Орёл умирает на лету

АНВЕР БИКЧЕНТАЕВ

ОРЁЛ УМИРАЕТ НА ЛЕТУ

ПОВЕСТЬ

БАШКИРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

УФА — 1966

Лет пятнадцать назад на книжных прилавках появилась повесть башкирского писателя Анвера Бикчентаева «Право на бессмертие», посвященная жизни и подвигу Александра Матросова.

Ее автор - участник Великой Отечественной войны, он воевал там же, на северо-западе. А после окончания войны побывал в Чернушках, у знаменитого дзота и легендарной могилы. Он встречал рассвет в Ломоватом бору, как и Саша перед боем. Писатель исследовал поле боя. Он ползал по нему, стараясь, как и Саша, преодолеть снежную поляну, отделяющую сосновый бор от дзота... И жизнь от смерти.

За эти годы автор повстречал немало людей, близко знавших Сашу по трудовой колонии, по фронту. Естественно, хорошо познакомился с жизнью Уфимской детской колонии.

Анвер Бикчентаев — не единственный писатель, который заинтересовался Александром Матросовым. Каждый автор по-своему открыт и по-своему трактовал образ героя.

«Орел умирает на лету» (переработанное издание повести «Право на бессмертие») утверждает ясную и четкую мысль — героем может быть каждый. Солдатский подвиг по плечу любому.

Эта книга адресована юным читателям. Она рассказывает о героическом подвиге Александра Матросова, поэтому, естественно, не ставит перед собою разрешение обширного круга других проблем, таких, например, как описание опыта наступления пехотной части на укрепленный район противника или передача опыта воспитательной работы нынешней Уфимской колонии... Это - задача других произведений.

Анвер Бикчентаев является автором романов: «Лебеди остаются на Урале», «Я не сулю тебе рая», повестей: «Большой оркестр», «Дочь посла», «Адъютанты не умирают», «Путешественник поневоле», «Сколько лет тебе, комиссар?» и др.

Талою весною, особенно вслед за вешними водами, человек делается неузнаваемым, чуть-чуть ошалелым, что ли... Апрельские сумерки или майские зори заставляют его произносить самые суматошные слова и совершать самые невероятные поступки.

В одну из таких странных ночей на прибрежном песке, почти у самой воды, встретились трое мужчин. Двое лежали на брюхе, устремив глаза на противоположный берег, почти невидимый, один сидел, чуть откинувшись назад. Он, по-видимому, в этой компании имел веское право возвышаться над остальными и подставлять лицо звездам, перемигивающимся между собою.

— Через часок начнет светать, Атаман,— буркнул один из растянувшихся на песке.

Атаман поглядел на восток. Молча поднялся и закурил.

— Если дело выгорит, а оно должно выгореть, то каждый возьмет себе тысяч по пять, — хохотнул он и довольно потер руки. — Пять тысяч за полчаса! Шикарные проценты! А?!

Потом он стал ходить взад-вперед, заложив руки за спину, точно какой-нибудь заведующий базой.

— Нынче пошухарим на третьем складе так, что весь город ахнет...

— Ну, перекур кончился. Айда, коллеги!

Вдруг его заинтересовала лодка. Не то по обычной своей воровской привычке, не то по какой-то интуиции он подошел к лодке и внезапно приподнял ее. И тотчас же из его уст вырвался удивленный возглас:

— Здрасте... Ну-ка, выползай!

Сунул длинные руки под лодку и ловко схватил подростка за шиворот:

— Ты тут один или с компанией?

— Один, — произнес парнишка, неуклюже выползая на божий свет.

— Чего тут делаешь?

Подросток настороженно крутил головой, стараясь держать в поле зрения всех незнакомцев. Главное — не подпустить никого с тыла...

— А что, нельзя спать? — спросил он, поеживаясь, и тут же длиннорукий Атаман резко толкнул паренька в грудь, точно желая одним ударом сбить его с ног.

— Лодку, что ли, жалко? — спросил тот, косясь глазами на тех двух, что стали рядом с Атаманом.

— Тихо! — прикрикнул Атаман. — Ты слышал, о чем мы тут говорили?

— Я спал. А что?

— М-да, — неопределенно вздохнул тот самый, который то и дело поглядывал на часы.

Подростку это не понравилось.

Внезапно на палубе неуклюжего танкера, проходящего мимо, глухо закашлял человек, наверное вахтенный.

И тотчас же простонал глухой колокол, отсчитывая склянки.

Подросток невольно поежился, вдруг ощутив сырость прибрежного песка. В это время самая холодная земля. Вода — тоже.

Танкер прошелестел винтами, словно крыльями. Черный лебедь в утробе увозил черную нефть.

— А ежели он из зеленого сорта «стукачей»? — тихо спросил второй.

— Не может этого быть, — отозвался Атаман. — Но я обязан поговорить с ним по душам. Коли уж встретились, я не упущу возможности погутарить с добрым собеседником. А вы — за дело!

— Ты особенно не задерживайся, — напомнил тот, который каждую минуту поглядывал на часы.

Вскоре песок поглотил шум удалявшихся шагов.

Атаман порывисто дышал. Подросток все еще не очухался. Не понимал, чего же от него хотят? Лодка, по всей видимости, ничейная. Ночь — всеобщая. Берег — тоже. А что они болтали между собой, это его не касается...

— Как тебя там?

— Сашка Матрос.

— Не вовремя ты попался под ноги,— прохрипел Атаман почти печальным голосом. — Не надо было тебе нынче попадаться мне на глаза. Может ты, Матрос, и не «стукач». Но это ты доказать не сможешь. Я — тоже. Понимаешь ли, какая задача: взять я тебя с собой не могу, оставить тоже...

Они почти одновременно кинулись друг на друга.

Подросток даже не почувствовал раны, лишь увидел кровь на руке. Но когда он дотянулся до глотки Атамана, тот перестал размахивать ножом. В ближнем бою, да еще в таком, холодное оружие бесполезно.

Атаман, по-видимому, был опытным бойцом, хитрым и напористым. А Матросов мог ему противопоставить лишь силу. Сперва казалось, что верх берет Атаман.

У неопытного Саши подкосились ноги. «Одолеет!» — мелькнуло в голове, но тут он почувствовал, что Атаман начинает сдавать. Это пробудило в нем некоторую надежду. Даром он свою жизнь не отдаст!

Самое главное, не дать ему размахивать руками, взять в железные тиски. Атаман судорожно глотнул воздух и неожиданно плюхнулся наземь. Саша повернул его лицом вниз, предварительно заломив руки за спину.

— Хватит, пацан, отпусти руки.

Но даже в таком виде противник представлял еще большую опасность. Саша это отлично понимал. Вот почему он живо стянул руки Атамана поясным ремнем.

— Теперь можно поболтать! — проговорил Саша, поднимаясь на ноги и стряхивая с себя песок.

Атаман сделал попытку подняться вслед за ним, но Матросов повалил его снова. После чего деловито стал отстегивать брючный ремень Атамана, чтобы связать ему ноги. Ведь другого подходящего материала под рукой не было.

— Ну ты, шушера!

Одной рукой не так-то просто сделать перевязку. У Саши кружилась голова, хотя и потерял немного крови.

— Поверни лицом вверх, — скомандовал Атаман. — Мне надо запомнить тебя...

— Гляди! Вот я какой...

Он по-мальчишески торжествовал победу: катался по земле или, вдруг вскочив на ноги, важно ходил вокруг поверженного вожака, подмигивая ему.

По сравнению с шикарным Атаманом, не потерявшим лоска даже в поверженном состоянии, Сашка Матросов выглядел юнгой, да и то не морским, а беспризорным, береговым. Волосы почти подсолнечные, глаза волжские. Правда, одет под морячка, но все на нем старье, с чужого плеча.

— Повозились и ладно,— почти миролюбиво заговорил Атаман. — Теперь расстегивай ремень. Руки портишь.

— Будет заливать-то!

В голосе Атамана впервые прозвучало скрытое волнение:

— Как сказал, так и будет: отпускаю тебя на все четыре стороны, но предупреждаю: не попадайся на глаза!

— Дай подумать.

Матрос, раздевшись до пояса, стал умываться, довольно фыркая, словно забыв об Атамане.

— Чего надумал?

— Не знаю, — чистосердечно сознался Саша выпрямляясь.

— Решай быстрее,— стал торопить Атаман.— Пока никого нет — топи. Камень на шею и... бултых. Дело говорю, могут помешать.

Если говорить честно, то Саша и в самом деле не знал, как поступить. А решить надо правильно. Отпускать его нельзя: Атаман рано или поздно доберется до самого Саши. Убить его он не может. Что же делать?

— Если хочешь знать, — сознался он тут же, — я за всю свою жизнь даже воробья не кокнул.

Атаман рассердился:

— Да развязывай скорее, гад!

— Потерпи.

Атаман, изловчившись, присел:

— Слушай, не доводи до греха.

По-видимому, Атаман был плохим психологом. Его угроза не возымела желаемого действия, а, скорее всего, дала совершенно обратные результаты. Подросток лишь ожесточился. Потемнели его глаза. Именно в этот миг он, пожалуй, принял самое важное решение в своей жизни.

— Ты вздумал меня пугать, — как-то загадочно и доверительно произнес Саша. — Ну, что ж, посмотрим, что из этого получится...

— Ты что, очумел? — спросил Атаман, ошеломленный таким снисходительным тоном.

Саша взвалил на спину отчаянно сопротивлявшегося Атамана и решительно двинулся в сторону речной пристани, уже разбуженной трамвайными звонками и судовыми гудками.

Женщина, вынырнувшая из-за угла, увидев парнишку со странной ношей на спине, остановилась, а потом стала пятиться, часто-часто крестясь. Полный мужчина, попавшийся навстречу, не раздумывая, шарахнулся в подворотню.

Матросов несколько раз порывался скинуть с плеч Атамана и передохнуть. Но шел дальше, отказываясь от своего намерения, может быть, боясь, что после минутной остановки у него не хватит решимости довести задуманное дело до конца.

Ноша становилась все тяжелее и тяжелее, словно Атаман постепенно прибавлял в весе. «Вот за этим углом пекарня, — шептал Саша подгоняя себя. — За тем — аптека. Еще остается два квартала, а там, смотришь, и отделение милиции».

Кто-кто, а он знал наперечет все отделения, какие только были вокруг пристани.

Конечно, мало радости идти на поклон к «мильтонам». Чего уж тут говорить! Но отступать некуда. Весь взмок, пока добрался до порога милиции! Особенно трудными оказались последние три шага.

Чтобы разом покончить со своими сомнениями и колебаниями, он в сердцах сильно пнул ногой дверь.

— Принимайте гостя и покедова, — выпалил он, точно боясь, что кто-то помешает ему довести до конца задуманное. Правда, немножечко он опасался и за себя; ведь не знаешь, что взбредет в голову милиции, могут и самого задержать. А это никак не входило в его расчеты.

Дежурный милиционер как будто онемел. Целую минуту он ничего не мог произнести, лишь с удивлением переводил взгляд с Матросова на Атамана.

— Ба! — наконец сказал он. — Тут лишь Атамана и не хватало!

Тем временем Матрос, как человек исполнивший свой долг, проворно направился к двери, желая улизнуть подобру-поздорову. Но не тут-то было.

— Ты, герой, случайно не из Самары? — окликнул его дежурный.

— А что?

— Там, говорят, живут самые спешкие люди.

Саша только хмыкнул носом. Пусть понимает как хочет.

— Ну, ладно, не хочешь объяснять, не надо. Можешь сматывать удочки, пока я добрый...

Такого, чтобы выгоняли из отделения, с ним еще не бывало. Это первый раз. Даже обидно стало. Он остановился в нерешительности и обернулся, словно желая удостовериться: не шутят ли?

— Если не особенно спешишь, побудь возле Атамана, — произнес дежурный, остановив взгляд на подростке. — Отлучусь ровным счетом на две минуты, пока разбужу начальство. Оно тут, нынче в кабинете спит. А то чего доброго, без присмотра твой Атаман даст деру. Его этому учить не надо.

Саша подмигнул:

— Ловушка?

Дежурный по-приятельски улыбнулся:

— За кого ты меня принимаешь? Я могу и обидеться. Как друга прошу: побудь с ним, окаянным. Сам понимаешь, не могу же я послать тебя вместо себя будить начальство. Не полагается!

Желая показать, как он доверяет подростку, даже шкаф свой не закрыл. Это-то и доконало Матроса. Доверие — это другое дело.

— Ну, коли так, ладно, иди.

Но, оставшись один на один с Атаманом, Саша забеспокоился. Он ощутил себя таким неприкаянным. «В общем-то он ничего,— подумал Саша о дежурном. — Но видать, что-то темнит, не договаривает. У них это здорово заведено». Он внезапно уставился на телефон: почему-то насторожил его черный аппарат, от него повеяло холодом.

Подросток стал пятиться к двери. Его смущало долгое отсутствие дежурного. Не затевает ли тот чего? Однако внезапно остановился, ощутив на своей спине глаза Атамана. Матрос круто обернулся, потому что пленник своим насмешливым взглядом будто прошил все его тело, вплоть до печенки. Такого взора, полного презрительной жалости, до конца дней своих не забудешь.

«Если бы не кляп, он бы вряд ли промолчал», — подумал Саша.

Подросток, тряхнув головой, вернулся назад. Спокойно уселся напротив на длинной грубой скамье с таким видом, точно пошутил: и думать не думал, мол, о побеге!

Если же говорить откровенно, он проклял тот час, когда ему пришла блестящая идея... заглянуть сюда. На кой черт ему надо было переступать порог отделения?

Он, конечно, не мог знать о том, что в эту минуту происходило в кабинете. Если бы только знал, то и ноги бы его тут не было.

— Сколько работаю в органах, такое вижу впервые, — докладывал дежурный начальнику отделения.

— Сперва даже глазам своим не поверил.

— Ну, что произошло? — спросил начальник, смахивая сон. — Ничего пока не понимаю.

— Разрешите повторить? Смотрю и своим глазам не верю... Атаман собственной персоной на спине Матроса приехал! Точно купец какой...

