Орел и Ворон

Глава 7

…— Не робей, братцы! Пищали заряжай!!!

Растерявшиеся и дрогнувшие после смерти сотника стрельцы стали оборачиваться на мой голос. А я, лишь седьмицей ранее назначенный десятником, еще громче воскликнул, заполошно забивая порох шомполом:

— Пулю клади!!! Да не спите, тетери, ляхи близко!

Стрельцы принялись выполнять привычные для каждого ратника команды — но что важно, именно мои команды! А ведь многие воины растерялись после того, как случайная стрела вонзилась в горло сотника, и Аким Степанович пал замертво… Оно и неудивительно! Ибо мы лишились старшого сразу после того, как полк правой руки, состоящий из поместной конницы, дрогнул на наших глазах под напором польских крылатых гусар — и отступил!

И хотя воевода наш, князь Федор Иванович Мстиславский, еще перед битвой приказал выставить впереди стрелецких приказов сцепленные между собой сани — вместо телег и возов, коими обычно укрепляется гуляй-город — но нам-то пришлось разворачиваться и выдвигаться навстречу латным всадникам! Прикрывая тем самым правое крыло большого полка… А тут еще налетела легкая шляхетская кавалерия да запорожцы, издали метая стрелы и паля из самопалов…

Три залпа дали стрельцы, отгоняя ворога — и отогнали! Да только вслед за конными стрелками неотвратимо полетели на нас крылатые гусары, клоня к земле уцелевшие пики да размахивая саблями на скаку… Коли доскачут они до нас и ударят — сметут разом все четыре ряда! И пушки, что выкатили вперед по наказу князя, нас не спасут…

Тут без горластого и уверенного в себе сотника, способного изготовить стрельцов к бою — ну просто никак! И как только я понял, что прочие десятники с гибелью Акима Степановича растерялись пуще моего (а кто-то и вовсе не понял, что произошло), тогда я и закричал во всю мощь глотки, обращая внимание стрельцов на себя…

— Пыж клади!

Вои послушно выполняют мои указания — а до крылатых гусар, под копытами огромных жеребцов которых буквально дрожит земля, остается не более полутора сотен шагов! Но мы успеваем. Все одно палить нужно только с десяти сажень — то есть трех десятков шагов.

— Фитиль пали!

Успеваем…

Все четыре ряда стрельцов нашей сотни действительно сумели изготовиться к залпу прежде, чем гусары приблизились на расстояние прямого выстрела. Но как же тяжело теперь держаться, чтобы не надавить на спусковой крючок уже после того, как прозвучала моя собственная команда «Целься»! И как же страшно смотреть на могучую рать летящих во весь опор крылатых ляхов, закованных в сверкающие на солнце панцири… Кажется, что все наконечники их необычно длинных пик нацелены именно в мою грудь! А разделяющее нас расстояние уже столь мало, что я могу различить цвет глаз вражеских гусар!

К примеру, у того рыжеватого, кто действительно направил коня в мою сторону, они имеют яркий зеленый цвет.

— Первый и второй ряд…

Я вновь замираю, считая шаги до врага и одновременно с тем читая про себя псалом «Живый в помощи». И вновь жду, заставляя и себя, и ратников мучительно томиться, пока первые поляки не поравняются с выбранной мной меткой…

— Огонь!!!

Мой рев показался мне особенно громогласным — но мгновением спустя он потонул в слитном залпе полусотни пищалей! К нему тут же присоединились залпы едва ли не всей линии стрелецких приказов — многочисленные выстрелы дружно грохнули и слева, и справа от нас. А спереди грянули картечью выставленные вперед пушки! Все пространство вокруг заволокло дымом — и, не дожидаясь, когда из него вынырнут крылатые всадники в стальной броне, я без всяких раздумий приказал:

— Третий и четвертый ряд — смена!

А спустя всего пару мгновений повторил показавшуюся уже привычной команду:

— Целься…ПАЛИ!!!

..Битву у Добрыничей рать государя Бориса Годунова уверенно выиграла: после того, как пороховой дым рассеялся над нашими рядами, мы увидели лишь спины заметно поредевших после неудачной атаки шляхтичей! И тогда Шуйский бросил поместную конницу уже вдогонку врагу… Вскоре после той памятной мне битвы, чьи картины обрывочно встают перед глазами и по сей день — как привиделась она мне только что! — я и был назначен в сотники Михаилом Устинычем, головой стрелецкого приказа. И хотя выбить оставшихся ляхов из каменного кремля Путивля нам не удалось, а Борис Годунов вскоре умер (после чего царем как раз и стал самозванец) — все же славную битву у Добрыничей я по-прежнему помню, как будто случилась она вчера!

