Орёл умирает на лету

Саша не особенно верил этим рассказам, ему не нравился Сулейманов вообще: и его гортанный голос, и карие глаза, и укоры. И сейчас Саша проводил его недобрым взглядом.

Умаявшиеся за длинный весенний день колонисты спали богатырским сном. Так могут спать лишь солдаты, уставшие от беспрерывных схваток.

От зари до зари — считанные часы. Вот почему Саше полагалось уже видеть седьмой сон. Однако он почему-то бодрствовал. Он догадывался, что еще кое-кто притворяется, будто спит.

После ужина, например, нежданно-негаданно возле него примостился новичок с безошибочной кличкой — Рыжий. Он намекнул — будет разговор. Намек понят! Чего, однако, ему от Саши нужно?

То-то весь день Рыжий маячил перед глазами. Однако хитер. У начальства оставил впечатление работяги. Такую лису, пожалуй, трудно себе представить.

Если бы не Сулейманов, который сидел возле костра, Рыжий давным бы давно затеял свой разговор. Пока выжидает — наверное, не полагающийся разговор.

— Ты выжимаешь из себя седьмой пот, просто так, ни за что; Габдурахманов заработал благодарность, тоже просто так, ни за что... — проговорил Рыжий, проводив взглядом Сулейманова.

— Чего еще напридумал? — неохотно ответил Саша. — Ему положено — он над всеми нами руководитель. Чуточку понимать должен.

Так и хочется цыкнуть на него, однако не стал. Черт с ним, пусть себе шепчется.

Разговор с самого начала ему не по душе. После таких намеков да полунамеков обычно в тебе закипает сердце.

Саша уж пожалел, что не избежал разговора с Рыжим. Он, видать, мастер выбивать из-под ног почву. Так и гнет, так и гнет свою линию.

Упрямый черт! Саша чувствует, как Рыжий пытается поссорить его с Рашитом. Потом он начал нашептывать про Ольгу Васильевну.

— Ты ее не тронь!

Только недавно, во время дежурства, Ольга Васильевна опрашивала у него: «Два года пролетят, и не заметишь. А что дальше? К старому, полагаю, возврата нет? Пора, очевидно, подумать, как с толком использовать оставшееся время. В первую очередь подумать о профессии. И не только о профессии...»

Она будила в нем надежду. Говорила: поверь в себя! Ольга Васильевна манила далью. Еще какой-то счастливой дорогой. После разговора с ней казалось, что назад путь заказан. Чего уж тут говорить.

Рыжий между тем напирал лестью:

— Ребята в один голос говорят: на тебя положиться можно. Тебя просто невозможно расколоть.

Человеку, только что перевалившему за шестнадцать, не так-то легко устоять перед соблазном — быть всеобщей гордостью. В этом возрасте мнение сверстников оценивается по шкале, равной высшему баллу.

Он с ужасом думает, что все еще находится на распутье. Он безоружен против Рыжего. Он снова на помощь мысленно вызывает Ольгу Васильевну:

«Самое страшное, когда твердо не знаешь, по какому пути идти. На распутье черт яйца катает, говорили в старину».

— Возле плакучей березы выставили часового, — шепчет Рыжий. Он тоже чувствует, что собеседник его на перехлесте дорог. В такое время важно склонить его на свою сторону.

Рыжий пристально наблюдает за Сашей. Только он не догадывается, о чем в это мгновение думает тот. Саша вспоминал самый последний конфликт его с коллективом. Вспомнил и поежился.

Это произошло в школе, на последнем уроке. Матросов до сих пор не знает, зачем ему вдруг пришло в голову пропеть петухом. Пожалуй, ему надоело сидеть за партой подряд столько часов. Ведь с непривычки это не так-то сподручно. А может, решил пошухарить ради забавы. Пусть посмотрят, на что еще способен Сашка Матросов!

Класс, как надеялся Саша, животы не надорвал. Несмотря на то, что он поглядывал на ребят эдаким гоголем... Нате, мол, полюбуйтесь, как это мы можем!

— Матросов, ты того, извинись перед учительницей, — сумрачно поднялся Сивый. — Пока ты это не сделаешь, никто из класса не уйдет.

— Так-таки и не уйдет?

Гнев разлегся зловещей тишиной. Словно стоишь на самом видном месте, на открытом поле или голом холме, и на тебя свирепо и молча надвигается гроза. Казалось, что вот-вот тишина изрыгнет испепеляющие молнии.

С него, конечно, сошла спесь. Но все еще пытался не подавать виду.

— Неужели сами себя лишим гречневой каши?

Никто не отозвался.

— Ну и сидите, а я, например, пошел.

Первым на него двинулся Сивый:

— Советую занять место согласно купленному билету!

Чего ему Сивый? В другое время раз плюнул бы и прошел через него. А тут не до шуток, за ним стоит вон сколько хлопцев!

На какое-то мгновение он растерялся. Не хотелось ему гнуть себя перед ними, так и тянуло пойти наперекор. Но понимал, ему не выдюжить с такой оравой.

— Пусть явится учительница, — выдавил он из себя.

— Ты сходи за ней своими ножками. Да, да, своими ножками, обутыми в казенные ботинки!

Вот сейчас Рыжий напоминает об этом. Он не упускает подобного случая.

— Петухом пропел, и ладно. Чего раздули? — рассуждает Рыжий. — Не то еще бывает! А ты чего? Спасовал перед сопляками. Поверь мне, где только не случалось бывать, но я нигде не слыхал, чтобы такой порядок был — без ужина оставлять. Все это соплячки сами придумали. Ломать это надо!

Рыжий будто держит его сторону, но это только так. Саша не может не понимать, куда клонит шептун. Но ему никак невозможно пойти за Рыжим. Все еще перед его глазами картина, как Ольга Васильевна подсчитывала то, что еще не умеет делать Сашка Матросов в свои шестнадцать лет. Получилось столько «неуменьев», что ни ее пальцев, ни его пальцев для счета не хватило.

— Послезавтра всех вернут в колонию. Может, завтра рискнем? Я, между прочим, уже сговорился с Директором.

— Давай спать!

Еще немного, и Саша сдастся. Ему никак не полагается сворачивать туда, куда не надо. Ералаш в голове — не самый лучший советник. Между прочим, утро вечера мудренее.

По заданию повара Сашка Матросов и Колька Богомолов удят рыбу. Но пока клев неважный.

— Я пойду вон туда, в заливчик, — проговорил Колька, сматывая удочки. — Может, там повезет? Ты тут остаешься?

— Тут.

Саша, естественно, и думать не думает о том, что вскоре ему придется выдержать серьезное испытание.

Оно началось с той минуты, как только на переправу, где сидел Саша с удочкой, внезапно пожаловал Рыжий.

Бросив в лодку вещевой мешок, он воровато оглянулся.

— Припасов на три дня, — прошептал он. — Лодка есть. Самый момент дать деру!

— Куда хочешь податься? — спросил Саша, выигрывая время.

— Что ж ты думал, я прихвачу тебя к своей тетушке?

Где-то в душе уже зарождался гнев: хорош дружок, о себе только и думает.

— Где же Директор? У тебя же с ним был уговор? Разминулся, что ли? — спросил Саша, не зная еще, на что решиться.

Теряя всякое терпение, Рыжий буркнул:

— На кой черт он нам сдался?

Он все время старался обойти Матросова и плюхнуться на сиденье.

— Если, допустим, меня не оказалось тут, на берегу, тоже б бросил?

— Ты — другое дело...

Юлит, заноза! Как только это дошло до его сознанья, Саша взбеленился.

— Отойди, зараза!

— Ты чего, белены объелся?

— Тикай обратным путем!

Но Рыжему вертаться не хотелось. Он было сунулся в лодку, но получил внезапный удар по скуле...

Вдруг на берегу выросла фигура Кольки Богомолова. После этого ничего другого не оставалось делать, как вертаться обратно.

— Чего он приплелся? — настороженно спросил Богомолов, недобрыми глазами провожая Рыжего.

— Коли такой любопытный, спроси у него самого.

«21 мая 1941 года.

В голову лезет всякая дрянь. Раньше, например, разве я задумывался над тем, обидел человека или нет.

А сейчас думать приходится, даже сам себе не веришь. «В шестнадцать лет человек легко раним, — говорит Ольга Васильевна. — Его можно обидеть за какую-нибудь секунду. Чуточку оскорбил его, чуточку унизил — вот тебе и на: пусть весь мир катится, куда надо...»

Разве перед всеми нами стоит такая генеральная задача: не обижать шестнадцатилетних? Нет, по-моему, такой задачи. Я так понимаю, ведь любое наказание так или иначе несет в себе обиду. Возьмем, например, критику. На чем она построена? На том, чтобы сыграть на чувстве самолюбия. Так неужели мы не должны распространять власть критики на шестнадцатилетних?»

«22 м а я 1941 года.

Вчера я наблюдал за мастером столярного цеха. Как только в дверях появился начальник колонии, он так засуетился, что на него обидно было глядеть. Вдруг на лице появилась заискивающая улыбка. Даже голос задрожал.

Чего он трепещет, словно осенний лист?

Стало так неловко, что и сказать нельзя. В такой миг мне хочется очутиться где-то на краю планеты».

«23 мая 1941 года.

«Граждане бывают всякие, — сердится Петр Филиппович. — Например, спесивые бездельники, юркие мещане, классические тунеядцы, — одним словом, такие, какие лишь по ошибке числятся человеком. Не о них я думаю, когда произношу святое слово — гражданин...»

«24 мая 1941 года.

Ни за что не угадаешь, как поступит тот или иной человек в следующую минуту.

У нас шел урок географии. Лидия Михайловна вызвала к доске Митьку Кислорода.

— Покажите, Мамочкин, границы СССР, — просит она.

Тот, конечно, выходит к доске и берет в руки указку. Карта — она, если не уметь ее читать, как иностранный язык. Мамочкин стоит насупившись, не зная, куда ткнуть палочку.

— Не волнуйся, Мамочкин, — пытается помочь Лидия Михайловна.

Выручает положение Матросов: кто бы мог подумать!

— Ну-ка, угомонитесь, — басит он, а потом, обращаясь к учительнице, добавляет: — Разрешите мне.

— Да, Матросов.

Саша вырывает из рук растерявшегося Митьки указку и направляется к карте.

— Правильно, — похвалила учительница. — Молодец.

Возвращая указку Митьке, Саша вдруг с жаром воскликнул:

— Эх ты! Не знаешь, где живешь и где жуешь. А сам еще сын академика!

Я-то знаю, что Митька никакой не сын академика, а потомок самарского парикмахера. Но в классе молчу. Не та обстановочка для выяснения биографий... Где такой барометр, которым можно измерить душевные порывы?»

«25 мая 1941 года.

Мне кажется, что все уголовники — актеры. Любой из них паясничает, одним словом, работает на публику».

«26 мая 1941 года.

Та самая девчонка, которую я от угона спас, прислала письмо. Удивился, конечно.

Разве у нас дадут прочитать письмо, если даже оно от девчонки.

Сообщили, что в моем корпусе кого-то бьют. Пропади все пропадом! Бегу, конечно, вслед за дневальным».

«27 мая 1941 года.

Вдруг сообщают: тебя, Рашит, какая-то девчонка вызывает. Кто же приперся в такое ненастье?

Бегу, конечно.

В проходной никого. А вот за главными воротами в самом деле стоит фигура. Поначалу я не узнал ее. Только тогда, когда она заговорила, признал. Передо мной стояла та самая девчонка, которую я тогда на дороге спасал.

Тогда на телеге я не успел ее разглядеть, не до того было! Сейчас смотрю — ничего.

— Я еле разыскала тебя, — сказала она.

Тут я очнулся и пригласил ее:

— Чего тут под дождем стоим. Пойдем в будку.

На будку она не согласилась. Наверное, меня опасалась. Остались стоять возле главных ворот.

Сперва нам не о чем было говорить. Мы ведь такие чужие друг для друга! Ну что ж из того, что я ее спасал? Это ничего не значит в наше время.

— Те парни еще раз за мной приезжали, — вздохнула она. — Спасибо председателю сельского Совета, он случайно оказался на улице, когда меня пытались укутать тулупом.

— Чего они к тебе прилепились?

— Такая я уж невезучая.

Но что я могу сделать, коли сам вот тут взаперти сижу? Неужто этого не понимает?

И она, конечно, виновата постольку, поскольку симпатичная. И виноват, между прочим, старый-престарый обычай, который позволял умыкнуть приглянувшихся невест. А мне от этого не легче.

Неожиданно она сказала:

— Я понимаю, что из-за меня тут, в заточении, находишься. А чем я могу помочь? Может быть, куда написать письмо?

С этим и ушла. Она забыла назвать свое имя, а я забыл спросить. Не о том же думаешь, когда вот так внезапно встречаешься с девчонкой возле главных ворот».

«Вот бы таким манером работали все отделы кадров, — подумала Ольга Васильевна, невольно залюбовавшись тем, с каким усердием ребята подбирали помощника воспитателя. А такая должность стала просто необходимой, так как отряд разросся.

Наконец, остановились на кандидатуре Александра Матросова.

— Разве что с ним только хлопот наживешь, — буркнул Сивый. — За ним самим, стало быть, надо глядеть в оба.

И он вспомнил все проделки Матросова в цехе.

«Один против», — решила Ольга Васильевна.

— Что с него возьмешь? — спросил Богомолов. — Всего пуще любит он — ужин на сон.

Два «против».

— А что, забыли, как работал он на севе? — заступился Рашит.

«Наконец, первый «за», — отметила про себя Ольга Васильевна.

Так она и сидела среди них, прислушиваясь к горячему и страстному спору. Бедняжке Саше все кости перемыли. Ничего не забыли и не простили. «За», «против», «против», «против».

— Неряха, — говорил один.

— Женщин не уважает, — утверждал второй.

— Как не уважает? — удивилась Ольга Васильевна.

— Я сам слышал, как он говорил: воспитателем должен быть мужчина... Это — не женский труд.

— Допустим, это еще не говорит о том, что он вообще не уважает женщин.

— Он сам все может учинить.

— Ему все трын-трава.

— Все это так, — проговорил Рашит. — Но кто сунул кулаком по скуле Рыжего, когда тот пытался сманить ребят на побег? Тот же Матросов! Кто лучше всех географию знает? Не он ли?

