно призвано обеспечивать, заключаются и обязательства, выражаемые в кредитных документах, векселях, чеках и банковых билетах. Если кто-либо выдает обещание платежа по востребованию или в определенный срок и не исполняет этого обещания, то правительство, в силу своей покровительственной роли, должно по требованию кредитора понудить исполнение обещания, во что бы это ни обошлось должнику, и если не вполне, то хотя в той мере, в какой средства должника допускают это. Обязанность правительства по отношению к денежным знакам заключается так же, как и в других случаях, в суровом применении законов о банкротстве ко всем, кто заключает обязательства, которых не в состоянии выполнить. Если оно слишком ослабит взыскание, являются злоупотребления; если оно усилит взыскание через меру - тоже. Взглянем на факты.

Если бы мы могли привести здесь в подробности историю Английского банка, показать, что привилегии, заключающиеся в первой его хартии, были подкупом, на который решилось несчастное правительство из крайней необходимости заключить значительный заем, и что вскоре затем состоялся закон, запрещавший составление банкирских товариществ более нежели из шести лиц, с целью предупредить выпуск билетов Компании Южного моря и тем охранить банковую монополию; если б мы представили, как правительственные льготы, расточавшиеся банку, сопровождались новыми претензиями со стороны банка к правительству; если б мы изобразили все это в подробности, - мы увидели бы, что банковое законодательство, на первых порах его, было организованным нарушением справедливости. Не восходя к слишком отдаленному периоду, начнем с происшествий, ознаменовавших конец прошлого столетия. Наши правители того времени вовлеклись в войну - с достаточными причинами или нет, мы не будем о том распространяться. Они выдали огромные суммы золота своим союзникам. Они требовали значительных ссуд от Английского банка, который не осмеливался отказать. Таким образом они вынудили банк к чрезмерному выпуску билетов. Другими словами, они столь значительно сократили подвижный капитал общества, что обязательства не могли исполняться, а громадное количество платежных обещаний заняло место действительных платежей. Скоро после того исполнение этих обещаний сделалось столь затруднительным, что было даже запрещено законом, т. е. платеж звонкой монетой был приостановлен. В этих последствиях - в обеднении народном и в обусловленном им ненормальном состоянии денежного обращения - государство является ответственным. Какая доля упреков ложится на правящие классы и какая доля на народ, в обширном смысле мы не беремся определять. Нам необходимо только заметить, что бедствие возникло из действий правительственной власти. Когда в 1802 г., после кратковременного мира, общественный капитал снова возрос до того, что выкуп платежных обещаний сделался возможным, Английский банк с нетерпением желал начать операцию обмена; но законодательная власть произнесла свое veto. Таким образом, вредные последствия системы неразменных денежных знаков продолжали существовать после того времени, когда они могли бы по естественному ходу вещей быть устранены. Еще гибельнее были другие последствия правительственного вмешательства. Когда платеж звонкой монетой был прекращен, правительство, вместо того чтобы охранять обязательную силу договоров, на время само подорвало эту силу, говоря банкирам: "Вы не обязаны расплачиваться монетой по платежным обещаниям, которые вы выпускаете". Таким образом естественные преграды излишнему увеличению платежных обещаний были устранены. Что же из этого вышло? Банки, не будучи обязаны разменивать свои билеты на звонкую монету и без затруднения получая из Английского банка массы его билетов в обмен на неподвижные ценности, стали производить ссуды до каких угодно размеров. Так как банки не были вынуждены возвышать учетный процент соразмерно уменьшению находившегося в их распоряжении капитала и так как они получали прибыль от всякого займа (билетами) под обеспечение неподвижными капиталами, то развились ненормальная легкость в совершении займов и ненормальное желание делать ссуды. Так вызваны были безрассудные спекуляции 1809 г., - спекуляции, которые не только поддерживались описанными обстоятельствами, но в значительной степени были прямо созданы чрезмерными выпусками билетов. Такие выпуски, в свою очередь, неестественно возвышая цены, усиливали кажущуюся выгодность помещения капиталов. Не следует забывать, что все это случилось в такую пору, когда по-настоящему должна была бы господствовать самая строгая бережливость, в пору разорения страны от продолжительных войн, в пору, когда без заблуждений, порожденных законодательством, проявилась бы коммерческая сдержанность и осторожность. В тот именно момент, когда долги общества достигли небывалых размеров, оно было увлечено к еще более сильному увеличению долговых обязательств. После этого становится понятным, что и постепенное увеличение количества платежных обещаний, и падение их в цене, и торговые бедствия, возникшие из такого порядка вещей в!814-1816 гг., когда девяносто провинциальных банков обанкротилось, а еще большее число закрылось, - все это было создано самим же государством, частью вследствие войны, которая - была ли она необходима или нет - велась правительством, а частью вследствие вмешательства в дело обращения денег.

Прежде чем перейдем к позднейшим фактам, укажем мимоходом на подобное же искажение денежной системы, возникшее еще до того в Ирландии. При разборе дела парламентской комиссии в 1804 г. м-р Кальвиль, один из директоров Ирландского банка, заявил, что до обнародования запретительного билля этому банку, - билля, которым платеж звонкой монетой был приостановлен, директора в случае возрастания требований на выдачу золота обыкновенно прибегали к сокращению выпуска билетов. Говоря деловым языком, это значит, что они при достаточно сильном требовании возвышали учетный процент, а через то увеличивали получавшуюся ими прибыль и предупреждали опасность банкротства. В течение этого периода, не испытавшего еще регламентации, сумма обращавшихся билетов составляла от 600 000 до 700 000 ф. ст. Но лишь только закон взялся обеспечить банк против опасности банкротства, масса билетов стала быстро возрастать и очень скоро достигла 3 000 000 фунтов. Результаты, заявленные перед комиссией, были следующие: вексельный курс на Англию значительно упал; тотчас же вся доброкачественная монета была вывезена в Англию; вместо нее в Дублине (где нельзя было выпускать мелких билетов) появилась низкопробная монета, уменьшенная в ценности почти на пятьдесят процентов, в других же местах показались векселя, сроком на двадцать один день выпускавшиеся людьми всех сословий и на всякие суммы, даже на шесть пенсов. Это чрезвычайное размножение мелких векселей было вынуждено невозможностью производить иным путем розничную торговлю после того, как серебряная монета исчезла из обращения. Во всех этих бедствиях виновата была опять законодательная власть. Массы "серебряных билетов" возникли вследствие вывоза серебра; вывоз серебра причинен был крайним падением вексельного курса на Англию; это падение произошло от чрезмерного выпуска билетов Ирландским банком, а этот чрезмерный выпуск зависел от признанной законом неразменности билетов. Хотя эти факты давно уже были приведены комиссией палаты общин, защитники так называемого "денежного принципа" еще и теперь ослеплены до того, что указывают на это умножение шестипенсовых платежных обещаний, как на доказательство вреда нерегулированной денежной системы.

