Орельен. Том 1

XIII

— Ну и ветер! Ну и ветер! Мосье себе и представить не может. Сколько раз в жизни я переходила Сену? Сто, да что я такое говорю, триста раз, тысячу! И никогда такого ветра не видала. Мост… Приходится задом идти! Нет, мосье себе и представить не может… Ах, если бы не мосье… Можете смеяться, но что бы вы без меня стали делать? Целое путешествие… Ветер так и рвет… Оно и понятно — Сена. Всю жизнь я работаю только на левом берегу. Если бы мосье жил на правом берегу, сама не знаю… Нет. Не думаю. Не стала бы я работать на правом берегу, потому что еще раз переходить Сену, еще один мост… нет, мосье, нет. А что, если мосье переедет жить в Америку, значит, так я и буду таскаться туда каждое утро пешком с улицы Кардинала Лемуан в своей старой шали только для того, чтобы подать ему в постель завтрак? Нет уж… Не знаю, что стал бы делать без меня мосье… Посмотрите-ка, какой беспорядок… А брюки валяются скомканные. Нынче я их сама поглажу, потому что таскать их каждый день в гладильню… Они нас разорят… Каждый день повышают цены. Прежде никаких гладилен не было, каждый гладил у себя дома. Куда это только мосье засунул свои носки. Я принесла их из починки. Мосье и представления не имеет, что нынче за ветер!

Говорившая подперла щеку ладонью и покачала головой, возведя глаза к потолку. Мадам Дювинь, экономка Орельена, уже давно достигла того классического возраста, когда женщина, не вызывая пересудов, может прислуживать мужчине, еще не вставшему с постели. Низенькая брюнетка, волосы собраны в высокий пучок и подоткнуты со всех сторон дюжиной гребней, на шее, как веревки, выступают толстые жилы, глаза навыкате — следствие базедовой болезни, и лицо безо всякого перехода принимает то доверчивое выражение, то до крайности озабоченное, то трагическое. А подбородок самым непонятным образом и по неизвестной причине кажется самостоятельным органом, живущим независимо от всего лица. Левая щека заметно толще правой. Но, по ее словам, это у них фамильное. «Так было и у сестры, и у моего бедного отца…»

Но на этот путь направлять ее было опасно, ибо у мадам Дювинь имелись еще тетки, бесчисленные двоюродные сестры, и разговор о припухшей щеке с неизменной последовательностью переходил к дядиной эмфиземе, к многочисленным недугам бабушки, к мужу Жермены, который убежал с вверенной ему кассой, — словом, перед слушателем разворачивалась история всей семьи, причем тут непременно фигурировал и покойный мосье Дювинь, служивший факельщиком в похоронном бюро, по примеру своего отца и деда, и его брат, шурин мосье Дювинь, с которым уж совсем бог знает что приключилось.

— Мадам Дювинь, а в вашем роду никогда не было аптекарей?

— Аптекарей? Почему аптекарей? Нет, мосье, нет. В нашей семье всякое бывало… был унтер-офицер колониальных войск, были бакалейщики, одна кузина была… не надо бы о ней и говорить… словом, была… Но аптекаря, мосье, никогда ни одного. Хоть сейчас присягну.

Мадам Дювинь достала из гардероба вешалочку для галстуков и стала приводить в порядок многоцветную их коллекцию. Но, спохватившись, прервала свое занятие:

— Мосье ведь еще не завтракал! Тогда зачем же я через реку при таком ветре перебиралась, зачем так мучилась, если мосье не желает кушать ничего горячего… яйца сварены всмятку, по вкусу мосье.

Водруженный на низенький столик поднос, на котором стояли стакан кофе, сливочник, тарелка с хорошо поджаренными ломтиками хлеба, рюмочка для яиц и в ней — яйцо всмятку, аккуратно очищенное сверху, словом, вся эта обычная картина вывела Орельена из состояния мечтательности, в котором он пребывал. Лертилуа сел, подоткнул под спину подушки, натянул одеяло и огляделся: мадам Дювинь права, в спальне ужасный беспорядок… сколько сейчас времени? Одиннадцать часов. Всю ночь он прошатался, вернувшись — почитал немного, лишь бы не ложиться в постель, но сон свалил его как подкошенного, так что он успел лишь стянуть с себя одежду, разбросал как попало вещи по полу, по ковру табачного цвета. И в довершение забыл открыть окно… Он придвинул к себе поднос.