— Все же он — тертый калач, — недовольно говорил Сивый. По всему видно, он против.

— В последнее время международным положением очень интересуется, — вспомнил вдруг Богомолов. — Все спрашивал про судетских немцев и про то, куда подевался австрийский президент...

«Мы не просто подбираем помощника воспитателя, — думала Ольга Васильевна. — Мы еще проходим урок мудрости...»

— Он стал якшаться с Рыжим, — сказал Сивый. — И это мне не нравится. Рыжий сухим из воды выйдет. Весь свет вокруг пальца обведет. Покуда рано Сашку выдвигать.

— Еще неизвестно, кто на кого больше влияет, — дал отповедь Рашит. — Может, Саша хочет на него оказать влияние? По-моему, стоит рискнуть...

«Ему все-таки нельзя служить в отделе кадров, — сказала про себя Ольга Васильевна. — Душа нараспашку! Нельзя быть таким добреньким божьим посредником. И Сивого, пожалуй, нельзя... Видит одно плохое в человеке. А в целом здорово хорошо: «за» и «против», «за» и «против»...

Выслушав всех, она проговорила:

— Рискнем. То, что якшается с Рыжим, — надо проверить: что это за дружба? То, что не стрижет ногти — научим. Кто-то тут говорил, Матросов, мол, не уважает женщин. Это придет. Давайте мы вспомним только одно, каким он к нам пришел и каким стал за это короткое время. Он — любознательный. У него я чувствую желание стать лучше. Теперь он будет под рукой, на виду. И кроме того, мы оказываем ему доверие. Разве это так мало для человека?

— Поручаю тебе ответственное задание, — говорил начальник колонии, придирчиво глядя в глаза Матросову. — По ходатайству ребят я назначаю тебя помощником воспитателя первого корпуса.

— Есть! Разрешите идти?

— Куда так спешишь? Вот эта рука тебе незнакома? — спросил Стасюк, передавая ему в руки записку. — Почерк разбираешь?

— «Обратите внимание на своих активистов, — стал читать Матросов. — Ребята хотят тикать. А кто, сами поищите...»

— Ну и как?

— Фискал! — сумрачно заметил Саша. — Если бы я знал, чья это рука...

— То?

— То дал был взбучку!

— За что? За то, что он сигнализирует о побеге? Делает, в конечном итоге, очень доброе дело?

Саша промолчал.

— Приступай к своим обязанностям. А что за обязанности, расскажет Ольга Васильевна.

Чем больше задумывался подросток над своим назначением, тем яснее понимал, что это принесет ему много неудобств. Но приходилось подчиняться.

Если бы в течение этих двух часов воспитатель мог незаметно наблюдать за действиями своего нового помощника, то, несомненно, был бы крайне удивлен. Почему это Саша побежал на фабрику? Почему он, зорко оглядываясь по сторонам, юркнул в помещение малярного цеха, где сейчас шел ремонт? Почему он, остановившись, приподнял широкую плиту пола и спрыгнул в образовавшуюся яму? Так можно было составить бесконечное число «почему».

А происходило следующее.

...Как-то Рыжий при всех ребятах вызвал Сашу наперегонки: кто раньше вскарабкается на самую вершину дуба. Того самого, на котором, по преданию, вешались осатаневшие монахи.

Им почти одновременно удалось взобраться на дерево. Саша хотел уж спуститься вниз, но Рыжий удержал его:

— Погляди вокруг! Куда спешишь?

Отсюда открывался вид на десятки километров, и в первую минуту ребята молчали, как зачарованные, занятые каждый своими мыслями.

На долину медленно опускались сумерки. Прямо на юге вставала серой тучей Нагаевская гора, на западе, среди зеленого леса, виднелись беленькие домики станции Дема. В заманчивой дали синими дымками лежали дубравы. Внизу, почти под горой, широкая и тихая Ак-Идель соединялась со своей сестрой, бурной, шумной Кара-Иделью. Блестящими полтинниками лежали в долине маленькие озерки, заросшие камышами.

— Вот черт, здорово как!.. — передал, как умел, свое восхищение Сашка.

Вечер, точно желая окончательно очаровать юношей, вывел на середину реки белый пароход, стекла которого горели под алыми лучами заходящего солнца. Пароход шел вверх, видимо, поднимался в верховья, к Аю и Юрюзани. Он протяжно загудел, точно прощаясь с городом.

Саша, проводив жадным взглядом пароход до самого поворота, туда, где русло реки закрывалось выступом горы, глубоко вздохнул, словно не пароход, а его судьба проплывала мимо...

— Смотрю я на тебя и дивлюсь. Парень что надо — голова на месте, кулаки хорошие, а про дело не думаешь, — прошептал Рыжий.

— Про какое?

— Будто не понимаешь... Раскинь мозгами.

— Про то, чтобы смотать удочки?

— Угу...

Саша отмахнулся от него, как от надоедливой мухи:

— Э, нет! Начальник относится ко мне не худо, лучше отпрошусь в другую колонию, ближе к морю...

Рыжий расхохотался. Немного успокоившись, вытирая выступившие слезы, так было ему весело, произнес:

— Считай до миллиона, так тебя и переведут...

Матросов даже вытянулся на своем сучке и сердито воскликнул:

— Отпустят!

— А если нет?

— Убегу, как пить дать.

Рыжий, сразу посерьезнев, проворчал;

— Теперь дело говоришь. Тут и я тебе компанию сумею составить...

Как и следовало ожидать, руководство колонии не отпустило Сашу, Митька был прав... И с этого дня Матросова часто можно было видеть в компании Рыжего. Они начали осторожно собирать группу ребят. План полностью созрел, когда в ходе ремонта малярного цеха ребята натолкнулись на подземный ход, существовавший еще при монахах, но теперь местами заваленный. Подземный коридор вел на берег реки... В свободные часы часть заговорщиков осторожно пробиралась в подземелье и расчищала проход. Срок побега приближался...

...Матросов с трудом приподнял большую квадратную плиту, спрыгнул в яму и закрыл за собой ход в подземелье. Его охватила полная темнота, но скоро глаза привыкли, и Саша начал осторожно пробираться по ходу. Вот сейчас поворот, там светлее, сверху слабо пробивается дневной свет. Саша дошел до поворота, ускорил шаг. Метров двадцать он прошел в полной темноте и вынужден был зажечь спичку. При ее мигающем свете Саше бросились в глаза глиняные сосуды, в одной нише он заметил даже два скелета, но не задержался, ведь он не первый раз идет по этому коридору, кроме того, у него так мало времени...

Под ногами ползали скользкие насекомые. Саша торопился и не обращал на них внимания. Пройдя метров тридцать, он заметил огонек; у завала копошилось около десятка ребят. От них падали странные тени. При приближении Саши колонисты перестали работать и насторожились.

— Ох и напугал! — воскликнул Директор, заметив Матросова.

— Что тебе? — недовольно спросил Рыжий. — Зачем вызвали к начальнику? — подозрительно взглянув на Сашу, продолжал он.

— Потому и прибежал, — ответил Саша. — Начальство номер выкинуло: меня назначили помощником воспитателя.

— Надо полагать, при нашем корпусе?

— Да.

— Так, значится, ты день-деньской будешь знать все их планы. Это нам подойдет. А ты сейчас отсель давай деру, чтобы тебя ненароком из виду не потеряли.

Саша, однако, сразу не ушел.

— Чего еще?

— Кого-то черт попутал. Записку прислал. Стасюк мне показывал. Сообщает: так, мол, и так, готовится побег.

— Кто написал?

— Кабы знать! Почерк не признал.

Казалось, что Рыжий взбесился. Ругался последними словами, сулил всевозможные беды и кары доносчику.

— Ты того, обязательно узнай, кто фискалит. А мы тут будем спешить. Постараемся раньше срока улизнуть.

Тем же путем Саша прошел обратно, около выхода прислушался, не слышно ли чьих шагов или разговоров. Все было тихо. Он осторожно приподнял плиту, вылез и так же аккуратно заложил дыру. Стряхнул с одежды пыль и только потом юркнул в дверь.

После обеда Саша ходил по территории фабрики с красной нарукавной повязкой. Ему нравилась новая должность. Он точно исполнял приказания воспитателя, четко докладывая об исполнении.

Когда воспитанники вернулись из цехов и классов, Бурнашев объявил неожиданную поверку. Многих она застала врасплох, в том числе и Сашу.

Исмагил Ибрагимович взял в руки список колонистов первого корпуса.

— Абдуллин!

— Здесь, — ответил Абдуллин.

— Абрамов!

— Я Абрамов!

Но уже пятого по списку не оказалось в строю. Затем все чаще и чаще отвечали:

— Его нет.

— Отсутствует.

Не хватало одиннадцати ребят. Бурнашев, закончив поверку, повернулся к Матросову:

— Матросов, ты не знаешь, где они могут быть?

Саша запальчиво ответил:

— Откуда я должен знать? Я за ними не слежу.

Опытный педагог по глазам колониста видел, что он говорит неправду. Повысив голос так, чтобы его слышал весь строй, он огорченно заявил:

— Неужели не найдем их? Такого молодца своим помощником назначил... Неужели они провели тебя, Матросов?

Строй настороженно ждал, что ответит Саша. А он лихорадочно думал: как выпутаться из нелепого положения? Пошлют разыскивать кого не надо, обязательно обнаружат подземный ход. Как предотвратить провал?

— Конечно, попрятались ребята. И, наверное, курят или дуются в карты, — сказал Саша, желая отвести удар. — Но я доставлю их живыми и здоровыми, если даже они сидят где-нибудь под крышей или... провалились сквозь землю.

Вскоре стали подбегать колонисты. Испросив разрешение, они становились в строй. Однако никто из них правдиво не ответил, где пропадал. Каждый говорил то, что взбредет в голову:

— Был в туалете.

— Бегал в лазарет.

Однако не так-то легко провести Бурнашева. Напротив фамилий, опоздавших в строй, он незаметно проставил крестики.

Караульным начальником назначили красавца Еремеева. Сашку поставили под его началом. Рядом на скамейке сидит посторонний. Апуш-бабай, как он представился, пришел навестить непутевого внука. А между тем у непутевого внука мертвый час.

Старик даже испугался, когда он впервые услышал про «мертвый час». Черт знает что подумал! Но когда объяснили, что внук спит самым обыкновенным способом, на самой обыкновенной подушке, сразу успокоился.

Сейчас он занят делом. Старик ловко орудует самодельным перочинным ножом. Бабай чуть наклонил большую, после бритья блестевшую на солнце голову, макушка которой была закрыта каляпушем ^[1]; нависшие седые брови скрывали сосредоточенные черные, как смородина, глаза.

Саша давно уже хотел заговорить со стариком, но не отваживался. В хитро прищуренных глазах Саши внимательный наблюдатель прочитал бы особенное, счастливое выражение; только минутами в них мелькала тревожная мысль, но тотчас же улыбка снова появлялась на лице Матросова. Пусть красавчик Еремеев и впридачу этот «Пушка-бабай» сидят здесь у ворот, ничто теперь не удержит одиннадцать смелых парней... Сегодня ночью после отбоя назначен побег через подземный ход.

Ему хотелось подшутить над стариком, как-то дать понять ему, что вот они сейчас вместе оберегают покой колонии, а завтра «Пушка-бабай», если будет еще здесь, станет ахать и охать, вспоминая, может быть, какой опасности он подвергался, сидя у ворот с беглецом.

Саша обошел скамью, сел рядом со стариком. Старик делал отверстия в толстой сухой камышине. Любопытство победило осторожность.

— Пушка-бабай, а Пушка-бабай, — обратился к нему Саша. — Чего ты вырезаешь?

Старик нехотя поднял голову, сердито взглянул на подростка, посмевшего отвлечь его от дела, и сурово ответил:

— Бабай делает курай.

— А что такое курай?

Апуш-бабай недовольно покачал головой: вот она, молодежь, — не знает, что такое курай. Однако он не успел ответить, так как увидел, что с ребятами, играющими на площадке, что-то случилось. Они, словно по команде, побежали в сторону общежитий. Двор сразу опустел, крики заглохли, на зеленой траве остался сиротливо лежать футбольный мяч. Саша тоже с удивлением наблюдал за загадочным происшествием. Что могло случиться? Неужели раскрыли заговор и устроили тревогу? Он встал с бьющимся сердцем. Значит, все погибло... Может, одному перемахнуть через забор?.. Назовут предателем, оставившим товарищей.

Из дверей общежития выскочил Директор. Он что есть духу понесся в сторону ворот. Значит, так и есть, все погибло... Саша даже задрожал от злости. Кто мог их выдать?

Директор подбежал, остановился как вкопанный, тяжело дыша, побледнев.

— Что случилось? — подозрительно спросил старик, откладывая курай; эти мальчишки так и не дали ему закончить работу.

— Ребята... война! — еле выговорил наконец Директор.

— Ты не шути, — прошептал Саша. — Выдал кто?

— Врать нельзя, второй раз никогда не поверят, — назидательно произнес старик. — Однажды с пастухом так было: соврал, крикнул, что волки напали на стадо, — все село сбежалось. А второй раз на самом деле волки напали, да сколько ни кричал. он, никто на помощь не пришел.

— Фашисты напали! — произнес Директор, чуть отдышавшись.

«22 и ю н я 1941 года.

Вся колония гудит-шумит. Смотрю — и впрямь столпотворение. Тут прозвучала команда — линейка!

Пятки к пяткам. Да и плечи к плечам.

Шутка ли — строй через весь двор протянулся. Люди застыли в жутком молчании.

Мне тоже передалось всеобщее настроение. Думаю: никому из нас не миновать солдатской доли. Мы уж чувствуем себя почти на поле боя. Если бы сказали: иди! — даже бровью не повел бы.

Может, в этот день я впервые ощутил, какой я нужный?

На самом правом фланге, как всегда, красавчик Еремеев. На левом — от горшка два вершка — Лешка Пугливая Тень.

Мне, как дежурному, положено подавать команду «Смирно!». Поднатужился — получилось.

Над двором, обнесенным высоким забором, гремит голос Стасюка:

— Кто в этот час не хочет защищать Родину?

— Таковых нет! — несется в ответ.

— А кто желает быть в первых рядах защитников нашей родной земли?