— Атаман? Это да! А вот еще Матрос, говоришь? Что-то не припомню такого.

— На той неделе ему было приказано в течение двадцати четырех часов оставить пределы города. Но он, как видно, не выполнил наше распоряжение. Но в крупных делах как будто участия не принимал.

— Так-так... Задержи-ка и его. Придумай что-нибудь... Не без причины же он притащил к нам Атамана. Может, в нем пробудилось желание покончить с улицей?.. Надо воспользоваться тем обстоятельством, что человек сам постучался в наши двери,— добавил начальник наставительно.

Увидев дежурного, Матрос кинулся к двери. Тут уж мешкать нельзя, это он хорошо понимал.

— Слушай, Матрос, ты забыл свою бескозырку, — проговорил дежурный, протягивая подростку головной убор.— Как ты думаешь, надо Атаману немножко облегчить участь или нет? Может, вытащить изо рта кляп и развязать ноги? Пособи, герой...

Появление начальника отделения для Саши было полной неожиданностью. «Обмишурился!» —решил он.

— И меня, что ли, решили зацапать? — сумрачно спросил Матрос, сердито косясь на обоих и на всякий случай отступив ближе к окну.

— Не надо выкидывать номеров, парень,— проговорил начальник, освобождая проход.— Зачем же стекло разбивать? Ты можешь спокойно уйти через дверь. Но я хотел бы с тобою поговорить, если, конечно, есть охота.

— О чем же ты, бугор, хотел поговорить со мной? Воспитывать будешь?

— Не без этого. Но и кроме агитации есть у меня разговор.

— В кабинет завлекаешь?

— Зачем же? Хочешь на улицу выйдем? Или на берег Волги?

— Чего я там не видал?

— Боишься?

— Я-то?

Но все же пойти на берег Волги Саша не согласился. Хватит с него разговоров на берегу Волги.

Начальник понимал, что Саша вряд ли будет разговаривать в присутствии Атамана. И подростку ведь не скажешь самое разумное, что полагается в подобных обстоятельствах: «Ты пока не научился думать о себе и о других. А когда размышление становится необходимостью, человек начинает понимать, где его счастье и что он есть. Я еще не встречал никого, кто бы убегал от своего счастья... И от себя!»

Для начала начальник распорядился увести Атамана.

— Ты, может, думаешь, за то, что я с тобой вожусь, мне благодарности объявляют?

— Нет, не думаю.

— Может, тебе кажется, если я уговорю тебя стать на праведный путь, мне премия выйдет?

— На самом деле, чего ты так стараешься? — удивился Саша.

— А как сам думаешь?

Саша хитро подмигнул и весело заявил:

— Если бы ты со всеми так возился, тебя бы давно в два счета уволили. А со мной тебе, видать, интересно, потому что я — особый сорт!

На этот раз удивился начальник:

— Говоришь: особый?

— Сознайся, ведь никто другой на своей спине не приволок тебе Атамана?

— Ты прав. Такого не было...

Саша расхохотался:

— Ты рассчитывал, что я уж такой олух царя небесного: «Похвалю, мол, его, а там, смотришь, и клюнет. Пойдет за мной, куда захочу». А я никуда не пойду! Я сам решу, куда мне податься!

— Ну вот что! Я тебя не держу. Даю тебе пять часов. Хватит, чтобы хорошенько обдумать что к чему?

— Не придет,— проговорил дежурный, как только за Матросовым закрылась дверь. — Второй раз не придет.

— Ему некуда податься. С этого дня все его дороги проходят через милицию...

Но в назначенное время Александр Матросов в милицию не пришел.

В субботу, перед самым концом рабочего дня, в кабинет начальника милиции вошел дежурный. На его лице играла загадочная улыбка.

— Сашка Матрос!

— А ты утверждал: не придет!

— Так любой явится, в сопровождении постового...

— По какому случаю такой галдеж?

— Свидетели обвинения.

В соседней комнате больше всех выходила из себя женщина в шляпе-котелке.

— Подумать только, среди белого дня, в центре города — поножовщина!

Ее поддержала худая с орлиным носом:

— Мой муж директор швейной фабрики, и я не позволю...

— Нельзя ли потише? — строго потребовал начальник. А потом, кивнув головой дежурному, добавил:

— Допросить и отпустить. А вы — в мой кабинет.

Когда Саша в сопровождении постового переступил порог кабинета начальника милиции, тот сказал своему подчиненному:

— Докладывай!

— Во дворе кинотеатра в пять пятнадцать затеяли драку. Двое сбежали, а вот этого удалось задержать при попытке к бегству...

Из соседней комнаты все еще доносился звучный голос женщины:

— Мой муж директор швейной фабрики...

— Один из двух был кривоногим?

Милиционер с удивлением и одновременно недоверчиво взглянул на начальника:

— Откуда вам это известно?

Матросов поразился не меньше постового. Как он узнал, что среди тех, с кем он дрался, был и кривоногий?

— Я был возле лодки, там на берегу, — пояснил начальник, обращаясь к Саше. — Ты же утверждал, что в ту ночь Атаман был не один...

Саша кивнул головой... Ясное дело, начальник по следам на песке узнал кривоногого.

— Тогда, в первый раз, я еще мог отпустить тебя на все четыре стороны, — проговорил начальник. — В то время мы еще могли выбирать, в какой детдом направить тебя. Сегодняшнее событие в корне меняет дело. Теперь на повестке другой вопрос: какая колония лучше всего для тебя подойдет? Выходит, что сам против себя сработал. Потому что не умеешь распоряжаться собою. А в твоем возрасте пора научиться давать отчет за свои поступки...

В соседней комнате галдеж прекратился. Наверное, свидетели обвинения оставили отделение милиции.

— Драка в общественном месте — раз. Попытка к бегству — два. Плюс — прошлые приводы. Ты можешь утверждать, что на тебя напали или ты сам хотел задержать помощников Атамана. Но как ты это докажешь? Судья словам не верит. Он верит фактам. А они против тебя — сам слышал. Но не так плохи твои дела, как кажется с первого взгляда. Есть и смягчающее обстоятельство — я приложу справку о том, что ты по собственной инициативе привел к нам Атамана. Это смягчит сердце судьи. Но на большую поблажку не надейся. Судья — тоже подчиненное лицо. Он подвластен закону... Но сделать попытку никогда не поздно.

— Какую попытку?

— Заново начать жизнь, как новорожденный...

Длинный синий поезд мчался по широкой, как море, Средне-Русской равнине, улыбающейся своими веселыми березками, поймами медленных и тихих рек, раздольными степями, седыми и юными городами; по той равнине, которую люди, ни разу не бывавшие здесь, представляют себе только по книгам Тургенева или Пришвина. Неутомимо глотая рельсы, черный паровоз, оставляя позади себя рваные клочья белого дыма, резкими и раскатистыми гудками оглашал бескрайние просторы.

С веселым свистом и торопливым грохотом он проходил разъезды, мосты, задерживался на несколько минут лишь на больших станциях. Он торопился на юго-восток. На белых трафаретах вагонов мелькало: Москва — Челябинск.

Порою из-за леса или из-за холмов выплывали уютные селения с кирпичной церквушкой или с деревянной мечетью и также быстро и торопливо скрывались с глаз, точно миражи. Так мчался и мчался почтовый поезд под голубым небом весны, словно соревнуясь со своей тенью, бегущей рядом.

На этот удивительный мир глядел, прильнув лбом к грязному стеклу дребезжащего окна, невеселый пассажир шестого вагона, подросток в матросской тельняшке. Задумчивые глаза, жадно устремленные на равнину, были полны тоски и ожидания.

Километр за километром он провожал вот таким отсутствующим взглядом, а иногда, встрепенувшись, с тревогой начинал искать в незнакомых очертаниях местности, в странных названиях станций, в случайных фразах, доносившихся до его слуха, ответ на единственный вопрос, который волновал его: «Далеко ли отсель море?»

Нет, он не согласен ехать черт знает куда!

Ему подавай море! Этой большой любви не мешало то, что он видел море всего один раз в своей жизни, когда еще был жив отец. Но разве в этом дело?

«Обвел вокруг пальца, — сердился он на хитрого начальника милиции, служившего в далеком приволжском городке, — надул как цыпленка. Пообещал направить в колонию, откуда рукой подать до берега морского. А где тут океан?»

А поезд между тем все мчался и мчался. Поезду что! Он равнодушен к человеческой тревоге. У него свое расписание.

Когда тоска вот так совсем подступает к самому горлу, человек начинает метаться, пытаясь принять какое-то отчаянное решение, порою правильное, а чаще ошибочное. Ничего уж тут не поделаешь...

Подросток тихо шепнул себе: — Если сразу не наколюсь, то придется бежать!

Сказал и оглянулся на человека, лежащего на средней полке, на восьмом месте. Осуществление такого отчаянного плана зависело не только от него, Саши, но и от его невольного спутника, старого милиционера Басырова. Тот в это мгновение дремал, на большом лице, покрытом рябинками, застыла блаженная улыбка. «Спит или делает вид, что спит?» — спросил себя будущий беглец.

«Кажется, дрыхнет,— успокоил он себя и потянулся за бескозыркой, большой, шитой не для его головы; еще раз покосившись на милиционера, отважно шагнул к проходу. Услышав стук позади себя, он вздрогнул, замер, ожидая, что вот-вот Басыров схватит его за шиворот. Но ничего подобного не случилось. Может, этот самый стук ему лишь померещился?

Он осторожно, на носках, стал пробираться по коридору, выставившему напоказ худые носки, каблуки кирзовых сапог, висящие голые руки. До конца коридора оставалось сделать всего шага три, от силы — четыре, а там...

— Эй, Матросов! — неожиданно услышал он за собой спокойный голос «ангела-хранителя». — Тебе, как я предполагаю, захотелось подышать свежим воздухом. Не так ли? Так бы и сказал, чего же тут таиться? Кто отказывается от доброй порции кислорода? По-моему, никто. На следующей остановке вместе сходим за этим самым кислородом.

Саша стал насвистывать, словно ради этого и двинулся к выходу.

Басыров как ни в чем не бывало разлегся на своем восьмом месте и, полузакрыв глаза, о чем-то крепко задумался.

Кто-нибудь другой, может быть, сказал бы: вышло страшно неловко... Но не Матросов. Он послал своего конвоира мысленно к чертям собачьим.

Но о чем мог думать в эту минуту конвоир? Конечно, о своем подопечном.

Пассажиры занимались чем придется: дулись в «подкидного дурака», травили «морского». В конце вагона девушки дразнились ситцевыми частушками, а в соседнем купе, через стенку, усатый дядька рассуждал про удава.

— Змея и то на какое-то время остается без движения, — говорил он. — Пока, стало быть, в себе не переварит кролика.

Сперва Саша не понял: к чему вдруг усатый заговорил про удава?

— Гитлер тоже переваривает пока пищу, — заключил он. — А пища у него — во какие куски Европы. Но рано или поздно он подавится. Даю голову на отсечение...

Так Саша впервые в своей жизни услышал про Гитлера. В том мире, где он до сих пор находился, обычно не говорили о международном положении, о министрах иностранных дел или о главах государств.

После такого разговора у него будто глаза раскрылись: на путях то и дело попадались воинские эшелоны. Спешат и спешат себе.

Вдруг один из картежников, глянув в окно, сказал:

— Вот еще один эшелон. Пять штук уже насчитал. А за ночь еще сколько пройдет.

Женщина, кормившая ребенка, испуганно подняла глаза:

— Ты, случайно, не шпион?

Матросов скосил глаза на своего шефа. Басыров развернул книжку со множеством рисунков. До чего же тоскливо с подобным спутником!

Матросову надоело трястись возле окна; расстелив шинель, он растянулся на полке, рядом со своим конвоиром. «Такой зануда расшибется в лепешку, но сделает по-своему», — решил он, демонстративно отвернувшись. В вагоне чувствуешь себя, словно в люльке, покачивает. Равномерное постукивание колес убаюкивало.

Подросток крепко зажмурился. Так лучше думать. С закрытыми глазами чувствуешь себя таким отрешенным, одним словом, вольным казаком или «летучим голландцем», не связанным со временем и обстоятельствами. Захочешь, к примеру, сбежать в портовый городок, вот тебе, пожалуйста, море. Оно шуршит галькой, дышит на всю Вселенную. Благодать! А рядом стоит отец... Он уже смутно представлял себе лицо родителя, но трубку с душистым табаком помнит. Мальчик, а это он, Саша Матросов, не может оторвать влюбленных глаз от синего простора; до самого горизонта несутся белые горы пены, обгоняя друг друга. Как здорово! Море точно переваливается от счастья. Вот, брат, какое оно!

На берегу о чем-то своем загадочно шепчутся суровые каштаны. Может, они переговариваются с волнами?

Отец строг, как эти каштаны. Саша не помнит ни одной его улыбки. Даже для единственного сына старый слесарь никогда не находил ласкового слова. Знал басил, как самый настоящий океанский лайнер.

— Море принадлежало твоему деду. Оба они принадлежали друг другу. Любовь его к соленой воде передалась тебе, минуя меня.

Саша застонал и проснулся, но не шелохнулся. Ему показалось, что бормочет Басыров. Ах да, это Басыров читает книгу. Саша невольно прислушался.

«В горах Ала-Тау, в долине Демы, вокруг Баймака, у костров в степи, многократ я слышал легенду об Уфе, — растягивая слова, нараспев бубнил Басыров. — Далеко в горах, в сердце Урал-Тау, приютилось прозрачное, как слеза, озеро. Именно оно славилось чародейской силой...»

Саша, приоткрыв один глаз, с любопытством уставился на милиционера: «Вот как! Славный малый он. Оказывается, не только картинки рассматривает».

— Читайте дальше, — вдруг раздался женский голос. Чувствовалось, что она подлизывается.

Саша свесил голову, чтобы взглянуть на женщину.

Его смех разбирал: «Думал, милиционер, как милиционер, а теперь вот поди...»