Возвращаясь к Английскому банку, перейдем прямо к акту 1844 г. Будучи еще протекционистом, веруя еще в благодетельную силу закона, направляющего торговлю, сэр Роберт Пиль задумал предупредить повторение денежных кризисов, какие случились в 1825,1836 и 1839 гг. Упуская из виду ту истину, что если денежный кризис не причинен вмешательством законодателей, то он возникает или от абсолютного обеднения, или же от разорения, производимого рискованными и чрезмерными затратами, и что против человеческого неблагоразумия так же, как и против атмосферической невзгоды, не существует лекарства, - он отважно провозгласил, что "лучше предупредить пароксизм, нежели усиливать его", и предложил банковый акт 1844 г. как меру предупредительную. Как беспощаден был приговор природы над этим наследием протекционизма, мы знаем все. Денежная подвижная скала была такой же ошибкой, как и ее первообраз {Под этим первообразом разумеется echelle mobile, примененная в торговле хлебом. Опыты подобной системы, имеющей целью в обыкновенные годы обеспечить на национальном рынке всю хлебную торговлю, производились в Англии еще в XYII, а во Франции в XVIII в.; но полного развитая она достигла в эпоху Реставрации.}.

Акт 1841 г. ограничил выпуски билетов Английского банка определенной суммой публичных ценностей в 14 000 000 ф. ст. с тем, чтобы каждый билет, выпускаемый сверх этой суммы, был обеспечен металлом. (11рим. пер.) Не далее как 3 года спустя возник первый из тех денежных кризисов, которые должны были быть предупреждены указанными мерами. Чрез 10 лет произошел второй такой же кризис. И в обоих случаях предупредительная мера до того усилила зло, что временная отмена акта сделалась безотлагательной необходимостью.

Казалось бы, что даже и при отсутствии подобных фактов всякий должен бы понять, что посредством парламентского акта невозможно помешать безрассудным людям совершать безрассудные поступки; а если нужны такие факты, то казалось бы, что история нашей торговли до 1844 г. представляет их достаточно. Но суеверное благоговение перед правительственными актами не хочет знать таких фактов. И мы не сомневаемся, что даже и теперь, когда несостоятельность подобных средств против спекуляции выказалась уже дважды и самым наглядным образом; когда опыт показал, что последние торговые катастрофы не имели ничего общего с выпуском банковых билетов, а напротив, как видно из примера Западного Шотландского банка, случились в пору сокращенных выпусков; когда в Гамбурге, где "денежный принцип" был проведен с буквальной точностью, кризис обнаружился сильнее, чем во всех других местах, - даже и теперь остается еще много людей, верующих в действительность предупредительных мер, придуманных сэром Робертам Пилем. Как мы уже заметили, меры Пиля не только не принесли пользы, но даже усилили панику, для предупреждения которой были предназначены. Иначе и быть не могло. Мы показали уже в начале статьи, что увеличение количества платежных обещаний, являющееся в пору разорения, причиняемого войной, голодом, чрезмерными затратами или убыточными заграничными операциями, есть благодетельный смягчающий процесс - род отсрочки действительных платежей до тех пор, пока они сделаются возможными, - средство, предупреждающее всеобщее банкротство, естественный акт самосохранения. Мы показали, что таков не только априористический вывод; что многие факты из нашей торговой истории объясняют и доказывают естественность, благотворность и необходимость поддерживаемой нами теории. Если б этот вывод нуждался в подкреплении дальнейшим опытом, мы могли бы привести в пример позднейшие события в Гамбурге. В этом городе нет в обращении билетов, кроме таких, равноценность которых, заключающаяся в драгоценных металлах или камнях, хранится в банке; там никто не может получить, как у нас, банковые платежные обещания в обмен на кредитные бумаги. Отсюда произошло, что, когда гамбургские купцы, не получая переводов из-за границы, внезапно лишились средств к покрытию своих обязательств, причем закон не давал им возможности достать банковых платежных обещаний под залог имущества, - банкротство поразило их поголовно. И что же случилось впоследствии? Чтобы предупредить общее разорение, правительство вынуждено было постановить, что все векселя, которым наступили уже сроки платежа, должны воспользоваться еще месячной льготой и что немедленно должен быть учрежден государственный учетный банк для выпуска государственных платежных обещаний, с обеспечением другими процентными бумагами. Из этого видно, что правительство, разорив сначала своим запретительным законом целую массу негоциантов, было принуждено узаконить такую отсрочку платежей, которая - не будь даже этого закона - совершилась бы сама собой, в силу естественных причин. При этом новом подтверждении априористического вывода можно ли еще сомневаться, что наши последние коммерческие затруднения были только усилены актом 1814 г.? Не известно ли всем и каждому в Сити, что прогрессивно возраставшее требование на аккомодационные сделки обусловливалось в значительной степени убеждением, что вследствие банкового акта скоро не будет вовсе никаких аккомодаций? Не известно ли каждому лондонскому негоцианту, что его соседи, имевшие векселя, которым наступали сроки, предвидя, что при наступлении этих сроков банк будет производить учет за более высокие проценты или не будет учитывать вовсе, старались вперед реализовать эти векселя? Не известен ли всем и каждому тот факт, что подобное стремление собирать деньги не только сделало натиск на банк более сильным, нежели было бы при других обстоятельствах, но, извлекая из обращения как золото, так и билеты, сделало банковые выпуски на время бесполезными для публики? Не случилось ли при этом то же, что было в 1793 и 1820 гг., т. е. не оказалось ли, что лишь только запретительная мера была отмечена, как одно сознание, что займы могут быть заключены, предупредило потребность в действительном их применении? И в самом деле, один уже тот факт, что с отменой акта внезапно исчезла и паника, не служит ли достаточным доказательством, что акт был в значительной мере причиной возникновения паники? Посмотрим еще на дальнейший результат законодательного вмешательства. При обыкновенных обстоятельствах акт сэра Роберта Пиля, обязывая Английский банк, а отчасти и провинциальные банки держать в запасе больше золота, нежели они стали бы держать при других условиях, возложил на нацию налог, сообразный процентам с той доли золотой монеты, которая превышала потребность, - налог, который в течение последних тринадцати лет, по всей вероятности, достигал нескольких миллионов. Таким образом, в двух случаях, когда возникали кризисы, которые должны бы были быть предупреждены, акт, усилив натиск на банк, довел до банкротства много почтенных фирм, которые иначе удержались бы, и усугубил бедствия не только торгового, но и рабочего населения. Поэтому он дважды был отменяем именно в такую пору, когда благодетельное влияние его должно бы было выказаться наиболее сильно. Этот акт вел к напрасным расходам, злоупотреблениям и банкротствам. Между тем господствующее заблуждение еще столь сильно, что акт, по всей вероятности, будет удержан! "Но, - спрашивают наши противники, - неужели же можно дозволить банку выпустить все золото за пределы страны, не полагая этому никакой преграды? Неужели можно допустить до такой степени истощить запас золота, чтобы подвергнуть риску разменность банковых билетов? Неужели следует дать средства банку беспрепятственно увеличивать выпуски билетов и создавать таким образом систему обесцененных бумажных денежных знаков?"