И к слову, став сотником, от верной пищали я так не отказался, что вообще-то редкость среди стрелецких «офицеров»…

От рождения нареченный Тимофеем, появился на свет я за восемь лет до закладки новой Елецкой крепости, ставшей по царскому замыслу одной из самых мощных и вооруженных в засечной черте. Последняя же, возведенная еще при Иоанне Четвертом, постепенно сдвигается на юг, захватывая все больше степных земель — тем самым позволяя Московским государям нарезать все больше земных наделов для детей боярских и увеличивать их число.

Вот и мой отец, Егорий Орлов, происходящий из «сынов боярских», был отправлен царским указом на юг, войдя в число ратников будущей Елецкой крепости. По семейному преданию свой род мы ведем еще от дружинников князей Рязанских… Правда не старших, то есть не самых знатных и родовитых, а младших — тех, кто попроще. Быль то или небыль, я не знаю — ведь позже на границе со степью в детей боярских вовсю верстали и мещерских казаков…

Однако же, помимо тегиляя, служащего броней большинству соратников отца, батя мой имел и кольчугу с коротким рукавом и длинным подолом, и древний шелом с наносником. У других сынов боярских такой збруи не было…

Он был умелым воином — мой отец. Искусно владел луком, метко стреляя из него и с земли, и с седла, лихо рубил саблей — поговаривали, что как-то раз в рубке он рассек татарина пополам, до самого седла! К тому же весьма умелый наездник, батька мой был весьма уважаем прочими детьми боярскими и в свое время заслуженно получил десяток под начало.

Но когда мне стукнуло одиннадцать годков, сгинул отец вместе с дозорным разъездом — сгинул вместе с конем добрым, древним дедовским шеломом и кольчугой, верткой саблей-киличем и тугим составным луком… Вся збруя ратная, стоящая немалых денег, пропала в те черные дни — хотя о ней ли горевать, когда родной человек встретил погибель?! Я когда понял, что отец из степи уже не вернется, ревел белугой, как никогда в жизни!

Но разве поможешь слезами горю?

…Не просто так Елец строили одной из самых сильных крепостей засечной черты, не просто так один за одним уходили в степь разъезды служивых людей. Неприступная для степняков твердыня закрыла собой удобный брод на реке Быстрая Сосна в месте впадения в нее реки Елец. Перекрыв, таким образом, Кальмиусскую сакму — восточное ответвление страшного Муравского шляха, ведущего на Русь из Крыма… Крупных вторжений татар на нашем веку, правда, не было. Но каждое лето крымчаки и ногайцы разбойничали в окрестностях, небольшими отрядами, охотясь на зазевавшихся хлебопашцев, одиноких ратников, путешественников, держащих путь в соседние города-крепости… Они хватали полон на продажу — и стремительно уходили в степь, спасаясь от преследования детей боярских или казаков. Нередко полоняников удавалось отбить — но и нередко степняки успевали скрыться…

В таких условиях мать, оставшаяся без мужа, кормильца и защитника, бросила выделенный отцу в кормление земельный надел (к тому же не наследуемый), и с первым снегом декабря семь тысяч сто четвертого года от сотворения мира вернулась в Рязань с большим санным обозом, охрана которого была степнякам не по зубам. Однако с тех самых пор семья наша из пяти детей, среди которых был я самым старшим, жила весьма худо…

И потому спустя еще шесть годков я и сам подался в служивые люди. Благодаря добрым знакомцам, помнящим еще моего отца, приняли меня в стрелецкий приказ, снабдив от казны збруей ратной (саблей и бердышом, пищалью и порохом, да свинцом на пули), кафтаном, жалованием — и даже дали небольшой земельный надел. И уже через два года я стал выделяться среди прочих стрельцов ростом да силой мужицкой — как начал есть вдоволь и сытно, так и окреп заметно! От природы же что я, что родитель мой были весьма крепки… Начал превосходить я прочих служивых и ратной выучкой. Саблей владеть меня еще батька выучил — с семи годков клинок в руки взял, поклон земной за то родителю! Конечно, многое забылось за годы безотцовщины — но многое вспомнилось уже в стрелецком приказе. А там и бердышом рубить наловчился, и сноровисто пищаль заряжать — да довольно метко стрелять с тридцати шагов.