«С тех пор народ стал называть свое озеро Уфимским. Отсюда все и началось,— этим именем сперва назвали реку, берущую начало в озере, а в дальнейшем и город, основанный у ее устья. Уфимку башкиры называют еще Кара-Иделью за черный цвет воды, а Белую — Ак-Иделью...»

Басыров уже от себя добавил:

— Кара значит — черный, ак — белый...

«Все это до смешного ясно, — насторожился Саша. — Но чего он вздумал читать про какую-то Уфу? Сроду о такой не слыхал.»

Протяжно заревел паровоз, замедляя бег. Впереди — станция или разъезд. А может, перед закрытым семафором сигнал подает?

Как только поезд остановился, Саша потянулся к окну. На перроне сновали женщины в полосатых юбках, разукрашенные яркими лентами, повязками; на груди у них блестели мелкие монеты, а на головах — высокие уборы.

— Проезжаем Мордовию, значит, рядом Волга, — произнес Басыров, ни к кому конкретно не обращаясь. — Пошли, Матросов, подышим кислородом. На этой остановке, наверное, долго простоим.

Они сошли и на следующей станции, уже на берегу Волги. Она была совсем рядом. До нее, если хочешь, можно было добежать за одну минуту. Как раз в это время по реке плыл большой плот.

«Ох какая красота! — вздохнул Саша, провожая глазами плотогонов. — Вот счастливчики. Одним словом, для них полное раздолье, не то что мне! Разгуливают себе без сопровождающего, и везет же людям! »

Странное чувство охватило его. Он и сам не понимал, что с ним происходит. Может, его захлестнула зависть к тем, кто по собственной воле живет?

— Чего закручинился? — с беспокойством спросил Басыров. Он увидел, что у мальчишки вид довольно печальный.

— Ты видал еще где-нибудь такую красоту? — прошептал Саша. — Глянь-ка, как она разлеглась-развернулась... Так ведь тысячи лет... откуда только вода берется?

— Как откуда? — переспросил Басыров. — Другие реки сливают свои воды. Кроме того, дожди...

— Нет, не то ты говоришь, — и неожиданно спросил: — Ты, конечно, никогда не был моряком? Ведь не был?

— Чего ты вдруг всполошился? — насторожился милиционер. — У тебя, как вижу, морская болезнь. В самой запущенной форме.

Саша не улыбнулся шутке. Ничего смешного в том, что сказал милиционер, не было.

Подросток отвернулся от него и стал следить за крикливыми чайками. Глядел он на них задумчивыми глазами, словно узнавал старых знакомых. «Чайки всюду одинаковы, хотя, в общем, довольно жадные птицы...»

Как только прозвучали два громких удара колокола, оповещающих об отходе поезда, Басыров засуетился. То ли под впечатлением странного разговора, который только что произошел, то ли потому, что ему хотелось наладить отношения с молчаливым и угрюмым спутником, Басыров радушно предложил папироску.

— По одной...

— Не надо.

— Не куришь?

— Нет.

— Может, не начинал?

— Бросил.

— Не втянулся?

— Испугался.

— Чего же ты испугался?

— Жить дольше хочу.

Басыров удивленно взглянул на Матросова.

— Не понимаю...

— В больнице я как-то лежал. Не мне, конечно, а одному больному врач нагоняй устроил. Каждый курящий, сказал он, отнимает у себя двадцать лет жизни. Честное слово, не вру. Так он и выразился — двадцать лет.

— Молодец, — похвалил Сашу Басыров, поднимаясь вслед за ним в тамбур.

Матросов оживился и, набираясь мужества, сказал:

— А ты меня не хвали, лучше отпусти.

— Как же я тебя отпущу? — оторопел милиционер.

— Очень просто, на все четыре стороны.

— Чего не могу, того не могу. И вообще, чтобы на эту тему больше разговоров не было.

А про себя решил: «Совсем обнаглел парнишка».

Матросов сердито засопел и замкнулся. Потом сколько ни пытался Басыров вызвать мальчишку на разговор, ему это не удавалось.

Мимо окна пронеслось облако дыма, паровоз медленно набирал скорость. Поезд уже бежал, стуча колесами и лязгая буферами. Мелькали телеграфные столбы.

А в окне общего вагона стоял мальчишка, невидящими глазами провожая хлебные поля, уютные деревушки, маленькие разъезды, овраги и опушки лесов — все, что там и сям было разбросано по всей равнине.

На второй день, к вечеру, поезд с грохотом промчался по бельскому мосту, впопыхах пробежал мимо горы, усеянной веселыми огоньками и, тяжело вздыхая, остановился перед двухэтажным старинным зданием вокзала. Вот еще что запомнилось: ярко горели семафоры, а на путях мелькали фонари проводников. Всю дорогу Басыров выказывал доверие, а тут нервы его сдали. На всякий случай положил руку на плечо своего подопечного. Со стороны можно было подумать: дружеский жест, а на самом деле те же руки в любой момент могут схватить за шиворот. «Хитер шеф! — вздохнул Саша. — И довольно догадливый».

Басыров, пробираясь сквозь толпу, сбившуюся на перроне, назидательно говорил:

— В Уфе станешь жить. Человеком будешь.

Чего же тут еще разглагольствовать? Он говорил то, что ему положено по штату, другой бы то же самое сказал. Может, чуть иначе.

Вместе с толпой они выбрались в город, прямо на грязную привокзальную площадь. У Саши сразу же выветрились из головы все романтические бредни о городе, раскинувшемся на горе, между реками — тремя сестрами. И в этой дыре предстоит ему коротать не одно лето! Тоска паутинкою обвила душу мальчишки.

Саша бросился наутек. Он сбил женщину, с ходу протаранил группу военных, сунулся туда, где просторнее и чуть было не угодил под легковую машину. Одним словом, в один прием добрался до привокзального сквера. Лишь тут оглянулся — Басырова не было. Значит, отстал. Для начала неплохо. Очень важно, чтобы за тобой «хвоста» не было.

Сердце его билось гулко и тревожно; не переводя дыхания, он перелетел через ограду и, оглядываясь, пошел по слабо освещенной улице мимо длинного забора.

Тут ему на глаза попалась лестница, ведущая куда-то наверх. Наверное, прямо на самую гору. Он присел на ступеньку, чтобы передохнуть. Однако через какое-то мгновение с беспокойством заерзал: к нему подкрадывался человек. Может, Басыров? Саша мигом спрятался за углом дома. Весенняя ночь хорошо укрывала беглеца, и он видел: человек шел прямо на него. Подросток едва сдержался, чтобы не дать деру.

Когда человек прошел мимо, то он сказал себе: «Это не Басыров, конечно, не он. Вероятно, какой-нибудь «железняк» возвращается с дежурства».

Матросов смекнул, что ему, пожалуй, небезопасно оставаться в районе вокзала. «Легавый» может поставить на ноги всех своих дружков, каких немало на любой станции.

Одолев полпути или поменьше, — кто его знает, какая тут лестница,— Саша оглянулся назад. Оглянулся и замер. Тихая красота открылась его взору: серебристой лентой тянулась река, разукрашенная красными и зелеными бакенами с переливающимися в них огнями, железнодорожные пути выглядели еще более нарядно.

«Вокзал — место явки. Мне все равно придется сюда вернуться», — вздохнул он, мечтая о новых путях-дорогах.

Саша, одолев лестницу в пятьсот ступенек, сразу попал на темную улицу.

Как только Матросов ощутил, что он в полной безопасности, голод немедленно дал знать о себе. Утроба будто только и ждала этой минуты. В этот миг он ни о чем другом и не думал, кроме как о жратве.

Он проходил мимо освещенных окон, за которыми люди ужинали. В одном деревянном домике шел пир горой. У Саши даже слюнки потекли. Отойдя на несколько шагов, он вернулся и остановился под окном, в ожидании вскинув голову: «Может, кто случайно взглянет на него!»

Он так размечтался о еде, что даже не заметил, как в его штанину отчаянно вцепилась сердитая дворняжка. Еле отбился.

«Неужели, — думал он, — вот так всю жизнь буду скитаться как бездомная собака?» Он впервые с нежностью подумал о Басырове. С ним бы как-нибудь поужинали!

Немного погодя его нагнала грузовая машина. Ему, естественно, ничего не оставалось, как вцепиться с ходу за борт и махнуть в пустой кузов. Дело привычное. Чего уж тут... Главное, и шофер не заметил.

Машина двигалась по ярким и оживленным улицам, подолгу простаивая на перекрестках. Она кружила, наверное, так с полчаса, пока не остановилась в центре, возле трамвайного кольца.

Непрошенному пассажиру, попросту говоря «зайцу», пора знать и совесть. Саша, стараясь остаться незамеченным, перекинул себя через борт и стал озабоченно оглядываться, раздумывая, куда направиться.

«Первым делом надо достать жратву, — подумал Матросов. — А потом видно будет. Может, сразу на пристань подамся или на вокзал...»

Не успел он сделать и десяти шагов, как кто-то крепко схватил его за локоть. Перед беглецом стоял улыбающийся Басыров. Он и не скрывал, что страшно доволен.

— Я-то рассчитывал подняться в город на трамвае, но ты решил на машине. Пожалуй, так лучше получилось. Во всяком случае, быстрее.

Матросов от растерянности не сумел даже вымолвить ни единого слова. Лишь простонал. «Как он смог напасть на мой след? — поразился он. — Вот какой оказывается ловкий дьявол, а с виду такой простак...»

Ничего другого не оставалось делать, как безропотно подчиниться. Теперь ни за что он его не упустит, это как пить дать. На углу, возле мастерской по ремонту часов, Басыров долго разговаривал с другим милиционером на незнакомом для Саши языке. Они говорили очень быстро и со стороны казалось, что они даже не слушают друг друга, но, вдоволь наговорившись, Басыров рассмеялся:

— Блуждать больше не будем. Самую точную справку получил. До места назначения, однако, придется топать и топать. Чего доброго, у тебя опять появится желание улизнуть. Так будь добр, предупреди заранее. Не заставляй меня волноваться да суетиться. Мне уже давно не двадцать лет.

В ту ночь, два человека, внимательно следя друг за другом, под руку шли по окраинной улице, мощенной крупным булыжником. Изредка попадались электрические фонари. Где-то на середине пути неожиданно набрели на мост, перекинутый не то через овраг, не то через маленькую речушку. Улица пошла в гору.

Басыров начал часто оглядываться. Он, видно, на самом деле позабыл ориентиры, которые дал ему постовой там, возле мастерской по ремонту часов.

Поэтому на темном перекрестке им пришлось порядком ждать, пока, к счастью, не появился силуэт какого-то человека.

— Нам требуется выяснить...

Мужчина в длинном пальто и белой фуражке обладал еще и пышной бородой. Но несмотря на такой солидный вид, он оказался словоохотливым человеком.

— И везет же людям, — проговорил человек, будто обрадовавшись встрече. — Лучше меня никто не знает Уфу. Любую справку за одну минуту. Итак, я вас слушаю.

— Мы направляемся в детскую колонию.

— Так, вам, значит, нужна трудовая колония? — Он внимательно взглянул на Сашу. — Так-так, понимаю... Вам придется идти прямо, километра два, а за городом, как только пройдете конный двор, свернете чуточку влево, а потом снова по прямой, пока не доберетесь до деревянных складов...

— Большое вам спасибо.

— Погодите благодарить. За теми складами еще с полкилометра пути. А там увидите цепочку фонарей.

— Мне объяснили, что колония размещается не то в бывшем монастыре, не то в соборе... И я, увидев вот эту церковь, обрадовался было, подумав, что находимся у цели. А нам, оказывается, идти и идти, — вставил Басыров.

— Это Троицкая церковь, знаменитая церковь, в подвалах ее сидел Салават Юлаев, ожидая допроса, — объяснил бородатый.

Саша с опаской взглянул в ту сторону, куда указывал тростью их новый спутник, но в темноте ничего, кроме колокольни, не разглядел. А бородач продолжал как ни в чем не бывало:

— Вот тут, под горой, на реке, напротив этого моста, казнили пугачевцев. На льду была поставлена избушка без пола, ничего не подозревавший человек входил в нее и сразу попадал под лед. А еще вон на том холме...

Но Басыров очень торопился, даже у него, выдержанного человека, не хватало терпения. Поблагодарив бородатого, он повел Сашу дальше, но обладатель густой бороды не отставал от них:

— На месте колонии когда-то был монастырь, это вам правильно подсказали. Обязательно обратите внимание на дуб. Одинокий, высокий. Каждую весну на нем монахи вешались.

Басырова так и подмывало расхохотаться. Ну и попался же им историк-гробокопатель.

Саша вздрогнул. Бородатый остановился под фонарем и, подняв трость, точно шпагу, указал ею куда-то в темноту:

— Обязательно обратите внимание на то дерево...

Басыров легонько подтолкнул мальчика:

— Поторопись, дорогой, нынче в теплой постели будешь спать.

Вдруг на Матросова напала такая тоска, что он резко рванулся назад, точно желая вернуться к говоруну:

— Дяденька, а далеко ли отсель море? — выкрикнул он с каким-то отчаянием.

— Больше тысячи километров... до ближайшего... по прямой.

Басыров не стал сердиться и шутливо упрекнул Сашу:

— Вижу с географией не дружил. Ума не приложу: зачем тебе море?

Сразу за последними домами в лицо ударил пронизывающий ветер. Если бы они не увидели цепочку ярких лампочек, то можно было подумать, что заблудились. Но ориентиры совпадали. По оврагам, через холмы путники двинулись прямо к долгожданной цели. В эту минуту утомленный и голодный Саша думал лишь об одном: как бы побыстрее добраться до какой-нибудь столовки. Даже убегать никуда не хотелось. До того он устал!

Неожиданно перед их глазами выросли каменные здания, стоявшие вплотную, точно в обнимку. И тут раздался властный голос часового:

— Стой! Кто идет?

— Свои, — ответил по-уставному Басыров.

Перед ними стоял худой и подтянутый подросток.

При свете качающегося на ветру фонаря холодно и враждебно поблескивало зеркало штыка.

— А, новенький, — облегченно протянул часовой, в упор разглядывая Матросова. — Сейчас вызову карнача, побудьте вот тут, за будкой.