В пору господства теории свободной торговли как-то странно давать ответы на подобные вопросы, и, если б само законодательство не путало фактов и идей, непростительно было бы делать такие вопросы.

Во-первых, господствующее убеждение, что отлив золота из страны составляет (по самой сущности своей и во всех случаях) зло, есть не что иное, как род политического суеверия, возникшего частью из старинного поверья, что богатство заключается исключительно в деньгах, а частью - из условий искусственно созданного законодательством порядка вещей, при котором отлив золота являлся действительно признаком искаженной денежной системы, мы разумеем период прекращения размена билетов. Когда закон уничтожил миллионы договоров, охрана которых лежала на прямой его обязанности; когда он освободил банкиров от уплаты монетой по их обязательствам и сделал ненужными запасы золота, предназначавшиеся для платежей; когда он устранил, таким образом эту естественную преграду чрезмерным выпускам и обесцениванию билетов; когда он приостановил отчасти внутренний спрос на золото, который всегда соперничает и балансируется иностранным спросом, - естественным последствием этого должен был явиться чрезмерный отлив золота. Мало-помалу оказалось, что отлив золота был результатом чрезмерного выпуска билетов и что сопровождавшая этот выпуск высокая цена золота при платеже за него билетами выражала обесцененье билетов. Тогда-то и выработалась доктрина, которая учит, что неблагоприятное положение иностранных вексельных курсов, доказывая отлив золота, указывает на чрезмерное обращение билетов и на то, что выпуски билетов должны быть обусловливаемы состоянием вексельных курсов.

Так как подобное неестественное положение денежной системы держалось целую четверть столетия, то доктрина, обусловливающая эту систему, успела упрочить за собой место в общественном мнении. Заметим при этом одно из многочисленных вредных влияний законодательного вмешательства. Искусственный прием, годный только для положения, созданного искусственно же, пережил момент возвращения к естественному порядку вещей, через что понятия людей о денежной системе усвоили себе хроническую запутанность.

Дело в том, что если в период узаконенной неразменности банковых билетов отлив золота может доказывать и часто действительно доказывает чрезмерный выпуск билетов, то при обыкновенных обстоятельствах отлив золота имеет очень мало или даже вовсе не имеет связи с выпуском билетов и обусловливается чисто торговыми причинами. И такой отлив золота, обусловленный торговыми причинами, не только не представляет вреда, но, напротив, бывает хорошим признаком. Оставляя в стороне такие явления, как вывоз золота для вспомоществования иностранным армиям, причинами отлива его следует принять или действительное переполнение рынка товарами всякого рода, включая и золото (что и влечет за собою посылку золота за пределы страны для помещения капитала за границей), или же крайнее изобилие в самом золоте в сравнении с другими главнейшими товарами. И если в последнем случае отлив золота доказывает абсолютное или относительное обеднение нации, то он служит в то же время и средством, смягчающим вредные последствия такого обеднения. Посмотрим на этот вопрос с точки зрения политической экономии, и тогда мы убедимся в очевидности этой истины. Нация для своего домашнего обихода и потребления нуждается в известных количествах товаров, к числу которых принадлежит и золото. Все эти товары и в отдельности, и в совокупности подвержены истощению или от дурных неурожаев, или от опустошений, причиненных войною, или от убытков по заграничным оборотам, или от чрезмерного отвлечения труда или капитала в каком-либо специальном направлении. Когда проявляется таким образом недостаток в каком-либо из главнейших товаров, что может служить врачующим средством? Товар, который оказывается в излишестве (если же излишества нет, то тот, без которого легче обойтись), вывозится в обмен на добавочное количество недостающего товара. И действительно, вся наша заграничная торговля, в ее полном составе, как при обыкновенных, так и при чрезвычайных обстоятельствах состоит в подобном процессе. Когда же случается, что товар, который может быть отпущен, не требуется за границу, или (как было недавно) что главный иностранный потребитель на время лишился возможности покупать, или, наконец, что товар, без которого мы наиболее легко можем обойтись, есть золото, тогда само золото начинает вывозиться в обмен на предметы, в которых мы наиболее нуждаемся. Какую бы форму ни приняла подобная сделка, она, в сущности, не что иное, как приведение предложения различных родов товаров в соответствие со спросом на них. Факт, что золото вывозится, служит лишь доказательством, что потребность в золоте менее ощутима, чем в других предметах. При таких обстоятельствах отлив золота будет продолжаться и должен продолжаться до тех пор, пока других предметов будет столь много, а золота окажется столь мало, что спрос на золото сравняется со спросом на другие предметы. Тот, кто вздумает помешать этому процессу, будет так же благоразумен, как скряга, который, видя, что семья осталась без хлеба, предпочитает уморить ее с голоду, чем открыть свой кошелек.

Другой вопрос, делаемый нашими оппонентами, состоит в следующем: "Должно ли дозволять банку истощать его металлический фонд до того, что разменность билетов могла подвергнуться риску?". Этот вопрос столь же малооснователен, как и первый. На него можно отвечать другим вопросом, поставленным несколько шире: "Должно ли допускать негоцианта, фабриканта или торговца затрачивать принадлежащие им капиталы таким образом, чтобы исполнение принятых ими на себя обязательств подверглось риску?". Если на первый вопрос следует отвечать "нет", то такой же ответ должно дать и на второй. Если на второй вопрос ответом должно быть "да", то такой же ответ следует дать и на первый. Всякий, кто предположил бы, что правительство должно наблюдать за операциями каждого торговца с тем, чтобы обеспечить состоятельность расчета по каждой денежной претензии, которой наступит срок, мог бы также требовать, чтобы и банкиры были под подобным контролем. Но если никому не приходит в голову домогаться первого, то чуть ли не все готовы уверять, что последнее необходимо. Есть люди, которые, по-видимому, воображают, что банкир благодаря своим занятиям приобретает какую-то непонятную наклонность разоряться и что в то время, как торгующие другими предметами удерживаются от увлечений страхом банкротства, люди, торгующие капиталом, испытывают такое непреодолимое желание появиться на страницах газетных объявлений о несостоятельных должниках, что один только закон в состоянии удержать их от удовлетворения этого желания! Нет, кажется, надобности доказывать, что нравственная узда, действующая на других людей, должна действовать и на банкиров. Если же нравственные побуждения недостаточны для обеспечения полной безопасности, то можно быть уверенным, что никакие самые искусные законодательные уловки не в состоянии заменить эти побуждения с большим успехом. Господствующее мнение, что если дать банкирам свободу, то они могли бы и действительно стали бы выпускать билеты до безграничного количества, есть одно из нелепых заблуждений, заблуждение, которое, однако, не возникло бы, если б сам закон не вызвал чрезмерных выпусков бумаг. Дело в том, во-первых, что банкир не может увеличить выпуск билетов по своему произволу. Единогласное свидетельство банкиров, опрошенных различными парламентскими комиссиями, убеждает, что "количество делаемых ими выпусков исключительно обусловливается размерами местных оборотов и ходом торговых дел известного околотка" и что билеты, выпущенные сверх потребности в них, "тотчас же возвращаются в банк". Во-вторых, банкир, вообще говоря, не пожелает выпустить билетов более, нежели позволяет безопасность: он предвидит, что если его платежные обещания, находящиеся в обращении, значительно превышают его средства к удовлетворению их, то он неизбежно рискует быть вынужденным к прекращению платежей, - результат, которого он столько же страшится, как и другие люди. Если б потребовались факты для доказательства этого, можно бы привести в пример историю двух банков: Английского и Ирландского. Оба эти банка, пока правительство не вмешивалось в их дела, обыкновенно соразмеряли свои выпуски с количеством металлического фонда, и нет сомнения, что они и впредь были бы не менее благоразумны, если б не утвердившееся в них сознание, что они могут опираться на государственный кредит.