Сколько же воды с тех пор утекло…

Хоть и побили мы Самозванца под Добрыничами — да все одно Путивль не взяли. А уж там Годунов помер, семью его истребили, да вражине и присягнули, будь он неладен! И стал подлый вор настоящим государем, и переметнулись под его руку недавние враги: и боярин Федор Басманом, честно отразивший несколько польских штурмов в Новгороде-Северском. И даже князь наш Мстиславский, дважды с Самозванцем ратавшийся! Ну, а как признала его сыном старица Марфа — последняя супруга Иоанна Четвертого, в миру Мария Нагая — так уж вся земля Русская «Дмитрию Иоанновичу» поклонилась…

Впрочем, надо признать: начал новый государь весьма неплохо. То, что сосланных ранее бояр да дворян он в Москву вернул, или что в холопы запретил записывать наследно, то меня не особенно касалось. Однако же «царь Дмитрий» удвоил жалование служивым людям, а детям боярским и помещикам добавил земельных наделов за счет монастырских земель. Южное же порубежье государь и вовсе освободил от налогов на целых десять лет! Правда, в других местах поборы он поднял — но как только стало возмущаться местное крестьянство, тут же пошел на уступки. Невиданное дело! А чтобы недостачу в казну царскую перекрыть, «Дмитрий Иоаннович» обложил ясаком татар сибирских и остяков.

Что тут скажешь?! Любо!

Государь действительно сумел расположить к себе и стрельцов, и пушкарей, и детей боярских, и городских казаков. А к казакам Вольного Дона он отправил посольство с богатыми дарами, хлебным жалованием, сукном, порохом и пищалями. И заключил «Дмитрий Иоаннович» с казаками уговор вместе по туретчине ударить, Азов и устье Дона у татар и османов забрать!

И ведь толково все придумал — до Азова по Дону можно спуститься судовой ратью, ради чего на реке Вороне принялись во множестве струги рубить по царскому указу, а в только-только достроенном Ельце «Дмитрий Иоаннович» приказал увеличить кремль, расширить арсеналы и хранилища для съестных запасов, да принялся их пополнять. В большом количестве были отправлены из Москвы в Елец осадные и полевые пушки… В то же время под Москвой новый царь приказал устроить земляные укрепления, которые одни стрельцы защищали, а другие брали, проводя учебные бои. И в них государь принял личное участие, удивив ратников изрядной выучкой и умением стрелять из пушек!

Таков был новый царь, к которому многие действительно прониклись уважением и даже любовью — особенно у нас на юге, у засечной черты!

Так оно так, но… Все же было и много плохого, что отталкивало от государя тех же москвичей. Одежды он носил иноземные, привечал поляков, фрязей и прочих немцев — из последних собрал даже личную стражу! Не соблюдал наших обычаев, ел телятину… Но самое же главное — женился «царь» на иноземке, полячке Марине Мнишек, не заставив ее покреститься в православие! А вслед за той явилось в Москву множество ляхов — и как начались свадебные гуляния и празднества, так и начали те куролесить так, будто город штурмом взяли! Баб и девок насиловали, не пощадили однажды даже боярской дочери; врывались в дома, чтобы грабить — а тех, кто сопротивлялся, рубили! И укорота на них не было — кричали, что сами «Дмитрия Иоанновича» на престол посадили и что он им никакой не указ! Конечно, после такого многие москвичи за оружием потянулись…

Забыли ляхи, как показали спину свою под Добрыничами!

Недовольством простого люда и московских служивых людей умело воспользовались Шуйские — причем народ они натравили на ляхов с призывом защитить государя, мол, де «литва царя сгубить хочет»! В то время как с верными людьми ворвались в Кремль… Так вот, после смерти Самозванца от него отреклась старица Марфа, а на всех площадях по Москве убитого принялись обличать как беглого монаха-расстригу Григория Отрепьева…

Но о том мы узнали сильно позже. Узнали, когда уже Москву в осаду взяли — и про католичку Мнишек, венчанную на царство, и про художества ляхов… А тогда, после убийства «Дмитрия Иоанновича» весь юг, освобожденный им от налогов, забурлил! И рязанские дети боярские во главе с Прокопием Ляпуновым отказались присягать Василию Шуйскому как новому царю, а за ними потянулись и прочие служивые люди…

Вслед за тем появился в южном порубежье Иван Болотников — боевой холоп, ушедший в свое время на Дон, выбившийся в казачий атаманы и попавший по итогу в турецкий плен. Османы посадили Ивана на галеры, на весла — говорят, что участь похуже каторги будет! Но Болотникову повезло: корабль турецкий был захвачен в бою католиками, рабов освободили, и Иван отправился на Родину. А уже в Польше, в Сандомире, он увидел «чудом выжившего Дмитрия», чьим воеводой назвал себя, прибыв на юг!