Караульный начальник старался казаться строгим, хотя ему от силы можно было дать лет шестнадцать и то без «хвостика»... Для солидности он даже басил. Тут же под фонарем, мельком взглянув на обложку дела, сухо сказал:

— Дело номер девять тысяч девятьсот двадцать пять. Есть еще кто-нибудь?

— Все тут, — пояснил Басыров.

— Как звать-то? — буркнул карнач.

— Сашка Матросов.

— Вот что, Матросов, проходи. А вас пропустить не могу.

— Понятно, — ответил Басыров. И, обращаясь к мальчишке, почти с сожалением проговорил:

— Спасибо, Сашок, за поведение. Приехали-то почти без всяких приключений. До свидания.

— Прощай...

Саша стоял перед железными воротами, низко опустив голову, исподлобья посматривая на нового конвоира. Неужели вся жизнь вот так и пойдет: его будут передавать из рук в руки, а воли настоящей никогда и не будет? Стало страшно. Он почувствовал себя таким заброшенным, почти обреченным, тут, под уфимским небом. Оно казалось таким необжитым и таким неприветливым, что никакими словами этого не выразишь.

Караульный начальник Володя Еремеев шел позади, вскинув голову, сощурив зеленые глаза. Он балагурил, как с добрым знакомым.

— Сам виноват, Матрос, не по графику явился. Видишь ли, какое дело, теперь вот специально воду согревать приходится.

Саша хмуро и дерзко смотрел на карнача, а отвечать не отвечал. Он не верил в подчеркнутое благожелательство. Просто не поверил да и все тут.

В бане — зеркало, наполовину потускневшее. Саша на миг остановился, чтобы бросить беглый взгляд. Глянул и своим глазам не поверил: на него уставился черномазый парень в тельняшке. На таком фоне лишь глаза блестели. Вот те и на!

Он скоблил себя что надо. Давно такого удовольствия от умывания не испытывал, хотя в этой воде можно было и окоченеть. Никто и не думал ее согревать-то! В предбаннике карнач произвел осмотр по всем правилам.

— Сперва я тебя, морячок, за брюнета принял, а теперь вижу, ошибся — натуральный сивый... Ну-ка, покажи уши!

Начальство, по всей вероятности, осмотром осталось недовольно.

— Полкило грязи, продолжай в таком же духе. Белье не получишь.

Саша, сердито сопя, потянулся за грязной тельняшкой. В нем заговорило упрямство. Он не намерен танцевать под чужую дудку, пусть зарубят себе на носу.

— Положь на место, — скомандовал карнач, с жестом отвращения отобрав грязную тельняшку.

Это возымело действие.

Новичку пришлось вернуться в баню. Саша ожесточенно тер уши, проклиная их и заодно караульного начальника.

Новым осмотром Еремеев как будто остался доволен. Новичок сердито натянул на себя мягкое белье, пахнущее мылом и еще какими-то лекарствами. Но глаза его невольно засияли от блаженства.

Тут произошло еще одно непредвиденное столкновение. Саша, уже нарядившись во все новое, старательно стал заворачивать в газету свою грязную тельняшку, но Еремеев запротестовал:

— Еще чего придумал? Оставь.

— Так тебя я и послушался.

Карнач, неожиданно смягчаясь, спросил:

— На что она тебе сдалась, морячок?

— Дареная, — соврал Матросов. Ему льстило, что его называют морячком.

— Вообще мы сжигаем такую память, — усмехнулся Еремеев. — Ну, коли тельняшка дареная, доложу по инстанции, может, как исключение, разрешат оставить... Чего уставился волком? Таких, как ты, мы тут навидались будь здоров...

В дежурной комнате, куда привели Сашу, горела лампа с зеленым абажуром, поэтому лицо воспитателя Бурнашева казалось болезненно-бледным. Он, выслушав доклад карнача, кругом обошел Матросова, стоявшего в небрежной позе, этаким ухарем-купцом. Мальчишка издавал притворные вздохи, словно, издеваясь над всем этим церемониалом. Бурнашев понимающе переглянулся с дежурным. «Новичок накликает на себя неприятности», — как бы говорил он. Но сказал о другом:

— Гимнастерка не по росту, сменить. На две недели в карантин.

Только после этого Бурнашев удосужился заговорить с новичком:

— Общение с другими колонистами до истечения этого срока категорически запрещается. Заявления, если они будут, передавать через дневальных. С тобой будет еще один новичок. За чистоту и порядок в комнате отвечаете оба. Вот как будто и все. Идите, Еремеев!

Карантин размещался в отдельном домике, за оградой. Он казался приплюснутым и жалким. До того был невзрачным и неуютным, что сказать невозможно.

Мальчишкой овладела дикая тоска, просто выть хотелось. Когда перешагнули порог, Еремеев показал на одну из двух свободных коек, третья была занята.

— Располагайся.

— А как со жратвой?

— Получишь завтра...

Как только захлопнулась дверь за карначом, бросив на чистую простыню телогрейку, выданную взамен старой шинели, Саша грузно опустился на койку. Ноги дрожали после ночного похода по оврагам, тело ныло, точно после потасовки. Посидел, молча зевая. «Сэкономили на жратве», — подумал он, почувствовав, как сосет в брюхе.

Клонило ко сну. Скинул ботинки, темно-серые брюки, остался в одном белье. Давно вот так не ложился спать. Теперь можно дать храпака. Сколько влезет.

Тут он почувствовал на своей спине чей-то пристальный взгляд. Сперва подумал: может, плюнуть? Небрежно обернулся. Через койку от него лежал какой-то пацан, почти до шеи укутавшийся байковым одеялом. Из-за выпученных глаз и из-за крючковатого носа казался он нелепым грачонком. Такой смешной тип попадается один на миллион.

— Наше вам с кисточкой, — важно пробурчал замухрышка. — Меня можешь звать Директором. Мишка Директор.

Он повел разговор на вымирающем блатном жаргоне. Сашу, конечно, не удивишь всеми этими «бочатами», «атандами» да «мойками». Чего уж тут, одно баловство.

— Сашка, — нехотя ответил он.

Директор жужжал, словно муха под знойным солнцем. Сиповатым голосом он стал выведывать: откуда, за что, как попал и по какой графе...

Матросову надоели допросы да расспросы. Он, не отвечая соседу, с удовольствием растянулся на койке, с головой закрывшись рыжим одеялом.

За окном уныло выл ветер, он принес откуда-то призывный звон колокола. В стекло стучались сухие ветки. Только и спать, но Директор продолжал бубнить.

— Здесь ничего себе, говорят, жить можно... Строгость не так чтобы очень... Кто хочет, может приспособиться.

— Приспособиться? — сонным голосом с расстановкой спросил Матросов.

Директор не давал ему заснуть. Саша в этот час никого не хотел видеть и слышать: ни воспитателя с блестящей плешиной, ни преисполненного долга карнача, ни этого проклятого Директора, прожужжавшего все уши. Пустой болтовней на блатном жаргоне Директор пытался пустить пыль в глаза. Знакомый прием! Саша видел его насквозь. Когда Директор, не удовлетворившись болтовней, нечаянно дотронулся до его плеча, Матрос выругался:

— Заткнись!

Этим неожиданно сорвавшимся с губ криком он выразил всю свою печаль, не дававшую ему покоя.

Ночью Саше снились нелепые сны: то Директор превращался в бородатого и, высунув язык, дразнился: «Ах, Матрос, на море потянуло!», то Бурнашев, лысый нравоучитель, в одежде монаха взбирался с веревкой на шее на одинокий и большой дуб, растущий возле самых главных ворот.

Под чистой простыней метался и стонал человек.

Сашу, по-видимому, разбудил сиплый голос соседа.

— Нас теперь вроде бы трое.

Хорошо отдохнув за ночь и как-то примирившись со своей новой судьбой, Саша был настроен в это утро более или менее благодушно.

«Откуда бы взяться третьему? Впрочем, прошла ночь, — подумал он, — а мне просто лень повернуться. Легли спать двое, и вот нате вам, стало трое».

— Протри глаза.

Любопытство взяло верх. Пальцами расчесывая всклокоченные волосы, Саша небрежно приподнялся, будто не из-за третьего, а просто так.

Видит, однако, Директор не обманул. Собственно, зачем ему напрашиваться на Сашины кулаки?

Третья койка, в самом деле, была занята. На ней разлегся чернявый паренек, не то грек, не то цыган. Ноги положил по-барски на спинку кровати, а длинные руки сложил на животе. Сам уставился в потолок, словно там интересную картину увидал.

Саша не любит набиваться в друзья. Он не таковский парень. Но все же спросил:

— Эй ты, когда появился?

Чернявый даже не моргнул глазом.

— Глухой, что ли?

Тот лишь причмокнул языком. И то лениво, почти невнятно. Будто новичок говорил ему, Сашке Матросову: «Слышать-то слышу, но что-то не хочется с тобою лясы точить. Ну вас всех к дьяволу!»

Если бы чернявый хоть малую толику вел себя как положено, Саша плюнул бы на него с седьмого этажа. А тут задело: только подумать, даже отозваться не хочет. Чернявый заинтересовал его. Что за кум королю в карантин попал?

Шаря взглядом вдоль длинного тела, Саша подумал: может, растолковать ему, что невежд он не уважает? Так, глядишь, сразу заговорит...

«Впрочем, — с досадой подумал он, — мы еще прибегнем к этому средству. А пока разные вопросики попробуем задать... Он тоже первый день в неволе. А когда ты взаперти, то всегда мечтаешь о воле. Это натурально. Может, про это заговорит? Вдруг клюнет?»

— Кому как, — осторожно начал он, подмигнув Директору. — Одним карантин вроде бы по душе, а мне вот нет. Поперек горла стоит. Хоть куда податься бы.

— Зачем?

«Видать, намерен поваландаться», — усмехнулся Саша.

— Как зачем? — переспросил Саша. — Я понимаю, нас не будут спрашивать, куда деть. Но все же... Хоть бы работать куда пристроили.

— Зачем?

Матросов даже не поверил своим ушам. «Неужели, — хотелось спросить, — ты не можешь языком разок-другой поворочать?»

— Если бы от меня зависело, я бы знал, куда держать свой компас. Подался бы до ближайшего моря-океана.

— Зачем?

Саша судорожно глотнул воздух, до такой степени руки зачесались.

— Ну, понимаешь ли, тяга у меня такая. Вроде призвания, что ли. А потом, глядишь, и в капитаны бы пробился...

— Зачем?

«У-у, зараза!» —вздохнул Саша.

— Поплавать хочется и потом побывать в разных странах.

— Зачем?

Саша стал ерошить свои вихры.

— Взглянуть хотя бы краешком глаза, как другие живут-обитают.

— Зачем?

Того и гляди он сорвется.

— Лучше или хуже нас... Я же не только о себе думаю, но и о других. Я бы, например, и тебя мог взять на свой корабль.

— Зачем?

Пришлось до боли стиснуть челюсти, чтобы не сорваться.

— Конечно, не в качестве пассажира. На первое время можно будет устроить мичманом.

— Зачем?

Что-то надломилось в Саше: «Хоть бы спорил или наплел бы с три короба...»

— Не хочешь мичманом, не надо. Так и быть, назначу боцманом. Не сразу, конечно. Боцман — это первая должность после капитана.

— Зачем?

Соскочив с кровати, он расправил плечи.

— Вот дам по морде, сразу узнаешь зачем...

Чернявый осклабился и по-смешному всплеснул руками:

— Ты спрашиваешь, чего я хочу? Я могу ответить. Я собираюсь прожить сто тридцать лет.

Саша расхохотался. Директор тоже, хотя и с опаской, но за живот схватился.

— Ну и ну, рассмешил.

Чернявый как ни в чем не бывало продолжал:

— Смейтесь, смейтесь. Я ведь на научной основе хочу прожить, а не просто так... Если хотите знать, мой родитель мировой. Про него можно еще сказать: мировой академик.

Саша не стал хвастаться родителями. Чего скажешь, если их в живых нет? Однако позавидовал чернявому: повезло парнишке. Не каждому в этой жизни удается так здорово устроиться, стать сыном академика.

— Он у меня над самой главной проблемой голову ломает: как продлить человеческую жизнь. Таких академиков на всю планету всего три штуки: один в Америке, один в Румынии и третий — мой батька. У него я выведал самый главный секрет: это больше кислородом надо питаться. Глотай его, если хочешь целый век прожить. Кислород, конечно, погуще в горах бывает. Потому кавказские пастухи больше всех и живут.

— Но ведь не все люди могут жить в горах? — насторожился Директор.

— Сообразительный, — похвалил его чернявый. — Все люди не могут жить в горах или стать пастухами. Что остается делать простому человеку? Остается одно: меньше расходовать кислорода. А как, спрашиваю вас, меньше?

Чернявый сделал предостерегающее движение, словно говоря: «не торопись ерунду молоть».

— Очень деликатно... Чем меньше делаешь движений, тем больше в тебе кислорода остается. Потому я и лежу, никаких себе движений не позволяю.

Саша понял: лгал чернявый самым наглым образом. Саше даже нравилось, как складно тот врет.

— Я так рассчитал: дотянуть до ста тридцати лет. Натурально. Если даже из них отсижу тридцать, и то на вольную волю достанется сто лет.

Словоохотливый парень Саше понравился. Поэтому он спросил:

— Как тебя?

— Дмитрий.

— Вот что, Митя, ты станешь у нас Кислородом.

Кислород не стал протестовать. Сделав самый неопределенный жест, снова принялся разглядывать потолок.

Если спросить, к кому Петр Филиппович был наиболее строгим, то, как ни странно, пришлось бы ответить:

— К самому себе. Конечно, прежде всего к себе.

Ровно в семь утра по призывному и веселому «ку-ка-ре-ку» медного колокола аккуратно поднимался и начальник колонии, хотя, казалось бы, мог и понежиться. Сигнал, естественно, предназначался для воспитанников. Так изо дня в день, зимой и летом, в любую погоду, при любом настроении, в любой ситуации. Никакого исключения он не делал для себя, хотя, быть может, иногда сон продолжался всего часов пять или даже немного меньше.