— Что же я такое болтаю! — вдруг воскликнула мадам Дювинь. — Совсем из ума выжила, пусть уж мосье не взыщет…

— А что случилось, мадам Дювинь?

— Аптекарь-то, мосье, аптекарь! И как только я о нем не подумала!

— Какой аптекарь?

— Как какой, да ведь мосье сам меня об аптекаре спрашивал! Мосье знает… помнит… Ах, мосье уже не помнит? Значит, мосье еще не проснулся! Мосье меня спрашивал, есть ли у нас в роду аптекарь… а я, старая дура, сказала мосье, что нет и никогда не было. Что это только у меня с головой делается?

— Значит, мадам Дювинь, в вашем роду был аптекарь?

— Был… как бы вам сказать… не совсем настоящий аптекарь. Кузен Камиль… Не сейчас, а лет десять назад, поэтому-то я и забыла. Надо вам сказать, что кузен Камиль не мой родной кузен. Он был женат на моей кузине… Да… Мы с моей кузиной Люси очень похожи… Кузен Камиль даже… Нехороший он был человек… Так вот Люси. Мы с ней очень были похожи… Но Люси до сорока лет в девицах ходила, вы только подумайте… Ну немножко и помутилась в разуме… Как-то я зашла к ним… Вот ей и говорят: «Оливковое масло все вышло, сходи, Люси, в погреб за маслом». Она поднялась и, думаете, пошла за маслом? Как бы не так! Взяла лейку, из которой поливали цветы, у них на балконе цветы росли, налила туда скипидару и вылила на салат, а потом взяла да подожгла его, потому что, говорит, он курчавый. Можете себе представить, как мы перепугались… Заперли ее… А доктор говорит: «Надо ее выдать замуж, тогда она, может, и выздоровеет. Это ей разгонит кровь».

Тут воспоследовал выразительный и резкий жест, словно мадам Дювинь заперла на ключ невидимую дверь.

— Самое трудное было найти ей мужа… вы только поставьте себя на его место, мосье… Все-таки риск, а вдруг кровь возьмет да не разгонится. Разбирать, конечно, не приходилось, и потом Люси-то уже сорок стукнуло. Вот бабушка и нашла кузена Камиля… эльзасца… по фамилии Шумакер. Смешная фамилия по-нашему-то произносится Шумаше, но пишется Шумакер… впрочем, все слова по-одному пишутся, а по-другому выговариваются… Ну так вот, Камиль…

— Что ж, разогнал он кровь у Люси?

— Да, мосье, разогнать-то разогнал! Слишком уж разогнал. Все сумасшествие как рукой сняло. А какая она хозяйка была… посмотреть надо… прямо с полу у них можно было есть, а кастрюли! Таких кастрюль я нигде не видывала, даже на Больших бульварах! Доктор-то оказался прав. Так Камиль и стал моим кузеном.

— И он был аптекарем…

— Каким аптекарем? Мосье шутит! Камиль — аптекарь! Тоже сказали…

— Но ведь вы сами говорили, мадам Дювинь…

— Что я говорила? Ах да, мосье прав. Но ведь Камиль был не настоящим аптекарем, нет. Он только работал в аптеке…

— Стало быть, он и был аптекарем…

— Он служил в аптеке, а аптекарем не был… Работал артельщиком по доставке лекарств в большой аптеке на Севастопольском бульваре. Развозил лекарства по домам на специальном трехколесном велосипеде… ничего не поделаешь, выбирать не приходилось. Хорошо еще, что он захотел жениться на Люси, ведь она салат подожгла. Так и разъезжал на своем велосипеде… А та аптека для всего Парижа заказы выполняла… и раскатывал целые дни… Так что у Люси хватало времени начищать свои кастрюльки. Но настоящего аптекаря, мосье, в нашем роду не было.

Не переставая болтать, мадам Дювинь обметала пыль с мебели, передвигала безделушки на камине, оправляла занавеси. Потом вдруг остановилась в задумчивости: «Ни одного даже самого завалящего аптекаря!»

