Орёл умирает на лету

— Пусть парни покажут себя перед отъездом, — предложил Сулейманов, заменивший уехавшего на фронт Бурнашева.

И ребята показали себя. Накануне отъезда на фронт устроили прощальный вечер. Ставили пьесу «Бронепоезд 14-69» Всеволода Иванова.

Перед спектаклем состоялось собрание. Дмитриев говорил о традициях колонии, о том, что колонисты всюду должны быть впереди. Ссылался на пример Петра Филипповича:

— Он добровольно пошел на фронт. Два раза тяжело ранен. Дважды награжден. У него вы учились жить здесь в колонии, у него же должны учиться и воевать.

Всем особенно понравилась речь Ольги Васильевны:

— Я помню, каким пришел в колонию Саша, — говорила она. — Я верила, что мы из него воспитаем настоящего человека. И скажу по секрету: мы мечтали сделать его инженером, да вот война помешала. Но это не беда, — победим врага, и почему бы тогда Саше не стать, например, морским инженером?

Так же тепло она говорила о Рашите.

Саша плохо слушал, он волновался, чувствуя ответственность этих минут. Издали пристально и настойчиво следили за ним глаза Лиды.

Его пригласили на трибуну. Волнуясь, он проговорил:

— Спасибо, что доверяете мне и Рашиту, посылая на фронт. За себя скажу: выполню приказ Родины. Буду драться с врагами, пока мои руки держат оружие, пока бьется мое сердце.

В первую минуту зал молчал, все ждали длинной речи, потом дружно зааплодировали.

Спектакль играли не особенно мастерски, но зато искренне. Матросов носился по сцене, готовя крестьян к восстанию. Встав на табуретку, он орал:

— Ну, вали, мужики! Хватай, беднота, все крепости на земле!

Рашита, исполнявшего роль убитого в бою Пеклеванова, несли на руках, как знамя. Громко играл оркестр, пели «Вы жертвою пали в борьбе роковой...».

Когда Саша выбежал из клуба, на его глазах навернулись слезы. Шел, не думая, куда идет. Увидев перед собой старый дуб, он резко повернул к воротам.

— Саша! Ты куда?

Перед ним стояла Лида. Взглянув на старый дуб, она со страхом сказала:

— Уйдем, я боюсь его.

Стоял теплый осенний вечер. Ярко светила луна.

Неожиданно они услышали голос Рашита:

— Саша! Саша!

Оба встрепенулись.

— Пойдем, — сказала она. — Тебя зовут.

Он удержал девушку.

— Мы с ним еще увидимся. В одно училище едем.

Она не стала настаивать.

Мир купался в синей дымке. В лесу, что рядом, пели невидимые птицы. С того берега кричали:

— О-у! О-у! Лод-ку!

На лысой полянке, откуда в эту лунную ночь открывался вид на широкие просторы, под двумя соснами они остановились.

Оба молчали. Каждый думал о своем.

— Лида! — начал было он.

Она горячо перебила:

— Не надо говорить об этом сейчас!

— Ты знаешь, о чем я хотел сказать?

— Да.

— Когда же смогу сказать это?

— После...

В эту ночь дежурил по корпусу Володя Еремеев. Было уже далеко за полночь. Во всех восьми комнатах двухэтажного здания, серого и мрачного, бывшей монашеской обители, спали крепким предрассветным сном колонисты. Дежурный изо всех сил старался не дремать в это опасное для всех часовых время. Он с ненавистью смотрел на часы не только потому, что они шли медленно, но и потому, что их монотонное тиканье усыпляло. Володя взялся за книгу в коричневой обложке, принесенную кем-то из дневальных, и раскрыл ее на легенде, в которой рассказывалось о свадьбе между сыном Урал-Тау — Уралом и дочерью Иремель-Тау — Ак-Иделью. Калым за девушку Урал внес богатый — все леса, которые росли на его берегу. Хотя свадьба и не состоялась, но по древнему обычаю калыма не вернули. Поэтому сейчас на берегах Урала голая степь, а берега Ак-Идели покрыты густыми лесами...

Веки Володи сами закрывались. Он отложил книгу и, резко поднявшись, пошел по коридору, по очереди заглядывая в комнаты воспитанников. Но и движение не разогнало сон. Наконец он открыл дверь своей комнаты и не успел перешагнуть порог, как удивленно остановился: Саша, его сосед по койке, отчетливо докладывал кому-то:

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга! Знаю, не сдобровать, коли враг заметит. Не боюсь. Поверьте мне. Так точно, Александр Матросов.

Володя тихо окликнул:

— Саша!

Матросов ничего не ответил — он спал. Над койками поднялись головы остальных обитателей комнаты — Рашит Габдурахманов выглянул из-под одеяла, а Петенчук даже присел на койке.

— Вам что не спится? — спросил Володя, косясь на товарищей.

— Все мечтал он на море попасть, а угодил в пехоту, — вдруг тихо произнес Рашит.

Володя на цыпочках подошел к постели, одну минуту постоял не двигаясь, будто стараясь удостовериться, спит ли Саша. Матросов лежал на спине, длинные волосы упали на лоб. Он продолжал что-то говорить, но уже неясно и несвязно.

— Эх, не удалось мне попасть с вами! — с грустью прошептал Володя.

Все четверо и в один день подали заявление на имя военкома Кировского района, но призвали только двоих: Рашита и Сашу. И то лишь наполовину удовлетворили их желание — ребята просились сразу на фронт, а их направили в пехотное училище.

Вот сейчас Володя и охранял их сон, вместо того, чтобы самому собираться в путь-дорогу... Он снял с вешалки черную шинель — Саша любил все морское, — закрыл ею Матросова, потом круто повернулся и вышел.

Ребята молча и внимательно следили за всеми движениями Володи.

— А все-таки жаль парня, — проговорил Рашит.

Неясно было, кого он жалел: пехотинца, мечтавшего о море, или колониста, не попавшего в пехотное училище. Петенчук промолчал.

Так они больше и не уснули. Саша продолжал выкрикивать команды, обрывки рапортов. Юноши ворочались на матрацах. В комнату через квадраты окон, спрятанных в глубоких нишах, лились холодные струи лунного света. За толстыми, метровыми стенами тихо стонал ветер. Неизвестно, сколько прошло времени.

Вдруг послышался далекий, как бы из-под земли идущий голос:

— Подъем!

Этот сигнал несколько раз повторился на территории колонии, в разных корпусах, затем в коридоре первого корпуса отчетливо раздался голос Володи:

— Подъем! Приглашаю открыть глаза. Сигнал специально по вашей просьбе!

Как обычно, команда чередовалась у него с шуткой. Все вскочили на ноги, где-то внизу хлопали дверями.

— Ты что поднялся, Саша? — удивился Петенчук. — Вам сегодня по всем законам положена льгота.

Он положил голову на ладонь, чтобы показать, как сладко бы он дремал.

Рашит засмеялся, но не поднялся.

— Поступило два предложения: не спать и спать. Я за второе предложение, — проговорил он, потягиваясь.

Стали одеваться. Рашит начал было намекать на то, как ночью некоторые товарищи докладывают судовым офицерам, но Петенчук многозначительно подмигнул, давая понять, что есть более серьезный разговор.

— Ребята, едете в училище, а даже чемоданов у вас нет. Забирайте мой, он мне не нужен... Вам на двоих как раз.

Рашит с удивлением взглянул на товарища. Откровенно говоря, он не ожидал такой щедрости. Большой зеленый чемодан из фанеры был гордостью Петенчука и вдруг...

— Придумал же, — засмеялся Саша. — Пока нам нечего класть в чемодан. Полотенце и зубная щетка уместятся и в кармане. Оставь его себе.

Петенчук взволнованно начал настаивать, жестикулируя, горячо убеждая:

— От меня, братцы, на память. Хотите обидеть?

Пришлось согласиться. Позвали на физзарядку. Саша крикнул дневальному:

— Выходим!

Во время физзарядки Саша любил заниматься боксом. Он стоял против худощавого, рослого Рашита; невысокая плотная фигура его сжалась, собралась, даже голова, казалось, ушла в плечи. Они наносили друг другу короткие, молниеносные удары. Физзарядка кончилась, колонисты, не скрывая восхищения, как зачарованные, следили за боксерами. Вдруг колонисты услышали насмешливый выкрик:

— Храбрецы! Из Уфы врагу грозитесь?! Может, оттого легче будет нашим...

Это крикнул Рыжий. Присутствующие с любопытством ждали, чем это кончится. Ни Рашит, ни тем более Саша не отличались умением прощать обиду. Однако Матросов, опустив кулаки, сказал с улыбкой:

— Про нас еще услышите, за это ручаться можно. А вот Рыжий навряд ли живого фашиста увидит...

Кругом засмеялись. Миролюбивый тон Саши всех удивил. Колонисты не догадывались, что творится в душе юноши. Хотя в течение последних трех месяцев он жил мечтой как можно скорее попасть на фронт, готовился к этому, но не думал, что так тяжело будет расставаться с колонией, с ребятами. Даже с тем же Рыжим...

В шумной столовой отъезжающих окружили все колонисты: по их адресу сыпались бесконечные шутки, им давалось немало советов, оказывались мелкие услуги: уступали первую тарелку каши, малыши бегали на кухню за ложками.

Не допив кофе, Матросов вдруг встал и сказал другу:

— Пошли, что ли?

Он вышел из столовой печальным и озабоченным. Во дворе их окликнули:

— Тетя Таня вас приглашает!

Повар тетя Таня, увидев ребят, всплакнула:

— Кто знает, может, я вас больше и не увижу,— проговорила она, вытирая слезы фартуком.

— Ай, ай, зачем плачем? — вскричал Рашит.

— На самом деле, — засуетилась женщина. — Кофе хоть напились?

Ребята ее успокоили. Она взяла со стола вкусно пахнущие пирожки с мясом и, завертывая их в газету, приговаривала:

— Еще не раз вспомните мои щи да кашу.

После столовой к добровольцам вдруг присоединился Митька Кислород. Одним словом, с этой минуты верной тенью заделался. Не отставал от них ни на шаг, точно какое задание получил.

Сперва Матросов будто и не замечал его. В такой день любой бы колонист не прочь составить им компанию, как ни говори, — фронтовики. Пусть будущие, но солдаты.

Даже тогда, когда они свернули в школу, Митька последовал за ним. Тут уж Саша волей-неволей обратил на него внимание.

— Чего под ногами вертишься?

Тот лишь молча пожал плечами, словно говоря: «Честное слово, ребята, и сам не понимаю, чего я путаюсь у вас под ногами?»

Так они дошли до школы. Уж на крыльце Саша, точно что-то сообразив, круто повернулся к Митьке.

— Ну, чего тебе?

— Сними с меня прозвище. Надоело.

— Ладно, так и быть. Ты перестанешь быть «Кислородом», но при одном условии.

— При каком? — живо спросил Митька.

— При том, если ты пришлешь мне на фронт весточку, что отказываешься жить сто тридцать лет. Одним словом, сам понимаешь, что я хочу тебе сказать.

— Понимаю.

— Так вот, если ты это сделаешь, я напишу ребятам, чтобы они публично сняли с тебя кличку. И ты снова станешь Мамочкиным.

Рашит никогда бы не думал, что ему придется присутствовать при подписании такого договора. Обе стороны крепко пожали друг другу руки, даже обнялись.

Юноши зашли в школу. Двухэтажное деревянное здание школы стояло отдельно, около забора. Ольгу Васильевну они застали в светлой комнате, служащей одновременно и учительской, и музеем. Взглянув на безусых мальчиков, — для нее они оставались мальчиками, — она ласково сказала:

— Знала, что придете...

Они, как и все колонисты, любили эту ласковую женщину. Ольга Васильевна усадила их, внимательно и сосредоточенно оглядела с головы до ног — ведь она отправляла их на фронт, других матерей у них не было — и наконец сказала:

— От души желаю вам удачи. Мы очень будем ждать вас...

Голос женщины дрогнул. Ребята опустили головы. Но она тут же овладела собой и уже строго, так же как она предупреждала раньше: «Звонки не повторяются, класс не может ждать одного человека», — добавила:

— Спешите, военные эшелоны не запаздывают...

Когда вышли из школы, Саша свернул налево к домику, где помещался медицинский пункт. Рашит отказался было следовать за другом, но Саша упросил его:

— Я быстро, поверь, одна минута! Зайдем, Рашит!

Когда они вошли в медпункт, Лида, наклонившись, кому-то перевязывала руку. Матросов растерянно улыбнулся. Девушка не заметила вошедших. Рашит кашлянул. Лида оглянулась, не успев спрятать в серых глазах тревогу.

— Я уже не ждала, решила, что ушли...— произнесла она, подходя к ним. — Что-нибудь задержало?

Саша глухо произнес:

— Я думал, обрадуешься...

Саша забыл все слова, которые приготовил на прощание, все слова, не высказанные вчера при встрече, вместо этого он проговорил:

— Вот Рашит меня торопит...

Рашит встал, всем своим видом показывая, что и на самом деле пора поднимать якорь, однако Саша еще задержался. Он взволнованно заговорил, подавая Лиде руку:

— Выходит, прощаться пора... Ты отсюда никуда не уезжай. Адрес пришлю.

Лида не взяла руки, она порывисто прижалась к его плечу. Рашит, воспользовавшись этой минутой, выскользнул из комнаты. Юноша неуклюже обнял Лиду, повернул ее лицо к себе:

— Не забудешь меня?

— Нет, — прошептала она.

— И ждать будешь?

— Да.

— Может быть, долго придется ждать. Иногда письма вовремя не придут. Мало ли что на фронте может случиться...

— Всю жизнь, Саша! Только ты мне пиши. Все время пиши. Я должна все знать...

Нетерпеливый Рашит постучал в дверь:

— Пора! Честное слово, уйду один. Остальное письмом сообщишь...

Лида подошла к окну, провожая их глазами. Она была одна в медпункте и не могла оставить больного. Горячие слезы, в конце концов, можно лить и одной возле окна.