На третий вопрос: "Следует ли допускать, чтобы банки выпускали билеты в таком количестве, которое бы причиняло обесценение?" - ответ, в сущности, дан уже в двух первых. Обесценения билетов не может быть до тех пор, пока они обмениваются на золото по востребованию. До тех же пор, пока правительство, сознавая свою обязанность, настаивает на исполнении договоров, перспектива банкротства всегда будет служить к предупреждению таких выпусков, которые бы подвергли сомнению возможность размена билетов на монету. Пугало обесценения вовсе не существовало бы, если бы не неудачные вмешательства правительства. На примере Америки, где являлось подобное обесценение, мы видим, что виновато в нем одно правительство. Оно не настаивало на исполнении договоров, не признавало тотчас банкротами тех, кто был несостоятелен к платежу по билетам металлом, и если полученные нами сведения верны, то даже смотрело сквозь пальцы на оскорбления лиц, приносивших билеты для оплаты {Писано в 1858 г., когда "greenbacks" [Greenbacks называются неразменные билеты, выпущенные в последнюю войну. Задняя сторона их зеленая, от этого они и получили свое название. (Прим. пер?)] не были еще известны.}. Во всех других случаях правительства сами играли главную роль. Так, обесцененные бумажные деньги во Франции во времена революции были бумаги государственные; то же самое было в Австрии и в России. Все обесцененные бумаги, которые встречались у нас в Великобритании, были во всех отношениях и в полном смысле бумагами государственными. В 1795-96 гг. никто другой как правительство вынудило чрезмерный выпуск билетов Английского банка, приведший к прекращению платежей звонкой монетой. В 1802 г. правительство же запретило возобновление размена, когда Английский банк желал восстановить его. То же правительство в течение четверти столетия поддерживало неразменность билетов, которые вследствие того чрезмерно увеличились числом и упали в цене. Полное искажение системы было приготовлено государственным вмешательством и упрочено государственной санкцией. Между тем теперь государство приходит в благородное негодование при виде преступления, совершенного его же подстрекательствами! Придумав свалить грех на плечи своих орудий, государство важным тоном укоряет банкиров в их проступках и с серьезным видом придумывает меры к тому, чтобы проступки эти не повторялись!

Итак, мы утверждаем, что ни для отвращения вывоза золота, ни для охраны против чрезмерных выпусков билетов вмешательство законодательной власти не может быть признано пригодным средством. Если правительство возьмется энергически за применение закона о всякого рода несостоятельностях, то собственный интерес банкиров и торговцев сделает все остальное; зло, возникающее из отсутствия торговой честности и торгового благоразумия, принадлежит к числу таких неблагоприятных влияний, которые вмешательство закона может только усилить, а никак не предупредить. Позвольте Английскому банку, вместе со всеми другими банками, руководствоваться лишь условиями их собственной безопасности и их собственных выгод, и из этих соображений возникнет именно столько умеряющей силы, сколько нужно для ограничения отлива золота или выпуска билетов: вот единственная преграда, которая с пользой может быть противопоставлена спекулятивной деятельности. Когда какое-либо обстоятельство ведет публику к усиленному черпанию денежных средств из банков, тотчас же обнаруживается повышение учетного процента, предписываемое как желанием получить более прибылей, так и желанием избегнуть опасного истощения банковых средств. Такое повышение учетного процента предупреждает чрезмерные требования, ограничивает чрезмерное увеличение обращения билетов, останавливает спекулянтов от заключения дальнейших обязательств и, если золото еще вывозится, уменьшает выгоды вывоза. Дальнейшие повышения учетного процента усиливают те же самые последствия, пока наконец никто не станет требовать учета, кроме лиц, которым угрожает прекращение платежей. Тогда увеличение кредитных знаков прекращается, а отлив золота, если он еще продолжался, останавливается вследствие домашнего спроса, превышающего требования из-за границы. Если же в пору коммерческих затруднений и под влиянием соблазна воспользоваться высоким учетом банки допускают, чтобы масса их билетов достигла несколько опасной цифры, то действия их оправдываются необходимостью. Операция эта, как уже упомянуто выше, состоит в том, что банки под залог надежных ценностей ссужают своим кредитом торговцев, которые без этой ссуды объявили бы себя банкротами. Никто не станет отрицать, что банки должны принимать на себя некоторый риск, чтобы спасти от неминуемого разорения массы людей вполне состоятельных. Кроме того, во время кризиса, который таким образом предоставляется своему естественному ходу, действительно наступает то нравственное очищение торговой сферы, которое, по мнению многих, может быть достигнуто лишь при содействии какого-либо парламентского акта. При описанных обстоятельствах люди, имеющие надежные ценности для залога, получат банковую ссуду; люди же, торговавшие без капитала или свыше своих средств, не имея в руках надежных ценностей, не получат ссуды и должны будут объявить себя банкротами. При господстве системы свободы хорошее само выработается из массы дурного, тогда как существующие ограничения банковых операций стремятся к тому, чтобы уничтожить и хорошие и дурные элементы вместе.

Таким образом, мнение, будто необходима особая регламентация для предупреждения неразменности и обесценения билетов, совершенно несправедливо. Несправедливо, что банкиры при отсутствии законодательного контроля достигли бы отлива золота из страны до самых крайних пределов. Несправедливо, будто бы "кредитные теоретики" открыли на политическом организме такое место, которое без употребления правительственных вяжущих средств угрожало бы истечением кровью и смертью.