Голосов прорва. Орут все. Ну и дела!

Рыжий стоит в строю рядом с Матросовым. Ай да мошенники, и тут рядышком. Почему-то Рыжий отвел взор. Саша — тоже. В такой день они не имеют никакого права не смотреть людям прямо в глаза. Потому что на нас глядит вся земля...»

Во время обеденного перерыва Саша был на кухне. Повариха тетя Таня спросила помогавшую ей молодую девушку:

— Ты, Маша, закрыла погреб?

— На кой дьявол нам лед, когда тут войну объявили... — ответила Маша.

Саша заинтересовался разговором.

— Ежели война, по-твоему, руки должны опускаться? — рассердилась тетя Таня.

Матросов до вечера стоял на посту. Апуш-бабай, собираясь домой, почему-то медлил уходить. Он охотно делился своими мыслями с Матросовым.

— Наводчик в артиллерии — очень важная профессия. А наводчик в горной артиллерии — подавно редкостная должность. Ежели надо будет обучить молодняк, и я пригожусь: есть еще порох в пороховницах! Может, вспомнят?

Он обращался к Саше, точно это зависело от подростка. Саша был так взволнован, что ему хотелось сказать: «Обязательно вспомнят».

Разохотившийся старик все говорил и говорил:

— Мой прадед воевал на стороне Емельяна Пугачева. Вот так. Я сам ходил на Австрию. Вот так. Если надо будет, еще ходить будем.

Саша засмеялся:

— Дедушка, рассыпешься, до фронта не дойдешь...

Бабай, сверкнув взглядом, замолчал. Так он и ушел обиженным. Не понравилась ему шутка.

К Саше на пост несколько раз прибегал Директор. Он осторожно расспрашивал Матросова, беспокоясь за сегодняшнюю ночь.

— Саша, — приставал он. — А Саша! Как ты думаешь?

— Мы победим, конечно, — отвечал Саша, нарочно увиливая от ответа.

— Я не о том...

— О чем же? — словно не догадываясь, спрашивал Саша.

— Сам знаешь...

Матросов подмигивал, давая понять, что при «Пушке-бабае» нельзя же разговаривать на эту щекотливую тему.

Всех воспитателей распустил по домам. Всех до единого. Сам остался в колонии. «Ну, с чего начнем завтрашний день?» — думал он.

В час больших испытаний человек не может удовлетворяться обыденной работой, которой занимается изо дня в день. Хотелось совершить что-то необыкновенное. Стасюк, сжимая руками виски, неожиданно вскочил и начал ходить по комнате большими шагами.

Когда угасла заря, зазвенел серебряный подголосок, и звон этот поднялся над колонией, пробежал над рекой, задержался над лесом и навязчивым эхом вернулся обратно. Казалось, что никому не уснуть в этот тревожный июньский вечер.

Удары были редки и отчётливы.

Петр Филиппович остановился посреди комнаты и прошептал:

— Что мне делать? Заключить договор на вторую половину года на изготовление шифоньеров, заказать новые дисковые пилы и начать строительство нового корпуса? Или послать все это к черту и добиваться срочно отправки на фронт? Здоровый человек, отлично знающий военную службу, не может оставаться здесь. Что подумает молодежь, если я сам останусь в глубоком тылу? Как мало мне будет веры!

Дверь открылась. Комсорг Дмитриев, дежурный по колонии, кашлянул.

— Разрешите доложить?

Петр Филиппович удивленно оглянулся и сдержанно произнес:

— Да, пожалуйста.

— Во вверенной вам колонии происшествий нет. Больных тоже. Доклады дежурных принял лично.

— Все?

— Нет... Всюду пришлось проводить беседы. Интересуются, товарищ начальник. Вопросы одни и те же: сколько будем воевать? Хватит ли у нас танков? Особенно большой интерес к самолетам. У нас больше солдат или у Гитлера?.. Спрашивают еще: будет ли в Германии восстание? Отвечал, как мог.

— Хорошо, — похвалил Стасюк. — Завтра поговорим более обстоятельно... Выходит, полный порядок?

Дмитриев был озадачен этим вопросом: «Неужели чего не усмотрел?»

— Так точно.

И не тон дежурного, а внезапно появившееся решение что-то изменить в обычном течении жизни заставило Стасюка сказать:

— Сделаем обход. Будете сопровождать меня!

— Есть сопровождать!

Они вышли. Непроницаемая летняя ночь окутала колонию. Массивные здания бывшего монастыря в темноте напоминали нагромождение прибрежных скал, окутанных туманом. В неизмеримо высокой дали сверкали яркие звезды. Угрюмо молчал старый дуб, живой свидетель жизни многих поколений. Молчали даже птицы. И ветер, равнодушный странник, никого не тревожил.

Старшие колонисты, дежурившие в корпусах, удивились приходу начальника в неурочное время и докладывали тихо, как бы боясь разбудить первую военную ночь:

— Товарищ начальник, корпус отдыхает!

— Товарищ начальник, все спокойно!

— Товарищ начальник, происшествий нет!

В одном из корпусов дежурил Володя Еремеев. Докладывая Петру Филипповичу, он не смог скрыть довольной улыбки, что на его участке полный порядок, — уж он, комсомолец, не подведет.

Петр Филиппович невольно поддался чувству особой торжественности, тому чувству, что овладело колонистами в этот день. Он только сказал;

— Будьте внимательны.

В первом корпусе Стасюк задержался. Ему почудился разговор в темных спальнях, он прошел по коридору. Его сопровождали Дмитриев и дежурный по корпусу Митька Мамочкин. Он шел, громко стуча ботинками. Петр Филиппович недовольно поморщился:

— Дежурный, нельзя ли потише?

Митька, словно не слыша замечания начальника, нарочно стучал ботинками, точно желая разбудить колонистов... Приоткрывая двери спален, он предупредительно включал свет и громко говорил:

— Видите, спят. Восьмой сон сменяют, товарищ начальник.

Ребята дружно храпели.

Стасюку не понравилось поведение Мамочкина, и он предупредил Дмитриева:

— Обратите особое внимание на первый корпус. Глядите в оба, спрос будет с вас...

Они расстались. Петр Филиппович пошел к себе, а Дмитриев продолжал обход, проверяя все объекты, цехи, здания.

Проводив начальство, Митька Кислород долго прислушивался. В каждом шорохе ему чудилась опасность. Потом, вскинув голову и подмигнув кому-то, недобро улыбнулся. Проворно вбежав на второй этаж, он открыл двери спальни № 5 и прохрипел в темноту:

— Подъем!

Комната моментально перестала храпеть, ребята поднимались, кто-то кого-то будил, тихонько, через определенный промежуток времени, постукивали карандашом в стену.

В дверь вошло еще несколько темных фигур.

Странную картину представляла комната в этот поздний час. Колонисты сидели в верхней одежде на белых простынях, некоторые валялись на кроватях, подложив руки под головы. Митька говорил полушепотом:

— Рискнем, ребята? Самый раз! Все подготовлено, проскользнем.

Так началось собрание без президиума и обычных формальностей. Протокола не писали, регламента не устанавливали.

— Лучшего времени не закажешь,— бросил в темноте Рыжий. — Начальник только что был, я выпроводил его, полный порядочек. До утра никто не опомнится. Ясно говорю? О том, что к чему, скажет Нос.

— Пусть каждый проверит соседа — не затесался ли кто-нибудь чужой? — приказал неустановившийся тенорок.

Вскоре донеслось:

— Все свои.

— Осмотрели под койками?

— Чужих нема...

— Чужой не чужой, теперь все равно. Уведем всех, кто в комнате. Не оставлять же тут, — пробасил Рыжий. — Ну, за дело!

Нос перевел дух:

— К утру дойдем до Юматово. А там переждем в лесочке. Потому что будут искать. Ночью оседлаем товарный. Там я знаю одно подходящее место на подъеме.

— А дальше что? — спросил кто-то.

— Как что? На фронт подадимся, — ответил Нос.

— Кто спрашивает? — сердито буркнул Рыжий. — За забором — воля. Кто куда хочет, туда и подастся. Продолжай, Нос. Пора уходить.

— Седой, Ротик, Прожектор идут первыми. Солнышко со мной. Кислород и Матрос — после нас. Полундра и его группа догонят нас у воды. Последним проходит через подземный ход Директор.

— Ну, все дошло? — прозвучал в темноте вопрос Митьки.

Комната молчала. Если бы это сборище было вчера, все было бы по-иному. Не было бы этих речей, по приобретенной привычке все начали бы быстро действовать. Однако сегодня ребята молчали, точно ожидая чего-то. В этой далекой от фронта колонии не остались равнодушными к тому, что происходит в этот час на фронте. Война посеяла бурю в мальчишеских сердцах.

Александр Матросов лежал на койке. Что с ним случилось? Почему он не подает голоса? Разве не он разработал подробный план побега? Разве не он нашел заброшенный подземный ход, когда-то служивший монахам? Кто прикрывал колонистов, устраняющих завалы? Кто назначил и настаивал на этом сроке побега — 22 июня, в ночь?

Матросов поднялся. Он решительно отбросил одеяло, громко стуча ботинками, подошел к окну, через которое пробивался слабый свет. Он еще не успел разобраться в своих мыслях, чувствах, однако молчать не мог:

— Ребята, — проговорил он с трудом, кашляя и волнуясь, — как хотите, так и думайте: я не могу в такую ночь бежать.

Комната ахнула. Рыжий метнулся в его сторону.

— В сторонке решил остаться? Или еще что надумал?

— Только вчера через мою душу проходила черта, разделяющая неволю от воли, нас от активистов, — глухо произнес Саша. — Сегодня, когда на нас напали, как же можно думать о побеге? Я спрашиваю: как? Теперь черта проходит по полям сражений. По одну сторону ее — наши, по другую — фашисты. Тут уж выбор только один: быть всем вместе, всем заодно, как кулак, как куча, как масса...

— Где у тебя проходит та самая черта, ну-ка, покажь! — проговорил Рыжий, подойдя вплотную.

Митька бросился на Сашу с ножом, но не успел нанести удар. Сильный толчок сбил его с ног, и он полетел к двери, задев плечом за спинку кровати. Это сделал незаметно вошедший в комнату Рашит. Он знал, что, только поймав ребят на месте преступления, может крепко взять их в руки.

Саша не оглянулся на спасителя и громко крикнул:

— Пусть поднимают руки те, кто не хочет бежать!

При зажженной спичке было видно: все дружно голосовали против побега.

Митька одиноко стоял у дверей, облизывая кровь, бежавшую с губ. С этой минуты Рашит по-настоящему вошел в роль командира:

— Тебя, Рыжий, там ждет Косой. Остальным по местам. Раздеться.

«24 июня 1941 года.

Штрафной изолятор, в переводе на обычный язык — надежное место, где ты без помехи можешь продумать всю свою жизнь.

— Ты меня спрашивал? — обращаюсь к Саше.

— Спрашивал.

— Чего тебе?

— Дай карандаш.

— Не положено.

— Я знаю. Но мне обязательно нужен карандаш.

— Ишь чего надумал! Ты соображаешь, что в штрафном изоляторе не разрешается писать? Читать и писать!

— Мне лишь расписаться. Я не успел поставить свою подпись, — говорит он. — И число.

Подаю ему карандаш. Была не была! Все равно за него держать ответ.

Он возвращает карандаш вместе с листком бумаги:

— Передай по назначению.

— Жалоба?

— Жалоба, — усмехнулся он. А рот до ушей!

Мне хочется ему напомнить, что его наказание чепуха по сравнению с другими. Не рыпайся, мол... А почему рот до ушей?

Я разворачиваю бумажку и глазам своим не верю. Сам себе говорю: ну и чудеса!

Сашка всучил мне свое заявление в военкомат. Собрался пойти добровольцем на фронт.

Сперва хотел вернуть ему его заявление: ну, думаю, чего он ерепенится? Семнадцати еще нет.

Потом смекнул: вот о чем надумал в штрафном изоляторе. Это же здорово хорошо: даже наказанный человек в душе не держит обиду. Он рвется туда, где жизнью может поплатиться.

Я ему не отказал, забрал заявление. Я не военкомат, конечно. Я могу собрать все патриотические заявления».

«25 июня 1941 года.

На моей тумбочке лежит заявление Саши. А я думаю о том, как судил беглецов мальчишеский суд. Самый суровый. Самый бескомпромиссный. И страшный своей честностью.

— Которые собирались быть предателями, взгляните сюда! — раздается зычный голос Еремеева. — Ишь какие, теперь слабо! Не можете взглянуть на своих товарищей?

Они стоят на виду у всех. Одиннадцать стриженых голов.

— Но вам никогда не быть предателями! — продолжает Еремеев. — Этого мы не позволим. И вы сами не позволите.

Засветились глаза. И синие. И карие. И черные. И серые. И зеленые. Одним словом, всякие.

Мальчишеский суд — самый справедливый. И суровый. И беспощадный».

«27 и ю н я 1941 года.

Утром Саша стоял у окошечка, выдавая для слесарного цеха инструменты. Он был необычно криклив и придирчив. Ленька Сивый, его первый цеховой учитель, недоуменно спросил, отойдя от окошечка:

— Чего он так разоряется? Его подменили, что ли?

— С Матросовым случилось то же самое, что и со всеми нами после двадцать второго июня, — ответил я».

«24 октября 1941 года.

— Собираем комсомольцев. Получена телеграмма. Вот почитай,— сказал Дмитриев.

Я взял телеграмму: «Фронт испытывает острую нужду боеприпасах тчк Отгрузка их задерживается отсутствием спецукупорки тчк Мобилизуйте все возможности отгрузки течение пяти дней шесть вагонов укупорки».

— Н-да!

— Ясна тебе обстановочка? — сказал комсорг. — Нам никак не обойтись без того, чтобы не мобилизовать всех комсомольцев. Заказ оборонный. Сам понимаешь, а время не терпит.

— Разве оборонное задание касается только комсомольцев? — вдруг спросил Саша. — Может, я тоже кое-что хочу сделать для фронта.

— Считай, Матросов, себя мобилизованным.

Такого парня, честное слово, обнять хочется, но у нас, колонистов, как-то это не принято. Вместо этого я отвесил ему увесистый шлепок. Пусть знает наших...»