В общежитии никого уже не было. Дежурный по корпусу, Еремеев, сидя на койке, дожидался их. Обнял обоих.

— Может, там и встретимся еще, — с надеждой проговорил он. Там — значило на фронте.

Они вышли за ворота и, удивленно вскрикнув, остановились. Колонисты, собираясь проводить их до самого моста, выстроились за оградой. Отдали команду «смирно». Два друга, стараясь сдержать волнение, молча прошли по фронту.

Отсюда началась длинная, полная неожиданностей дорога для молодых солдат. В тревожное утро в ноябре сорок второго года два друга встали на тропу войны, не зная, куда она их приведет, не зная, что ждет их впереди. Откуда они могли знать, что им придется учиться военному искусству в степи, где скакал конь Чапаева, увидеть собственными глазами Москву, зарываться в суглинки под Оршей, пить воду в болотах Смоленщины, идти в атаку под Ново-Сокольниками.

С этой минуты Саша должен был распрощаться с трелью звонков, зовущих в класс, с обычаями и традициями колонии, с Лидой, которую полюбил так, как можно полюбить только в восемнадцать лет, со строгой и душевной Ольгой Васильевной, даже с недругом Рыжим. Мало ли что мог он потерять на этом большом пути! Вместо этого, как вчера говорил Сережа Дмитриев, он должен был ожесточить сердце против врага, думать только о победе над смертью, о долге, о солдатском долге.

Его отвлек голос Рашита:

— Гляди, Саша, все вокруг осмотри! Вспоминать будем вместе. Белая река остается. Черная река остается! Помнишь, на этом острове мы купались... А там горы лежат, как киты... Давай постоим. Мне дед говорил: когда из аула уходишь в дальний путь, всегда надо оглянуться.

На самой вершине холма, на ветру, стояли два будущих солдата, силясь унести в памяти все, с чем расставались: каждое дерево за Белой, острова в междуречье, каждое окно бывшего монастыря, уходящую вдоль долины тропинку, по которой только что поднялись на холм...

«30 ноября 1942 года.

Если бы мои предки, кочевники, совершали путь, по которому мы едем, они бы сказали: сначала была белая река Ак-Идель, а потом большая река Волга, а потом — река Урал, сама преграждающая песком свое русло...»

Не резкие толчки поезда и лязг буферов на остановках, а протяжный гудок паровоза разбудил Сашу. Он открыл глаза и, приподнявшись, осмотрел темный вагон. На деревянных полках храпели, иногда вскрикивая и что-то несвязно бормоча, безусые юноши. Саша осторожно освободил затекшую руку. Хотел встать, но вспомнил, что на шинели спит его друг Рашит. Поежившись, Матросов снова лег, натянул на себя половину шинели Рашита: они спали спиной друг к другу, под одной шинелью.

Саша больше не уснул. Паровоз резко дернул, под вагонами снова застучали колеса.

Поезд бежал по степи. Отчетливо слышался посвист дикого степного бурана. Зимняя стужа пробиралась в вагон. Саша, вспомнив, что запасливый старшина Соснин с вечера заставил будущих курсантов набрать каменного угля на одной большой остановке, слез с нар, чтобы затопить круглую чугунную печку. Снова заревел паровоз; от сильного толчка Саша еле устоял на ногах: эшелон вдруг остановился. Одновременно он услышал голос командира взвода Хайдарова:

— Выгружайсь...

«Значит, доползли», — подумал Матросов. Он легонько толкнул Рашита в бок:

— Вставай, приехали...

Рашит, растолкав соседей, сел позевывая. Сонным, безразличным голосом спросил:

— Что случилось?

Но уже проснулся Соснин. Открывая тяжелые двери вагона, он кричал:

— Подъем! Пять минут на выгрузку! — и первым спрыгнул в темноту, где с фонарями в руках бегали люди.

Наверное, нет ни одного солдата, который бы не мог отличить голос своего старшины среди тысячи других голосов. Услышав зычную команду, юноши, расталкивая друг друга, высыпали из вагона и сразу же почувствовали пронизывающий холод. Хотелось снова забраться в казавшийся теперь уютным товарный вагон, однако Соснин настойчиво торопил:

— Первый взвод, по два стройсь!..

В темноте, сталкиваясь друг с другом, будущие курсанты кое-как выстроились.

— Смирно! По порядку рассчитайсь!

— Первый, второй... пятый...

Саша, стоявший последним во второй шеренге, заключил:

— Семнадцатый, неполный.

Старшина сердито спросил:

— Куда же еще один запропастился? — и, не дожидаясь ответа, легко вскочил на подножку вагона; он облазил все полки, освещая их фонарем. Солдаты услышали его насмешливый голос: — Товарищ Перчаткин, позвольте доложить: тройка подана.

— Чего? — спросил Перчаткин, медленно поднимаясь.

В строю засмеялись.

Соснин, спрыгнув следом за нерасторопным маленьким солдатом, строго заметил:

— Команды «вольно» не было.

Строй замолчал. В темноте курсанты не заметили подошедшего командира взвода лейтенанта Хайдарова, но Соснин был начеку. Он громко отрапортовал:

— Товарищ лейтенант, взвод выстроен. Докладывает старшина Соснин.

— Здравствуйте, товарищи, — четко произнес командир взвода, остановившись перед строем.

Ему недружно ответили. Хайдаров недовольно произнес:

— Соснин, срочно выгрузить шестой вагон.

— Есть выгрузить шестой вагон!

Первый взвод под руководством старшины выгружал саперное оснащение. Саша, быстро подавая лопаты и все больше и больше разогреваясь, покрикивал:

— Живей, ребята! Получай, не плошай! Шагай, не опаздывай!

Он бросал в темноту лопаты, товарищи на лету подхватывали их и сносили в одну кучу. Через час весь эшелон был разгружен.

Вчера, перед погрузкой, Хайдаров говорил курсантам:

— Едем к себе, в училище.

«Неужели эта бескрайняя степь и есть наше училище?» — думал Саша, шагая в строю.

Над широкими степными просторами забрезжил рассвет. Курсанты с недоумением рассматривали местность, пытаясь обнаружить хотя бы малейшие признаки человеческого жилья. Наверняка здесь должны быть какие-то домики. Однако никаких построек не было видно на этой бесконечной равнине. Только поезд вырисовывался черной лентой вдали.

В голове колонны раздалась команда:

— Стой!

Тотчас же последовала следующая:

— Вольно!

Курсанты закурили, затягиваясь пахучим дымом. С папироской в зубах к Саше подошел Рашит и простуженным голосом проговорил:

— Не раз вспомнишь, Саша, нашу комнату на втором этаже...

— Да, тут не особенно уютно, — согласился Матросов, еще раз оглянувшись вокруг.

К разместившимся прямо на снегу курсантам спешил Соснин.

— Здесь жить придется, — говорил старшина, опускаясь на услужливо уступленное место среди солдат. — Ежели с понятием рассудить, то надо быстрее устраиваться. По строительным и земляным работам нельзя заминки допускать. Выходит, до вечера надо окопать земляночку. Такие-то дела, мил-товарищи...

Шахтер с Урала Соснин, этот рослый, сильный человек, медлительный на вид, был энергичным, настойчивым и очень деятельным старшиной.

— Где начнем копать? — спросил командир первого отделения Селедкин, крепыш с большой бородавкой на кончике носа.

Соснин, потушив окурок, встал. За ним поднялись все, — поведение старшины было ясно и определенно.

— Начинай тут, — распорядился он, прикинув на глазок расстояние до соседнего взвода. — А ломы и лопаты я распределю.

Соснин пошел во второе отделение.

— Тут всем будет привольно. Самолучшее будет, если закончите строить блиндаж раньше сумерек и... первого отделения, — сказал он, подмигивая.

Матросов, услышав эти слова, со смехом толкнул Рашита:

— Слышал, как старшина запрягает соседей?

Перчаткин, два или три раза ударив ломом по замерзшей земле, начал жаловаться:

— Черта с два тут возьмешь. Сдохнешь, пока блиндаж построишь в этой дикой степи.

Саша, выбрасывая лопаты снега на месте будущей землянки, первого его солдатского дома, с сердцем произнес:

— Слушай, маменькин сынок, ты можешь помолчать?

— А тебе чего? Без тебя указчиков много, — зло ответил Перчаткин.

Вмешался Рашит:

— Обидно за тебя. Дай-ка сюда лом, Перчаткин.

Мерзлая неподатливая почва упорно сопротивлялась ударам тяжелых ломов и саперных лопат, она откалывалась лишь маленькими кусками. Через каждые десять минут лом передавался следующему курсанту. Завтракали тут же, сидя на снегу. Времени прошло много, а сделали мало: углубились всего на полметра.

— Дальше легче будет, — говорил Николай Соснин, обходя будущие «фундаменты». — У нас на Урале земля нравом своим суровее. Бывало, нападешь на такой участок, что лом не берет. Головой-то не раз покачаешь. — А тут — степь, плевое дело. Стоит только копнуть...

Наблюдая за жизнью лагеря училища, никто бы не мог сказать, что всего только неделю тому назад курсанты начали обживать эту степь. С помощью солдатских лопат был создан целый город. Над землей поднимались лишь печные трубы, оповещая мир дымом, что обитатели «города» дома, как и полагается.

Улиц, конечно, не было, от блиндажа к блиндажу прокладывались по снегу тропы. Наиболее протоптанные вели к штабу училища и к походным кухням.

Вечером над лагерем неслись звуки гармошки. Старая русская песня о Стеньке Разине переплеталась с печальными протяжными башкирскими мелодиями, лирическими напевами украинцев, шутливыми песнями татар.

В офицерских землянках, в штабных блиндажах напряженная жизнь шла и ночью. Бойко и непрерывно стучали машинки, продолжались бесконечные переговоры «Луны» с «Уралом». Если бы в этот час стоявший на посту Матросов мог заглянуть в блиндаж лейтенанта Хайдарова, он увидел бы своего командира склонившимся над книгой.

Матросов охраняет покой курсантов и офицеров, прохаживаясь но площадке: десять метров туда, десять — обратно. Под ногами часового однообразно скрипит снег: скрип... скрип...

Под полушубок пробирается холод. Даже через валенки проникает пронизывающий ветер. Мороз щиплет нос, мерзнут руки. Матросов быстро ходит, притаптывая снег, часто перебрасывает винтовку из одной руки в другую. «Сколько же я торчу? Не пора ли меня сменить?» — думает Саша, прислушиваясь к ветру. Но никого нет, кругом тишина, значит, еще рано. Аккуратный и добросовестный карнач смену не просрочит.

Интересно следить за звездами. Они точно живые: то появляются, то скрываются, а некоторые, пробегая почти полнеба, исчезают совсем. «Небесный старшина устраивает перекличку», — шутя думает Саша. Но при таком холоде надо иметь большое терпение, чтобы следить за небесными светилами. Ох, этот проклятый мороз. Под ногами все тот же скрип, противный и надоедливый.

Саше представляется, что в эту ночь во всей степи бодрствуют только двое: он да ветер. Саша прислушивается к голосу ветра. Он то визжит, то стонет, то весело посвистывает, несясь в неизвестность. Саша поворачивается к нему спиной.

«Впервые выпало мне такое счастье — охранять покой, а может быть, и жизнь моих однополчан, — размышляет он с гордостью. — Мало ли что мы находимся за тысячу верст от фронта...»

Какая-то необъяснимая тревога окутывала часового. Ему даже показалось, что-то страшное надвигается на него.

Сколько бы он ни сверлил даль глазами, пурга мешала смотреть. Снег забивался в глаза.

— Напрасно я тревожусь, — решил он, желая унять сердцебиение.

В такое время лучше отвлечься от ложных тревог, ничего лучшего не придумаешь.

Он с отчаянной решимостью пытается представить Лиду возле себя, тут, в бесконечных снежных просторах. При мысли о ней ему становится как будто даже чуть теплее...

Ее образ предстал таким, каким видел впервые: такая гордая и такая красивая. Она, помнится, даже отказалась от носилок, хотя после блокады еле стояла на ногах.

— Сперва выгружайте Зину, — приказала она. — Ей хуже всех.

Он кинулся помогать Зине, а в это время санитар крикнул:

— Отставить! Не видишь, что помогать надо той гордячке? Упадет!

Пурга, как назло, отогнала образ Лиды. Она несла с собою шальные вздохи и притворные стоны. Но Саше наплевать на всю эту катавасию: на завывание, неясные угрозы и посулы ему полагается отмерять степь своими ногами.

Девчонка ушла из мира часового. Но ему нужно все время на чем-то сосредоточиваться. Думы помогают выстоять против пурги...

Он внезапно представляет себя на фронте. Саша уже освобождает первое село. В том населенном пункте Сашу обязательно должна встретить древняя старуха и благодарить освободителя. Так получается по описаниям всех военных корреспондентов. Значит, так оно, пожалуй, и есть.

Вдруг тревога охватывает Сашу: вот только неизвестно, что скажет та, первая встречная. А может, она сразу начнет сыпать проклятиями? За то, что оставил село немцам. За то, что так долго не появлялся.

Ему страшно услышать подобный упрек. Саша даже диву дается, как ему не хочется встретиться с такой женщиной.

— Мы спешили, как могли, — вот единственное, что может он сказать в свое оправдание.

Но он верит, что первая женщина, которая встретит его в освобожденном селе, ни за что не станет винить Матросова. Она скажет ему свое самое лучшее спасибо. А ради этой благодарности стоит попотеть солдатским потом. И пока зябнуть в этом снежном аду...

И вдруг ветер принес посторонние звуки: Саша прислушался. Скрипит снег. Он не ошибся, вскоре показалась темная фигура человека, направляющегося в его сторону. Кто это? Друг или враг? Что же делать другу в эту темную ночь? В голове пронеслись рассказы командиров о диверсантах, шпионах. Человек шел медленно, таясь, точно опасаясь встречи.

Саша не выдержал и громко крикнул:

— Кто идет?

В ответ донесся радостный возглас Рашита:

— Свой, Саша! Это я, Рашит.