То, что нам остается еще сказать об общем вопросе, может быть с большим удобством выражено совокупно с объяснениями, касающимися провинциальных и акционерных банков, к которым мы намерены теперь перейти. Так как правительство, чтобы охранить монополию Английского банка, постановило, что товарищество, состоящее более чем из шести лиц, не может заниматься банкирским делом, и так как Английский банк отказался учредить конторы или отделения свои в провинциях, то из этого произошло, что в течение второй половины минувшего столетия, когда промышленность быстро развивалась и в банках встречалась крайняя потребность, многие частные торговцы, содержатели лавок и другие лица начали выпускать билеты с оплатой по востребованию. И когда из четырехсот мелких банков, которые возникли таким образом менее чем за в пятьдесят лет, большая часть закрылась при первых же неблагоприятных обстоятельствах (что повторялось и впоследствии, когда в Ирландии, где монополия Ирландского банка была подобным же образом охраняема, из пятидесяти частных провинциальных банков обанкротились сорок); когда, наконец, сделалось известным, что в Шотландии, где закон не ограничивал состава товариществ, в целое столетие едва ли представился один случай банкового банкротства, - законодатели решились уничтожить запрещение, приведшее к столь гибельным последствиям. Сделав, по выражению Милля, из основания надежных банковых учреждений своего рода наказуемое нарушение закона, удерживая в течение ста двадцати лет постановление, которое сначала было крайне неудобно, а потом привело к разорениям, повторявшимся несколько раз, правительство в 1826 г. разрешило свободное учреждение акционерных банков. И свободу эту простодушная публика, не умеющая проводить границу между прямой пользой и отсутствием вреда, считала за великое благодеяние.

Эта свобода не лишена была известных ограничений. Будучи в прежнее время (из желания охранить права своего protege, Английского банка) равнодушным к банковой состоятельности общества в обширном смысле, государство, подобно кающемуся грешнику, который вдается в аскетизм, сделалось вдруг чрезвычайно взыскательно в этом отношении и решилось раздавать от себя гарантии, вместо того чтобы искать естественной гарантии в меркантильной опытности самой публики. Обращаясь к лицам, желавшим поступить в пайщики банка, оно говорило: "Вы не должны соединяться на тех обнародованных во всеобщую известность условиях, которые вы признаете для себя выгодными; вы не должны пользоваться той степенью доверия, которая естественно вам принадлежит, в силу упомянутых условий". Обращаясь к публике, оно говорило: "Вы не должны доверять той или другой ассоциации в такой мере, в какой признаете ее достойной доверия, смотря по свойствам ее членов или по ее внутренней организации". Обращаясь к обеим сторонам, оно говорило: "Вы будете пользоваться от меня неизменной охраной".

Какие же были результаты такого образа действий? Всякий знает, что правительственные гарантии оказались далеко не безгрешными. Всякий знает, что эти банки с правительственным устройством отличались характером неустойчивости. Всякий знает, как доверчивые граждане - с благоговением перед законодательной силой, которая не ослабевает, несмотря на беспрестанные разочарования, - безгранично отдались этим обеспечениям и, не руководясь уже своими собственными соображениями, вовлечены были в разорительные предприятия. Вред замены искусственными гарантиями естественных обеспечении, - вред, который всякому проницательному человеку давно уже бросался в глаза, сделался вследствие недавних катастроф очевидным для каждого.

Начиная настоящую статью, мы намерены были остановиться на этом предмете. Хотя образ действий, приведший акционерные банки к банкротству, был неоднократно описываем вскоре после случившихся событий, но мы приведем очевидное из всего этого заключение. Хотя в трех отдельных торговых обозрениях газеты Times было объясняемо, что "полагаясь на окончательную ответственность со стороны громадной массы ослепленных пайщиков, учетные дома снабжали кредитом эти банки безгранично, смотря не столько на достоинство представляемых векселей, сколько на обеспечение, заключающееся в делаемой банком бланковой надписи", однако ни в одном из этих обозрений не выставлялось на вид, что, не будь закона о неограниченной ответственности, эти опрометчивые обороты не могли бы производиться. Впоследствии эта истица была признана как парламентом, так и журналистикой, и более распространяться об этом нечего. Мы прибавим только, что если б не существовал закон о неограниченной ответственности, то лондонские учетные дома не дисконтировали бы дурных векселей; что в таком случае провинциальные акционерные банки не открыли бы столь обширного кредита несостоятельным спекулянтам и что, следовательно, банки эти не подверглись бы разорению. Из этого очевидно, что банкротства, постигшие акционерные банки, были бедствиями, вызванными законодательством.

Мера, имевшая целью обеспечить провинциальную публику от опасных увлечений, состояла в ограничении обращения провинциальных банковых билетов. Акт 1844 г., установив подвижную шкалу для выпусков Английского банка, определил в то же время maximum выпуска билетов провинциальными банками и запретил дальнейшее открытие выпускных банков (banks-of-issue). Мы не имеем возможности распространяться здесь о последствиях этого запрещения, которое должно было тяжело лечь на тех особенно осторожных банкиров, которые в течение двенадцати недель, предшествовавших 27 апреля 1844 г., сократили свои выпуски на случай неожиданных событий, тогда как оно открывало полную свободу тем банкирам, которые в течение этого периода были наименее осмотрительны. Все, что мы можем заметить здесь, это то, что строгое ограничение провинциальных выпусков крайне низким максимумом (а низкий максимум был установлен преднамеренно) предупреждает проявление тех частных расширений обращения банковых билетов, которые, как мы показали уже, должны иметь место в периоды торговых затруднений. Кроме того, трансферт всех известных требований на Английский банк, как на единственный центр, из которого могут быть добыты чрезвычайные средства, сосредоточивает стеснение в одном пункте, тогда как иначе оно распределилось бы по разным пунктам - и через то вызывает панику.

Не прибавляя ничего более о неполитичности этой меры, обратим внимание на ее мелочность. Как предохранительное средство удержать разменность провинциальных банковых билетов, мера эта бесполезна, если только она не предупреждает банковых банкротств; а что она не в состоянии выполнить последней задачи, не подлежит сомнению. Если она уменьшает вероятность банкротств, причиняемых чрезмерным выпуском билетов, то зато усиливает возможность банкротств от других причин. Как должен был поступать провинциальный банкир, выпуски которого актом 1844 г. доведены до более низкого уровня, нежели тот, на котором он остановился бы при несуществовании подобного закона? Если он, при отсутствии этого закона, намерен был выпустить билетов больше, нежели имеет право по закону, и если резерв его, по его мнению, значительнее того, какой нужен для обеспечения дозволенных законом выпусков, то ясно, что ему оставалось только увеличить свои операции в других направлениях. Излишек находящегося у него капитала не должен ли был возбуждать его, или входить в более обширные спекуляции от своего лица, или допускать своих клиентов выдавать на него обязательства далее того предела, какой он назначил бы при других обстоятельствах? Если при отсутствии запрещения его неосмотрительность привела бы его к риску банкротства от чрезмерных выпусков билетов, то при настоящих обстоятельствах не может ли то же самое качество вовлечь его в опасность банкротства от чрезмерного развития банкового дела? А один из этих видов банкротства не так же ли гибелен для разменности билетов, как и другой вид?