Служивые люди охотно пошли под его знамена, пошел и я — чего уж там скрывать… И бился со своими. Правда, до рукопашных дело не доходило, в основном стреляли из пищалей — но так ведь все одно, с братьями бились, братьев убивали! Паскудный был год…

С тех пор не могу отделаться от ощущения, что душа моя словно в грязи извалялась, что под спуд ее положили, и давит он на сердце, этот спуд, давит…

И только когда Москву в осаду взяли, только тогда глаза у многих восставших-то и открылись. Да потому и открылись, что патриарх Гермоген во всеуслышание призвал остановить братоубийственную войну! И объявил, что Самозванец был убит, и что Болотников в Сандомире мог видеть кого угодно — но только не истинного сына царя Иоанна Васильевича!

Так вот служивые люди, кто в битвы прежде прочих вступал и битвы выигрывал, те призадумались. Зато воровские казаки, во множестве прибившиеся к настоящим донским, запорожским да терским казакам, никого не слушали — им бы лишь Москву было взять, да погулять в ней вдоволь, насытив свою разбойную натуру! Те ведь похуже ляхов будут душегубы: им что ребенка зарубить, что комара прихлопнуть — все равно… Так вот, поползли слухи, что новым царем хотят поставить «царского племянника», терского атамана Илейку Муромского — еще одного самозванца! И что казаки да воры желают всех дворян подчистую вырезать! Но так ведь наши-то дети боярские — они ведь тоже какие-никакие, но дворяне…

А потому не случайно главные вожди служивых людей переметнулись на сторону Василия Шуйского — и Прокопий Ляпунов, и Истома Пашков, под Ельцом разбивший рать Воротынского! Вот и я последовал за вожаками вместе со своими стрельцами… А воры, лишившись главной ударной силы, вскоре были разбиты под Москвой.

После того мою сотню присовокупили к рати князя Михаила Скопина-Шуйского, и под его началом мы отличились в сечи на реке Вороньей. Тогда мои ратники со мной во главе одними из первых добрались до засеки, за которой укрылись воры — под огнем самопалов и падающих на головы стрел добрались! Залпом в упор мы отогнали ворога от укреплений, бердышами прорубили в них просеки — а после схватились на саблях с воровскими казаками… Князь отметил меня, наградил после боя булатным турецким киличем — и быть бы мне сейчас головой цельного стрелецкого приказа, коли бы не личное участие в восстании!

Но Михаил Скопин-Шуйский меня запомнил. И когда потребовался ему опытный стрелецкий командир, то князь позвал меня с собой — на Новгородчину. Случилось это, когда воры, ляхи и запорожцы уже осадили Москву, встав лагерем в Тушино… И я с десятком моих самых верных и преданных стрельцов, бывших со мной и под Добрыничами, и на Вороньей, и не хуже меня управляющихся с лошадьми (вновь земной поклон батьке за науку ратную, за то, что и с конями научил ладить да верхом ездить!), отправились вместе с Михаилом собирать новую рать да встречать немецких и свейских наемников… Так вот за зиму я действительно собрал и выучил новую сотню, своих стрельцов поставив десятниками — и при штурме воровского лагеря под Тверью мои орлы показали себя весьма достойно! Хотя и не обошлось без потерь — четырнадцать сильно пораненых, да девятеро убитых стрельцов мы не досчитались после схватки с черкасами…

— Тимофей Егорьевич, Тимофей Егорьевич! Поспеши к княжескому шатру, тебя сам Михаил Васильевич к себе вызывает!

Ход моих размеренных мыслей прервал подбежавший Никола, горнист сотни — совсем еще юный молодец, сирота. Подобрал я его в Новгороде, молящего принять в приказ — вспомнил собственные злоключения… Прекратив наблюдать за занятиями крестьянского пополнения, позавчера принятого в стрельцы (отбирал людей я лично, самых толковых привечал!), я обратился к горнисту, внутренне похолодев:

— Что случилось?! Поляки на нас идут?!

Белесые брови Николы поползли вверх, а глаза его изумленно и немного испуганно округлились:

— Да что ты, господин сотник, пужаешь! Вон он, посланец, лично за тобой князем направленный — мне и сообщил о княжьем повелении. А еже ли бы поляки на нас пошли, так ведь все войско поднимали бы, в барабаны били, горны играли!

Я усмехнулся, покачав головой:

— И то верно… Ну, тогда поспешу, раз Михаил Васильевич к себе призвал!