Первое оборонное задание! Лопнуть можно от радости. Ради такого дела мальчишки готовы остаться без еды и сна. Чего уж там, они готовы отдать свои души. Ведь все эти беспризорники и бродяги всегда жили мечтой о настоящем деле. И надо признаться, их никогда не увлекали детские забавы, они льнули к взрослым, почти с завязанными глазами шли в их заманчивый и загадочный мир.

В этот день они почувствовали щекочущее дыхание фронта. Колонисты вдруг отчетливо представили себе, что ящики, сколоченные их руками, попадут прямо в руки солдат. Посредников никаких не будет. Им показалось, что протянутые руки нечаянно коснулись вспотевших ладоней подносчика или командира орудия.

У Саши сперва дело не клеилось. Не так-то просто, оказывается, сколотить ящик. Он не раз бил себе по пальцам. После чего, переживая боль, скоренько хватался за молоток. Если поранился до крови, то палец завязываешь носовым платком — сам себе скорая помощь...

Перед Сашей, как и перед другими ребятами, лежали стандартные доски. Как будто нехитрое дело — забить гвозди. Но на каждый ящик уходила уйма времени. Время от времени Матросов оглядывался на соседей: на Косого или Прожектора. У них была куда выше пирамида из готовых ящиков.

— Сноровистые и ушлые, — с завистью говорил Саша, торопясь нагнать. — И опыта, по-видимому, больше.

Вот неподалеку остановились Петр Филиппович и Сергей Дмитриев. Они следили за ходом работы: кое-кому делали шутливые замечания, а кое-какую продукцию даже браковали.

«Только бы не мою», — думал Саша, боясь поднять на них глаза.

Вдруг начальник колонии распорядился:

— Поставьте новую смену.

Саше не хотелось уходить, он сделал меньше, чем Косой, даже меньше, чем Прожектор. Ему надо потрудиться с часок, чтобы наверстать отставание.

Однако не тут-то было. Перед ним уже выросла фигура Митьки Кислорода.

— Дай сюда молоток, — прохрипел он.

— Подождешь...

Матросов как ни в чем не бывало продолжал стучать молотком. Он уже наловчился одним ударом забивать гвоздь. Стало веселее. Было бы совсем хорошо, если бы перед глазами не торчал этот Митька.

Он уже ничего не требовал. До работы он неохочий. Стоял себе и стоял.

— Хоть бы лег, что ли, — вдруг рассердился Саша. — Чего торчишь?

К спорящим подошел Петр Филиппович.

— Сколько сделал? — спросил он.

— Не считал, товарищ начальник.

— Давай посчитаем вместе.

Насчитали двенадцать ящиков.

— Один сделал?

На вопрос начальника ответил Дмитриев:

— Один.

— Хватит на сегодня. Потрудился неплохо. Иди отдыхать! — сказал Петр Филиппович.

Матросов молчал. Потом с дрожью в голосе спросил:

— А нельзя остаться до конца?

— Нет.

Петр Филиппович, подумав, предложил:

— После ужина, если захочешь, будешь помогать грузить машину.

— Есть помогать!

Пошел дождь. Долгий, нудный.

Матросов, выйдя из столовой, стал невольным свидетелем спора между Дмитриевым и незнакомым шофером, краснолицым парнем с широкими плечами. Саша не знал его. Комсорг горячился, уговаривал, сердился:

— Понимаешь, голова, фронтовой заказ!

— Разве я не понимаю, — отвечал сухо шофер. — Но если машина застрянет на этих ухабах, то от этого дело не пойдет быстрее.

— Что же делать?

— Я поставлю машину на шоссейке, а вы организуйте доставку, как и чем хотите, это ваше дело.

— Все лошади на подсобном, — вслух размышлял Дмитриев. — Пока их затребуешь, до утра простоять придется. Где же выход? Понимаешь, голова, в какое глупое положение поставил нас дождь.

— Не дождь, а сами себя. Давно бы починили мост, как же без подъезда жить? — ворчал водитель, закуривая. — По мне, хоть на себе таскайте!

Неожиданно для разговаривающих выступил Матросов:

— А что, испугаемся? — крикнул он. — И на себе таскать будем.

Шофер внимательно посмотрел на юношу и ничего не ответил.

Матросов пошел первым, подняв на плечи три ящика. За ним шел Сивый. Косой и Ибрагимов сделали что-то вроде носилок и вдвоем несли четыре ящика. Все-таки ушлые они парни.

Со стороны колонисты напоминали караван, пересекающий пустыню. Под тяжестью ноши они качались, ботинки их утопали в грязи. С трудом сохраняя равновесие, тяжело дыша (ящики нельзя было ставить на грязную землю), они шли к машине, стоящей около размытого моста над оврагом.

Работа была тяжелая и подвигалась медленно.

Перед вечером Петр Филиппович вызвал к себе Сулейманова:

— Докладывайте! — потребовал начальник.

— Продукция на четыре вагона уже есть. За ночь доделаем остальное, — доложил Сулейманов. — Во всяком случае, завтра к полудню погрузим всю продукцию. Так сказать, раньше срока. За счет энтузиазма, Петр Филиппович, выходим из положения...

Начальник нахмурился, даже желваки заходили по скулам:

— Энтузиазм — дело прекрасное. А вот вы мне ответьте, что с мостом?

Сулейманов опешил — он никогда еще не видел таким возбужденным своего начальника — и неразборчиво пробормотал:

— Так сказать, я рассчитывал...

— Сколько раз вы успокаивали, говорили, что он, мол, переживет нас. А что получилось: первый же сильный дождь подмыл его. Разве дело на своих плечах таскать тяжелые ящики?.. В двенадцать ночи поедем на товарную станцию, подготовьте машину.

Сколько бы ни возмущался Петр Филиппович, такой способ погрузки был единственно реальным.

Надев плащ, Стасюк вышел на улицу.

Наступила ночь. Никто из колонистов не просил отдыха.

Вот идет Матросов, взвалив на плечи три ящика. Позади шагает Рашит. Еремеев и Петенчук несут тоже по три ящика. Сивый — два, Богомолов — один; кто сколько может поднять.

Шофер сказал Петру Филипповичу:

— Двадцать второй рейс делаю...

— На сегодня хватит, ребята устали. Пошлю на ночь одну бригаду на погрузку вагонов, а вы приедете рано утром, не позже шести.

Шофер увез последнюю партию ящиков.

Петр Филиппович, собрав ребят, сказал им:

— Потрудились на славу, идите спать. С утра снова предстоит работа, — и, отозвав в сторону Дмитриева, продолжал: — Из тех, кто не работал здесь, составьте бригаду для работы на станции. За ночь необходимо закончить погрузку доставленных туда ящиков. Кого хотите назначить бригадиром?

— В резерве я держал Андрея Богомолова.

— Не возражаю. Его бригаду немедленно направьте на станцию.

— Есть.

В кабинете Петра Филипповича дожидались учительницы. У них был воинственный вид. Он, снимая плащ, оправдывался:

— Виноват, Ольга Васильевна, не предупредив вас, сорвал уроки. Больше этого не будет. Фронтовой заказ!

Лидия Михайловна выступила вперед:

— Именно по поводу фронтового заказа мы и пришли.

— Не бойтесь, не ругаться пришли, — сказала Ольга Васильевна, — просим назначить нас на тот участок, где бы мы сумели помочь...

Взволнованный Петр Филиппович горячо поблагодарил женщин и... отказал им. Ночью он поехал на вокзал.

Красивое здание обкома, построенное архитектором в восточном стиле, с башнями, напоминающими высокие минареты, стояло на тихой улочке. Порывистый ветер гонял по тротуару почерневшие листья клена.

В приемной Стасюка приветливо встретила седая женщина, бессменный секретарь секретаря:

— Товарищ Стасюк, как всегда, прибыл вовремя, — и взглянула на часы. — Немного придется подождать. С минуты на минуту ждем Галимова, вместе войдете.

В приемную вошел быстрой походкой седой военный.

— Здравствуйте, Павловна!

Они, наверное, хорошо знали друг друга. Она улыбнулась ему:

— Добрый день. Заходите, вас ждет товарищ Муртазин.

Огромная дубовая дверь пропустила их в светлый кабинет.

Муртазин, услышав шаги, поднял голову, молча встал и направился навстречу. Он подал им руки и запросто пригласил:

— Незнакомы? Познакомьтесь!

— Военврач Галимов.

— Стасюк, начальник детской колонии.

— Приступим к делу. Всем нам дорога каждая минута. Товарищ Галимов, прошу коротко изложить суть дела. Три минуты достаточно?

— Уложусь, — ответил Галимов. — Ночью прибывают сорок дочерей Ленинграда. Мы обязаны их приютить. Между прочим, среди них много больных. Несколько раз попадали под бомбежку. Девушки изнурены, требуют внимательного ухода. Но я не имею права разместить их в госпиталях...

— Мы думаем устроить их у вас, — обратился Муртазин к Стасюку.

В первую минуту Петр Филиппович хотел категорически отказаться. Это предложение его испугало. Он сказал:

— Вы, товарищ Муртазин, прекрасно знаете, что наша колония не приспособлена к приему больных, тем более такого контингента. Кроме того, в колонии одни мальчики. У нас нет лишних корпусов, персонала, опыта...

— Медикаментов, транспорта, — добавил Муртазин.

— Да, у нас нет транспорта, медикаментов.

— Все это нам известно. Мы долго раздумывали, пока остановились на вашей колонии. У нас нет другого выхода.

Петр Филиппович понял, что вопрос решен. Он сказал:

— Есть устроить. Однако нам нужна помощь.

— Помощь окажет вам эвакоуправление. Товарищ Галимов, за вами транспортировка, медикаменты, медперсонал, а помещение, административный аппарат — за колонией.

— Ясно, — подтвердил Галимов, вставая.

Петр Филиппович вернулся к себе в полдень. Сейчас же созвал совещание. Весть о прибытии больных девочек была встречена без особого энтузиазма. Тогда Петр Филиппович сказал:

— Прием ленинградок решен. Речь идет только о том, чтобы провести это мероприятие быстро и слаженно. Я думаю, придется освободить третий корпус: предоставим его девочкам. Договоримся так. Освобождением третьего корпуса и строительством забора — больных необходимо изолировать — займется Сулейманов. Расселением юношей из третьего корпуса — Бурнашев. Транспортировкой девочек будет руководить Дмитриев. Женщины под руководством Ольги Васильевны займутся благоустройством помещения. Прием больных начнем в три часа.

Сулейманов попросил разрешения подобрать себе помощника из старших колонистов. Он предложил кандидатуру Рашита, но Петр Филиппович не согласился.

— Он мне нужен. А вы как думаете, товарищ парторг? — обратился он к Бурнашеву.

Тот, не задумываясь, предложил:

— Я лично остановился бы на кандидатуре Матросова. Он ищет себя.

Колонисты с любопытством ожидали прибытия девочек. В корпусах, за станками, во время перемен в школе шептались, шутили, громко обменивались мыслями по поводу «девчачьего взвода».

— Теперь пьеску настоящую будем ставить. Не придется больше мне изображать Анютку, — хитро подмигнул Андрей большими черными глазами.

— Сначала на ноги их надо поставить, — заметил Лысый.

— На ноги ставить — это поручим Митьке Кислороду, — захохотал Директор.

Митька недовольно проворчал;

— Не хватает только их. Придется и за них теперь тянуть лямку.

Матросова вызвали прямо с уроков. Петр Филиппович ждал его в учительской. Когда Саша вошел туда, Петр Филиппович, обращаясь к Ольге Васильевне, говорил:

— Понимаю, уход за девушками не входит в ваши непосредственные обязанности. Однако общий контроль за корпусом, — прошу иметь это в виду, — за вами.

Увидев Матросова, начальник обратился к нему:

— Я назначаю вас помощником воспитателя в новом корпусе.

Саша не скрыл своего удивления, но сказал:

— Я справлюсь, постараюсь справиться.

— Ну, тогда ступайте к Сулейманову.

«Что же я там буду делать среди сорока невест?» — думал Саша, закрывая за собой дверь.

В третьем корпусе суетились до последней минуты. Внизу устроили столовую, два кабинета для врачей, дежурную комнату. Весь верхний этаж отдали под лазарет. Стены протерли мокрыми тряпками, полы вымыли — все блестело. Приехали врачи, сестры из госпиталя. Ольга Васильевна придирчиво осмотрела весь корпус, осталась довольна, только потребовала переместить кухню в боковую комнату.

Саша с помощью пяти колонистов затопил все печи, вскипятил воду. То и дело его вызывал врач, седой старикашка в роговых очках, и ворчливым голосом отдавал приказания.

— Где же начальник? — возмущался он.

Сулейманова срочно вызвали в эвакоуправление, и Саша бегал сломя голову, торопясь сам выполнить все распоряжения сердитого доктора.

Наконец по телефону сообщили, что со станции отправлена первая машина с эвакуированными.

Встречать больных вышли все. Осветив корпус фарами, подошел синий автобус со знаком Красного Креста. Из кабины вышел санитар в белом халате, открыл заднюю дверцу автобуса и подозвал близстоящего Матросова:

— Что растерялся? Помогай!

Саша подбежал. Санитар вынул два одеяла, носилки, крикнул в машину:

— Выходите!

Первой вышла высокая девушка в белом берете и черном летнем пальто. Она не легла на носилки, легонько оттолкнула санитара и сказала слабым голосом:

— Выгружайте в первую очередь Зину. Всю дорогу я ей помогала, как могла, — и пошла пошатываясь.

Санитар снова крикнул Матросову:

— Не видишь, что помочь надо. Упадет!

Девушка, качаясь, подходила к крыльцу, санитарки суетились у машины, и никто не заметил, как девушка опустилась на колени.

Саша обнял ее за плечи, чуть приподнял и повел в палату.

Через минуту туда внесли носилки, на которых лежала белокурая худая девушка. Она открыла глаза и тихо застонала. Матросов услышал:

— Лида, где ты?

— Зинушка, я здесь, — потянулась та.

— Я боюсь, Лида. Мне кажется, я в поезде так не трусила, как сейчас. Даже бомбежка была не такая страшная.

— Не говори чепухи, Зина. Тут почти мы дома. Теперь, Зина, все страхи позади.