— Черт тебя носит в такую погоду. Где был? — недружелюбно спросил Саша.

— Дай отдышаться, еле дотащился, — проговорил Рашит, тяжело дыша.

— Где слонялся?

Рашит ответил, чуть отдышавшись:

— Право, смешной случай. На станции с одним земляком встретился. Поболтал малость, ну и опоздал. А мне здорово подвезло, что на посту ты, а не другой.

Рашит направился мимо поста, однако его друг сердито крикнул:

— Назад!

— Ты что орешь? — рассердился Рашит.

— Придется вызвать карнача, — заявил Саша.

— Брось шутить, Саша, — встревожился Рашит. — Я пройду, никто не заметит.

Матросов медлил. В нем шла душевная борьба.

— Нет, Рашит, я не могу пропустить тебя, — наконец проговорил Саша.

Рашит, не веря этому, заявил:

— Ну тебя к черту! Я пошел, — и снова было шагнул, но Матросов, щелкнув затвором, сурово крикнул:

— Стой!

И, как бы подтверждая серьезность своего намерения, Саша приподнял винтовку и выстрелил вверх. Из караульного помещения тотчас прибежали люди.

— Друга выдаешь, — процедил сквозь зубы Рашит.

— Что случилось? — спросил прибежавший начальник караула.

— Вот опоздавшего задержал. Курсант Габдурахманов из первого взвода...

Начальник караула кивнул головой, а потом приказал сопровождавшему его курсанту:

— На пост! Матросов, тебе смена. Веди арестованного!

Вот какая она, военная служба! Саша под винтовкой вел своего закадычного друга.

Однообразная жизнь училища вскоре была нарушена тактическими занятиями.

Под покровом предрассветной тьмы первая рота шла впереди всей колонны на сближение с «противником». Курсанты использовали для укрытия складки местности. Неглубокий овраг хорошо скрывал передвижение роты. На самом берегу реки росли кустарник, небольшие ивы, за которыми наступающие заняли рубеж атаки.

Рашит шептал лежавшему рядом Сергею Гнедкову:

— Смотри, волчьи следы начинаются. Вон, вон, видишь, ласка высунула голову из-под снега. Эх, прозевал, — сказал он с сожалением, когда Гнедков заявил, что никакой ласки нет.

Матросов оглянулся, его глаза неожиданно встретились с глазами Рашита, тот умышленно отвернулся.

По цепи проходили короткие команды: то Хайдаров вызывал командиров отделений, то командир роты собирал командиров взводов. «Видать, уточняют боевую задачу», — подумал Саша.

Вскоре с нашего берега открыли огонь, однако «противник» молчал. Когда стрельба началась, на правом фланге «противника» ответили огнем несколько огневых точек. И вдруг на тот берег обрушился мощный огневой налет.

— Залп! Залп! Еще раз! — восхищенно восклицали курсанты, с интересом наблюдая за выстрелами и разрывами снарядов.

Снаряды с зловещим пением проносились над головой. Налет продолжался десять минут. Внезапно над полем боя настала напряженная тишина, и, когда раздалась команда, призывающая к атаке, Саша, не помня, как это случилось, уже бежал по льду Урала. Он стремился не отстать от товарищей. Справа бежал Сергей Гнедков, слева — Рашит. И тем более нельзя было отставать от Рашита...

Неожиданно перед Матросовым возникло препятствие — большая полынья, над которой поднимался густой пар. Разбежавшийся Саша еле успел остановиться на краю. Как обойти ее? Рота продолжает продвигаться вперед. Что делать? Не стоять же здесь! Саша не успел принять какого-либо решения, как рядом хрустнул лед и кто-то забултыхался в воде. Это был Рашит. Он не рассчитал ширину полыньи и угодил в нее. Думать некогда — Саша кинулся на помощь.

Рашит вынырнул у самой кромки, окоченевшими пальцами пытался схватиться за кромку льда, но течение относило его в сторону, а одежда тянула ко дну.

Саша отбросил автомат, моментально снял вещевой мешок. Вот он уже ползет к самому краю полыньи; Рашит с посиневшим лицом и блуждающими глазами подплывает ближе. Саша громко кричит, едва владея собой:

— Давай сюда! Держись за меня!

Рашит делает несколько отчаянных рывков, бессознательно подчиняясь команде. Вот его голова рядом. Саша резким движением хватает друга за воротник шинели. Но Рашит слишком тяжел. Под Матросовым трещит лед, а впереди — полынья. Малейшее неосторожное движение — и река унесет обоих.

Но Матросов не думает об этом. Пусть трещит лед, пусть страшная пасть холодной немилостивой реки перед глазами — жизнь друга дороже. Саша до предела напрягает мускулы. Он с трудом поднимается на колени. Сначала надо льдом показывается голова Рашита, потом плечи. Вот он выполз, как тюлень, неуклюжий, мокрый. Рашит дрожит от холода, он что-то хочет сказать, но не может. Он удивлен, поражен, в его глазах недоумение...

Саша не менее растерян, он понимает, что теперь надо срочно отправить Рашита в лазарет. Он оглядывается назад и видит санитаров, спешащих к полынье.

Он выпрямился, теперь надо догонять своих.

Вечером Саша направился в землянку старшины, хотелось поговорить с ним о Рашите и о себе, как бывало разговаривал о чем-нибудь наболевшем с начальником колонии Петром Филипповичем. Но Соснин был занят — он регулировал радиоприемник — и попросил Матросова подождать.

— Сейчас будут передавать важные известия, — озабоченно сказал он. — Возьми, Саша, лист бумаги, сколько успеем, запишем.

Матросов взял карандаш и чистый лист бумаги, пристроился у краешка стола. Что-то визжало, свистело в аппарате, но вдруг отчетливо донеслись знакомые позывные — «Широка страна моя родная...»

— Ты записывай только начальные буквы каждого слова. К примеру, вместо миномета пиши букву «м», пулемет «п», оружие «о». Иначе не успеем.

Отчетливо, громко заговорил диктор:

За время наступления наших войск под Сталинградом с 19 ноября по 11 декабря у противника захвачено...

Саша начал быстро записывать: «с» — 105, «т» — 1510, «а» — 2134... Тысячи пулеметов, автомашин, миллионы снарядов, десятки миллионов патронов. Одних пленных свыше семидесяти тысяч.

Диктор еще продолжает говорить, а Саша уже быстро отложил карандаш, вскочил на ноги и бросился обнимать старшину.

Соснин, легонько отстранив его, прищурил умные глаза, с улыбкой следя за Матросовым, бурно изливающим свои чувства, потом тихо произнес:

— Порадовали, спасибо. Если в землянке еще не спят, сообщи и им тоже.

— Я их разбужу! — возбужденно воскликнул Саша.

Матросов не мог вместить в своем сердце эту огромную радость, он забыл о том, зачем приходил к старшине.

— Я побежал, — крикнул он, выбегая из землянки.

Матросов вдруг остановился как вкопанный. Радость как рукой сняло. «Чему я радуюсь? Другие дерутся, а я тут торчу. Под Сталинградом солдаты кровь проливают, жизнь отдают, а я в болельщиках хожу, сочувствую. А еще в колонии давал ребятам обещание...»

И уже без того восторга, который охватил его в землянке Соснина, он вернулся в блиндаж. Молча поставил в угол автомат, сбросил полушубок, присел. Ребята укладывались спать. Саржибаев, задумчиво уставив свои острые карие глаза в низкий бревенчатый потолок, что-то насвистывал. Гнедков сидел перед печкой, на коленях его лежала раскрытая книга. Селедкин зубрил устав. Перчаткин пил чай, следя безразличными глазами за пламенем в железной печке. Он с аппетитом прожевывал сухари, предварительно намоченные в чаю.

Саша со злостью проговорил:

— Только знаете спать да сухари жевать!..

Все живо оглянулись, за исключением Гнедкова, увлекшегося чтением.

— Стыд-то у вас есть, спрашиваю я? Люди под Сталинградом умирают, жизни отдают, а мы тут в уютной землянке спрятались, как суслики, — продолжал Саша с горячностью.

Перчаткин вдруг засмеялся...

— А сам?

— И сам такой же... суслик!

— Я не понимаю... — начал было Перчаткин.

Но Матросов перебил его:

— Семьдесят тысяч пленных взяли, под Сталинградом победа... А мы...

В маленькой землянке поднялся шум, гам, суматоха: Саржибаев обнимал Матросова. Перчаткин почему-то плакал, а Гнедков спорил с Селедкиным.

— Ай, ай, больно хорошо, замечательно! — кричал Саржибаев приплясывая.

— Войне, значит, скоро конец, — заключил Перчаткин.

Матросову почему-то вдруг показалось, что Перчаткин неискренне радуется победе под Сталинградом, скорее всего он не хочет попасть на фронт, и, обернувшись к нему, Саша крикнул:

— Радуешься, что избежал Сталинграда?

— Вот чудак, а разве ты не рад нашей победе?

«15 декабря 1942 г о д а.

Я с усилием прислушиваюсь к голосам людей, стоявших у изголовья.

— Температура сорок. Сердце вялое, на ночь дайте камфары.

О ком они говорят? Неужели обо мне? Пропадает трубный голос доктора, уже не вторит ему робкий тенор фельдшера.

...Мне чудится родная долина. От пряного воздуха распирает грудь, голова кружится, если поднимешь глаза, чтобы увидеть вершину Янган-Тау. Под ногами журчит холодный родник. Я делаю отчаянное усилие, пытаясь встать на колени, чтобы утолить жажду, но мне не удается это сделать.

Надо мной раздается эхо, убегающее в горы.

...Вот арба катится по неровной дороге, пролегающей по высохшему руслу речки. Рыжая кобыла шагает лениво, медленными взмахами длинного хвоста отгоняя назойливых оводов.

Я, прищурив веки, зачарованно смотрю на обширное дикое поле, усеянное крупными белыми ромашками.

— Остался бы я жить среди ромашек.

Бабай, то и дело покрикивающий на кобылу, хмурит брови и поворачивает голову:

— Мудрый бездельник хуже работящего дурака.

Я вздрагиваю, точно ударили хлыстом — я не хочу быть бездельником...

...Отец был громадного роста, лицом напоминал цыгана: черные живые глаза, длинные волосы. Я любил кататься на его спине. А особенно мне нравилось слушать сказки о богатырях. Отец рассказывал их по вечерам, когда на улице шел сильный дождь или бушевал буран. Однажды отца принесли на руках, и уже никогда отец не рассказывал больше сказок. Я помню слезы матери.

— Его жизнь отняли баи, — говорила она, ласково обнимая меня и пряча от меня заплаканные глаза...

...Но это, оказывается, не слезы, а брызги водопада. Я бросаюсь к воде, так мучает жажда. И вдруг перед моим взором вырастает полынья. Невидимая сила бросает меня в черную пасть реки. Я невольно вскрикиваю...

Снова слышу я бас доктора:

— Вот и чудесно, теперь ему нужен покой.

Я, видно, отлежал ногу, болит правый бок, но не хочется повертываться. Из окна падает ровный свет, принося покой».

«20 декабря 1942 года.

Меня выписали из лазарета. Я шел медленно, жадно вдыхая холодный зимний воздух. Мягко светило багровое солнце. Я радовался тому, что снова возвращаюсь в роту, к товарищам, и незаметно для себя ускорял шаги. Чем ближе я подхожу к лагерю, тем мучительнее представлялась встреча с Матросовым; в душе все еще оставалась какая-то горечь.

Я с волнением открыл дверь и остановился у входа, ослепленный темнотой, царившей в землянке. Когда глаза привыкли к сумеркам, я сделал шаг вперед и снова растерянно остановился: около погасшей печки спиной ко мне сидел Матросов. Он даже не повернул головы. Я был еще больше удивлен, когда заметил, что Матросов горестно молчит, низко опустив голову.

Ничего не понимая, я остановился позади него. Он повернулся, с усилием улыбнулся.

— Мое место кто-то занял, — проговорил я, снимая полушубок и чувствуя, что говорю не то, что надо.

Саша взглянул с примирительной улыбкой.

— Потеснимся.

Внезапно меня охватили угрызения совести. У Саши горе... а я беспокоюсь о месте. Я решительно шагнул в сторону Саши и тихо спросил:

— Что случилось?

Матросов вместо ответа протянул письмо, задумчиво отозвался:

— От злости, что не на фронте. Отомстить не могу...

Я узнал почерк Лиды. «Все родные в Ленинграде погибли...» — писала девушка.

Саша вытер тыльной стороной ладони глаза и прошептал:

— А если, Рашит, проситься на фронт? Откажут?

Я, глубоко вздохнув, отрывисто сказал:

— Не имеют права! Будем проситься вместе.

Сказано — сделано. Сели писать рапорты и вечером вручили их командиру отделения, а он направил их по инстанциям, как требовал того устав».

«22 декабря 1942 года.

Прошел слух, будто бы на фронте какой-то Панкратов, не то офицер, не то солдат, закрыл грудью вражеский пулемет.

Сперва Саша и не обратил, кажется, на мои слова никакого внимания. Лишь сказал:

— Умереть каждый может.

Но вечером он опять вернулся к этому разговору.

— Разве у него гранат не было? Чего же он не дрался до последней возможности?»

«23 декабря 1942 года.

Из колонии переслали письмо Гузель.

«Прощай, — пишет она. — Такая я уж невезучая».

Что еще приключилось с тобою, Гузель? Как тебе помочь? Надо сегодня же ей написать... Может, подать телеграмму?»

«28 декабря 1942 года.

Преграда — это мы.

Я, Саша, Гнедков и Саржибаев. Уральские полки, сибирские дивизии, башкирская конница, татарские джигиты, мужественные чуваши, отважные марийцы...

Мы — резерв России. Нас ждет фронт.

Впереди меня пройдет мое горе, а за мной — моя тень, моя месть!»

«8 января 1943 года.

Саша мне показал свое письмо.

«Добрый день, тетя Таня!

Пишу письмо из военного училища. Я вам не писал так долго потому, что не был еще окончательно зачислен. Вот сейчас я настоящий курсант, о чем и тороплюсь сообщить. Начали учиться, будем специалистами, а какими — не имею права сообщать. Сами знаете — военная тайна.