Вот почему воспитатели, одни искренне гордясь им, другие усмехаясь, говорили между собой:

— У спартанцев он сошел бы за своего...

К такому же заключению пришла и Ольга Васильевна, вольнонаемная воспитательница, стаж которой пока без году неделя. Если другие называли Стасика спартанцем, «съев с ним пуд соли», то молодая сотрудница осмеливалась на это лишь тогда, когда в ней побеждало проказливое настроение.

Молодость, того и гляди, пошутит с кем угодно и как угодно.

Ольга Васильевна сегодня дежурит по колонии. Она постучалась в дверь, тщетно ожидая ответа. Когда вошла, поняла: занят. Ему не до нее. С кем-то он вел не особенно приятные переговоры.

Он жестом усадил ее.

— Собеседник оказался с дубленой кожей,— пожаловался он, отстраняя телефонный аппарат.— Требует официальной заявки, а затем и официального подтверждения, иначе ни в какую, даже разговаривать не хочет. Пропала цена честному слову. Самый страшный враг нашей системы — бумага. Протокол — божество, заявление — ангел, справка — архангел, заявка — пророк. А там глядишь...

Ему не дали договорить. Ее, между прочим, не задела его жалоба. Для ее молодого мира бумага не имела никакого значения. Она даже подумала, как передаст подругам этот разговор: «Мой стоик боится утонуть в бумаге!»

Он, будто прочитав, что у нее на уме, ладонью потер затылок.

— Знаете, вчера мне на глаза попалась пословица: лучше рухнуть скалою, чем сыпаться песком.

Этот неожиданный переход поверг ее в смущение.

— Автор пословицы, по-моему, был высокомерен и заносчив,— улыбнулась она.

— Сочинял же он не для себя! А в назидание потомкам...

Ольга Васильевна перебила:

— Я как раз пришла поговорить о наших... потомках. Конечно, у меня нет уверенности, что вы согласитесь со мной. Даже не уверена, что права... Мне подумалось, не сделать ли для ребят что-нибудь приятное?

— Например?

Молодая воспитательница нерешительно ответила:

— Мне казалось, что мальчишки оторваны от природы высоким забором. Им же необходимо видеть, как распускаются почки, как бегут ручьи...

— Почему вдруг такая мысль пришла в голову?

В самом деле, почему вдруг с такой мыслью она переступила порог этой комнаты? Может, лучше повести их куда-то в цех? Или постоять вместе с ними возле памятника Ивану Якубову?... «Нет, — сказала она сама себе, немного подумав. — Бывают такие минуты, когда ничего нет желаннее запаха цветов, синего горизонта или просто ощущения простора...»

— Я читала им о Маяковском, а Колька Сивый спрашивает: «Почему до самой смерти он так и не женился? Неужели поэта никто не полюбил?» Я заговорила о самодельных приемниках — какое мальчишеское сердце не дрогнет перед этим, но Леша, тот самый Леша, следит за тем, как скворцы устраиваются в новом гнезде. Что случилось, думаю, с ними? Уму непостижимо! Лишь потом догадываюсь: они же тоскуют!

— Понимаю.

— Может, думаю, немножко утолят тоску, миллионную ее долю. Ведь ничего другого я не смогу для них сделать.

Стасюк подумал о том, почему мальчишки тоскуют? Ему тоже казалось, что весною они стали чуточку другими... «Да, мы прививаем им профессиональные навыки, учим прилежно трудиться, но сопутствует ли всему этому радость? Рождается ли в их сердцах чувство прекрасного оттого, что они делают комоды и гардеробы? Может быть, мы, педагоги, что-то упустили?.. Сами того не желая, воспитываем из них рабов труда, а не поэтов труда?»

Он решил про себя: мы между собой посоветуемся по вопросу о тоске.

— Ну, что ж, пожалуй, вы правы... Ведите их в лес. Но сперва решите этот вопрос с ними. Пусть и ребячий коллектив разделит с нами этот риск. Кстати, перелистайте вот это личное дело. После карантина к вам поступит.

На папке синим карандашом был проставлен номер: 9925. Ольга Васильевна стала перелистывать дело. На первой же странице она прочитала: «В трамвае № 6 в городе Саратове, на углу Чапаевской и проспекта им. Кирова, задержан, как гастролер». И в уголочке синим карандашом крупно помечено: «Подписку о выезде из города в течение 24 часов не выполнил».

— Так человек начал свою самостоятельную жизнь, — проговорила Ольга Васильевна. — Так неуклюже открыл первый лист книги своего бытия.

Снова настойчиво зазвонил телефон. Пока Стасюк вел долгий и терпеливый разговор с каким-то упрямцем (она так и не поняла суть спора), серая папка под номером 9925 была внимательно просмотрена.

Сколько детей прошло через эту колонию! Приходили грязные оборвыши, привыкшие к дикой уличной жизни, к самым изощренным преступлениям, даже страшно было их принимать. Иногда она с отвращением думала о себе, о своей службе. Ей отчаянно хотелось уйти отсюда, пока не поздно, попроситься в самую обычную школу, где бы ее окружали опрятные дети, с любовью воспитуемые в нормальных семьях. Однако стоило ей лишь разок вспомнить о тех, кто уже собирался уходить из колонии в большую жизнь: на заводы, в институты — о возмужалых, сильных юношах, в которых уже зародились первые семена благородства, благодарности, душевной чистоты, глубоких чувств, возникала великая гордость за свой труд. Так она начала жить в этом коллективе, словно волна на море, то при душевном отливе, то при душевном приливе.

...Стасюк обязан ощущать вот такие отливы и приливы, происходящие в душах людей, ведь это тоже входит в обязанности начальника колонии. Он отвечал не только за воспитанников, но и за воспитателей, за каждый день и час, за каждый болтик и деревцо; разве лишь этим ограничивались его безграничные обязанности! Он был в ответе за счастье и горе, за настоящее и будущее, за жизнь и смерть этих ребят, курчавых и курносых, вихрастых и кудлатых.

Прочитав трудную судьбу Александра Матросова, полную выбоин и колдобин, Ольга Васильевна, увлекающийся человек, сказала:

— Педагоги могут только приблизительно наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы как прекрасно в самом начале судьбы доподлинно знать вершину будущего расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.

Уже после того, как остался один, Стасюк сказал себе: «Я, может, никогда и не увижу вершину. Эта безоблачная область — царство мечтателей. Я — земной человек. Сверхпрозаический практик. Меня интересует сам процесс воспитания, вся черновая работа, ведущая к той вершине. Я — мусорщик. Я — банщик. Я, простите, — ассенизатор. Притом хирург и, может быть, где-то и в чем-то судья... Но судья в последнюю очередь».

— Весна! — вздохнул начальник колонии, задумчиво уставившись в окно: — Какая по счету весна?

...В кабинет вошел безупречно подтянутый Рашит Габдурахманов. На него любо взглянуть: белоснежный подворотничок, сапоги начищены до блеска.

— Товарищ начальник, колонисты выстроились для следования в лес.

— Сколько отрядов?

— Три.

— Внешний вид?

— Проверил лично.

— Разрешаю следовать в лес.

— Есть следовать в лес...

«А казался таким необузданным... И был же таким»,— подумал Стасюк, провожая Рашита; а тот, ни о чем не догадываясь, повернулся через левое плечо и, громко стуча каблуками, вышел. «Теперь под него не подкопался бы ни один старшина, — усмехнулся Стасюк. — Даже самый дотошный!»

Стасюк проследил глазами за Рашитом. Вот он подходит к Ольге Васильевне, вот докладывает. «Шельма, как ловко делает!» — невольно восхитился он.

Но уже где-то росла тревога. Она приползла в душу внезапно. Может быть, в нем заговорил страх? Все-таки весна, а ребята тоскуют по воле. Это опасно, когда тоскуют мальчишки.

Когда он вышел на крыльцо, последний отряд уже проследовал через главные ворота. До этой минуты Стасюк еще не знал, что двинется вслед за ними.

После весенних дождей земля еще не просохла. Мальчишки шли, не особенно соблюдая строй, выбирая места посуше. Они резвились и галдели, как утята, только что выпущенные в пруд. Про себя решил: «утят» пора перевести на летнюю форму.

Он гордился своими воспитанниками, но не обольщался на их счет. Каждый из них в отдельности — задача с тремя неизвестными. Кто только не наплакался из-за буйных голов, ехидных шалопаев, дурашливых хитрецов и паясничающих талантов?

Даже эти мальчишки, уже прошедшие отличную школу в колонии, в чем-то возмужавшие, доставляют столько хлопот. Вот красавец Володя Еремеев или сильный и упрямый Петр Трофимов. Он, прищурившись, взглянул на ватагу своих любимцев: на вихрастого и конопатого Андрея Богомолова, маленького и тщедушного Леонида Сивого. Среди командиров не хватало Рашита Габдурахманова, дежурившего по колонии.

Приноровившись к строю, он последовал за колонной, держась на некотором отдалении.

Внезапно его внимание привлекла женщина, бежавшая через поле, наперерез колонне. Внимательные глаза Стасюка остановились на этой фигуре. «Одета по последней уфимской моде,— сказал он про себя. — Такие боты можно достать лишь по блату».

Стасюк, почувствовав что-то неладное, заспешил. И как раз вовремя.

— Товарищ начальница! — стала кричать женщина, обращаясь к Ольге Васильевне. — Отпустите моего Лешку. Посмотрите, какой он маленький да слабенький, позади всех шагает. Его еле видно в толпе. Он даже не поспевает за вами. Зачем он вам нужен?

Колонна, естественно, остановилась. Мальчишки сбились в кучу, окружив двух женщин. Между ними уже стоял Лешка, по прозвищу Пугливая Тень.

На какое-то мгновение в душу Стасюка вкрался соблазн: вернуть ей сына. Потом как-нибудь он оправдается перед вышестоящими инстанциями. Докажет, что необходимо было отпустить колониста раньше времени. Во всяком случае, за него голову не снимут.

Стоит ему сказать лишь одно слово: «Забирайте!», как сын бросится в объятия матери. В этот миг на всей земле не будет более счастливых людей, чем они.

Ну а потом? Все, очевидно, пойдет по-старому. Леша Пугливая Тень, балуемый мамашей, тоже возьмется за старое. Кто знает, может, через полгода он вернется уже с другой статьей уголовного кодекса?

И он изгнал чувство жалости из своей груди.

Стасюк сказал себе: Лешка очень далек еще от светлого горизонта, от той цели, до которой ему идти и идти. Мальчишка прошел лишь полпути: он пока не может обойтись без нас. Ему в этом мире дозарезу нужны суровые педагоги, требовательное ребячье общественное мнение, даже эти заборы... Без них он пропадет.

— Гражданка, вы останьтесь, — сказал он спокойно. — Колонна, шагом марш!

Лешка молча последовал за колонной, понурив голову.

— Вы поступили необдуманно и неразумно, — проговорил Стасюк, сдерживая свой гнев. — Вы представляете, какую рану нанесли вы всем им, ста сорока семи мальчикам? Вы просто не подумали о детях других матерей. Слепая любовь никогда не была самым лучшим чувством человека, возвеличивающим его.

И уже потом, оставшись наедине, спросил себя: на что дано человечеству чувство жалости?

Жалость матерей плодит бездельников и тунеядцев, жалость полководцев рождает предателей и трусов.

Разве Плутарх и Толстой, Бетховен и Чайковский жалели себя и... заодно и других, когда вели человечество по великим дорогам?

Петр Филиппович продолжал свой путь, осторожно перешагивая через юркие ручьи, исчезающие в расщелинах оврагов. Наконец он набрел на поляну, где расположились колонисты. Они сидели вокруг Ольги Васильевны и внимательно слушали ее.

Но он нахмурился, увидев, что возле Ольги Васильевны примостился Пугливая Тень. Ее рука вольно или невольно лежала на его плече. Она не имела никакого права подчеркивать сегодня свое особое расположение к воспитаннику, вызванное, конечно, лишь жалостью. Это шло вразрез с его пониманием педагогической этики.

«Такая идиллия вредна, ее необходимо немедленно нарушить. Пусть у мальчишки не создается ложное чувство избранности. Не надо в нем лелеять иллюзии». Он сказал себе: я должен объяснить всем им, в том числе и Лешке, почему он пока обязан держаться за колонию. Он просто не готов выйти в большой мир...

— Всю зиму на том берегу, взгляните туда, в сторону Нагаевской горы, — говорила Ольга Васильевна, — стояло войско Пугачева. Его самого здесь, под Уфой, не было.

Петр Филиппович искоса разглядывал лица мальчиков: растерянно улыбающегося Шарафутдинова, задумчиво смотревшего вдаль Сивого, свесившего голову Трофимова...

Может быть, в воображении ребят мелькали отважные всадники, стремглав мчащиеся в атаку; ожесточенные схватки там, под горой...

А Леша Пугливая Тень, польщенный вниманием, жался к ней; может, он в эту минуту очень нуждался в материнской ласке?

— А остальные? Разве им заказана нежность? — спросил Стасюк себя и громко, громче, чем положено, сказал: —Тихо, будет мужской разговор...

Петр Филиппович и Ольга Васильевна возвращались рядом, никак не предполагая, что сегодня им снова придется обсуждать судьбу Александра Матросова, новичка из карантина, бурными делами отметившего первый день своего пребывания в колонии.

А пока они, ничего не зная о ЧП, продолжали каждый по-своему решать судьбу Лешки. Она, внутренне не соглашаясь, спрашивала Стасюка:

— Разве такое чувство, как жалость, не отпущено детской колонии?

— Пожалуй, что нет.

— А ласка? Разве ее нельзя иметь вот тут, под рубашкой?

— Ласка выделяется, как и хлеб, по семьсот граммов на нос. Но ни грамма больше.

Она запнулась.

Он подумал: сказать ей о том, что «любимых детей следует целовать лишь тогда, когда они спят», или нет?

*

— Какой-то персонаж поглядывает на нас, — радостно оповестил Директор.

