Организация

Михаил Литов

Организация

1.

Чистенько и весело высиживает Родина-мать яички, из которых нарождаются прекрасные сыновья и дочери, золотые яички, а среди них не иначе как сатанинским промыслом втискиваются порой все же и черные, мелкие, уже на вид гнусные, из которых выскакивает гибельная поросль политиков. К несушке тут претензий быть не может, она без разбору любит слепой материнской любовью, но ох как страдают от яичной черноты иные славные люди. И страдания наносят такое, что и сам уже не отмоешься. Куда только девается золото! Портит мир черный выводок и воняет. Долго Зотов страдал, насиловал свою мысль в поисках выхода, стала побаливать голова, все придумывал он способ спасения, но все, что было им придумано, никуда не годилось по своей фантастичности. Мучился человек, и не то что бы не он сам это мыслил, но вместе с тем как бы вне его воцарялась жупелом мысль: невозможно сбежать из Организации и не поплатиться за это, так что, считай, по следу твоему, Зотов, уже горячо мчится погоня. Всюду Зотову мерещились преследователи. У кого же искать помощи, укрытия? Зотов не был прирожденным политиком, как раз наоборот, но в Организации в его здоровое естество наверняка влили отраву, и после он уже полагал, что если в политике зло, то в ней же и спасение, т. е. надо что-то там в ней разграничивать, размежовывать, отличать одних политиков от других. А раз они перестали казаться ему на одно лицо, то уже он мнил, будто сбежав от одних, найдет верную помощь у других, и в конце концов надумал ввернуться в партию "Социалисты - Друзья Народа". Другого выхода толстячок не нашел. Не обращаться же в милицию? Зотов подозревал, что Организацию создал Сенчуров, который еще недавно крутился возле Президента, розовел и лоснился, сладенько усмехался за самой главной спиной страны, что-то нашептывал в самое главное ухо. Может быть, эти подозрения питались представлением о Сенчурове как о фигуре могущественной, слишком могущественной, словно бы самим фактом своего существования поставляющей вопрос: как же мне такому да не затеять заговора?

Зотов раскладывал так: социалисты - партия невидная и нешумная по своей немногочисленности, скромная, значит поневоле держится приличий, с социалистами ему будет хорошо. Хорошо не в идеологическом смысле, поскольку Зотову стоял вне идеологии и даже полагал, что политические воззрения вообще оторваны от природы вещей, а в материальном, иначе говоря, социалисты обогреют, накормят, спрячут. Глядишь, говорила в нем отрава, когда-нибудь прозвенит и на их улице праздник, а тогда он, Зотов, в их рядах вывернется уже значительным лицом с солидной биографией, пышным набором заслуг и готовностью к высоким чинам и ответственным постам.

Москва пожимала плечами на вопрос, где находится логово социалистов, и о Моргунове, их лидере, как будто и не слышал никто никогда, но Зотов выяснил-таки и нашел. Беглецам, может быть, иной раз светит некая счастливая звезда. Он отправился на улицу Большую Никитскую пешком, но не потому, что боялся пользоваться транспортом, а просто захотелось пройтись. Шел, смотрел на превосходные дворцы, растущие ввысь разноцветной пеной на его глазах, и думал: социалисты тоже вносят лепту. Думал, что будет где расположиться и попировать социалистам победоносным.

Впрочем, Бог знает как далека еще эта победа, а пока на летних улицах, в гремящей сутолоке, Зотов остро почувствовал себя одиноким и загнанным. Хрупкий от своей несостоятельности, он при каждом толчке в толпе прятал душонку поглубже в несуразицу пожилой плоти, весь куда-то как бы заваливался и пропискивал, как специально на то рассчитанная кукла. Все, что он делает, внушено ему страхом, выглядит подневольным, даже этот писк. Зотов гримасничал и только в тихих переулках переставал быть шутом, там душа отдыхала и внезапно предавалась мечтаниям. Мечтал о плодотворной смычке с Друзьями Народа, да, но еще больше одолевала греза, эх, найти бы прежних сослуживцев, тех, с кем он трудился с младых ногтей в стане инженеров. Не на таких ли, как он, держалась страна? Махнуть бы в Нижний, где прошли его лучшие годы, но не в Организацию, где он провел время отнюдь не лучшим образом, о нет, а к старому другу Феде Чудакову... Но с разметавшимися по беспредельности мира инженерами давно потеряна связь, а с Чудаковым, пожалуй, и опасно встречаться. Зотов невесело вздыхал.