Пока ничего особенно не произошло. Рашит немного болел, теперь вернулся в строй. Часто с ним вспоминаем про ваши вкусные пирожки.

Целую крепко Лиду. А вы, тетя Таня, после ее окончательного выздоровления, возьмите ее к себе. Я очень прошу об этом.

Передайте всем привет. Ваш Саша Матросов...»

Учеба проходила напряженно. Все меньше времени оставалось на отдых. Все реже удавалось выпросить у старшины гитару. Но если выпадал свободный вечер, то в маленькую землянку собирались со всей роты. Эти вечера очень напоминали ребятам вечера в уфимской колонии.

В битком набитом блиндаже пели. Запевал и аккомпанировал обычно Саша. Иногда Рашит выходил в середину круга и исполнял знаменитую пляску своего народа «Карабай». Состроив смешную мину, прищурив глаза, согнувшись в три погибели, Рашит пел солдатские частушки.

Притопывая, Рашит начинал:

Хор поддерживал:

Рашит заводил новый куплет:

Хор продолжал:

Когда затихал голос хора, Матросов выводил:

Гитара торопилась за веселой песней...

Через несколько дней в училище приехала окружная комиссия для отбора добровольцев на фронт. Матросов, узнав об этом, поторопился поделиться новостью с Рашитом:

— Значит, скоро будет вызов...

Юноши не ошиблись. На второй день Матросова, Гнедкова, Габдурахманова и Саржибаева вызвали в штаб. Около блиндажа толпились курсанты из других взводов. Они прождали около часа, пока, наконец, дежурный лейтенант не крикнул:

— Курсант Матросов, к начальнику училища!

Саша быстро спустился в просторный блиндаж.

Войдя, он растерянно остановился. Рядом с рослым начальником училища, полковником Гончаровым, сидел другой полковник, очевидно, председатель комиссии, небольшого роста, седой, в новом мундире, с множеством орденов. Кому докладывать?.. Саша, смело взглянув на начальника училища, отрапортовал:

— Товарищ полковник, курсант Матросов явился по вашему вызову.

Председатель комиссии спросил:

— Курсант Матросов, что побудило вас написать заявление? Учиться надоело?

— На фронт хочу... Обидно отсиживаться в тылу, товарищ полковник.

Незнакомый полковник, долго-долго протирая стекла очков платком, только и сказал:

— Понимаю тебя... Всем нам хочется на фронт.

Дорога солдата продолжалась. Сильный паровоз безустали несся на северо-запад. День сменился ночью, а эшелон все бежал по безграничной равнине.

В пути Саша внимательно приглядывался к товарищам. На нарах лежали внешне совершенно различные люди: пожилые и молодые, толстые и тонкие, брюнеты и блондины, веселые и мрачные. Некоторые из них, как и Саша, ехали на фронт впервые. Они стремились к подвигам, мечтали о добросовестном исполнении долга. Справа от Саши лежал Сергей Гнедков. Петька Копылов, удивительно напоминавший Митьку Кислорода, больше молчал.

Бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей, охотно откликались, когда возникала необходимость поучать молодежь. Люди, испытавшие трудности фронтовой жизни, держались спокойно и деловито. Но среди них попадались шутники, а то и самые обыкновенные болтуны.

За эти дни Саша и Рашит наслушались немало рассказов о психических атаках, необыкновенных минных полях, о ревущих танках и пикирующих самолетах. Для них все было интересно. Они и не замечали, что в некоторых рассказах правда сочеталась со всяким вздором.

Саша особенно любил слушать Николая Соснина. Тот никогда не подчеркивал своих заслуг, по его словам получалось, что все другие отлично воевали, а он, Соснин, вроде бы только и нес службу. Так отчего же на его груди два ордена? Не за красивые же глаза их получил?

— Вот как я первый раз с танками противника встретился, — стал говорить он. — Нас было пятеро автоматчиков против двух танков. Скажу вам, мил-товарищ, страшно было. Но все же подожгли один танк, а второй сам отступил. Прогнали мы немцев, нас прозвали храбрыми, а ведь каждый в первую минуту испугался...

Полной противоположностью Соснину был хитроглазый Андрей Семячкин. Послушать его — получалось, что все подвиги в роте совершил он, Семячкин, а остальные были чуть ли не равнодушными наблюдателями.

— Однажды я встретил целый взвод фашистов...— начинал Семячкин.

Чего только не проделывал Семячкин в своих повествованиях : он сбивал самолеты винтовочным выстрелом, разминировал минные поля, сразу приводил по три «языка»...

Как-то Саша спросил у него:

— Почему у тебя нет орденов?

Семячкин, не моргнув глазом, ответил:

— На орден Ленина два раза представляли, только оба раза документы затеряли...

С легкой руки Сергея Гнедкова Андрея прозвали пустозвоном.

Мимо пробегали зазевавшиеся станции и загримировавшиеся города: элеваторы, высокие здания, заводские трубы были закамуфлированы. На развилках дорог стали появляться противотанковые заграждения.

Саша возмущался всякий раз, когда на станциях их поезд обгоняли другие эшелоны.

— Им, выходит, некогда, а нас держат, — ворчал он.

— Зачем пропускаем, а? — вторил ему Саржибаев. Он два дня болел и сейчас воспаленными глазами обозревал дорогу на фронт.

— В первую очередь пропускают воинские части, а мы только маршевики, — успокаивал их Соснин.

— Когда же Москва?

Этот вопрос волновал весь эшелон. Первым воскликнул Рашит:

— Я вижу Москву!

Все, кто не спал в этот час рассвета, бросились к узеньким окошечкам товарного вагона.

— Это только пригород, окраина, — протискиваясь вперед, говорил Сережа Гнедков.

— Пускай окраина, а все же Москва, — настаивал Рашит.

Проснулся весь вагон. Тогда Саша решительно подошел к двери и, широко раскрыв ее, проговорил:

— Вот как надо встречать Москву.

Матросов стоял у открытой настежь двери, встречая любимую Москву, которую он так мало знал и в которой ни разу еще не был. Ему хотелось, хотя бы из окна вагона, увидеть Кремль, но Гнедков сказал, что это невозможно.

— Мы проедем окраинами...

И на самом деле поезд кружил вокруг города. Наконец остановились на какой-то товарной станции. После завтрака Матросов вместе с Рашитом подошли к старшине.

— Отпустите нас в город, хоть краешком глаза взглянуть на Кремль, — просил Саша.

— Мы недолго пробудем, не опоздаем, — вторил Рашит.

— Не могу. Я не знаю, сколько мы тут простоим.

Солдаты не уходили. Соснин спросил:

— Что еще?

— Разрешите, товарищ старшина, к начальнику эшелона обратиться?

— Он тоже не отпустит, — отрезал Соснин.

— Разрешите уж, товарищ старшина, — настаивал Рашит.

— Попробуйте, коли так, — смягчился тот.

Начальник эшелона наотрез отказался дать увольнительные.

— Я не знаю, когда мы отправимся, — объяснил он. Увидев огорчение на лицах молодых солдат, добавил: — Даже офицеров-москвичей не отпускаю.

Однако солдаты были настойчивы, не уходили.

— Неужели не ясно? — сердито спросил майор.

— Одолжите на полчаса ваш бинокль, товарищ майор, — попросил Матросов.

Начальник эшелона взглянул на солдат и, ни слова не говоря, передал полевой бинокль.

— Вернете в третий вагон...

— Есть, товарищ майор...

— Спасибо, товарищ майор, — добавил обрадованный Рашит.

Матросов и Габдурахманов с крыши вагона рассматривали город, но все-таки не увидели Кремля. В окуляры попадали заводские трубы, дома, башни.

Ночью эшелон оставил столицу.

А когда забрезжил рассвет, солдаты вновь кинулись к окошечкам, однако никаких признаков города уже не было, поезд бежал по снежной равнине. Все с интересом разглядывали новые края. Чаще стали попадаться разрушенные станции, огромные воронки от разорвавшихся бомб около железнодорожного пути и многочисленных мостов.

На какой-то маленькой станции без названия (вокзал был совершенно разрушен) простояли несколько минут. Этого времени было достаточно, чтобы Сережа Гнедков принес сообщение:

— По Октябрьской дороге шпарим...

Обычно в военных эшелонах, направлявшихся на фронт, никто не знал маршрута следования и конечного пункта остановки. Поэтому каждый гадал, как мог.

— Ржев все еще в руках немцев, я думал, на Калининский фронт попадем, — со вздохом произнес Копылов.

Только сейчас Матросов вспомнил, что молчаливый Петька был родом из-под Ржева.

— Хоть к черту в пекло, только бы быстрее, — торопился Саша.

Немного позже Рашит говорил своему другу:

— Я фронт представлял себе иначе...

Неожиданно паровоз начал издавать протяжные, жалобные гудки.

— Тревога! — предупредил дежурный.

— Спокойно! Из вагона без команды не прыгать, — предупредил Соснин. — На платформах — зенитные установки, на крышах хвостовых вагонов — пулеметы.

Паровоз продолжал жаловаться. Неприятное дело — находиться во время бомбежки в закрытых вагонах...

Над поездом с гулом пронесся самолет, и тут же раздалась трескотня крупнокалиберного пулемета.

— «Мессер», — определил Соснин. — Бомбить не будет. На нем только пулеметы...

Как бы подтверждая слова старшины, несколько пуль пробило крайнюю доску крыши. Все притихли и невольно наклонили головы. Кое-кто даже залез под нары.

Для Матросова это была первая встреча с врагом. Но ему не нравилась такая стычка: у врага оружие, а он — в закрытом вагоне. «Вот если бы ты был на земле или я в воздухе. Вот бы один на один...» — думал Матросов, разглядывая небо через щели в крыше.

«Мессер» сделал еще один налет. Еще одна длинная очередь. Еще и еще. Паровоз торопился, будто желал убежать от истребителя, — добавлял скорость, жалобно гудел.

— Как только бензин выйдет, так отстанет, — говорил Соснин совершенно спокойным голосом. — Не советую, ребята, молиться каждой пуле.

Солдаты повеселели, начали шутить, хотя смерть продолжала висеть над головой.

— Может, откроем дверцу, я по нему из винтовки, — сказал Рашит, подходя к дверям.

— Не надо, это не поможет! — крикнул Семен Воробьев.

Ребята не могли потом определить, что произошло раньше: или пули забарабанили по крыше вагона, или со стоном упал Воробьев. Все обитатели кинулись к нему на помощь.

— Ну-ка, отодвиньтесь, — сказал Соснин, развертывая индивидуальный перевязочный пакет. — Габдурахманов, поддержи за левое плечо...

— Ого, на месяц в госпиталь, — проговорил тоном знатока Андрей Семячкин, увидев большую кровоточащую рану на правом плече Семена. — Не меньше, чем на месяц в глубокий тыл.

Побледневший от потери крови Воробьев терпеливо перенес перевязку, потом виновато проговорил:

— Вот тебе и на... И повоевать не пришлось... Вы уж, ребята, простите меня.

— За что же прощать? — удивился Соснин.

Поздно ночью на разрушенном до основания полустанке эшелон выгрузился. Команды произносились вполголоса. Батальоны ушли в ночь. Полустанок быстро опустел.

Привал устроили рано утром в лесу. Костров не жгли. Закусывали консервами и сухарями, запивали водой из фляжек.

Матросов, взглянув на лес, удивился. Вершины деревьев были срезаны, местами торчали совершенно голые, без единого сучка стволы.

Не задерживаясь в разбитых селениях, торопливо проходя открытые места, маршевые роты километров через двадцать остановились в большом селе с кирпичной церковью на площади.

Матросов с замиранием сердца и с болью в душе присматривался ко всему, что встречал на прифронтовых дорогах: к мальчику, босиком бегавшему по снегу, к голодным людям, выходившим из землянок, к одиноко торчащим на месте деревень печным трубам, к машинам, везущим раненых... Как пострадала земля!

Саша увидел, как седой офицер вышел вперед и громко, чтобы услышали сотни людей, скомандовал:

— Разведчики, два шага вперед!

Потом отбирали артиллеристов, саперов, оружейников, портных. Наконец раздалась долгожданная команда:

— Автоматчики! Два шага вперед!

Эту команду подал высокий черноусый офицер. Матросов сделал два шага и оглянулся — в шеренге стояли все свои ребята. Особенно радостно было то, что и Николай Соснин оказался автоматчиком.

Черноусый офицер назвался лейтенантом Артюховым. Выстроив автоматчиков отдельно, Артюхов сказал им:

— Вы теперь зачислены в первую роту. Наш полк гвардейский, двести пятьдесят четвертый. Наша задача — умножать его славу. Я верю, что не подкачаете. Вопросы есть?

— Нет, все ясно, товарищ лейтенант, — дружно ответили молодые гвардейцы первой роты.

«25 января 1943 года.

На разбитую санитарную машину мы наскочили неожиданно. Она стояла на обочине дороги, — это все, что успел сделать перед смертью военный водитель.

Рядом еще горели деревья. Еще сыпалась земля в воронки от бомб.

Саша кинулся первым. Я вслед за ним. И что же мы увидели? Здоровенный санитар обирал раненых. Суетливо обшаривал их карманы, расстегивал наручные часы, торопливо рассовывал их то в брюки, то в планшет.

Первым очнулся Саша. Он, схватив за левый сапог, рывком стянул санитара из машины. Потом поставил его на ноги, потом ударил, потом еще раз поднял его. И еще раз сбил.

Мародера отвели куда следует. Он, конечно, получит по заслугам. Но, пожалуй, и драться с ним не стоило.

— Ты что взбесился? — спросил я Сашу. — Как увидел его, так и накинулся, я даже оглянуться не успел.

— Мне почудилось, что орудует переодетый Атаман, — сознался Матросов. — У меня такой «ведущий» когда-то был. У того тоже руки длинные».

«26 января 1943 года.