Кислород даже не соизволил повернуть голову. А Саша покосился на пузатого малого, важно и как будто недовольно поглядывавшего на новичков. Удалец был тучен, как надутая футбольная камера... Так и напрашивался каверзный вопросик: «Как ты на казенных харчах умудрился нажить жир?»

— Чего явился?

Малый оказался страшно важной персоной:

— Первое важное предупреждение,— проговорил он. — Если не уберете постель, завтрак не получите.

— Ба! — обрадовался Саша. — Проходи, повар. Как раз тебя тут и не хватало для полного комплекта.

— Второе важное предупреждение,— проговорил Коля Богомолов, не двигаясь с места. — Если не помоете руки, останетесь с носом... За это ручаюсь.

Он держался с большим достоинством, может быть, потому, что приходился родным братом командиру отряда Андрею Богомолову.

— Похоже на то, что этот пацан нас лишит пшенной каши, — проговорил Кислород, наконец удостоив вниманием Колю.

Саша как будто утробой почувствовал запах щей. От этого чуть поташнивало.

— Где твой котел или миска? — поднялся Матросов без долгих слов. — Давай сюда положенную порцию. Иначе по загривку заработаешь.

— У нас, в колонии, чтобы драться — ни, ни! — надменно заявил Коля Богомолов.

— Думаешь, я буду спрашивать?

— Как еще спросишь!

Саша криво усмехнулся:

— Интересно бы знать, кого же следует спрашиваться?

— Например, общего собрания или Петра Филипповича!

— Наплевать хотел на твоего Петра Филипповича!

Услышав это, толстяк далее побледнел.

— Не таких воспитывают тут, — проговорил Коля; однако, увидев воинственно сжатые кулаки новичка, он на всякий случай дальше двери не прошел.

— Уж не ты ли воспитываешь?

— Хоть бы и я... Мы все воспитываем новичков.

Матросов прыснул со смеху. Ему очень уж показался смешным этот чванливый толстяк.

— Погоди, какая твоя должность на этом свете? — задорно вскинул подбородок Саша. — Повар, что ли?

— Колонист, — гордо отпарировал удар Коля.

Саша как будто все более заинтересовывался беседой.

— Выходит, я тоже колонист?

Коля охотно ответил:

— Куда еще тебе... Морда в молоке.

— Ты — да, я — нет?

— Угу!

Матросов нарочито подчеркнуто сказал:

— Ну, подойди поближе, я люблю знакомиться вот с такими типами, как ты. И заодно неси щей!

— Третье важное предупреждение...

— Где еда?

— Тут, на крыльце... Но...

Все это время Кислород лежал в прежней позе, словно его весь этот разговор никак не касался. Он понимал, что любое движение, даже перебранка не содействуют накоплению кислорода.

Саша о чем-то пошептался с Директором. Наверное, он опасался, что повар сбежит.

— Трусишь подойти? — усмехнулся Саша с явным нетерпением.

— Я-то трус?

— А кто же еще?

Когда Коля Богомолов сделал несколько неосторожных шагов в сторону Саши, Директор сзади накинулся на него. Пока происходила потасовка, Саша с довольным видом поставил на стол четыре котелка и две буханки хлеба и с превеликим удовольствием принялся хлебать щи.

— Ты того, попридержи его... — проговорил Матросов, опорожнив один котелок и приступив ко второму.

— Не тронь чужую порцию, один котелок предназначен для лазарета — взмолился Коля Богомолов. — Слышишь, для больного... Не смей!

— Директор, плохо руководишь. Он своим писком мне аппетит портит.

— Четвертое важное предупреждение... — начал было дежурный по кухне, но Саша уже не слушал его; наевшись, дурашливо прыснул:

— Так ты его, Директор, того... слегка, чтоб... Ну понимаешь, без всяких следов...

Директор, с огромным интересом следивший за этой сценой и, кстати, опасавшийся за свой котелок, не стал дожидаться повторения Сашкиного предложения. Схватив Колю, в один прием выпроводил из помещения и запер дверь...

Коля со всех ног кинулся искать брата. Но, как известно, почти все колонисты, в том числе и старший Богомолов, были в это время в лесу. Ревущий Коля наткнулся на Рашита Габдурахманова.

Весть о том, что новичок из карантина отобрал у дежурного по кухне завтрак, не на шутку встревожила его.

Оставалось одно — направиться в карантин и навести надлежащий порядок. Рашит так и сделал.

Когда он вошел в комнату, все мальчишки лежали в верхней одежде, растянувшись на белых простынях. Рашит поздоровался. Те сделали вид, что не замечают его, считая, что какой-то колонист, может, брат Коли, пришел защищать «доносчика», как они успели окрестить Колю.

— Здравствуйте, — повторил Рашит.

— Если это тебе так интересно, здравствуйся, сколько хочешь...

Габдурахманов опешил от такого ответа, однако сдержал гнев и спокойно, но строго приказал:

— Встать!

Команда не произвела никакого воздействия. Рашит, не желая признать своего поражения, пытался превратить все в шутку:

— Из-за чего сыр-бор разгорелся? Ну?

Никто не соизволил ему ответить.

Рашит запальчиво крикнул:

— Кто из вас...

Вмешался Коля, только что перешагнувший через порог.

— Вон тот, здоровенный, Сашка Матрос...

Саша сверкнул глазами. Директор воскликнул с азартом:

— Ба, и пацаненок тут!

Рашиту, конечно, следовало уйти, чтобы затем вызвать их к начальнику колонии или на общее собрание.

Но он не удержался. Пошел напролом.

— Отучились понимать доброе слово?

Директор, насмешливо улыбаясь, крикнул:

— Матрос, да ведь тебе угрожают!

Саша медленно поднялся с постели, глухо пробубнил :

— Кто-то что-то как будто сказал...

Рашит не нашелся, что ответить, только заметил:

— А хоть бы и так...

Ответ его новички расценили как робость.

— Матрос, да ведь он тебя еще уговаривает! — хихикнул Директор.

Саша, сделав несколько шагов в сторону Рашита, поплевал на ладони. Наверное, чтобы не чесались. И тут же, с ходу пантерой метнулся на Габдурахманова, которому еле удалось увильнуть от удара. Ну, конечно, такие номера Рашит не прощал. Просто кровь потомственного кочевника не позволяла отступать. Он нанес молниеносный удар снизу вверх по подбородку Саши. Матросов лениво рухнул на койку, затем сполз на пол.

Все это произошло так внезапно, что никто не сумел отдать отчета в происшедшем. Саша медленно поднялся и, разжимая кулаки, мрачно сказал:

— Матрос такие дела не забывает и не прощает.

Ему впервые пришлось познакомиться с боксом, весь его боевой опыт состоял из случайных кулачных боев, где исход решался силой или упорством.

Когда новички остались одни, Директор, скрывая усмешку, спросил:

— Матрос, мы им это припомним, ведь верно?

Саша лишь горько усмехнулся.

Рашит кинулся прочь. С ним такое случалось впервые. С тех пор как он стал командиром отряда, он и думать не думал, что придется на кого-то поднять руку или на ком-то срывать злобу.

Первое, что полагается делать в таких условиях, пойти и доложить начальнику колонии. Но Рашит знал, что Стасюка нет. Он — в лесу.

Вернувшись к себе, Габдурахманов открыл общую тетрадь и написал нетвердой от волнения рукой: «28 апреля 1941 г. я нокаутировал воспитанника».

Это совсем не успокоило его. Он тут же осознал, что запись в общей тетради — жалкая попытка обелить себя.

Но что делать?

Вспомнив, что с утра носит в кармане письмо из родного аула, он разорвал конверт. Увидев неровные крупные буквы, ясно представил себе, как оно писалось: старая тетка Халима, добрая и слезливая, сев около печки, диктовала, а ее дочь, маленькая Зугра, высунув язык, старательно выводила каждое слово; сама тетка не умела писать по-русски. «В первых строках нашего письма мы посылаем вам поклон от Хамза-бабая, от Ибрагим-агая, от Исмаила и Валия...» — тетка перечислила почти полдеревни. Внимание Рашита привлекли слова: «Мы слышали, что в колонии ты стал командиром, мы плакали, услышав эту радостную весть на старости...»

Даже письмо, как бывало раньше, не успокоило его. Оставалось одно — честно отработать наказание...

Пришел день освобождения из карантина. Но радость была омрачена тем, что за ними явился знакомый им Колька Богомолов. Ребята из карантина опешили: вот уж не думали, что он еще раз рискнет предстать перед ними. Неужели он забыл, что получил взбучку?

Держался он по-прежнему недоступно.

— Первое важное предупреждение — убрать за собой постель, — приказал он с большим удовольствием.

Кислород не спешил подняться. Саша тем более не старался показать особое усердие.

— Второе важное предупреждение,— заявил чуть погодя Богомолов, — придется оставить вас еще на один срок в карантине... Вижу, тут понравилось.

Вот это возымело мгновенное действие. Никому, ясно, не хотелось торчать в этой дыре.

— Третье важное предупреждение — становиться по ранжиру и ждать моей команды...

Ребята хихикнули, но не стали бунтовать. Сделали вид, что примирились...

...Саша Матросов с грехом пополам выдержал срок карантина, еле дождавшись того дня, когда перед ним во всю ширь распахнется дверь, цепко держащая его в заключении. В первое мгновение он как будто даже ошалел. Он дышал удивительно чистым воздухом, полным аромата.

Ветер принес волнующие запахи черемухи и сирени, бог знает каких-то диких степных трав, неизвестных и неведомых колонисту. Ох и наглотался он воздуха!

Под волшебным впечатлением ясного и веселого утра он точно забыл, что выход из карантина не является еще самой свободой. Колония сразу дала о себе знать, как только он переступил порог приземистого здания.

— Ать-два! — скомандовал Колька Богомолов, не давая Саше опомниться.

— Куда ведешь? — спросил Саша, резко обернувшись.

— Как куда? — даже опешил тот. — Приказано в корпус вести.

У Саши потускнел взор. С этого часа у него рухнули все надежды. Его зачислили в седьмую группу, ввели на второй этаж монастырского здания и показали койку возле окна:

— Твоя.

Седьмая группа, между прочим, ничего не делала без того, чтобы не строиться. Командой шагали на завтрак, в школу, на обед, в цех... Короче говоря, только в туалет ходили без строя.

На что же он надеялся?

В первый же выходной день ему удалось на какое-то мгновение улизнуть из-под надзора. Именно в тот вечер он впервые увидел над своей головой случайную чайку.

Ну самую обыкновенную. Одним словом, сизокрылую. Чайка, конечно же, случайно залетела на территорию колонии. Может, она попала сюда по пути с Белой на Уфимку?

Чего уж тут скрывать, в то воскресенье серокрылая птица будто подняла и унесла с собою душу подростка. Птица скрылась за забором, а он остался стоять с сильно запрокинутой головой и бьющимся сердцем. Он знал: теперь ему не найти покоя.

Саша заметался по двору, как в тесной клетке. Куда ни сунется — забор в три метра.

Снова он с неприязнью вспомнил начальника милиции.

«Попался в капкан, словно суслик, — скривил он губы. — Чего я, слепой, что ли, был? Втерся в доверие. Красивые слова произносил. Будто до него лучшего друга у меня не было...»

Стараясь взять себя в руки, он неслышно шептал: высоченные заборы и стража на каждом углу потому, что у всех колонистов уйма грехов. У одних — с гулькин нос, у других — целый короб.

Ангелов тут не держат. Это точно. Он по себе знает.

Не было таких базаров и вокзалов, не говоря уже о пристанях, где бы он не промышлял. С гордостью подумал: ничего не скажешь, слыл отменным бродягой. Там, где суета, столпотворение, толкучка, — это мир Саши Матросова. Точнее, бывший его мир.

Теперь за высоким забором остается лишь вздыхать. Даже грязный чердак или опрокинутая лодка, под которой он ютился в ненастное время, казались неописуемым раем по сравнению с жизнью в неволе.

Что было, то было... Разве всегда он знал, где застанет его следующая ночь?

Бродячая жизнь учит надеяться лишь на свои кулаки. Главное — нельзя отступать, подставляя противнику спину. Надо держаться до конца, если даже противник силен как дьявол.

...Перед глазами всплыла пристань, богатая сушеной воблой и арбузами. Пьяный матрос ни с того ни с сего полез драться. Саша понял сразу, что будет бит по всем правилам. Но не отступил. Пожалуй, из-за упрямства. А потом трое суток отлеживался на прибрежном песке, отплевываясь кровью.

В другой раз трое таких же беспризорников, как и он сам, напали на него ночью на глухом полустанке. Одним словом, позарились на его флотскую шинель. Саша дрался, прислонившись к вагону, защищая себя от коварных ударов в спину.

...Любой узник первым делом исследует свою конуру. Пол и потолок, а вслед за этим и стены, сантиметр за сантиметром, щель за щелью.

Точно так же поступил и Саша. Он обошел всю территорию, куда можно было пробраться, словно новый начальник, по акту принимающий все хозяйство. Разведка не дала утешительных результатов: мышь, и та не прошмыгнет, где уж тут человеку.

Неожиданно где-то за забором протяжно загудел пароход. У мальчишки дух захватило. Он прождал целую вечность, надеясь, что еще разик загудит судно. Но где там!

Его взгляд не задерживался на всякого рода стендах и лозунгах, призывающих стать образцово-показательной личностью. В нем постепенно зрела удалая мысль, что тут он временный гость, а там видно будет...

Его уже искали. Об этом шепнул Директор, как только Саша переступил порог общежития.

— Все до одного направились в клуб. Тебе, между прочим, пообещали хлеб и воду.

«Хлеб и вода» — похуже карантина. Матросов об этом догадывался.

— Ну их!

Саша, сняв ботинки, растянулся на койке.

— Хоть разденься,— стал умолять Директор. — И меня ни за что ни про что взгреют.

— А ты кто такой?

— Дежурный.

Саша присел и жестом подозвал к себе Директора.

— За что срок получил?

— Что было, то проплыло...

— Хана тебе... Предвижу, что оплеуху заработаешь.