— Я так любила купаться на нашей Неве. Знаешь, бывало, все трусили, даже дяденьки, а мы, девчонки, лезем в воду. Мы просто не боялись холодной воды.

Саша искоса бросил взгляд на Лиду и своим глазам не поверил. Девчонка плакала.

Мальчишка ведь никогда не знает, как поступить в такое время. Саша засуетился. Наверное, от растерянности или от желания ей как-то помочь набросил на ее плечи байковое одеяло. Ничего другого ему не удалось придумать.

Доктора никогда не бывают сентиментальными, потому что они вечно заняты. Увидев столпившихся людей на самом проходе, старикашка строго прикрикнул:

— Чего столпились? Марш по местам. А ты, юноша, разве не слышал, что прибыл очередной транспорт?

Так начался прием ленинградок.

Колонисты уже давно спали. Луна медленно совершала свой путь, легкие облака закрыли туманом россыпь звезд. Резкий ветер, завывающий за окнами, заглушал слабые стоны больных.

Четыре машины одна за другой остановились у подъезда.

Санитарки мыли девушек, одевали, измеряли температуру. На кухне готовили легкий завтрак.

К рассвету устроили всех.

Саша лежал в маленькой комнате на первом этаже. Но уснуть он не мог. Перед глазами проходил весь сегодняшний день. Он вспомнил, как она, пересиливая слабость, шла к крыльцу, отказавшись от носилок ради подруги, вспомнил широко открытые серые глаза, со страхом следящие за Зиной, вздрагивающие плечи.

Новая должность была тяжелой.

На второй день Зина умерла. Саша не зашел в тот день в палату Лиды, хоть несколько раз и останавливался в нерешительности у дверей.

Круглые сутки Саша заботился о дровах, кипятке, завтраке или ужине. Рано утром на третий день Саша зашел к Лиде. Она, услышав скрип двери, повернула голову и попросила:

— Подойди ко мне!

Саша обрадовался, что Лида вспомнила его. Девушка, окинув его внимательным взглядом, упрекнула:

— Почему не заходил вчера?

— Был занят...

— Неправда. Ты три раза останавливался у двери. Я слышала твои шаги.

Саша замялся и стал очень внимательно глядеть в окно.

Лида спросила:

— Положи под спину подушку, я устала. Понимаешь, я больше месяца так.

Саша неуклюже исполнил ее просьбу. Потом она сказала:

— Мне не нравится твой чуб. Я не хочу, чтобы ты походил на хулигана.

Саша покраснел и помрачнел. Он не на шутку возмутился: кто она такая, чтобы ему указывать? Лида остановила его, когда он уже взялся за ручку двери:

— Такого суматошного видеть не приходилось. Если бы я знала, что ты вот такой, ни за что бы не позволила ввести себя в палату. Лучше бы на земле валялась, честное слово, чем ждать от тебя помощи. Ну-ка, подойди сюда...

— Не подойду.

— Ну вот что, поправь мне одеяло...

Саша все еще не двигался с места. Он не знал еще, как продолжать разговор с девчонками.

К ночи поднялся буран. Снег запорошил окна, снова плотно засыпал дорожки. Теперь ему раздолье! Ведь усталым колонистам не до него. Буран может резвиться до самого подъема.

Только Саше не до сна. Он идет по территории, по колено утопая в снегу. Перед утром снова придется затопить печку, надо запастись дровами. У ветра нет таких забот, и вообще никаких дел. Он заигрывал с Сашей, гнул ветви старого дуба. Хлопал калиткой, визжал под дверью.

А в ушах мальчишки все еще звучал ее удивленный голос: «Такого суматошного видеть не приходилось. Если бы знала, что ты вот такой, ни за что бы не позволила ввести себя в палату...»

«29 октября 1941 года.

Все произошло в тот день, когда скончалась Зина.

Первым сунул в мои руки листочек бумаги Косой, трудный парень. Угрюмый человечек.

— Что это?

— На фронт прошусь.

— Откровенно скажу, не ожидал от тебя...

— Как не ожидал? — посерел даже он в лице. — Почему? Я хуже других, что ли? Тебе не пришлось хоронить Зину, а я закапывал ее вот этими руками в землю. А ей надо было только жить...

Вслед за ним прибежали Колька Богомолов и Лешка Сивый.

— Мы слыхали, что ты собираешь заявления. Вот наши.

— За Зину? — тихо спросил я.

Они кивнули. Потом, когда держал в руках заявления Прожектора и Полундры, я уже не спрашивал про Зину. Я знал, что ребята хотят отомстить за нее и за нашу поруганную землю...

В общей куче бумаг лежало и мое заявление. В тот день оно оказалось одиннадцатым.»

На другое утро Саша тайком от врача принес и накормил Лиду супом, полученным на кухне для себя. Ему самому казалось странным, зачем он так делает, поэтому он никому о случившемся не рассказал, боясь насмешек. Кроме того, он опасался, что этим обнаружит свои чувства к девушке. Но каким-то путем о супе стало известно старому врачу в очках, и он четверть часа разносил бедного рыцаря, говорил о том, что Саша мог убить этим Лиду, о том, что девочкам нужно особое питание, и, наконец, строго приказал:

— Больше не повторять!

В полночь Саша растапливал печи. Сосновые дрова горели с треском, синие языки пламени освещали комнату. Девочки спали неспокойно: стонали, иногда плакали, звали на помощь. Его окликнула Лида:

— Саша, дай воды.

Он спросил:

— Ты не спишь?

— Нет.

— Почему?

— Наблюдаю за тобой.

Матросов подал стакан воды. Лида торопливо выпила. За столом клевала носом дежурная сестра Тамара. Юноша снова сел на свое место и устремил задумчивый взгляд на огонь.

— Тебе попало из-за меня?

Он отрицательно покачал головой. Лида рассердилась:

— Я не люблю, когда обманывают.

— Откуда узнала? — спросил он живо.

— Тамара сказала, что тебя вызывал Павел Павлович.

Он встал, чтобы уйти. Она спросила:

— Саша, что у тебя в кармане?

— Книга.

— Почитай мне. О чем она?

Он замялся, потом вынул маленькую книжечку и начал читать:

— За последние годы появился ряд новых лечебных средств против дизентерии. К ним относятся: сульфидин, сульфазол, дисульфан...

Она недовольно вскинула на него глаза:

— Не хочу, не хочу... Надоело слушать о болезнях. Да о смерти.

Он живо сунул брошюрку за пазуху.

— Иру тоже отвезли на кладбище?

Он кивнул головой. Она безутешно застонала. Но сразу же, смахнув слезу, горячо шепнула:

— Хочу жить! Понимаешь, не хочу, чтобы меня тоже отвезли на уфимское кладбище. — И, помолчав чуточку, сказала громко: — Расскажи мне что-нибудь очень хорошее, чтобы я согрелась.

— А что же тебе рассказать-то?

— Хотя бы про солнце.

— Про солнце я не умею.

— Ну, тогда просто посиди рядом.

Лида давно уснула. А он сидел, боясь шелохнуться. А еще больше боялся, что кто-нибудь сейчас войдет и его увидят возле девчонки.

По дороге Рашит думал: «Что случилось? По какому делу вызывает Стасюк? С учебой отряд справляется. По работе на фабрике и в мастерских замечаний не имеем. А может, опять письмо от тетки?»

Наконец он остановился у знакомой двери, обитой клеенкой. Секретаря не было. Рашит хотел было уже войти в комнату, но, услышав разговор, доносящийся через дверь, остановился. Он узнал голоса Петра Филипповича и Ольги Васильевны. Она горячо говорила:

— Почему вы возражаете против того, чтобы торжественно отметить ваш отъезд? Ведь вы на фронт, на поле боя уезжаете, а не в гости или в командировку в столицу.

— Но можно уйти на фронт, не создавая шума вокруг этого события. Пока нет и основания для этого. Вот возвращение с победой отметим. Я даже обижусь, если этого не случится.

— Петр Филиппович...

— Ольга Васильевна, все-таки будет так, как я сказал. Все узнают вечером, когда я отдам приказ о сдаче дел, а пока... — И, как бы предлагая перейти на другую тему, он продолжал: — Для приобретения учебников я перевел восемь тысяч рублей. Учтите, что по этой графе можно будет получить еще кое-что после первого января.

Ольга Васильевна в свою очередь, но, как показалось Рашиту, печально спросила:

— Хоть с нами и ребятами попрощаетесь?

— Обязательно, но договоримся, что о моем уходе пока ни слова. Пусть поймут как обычный обход... И для ребят это будет лучше, и сам буду спокойнее. А утром распрощаемся как следует.

Рашит глубоко взволновался, услышав об отъезде Петра Филипповича на фронт. Для него Стасюк был любимым воспитателем, и Рашиту казалось, что никто не сможет заменить его. Что станет теперь с колонией?

Он решил было сейчас же войти в кабинет, чтобы сказать начальнику, пусть он или остается, или заберет с собой на фронт всех старших ребят. Идти, так идти всем... Разве он сам не готов сегодня же уйти на фронт? Разве после отбоя, когда в корпусах потухает свет, среди ребят не начинаются заманчивые разговоры о фронте? Порою далеко за полночь.

Он вновь подумал о причинах вызова. Может быть, все-таки Петр Филиппович решил только ему открыть тайну отъезда? Он всегда чувствовал, что начальник благоволил к нему... И вдруг его охватил страх: неужели Стасюк вызывает его перед отъездом, чтобы сделать выговор?

Как только Ольга Васильевна вышла из кабинета, Рашит постучался.

Все до обидного так обыденно, так знакомо, точно никто и не собирался оставить колонию...

— Здравствуйте, Петр Филиппович!..

Стасюк внимательно взглянул на командира отряда.

-— Здравствуйте, Габдурахманов. Разве я уж не начальник колонии?

Рашит хотел было сказать, что в этот день он, Рашит, как и все ребята, может назвать его родным отцом, так он близок и дорог колонистам. Однако он промолчал, вспомнив, что лишь случайно узнал об отъезде Стасюка.

— Разрешите, товарищ начальник?

— Разрешаю. Военком отобрал пока всего одно заявление. Остальные вернул обратно — по возрасту не подходят.

Сказал и запнулся.

— Отобрал — мое заявление, — произнес он. — Пришло время мне уезжать на фронт. Утром распрощаюсь со всеми. — Взглянув на часы, добавил: — Время отбоя. А мне надо еще посетить наши корпуса.

— Разрешите сопровождать вас?

— Пошли.

«11 декабря 1941 г о д а.

Такого великолепного мороза еще не было. Ртутный столбик показывал 42 ниже нуля.

Из последней речи Стасюка, какую он произнес, уже стоя одной ногой в машине, я запомнил только одну фразу:

— Я знаю, завтра рядом со мной в окопах и траншеях увижу Габдурахманова и Еремеева, Богомолова и Матросова, Сивого и Мамочкина; и я знаю, нам не стыдно будет глядеть в глаза друг другу...

Не дав договорить, к машине подбежала тетя Таня. Она подала пакет с пирожками-подорожниками и, не скрывая слез, сказала:

— На кого же вы, Петр Филиппович, нас оставляете?

Все замерли, ждали, что он ответит. А он что-то должен сказать. Еще бы! Может, она последний раз видится с ним.

Петр Филиппович, вопреки ожиданию, не нахмурился, — уж очень он не любил, когда при нем говорили о его достоинствах. Даже за такое мог выговор объявить. А тут не стал ее осуждать.

— Я передал колонию в верные руки, Татьяна Аввакумовна, — сказал он. — Бурнашеву доверяю как самому себе. Даже чуточку больше...

Конечно, колонисты знали, что никто в мире не заменит Петра Филипповича. Но за «чуточку» ребята готовы были качать его, потому что Стасюк всегда умел быть при всех случаях очень благородным...»

«11 февраля 1942 года.

Наши девчонки из третьего корпуса стали требовать зеркала. Хоть какие... Это уже верный признак, что дело пошло у них на поправку.

Сейчас третий корпус существует вроде бы отдельно, в нем свой женский персонал. Коли так, раз полная автономия, то уж без пропуска туда ни за что не проберешься.

Девичьи песни доходили до нас лишь через забор. Даже в раю, пожалуй, нет таких строгих правил, как в нашем третьем корпусе.

В этом воочию убедился Сашка Матросов. Он уже целую неделю не видит Лиду. Поэтому сегодня сунулся было в третий корпус, но безуспешно.

— Не удалось проскользнуть? — спросил я.

Он свирепо смерил меня взглядом и сказал значительно:

— Вот увидишь, через забор перелезу...

«Через забор, — хотел сказать я, — конечно, можно попробовать, но станешь всеобщим посмешищем». Но я сохранил свои мысли при себе.

— Пойдем на ринг, я твою дурь живо из головы вышибу.

Поначалу он отказался, а потом все-таки пошел. Я ему время от времени преподаю уроки бокса.

Пока ничего определенного сказать нельзя, получится из него боксер или нет. Удар, верно, сильный. Отменно работает правой, но левая никуда не годится. Кроме того, спешит. Словом, горячку порет.

Не успели мы обменяться ударами, как прибежал дневальный: срочный вызов к Бурнашеву.

Я принялся ворчать, не вовремя начальству понадобился, но перчатки скинул: попробуй не явись...

Я рассчитывал, что быстро обернусь, но не тут-то было. Обсуждали важное дело. А в таких случаях Бурнашев — дотошный, от него сразу не уйдешь. Такого предусмотрительного человека я еще никогда не видел. Он учтет все «за» и «против», пока какое-нибудь решение примет. А если уж принял, железной поступью идет. Ничто не может его свернуть с пути. Я убедился в этом, когда цех стали расширять.

А теперь вот еще более серьезное испытание — большой план подкинули. Конечно, он уж с мастерами посоветовался, с другими подчиненными — тоже. Теперь моя, видно, очередь. Он велел как следует подумать и наутро явиться на совещание со своими предложениями.

Как только он отпустил меня, я бросился со всех ног. Еще бы минута, и мы с Сашей разминулись. Его застал уже на пороге. Пасмурного, одним словом, сердитого.

— Так бы и сказал, что пошел ночевать.

Я клятвенно прижал ладони к груди:

— Подкинули грандиозный план, — объяснил я ему. — С ума можно сойти, сколько снарядных ящиков от нас фронт требует.