Проникнуть в особняк, где размещался штаб социалистов, ее, так сказать, боевое ядро, оказалось не так-то просто. Дверь была на запоре. Прячутся, подлецы, с ожесточением подумал Зотов. От кого? От народа? Что ж, метод для них испытанный, они всегда прятались, свои делишки обделывали отнюдь не на виду. Мысленно уже не проводил Зотов границы между прежними коммунистами и нынешними социалистами.

Он нашел кнопку звонка и нажал на нее. Ожидая ответа, окидывал взглядом старинный, любовно вылепленный особняк, оценивал: хорошо строили в старину. А теперь, чтобы взять такое помещение в аренду, нужны немалые деньги, подводил Зотов итог, делал выводы. Толстяк был недоволен новой эпохой, во всяком случае в настоящую минуту. Все вокруг покупается и продается, а он, фактически пожилой человек, выброшен за борт. К тому же вот еще: убегай из преступной Организации, а потом бегай от Организации, от ее мстительности. Катастрофа! Это пока, пока еще можно говорить с печалью: катастрофа, беда; и совершенно не ясно, что ждет его в самом ближайшем будущем. Глядишь, и кишки выпустят.

Появился охранник, мрачный, военизированного облика парень. Взглянув на посетителя исподлобья, он кивком квадратной головы и неслышным шелестом губ спросил Зотову сказку.

И вот стоял Зотов, высокий, полный, красивый красотой заходящего, наполовину севшего за горизонт осеннего солнца, рано тронутый сединой, перед каким-то дураком в камуфляже и держал ответ, чувствуя себя несуществующим.

- Поговорить бы с кем-нибудь из начальства... - неуверенно тянул он. Важный разговор...

- Вам назначено время? - прошуршали властные губы.

- Ничего мне не назначено, я по собственной инициативе, прямо с улицы... - отрицал Зотов и ничего не мог сказать о себе утвердительного, потому что сказать "с улицы" это все равно что признаться: я ниоткуда.

Парень секунду-другую смотрел на Зотова задумчиво, и пока длились эти его размышления, он окунал кончик носа себе в рот и напряженно кусал его ослепительно белой громадой зубов.

- Хотите вступить в партию? - спросил он наконец.

- Нет, вступить, может быть, нет, - пробормотал Зотов. - Хотя, может быть, и да. Все зависит от того, как пойдет разговор. Вы, главное, учтите, что у меня очень непростая судьба.

Охранник разрешил ему вкатить брюшко внутрь. Они поднялись по парадной мраморной лестнице и остановились возле стола - это было рабочее место серьезного и мрачного стража социалистического рая. Нацелив теперь свой изжеванный нос на Зотова, охранник принялся куда-то звонить, выясняя его дальнейшую участь, а сам Зотов с тоской смотрел тем временем на более чем прилично выглядевший коридор за спиной аргуса. Там все сияло и сверкало. Но Зотову было плохо здесь, казалось, что он не встретит в этом дворце ни одного по-настоящему трудящегося сердцем человека, который сумеет выслушать его, поверит ему и проникнется сочувствием к его непростой и, прямо сказать, печальной судьбе.