— Понятно, — сказал Директор, на всякий случай останавливаясь шагах в пяти. — Всегда меня тянуло к старшим. Такой уж с рождения.

— Ты чего вокруг да около... За что, спрашиваю, загребли?

— Они магазин очищали, а я у них звонком был...

— Ясно...

Сна ни в одном глазу. Где-то ветер хлопнул форточкой. По стеклу хлещет дождь.

«Как дальше быть? — спрашивает он себя. Но ответа нет: — Как уломать себя?»

Трудно себя неволить, почти невозможно. Однако придется как-то приноровиться к колонии, ничего не поделаешь.

На вечерней поверке командир отряда, сделав перекличку, отдал приказ: всем завтра на работу. Это касалось и новичков. Но Кислород заныл:

— Что станет с моими потрясающими пальцами!

Директор дрыхнет. Кислород храпит на всю вселенную. А ему, Сашке, не спится.

Справа от него Мишка Директор, а слева — Лешка Пугливая Тень. «Когда спят, будто все одинаковые, — думает Саша. — Просто мальчишеские головы, лица все безусые, на белой подушке лежат. Глаза закрытые, поэтому ни за что не догадаться, о чем они в эту минуту думают».

Неужто одному ему страдать? Он сильно толкнул в бок Лешку.

— Очнись. Потолкуем.

— Ты чего дерешься?

— Заноза, молчок. За что ты сюда попал, докладывай.

До утра не мог подождать?

Разве с такой задирой можно ссориться?

— Подошел пароход, — вздохнув, начал шептать Пугливая Тень. — На нем мы должны были уехать — отчим, мать и я. В самый последний момент мать посылает меня за хлебом. «Сходи, говорит, купи на всех». Сама почему-то на меня не смотрит. Все время норовит отвернуться. Я, конечно, побежал со всех ног. Возвращаюсь обратно и что же вижу: ни парохода, ни матери, ни отчима.

— Значит, бросила?

— Обманула, да еще как!

— С тех пор не виделся с ней?

— Разыскала меня. На днях приезжала сюда. Наверное, совестью мучается... А я гордый стал, еще подумаю, вернуться или нет.

Размеренные удары колокола, оповещающие о подъеме, еще не успевали растаять над колонией, как в дверях вырастала фигура Рашита Габдурахманова. Саша нарочно впивался в него взглядом, словно желая смутить его. Такой служака не оробеет, — это он понял как нельзя лучше. Всегда свежий, сна ни в одном глазу, как будто давным-давно на ногах.

— Стройся!

Матросов, усмехнувшись, вспомнил первую встречу с командиром отряда: Рашит и Саша, словно сговорившись, сделали вид, что между ними ничего особенного не произошло.

«Было и сплыло, чего уж тут гадать да вспоминать, — мудро решил новичок. — Командир, видать, не промах».

А порядки тут что надо! Если в комнату вошел в грязных ботинках — получай наряд вне очереди, кроме того, вычисти до блеска пол. Если опоздал на физзарядку, на следующее утро разбудят на час раньше. Не было, наверное, во всем мире такой суровой должности, как должность командира отряда.

Директор, попавший в отряд вместе с Матросовым, чувствовал себя как рыба в воде. Он мог сойти за старожила: перезнакомился с ребятами, запросто вел себя с начальством. Получалось такое впечатление, что теперь в колонии ничего не делалось без участия Директора. Он носился с постановкой пьесы из жизни партизан, заделался завзятым художником в стенной газете, обыгрывал многих на шахматной доске.

Саша не одобрял поведения суматошного Директора, но до поры до времени терпел. Говорил себе: дескать, пусть порезвится.

Через несколько дней после того, как он пришел в отряд Габдурахманова, его вызвал Бурнашев. Одним словом, тот самый, который лысый. Это он когда-то направил его в карантин, а теперь вот вызывает. Наверное, у него должность такая.

Принимал он в том самом кабинете. Только вот не горела лампа с зеленым абажуром, потому что было утро.

— Чего тебя больше интересует? — спросил он, не спуская с него глаз. Будто изучал: посерьезнел Саша за время карантина или нет?

Хотелось, шутки ради, выкрикнуть: гречневая каша! Однако промолчал, предвидя управу-расправу.

— Выбирай себе специальность, а остальное приложится.

«Мели-мели языком», — вздохнул Саша.

— Ну и как, к чему больше душа лежит: к железу или дереву?

Между тем Исмагил Ибрагимович ждал, что ответит колонист. Он не торопил. Если бы пытливо не щурился и слегка не барабанил пальцами по столу, то можно было подумать, что вовсе не спешит.

— Ну ладно, на месте решим.

Основные цеха фабрики — столярный и слесарный — помещались в новой деревянной пристройке. Пилорама стояла отдельно на пригорке. Малярный цех и цех готовых изделий — в бывшей церкви.

В столярке стоял неимоверный гул. Саша рассчитывал было увидеть верстаки, фуганки, стамески, топоры и пилы. Бурнашев с удовольствием заметил удивление на лице Матросова. Показывая на разные станки, выбрасывающие стружку, опилки, бруски, он называл их:

— Механизированный фуганок, рейсмус, шипорез. А это — фрезерный чудо-станок. Подойдем к той гибкой пиле, она называется ленточной...

Матросов впервые в своей жизни попал в механизированный цех. Он никак не мог скрыть улыбки, но, обводя глазами станки и встречая насмешливые взоры колонистов, помрачнел. Бурнашев, дав ему возможность вдоволь наглядеться, спросил:

— Какой из них облюбовал?

— А мне все равно,— более чем равнодушно ответил Саша.

Исмагил Ибрагимович даже глазом не моргнул. Надвинув фуражку на лоб, он заявил:

— Будешь пока подручным у Сивого. Мастер, принимай подчиненного! -— крикнул он Леньке Сивому.

Маленький остроносый Ленька поднял глаза на Матросова, позвал его:

— Прирос, что ли? Кати сюда.

Работа была нетяжелая: надо было подавать на шипорез брусок длиной в полметра. Нагнуться, поднять и подать. Однако Саше не то что не понравилась работа, а возненавидел он с первого взгляда замухрышку Леньку Сивого, которого мысленно назвал «плюгавеньким». И ему стало очень обидно быть подручным у «плюгавенького». Саше казалось, что любое другое назначение не обидело бы его, а сейчас все в нем восставало против работы под таким начальством. И он, ничего не делая, начал глазеть по сторонам:

— Эй, братец, подавай материал! — важно прикрикнул Ленька.

Матросов в упор взглянул на него и пренебрежительно хмыкнул. Ему показались смешными и поза Сивого, и нос его, и звонкий крик: такой маленький, а столько шума... Он расхохотался как будто без всякой видимой причины. Ленька не на шутку рассердился:

— Изволь работать или катись ко всем чертям!

Ругань еще более развеселила Сашу, он подмигнул ребятам:

— Важный у меня начальник, не правда ли? Может, кто позарится?

Саша, не таясь, высказал свое мнение. Но ребята, не разделяя веселья Матросова, отчужденно посмотрели на него. Может, он сказал невпопад? Он начал подавать на шипорез брусок за бруском. Но теперь Сивый придирался к каждому пустяку. А Саша подчеркнуто не обращал на него внимания. Конечно, рано или поздно должна была произойти стычка. На глазах всего цеха зрела ссора.

«Другим лафа, — думал Саша. — Никто у них в печенке не сидит».

Он с завистью посматривал на Митьку Кислорода, который по своему обыкновению преспокойно лежал на сосновых досках. Других пот прошибает, а он даже в ус не дует. «Кислород экономит, зараза, — покосился на него Матросов. — Вот им никто, между прочим, не понукает. На него, очевидно, махнули рукой».

В эту минуту Саша был зол на все и на всех: и на дождь, который хлестал по окну, и на поясницу, которая ныла, и даже на Мишку Директора, который суетился возле мастера, просматривающего наряды. «Очевидно, вызывают в контору», — решил он про себя.

Дождавшись его ухода, он вдруг скорчил дурашливую гримасу и завопил:

— Ребята, чего вы надрываете животики?! Мастер ушел — перекур полагается!

Никто не обратил на него внимания.

— Неужели все тут глухонемые? Живот скрутило! Живот скрутило! Живот скрутило!

Подождал, рассчитывая, что хоть кто-нибудь оглянется. Но каждый был занят своей работой. Вкалывали проценты!

А ему здорово хотелось на себя обратить внимание. Он был бы доволен, если бы даже Директор сказал что-то вроде того, что, мол, приключилась беда с Сашей Матросовым!

Даже он, сукин сын, промолчал!

Саше ничего другого не оставалось делать, как расшвырять готовую продукцию.

Но даже этот «номер» ребята проглотили молча... Чудак он, конечно... Саша просто не знал, что все стоящие за станками ребята, или почти все, в свое время уже «откалывали такие номера». Поэтому их ничем уж нельзя было удивить. Для них это было пройденным этапом...

«Что еще выкинуть?» — подумал про себя Саша.

Пусть запомнят, как Матросов в цех пришел!.. Он ничего другого не придумал, как стать вверх ногами. Вот в таком виде, на руках, он прошел через весь цех. После небольшой заминки у дверей он в таком же положении направился на территорию... Таким путем одолел еще полсотни метров. Снова заняв нормальное положение, быстро оглянулся: может, подумал он с надеждой, кто в окно смотрит? Где уж там! Хоть ты лопни...

Ломая голову над тем, что бы еще натворить, он решил для начала вернуться в цех. Но не тут-то было! Ребята изнутри закрылись и на стук никак не реагировали.

Матросов стал бешено колотить в дверь.

Как раз за этим занятием его застала Ольга Васильевна.

— Вы, Матросов, разве не знаете, что в таких случаях лучше биться лбом?

— А ты кто такая, — взъерошился Матросов, — чтоб надо мной насмехаться?

— Пожалуй, вы правы. Нам полагалось познакомиться с самого начала. Я была в командировке... Но это дело поправимое. Меня зовут Ольгой Васильевной...

— Ну и что ж?

— Кроме того, я здесь работаю воспитателем...

— В таком случае ты кстати явилась. Скажи этим сволочам, которые закрылись, чтобы открыли дверь.

Она только развела руками.

— Если уж цех постановил закрыть дверь, тут уж никакая сила ее не откроет.

— Ты же воспитательница!

— Коллектив ошибается в тысячу лет один раз.

— А ты меня не воспитывай. Делай, как сказано!

Ну и шляпа же ты, Саша. Ведь это самое «воспитание», чего он так чурался, давным-давно шло полным ходом. То, что он жаловался на коллектив, уже было признанием его силы... Его авторитета.

— Пойдемте со мной, поможете переставить мебель, — проговорила она. — Кстати, уважительное обращение на «вы» ввел еще сам Петр Первый. До него все «тыкали» друг друга. Даже смешно, сперва бояре никак не могли привыкнуть к такому обращению. Царю порою приходилось некоторых бояр даже наказывать...

— Ты... Вы тоже хотите меня наказать?

— Ведь вы же, как полагаю, не боярин?

— Нет, — чистосердечно признался Саша.

— Только вот о чем договоримся: ни в коем случае об этом инциденте никому ни слова. Если ребята пронюхают, то в стенной газете меня изобразят в царской одежде, а вам приделают бороду...

Не следует особенно строго судить Рашита. Он завел дневник, как только узнал, что Петр Филиппович Стасюк ежедневно что-то записывает в тетради. «Может, — решил он, — всем воспитателям положено записывать то, что с ним время от времени происходит?»

Сперва с ним ничего не случалось, и он не знал, что записывать. А дневник, коли уж завел, требовал того, чтобы в нем хоть что-то было. И мыслей никаких не приходило в голову, хоть плачь. Вот почему на первой странице его дневника черным по белому было написано: «1 февраля 1941 года. Сегодня купил баночку ваксы и два подворотничка из сатина».

«Кабы что случилось со мной! — мечтал он. — Хоть хорошее, хоть худое!» Потом стал ругать себя последними словами: «Хлюст ты эдакий, начальству подражаешь!»

Даже одно время он совсем забросил свою общую тетрадь. «Чего же гнуть фасон? — упрекал он себя.— Лучше куда-нибудь швырнуть свой дневник, пока никто не прочитал о черной ваксе и сатиновом подворотничке».

Так продолжалось, пока ему не случилось подраться с Сашей Матросовым. Первая и, очевидно, настоящая запись появилась лишь тогда, когда он однажды начиркал: «Я нокаутировал воспитанника!»

Подумать только, какой казус с ним приключился! Рукоприкладство — самое распоследнее средство, коим когда-либо пользуется воспитатель. После этого долго еще перед его глазами стояло растерянное лицо Матросова. Не сразу стерлась и ухмылка, застывшая на губах Митьки Мамочкина. И уж до конца своих дней не забыть, как от восторга взвизгнул Мишка Директор.

Немного погодя Рашит еще раз вернулся к этому случаю. «В тот день, когда человек становится воспитателем, его одаривают всеми правами, за исключением одного — бить по морде воспитуемого».

Такой ход мыслей со всей очевидностью говорил о том, что Рашит Габдурахманов все еще переживает свой, по существу, антипедагогический поступок. Он ждал, что вот-вот станет предметом разноса. Начальнику колонии ничего не стоит поставить Рашита по команде «Смирно!» и во всеуслышание объявить о лишении его всех командирских прав. «Это будет справедливо», — заранее готовил он себя к самому худшему.

Но что-то Стасюк медлил с возмездием. Он все еще не вызывал его в свой кабинет и на людях не ставил по команде «Смирно!».

Лишь после того, как Саша Матросов вверх ногами ходил по цеху, Рашит сказал: «Теперь почти что я не жалею о случившемся. Одно обидно, что тогда, в карантине, не ударил в полную силу».

Такая мысль была ужасной сама по себе. Мало ли чего недопонимаешь, когда тебе от роду всего-навсего семнадцать лет! Ведь ошибаются не только безусые юнцы...

Он горько усмехнулся. Случаются еще с людьми судебные ошибки, самые страшные и самые непоправимые. Они стоят порою трех лет жизни в тюрьме. Порою и больше.