— Это другое дело, — смягчился Саша, но не стал надевать перчатки.

По дороге в корпус он дружелюбно толкнул меня в бок.

— Под таким спокойным небом ящиков сколько хочешь наделаешь...

Над Уфой полыхало звездное небо. Город не затемнялся. Вот что он имел в виду.

Стали мы подсчитывать свои резервы. Вышло так, что сырья хватит до весны. А там как? Ломали голову так и эдак, но ничего дельного не придумали.

— Раньше кто заготовлял лес?

— Леспромхоз.

— Теперь отказывается?

Я кивнул головой:

— Чего им остается делать: механизмов не прибавили, а программа выросла.

— Как ни крути-верти, остается один выход — самим в лес податься; что, не справимся, что ли?»

«19 февраля 1942 года.

Еще раз была та девчонка. Та самая, которую я спасал. Моей ее никак не могу назвать, хотя по своей охоте ко мне ходит. На этот раз осмелилась руку подать и тотчас отдернула. Точно к горячей сковороде притронулась.

Постояли рядышком. Ничего не мог ей сказать, лишь громко втягивал ноздрями воздух, как насосом. Сердце колотится, да еще язык будто прилип к гортани.

Она тоже что-то собиралась сказать, так и не сказала. Не рискнула, кажется.

Но я рискнул. Внутренне запинаясь, а так внешне бойко спросил:

— Как тебя звать-то?

— Гузель, — ответила она.

На русский язык это имя одним словом никак не переведешь. «Гузель» можно перевести как и прекрасная, как и волшебная, как и изумительная, как и лучезарная, как и великолепная. Одним словом, штук десять слов потребуется, чтобы одно имя Гузель получилось.

С этим и ушла. Впрочем, один раз оглянулась, точно желая удостовериться, стою я по-прежнему возле главных ворот или нет. Я, конечно, стоял. Я бы и побежал за ней, если бы за мной не стояла колония».

Прошло четыре дня с тех пор, как старшие колонисты во главе с Дмитриевым оставили Уфу. Саша несколько раз вспоминал разговор перед отъездом в кабинете начальника колонии. Исмагил Ибрагимович, указав на участок, находившийся в верховье Кара-Идели, почти на границе с Свердловской областью, сказал:

— Нам выделили участок возле устья реки Ай. Он по-башкирски называется Ак-Урман, что означает Белый лес. Как мне сообщили специалисты, на этом участке прекрасный лес. И места эти очень красивы. Достаточно сказать, что название реки Ай в переводе на русский язык обозначает Луна. Итак, вы едете в Лунную долину. Природа в горах сурова, стоят большие морозы, снега много...

У всех ребят, стоявших в кабинете, загорелись глаза. Они уже рисовали в своем воображении разные заманчивые картины и романтические истории... Добровольцы с затаенным дыханием слушали Бурнашева.

От станции им пришлось шагать пешком. Груз пришлось оставить на товарном складе. С собой взяли лишь самое необходимое.

К исходу дня они добрались до опушки леса. И вот тут перед ними открылась сказочная картина: казалось, что кто-то очень щедрый окутал весь лес в одну паранджу, белую-белую...

Узкая тропка привела их к домику лесника. Дмитриев сразу оценил: живет добротный хозяин, знающий толк в хозяйстве. Все постройки из первосортной сосны.

Никто их не встретил. Даже дворняжка не залаяла.

— Мне не нравится такое молчание, — проговорил Дмитриев, кивнув в сторону домика. — Если я не ошибаюсь, мы все-таки у цели. Вы тут меня подождите.

Колонистов все еще никто не приглашал в уютный домик. А мороз знал свое дело, крепчал. Волей-неволей заставлял он пританцовывать.

— Митьке лафа, — пошутил Саша. — Он тут наглотается своего кислорода лет на сорок вперед.

— Тебе тоже, пожалуй, кое-что перепадет, если придется жить в шалашах, — съязвил Митька Кислород. — Что скажешь, если вот Дмитриев выйдет на крыльцо и брякнет: «Припасайте побольше сосновых веток и пока располагайтесь кто как может». Никуда не денешься, обратно на станцию не пойдешь.

Усталым колонистам такая перспектива не особенно понравилась. Кое-кто просто на глазах скис. Поневоле загрустишь, вспомнив чистые постели, сытые обеды тети Тани, вечера, проводимые в клубе.

Вот не спеша вышел Дмитриев. Все уставились на него, ожидая, что он скажет.

— Ступайте в избушку, — пригласил он.

Озябшие колонисты гурьбой бросились на крыльцо.

В первой половине, наверное, никто не жил. Тут они и поскидали с себя вещевые мешки, топоры и пилы. Лишь освободившись от лишнего груза, они просунули головы в дверь, ведущую в «хозяйскую» половину.

Тут им в глаза бросился сам хозяин. Он лежал на хаке ^[2] между окнами как-то поперек. У его изголовья сидел мальчик лет десяти. Оба большеглазые, оба чернявые.

— Ну, чего приперлись в лес? — спросил лесник, наверное, продолжая разговор с Дмитриевым, прерванный появлением колонистов.

«В его словах не чувствуется особой любезности, — подумал про себя Саша. — А мог бы показать себя более гостеприимным и дружелюбным, все-таки мы трудиться приехали...»

— Это — постановление правительства. А это — письмо начальника колонии, — пояснил Дмитриев, передавая запечатанные конверты.

Лесник даже не удосужился их прочитать.

— Да что вы, мальчишки, понимаете в лесе? — расшумелся бородач. — Немедленно собирайтесь и уезжайте обратно. Тут не выдерживают даже куда более закаленные мужики.

Ребята, ошарашенные таким приемом, не знали, что и думать.

— Вы чего расшумелись, товарищ лесник? — спокойно проговорил Дмитриев. — Ведь мы не ради этого сюда приехали.

Мальчишка, который сидел у изголовья отца, вдруг сказал:

— Его покалечил медведь...

Не слушая сына и будто игнорируя его слова, бородач проговорил:

— Не нравитесь вы мне.

— Может, мы сами себе тоже не нравимся, — сказал Дмитриев. — Но что поделаешь?

Лесник внимательно взглянул на Дмитриева. Наверное, он не ожидал подобного ответа.

Бородач долго и тяжело закашлял.

— Подай воды, Тагир, — попросил он сына.

Жадно опорожнив кружку, он откинулся на спину. Тут он вовсе замолчал.

— Ребята с дороги. Можно им присесть?

— Чего же вы ждете? Приглашения? Устраивайтесь, — произнес больной человек.

Пролежав так несколько минут, он стал читать бумаги, переданные Дмитриевым.

— Ладно, — более миролюбиво произнес он, взглянув на ребят. — Сколько вас?

— Шестнадцать человек. Пока шестнадцать.

— Часть из вас устроится в избе, — сказал он. — Часть в бане. А завтра сын укажет ваш участок.

— А он сможет? — спросил Дмитриев, скосив глаза на мальчишку.

— В его возрасте я уже возил боеприпасы на передовую, — буркнул бородач. — Я не смогу, сами видите.

Колонисты подумали с облегчением: ну все... Но не тут-то было.

— Кто-нибудь работал в лесу? — спросил он.

— Нет.

— Думаете управиться?

Дмитриев гордо окинул взглядом своих товарищей и бодро спросил:

— Ну как, ребята, управимся?

— А чего не управиться? — не особенно дружно ответили колонисты. Их начинал смущать этот бородач.

— Порыв — благое дело, хорошая штука, — согласился лесник.— В гражданскую войну мы так воевали: «Побьем беляков?» — «Побьем!» — «Захватим село?» — «А чего не захватить?!» Иногда нам удавалось побить беляков, иногда нет... Энтузиазм — оружие, но не самое действенное. У нас в лесу, например, без науки на одном порыве никуда не попрёшь. Та наука у нас называется практикой и сноровкой... Я бы вам посоветовал сходить в аул, он тут, недалеко и поговорить с людьми, одним словом, посоветоваться.

Дмитриев решил пошутить:

— Насчет агитации мы и сами можем...

— Ну что ж, вам виднее.

Первая неделя оказалась особенно трудной. Как ни старались ребята, дело подвигалось медленно. Они не имели еще сноровки, а без опыта было трудно валить лес. Как-то раз подпиленное дерево, падая, чуть не убило Митьку. Юноши осунулись, на лбу у Саши легли первые морщинки. Рашит ходил сумрачный. Только Дмитриев был бодр. Он, посмеиваясь, говорил:

— На днях должен приехать инструктор леспромхоза.

Действительно, из леспромхоза приехал молодой техник, он целый день учил ребят валить лес. Дело пошло быстрее. Дмитриев, однако, все еще не был доволен. И однажды после обеда, когда все собрались у костра, он сказал:

— Предлагаю начать соревнование между бригадами...

Кислород возразил:

— Все работаем одинаково, все стараемся для фронта. Никто, на мой взгляд, не отстает. Что же тут соревноваться?

— Как же работаете одинаково, когда бригада Матросова дала сегодня на три кубометра меньше, чем бригада Габдурахманова? — возразил Дмитриев.

Комсорг знал, что этим замечанием он заденет за живое всех колонистов, ведь они не привыкли отставать друг от друга.

А вечером вдобавок получили письмо из Уфы от Бурнашева: «Параллельно с заготовкой начинайте свозить лес к устью реки, — писал он. — Учтите, что и сплавлять придется вам самим. Конную тягу пришлю в начале марта... Посоветуйтесь с местным населением в выборе места для сплава леса...»

Новая забота легла на плечи колонистов. Однажды утром Дмитриев озабоченно сказал бригадирам:

— Вот что, придется сходить в аул. Лесник прав, без опытного лесоруба, тем более сплавщика нам не обойтись.

...Выйдя из леса, юноши увидели небольшой аул, раскинувшийся у подошвы горы, на берегу озера.

Из труб уютных домиков поднимались струйки дыма. На гладком льду озера мелькали фигурки ребят на коньках, где-то кричал петух и дружно лаяли собаки.

Рашит, улыбнувшись, тронул Сашу за локоть:

— В таком ауле я рос.

На крыше амбара, вероятно, принадлежащего колхозу, сидел старик, постукивая топором. Рашит заговорил с ним на родном языке:

— Ћаумы, бабай! ^[3]

Бабай, пристально взглянув на мальчиков, ответил:

— Рəхим итегеҙ, егеттəр ^[4].

Он слез с крыши, засунув топор за пояс, и повторил:

— Рəхим итегеҙ, егеттəр, — и, вытащив кисет, свернул большую козью ножку. Закурив, снова заговорил по-башкирски: — Какое дело привело вас в этот глухой утолок?

Рашит торопливо ответил:

— Нам нужен сельсовет.

— Его нет в нашем ауле, сельсовет в пяти километрах от нас, в Биктимировке.

— Хотя бы правление колхоза, — спросил Рашит.

— Его у нас тоже нет. В нашем маленьком ауле только бригада колхоза. А вам кого нужно?

Рашит, вытащив письмо, прочитал на конверте фамилию — Мухаррямов.

— Нам нужен Мухаррямов, — сказал он.

— А, вам бригадира. Его сейчас нет, вызвали на семинар в район, — охотно ответил старик.

Рашит почесал затылок. Матросов спросил:

— О чем ты говоришь с ним?

— Говорит, что нет того человека, на чье имя это письмо.

Помолчали.

— Придется в Биктимировку добираться, не возвращаться же с полдороги, — шепнул Рашит Саше.

Тот кивнул головой. Старик, внимательно следя за юношами, спросил:

— Зачем вам нужен Мухаррямов?

— Пришли просить помощи, — упавшим голосом произнес Рашит.

Старик прищурил глаза, беззвучно засмеялся:

— Есть у нас другой Мухаррямов, может, он вам пригодится? Дед того Мухаррямова, которого вы ищете.

— Вряд ли он нам поможет, — с сомнением протянул Рашит.

Старик понял, что парни колеблются, и усмехнулся:

— Он всегда может что-нибудь придумать, недаром ему стукнуло семьдесят. Мы с ним одногодки. Я тоже вот по доброй воле залез на амбар.

Они последовали за стариком. Вслед за ними бежали мальчишки, а шествие замыкали добродушные собаки.

Мухаррям-бабай жил в пятистенной избе с синими ставнями. Две скворечницы поднимались над воротами.

В дом вошли все вместе — впереди старик, за ним молодежь. Старик, коротко поприветствовав своего друга, сказал:

— К нам пришли гости. Спрашивают внука, привел к тебе, может, дашь им умный совет.

Мухаррям-бабай, отложив ворох мочалы, пригласил гостей присесть и сказал маленькой юркой старушке:

— Ставь самовар. Разве не видишь, Амина, Билал-бабай кунаков привел?

Потом он начал осторожно выспрашивать:

— Для кого лес готовите? Сколько вас человек, давно ли прибыли в наши края?

Рашит ответил коротко:

— Лес готовим для фронта.

Старики переглянулись. Матросов, заметив это, подумал: «Сочувствуют они нам, да какой толк от этого?»

Мухаррям-бабай радушно угостил гостей чаем, густым, со сливками, только вместо чая была заварена какая-то трава. Амина подала свежий хлеб, правда, не совсем белый, но мягкий и вкусный.

Юноши, проголодавшись, дружно принялись за угощение.

После чая Мухаррям-бабай попросил гостей посидеть в тепле, сам же вместе с Билал-бабаем ушел куда-то. Саша нервничал:

— Оставайся один. Я пойду в Биктимировку.

Наконец вернулся Мухаррям-бабай; он о чем-то долго шептался со своей старушкой, убеждал ее. Потом сказал ребятам:

— Посоветовались, решили с Билалом взглянуть на ваш участок. Собирайтесь. А письмо оставьте, его передадут внуку, когда он вернется.

Юноши переглянулись, но ничего не сказали друг другу. Отказаться от услуг стариков было неудобно, только казалось, что они ничем не помогут. А как быть с пакетом? Решили все-таки пакет не оставлять, а захватить с собой.

— Мы готовы, — сказал Рашит, — только до нас очень далеко.

— Мы знаем дорогу покороче, — бросил Мухаррям-бабай, увязывая какие-то вещи, приготовленные Аминой, в узелок.