При настоящих обстоятельствах дело представляется даже в худшем положении? Есть основание предполагать, что при такой протективной системе банкиры вовлекаются в еще более опасные предприятия. Они закладывают свой капитал путями менее прямыми, нежели выпуск билетов, и легко доходят, именно вследствие меньшей притязательности этого процесса, до больших затрат и увлечений, чем дошли бы при иных условиях. Торговец, обращающийся за помощью к своему банкиру в пору коммерческих затруднений, часто получает такой ответ: "Я не могу сделать вам прямой ссуды, потому что роздал уже ссуды на ту сумму, на какую был в состоянии; но, зная вас за надежного человека, я ссужу вам мое имя. Вот моя акцептация на сумму, которую вы требуете; в Лондоне всякий примет этот вексель к учету". Теперь, так как займы, сделанные этим путем, не влекут за собой столь же непосредственной ответственности, как займы, сделанные в форме билетов (потому что они не подлежат немедленной оплате и не предполагают возможности приступа к банку), то банкир чувствует искушение расширить свои обязательства этим путем гораздо далее, чем он решился бы в том случае, если б закон не вынуждал его избрать новый канал для открытия кредита.

Обстоятельства последнего времени доказывают с полной очевидностью, что эти окольные дороги к открытию кредита занимают место путей, на которые распространилось запрещение, и что такие окольные дороги гораздо опаснее путей запрещенных. Не известно ли всем и каждому, что опасные формы бумажного денежного обращения развились до небывалых размеров именно со времени издания акта 1844 г.? Не представляют ли журналы и парламентские трения ежедневно указания на это обстоятельство? И причина этого явления не ясна ли для каждого до совершенной очевидности?

Уже путем априористических выводов можно бы было убедиться, что таков будет результат принятых мер. Прежде уже доказано, что масса обращающихся в данное время билетов определяется, при отсутствии постороннего вмешательства, размерами производимой торговли - количеством предстоящих платежей. Не раз было заявлено перед парламентской комиссией, что когда какой-нибудь местный банкир сокращает свои выпуски, то он вызывает через то усиленные выпуски со стороны соседних банкиров. В прежнее время неоднократно были приносимы жалобы на то, что, когда Английский банк, руководясь осторожностью, извлекал часть своих билетов из обращения, провинциальные банкиры немедленно увеличивали свои выпуски до соответственных размеров. Неужели же не понятно, что такое соотношение, существующее между двумя родами банковых билетов, существует также между банковыми билетами и другими видами бумажных денежных знаков? Как уменьшение билетов одного банка ведет только к увеличению билетов других банков, точно так же и искусственное ограничение обращения банковых билетов вообще ведет лишь к увеличению какого-либо другого рода платежных обещаний. И не понятно ли, что этот новый род обязательств, в силу их новизны и неустойчивости, представляет разряд менее безопасный? Каков же из этого логический вывод? Над векселями, чеками и другими бумагами, составляющими в совокупности девять десятых бумажных знаков королевства, правительство не имеет и не может иметь никакого контроля. Затем, ограничение, налагаемое правительством на остальную одну десятую, искажает прочие девять десятых, вызывая чрезмерное развитие новых форм кредита, - форм, которые, по указанию опыта, наиболее опасны.

Таким образом, вмешательство правительства, переходящего за пределы своих истинных обязанностей, ведет только к затруднениям, расстройству и плутням. Как уже говорилось, размеры кредита, какой люди намерены открыть друг другу, определяются единственно характером людей, их направлением, их обстоятельствами. Если правительство запретит одну форму кредита, люди найдут другую, по всей вероятности худшую. Будет взаимное доверие людей благоразумно или неблагоразумно, оно найдет для себя выход. Попытка стеснить это доверие законом есть лишь повторение старой истории о попытке вычерпать море.

Не следует упускать из виду, что, не будь этих более чем бесполезных государственных гарантий - всюду возникли бы известные естественные гарантии, которые положили бы действительные преграды чрезмерному развитию кредита и духа спекуляции. Не будь попытки упрочить безопасность посредством закона, очень может быть, что при стесненных торговых обстоятельствах банки соперничали бы один с другим в упрочении доверия публики, старались бы превзойти один другого успехами в приобретении этого доверия. Рассмотрим положение вновь возникшего акционерного банка с ограниченной ответственностью, не стесненного законодательной регламентацией. Он не в состоянии ничего начать делать прежде, чем успеет заслужить хорошее о себе мнение. На этом пути предстоит много затруднений. Организация его еще не изведана, и есть основание полагать, что на первых порах торговое сословие отнесется к нему недоверчиво. Поле деятельности уже занято прежними банками, с установившимися связями и репетицией. Вне обыкновенных условий удовлетворения существующим требованиям ему предстоит искать поборников системы, которая может оказаться менее надежной, чем прежняя. Как же он этого достигнет? Очевидно, что он должен найти какое-либо особое средство внушить обществу доверие к себе. Из числа многих банков, находящихся в подобных обстоятельствах, может быть, найдется один, который нападет на такое средство. Может случиться, например, что такой банк всеми лицами, вклады которых превысят 1000 ф. ст., даст право рассматривать свои книги, удостоверяться время от времени в положении своих обстоятельств и затрат. Такая система принята уже многими частными торговцами как способ внушить доверие лицам ссужающим их деньгами; система эта при действии соперничества могла бы развиться до значительных размеров. Мы предложили на эту тему вопрос лицу, долго и с успехом управлявшему акционерным банком, и он отвечал нам, что подобные приемы легко могли бы установиться, присовокупив, что при таких условиях вкладчик фактически становился бы пайщиком с ограниченной ответственностью.

Если бы подобная система упрочилась, она явилась бы двойным оплотом против неосторожного ведения дел. Одно лишь сознание, что всякое увлечение с его стороны сделается известным главным клиентам, не допускало бы банковое управление предаваться увлечениям. С другой стороны, и спекулянт не решался бы сделать слишком большой долг, если б он знал, что существование этого долга сделается известным и что от этого может потерпеть его кредит. И ссужающий и занимающий деньги одинаково удерживались бы от безрассудных предприятий. Для достижения этой цели достаточно было бы очень несложного надзора. Обязанность эту могли бы исполнить один или два вкладчика, при убеждении, что одна лишь возможность обнаружения злоупотреблений удержит распорядителей в границах благоразумия.

Если же кто-либо стал бы утверждать (а такие люди, может быть, и найдутся), что подобное наблюдение не привело бы ни к чему; если б кто-либо поддерживал мнение, что имея в своих руках гарантии безопасности, граждане не воспользуются ими, по-прежнему будут слепо доверять директорам и открывать безграничный кредит уважаемым именам, - то на это мы ответим, что такие граждане заслуживают, чтобы самые пагубные последствия пали на них всей своей тяжестью. Если они не умеют воспользоваться выгодами предлагаемой им гарантии, то пусть и несут за то ответственность. Мы не в состоянии оправдать ту неуместную филантропию, которая старается предохранить глупцов от заслуживаемого ими наказания. Кто защищает людей от последствий, причиняемых их глупостью, тот в окончательном результате сделает то, что свет переполнится глупцами.