«Как странно укладываются факты в мозгу мадам Дювинь, — думал Орельен. — Значит, с ее точки зрения, иметь в роду аптекаря — позор?» Как бы угадав ход мыслей Орельена, мадам Дювинь пояснила:

— Мы люди простые, маленькие люди… с какой стати настоящий аптекарь женился бы на Люси? Аптекарь — он ведь барин…

Ах, вот оно в чем дело! Аптекарь — это барин.

— Мосье сейчас душ будет принимать? Я уже зажгла. Вода, должно быть, согрелась…

Эта фраза донеслась до ушей Орельена из соседней комнаты, где сейчас орудовала щеткой мадам Дювинь. Орельен прошел в туалетную комнату. Ох, как хорошо принять теплый душ! За занавеской, отгораживавшей душ, блаженно поеживалось длинноногое голое тело, жмурились от мыла сонные глаза.

Мадам Дювинь была уже забыта. И ее истории тоже. Орельеном вновь овладело то ночное наваждение. Первой его мыслью при пробуждении была Береника. Он ничего не знал о Беренике. Ничего не знал о ее жизни. Живет где-то в провинции. Муж — аптекарь. Дьявол в ризнице, как сказал о ней Эдмон. От этой фразы он никак не мог отделаться. Она чудеснейшим образом противоречила его первому впечатлению. Орельен подумал, что с ним всегда так: из-за какой-нибудь ничтожной детали он пускается на поиски приключений. Пример тому — восклицательные знаки госпожи де Персеваль. И фраза Эдмона о Беренике сыграла ту же роль. Он вспомнил лицо Береники, ее закрытые глаза. Жена аптекаря… В конце концов это для него так же экзотично, как и в представлении мадам Дювинь. В их роду тоже не было аптекарей. Он докрасна растер тело жесткой перчаткой.

— Ну и что же, мадам Дювинь? — спросил Орельен, возвратившись в спальню и кутаясь в халат песочного цвета. — Что же случилось потом с вашей Люси?

Мадам Дювинь молитвенно сложила руки. Щетка при этом движении выскользнула на пол, но мадам Дювинь быстро ее подняла, аккуратно поставила в уголок, затем снова молитвенно сложила руки, высоко, до уровня груди, подняв локти, и обратила к небесам жалостливый взгляд.

— Люси? Горе нам! Люси! Люси! Люси снова сошла с ума, только у нее началось буйное помешательство.

— Как так? А разве он не…

— Разогнал кровь?.. Разогнать-то разогнал, на наше горе. Чересчур разогнал, мосье… муж ее, вот этот самый аптекарь Камиль, по всему Парижу гонял на велосипеде, и куда бы он ни завозил лекарства, повсюду были женщины, клиентки, горничные… Надо вам сказать, мосье, что их аптека была не простая, а вы понимаете, особая, против дурных болезней… на Севастопольском бульваре, само собой разумеется. Ну вот мало-помалу Камиль и бросил дом. Напрасно наша Люси начищала кастрюли и линолеум, — ничего не помогло. Он ее оставил, так, ради одной нестоящей бабенки. На Люси жалко было смотреть! Кровь-то уже разогналась. Она воображала себя собакой… Бегала за людьми и гавкала: гав… гав… Да, мосье, прямо так и гавкала! Просто жалость! Пришлось надеть на нее смирительную рубашку. Ах ты господи боже мой!

Этот крик относился уже к Орельену, потому что он попытался было открыть окно, а ветер с дьявольским свистом захлопнул раму и придавил ему пальцы. Лертилуа так и остался у окна, размахивая рукой и прыгая с ноги на ногу, словно мальчишка, которому больно. Должно быть, здорово жжет и даже кровь пошла. Мадам Дювинь схватила искалеченную руку.

— Бедняжка мосье! Бедняжка мосье! Ну и мерзкая развалюха! Мосье должен переехать в новый дом! Только в старых домах такое случается! Слава богу, что кровь пошла, не так хоть больно, сейчас утихнет, потом левая рука, она не правая… нужно промыть арникой или хоть йодом смазать.

Ни арники, ни йода в доме не оказалось. Мадам Дювинь сделала своему хозяину выговор… Что только у нынешних молодых людей в голове, не держат ни йоду, ни арники.

— Ладно, — ответил Орельен, замотав палец носовым платком, — сейчас схожу к аптекарю за йодом.