Старики быстро собрались и пошли. Каждый взял в руки по узелку и засунул за пояс топор. Пройдя с километр, Рашит обратился к ним:

— Дайте нам топоры, мы идем налегке, а вам тяжело.

Мухаррям-бабай улыбнулся:

— Топоры к нам привыкли, пятьдесят лет ходим с ними.

Видя столь древних стариков, ребята не скрывали усмешек:

— Из могилы, что ли, их подняли? — спросил ехидно Косой.

У Матросова спрашивали:

— Что они будут делать? Караулить лагерь? Так у нас нечего красть...

Старики мирно сидели в сторонке, за отдельным костром, и тихо разговаривали:

— Мальчики не умеют жить, — говорил Билал, поглаживая колени.

— Не умеют, — подтвердил Мухаррям-бабай, укоризненно покачивая головой.

К ним подошел Дмитриев:

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами.

Мухаррям-бабай предложил сесть.

— У нас стоя не говорят о деле, — проворчал он. — У костра всем хватит места.

Когда Дмитриев сел, он продолжал:

— Завтра встанем раньше солнца и поможем вам. Мы в лесу больше полувека трудимся...

...Утром все поднялись чуть свет.

Мухаррям-бабай был строг, требователен, ворчлив.

— Дерево сюда направляйте, — показывал он. — Надруб надо делать с этой стороны. Смотри как... Теперь двое с пилой. Пилу не жмет? Нет? Сейчас клин нужен. Вот так, — говорил он, забивая клин. — Теперь приноси сюда багор, нажимай. Хорошо! Больно хорошо!

Огромная сосна упала с шумом и треском, поднимая снежную пыль. Старик показал, как надо очищать дерево.

— На потом нельзя оставлять. Сразу делать надо, больно хорошо, — говорил он, легко освобождая ствол от веток. — Теперь ветки надо убирать с дороги: лес должен быть чистым, как дом. Больно хорошо!

У пильщиков Сеньки Пешехода и Леонида Сивого что-то не ладилось. Пила часто застревала в прорези. Они пробовали нажимать, дело подвигалось еще хуже.

Мухаррям-бабай внимательно следил за ними. Он потребовал, чтобы ему показали пилу.

— Так нельзя работать в лесу, — проворчал старик. — Силой тут не возьмешь. Пилу точить надо.

Работа пошла вдвое быстрее.

«Лесной профессор», как прозвал Косой Мухаррям-бабая, был неутомим. Как-то за обедом старик заявил:

— Времени мало. Вам для фронта большой плот надо сделать, не успеете, — говорил он. — Уже сейчас лошадки нужны, надо подвозить деревья к берегу, пока снег...

Дмитриев, как и все колонисты, был обрадован неожиданной помощью, но сначала он думал, что старики пробудут день, укажут, где складывать лес, и уйдут себе в аул. Однако они остались и на второй, и на третий день.

Лишь на четвертый день старики собрались домой. Мухаррям-бабай сказал Дмитриеву:

— Сегодня, под пятницу, старуха Амина топит баню. Домой торопимся. Нужны будем — приходи в аул.

Они взяли свои сильно облегченные узелки и снова засунули топоры за пояс. Ребята были в лесу, около стариков оставались Дмитриев да бригадиры. Юноши волновались, они не знали, чем отблагодарить стариков. Матросов подтолкнул Рашита, Дмитриев кивнул головой, показывая на повара. Пока Дмитриев передавал привет Амине-апай, благодарил за помощь, приглашал стариков в колонию, Матросов, взяв у повара две плитки чая в зеленой обложке, протянул их старикам:

— Больше у нас ничего нет. Пока возьмите. Когда начальник пришлет денег, расплатимся, принесем вам в аул.

Рука Саши повисла в воздухе. Старики не взяли чай. Мухаррям-бабай сердито сказал.

— Зачем? Не надо!

Рашит, волнуясь, проговорил:

— Мы не можем предложить ничего другого. Денег у нас нет. Возьмите!

— Нам ничего не надо, — повторил вслед за другом Билал-бабай.

Мухаррям-бабай положил руку на плечо Саши:

— Мы не за чаем пришли в лес.

— Так, — подтвердил второй.

Саша взволнованно проговорил:

— Возьмите все-таки, это наш подарок.

Билал ответил:

— Подарок — другое дело.

Мухаррям-бабай кивнул головой.

Колонисты с восхищением смотрели им вслед...

У Кислорода свои «курорты». Нары в избушке, снежный окопчик под любым деревом. И снова нары. Где хочешь можно накапливать кислород, была бы лишь охота.

Сперва Матросов шутил:

— Всю жизнь проспишь!

Митька отмалчивался. Он знал, что самое страшное наказание, так сказать, «под корень» — это возвращение в колонию. Но он понимал, что и там ему хуже не будет.

Другой раз, застав Кислорода не у дел, Матросов как бы между прочим проговорил:

— Я слыхал, что по зимней спячке будто бы суслики занимают первое место. Они иногда по девять месяцев не открывают глаза.

«Мели, Емеля, твоя неделя! — подумал про себя Кислород. — Меня шутками да прибаутками не прошибешь. За радивое отношение тебе, смотришь, выйдет повышение: Дмитриев на Красную доску занесет или Габдурахманов позволит с собой в шахматы сыграть».

Однажды на Кислорода наскочил сам Дмитриев. Он не стал шутки шутить. В тот же вечер устроил разносное собрание. Крепко загнул, да не тут-то было. Бригадир Матросов заступился:

— Погодим, — сказал он. — Бригада с ним справится.

Так сказать, на поруки взял.

«Будет, значится, душевная беседа, — усмехнулся Митька Кислород. — О том да о сем. Про доверие ввернет слово, будущим постращает... А мне все это трын-трава».

Ведь на снегу лежать — тоже нелегкий труд. Как только начинает мороз пробирать, надо повернуться другим боком или даже пританцовывать... Как-то Митька продрал глаза и видит, что напарник его Директор с Сашей распиливают здоровенную пихту.

Сперва широко улыбнулся: «Вкалывайте, коли охота!» Затем сам себе сказал: «Он мог бы запросто по морде дать! Ему за это ничего бы и не было!»

И вдруг обида заела: почему не заехал по роже? Зато он может пойти и отобрать у бригадира оружие производства:

— Отдай пилу, и баста!

Но он был уверен, что за ужином скандал произойдет. И по-своему приготовился к той самой взбучке: «Что вкалывать? Все равно не перевалить все деревья, которые растут в этом лесу».

К его удивлению, Матросов не стал устраивать шума. Вот тогда Кислород немножко растерялся: «Чего ему от меня надо? — спросил он сам себя. И вдруг подумал: — Саша со мной, как человек с человеком...»

После этого события с ним что-то произошло. Он и сам не совсем ясно понимал что. Даже Директор, его бессменный напарник, опешил от того, что увидел. Он своим глазам не верил:

— Чего подгоняешь?

Кислород не стал с ним делиться. Просто он еще не был готов к такому разговору. Может, не совсем еще доверял сам себе, не зная, сколько в нем этого самого порыва...

«4 апреля 1942 года.

Хлебнули мы горя. Ко всему привыкли, но не смогли остаться безучастными лишь к усталости.

Обветренные лица наши почернели, как под знойным солнцем. Кожа на руках сделалась точно дубленая.

Вот сейчас все спят как убитые. А я пытаюсь бодрствовать. Закоченевшими пальцами вывожу кривые буквы. Пишу, конечно, на коленях.

Неожиданно подошел Саша.

— Все пишешь? — усмехнулся он.

— Пишу...

Парень он хоть куда. А вот добродушно подтрунивает надо мной. «Писарем» обзывает.

Подавив зевок, я спрашиваю:

— Чего не спишь?

Не отвечая на мой вопрос, он говорит:

— Как они там?

Он не может выкинуть из головы Лиду. Саша ждет не дождется письма. Я его отлично понимаю.

— Девчонки, пожалуй, начали трудиться. Прошло вон сколько времени...

Однако из его груди вырвался сдавленный вздох:

— Да не о ней я думал. За нее не беспокоюсь. Там, на фронте что?

А что там, я и сам не знаю. В лесу ничего нет: ни радио, ни газет. Душа за солдат между тем болит. На фронте происходит что-то страшное, это факт...»

«13 апреля 1942 года.

Наш бабай каждое утро, просыпаясь, начинал обшаривать свои собственные карманы. В первое время я не понимал его, удивлялся, чего он в своем собственном кармане потерял. Может, думал, курево ищет? Вижу, однако, не курит. Вдруг осенила мысль: он же проверял — все ли в целости...

Я онемел от ярости. Лишь одна обида билась в мозгу. Теперь мне ясно, почему Мухаррям-бабай вместе со своим другом спят от нас на почтительном расстоянии, в шалаше.

Вознегодовал, конечно, но взял себя в руки. Скандалить бесполезно. «Что же делать?» — думал я в смятении.

Однажды я ему на своем языке с укоризной сказал:

— Зря опасаетесь. Никто у вас ничего не возьмет.

Старик приободрился, усмехнулся:

— Все-таки среди воров работаем... — сказал он и посмотрел на меня выжидающе.

— Бывших воров, — поправил я его.

— Бывшие — другое дело, — улыбнулся он. — Вот те раз, я ведь этого не знал.

После опять наблюдал за ним: обшаривает свои карманы. Очевидно, по привычке... А теперь вот его с нами нет. И будто лагерь осиротел. Не хватает человека, который бы по утрам обшаривал свои собственные карманы, и баста. Даже такой он нам нравился».

Косой был мастер на выдумки. И вот вокруг лагеря появились дощечки с надписью: «Проспект волка», «Тропа колониста», «Портовый переулок», «Дорога к бане Мухарряма». Эти названия вошли в обиход. Так и говорили:

— Кто оставил топор на «Проспекте волка»?

Без смеха отвечали:

— Наверное, Ать-два. Он с Прожектором работал сегодня на том участке.

Алюминиевая тарелка — сигнальный колокол — висела на дереве возле «Портового переулка» — тропинки на берегу Кара-Идели.

«Проспект волка» получил свое название потому, что с этой стороны частенько появлялись волки. В месяц три раза ребята ходили мыться в баню к Мухаррям-бабаю, отсюда — «Дорога к бане Мухарряма».

В лесном лагере два раза побывал Бурнашев. Он поинтересовался работой колонистов, связался с ближайшим леспромхозом, добиваясь помощи в сплаве леса. Леспромхоз пошел навстречу колонии, обещал помочь инструментами, снастями, баграми, канатами. Отказал только в одном — в людях.

С каждым днем приближалась весна. Прилетели птицы, просыпались от зимней спячки медведи, пугливо, поодиночке рыскали волки. Ветер приносил тепло.

Заготовленный лес отвозили на шести лошадях на берег речушки, к устью, где решили провести сплотку. Днем и ночью из лагеря доносился стук топоров.

Маленькая речка посерела. Со стороны Кара-Идели по ночам доносились шорохи, напоминающие вздохи.

Вскрытия Кара-Идели ждали лишь к двадцатому числу. Дней через пять после этого можно было начинать сплотку. К двум бригадам прибавилась третья — транспортная, Андрея Богомолова. Машина колонии, делая последний рейс, привезла продукты. С обратным рейсом отправили письма.

Как-то среди ночи колонисты проснулись от сильного гула. Это тронулся лед. Уровень воды поднимался с угрожающей быстротой. Наутро река не спеша вылезла из берегов.

По колено в воде колонисты спасали лес, скрепляли его, связывали канатами. Вода прибывала.

С каждым днем становилось труднее бороться с водой. Все силы уходили на подвозку леса и защиту готового к сплаву. Спали по очереди, три-четыре часа. С красными от бессонницы глазами, с потрескавшимися губами, упрямо боролись со стихией.

Так прошло три дня. Вода перестала прибывать. В субботу в лагерь неожиданно пришел Мухаррям-бабай. Вместе с бригадирами он пошел к устью. Отвечая на многочисленные приветствия, он ходил хмурый. Ему не нравилось, как ребята крепят лес.

— Надо устроить перегородку, с утра пора начинать молевой сплав, — говорил он. — Иначе весь лес останется на берегу!

С утра все силы переключили на сплав. Баграми толкали бревна в быстрый поток. В устье речушки три кошмы, соединенные между собой и с берегом тросами, собирали лес. С каждым часом труд становился все напряженнее.

Теперь работу распределили так: бригада Матросова занималась сплоткой под руководством Мухаррям-бабая. Остальные две свозили и сплавляли лес по речке. Дмитриев поспевал всюду; он осунулся, загорел.

К Мухаррям-бабаю два раза приходил правнук Сабит, посланный бабушкой. Амина-эби требовала возвращения старика домой. Колонисты с волнением следили за этими переговорами. Но все кончилось тем, что Сабит принес упрямому деду, не захотевшему вернуться в аул до конца сплотки, высокие болотные сапоги, подушку, постель.

— Качать деда! — крикнул кто-то, и колонисты бросились к нему.

— Поберегите мои старые кости. Кто соберет их, если они рассыплются? Чуточку подумайте и о моей старушке. Качайте лучше правнука. Он будет рад.

Колонисты долго качали Сабита.

Перед самым устьем был протянут мостик шириной в два бревна. На этом мостике стояла бригада Матросова, сортируя лес.

На берегу, на каменном выступе, сидел вечно бодрый Мухаррям-бабай. Ни одной минуты он не был спокойным.

— Эй, эй, Сашка! — кричал Мухаррям-бабай, вскакивая с места. — Куда направляешь ронжину?

Или, показывая пальцем на Косого, кричал:

— У тебя пиловочный застрял! Разве не видишь? Ты не на меня смотри, а на бревно. Слава аллаху, я не бревно пока!

Ниже Рашит со своей бригадой мастерил щеть. Прожектор быстро научился накладывать по краям ронжи челенья, а Сивый соединял по два бревна вместе вицами из молодой березы или черемухи. Рашит перегибал хомут через ронжу и осторожно и ловко забивал топором клинья, закрепляя челенья.

Придирчиво оглядев работу бригады Рашита, бабай сказал:

—- Эй, Рашит! Не больно хорошо! Кошмы спускай ниже, освобождай место. Работу не задерживай!

С каждым днем рос большой плот. Для него привезли из леспромхоза якорь.

Теперь самым оживленным местом был «Портовый переулок».