Скажем в заключение несколько слов относительно положения, принятого нашими оппонентами. Оставляя в стороне постановления об акционерных банках, на которые глаза публики теперь, к счастью, уже открыты, и возвращаясь к банковой хартии, с ее теорией регулирования денежного обращения, мы хотя и не желали бы, но должны представить приверженцев этой теории в не совсем выгодном свете. Их обычная политика состоит в том, чтобы изображать всякий антагонизм равносильным увлечению в самые грубые заблуждения. Они обыкновенно допускают одну лишь альтернативу - или их собственный догмат, или такую дикую доктрину, о которой нельзя и говорить серьезно: "Держитесь нашей партии, иначе вы анархисты" - вот сущность их выводов.

В каждом споре об этом предмете оппоненты наши очень смело уверяют, что они защитники "принципа", на возражения же, делаемые им, отвечают упреком в "эмпиризме". Мы, однако, не находим ничего эмпирического в том выводе, что обращение банковых билетов должно регулироваться точно таким же образом, как и обращение других кредитных знаков. Мы не усматриваем ничего "эмпирического" в замечании, что естественная охрана, заключающаяся в предвидении банкротства, удерживая купца от выдачи слишком большого числа платежных обещаний на известные сроки, точно так же удержит и банкира от выдачи сверх меры платежных обещаний по востребованию. В нем же заключается "эмпиризм" человека, который доказывает, что личные свойства и обстоятельства людей определяют количество кредитных обязательств, находящихся в обращении, и что денежное расстройство, которое по временам вызывается ненадежными характерами и изменчивыми обстоятельствами, может быть только усиливаемо, а никак не устраняемо правительственными врачеваниями. С другой стороны, мы не можем понять, в силу какого "принципа" обязательство, написанное на банковом билете, должно быть рассматриваемо не так, как всякий другой договор. Мы не можем признать такого принципа, который требует, чтобы правительство контролировало дела банкиров, не допуская их до заключения обязательств, превышающих их средства, - и который не требует от правительства того же самого в отношении к другим торговым людям. Для нас непостижим такой "принцип", который позволяет Английскому банку выпустить билетов на 14 000 000 ф. ст. с обеспечением государственным кредитом - и который не дает разрешения на пользование этим кредитом свыше упомянутой суммы, - "принцип", который говорит, что билеты на 14 000 000 ф. ст. могут быть выпущены без обеспечении золотом, но настаивает в то же время, что за всякий фунт свыше этой суммы могут быть выпускаемы билеты лишь с непременным обеспечением их размена. Любопытно видеть, как из этого "принципа" сделан был вывод, что средний размер обещания билетов по каждому провинциальному банку, в течение двенадцати недель 1844 г., был именно тот размер, который оправдывался капиталом банка. Не усматривая здесь никакого "принципа", мы находим, напротив, что как сама мысль, изложенная выше, так и ее применение отличаются вполне эмпирическим характером.

Еще более удивительно уверение этих "кредитных теоретиков", будто бы их доктрины - те же доктрины свободной торговли. В законодательной сфере лорд Оверстон, а в журналистике "Saturday Review" поддерживали, между прочим, это мнение. Причислять к мерам свободной торговли то, что имеет явной целью ограничить свободные действия обмена, значит допускать невероятное противоречие в понятиях. Вся система законодательства о кредитных знаках имеет от начала до конца запретительный характер, она имеет этот характер и по духу, и в частностях. Можно ли назвать законом свободной торговли такой закон, который запрещает учреждение выпускных банков на пространстве шестидесяти пяти миль от Лондона? или такой, который говорит, что только имеющий правительственную привилегию может выдавать платежные обещания по востребованию? или такой, который в известный момент становится между банкиром и его клиентом и произносит veto против дальнейшего обмена между ними кредитных документов? Если б случилось, что два купца пожелали войти между собой в сделку, и если б в то самое время, как один из них собирался выдать другому вексель в обмен за купленные им товары явился бы чиновник, который остановил бы покупщика замечанием, что, рассмотрев его большую книгу, он не находит осторожной предполагаемую им покупку и что закон, во имя принципа свободной торговли, уничтожает эту сделку, - если б все это случилось, что сказали бы обе стороны? Если в этом примере вместо шестимесячных платежных обещаний мы поставим платежные обещания по востребованию, то он в равной степени применяется к сделке между банкиром и его клиентом.

Правда, что "кредитные теоретики" находят очень сильное оправдание в том факте, что в числе их оппонентов есть защитники различных несбыточных планов и изобретатели постановлений, столь же протекционных по духу, как и их собственная теория. Правда, что в рядах их есть защитники неразменных "трудовых билетов" и люди, старающиеся доказать, что в пору торговых затруднений банки не должны возвышать учетного процента. Но оправдывает ли этот факт беспощадный укор, обращенный из этого лагеря к лицу антагонистов, ввиду того явления, что против Банкового акта восставали высшие авторитеты в политической экономии? Неужели защитники "кредитного принципа" не знают, что в числе их противников являются: Торнтон, давно известный писатель по части денежных вопросов; Тук и Ньюмарч, отличившиеся многотрудными исследованиями кредитной системы и цен; Фуллартон, которого сочинение "Regulation of Currencies" есть мастерское произведение; Миклеод, которого книга {"Основные начала политической экономии" Пер. М. П. Веселовского.Спб., 1865.} изображает бесконечные несправедливости и нелепости, ознаменовавшие монетную историю Англии; Джемс Вильсон, член парламента, который в знании торгового, денежного и банкового дела не встречает себе соперников; Джон Стюарт Милль, стоящий в передовом ряду и как философ и как экономист? Неужели "кредитные теоретики" не понимают, что мнимое различие между банковыми билетами и другими кредитными документами, различие, составляющее основу Банкового акта (в подкрепление которого сэр Роберт Пиль мог привести лишь слабый авторитет лорда Ливерпуля), отвергается не только вышеупомянутыми авторитетами, но и Госкиссоном, профессором Шторхом, доктором Траверсом Твиссом и известными французскими экономистами Жозефом Гарнъе и Мишелем Шевалье {См. Tooke's "Bonk Charter Act of 1844" etc.}? Разве они не знают, что против них стоят и глубокомысленные мыслители, и терпеливые труженики? Если они этого не подозревают, то пора же им приняться за изучение предмета, о котором они пишут с видом знатоков. А если они это знают, то не мешало бы им показывать несколько больше уважения к своим противникам.

X

ПАРЛАМЕНТСКАЯ РЕФОРМА:

ОПАСНОСТИ И ПРЕДОХРАНИТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ

(Впервые напечатано в "Westminster Review" за апрель 1860 г.)