В лесу мы обнаружили беглых людей. Больше старухи да старики с малышами. Все те, кого война подняла с насиженных мест и выгнала в леса.

Одна такая старуха попалась очень разговорчивая. Жаловалась она случайному солдату:

— Сидела вот тут в землянке и увещевала своего внука. Будь честным да добрым, правдивым да воспитанным. А про себя, — продолжала она, — думаю: честного не поймут, а доброго изживут со света... Кому такой нужен!

Я никак не думал, что этот случайный разговор как-то заденет моего друга:

— Вы, тетя, не смейте его переучивать, — строго проговорил он. — Нам потребуется очень много воспитанных мальчишек. Просто на них будет большой спрос».

Если бы можно было во время бурана подняться в воздух, то человек с самолета увидел бы полотно железной дороги, стрелой прорезавшее снежную равнину, и в километре от него небольшое село, приткнувшееся к берегу замерзшей речушки, каких много в «краю болот», на Смоленщине, в Калининской области, на Псковщине... Между тем в суровом словаре войны село называлось просто «Опорным пунктом немецкой обороны», а речушка «Передним краем».

Командиру полка, плечистому, высокому мужчине с крупными чертами лица, подполковнику Гаркуше, естественно, не было необходимости подниматься в воздух, чтобы обозреть свой передний край. Знал он прекрасно и оборону противника. Его в данную минуту беспокоило другое: где и как ударить, чтобы наверняка пробить брешь в системе укреплений противника, а затем опрокинуть и его живую силу, сделать большое дело быстро и с малой кровью. Поэтому он и выдвинулся для наблюдения за противником в кустарник, находившийся в нейтральной полосе.

Командир дивизии, давая согласие на рекогносцировку, шутливо посоветовал подполковнику:

— Не высовывайте свои усы над кустарником. Немецкий снайпер непременно воспользуется ими как мишенью.

Вспомнив это предупреждение, Гаркуша улыбнулся: «Усы, может быть, и не стоит беречь, да головой надо будет дорожить, иначе другому командиру придется руководить наступлением на Тужиловку».

— Бинокль! — потребовал Гаркуша.

Сержант Папазян, его верный ординарец, быстро подал бинокль.

Немало обязанностей нес Папазян; в зависимости от обстоятельств, он был шофером и поваром, связным и штабистом. Сейчас он полз за командиром полка в качестве телохранителя. Он, Папазян, садовник из Еревана, должен был неустанно заботиться о Гаркуше, инженере из Сибири, и, может быть... даже спасать ему жизнь...

Гаркуша энергично выругался: буран мешал разглядеть вражескую оборону. Между порывами ветра наступил короткий перерыв. Тогда над усами, торчащими из кустов, поднялся бинокль.

— Пошли дальше, — сказал Гаркуша, возвращая бинокль ординарцу.

Пригибаясь, они продолжали путь по лощине. Глубокий снег мешал продвигаться, после пяти-шести шагов приходилось делать короткие привалы для передышки. Они обходили передний край только вдвоем, показываться большой группой было небезопасно, так как каждый метр площади был пристрелян противником, и Гаркуша не хотел рисковать жизнью подчиненных.

Папазян шел впереди, прокладывая своими большими валенками путь командиру.

Буран усиливался, горизонт сужался. Все труднее становился путь. Сержант беспрерывно оттирал коченеющие на морозе щеки. Смуглая кожа быстро бледнела на ветру. Подполковник, чуть наклонив голову, следовал за ним. Он поднес часы к глазам. Было двенадцать, а в четыре — совещание с командирами.

— Надо переждать буран, зря расходуем силы, — проговорил он, обернувшись к сержанту.

Папазян напомнил:

— У будки стрелочника начинается участок первой роты.

Поднялись на насыпь железной дороги. Ветер дул настолько сильно, что они вынуждены были спуститься в низину. Но и там невозможно было быстро продвигаться из-за глубокого снега. Пришлось продолжать путь по полотну железной дороги.

Блиндаж был устроен под полотном, и если бы не труба чугунной печки, выступавшая над ним, его никогда бы не найти в таком буране...

...В этот час блиндаж жил своей обычной жизнью. Два бойца находились на посту, зорко следя за противником, остальные отдыхали. Новый командир отделения, ветеран полка, Михаил Бардыбаев сидел рядом с Уметбаем Саржибаевым, и они вполголоса распевали степные песни. Андрей Семячкин что-то оживленно рассказывал, хотя никто его и не слушал. Сергей Гнедков вчера в заброшенной школе нашел старую книгу и сейчас с увлечением читал ее. Мрачный и немногословный Петр Копылов лежал, заложив руки под голову.

Матросов и Габдурахманов увлеклись игрой в шахматы. Над фигурами Рашита нависла страшная угроза: мат через два хода. И в эту минуту за дверью послышались чьи-то шаги. Первым встревожился командир отделения. Быстро откинув плащ-палатку, он выглянул наружу и крикнул:

— Встать! Командир полка!

Рашит левой рукой сгреб все фигуры и опрокинул шахматную доску. Саша незаметно толкнул на доску вещевой мешок. Все поднялись по команде «смирно». Слабый свет железной печки тускло освещал взволнованные лица солдат.

— Здравствуйте, автоматчики, — приветливо поздоровался Гаркуша.

— Здравия желаем, товарищ подполковник!

— Вольно. Как поживаем?

— Жить можно, товарищ подполковник, — ответил за всех Бардыбаев. — Только вот давно картошки не видим.

Гаркуша расстегнул шинель, оглядел блиндаж.

— Уютно тут у вас, а на улице буран, война... — И почему-то эти слова показались всем выговором. — Значит, по свежему картофелю истосковались?

Глаза командира вдруг остановились на шахматной доске.

— Кто же под носом у немцев в шахматы резвится?

Все смущенно опустили головы. «На самом деле, война идет, а мы в шахматы», — подумал Матросов.

Если бы в эту минуту солдаты подняли головы, они увидели бы на лице командира улыбку.

«Неужели на фронте нельзя поиграть в шахматы? Неужели только воевать, атаковать, мерзнуть, отбиваться?» — рассуждал про себя Рашит.

Пауза затянулась. Тогда Гаркуша спросил вторично:

— Выходит, никто не играет?

Александр Матросов сделал шаг вперед и виновато ответил:

— Я играю, товарищ подполковник.

Все с облегчением взглянули на командира.

— Почему я вас не знаю? — спросил Гаркуша, обращаясь к Матросову.

Ответил Бардыбаев:

— Он из маршевой роты. Всего неделя как у нас...

— Фамилия?

— Матросов.

— Из Краснохолмского училища?

— Так точно, товарищ подполковник.

Пока Гаркуша разговаривал с бойцами, Папазян успел снять с себя вещевой мешок, подбросить в печку дров. Гаркуша сел на скамейку — земляной выступ, оставленный солдатами при устройстве блиндажа, — не спеша вынул знаменитую на весь полк трубку и закурил. Неожиданно скомандовал:

— Собрать шахматы!

Саша кинулся исполнять приказание. Отбросив в сторону вещевой мешок, он собрал все фигуры и вопросительно взглянул на Гаркушу. Если бы в эту минуту командир приказал бросить деревянные фигуры в печку, Саша сделал бы и это: настолько он чувствовал себя виноватым.

— Расставить!

Матросов поставил доску на патронный ящик, расставил фигуры. Бойцы безмолвно следили за этой немой сценой, гадая, чем она кончится.

— Ну, что же, попробуем кто кого?

У всех точно гора упала с плеч, бойцы заулыбались. Рашит даже рискнул пошутить:

— Товарищ подполковник, вы осторожнее с ним, он тут всех нас бьет.

Матросов не ожидал, что дело обернется таким образом. За последние несколько минут он сильно переволновался, поэтому не сумел сосредоточиться и уже в начале игры допустил грубую ошибку, подставив слона под удар пешки. Рашит не выдержал и упрекнул его:

— Вот так зевок!

Матросов, понимая, что потеряв слона, бессмысленно продолжать игру, встал:

— Товарищ подполковник, я сдаюсь, — проговорил он смущенно.

Командир полка нахмурил брови:

— Что значит «сдаюсь»? В моем полку солдат осмеливается произносить это слово? — и после паузы добавил: — Прощаю только потому, что новичок. Садись, продолжай до последней возможности.

Матросов все равно проиграл. Когда белый король оказался между ладьей и ферзем черных, все замолчали. Молчал и победитель, сосредоточенно разглядывая того самого белого слона, падение которого решило исход игры. Деревянная фигура будто застряла между пальцев командира полка.

Вдруг Гаркуша спросил:

— Вы, Матросов, еще ни разу не встречали врага с глазу на глаз?

— Не приходилось, товарищ подполковник, — просто ответил Саша.

Над блиндажом рычал ветер, загоняя обратно в трубу дым. Гаркуша курил, посматривая на разбросанные шахматные фигуры.

— Так вот, с ним следует биться до последней возможности... — повторил он, словно, продолжая думать о шахматах.

Командир полка не мог сказать, что полк вскоре начнет наступление на укрепрайон противника. Сколько раз он направлял бойцов в атаку, сколько раз встречи перед боем оказывались последними встречами. И сейчас, разглядывая сосредоточенные лица солдат, Гаркуша подумал: «Может, нам и не удастся встретиться вот так, за шахматами...» Но он постарался быстрее отогнать эту мысль. Поднялся и проговорил:

— Пока не занесло дверь, надо идти. Кажется, буран немного стих.

Командир наклонил голову, чтобы при выходе не задеть невысокие своды блиндажа. В это время к нему смущенно обратился Габдурахманов:

— Товарищ подполковник, вы уносите белого слона.

Гаркуша пошарил в кармане, возвратил шахматную фигуру и шутливо напомнил:

— Возьмите, Матросов, своего слона. Никогда так дешево не уступайте его. Не положено гвардейцу.

После ухода командира полка Рашит обидчиво сказал:

— Ай-ай, оплошал, Саша. Зачем проиграл?

Матросов улыбнулся, ничего не ответил и бросился на кучу соломы. В yшаx его до сих пор звучали слова командира полка: «Прощаю только потому, что новичок».

...На рассвете получили приказ сосредоточиться за кустарником, в лощине. Двигались молча, команды подавались полушепотом. Все помнили приказ командира полка: «Ударить внезапно». Каждый раз, как ночь прорезалась ползущей по небу ракетой, солдаты оказывались в объятиях рыхлого снега. На рубежи атаки выдвигались и остальные роты, готовясь к одновременному удару.

Лежать на снегу было холодно. Бардыбаев обратился к солдатам:

— Разрешаю курить, но осторожно.

Несколько бойцов накрыли себя плащ-палаткой и лежа закурили.

Бардыбаев подошел к Матросову.

— Эх и горе же мне с вами, — проговорил он, неодобрительно разглядывая полусогнувшуюся фигуру солдата. — Разве так окапываются? Солдат должен уметь с удобством располагаться на отдых.

— Тут не до удобств, лишь бы не окоченеть до начала атаки, — подал голос Рашит.

— Окапываться глубже, чтобы ветер не брал! — приказал Бардыбаев. — Вещевой мешок пока можно снять, подложить под голову. Ложитесь в один окоп, будет теплее.

Что такое настоящая солдатская жизнь?

Она начинается не тогда, когда новобранец впервые приходит в казарму, и не тогда, когда он проходит учебу вдали от фронта. Даже тот, кого везет военный эшелон, еще не настоящий воин. Солдатская жизнь начинается тогда, когда командир отделения подает команду:

— Вперед, за Родину!

...Не успел Бардыбаев отдать эту команду, как ожили сохранившиеся огневые точки противника, уцелевшие во время артналета. Пули показались Матросову тысячами ос, носящихся над головой и преследующих его. Он машинально спрятал голову в снег. Но уши, кроме жужжанья пуль, слышали и другие звуки. Когда Бардыбаев прокричал команду, Саша поднялся и побежал вперед.

Пулеметы противника, захлебываясь, яростно повторяли:

— Так... смерть, так... смерть, так... смерть...

Матросов следовал за Бардыбаевым, справа от него Рашит, слева Гнедков. Кто-то рядом кричал «ура». Кажется, это голос Саржибаева.

В атаку ходили три раза.

Противник сделал все, чтобы не уступить село. Его умело замаскированные огневые точки держали под контролем все подступы, мешая наступающим предпринять лобовую атаку. Наше командование уже в ходе наступления произвело смелый маневр. Неожиданно для врага силами двух батальонов — первого и второго — удар был нанесен с правого фланга, откуда враг никак не ожидал нападения.

Дальше бой продолжался вне села. Наши части, преследуя врага, отогнали его на вторую линию обороны. К десяти часам штаб полка сообщил по телефону в штаб дивизии об освобождении села.

Противник в течение дня предпринял несколько яростных контратак, пуская в бой одновременно до десяти танков и до полка пехоты. Гаркуша уже был готов к этим вылазкам, подразделения организованно встретили противника. Через три дня штаб полка снова сообщил штабу дивизии: «Все контратаки отбиты с большими потерями для противника. Потеряв до трехсот убитыми и ранеными, противник отступил в район Бахарева...»

К вечеру над расположением полка появилось несколько вражеских самолетов. В это время на окраине села на посту стоял Габдурахманов. Быстро сбежав по лестнице к землянке, он крикнул:

— Товарищ старшина, над головой вражеская авиация. Самолетов счесть не перечесть...

Соснин только сел бриться и с намыленным лицом выбежал на улицу.

— Всем в окопы! Будет баня с паром! — вытирая полотенцем мыло с лица, властно скомандовал он.

Все выбежали из землянки. Только Андрей Семячкин, растерявшись, ринулся было за товарищами, но, испуганно взглянув на небо, нырнул обратно.

Соснин крикнул ему вслед:

— Семячкин, сюда!

Но, видимо, Семячкин не слышал команды.

— Поможем зенитчикам, винтовки к бою! — скомандовал Соснин, мрачно глянув в сторону землянки.

Через секунду заходила, загрохотала земля. После каждой бомбы люди инстинктивно прижимались друг к другу. Над головой стоял такой гул, будто рушились каменные горы.