Вышло так, что Зотова решил принять сам Карачун, начальник здешней службы безопасности, но встретил его этот суровый инспектор не очень-то любезно. Карачун, обрюзгший, считал не обязательным для себя выказывать расположения ко всем, кто приходит с улицы. Сам-то он еще в яичке состоялся как политик до мозга костей. А среди приходящих с улицы косяки провокаторов, лазутчиков, приспособленцев, перевертышей всяких, а то и наивных душ, которые сами не ведают, чего хотят... Карачун состарился среди массовых изобличений. Ему не чужда была шпиономания. И одно дело перевербовать кого из врагов, это его работа, но рассыпаться в любезностях перед всякими случайными визитерами - увольте! Партия не так бедна сторонниками, чтобы хвататься за каждого встречного. К тому же в его обязанности входит не принимать новых членов, а проверять любого, кто оказывается в поле партийного зрения.

И Карачун, этот круглый, как колобок, и тяжелый человек, в последнее время ужасно обрюзгший, но как прежде, как всегда всецело преданный большевистской идее, разрушительно уставился на Зотова изголодавшимся коршуном. Он полагал так: что бы там ни говорил их лидер Моргунов о новом стиле и методах, о новых задачах партии, как бы ни распространялся о переходе на социалистические рельсы и отказе от устаревших, якобы отживших свое догмах большевизма, партия так или иначе борется за коммунизм. И когда Зотов, скривив губы, заявил: Сенчуров - враг, Карачун оттаял, ибо Зотов, можно сказать, проделал магический опыт.

Зотов ничего не сказал об Организации, не считая нужным сходу доверить большевику тайну. С Карачуна, мыслил он не совсем уж необоснованно, довольно и сказанного о Сенчурове, ведь не каждый день в эту партийку приходят со столь громким заявлением. Объявить врагом самого Сенчурова! Да уже за одно это надо платить человеку, обогревать его, притулять к сочувственной душе и питательной партийной груди. Правда, матерый службист, знававший трезвость взгляда на вещи по своей прежней работе в первом отделе одного из номерных заводов, не подал виду, что у него голова пошла кругом от изобилия зотовской информации. Никогда не следует показывать человеку, что ты им доволен. Да и чего ему, Карачуну, так уж радоваться этому Зотову? Пока очевидно лишь одно: Зотов ищет защиты от Сенчурова, но рано говорить, что он заслуживает, чтобы партия выступила на его защиту.

- Итак, - осторожно приступил к детальному допросу Карачун, - вы полагаете, что Сенчуров повинен в неких злодеяниях?

- А как же! - воскликнул настроенный на голословность Зотов. - Он явно угрожает сложившемуся в нашем обществе равновесию политических сил. Сеет панику... я бы сказал, выводит на политическую арену силы самой темной и опасной реакции. Сенчуров - фигура значительная.

- Согласен.

- В таких, как Сенчуров, зреет заговор.

- Заговор зреет?

- Я был сам не свой, увидев его...

- А где вы его видели? - спросил Карачун быстро, резко, вскочил на ноги, сунул руки в карманы пиджака и что-то в них натопорщил узкое и круглое.

- Я? - Зотов вытаращил глаза. - Да кто же его не видел! Всей стране известен. Но я-то еле унес ноги, когда столкнулся с ним нос к носу! Правда, встреча эта была самой что ни на есть случайной, невинной... Да только ведь жутковатое впечатление производит этот господин.

- А вы производите впечатление ненормального. Человек с душком, а? Что вам от нас, социалистов, нужно? По сути мы большевики. По крайней мере я лично. И вдруг вы... кто вы такой? что у вас за душой? и что на уме?

- Мне нужна защита от всех этих опасных людей... которых я обобщенно называю Сенчуровым, - смиренно ответил Зотов.

- Наш товарищ погиб, - веско бросил заведующий безопасностью. Товарища Кулакова больше нет с нами, а ведь он был такой... этакий замечательный и выдающийся товарищ Кулаков, был и так верил, так верил в нашу идею... Вы же, по моим наблюдениям, живы и живете некими претензиями, как если бы бредите ими. Иногда мне приходит в голову, что Кулакова убили люди Сенчурова. Да, есть у меня кое-какие соображения на этот счет.