Тридцать лет тому назад страх грядущих зол волновал не мало умов в Англии. Инстинктивная боязнь перемены, с виду оправдываемая вспышками народной жестокости, вызывала в воображении многих призрак анархии, которая непременно должна наступить вслед за проведением билля о реформе. Среди фермеров царил хронический ужас: они боялись, как бы новоиспеченные участники политической власти как-нибудь не присвоили себе всех выгод, даваемых скотоводством и земледелием. Владельцы замков и больших поместий говорили о мелких собственниках, т. е. годовой доход которых равняется 10 ф. ст., что проявляет юридически условие избирательного права (ten-pound bouse holders) в таком духе, как будто те составляли армию хищников, грозящих разграбить и опустошить их владения. Были и среди горожан такие, которые рассматривали отмену старых укоренившихся зол как переход правления в руки черни, что для них, в свою очередь, было равносильно грабежу. Даже в парламенте выражались иногда подобные опасения, как, например, устами сэра Роберта Инглиза, позволившего себе намекнуть, что национальный долг, пожалуй, и не будет признаваться обязательным, если предполагаемая мера сделается законом.

Может быть, и теперь есть люди, испытывающие подобные же страхи при мысли о предстоящей перемене, полагающие, что рабочие и вообще люди низшего сословия, заполучив власть, сейчас же наложат руки на собственность. Мы надеемся, однако, что столь неразумно бьющие тревогу составляют лишь незначительную часть нации. Не только либеральная партия, но и консервативная понимает народ лучше и правильнее тех, кто строит такие мрачные предположения. Многие представители высшего и среднего классов признают тот факт, что в общем, если сравнить критически, поведение богатых людей в смысле честности ничем не отличается от поведения бедняков. Виды и степени соблазнов, которым подвергаются эти два слоя общества, различны, но нравственные устои того и другого, в сущности, одинаковы. Неуважение к правам собственности, проявляющееся среди народа, в широком смысле слова, в прямой форме, т. е. в виде мелких краж, в более богатой среде проявляется косвенными путями, в различных формах, однако ж не менее гнусных и часто гораздо более убыточных для сограждан. Торговцы оптом и в розницу сплошь и рядом совершают нечестные поступки, от обмеривания и обвешивания до злостного банкротства включительно, - некоторые из видов мошенничества были нами указаны в нашей статье "Торговая нравственность" (Morals of the Trade). Плутни на скачках, подкуп избирателей, неуплата по счетам поставщиков, барышничество железнодорожными акциями; непомерно высокие цены, назначаемые помещиками за землю при продаже ее железнодорожным компаниям; подкуп и лихоимство при проведении через парламент частных биллей - все эти и другие примеры в том же роде показывают, что в высшем слое общества недобросовестность - явление не менее обычное, чем в низшем, хотя проявляется она и в иных формах; что процентное отношение в обоих случаях одинаково велико и что в смысле результатов оно такое же, если не большее зло.

А раз факты доказывают, что в смысли честности намерений один класс стоит другого, неразумно противиться распространению льготы на низший класс на том основании, что это грозит прямой опасностью собственности. Предполагать, что земледельцы и ремесленники в своей массе, пользуясь своей политической властью, будут сознательно несправедливы к своим более богатым согражданам, на это у нас не больше оснований, чем полагать, что эти более богатые сограждане уже теперь сознательно совершают легальные несправедливости по отношению к ремесленникам и земледельцам.

В чем же тогда опасность? Чего бояться? Если владение землей, домами, железными дорогами, капиталами и всякой иной собственностью и тогда будет обеспечено в той же степени, как и теперь, с какой же стати бояться злоупотребления новыми политическими правами? И каких, собственно, злоупотреблений есть разумное основание бояться?

О том, как могут злоупотреблять своими политическими правами те, кого предполагается наделить ими, мы можем судить по тому, как злоупотребляли ими те, которые обладали ими раньше.

Чем характеризовалось в главных чертах правление доныне господствовавших классов? - Нельзя сказать, чтоб эти классы искали всегда своей прямой выгоды в ущерб другим, но нередко они вырабатывали меры, косвенно выгодные для них. Добровольное самопожертвование являлось исключением; руководящее же правило было: законы должны оберегать частные интересы, все равно, в ущерб или не в ущерб интересам общественным. По справедливости, землевладелец имеет не больше прав на имущество недоимщика-арендатора, чем всякий другой кредитор, однако же землевладельцы, составляющие большинство законодателей, издавали законы, дающие им преимущество перед всеми другими кредиторами и обеспечивающие получение ренты. Пошлина, взимаемая правительством за ввод во владение наследством, перешло ли оно по закону или по завещанию, по справедливости должна бы ложиться тяжелее на более богатых, чем на сравнительно бедных, и на недвижимое имущество тяжелей, чем на движимое; однако же законом установлено обратное; закон этот держался очень долго и до известной степени остается в силе еще теперь. Право представления кандидатов на духовные должности идет совершенно вразрез с духом закона; однако же право это было утверждено парламентом и ревниво отстаивается доныне, причем вовсе или почти не принимается в расчет благо тех, для кого, собственно, существует церковь. Чем, как не влиянием личных мотивов, можно объяснить то обстоятельство, что в вопросе о покровительстве земледелию класс землевладельцев и подвластных им лиц резко разошелся во мнениях с другими классами, хотя факты для всех были одни и те же? Если нужно, можем привести еще более яркий пример: оппозиция англиканского духовенства отмене хлебных законов. Профессиональные проповедники справедливости и милосердия, постоянно осуждающие эгоизм и воображающие, что подают пример высокого самоотвержения, настолько, однако же, доступны влиянию мирских расчетов и соображений, что. когда им показалось, что интересы их в опасности, они почти единодушно воспротивились предлагаемой перемене. Из десяти с лишним тысяч друзей ex officio бедняков и нуждающихся только один (преподобный Томас Спенсер) принял деятельное участие в борьбе против налога, которым был обложен хлеб крестьянина ради обеспечения ренты землевладельцу.

Вот пример того, какими путями люди, стоящие у кормила власти, в наше время добиваются того, что выгодно для них в ущерб другим. Надо полагать, что и всякая общественная группа, получившая преобладание вследствие политической перемены, действовала бы аналогичными способами, жертвуя ради собственного блага благом других. Мы не видим причины думать, чтобы низшие классы были, по существу, менее добросовестны, чем высшие, но точно так же не видим и основания считать низшие классы более добросовестными. Мы утверждаем, что во всех обществах и во все времена уровень нравственности был в общей сложности одинаков для всех сословий; и потому нам кажется ясным, что, если богатые при случае издают законы, несправедливо покровительствующие им преимущественно перед всеми прочими, бедные, будь власть на их стороне, делали бы то же самое. Не совершая заведомых несправедливостей, они бессознательно руководились бы личными соображениями, и законодательство наше, блуждавшее до того в одном направлении, опять стало бы блуждать в другом.