Однажды приехал Мухаррям-младший — бригадир. Молодой, веселый и ловкий, он хозяйственным взглядом окинул все побережье, побывал на готовом плоту, внимательно исследовал снасти, потом сказал добродушно и громко:

— Я ведь знал, раз дед здесь, все будет хорошо!

Мухаррям-младший привез лоцмана взамен старика, однако старик наотрез отказался уходить.

— Молодые люди пришлись мне по сердцу, — говорил бабай под дружное гудение колонистов. — Чего бы мне не покачать свои старые кости на целебных волнах Кара-Идели?

Бригадир не стал настаивать, просто сказал:

— Ну что ж... Поезжайте! Дня через три я еду в город на совещание, обратно на пароходе приедем вместе.

Сказав колонистам, как держать себя при сильном ветре и при встрече с пароходами, какие сигналы существуют на реке, где останавливаться на ночлег, он пожелал ребятам доброго пути и уехал.

Мухаррям-бабай долго наблюдал закат. Солнце медленно садилось, багряными красками заливая небо, реку, лес. После завтрака заиграли светло-желтые краски.

Старик облегченно вздохнул:

— Завтра хорошая погода будет!

Его взгляд упал на землю, он закричал:

— Кто там обронил багор? Нечистая сила родила тебя,— твердил он, направляясь к плоту. — Плохая примета перед дорогой!

Выяснилось, что багор упустил Рашит. Старик коротко сказал:

— Тебе, Рашит, не позволю поднять якорь! Дороги не будет...

Рашит вспыхнул. Только вчера на общем собрании Дмитриев подвел итоги соревнования и присудил первое место бригаде Габдурахманова. По традиции он должен был поднять якорь. Рашит обиделся, конечно.

Мухаррям-бабай сказал Саше:

— Тебе придется поднимать якорь, хоть ты и занял второе место в вашем сабантуе. Я не могу доверить это Рашиту, плохая примета упускать что-либо в реку. Будет беда!

Матросов кивнул головой, — не считаться с бабаем было нельзя.

Ребята один за другим ушли в шалаш. Старик молча курил козью ножку. Он думал о дальней и опасной дороге, которая предстоит им. Сколько раз он совершал этот путь, сначала работая на известного в Бердяуше купца Манаева. Потом пришла новая власть. Старик почти тридцать лет сплавлял лес в низовья до Уфы. Оттуда другие лоцманы водили плоты до Камы, Волги, лес шел на шахты Донбасса, на экспорт...

Саша нашел Рашита на берегу. Тот не удивился приходу друга. Они долго сидели рядом и молчали. Тихо шумела река.

— Ты на меня обижаешься?

— Нет, — отрезал тот.

— Почему же молчишь?

— Иди спать, — ответил Рашит. — Я буду караулить плот.

Саша отказался:

— Почему ты, а не я должен дежурить?

— Тебе завтра якорь поднимать, шкипер...

— Ты обижаешься... только скрываешь!

— Не выдумывай, — нерешительно проговорил Рашит.

— Ну, докажи. Давай посменно сторожить?

Рашит согласился.

Всю ночь старик сидел у костра, полузакрыв глаза. Всю ночь на берегу ходили два бригадира, с волнением ожидая завтрашнего дня — начала большого пути. На рассвете вверх прошел большой пароход, сверкая огнями. Вахтенный на пароходе пробил склянку.

Удары колокола долго звенели в ушах.

Саша упорно боролся с полудремотой, он вскидывал голову, сонными глазами бессмысленно водил вокруг, но через минуту голова снова падала на грудь. Костер еле тлел, раздуваемый шальным ветром.

Ближе к рассвету посвежело. Матросов потянулся, подбросил в костер сухих сосновых веток. Огонь начал медленно разгораться, неровный свет костра проник в густую чашу леса. Матросов начал трясти своего друга за плечо. Тот мгновенно проснулся, с опаской оглянулся и, увидев Матросова, вскочил.

— Что, пора? Якорь поднимаем?

— Тише, — предупредил Саша. — Все еще спят. Мне пришла смешная мысль — подняться на скалу, что над Кара-Иделью стоит. Хочешь?

— А что там будем делать?

— Оттуда вид замечательный, и, может, надпись сделаем на камне.

Рашит осторожно вытянул из-под товарищей свою поношенную шинель, ставшую уже бурой, набросил ее на плечи и последовал за Сашей.

— В какую сторону?

Матросов решительно свернул налево.

— Я давно уже приметил эту тропинку. По ней не ходят, но не беда, куда-нибудь да приведет она. За мной.

Они покинули сонный лагерь. Их путь лежал к горе, отвесным утесом нависшей над рекой. Тот, кому приходилось подниматься на пароходе в верховья Кара-Идели или сплавлять плоты от устьев Юрюзани или Сима, непременно должен помнить эту скалу, нависшую над самой водой. На карте она не помечена, а народ называет ее: «Нос корабля». Казалось, корабль выбросился на берег и высоко задрал нос.

Юноши карабкались вверх. Первое время они шли высохшим руслом речки, здесь местами еще лежал снег. Они передохнули, достигнув небольшой котловины, окруженной отвесными выступами. Саша полз впереди, цепко хватаясь за молодые ветви редких деревьев и находя опору в острых выступах.

Последние несколько метров они преодолевали, помогая друг другу.

И вот они на самой вершине. Куда ни взглянь, всюду ощетинившиеся стволами причудливые скалы. Горы отбрасывали на реку длинные серые тени. А под ногами — глубоко внизу шумно катила волны Кара-Идель. Волна спорила с каменистым берегом, журча, падали с высоты маленькие родники.

Огненный шар солнца поднимался все выше и выше. Светлые краски легли на вершины гор, черные волны реки окрасились в зеленый цвет. Ночная синь уходила вдаль. Высоко над горами, казалось, под самым солнцем, начал кружиться царь птиц — беркут.

Первым опомнился Рашит:

— Вероятно, нас уже ищут! — воскликнул он. — Попадет же от Мухаррям-бабая! Теперь я тебя подведу...

Саша вдруг спросил:

— Разве ты не хочешь сделать надпись?

— Совершенно забыл, — засмеялся Рашит. — Давай начинай. Лет так через десять заглянем сюда, ведь обязательно опять вскарабкаемся, вот интересно будет прочесть!

Юноши выбрали большой красный камень и на нем ножом выцарапали: «Саша Матросов. Рашит Габдурахманов. Апрель 1942 года». И, довольные своей работой, отошли от камня. Однако Матросов, будто что-то вспоминая, подбежал к камню и дописал внизу: «Выходим в плавание». Последний раз бросили прощальный взгляд на окружающие горы и начали спускаться.

В лагере их ждали с нетерпением. Все необходимое уже перенесли на плот, и Александр Матросов поднял якорь.

Плот вышел в путь.

Встречные пароходы давали отмашку ^[5]. Капитан «Барнаула» Круподеров поднялся на мостик, узнал Мухаррям-бабая и громко прокричал в рупор:

— Салям, Мухаррям-бабай! Значит, начинаем навигацию?

— Салям! — ответил бабай, снимая широкополую белую шляпу. — Сороковую весну с тобой встречаемся. Еще встретимся, знако̀м.

Колонисты с любопытством наблюдали за капитаном, прислушиваясь к разговору.

— Больно хороший капитан. Самого Чапаева переправлял через Ак-Идель, — сказал бабай, провожая глазами тяжелый буксирный пароход, тащивший две баржи. — Каждый год он первым поднимается, а я первым опускаюсь вниз. Тропа наша речная нелегкая, неверная. Особенно трудно в верховьях да на Юрюзани. Вы там не были, поэтому не знаете, что такое сердитая река. Там на сто третьем километре от Большого Кутюма стоит почти около пристани мереный стол-якорь. А в Саламатовке со дна огромные камни выступают. И к берегу валит, ой как валит. Удержишь плот — хорошо, не удержишь — прощай. Гнет, гнет и — все...

Увлеченные рассказом деда, юноши забыли про плот. Вдруг старик закричал:

— Эй, эй, ребятки, нажимай вправо! Всем телом ложись!.. Так... Правильно!

Плот вышел на фарватер.

— У Исаковки ныне ходовую заметало. У островов...

На другой день река вышла в широкую долину. Река чуть приосанилась.

Очертания скал причудливо менялись. Нельзя было равнодушно плыть мимо «Колотушки», скалы, на которой природа поставила рюмку высотой в десять метров!

Как-то вечером Мухаррям-бабай стал с беспокойством поглядывать на запад, но ничего не сказал. Утром подул легкий ветерок, который все крепчал. Мухаррям-бабай нахмурился:

— Буря будет... До Каргино надо торопиться, там есть спокойная гавань...

Низко прошли над головой тучи. Ветер начал прижимать к земле кусты. Волны кидались на плот, он качался. Колонисты, приуныв, жались к старику.

Матросов с волнением смотрел, как одна за другой волны накидывались на плот. Пошел проливной дождь. Все промокли до костей.

Наконец пришла настоящая беда, которой так страшился старик: крайняя кошма оторвалась и поплыла.

Рашит, находившийся ближе других к месту происшествия, подбежал к старику, но все уже заметили разрушение.

— Надо ловить!

На крик Рашита откликнулся Матросов, побежавший к единственной маленькой лодчонке, но Мухаррям-бабай остановил их:

— А кто будет вас спасать?

Несколько часов плыли, ожидая, что вот-вот плот разобьется. Однако к вечеру доплыли до Каргино. Не каждый лоцман решится в такую погоду бросить якорь, но «лесной профессор» знал свое дело. Плот прикрепили к берегу канатами, и все сошли на берег.

Ночевали под крышей сарая. Спали, тесно прижавшись друг к другу. На рассвете, продрогшие, поднялись, разожгли костер, напились чаю.

К концу третьего дня показался город на горе. Его освещало красное закатное солнце, на светлом фоне неба вырисовывались большие корпуса и высокие заводские трубы.

Вошли в Белую. Плот тихо качался на волнах широкой реки. На берегу внезапно заиграл оркестр.

Строй колонистов торжественно встречал плотовщиков. Над головами алели знамена, многие махали платками.

«5 июня 1942 года.

Фашисты расползлись по России, как саранча.

Где же остановка? Кто им преграда?»

«12 июля 1942 года.

Петр Филиппович прислал письмо из госпиталя. Ранение получил в правое плечо. Потому-то буквы такие крупные и кривые. Даже не верится, что он написал...»

«28 августа 1942 года.

На кухне работает судомойкой новенькая, рыжая и круглолицая. Странный она человек, готова перецеловаться со всеми парнями.

Я так думаю, поцелуй — не простое же приложение губ к губам. За этим порывом должно стоять какое-то чувство. Лучше, когда большое чувство. И глубокое.

Поцелуй рыжей, по-моему, одной медной копейки не стоит.

А вот Гузель другое дело. При ней, прекрасной и волшебной, даже думать боишься о поцелуе, который, пожалуй, стоит целый миллион... Вот какая разница, братцы...»

Габдурахманов и Матросов с трепещущими сердцами направились в военкомат. По осенней слякоти, по размытой дороге они добрались до вершины холма, с которого открывался вид на большой город. Юноши спустились по крутым переулкам старого города, прошли мост через Сутолку, вышли на широкую улицу имени Октябрьской революции.

Мечта несла их на крыльях, они не чувствовали земли под ногами. Рашит без причины смеялся. Саша улыбался всем встречным. Идя по улицам города, он новыми глазами рассматривал их. Если проезжала машина, Саша старался узнать ее марку, а если попадался военный, то старался определить его звание, род войск... Саша торопился стать солдатом...

Навстречу попался седой командир, он шел медленно, опираясь на трость. Саша даже остановился, чтобы разглядеть ордена, знаки ранения.

— Здорово! Пять орденов! — восторженно воскликнул он наконец. — Вот повезло...

— Тоже сказал — «повезло», человек ранен, разве не видишь? — возразил Рашит.

Однако Саша настойчиво продолжал:

— Ну что ж, что ранен? Вылечится, опять вернется на фронт. А важно, сколько человек успел совершить...

Кировский райвоенкомат помещался в нижнем этаже большого каменного дома, у трамвайного кольца. Их принял сухощавый, высокий помощник военкома. Узнав, зачем они пришли, он сказал:

— Прекрасно, идите в пятую комнату, к председателю комиссии.

— Есть пройти к председателю комиссии, — дружно ответили ребята.

С бьющимся сердцем они открыли обитую клеенкой дверь, осторожно перешагнули порог. Толстый человек с большими усами поднял голову, посмотрел усталыми глазами на вошедших.

— Мы на комиссию, — нерешительно сказал Матросов.

— Из колонии,— добавил робко Рашит.

— Фамилии? — спросил председатель комиссии.

— Матросов, Александр Матвеевич.

— Габдурахманов, Рашит Хаирович.

Председатель заглянул в списки и, подняв голову, произнес:

— Вам надо будет пройти медицинскую комиссию, а потом зайти еще раз ко мне.

В комнате, в которой принимали врачи, было полно народу. Несмотря на холод, люди раздевались догола. Настала очередь и нашим друзьям. Матросов встал перед маленьким, в роговых очках, врачом. Тот долго вертел Сашу, внимательно прослушал, рассматривал с ног до головы, потом сделал какие-то пометки в анкете и велел одеваться. Матросов не успел прочитать написанного и с тревогой спросил:

— Товарищ доктор, я просился в морской флот.

Врач взглянул, сощурив острые глаза, и сухо ответил:

— Да, именно угодил в морской флот... только в швейцарский.

Саша растерянно глядел на врача. Он ничего не понял: почему в швейцарский? Он хочет только в русский, в советский... Он так и сказал врачу:

— Товарищ доктор, я не хочу в другой флот. Почему вы меня посылаете в швейцарский?

Врач громко и раскатисто засмеялся:

— Только потому, мой милый, что Швейцария не имеет моря! — И, сделав серьезное лицо, добавил: — Не хватает двух сантиметров в объеме грудной клетки до нормы.

Это решило судьбу Матросова. Сколько он ни просил председателя комиссии направить во флот, тот категорически отказался, даже рассердился:

— Вы, что же, хотите, чтобы я нарушил инструкцию, только бы угодить вам? Наживите два сантиметра — тогда другое дело!

Друзей направили в пехотное училище...

...Настал канун отъезда.