Ну и кретин, омерзительный иезуит, разве такой полюбит меня, как брата (?), пронеслось в голове Зотова, а вслух он сказал:

- Я не знаю и никогда не знал никакого Кулакова. И доказательств, что Сенчуров, образно выражаясь, плетет нити заговора, у меня нет, так что единственным доказательством служит моя внутренняя уверенность. Есть чувство, ощущение... Поймите, Кулаков - мелочь и чепуха в сравнении с огромностью того, что творится на самом деле.

- Согласен, да, - кивнул Карачун и, странно ухмыльнувшись, добавил: Сегодня - творится, баламутясь скверным варевом, а завтра - утвердится и установится. Суп сварится. Не чечевичная похлебка, как нынче. Вот когда я тебя по-настоящему попотчую, брат. Единственно правильный и научно обоснованный общественный строй установится, товарищ. Горой утвердится, железной горой, а на горе той - лозунги всякие, несть им числа. И в сравнении с этим не только Кулакова, но и наша с тобой жизнь - сущий мыльный пузырь.

Зотов запротестовал с присущей ему непосредственностью:

- Ничего себе мыльный пузырь! Я так думать не могу. У меня жизнь одна, и я ею дорожу.

- У вас мелкобуржуазные пережитки? - заугрюмился снова Карачун.

- Называйте мои воззрения как хотите, а только мне моя шкура дороже всего!

- Вы коммунист?

Зотов покачал головой. Карачун обрадовался, поймал он проныру:

- А, не коммунист? Так вот откуда ваши заблуждения!

- Послушайте! - крикнул Зотов. - Я пришел сюда не для того...

Собеседник снова не дал ему договорить:

- Хорошо, я вам верю. Вы принесли нам интересную информацию. Мы все это обсудим, обдумаем...

Безопасящий ходил по кабинету тяжелыми шагами, сличал на внутренней машинке зотовскую информацию с имевшимся у него в уме и получил фиговый листочек для прикрытия постыдной беспартийности Зотова.

- А что делать мне? Я потому и пришел к вам, что нуждаюсь в помощи, в молитвенном жесте складывал Зотов руки на бабьей груди.

Карачуну нетерпелось поделиться новостями с вождем. Сам Сенчуров теперь у них на крючке! Ведь вот что думают о Сенчурове люди из низов, практически народ: Сенчуров - враг, - так думают низы. Пора и верхам призадуматься. Ситуация революционная, вычислил Карачун. Нельзя не считаться с мнением народных масс, даже если ты сам Моргунов. Судьба Зотова, который все ходил вокруг да около, а никакого желания влиться в ряды партии не изъявлял, всерьез не заботила Карачуна. Информация принята информатор может быть свободен.

Но Зотов не отставал, добивался какого-то вознаграждения за свои услуги, желал услышать обещание, что партия приютит и в случае необходимости защитит его. Да, редко встретишь бескорыстных приверженцев священного пролетарского дела. Таким, как этот Зотов, партия представляется дойной коровой. С другой стороны, и отпускать Зотова было бы недальновидно, он, разумеется, еще может пригодиться. Как-никак человек, подавший голос из низов, сотворивший, можно сказать, глас народный. Скрипя зубами Карачун засел за решение участи Зотова.

- А что это вы с Сенчуровым шоркались? - спросил он грубо.

- И ничего я с ним не шоркался, я и виделся с ним всего один раз, да и то случайно...

- С безыдейным человеком? С Сенчуровым? Взяли вот просто так да свиделись? Э, товарищ, это на него, как и на всякого прочего разрушителя основ нашей государственности, не похоже. Сенчуров ни с кем просто так не встречается. Итак, назначил вам господин Сенчуров встречу. А для чего? Вот вопрос. Ответа, увы, не слыхать. Думаю, мозги он вам уже крепко запудрил. Одурманил вашу голову господин Сенчуров. Устроил в нем пианино, на котором играл. А что играл, вам теперь и не вспомнить. Жаль... Но все это поправимо. Имеются мастера и для того, чтобы засоренное прочищать. Знаете что! Истина проста: кто не с нами, тот против нас. А вы сами видели, что выделывают враги. Стреляют в наших Кулаковых... Что же такое? Мыслимо ли после всего этого быть против нас? Впрочем, если ложные убеждения, тогда конечно... Но в рядах нашей партии от ложных убеждений избавиться можно быстро, четко и окончательно, было бы только желание. Как насчет желания, а?