«Поразмыслите над этим, судьи! — иногда хочется взвыть на всю вселенную. — Что совершил ты, седой председатель, со мною!»

Если записью о ваксе началась общая тетрадь, то его дневник будет венчать рассказ о страшной истории, приведшей его в колонию. Это будет рассказ о судебной ошибке.

...Он до сих пор отчетливо помнит веселую дорогу с жаворонками. Кругом пахло скошенным сеном.

— Помогите!

Рашит бросился наперерез лошади, галопом мчавшей телегу с парнями.

Какое-то мгновение он висел одной рукой на дуге, готовый вот-вот сорваться под передние ноги взмыленного жеребца. Но ему свободной рукой все-таки удалось схватиться за уздечку.

— Какого черта ты тут толчешься? — спрыгнул с тележки здоровый парень. — Катись отсюда сосискою!

Их было трое. Против одного. Рашит тоскливо размышлял: может, в самом деле махнуть рукой?

Но тут снова девчонка, которую двое пытались удержать на тележке, крикнула:

— Помогите!

«Быть того не может, чтобы я отступил, — решил Рашит, подбоченясь. — Дело у них не выгорит!»

Здоровый парень стукнул Рашита, он тут же дал сдачи. Худо-бедно, Габдурахманов — боксер, противник это, конечно, не учел.

Подбежал второй. Теперь девчонка отчаянно боролась с третьим, который пытался ее удержать на телеге. «И, будь что будет!» —решил Рашит, вступая в драку с двумя парнями.

Второй оказался злобным типом. Все норовил ударить сзади. Габдурахманов почувствовал, что сдает. Парни наседают. Такие могут и прибить. Ведь не шуточное дело, Рашит помешал увезти девчонку, они этого ни за что ему не простят.

И вот он левым кулаком снизу вверх бьет здоровенного по челюсти. Только видит, как тот падает, разбросав руки и ноги.

Тут уж, бросив девчонку, подбежал третий. Рашит словно сквозь туман видит, как она убегает.

Впрочем, здоровяк так и не поднялся. Снова двое против одного. Тот, который прибежал после всех, оказался на редкость сильным. Он мог в охотку сокрушить кулаками что угодно. Хоть железобетон.

Ладно еще подоспела неожиданная помощь. Как только на дороге показался обоз, двое парней, подхватив третьего, укатили. Но один из них успел крикнуть:

— Погоди, сочтемся!

Тогда Рашит не придал этой угрозе никакого значения.

А потом неожиданно состоялся суд. Один из них, который упал на дорогу, получил, оказывается, сотрясение мозга. К тому же он оказался сыном председателя крупного колхоза.

Вот так и сложилась ситуация: на одной стороне пострадавший с двумя свидетелями и авторитетным папой, а на другой — Рашит в единственном числе.

Девчонка могла бы засвидетельствовать, что ее пытались умыкнуть, но ее на суде не было. Рашит не знал, кто она такая, а сама она не рискнула появиться на суде. Ведь могут ославить! Такие свидетели на все способны...

Впрочем, бумаги были. Отличная справка из школы, где учился Габдурахманов. И великолепные показания родного аула. Но суд не посчитался с бумажками, осудил за нападение средь бела дня...

Тут уже ничего не попишешь... Вот с тех пор, как Рашит Габдурахманов из-за судебной ошибки оказался в колонии, у него появилось много времени для того, чтобы подумать.

Он спрашивал себя, и не без основания: бывают ли на этом свете мудрые и бескорыстные люди? Что такое благородство и самопожертвование? Много всяких мыслей лезло в голову.

Огольцы — любимое словечко Стасюка. Но он не произносит это слово, когда собирает командиров отрядов. Тут он официален и строг. Он дает понять им, что всему свое место: шутке и делу. Но он не удерживается от привычного жеста — трет ладонью затылок.

При этом в упор разглядывает присутствующих, точно решая, на ком отыграться. Так он собирается с мыслями.

Рашит волнуется больше всех. Все поджилки его трясутся. Он даже старается не смотреть на начальника колонии, тайно мечтая: «Может, минует беда?»

Как будто миновало. Начальник окликает Богомолова. Андрей невольно вытягивается по струнке, поправляет гимнастерку.

— Богомолов, — негромко произносит Петр Филиппович, — тебе никогда не приходилось остригать кота?

На лице Андрея написано полное недоумение. Он еще не знает: в самом деле, начальник интересуется стрижкой кота или это лишь подвох?

Другие давно поняли: подвох. Сейчас Петр Филиппович положит Андрея на обе лопатки. Они исподтишка начинают улыбаться, но никто не осмеливается громко хихикнуть. Того и гляди, сам пострадаешь.

— А что? — неуверенно спрашивает Андрей, пытаясь сообразить, как себя вести в данной ситуации.

— Что-то неуверенно отвечаешь: да или нет?

— Нет, пожалуй, нет...

— Это и видно, — будто с облегчением заключает Стасюк. — Прочитал я обязательство твоей бригады. Очень внимательно перечитал еще раз. И что же вижу: много красивых слов, и только. Обязательство, Богомолов, — это прежде всего цифры: гектары и дни.

— Все-таки не понимаю, причем тут кот?

Лучше бы Андрей не задавал этого вопроса. Но он уже заикнулся...

— Ах да, про кота... Видишь ли, существует такая финская пословица: «Много шума, мало шерсти,— сказал черт, остригая кошку...» Вот я и подумал, может, ты и действовал по этому рецепту...

Все смеются. Андрей громче всех...

«Как ловко облапошил! — с восхищением думает Рашит. — Ничего обидного не сказал. Просто про кота спросил. Но зато Андрей до конца своих дней не забудет, как составлять обязательства по полевым работам. И не только это...»

Попало и красавчику Трофимову. Пусть не заносится и не куражится. Рашит с облегчением думает: беда минула, так надо полагать. Но Стасюк все еще не отпускает их. Вдруг он спрашивает:

— Что вы знаете о страусе?

Вопрос обращен ко всем. Однако все помалкивают, чуя новый подвох.

— О страусе известно лишь одно, что он ловко прячет голову, как только появляется опасность. Ведь верно?

Никто не торопится подтвердить эту истину, хотя в ней ничего опасного, по существу, и нет.

— Верно! — согласился Рашит.

— Вчера мне попался один журнал, из которого я вычитал кое-что новое о страусе. Он, оказывается, порою может напасть и на человека. Но стоит человеку на какой-нибудь момент поднять свою шляпу выше, чем голова птицы, как страус дает деру. Хвастунишка осмеливается нападать только на слабых...

Ехидные переглядки сменились дружным хохотом.

Другим смешно, это факт, но Рашиту не до веселья. Ему кажется, что Стасюк бросил камешек в его огород. Вот оно возмездие. «Не будешь в следующий раз с кулаками набрасываться на слабого! Поделом тебе... Задал мне отменную порку».

Стасюк, однако, не произносит имени Рашита. Он видит, что тот испытывает гигантскую неловкость. Этого пока достаточно.

Стасюк выдержал целую минуту; чего доброго, люди поймут, что речь идет о Рашите. Пусть не думают так. Страус касается всех — вот почему начальник колонии не торопится заговорить.

— Перед тем как отпустить вас, я обязан поговорить о предстоящих полевых работах. Вот ты, Габдурахманов, включил в список рабочих всех новичков. Не поторопился ли ты? То бишь, не примем ли мы муку на себя вот с этими Дмитрием Мамочкиным, Михаилом Диким и Александром Матросовым?

— Думаю, что нет. Вы же сами учите — доверять. А тут такой случай...

— Ты уже объявил им о своем решении?

— Да.

Стасюк снова провел ладонью по затылку. Он размышлял.

— Ну что ж, твое распоряжение остается в силе, хотя и сильно сомневаюсь в его целесообразности. Стараюсь щадить твой командирский авторитет. Это тоже в нашем деле немаловажный факт. Но уверен, что тебе придется спать намного меньше, чем остальным.

Габдурахманову показалось, что получил по заслугам, теперь отпустит с богом. Ан нет...

— Все вы знаете северную ягодку — клюкву, — задумчиво промолвил Стасюк. — Ничего не скажешь, полезная ягодка. Она, например, наилучшее средство для очищения кровеносных сосудов. Но вот какая штука, даже ее не следует всем рекомендовать. Особенно тем, у кого повышенная кислотность. Доверие — такое же средство, как и клюква. Верное средство, испытанное... Но даже им следует пользоваться осмотрительно и умело. Во-первых, человек, который хочет оказать кому-то доверие, сам должен пользоваться большим доверием. А во-вторых, доверие надо заслужить...

С вечера не давали спать далекие пароходные гудки, а по ночам задыхался от аромата диких трав, висевшего в воздухе.

Еще вот бестолковые соловьи будили на рассвете. Все-все было против Саши. Даже собственная его душа, которая стремилась неведомо куда.

Матросов не питал никаких иллюзий, он знал, что с такой характеристикой, как у него, не стоило и думать о назначении на работу в поле. Но каково было его удивление, когда вечером, перед отбоем, в коридоре выстроили все отряды и назвали его имя в списке колонистов, назначенных на полевые работы. Матросов оглянулся вокруг, думая, что он, вероятно, ослышался, но его взгляд нечаянно встретился с черными холодными глазами Рашита. Вот кто, оказывается, удружил... Зачем? Что он хочет от Саши? Что ему надо?

В ту минуту у подростка впервые появилось чувство благодарности к человеку, и то на какое-то мгновение.

Перед обедом, приблизительно за час, Габдурахманов сунул в руки Матросова пустое ведро:

— Неси воду!

— На реку, что ли?

— Больно далеко захотел. Не забыл, где завтракал?

— Нет.

— То-то...

Не успел он отойти шагов сто, как повстречался с Бурнашевым.

— Чего хромаешь?

— Ботинки большие.

— Пойдешь к Сулейманову, сменишь.

— Есть сменить! — даже невольно вытянулся.

Там, на улице да на пристанях, не принято спрашивать, отчего хромаешь. Если, конечно, твоя хромота не мешает улизнуть от погони...

Сулейманов в это время ремонтировал борону; как заправский кузнец, он возился в грязном фартуке.

— Чего же смотрел, когда получал обувь? — буркнул он, но не отказался выполнить просьбу Бурнашева.

«Чего он грязным делом занимается? — удивился Матросов, уже возвращаясь обратно с полным ведром. — Он же сюда попал не по приговору суда. А тоже вкалывает...»

Теперь, если бы он на поле увидел Ольгу Васильевну, тоже бы не удивился. Все они, черт знает, какие-то одержимые!

...Когда солнце садилось — от подошвы Нагаевской горы казалось, что оно садится в центре города, — усталые колонисты по сигналу поварихи тети Тани собирались к ручью. Сигналом сбора на ужин служили удары в медный котел. Потом в нем кипятили чай. Эти звуки нельзя было сравнить со звоном серебряного колокола, тем не менее они всегда были весьма желанными.

Работа заканчивалась в сумерках. По сигналу командиры всех отрядов бежали к Сулейманову. Обычно у трактора или около парников проходила короткая «летучка». Порядок всегда был один: сначала докладывали все четыре командира, Сулейманов ставил задачу на завтра. В течение десяти минут подытоживался рабочий день; Сулейманов не имел основания быть недовольным: вспахано все поле, закончен ранний сев зерновых культур, подходит к концу обработка полей под огороды. Черная, как летняя ночь, земля лежала вокруг. Колонисты работали не жалея сил. Однако Сулейманов ворчливо выговаривал командирам:

— В бригаде Еремеева безобразие. Ни командир, ни отряд не думают о будущей посадке овощей.

При этом замечании встал высокий молчаливый Еремеев, без возражения отчетливо проговорил:

— Есть думать о посадке.

— Рашит Габдурахманов, на твоей совести перевоз через реку... Не оплошай.

Габдурахманов сказал:

— Есть не оплошать.

Колонисты по сигналу тети Тани могли бежать к ручейку, где их ждал горячий сытный ужин. Но командиры отрядов должны были еще обойти свои участки, проверить, не осталось ли каких-либо недоделок. Кому больше дается, с того больше и спросится. Хотя в жизни иногда бывает и наоборот.

После сытного ужина — гречневой каши с маслом и кофе — колонисты начали готовиться ко сну. Располагались тут же, у костров. Усталые мальчики быстро уснули. Только тетя Таня долго еще копошилась у котлов.

Над головой раскинулся черный полог со светлячками звезд. Стройный тополь качался под дуновением ветерка. В воздухе носились летучие мыши, где-то изредка по-разбойничьи кричал козодой.

Петр Трофимов — Матросов узнал его по голосу — рассказывал небылицы о разбойниках и красавицах, лукавых и мудрых. Монотонный голос рассказчика укачивал лагерь. Мимо прошел кто-то высокий. Саша приподнял голову: кто бы это мог быть? Узнал: Сулейманов.

Мысли подростка переметнулись к Сулейманову. Ребята говорили: нет того, чего бы не знал Сулейманов. Он точно знал, когда надо начинать сеять, когда приступить к боронованию, что лучше растет на том или другом участке, какую траву охотнее едят волы, как сохранить семена, что можно приготовить из бобовых, как пустить остановившийся трактор, почему потеет Грузовик — огромный, сильный конь... И когда он рассматривает даль, казалось, что он читает книгу природы.

— В шестнадцатом веке здесь был дремучий лес,— говорил он. — В семнадцатом — сюда заходили охотники за пушниной и беглые из центральных областей. В восемнадцатом — стояли лагерем восставшие крестьяне, в девятнадцатом — под Нагаевской горой люди отвоевывали первые десятины пахотной земли. В двадцатом — Великая революция, по-настоящему великая, резко изменившая жизнь. Только двадцать лет назад на эти поля пришли первые тракторы, новые законы земледелия...

Ребята говорили еще, что Сулейманов не знает таких слов, как усталость, лень, сон... Поэтому за глаза ребята называли его «Товарищ, который здорово вкалывает». Еще говорили о том, что стоило поработать с ним месяц-другой, как отношение к нему резко менялось: оказывалось — нет более привлекательного человека, чем этот непоседа.