— Следите за тем, как «юнкерс» из пике выходит. Бейте в хвост! — кричал громко Соснин, с азартом ведя огонь по самолетам.

Вдруг несколько бомб упало почти рядом, люди бросились на дно окопа. В наступившей после грохота разрывов тишине все услышали гул удалявшихся моторов.

Сидевшие в окопе солдаты, взглянув друг на друга, громко расхохотались. У Саши, первый раз переживавшего такой ад, лицо было в глине: он уткнулся лицом в стену окопа во время бомбежки. Рядом с ним стоял Рашит, смущенно глядя на командира отделения. Саржибаев тихо улыбался. Петр Копылов плевался, пытаясь освободиться от земли, попавшей в рот. Соснин стоял спокойно, придирчиво разглядывая подчиненных. Видя, что пикировщики не возвращаются, он крикнул:

— Матросов, Габдурахманов и ты, Копылов, живо на поиски Семячкина.

Солдаты не заставили повторять приказание — пулей выскочили из окопа и остановились как вкопанные: на месте дома, стоявшего неподалеку от их землянки, торчала лишь труба от русской печи, а сарай точно ветром сдуло, несколько глубоких черных воронок зияло вокруг.

Андрей Семячкин лежал около развороченной землянки без ног. Он уже не дышал.

Вечером хоронили убитых.

Хмурилось небо, молчали горы. Над свежими могилами перед притихшей ротой выступал парторг, открывая митинг. Рядом с могилой Семячкина была могила командира пулеметного взвода лейтенанта Алексеева, сбившего в этом бою самолет противника.

Под залпы винтовок тела погибших воинов были опущены в могилы.

Горе не вырывалось из сердца ни слезами, ни причитаниями, но ведь печаль, перенесенная молча, еще более глубока.

...Гнедков нарушил молчание первым: он начал громко читать книгу, которая была у него в руках. Не то молчание, не то содержание книги, в которой рассказывалось о безмятежных радостях юности, возмутило Саржибаева, человека с мягким нравом, он закричал:

— Зачем читаешь? Зачем, а? Кончай!

Сергей, удивленно подняв брови, замолчал.

В правом углу уже восстановленной землянки, где обычно спал Андрей Семячкин, сейчас сидел новый солдат, курносый, веснушчатый Николай Лалетин. Он оказался очень приветливым и разговорчивым. Лалетин рассказывал молчаливому Копылову о сестрах из госпиталя, откуда он только что прибыл.

Вдруг на середину землянки вышел Саша и глухо спросил:

— Мне непонятно, почему на митинге никто не обмолвился добрым словом о Семячкине?

Все повернули головы в сторону говорившего. Саржибаев воскликнул:

— Почему, а? Нехорошо! Живые должны помнить павших. Нехорошо!

Обитатели землянки так были взволнованы вопросом Матросова, что не заметили, как в землянку вошел старшина Соснин. Услышав восклицание Саржибаева, он сделал два шага вперед и медленно заговорил:

— На мой взгляд, у него не хватило выдержки, он хотел спрятаться от бомбы, бросив товарищей. Значит, он был трусом.

...Матросов шел на левом фланге группы, которую вел Артюхов. Рядом с ним почти бежал коротконогий Николай Лалетин, В зимнем лесу было тревожно. Где-то били тяжелые орудия, им в перерывах между выстрелами помогали пулеметы. Ни зверей, ни птиц — ничего, что говорило бы об обычной жизни леса, всюду только — следы солдатских сапог.

Саша, должно быть, простудился. Он шел в полузабытьи, только одна мысль — не отстать от товарищей — сверлила голову, поэтому он даже не обращал внимания на окружающее. А по дороге с грохотом проходили танковые части и быстро исчезали в лесу. Сильные грузовые машины на буксире тянули орудия, бесшумно проносились батареи «катюш». При появлении новой колонны группа Артюхова сходила с дороги, и люди, стоя в глубоком снегу, пережидали марш грозной силы.

Зимний день короток. Не успели наступить сумерки, замерцали звезды. Над лесом встало зарево. «Фашисты жгут села», — смутно мелькнуло в сознании Саши.

Внезапно перед группой автоматчиков появилась из темноты фигура часового.

— Кто идет? — крикнул он.

Когда вошли в блиндаж командира полка, Сашу охватило что-то вроде озноба. Он видел все как бы во сне. В памяти до предела ясно сохранилась только обстановка блиндажа. В подземной обители на стене, противоположной входу, висела шкура белого медведя, а на другой, над радиоприемником, блестела стальная шашка, — как потом узнал Саша, — подарок Златоустовских рабочих. Как сквозь сон, он слышал охрипший голос подполковника Гаркуши:

— Я не могу скрыть от вас всей трудности предстоящего задания, — говорил Гаркуша. — Ваша обязанность помочь командованию раскрыть систему огня на переднем крае, чтобы ее засекли на наблюдательных пунктах. Смелыми, обдуманными действиями, огнем, криками, передвижением вы должны вызвать огонь на себя. Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...

Потом, шагая по снежной равнине, Матросов со страшным усилием воли спрашивал себя: «Почему подполковник так настойчиво подчеркнул срок возвращения?»

Поднялся ветер, и вскоре началась метель. Густой снег, приносимый порывами сильного ветра, осложнил и без того трудный путь. Впереди ярко пылало село, подожженное врагом. Теперь казалось, что с неба идет кровавый снег...

Матросов не отрывал взора от покачивающихся на ходу плеч Артюхова. Он равнялся по ним, все думы его были сосредоточены на одном: как бы не потерять из глаз в этой ночной мути могучие плечи командира...

Снова, точно сквозь сон, он услышал голос Артюхова, остановившего свою группу.

— Ведите себя нахально. Побольше шума. Атакуйте, обстреливайте, но не забывайте, не увлекайтесь, вовремя надо менять позицию, они могут нас накрыть огнем, — твердо говорил Артюхов.

Матросов запомнил еще, как по равнине, при свете горящих домов, бежали люди с криком «ура». Как только немцы открывали орудийный или минометный огонь, Артюхов менял позиции группы, однако противник все чаще сосредоточивал огонь на автоматчиках; все тяжелее становилось менять позиции, все трудней стало оставаться на месте.

«Сколько раз мы шумели, галдели?» — спрашивал сам себя Саша, забыв счет атакам. — «Наверное, скоро рассвет», — подумал он, когда к нему приполз Артюхов.

— Матросов!

— Я, товарищ старший лейтенант.

Командир, часто дыша, отрывисто сказал:

— Вернешься в штаб, доложишь, что задача выполнена. Прошу дать разрешение зайти в тыл. Если будет согласие — три красных ракеты, — отказ — три зеленых. Запомнишь?

— Запомню.

...Матросов все время держался по ветру, как приказал Артюхов. Он не знал, долго ли ему осталось еще идти, однако чувствовал, что силы подходят к концу. Сердце работало на пределе, было трудно дышать, мучила жажда. Он ел снег. Все чаще подкашивались ноги.

Матросов присел отдохнуть, крепко-крепко хотелось закрыть глаза и вздремнуть хотя бы полчаса... Но вдруг ему почудился голос командира полка. «Безусловное, твердое условие: вернуться до половины седьмого. Это очень важно...» Саша живо вскочил на ноги. А сейчас сколько? У Саши нет часов. Он с трудом побрел дальше, подставляя метели спину...

В штабе перед командиром полка Матросов всячески старался скрыть свое нездоровье. Однако от внимательного взора Гаркуши ничего не ускользнуло, он приказал Саше:

— Пока оставайся здесь. Вызовем санитара. Сигналы будут...

Саша опустился рядом с телефонистом, который называл себя «Сиренью». В полудремоте, охватившей Сашу, он иногда слышал обрывки разговора, докладов, рапортов, но затем все куда-то исчезало. Так Саше еще раз почудился голос Командира полка. Во сне или наяву он видит Гаркушу?

— Проверьте готовность батальонов. Ровно в семь ноль-ноль залп «эрэсов»!

Еще несколько раз Саша с тревогой открывал глаза при упоминании фамилии Артюхова. «Неужели что-нибудь случилось? Почему я здесь?» — беспокоила мысль.

— Как там Артюхов? — над ухом Саши кричал в трубку Гаркуша.

Саша с усилием поднял голову, чтобы взглянуть на человека, который тряс его за плечо.

— Ты сможешь пройти или потребуются носилки?

Саша, догадавшись, что перед ним стоит санитар, махнул рукой:

— Сам.

Санитар поддержал его, обняв за плечи. С трудом поднявшись по лестнице, он выбрался на свежий воздух. Над равниной бушевала метель. Со стороны противника она приносила звуки разрывов. Саша заметил, что снимают чехлы с «катюш». Неподалеку, около Гаркуши, толпились командиры.

— Можно начинать! — отрывисто приказал командир полка.

Над головой со страшным свистом и шипением пролетели снаряды, небо осветилось, точно во время летней грозы.

— Который час? — слабым голосом спросил Саша.

— Семь ноль-ноль, — ответил санитар.

В сумерках отделение Бардыбаева пересекло передний край на участке первого батальона. Опытный сержант шел медленно, оберегая свое отделение. Мирно бежали по небу светлые облака, в их складках путалась луна. Ракеты противника, беспрерывно взлетавшие вверх, казалось, стремились к одинокой луне, но, обессилев, падали вниз.

У Матросова это было первое настоящее ответственное задание после выздоровления, поэтому он чувствовал себя возбужденно радостным. Ему хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы успокоилась душа. Дни, которые он провел в медсанбате, казались ему пропавшими, выкинутыми из его фронтовой жизни.

Последние метры пути бойцы ползли под залпами взлетавших и медленно догоравших ракет. Для несения службы секрета были приспособлены старые окопы. Бардыбаев с отделением остался в большом и глубоком окопе, из которого был проход в блиндаж, Матросова и Гнедкова выдвинул вперед, на расстоянии двухсот метров друг от друга.

Саша лежал один, прислушиваясь к беспокойной ночи. На передовой продолжалась обычная перестрелка. На разной высоте гасли светлые пузырьки трассирующих пуль. Изредка над головой пролетали самолеты, тогда на несколько минут поднимался ожесточенный лай зенитных пушек. С глухим гулом где-то разрывались бомбы.

Матросов до полуночи зорко охранял свой сектор. Но вдруг он услышал голоса, а затем и шаги приближавшихся к проволочным заграждениям солдат. О появлении противника Бардыбаев велел сообщить лично ему. Однако Саша подумал: может быть, это просто обычный патруль? Он медлил. Но вскоре убедился, что это не патруль, а группа в восемь лыжников, миновавшая свои заграждения и углубившаяся в наш тыл.

Но Матросов уже упустил время, которое было необходимо, чтобы оповестить отделенного. Он растерялся.

Ползти сейчас к Бардыбаеву не только не безопасно, но и бесполезно — лыжники скроются в ночной темноте.

Придя к этому выводу, Саша решил — не пропускать врага. Ему показалось, что он нашел правильное решение. Зачем сообщать в батальон о маленькой группе, когда он один может уничтожить ее?

При лунном свете ясно обозначились фигуры солдат. Передний шел, чуть прихрамывая. Все были в белых маскировочных халатах. Лыжи издавали легкий скрип. Саша прилег плечом к автомату, прицелился. Раздалась длинная очередь. Два или три лыжника упали, остальные, быстро подхватив раненых и отстреливаясь, начали отступать на свою территорию.

Сразу же по линии фронта поднялась стрельба изо всех видов оружия. Через десяток минут заговорили тяжелые пушки противника. Матросов упал на дно окопа, схватился за голову. Только теперь он начал понимать свою ошибку...

Обстрел с промежутками продолжался до утра. Когда забрезжил рассвет, Саша с беспокойством и все возрастающей тревогой начал посматривать на соседние окопы. Почему не идет Бардыбаев? Неужели они уползли, оставив его одного? Мороз пробирался сквозь полушубок, от пронзительного ветра коченело лицо. Сколько еще придется тут лежать? Он ясно понимал, что без приказа нельзя отходить.

В эти минуты из-за ближних кустов показалась мохнатая шапка Габдурахманова. Он тихо позвал:

— Ползи за мной.

Движение согрело юношу. Но смутное беспокойство не исчезало. Оно особенно усилилось, когда Саша не увидел среди бойцов Бардыбаева и Саржибаева.

— Где командир отделения?

Гнедков с какой-то неприязнью ответил ему:

— Отправили в тыл.

— Что случилось?

— Узнаешь в штабе, — неопределенно отозвался Рашит, заменивший Бардыбаева.

Предчувствие не обмануло Матросова — его необдуманная стрельба сорвала выполнение боевой задачи, не считая того, что Бардыбаев был сильно контужен.

Разведчиков встретил Артюхов. Он, хмуря брови, недобро взглянул на Матросова.

— Рядовой Матросов, вас вызывает командир полка.

Саша пал духом. Неужели он совершил что-то непоправимое? Конечно, без разрешения нельзя было открывать огонь... Товарищи по отделению молчали, только Рашит сухо говорил ему:

— Поправь ремень. Завяжи шапку. К командиру полка идешь... Внешний вид никуда не годится...

Саша не знал, что на командном пункте полка о его судьбе спорили два человека. Гаркуша решил было принять очень суровые меры, однако его заместитель по политической части майор Киреев настойчиво возражал:

— Солдат молодой, только учится воевать. Надо дать ему возможность искупить свою вину.

В это время ординарец Папазян доложил о прибытии Матросова.

— Вызвать.

Киреев взглянул на вошедшего Матросова.

— Товарищ подполковник, гвардии рядовой Матросов явился по вашему приказанию.

Волнение солдата выдавали только вздрагивающие губы.

Гаркуша резко поднялся, чуть не задев потолок землянки.

— Гвардии рядовой Матросов, вы догадываетесь, почему я вас вызвал?

Матросов устремил глаза на Гаркушу и не спеша ответил:

— Не буду, товарищ подполковник, оправдываться.

— То есть, как не буду?

— Меня, товарищ подполковник, жадность подвела, — смущенно сказал он.

— То есть?..

— На фрицев я жаден, а тут такой подходящий случай был... Кроме того, я один был. Думал, что самое лучшее решение принимаю.

Ему разрешили искупить свою вину.

Через три дня разведчики вышли на «охоту за языком». С большими предосторожностями пройдя через проход, проделанный саперами в заграждениях противника, отделение углубилось во вражеский тыл.

Враг был совсем рядом. Слышались отрывки фраз, вероятно, говорили по телефону. Порой доносилось приглушенное пение: должно быть, в офицерском блиндаже играл патефон.

После дополнительной разведки решили напасть на офицерский блиндаж. Габдурахманов приказал Матросову:

— Сними часового!

Одновременно Гнедков перерезал телефонный провод. Только после этих предварительных действий разведчики ворвались в блиндаж. Два офицера, ошеломленные внезапным нападением, повинуясь команде, медленно подняли руки. Гнедков бросился вперед, чтобы отобрать оружие, но один из офицеров опередил его — свалил ногой стол с лампой.

Рашит метнулся в темноту и схватился с одним из офицеров. Другой офицер бросился бежать. За ним кинулся Матросов.

— Будь осторожен! — успел крикнуть командир отделения, однако разъяренный автоматчик не слышал предупреждения.

Пока Габдурахманов уводил отделение и «языка» на свою сторону, Матросов неотступно преследовал свою «добычу». В небольшой лощине Саша догнал фашиста, но видно было, что он даром свою жизнь не отдаст.

Матросов упорно не хотел применять оружие, ему нужен был «язык». Саша занес кулак, но офицер ловко отпарировал удар и в свою очередь кинулся на Матросова. И тогда Саша использовал свой любимый прием, которому его научил Рашит. Потом быстро связал пленному руки, пинком поднял его.

На рассвете, как только разведчики вернулись с «языками», Гаркуша распорядился представить Габдурахманова к вполне заслуженной награде.

А Матросова все не было. Прошла ночь, наступило утро. Усталые разведчики легли спать. Но Рашиту не спалось. Выходя на улицу, он каждый раз спрашивал часового:

— Матросов не вернулся?

— Нет, — отвечал тот, не поворачивая головы.

— А кто это третий спит?

— Семен Воробьев вернулся из госпиталя.

Рашит ложился снова, но сон не приходил. Он услышал голос Гнедкова:

— Жаль парня.

Рашит резко приподнялся на локте.

— Что ты хоронишь его раньше времени?

Гнедков не отозвался.

— Разговорами теперь не поможешь, — вздыхали бойцы.

Целый день прошел в заботах. Но что бы ни делали разведчики, все получалось с прохладцей, без обычной энергии.

Сидели в темной избе, лениво перебрасывались словами. Неожиданно открылась дверь — на пороге появился Матросов.

— Ребята! — крикнул он, не скрывая своей радости.

— Сашка! — бросился к нему Рашит.

— Раздавите, медведи! — говорил Саша, освобождаясь из объятий товарищей. — Проголодался, как волк. Дайте чего-нибудь поесть, замерз здорово.

Пока Матросов сбрасывал шинель, на столе появился солдатский котелок.

Саша жадно набросился на еду. Но ему не давали покоя, — то один, то другой расспрашивал, что случилось с ним, как он добрался до расположения полка.

— Добил его? — допытывался Гнедков.

— Сдал в штаб.

— Как? Ты его сумел привести? — спросили разом несколько человек.

Матросову пришлось подробно рассказать о том, как он сбил офицера с ног и как целый день они лежали под своим и вражеским огнем.

— А каким ударом ты его оглушил? — непременно хотел знать Рашит, постоянный противник Матросова по рингу в уфимской колонии.

Саша, проглотив очередной кусок сала, ответил со смехом:

— Ну, известно, левым снизу, в подбородок...

Рашит восхищенно воскликнул:

— Это твой любимый удар...

«15 февраля 1943 года.

Все страшно устали. Чуть не валимся с ног. Даже угроза смерти, казалось, не заставит нас далее продолжать этот бесконечный марш. Бесконечный и будто бессмысленный...

Неожиданно Саша вскрикнул:

— Равнение направо!

«Чего ему вздумалось шутки шутить, до того ли, — рассердился я. — Да еще от ротного влетит. На кого такое равнение...»

— Очумел, что ли?

Нехотя поворачиваю голову и кого же вижу... На опушке, в нескольких метрах от нас, стоит мальчишка лет шести. Честное слово, не старше. У парнишки глаза как у взрослого, серьезные, почти солдатские. Оттопыренные губы, словно у обиженного человека на весь мир. Услышав команду, хлопец как будто даже вытянулся... Вижу, занятный малый, хоть и весь в заплатках.

Командир роты, естественно, немедленно отреагировал на остановку. Он же не понимал, отчего мы столпились?

— Кто подал команду? — сердито рявкнул он. На его месте любой бы вышел из себя.

Лишь приметив пацана, чуточку смягчился. И то, по-моему, ненамного.

— Ты, братец, куда держишь путь?

— К партизанам.

— Почему один?

— Всех моих до единого разбомбили. Я один уцелел.

— Так вот оно что!

Кто-то протянул мальчишке три сухаря. Свой сухой паек.

— В этом есть смысл, — похвалил ротный солдата.

Никогда ведь не знаешь, как поведет себя человек в той или иной конкретной обстановке.

— Я посажу тезку на плечо,— ни с того ни с сего заторопился Матросов. — Не оставлять же сироту в лесу?

Мальчишка, однако, на чужое плечо не согласился. Он стоял на своем:

— Мне с вами не по пути, — сказал он важно. — Для Красной Армии я неподходящий. А для партизан я могу пригодиться.

Несмотря на свою мальчишескую юность, он до чертиков задавался.

— Где же мы тут разыщем партизан? — усмехнулся ротный. — Они действуют в немецком тылу, а этот лес, между прочим, с сей минуты стал советским тылом.

Саша не стал затягивать переговоры.

— Ну, без фокусов, — проговорил он. — Ты мне как-никак тезка, и у нас не может быть никакого расхождения в поступках.

— Что же я в твоей роте стану делать? — спросил напоследок хлопец.

— Лупить фашистов.

Занятный малый, раньше времени повзрослевший, с этой перспективой как будто согласился. По логике вещей и не мог не согласиться.

С этой минуты, как только мальчишка зашагал рядом, усталость как рукой сняло. Может быть, нам чуточку стало стыдно перед мальчишкой? Может, сил прибавилось? Не знаю. Одним словом, дальше зашагали, точно под военный марш. Бывает же так...»

«17 февраля 1943 года.

— Мальчишка тот по всем данным двужильный, — проговорил Саша, как только выдался отдых.

— Тоже придумал!

— В медсанбате, куда я его отвел, трогательное у нас прощание состоялось. «Тезка, — сказал он важно, — я тебя разыщу после войны, так и знай...» Такой разыщет, не сомневаюсь. Вот какой перспективный парень нам на пути встретился.

Где-то бухают пушки. А сверчку, залезшему под печку, хоть бы что! Сверлит себе без умолку...

— Отец у меня тоже был двужильным, — вздохнул Саша. — В гражданскую войну трижды умирал... Однажды уже его совсем собирались предать земле, но старик не дал себя захоронить. После второго ранения даже военный врач отрешился от него. А мой батька и не собирался отправляться на тот свет. Третий случай вовсе уж был сногсшибательным — на нем насчитали двадцать восемь ран. Тут уж видавшие виды солдаты махнули рукой: «не жилец...» Отец, между прочим, не утвердил такой приговор. Остался жить».

Пятьдесят шестая гвардейская дивизия стояла в долине реки Ловать. Два села, расположенные здесь, узлы сопротивления противника, многие дома в них были обращены в дзоты, огороды испещрены окопами.

Первую весть о готовящемся большом наступлении в долине Ловати принес в роту Сергей Гнедков.

— Если от нас требуют, чтобы мы достали «языка», если накапливаются танковые резервы, если артиллерия заполнила все леса вокруг, жди наступление!

В сумерках автоматчики начали готовиться к бою.

Почему принято говорить, что солдат всюду дома? Вероятно, потому, что несет на своих плечах все свое имущество: автомат, вещевой мешок, гранаты, котелок. В вещевом мешке, кроме пары чистого белья, нередко лежала любимая книга и обязательно чистая тетрадь для писем, а кое у кого и для дневника. Надев шинель, закинув за спину вещевой мешок, солдат принимал боевую форму и был готов ко всему — к маршу и наступлению, к победе и к смерти во имя святого дела.

Еще, вероятно, можно утверждать, что солдат всюду дома, — и потому, что, куда бы ни передвигался, те же товарищи по строю, будто члены одной семьи, все тот же командир идет рядом, та же походная кухня плетется сзади и все тот же полевой адрес сопутствует бойцу.

Автоматчики перед боем набросили сверх сибирских полушубков чистые маскировочные халаты.

— Умственно придумано, — говорит Соснин, разглядывая их. — Ляжешь в снег и точно провалился — тебя и не видно.

Он также на все лады расхваливал только что выданные, но ни разу еще не испытанные на поле боя сирены.

— Я с малолетства запомнил их. Давным-давно в нашем городе горел завод. Сирены, помню, завыли тогда так страшно. Представляю, как в ночном бою да еще в буран завоют они...

Саржибаев заметил:

— На фашистских самолетах тоже сирены установлены.

— Вот такие дела, товарищи, — говорил Соснин, собрав коммунистов и комсомольцев. — Освободить мы должны село Елизаветино, что в этой долине Ловати стоит. Техники накоплено много, «катюши» подошли, танки глубокий охват совершают. Великий бой предстоит. Самим нам надо смело в бой идти и других поддерживать.

Собранием это нельзя было назвать, потому что после парторга никто не выступал, да и вообще не требовалось прений по этому вопросу. Соснин просто напомнил бойцам первую заповедь — быть впереди, там, где больше опасности, там, где нужен пример смелых.

Шли целую ночь.

В лесу стоял полумрак. Веяло холодом от мерцающих звезд. Перед утром роты заняли назначенные рубежи. С опушки леса видно было, как на небе плясали разноцветные ракеты, некоторые ракеты падали, догорая уже на земле. Непрерывно трещали вражеские пулеметы.

Солдаты первой роты лежали за деревьями на опушке, отдыхая после ночного марша. Чем светлее становилось, тем заметнее вырисовывалось село, в котором осталось не более двадцати домов и за которое предстояло вести крупный бой. Оно будто насторожилось: не дымили трубы, не видно было ни одной человеческой фигуры на улице, не слышно собачьего лая...

Неожиданно Рашит простонал:

— Саша! Я ранен!

— Как ранен? Что дурака валяешь? — недовольно проворчал уставший Матросов.

Но, взглянув на рядом лежащего друга, ахнул — кровь стекала по правой щеке Рашита, капала на белый и чистый маскировочный халат, застывала на мохнатом воротнике полушубка.

— Ничего, пустяки, я почти не чувствую боли, — говорил Рашит, пытаясь снегом остановить кровь.

— Хороший пустяк, пол-уха оторвало, — хрипло сказал Матросов, перевязывая рану.

— Только глаз не завязывай, — просит Рашит нетерпеливо.

Откуда могли стрелять?

Матросов осторожно поднял голову. Его взгляд совершенно случайно задержался на вершине широкой ели, стоявшей неподалеку. Среди густых зеленых ветвей что-то темнело. «Кукушка!»

Саша поднял автомат, прицелился в вершину ели, нажал на спусковой крючок. Сначала на дереве что-то задвигалось, потом, цепляясь за ветви, кто-то рухнул на землю. Это был первый Сашин выстрел по врагу перед началом атаки на село Елизаветино.

Неожиданно над долиной грянул гром и молнии прорезали небо. Но небо было тут ни при чем. Это заговорила артиллерия, заглушив все остальные звуки на земле и в небе. Залпами били корпусные и полковые пушки, крупные минометы и противотанковые орудия. Солдаты затыкали уши, чтобы не оглохнуть. Над вражескими позициями разрывы подняли черный ураган, дымом и гарью заволокло небо.

Наступающие не скрывали своего восторга. Артиллерия крошила, ломала укрепления противника, перемешивая бетон и сталь с землей. Так продолжалось сорок минут.

В наступившей внезапно тишине на поле боя тысячекратно повторилось «ура». Первая рота 254-го полка тоже кинулась в атаку.

Противник встретил атакующих ожесточенным огнем, Повсюду тарахтели десятки пулеметов. Из-за леса вела огонь артиллерия. В первые же минуты атаки Саша увидел, как упали три бойца, бежавшие немного впереди. С криком свалился и командир второго взвода. Кругом лежали раненые или убитые. Саша, хотя и не первый раз шел в атаку, но такого шквального, густого огня не встречал. В душу вполз страх, он заставил броситься наземь. Матросов лихорадочными движениями начал окапываться в снегу. Он пытался спрятаться от пуль и работал быстро, точно кто его подгонял.

И в эту минуту он услышал насмешливый вопрос:

— Эй, парень, решил шкуру сохранить?

Матросов живо повернул голову, перестав отгребать снег. Да, именно к нему, Александру Матросову, автоматчику первой роты, относились эти слова. Кричал незнакомый солдат. Он был ранен, сильно побледнел, вероятно, от потери крови. От боли у него исказилось лицо, глаза зло поблескивали.

— Тебе, парень, говорю. Других нет, видишь, мы вдвоем остались.

Матросов побледнел, как полотно, затем кровь бросилась в лицо. Он вскочил, точно охлестанный плетью. Разве смерть страшна, если задета честь?

Не обращая внимания на огонь, не думая о том, что отрывается от своей роты, Матросов ринулся вперед. Справа бежал длинноногий пулеметчик с красным шарфом на шее. Саша подумал: для чего солдату шарф? Слева от него бежал какой-то офицер, Саша сразу узнал его — видел не раз в штабе. У Саши было единственное желание — обогнать этих двух человек, быть впереди всех.

Он не оглянулся ни разу, пока пересекал поле боя, даже не прислушивался к голосам других, не склонял голову после разрывов.

Длинноногий пулеметчик устремился к кустарнику, видневшемуся впереди, туда же свернул и Матросов. Офицер прибежал третьим, и все трое тяжело перевели дыхание. Отсюда им было хорошо видно село. Можно было даже рассмотреть амбразуры дзотов, устроенных в подпольях домов.

Неожиданно на поле боя стихло все, прекратилось и «ура», гремевшее с начала атаки. Матросов взглянул вправо и с испугом заметил, что наши цепи быстро откатываются назад. На левом фланге происходило то же самое. Матросов, не скрывая тревоги, торопливо спросил у офицера:

— Что же нам делать? Глядите, все отступают!

Офицер оглянулся, и Саша на всю жизнь запомнил его чуть заметную добрую, милую улыбку. На лице офицера не было ни тени тревоги. Оно было удивительно спокойно, точно они находились не под тысячами пуль, а на обыкновенном учебном занятии, в котором все было условно — и противник, и смерть.

— Первая атака не удалась, — заключил офицер. — Будет вторая. Артиллеристы засекли все огневые точки противника, теперь они окончательно засыплют их снарядами.

Матросов успокоился. Рядом с таким человеком не страшно. Он еще раз убедился в том, что даже в тяжелые минуты на поле боя ничего случайно не происходит: отступают тоже по чьей-то твердой воле, значит, будет новая артиллерийская подготовка, новая атака.

Пулеметчик крикнул:

— Товарищ капитан, пора отходить! Немцы готовятся к контратаке.

Капитан, опуская бинокль, спокойно проговорил:

— Нет, они в контратаку сейчас не пойдут, это к ним подходит подкрепление. Жаль, но все же придется уходить: мы можем угодить под залпы своих «катюш». Пошли...

Они бежали рядом, чуть пригнув головы. Матросову уже не хотелось опережать товарищей, все-таки это было возвращение...

— Ложись!..

Матросов опустился наземь рядом с офицером. Пулеметчик был немного впереди, он, наверное, не слышал команды или решил быстрее дойти до своих. На его шее по-прежнему развевался красный шарф. «Зачем ему шарф?» — еще раз подумал Саша. Вдруг пулеметчик отчаянно взмахнул руками и, как подкошенный, упал навзничь. Пулемет отлетел в сторону. Офицер скорбно вздохнул:

— От пуль не убежишь. Надо было переждать. Жаль парня.

Остались вдвоем. Молча лежали, прислушиваясь к посвисту пуль, которые чертили рядом косые линии смерти. Через некоторое время, когда противник перенес огонь в сторону, офицер бросил:

— Короткими перебежками вперед!

Пробежав метров двадцать, еще раз залегли. В тот же миг над головой засвистели пули. «Вовремя, — с облегчением подумал Саша. — Капитан хитер, все предвидит, видать, бывалый...»

Сделали еще несколько перебежек. И каждый раз ложились так, что враг опаздывал на несколько секунд. Капитан вдруг с горечью проговорил:

— Обидно на своей земле кланяться вражеской пуле. Но мы им это припомним!

Когда до леса осталось метров пятьдесят, немцы начали обстреливать смельчаков минометным огнем. Матросов даже закрыл было голову руками, будто руки могли спасти от осколков... Устыдившись своего движения, он взглянул на капитана, тот наблюдал за разрывами, не обращая никакого внимания на Сашу. Матросов машинально повернул голову в другую сторону и страшно вздрогнул: на него был устремлен презрительный взгляд того самого солдата, который в начале атаки упрекнул его в излишней осторожности.

— Он же мертв, — прошептал Саша. Но он запомнил его надолго.

Сделав последние усилия, они доползли до опушки. Матросов, нырнув под прикрытие сосны, опрокинулся навзничь и стал дышать как паровоз: ему никак не хватало воздуха. Впервые ему пришлось так близко взглянуть в глаза смерти.

Отдышавшись, он присел. Сейчас, стало быть, надо подаваться в свою часть. Его, может, уже потеряли. Только собрался отползти дальше, в глубь леса, когда он приметил безусого. Молоденький солдат, ничуть не скрываясь, шел по направлению к полю боя. Туда, откуда еле живой выполз Саша.

— Эй ты! — решил своим долгом предупредить Матросов безусого. — Там вовсю стреляют!

Тот лишь усмехнулся:

— На войне, конечно, положено палить.

— Могут убить!

— Если мы все будем скрываться за деревьями, кто же станет спасать раненых?

Солдат, не обращая внимания на канонаду, двинулся дальше. Матросов с затаенным дыханием следил за отважным воином. В его душе происходила в эту минуту отчаянная борьба: «Смогу ли я, — спрашивал он себя, — вот так же храбро двинуться вслед за безусым?»

Раздумье продолжалось самую малость. Совесть не позволила Матросову увильнуть от отчаянного санитара. Он двинулся за безусым.

Вдвоем они вынесли пятерых раненых. Заодно вытащили и восемь винтовок.

— Ладно, теперь можешь сматывать удочки, — сказал безусый. — Тебя уже, наверное, похоронили в своей роте. А ко мне подошло подкрепление.

В самом деле, к нему подошло на подмогу еще несколько санитаров.

Саша направился в свою роту. Куда бы он ни ступал, везде сидели солдаты, склонившись над котелками.

С большим трудом он разыскал свое подразделение. Его окликнул Рашит, с перевязанной головой:

— Топай на кухню, пока не поздно, — сказал он.— Аппетит разгорелся у всех, каждый добавку просит...

После освобождения Елизаветина гвардейская стрелковая дивизия была переброшена к дальним подступам Ленинграда. Если бы Саша имел карту и мог проследить по ней весь пройденный путь за последний месяц, то получилось бы несколько кружков и петель в районе севернее города Великие Луки. 25-й гвардейский полк несколько раз форсировал Ловать.

Их путь лежал через опаленные леса. Мелькали почерневшие стволы обезглавленных берез, обугленные сосны.

В глазах рябило. Устало плелась рота. Неизвестно, как еще находили бойцы силы для того, чтобы переставлять ноги.

Рашит незаметно оглянулся. Саша шел, покачиваясь, не отрывая своего взора от мелькающих пяток Гнедкова. Иногда Матросов как будто засыпал на ходу, но через несколько шагов с усилием открывал глаза.

— Саша! — окликнул Рашит.

Матросов промолчал. Рашит дотронулся до плеча своего друга и ласково сказал:

— Саша, снимай вещевой мешок. Вижу, умаялся.

Матросов, собрав последние силы, выпрямился, подтянулся, поправил на спине вещевой мешок, удобнее накинул на плечо автомат и подмигнул другу.

В этот миг по всей колонне прошла зычная команда, повторенная десятками голосов:

— Привал!

Соснин улегся, подложив под голову вещевой мешок, забросив ноги на пень и посмеиваясь, продолжал:

— Другой присугорбится, муторно ему, а бывалый солдат ко всему пристроится...

Бойцы заулыбались и молча последовали примеру старшины. Матросов закрыл глаза, не успев спрятать счастливую улыбку. Рашит повалился рядом.

Но заснуть Матросову не удалось. Он вскоре приподнялся, услышав вокруг себя шум. Оказывается, гвардейцы окружили Бардыбаева, вернувшегося из госпиталя. Саша тоже подошел к командиру отделения.

— Привет, сержант, — протянул руку Саша, — жив, цел и даже поправился.

Бардыбаев, подавая руку, сказал озабоченно:

— Чуть не забыл, в штабе дали письмо для тебя.

Матросов схватил конверт. С волнением прочитав его, он окликнул Рашита:

— На, читай!

— «В бою смертью героя погиб Петр Филиппович», — прочитал он. У Рашита дрогнул голос, однако, сдержав себя, продолжал: — «Я проплакала весь день. Вечером пошла к Ольге Васильевне. Мы сидели долго в холодной квартире, обняв друг друга. Ольга Васильевна тяжело переживает сообщение о гибели Петра Филипповича, я утешала ее, как могла. Сейчас пишу тебе о нашем общем горе и уже совсем не плачу, честное комсомольское слово».

Командир отделения Бардыбаев потушил единственную свечку и в темноте строго приказал:

— Кончай разговоры, всем спать...

Над Ломоватым бором опустилась ночь. Саша долго ворочался, хотя все уже давно заснули. Тихо храпел Сергей Гнедков, посвистывая носом, точно вторя ветру, стонал и громко разговаривал во сне Михаил Бардыбаев.

«20 февраля 1943 года.

— Ты не спишь?

Я уже почти засыпал, когда Саша стал будить меня.

— Чего тебе не спится? — буркнул я.

— Если бы вот сейчас, перед боем, ротный, допустим, меня спросил: о чем я мечтаю, знаешь, как бы я ответил?

— Откуда мне знать, что у тебя на уме?

— Я бы выпросил у судьбы свидание с Лидой.

— Вот чудак! Я бы выпросил себе что-нибудь более реальное...

Саша замолчал, но своего добился — сон как рукой сняло.

Я подумал: с кулачного боя началась наша дружба с Сашей. Я тогда был командиром отделения, а он только что прибыл в колонию. Потом в «Белом лесу» оба являлись бригадирами. В училище снова рядом, и тут — однополчане.

Где, на какой дороге, на каком ее километре мы перешли ту грань, после чего просто приятели становятся неразлучными друзьями? Может, такой вехой стала ночь в уцелевшей от войны избе?

В тот вечер Саша рьяно колол дрова старой женщине, которая еще при немцах отважилась изгнать своего мужа, служившего полицаем. Ничего между нами не было сказано, но я тоже помогал Саше, как мог. Половину дров, пожалуй, я расколол.

Так мы молча, не сговариваясь, благодарили женщину, сумевшую сохранить гордость и душевную чистоту».

«20 февраля 1943 года.

— Ты не спишь?

— Отстань!

Он и не подумал отстать. В ту ночь Саша разговорился как никогда.

— Помнишь, как говорил Стасюк: «Колонисты — народ завороженный. Чего им пасовать перед трудностями после того, как прошли через медные трубы?»

Я подумал: днем действуют наши руки и ноги. Конечно, разум и сознание. Ночью, право же, просыпается душа. Та самая, которой мы днем, на поле боя, не даем распуститься».

«20 февраля 1943 года.

— Ты еще не спишь?

Я готов послать его к чертовой матери.

— Чего пристал?

— У меня там, под гимнастеркой, где положено быть сердцу, что-то, видно, вышло из строя.

— Бог, как говорят практичные американцы, с умом сконструировал человека, но забыл изготовить для него запасные части...

— Ты все зубоскалишь, а мне не до шуток...

— Ладно, так и быть, утром попрошу старшину, чтобы он для твоего сердца кое-какие запасные части заказал в интендантстве. Уговор остается в силе лишь в том случае, если ты все-таки дашь вздремнуть».

Он проснулся в полночь, когда на его лицо упали лучи ручного фонаря. Писарь роты спросил:

— Где тут Бардыбаев?

— Вон, крайний.

Он долго тормошил сержанта и, ничего не добившись, дернул за ногу.

— Живо, ротный вызывает.

— Тревога? Разведка? В секрет? — быстро выспрашивал сержант, торопливо одеваясь.

— Какая тревога, чудак, лейтенант вызывает, — бросил с усмешкой тот.

Бардыбаев, пропуская вперед писаря, отрывисто сказал:

— Пошли!

Матросов решил дождаться возвращения Бардыбаева. Он принес охапку дров, растопил печку. Устроившись поудобнее перед огнем, положив подбородок на ладони, Саша задумался. Так просидел он около получаса. Дверь скрипнула, вошел Бардыбаев. Он молча присел рядом, достал черный шелковый кисет, свернул цигарку и прикурил от уголька.

Саша, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, предложил:

— Ложитесь, товарищ сержант. Я сам подброшу дров.

— Спать уже некогда, — произнес Бардыбаев и, быстро взглянув на часы, сообщил: — В шесть утра комсомольское собрание перед штабным блиндажом.

В предрассветные сумерки около штабного блиндажа, недалеко от опушки леса, собрались тридцать четыре комсомольца первой роты. Люди еще не знали, почему их созвали в такую рань. Собравшиеся делали различные предположения:

— Добровольцев в разведку будут отбирать, даю честное слово, что так, — говорил Перчаткин.

Его перебил Рашит:

— Ребята, да ведь сегодня день Красной Армии. Праздник...

— Значит, митинг, — решил Гнедков.

Появившиеся командир роты Артюхов, старшина Соснин и комсорг полка Брякин положили конец спору. Вокруг них образовался тесный круг. Под ногами весело поскрипывал снег; над Ломоватым бором резвился ветер. В ясном небе мигали далекие звезды. В темноте трудно было различить лица людей. Однако высокого, худощавого Брякина все узнали сразу. Он, оглядев темные фигуры, весело сказал:

— Времени у нас в обрез, обойдемся без президиума, протокол оформим потом. Нет возражений?

— Правильно. Ведите сами! — послышались голоса.

— Тогда разрешите собрание считать открытым. Слово для сообщения — командиру роты.

Саша стоял в тесном кругу бойцов. Зимний рассвет настроил его радостно.

«Как чудесно жить на свете! — думал он. — Серебристая книжка лежит рядом с сердцем. Другие ребята также берегут ее! Жаль, что нет фотографии на комсомольском билете. Но не беда, приедет фотограф, приклеить недолго... Вот за февраль не уплатил членские взносы, хотя сегодня только двадцать третье. Надо будет внести, тем более идешь в бой... Хорошо, что и Рашит рядом. Кругом — верные друзья. Все испытаны в боях, на них можно положиться... Ну, скоро ли начнут?»

Какая торжественная тишина вокруг. Наверняка в эту минуту на всех фронтах проходят собрания. Верно, поднялись с ночи летчики и моряки, саперы и разведчики. Одним словом — все. Может, и в Уфе, в колонии, собрание?

Саша с уважением взглянул на Артюхова. Завидный характер у командира роты, ничего не скажешь. Ведь предстоит смертный бой. Кто его знает, с какими трудностями ему предстоит сегодня встретиться, как еще обернется атака.