- Я вам об этом уже битый час толкую, - вспылил информатор. - Положим, я насчет убеждений слаб, но желания мне не занимать. Мне ваша партия нужна.

- Как направляющая сила?

- Как оберегающая, хранящая. Я теперь и вступить в нее почти готов, если за этим дело стало. Лишь бы спастись от таких людей, как Сенчуров.

Карачун сыпал:

- Вы поняли, кто это сделал? Чья была инициатива? Кто вас обманом втянул в ряды наших врагов? Это сделали люди типа Сенчурова. Вправило вам мозги пребывание в лагере наших оппонентов? Стали вы человеком твердым и дисциплинированным? Не похоже, честно говорю, не похоже. У них там все так расшатано и безыдейно. Отсюда и ваша слабина в политических вопросах. А то и внушают враги отечества человеку: будь слаб, несознателен, разболтан, не откликайся на единственно правильное учение, посмеивайся над почвенниками и государственниками, над святынями церковными, над гербом и стягом родины, над непобедимым воинством православным. Доходчиво я тебе обрисовал твои нынешние нравы? А теперь переходи на нашу сторону, парень! Хватит дурака валять. Посиди и подумай обо всем, что я тебе сказал... и вообще о своей жизни... а я пока поговорю с кем надо.

В своем кабинете сомнительного, хотя наполовину и завербованного Зотова Карачун, разумеется, не оставил. Это святая святых партии, враги спят и видят, как проникают в сие хранилище партийно-карачунских тайн. Вставал шевелюрный ежик на голове Карачуна кремлевской башней, а на самой остроконечности пылала звезда. Мог бы он служить безопасности твердых ленинцев, но сошелся - Бог знает почему, не судим и судимы не будем - с Моргуновым, внедряющим в партию болотный дух, и до сих пор служил ему верно и открыто, не подсчитывая уклоны и неуместные головокружения от успехов, подчиненно смаргивая лишь, когда волей вождя делала партия шаг вперед, а два назад.

Он усадил Зотова за круглый стол в большой комнате, настоящей зале, где впору устраивать торжественные заседания и банкеты. Их здесь и устраивали. Партийные девушки смело заголяли некоторые конечности, и сам товарищ Моргунов кадрильно проносился по периметру с резвыми секретарями, с колбасящими улыбку министрами будущего кабинета на хвосте. Зотов, сидящий за столом в полном одиночестве, снова почувствовал себя бесприютным и обреченным человеком. Впрочем, вскоре в зал вошла миловидная девушка в белом передничке. Она несла на подносе кофе и бутерброды. Разложив все это перед Зотовым на столе и приветливо улыбнувшись ему, она сказала:

- Приятного аппетита, товарищ.

Политики кривляются, сами не замечая и не сознавая этого, просто от своей природы. Они обитают в некой кунсткамере. У них уродливые физиономии, однако не только себе, но и многим на стороне они умеют внушить, что это хорошие лица. У Карачуна наружность была дрянь, а у Моргунова и того хуже. Об этом речь в первой, вводной, главе нашего повествования. Карачун, довольный, что обошелся с Зотовым как с мальчишкой, вошел в светлый и прохладный кабинет вождя. Разговор с Моргуновым и разочаровал, и насторожил Карачуна. Сначала вождь всем своим видом и настроением показал, что ему не по душе лезть в дела службы безопасности. Слишком мелковато для него. Он всякий раз это показывал, был бы повод; а то и без повода. Например, у него вызывает негодование убийство их боевого товарища Кулакова. Но ведь не ему же распутывать это темное дело! Его дело - руководить массами. В общем, всяк сверчок знай свой шесток, осаживал дирижер зарвавшегося барабанщика. Так что зря чекист в такой спешке прибежал к нему с докладом.

А Карачун, как будто и не сознавая, что в кабинете Моргунова безоглядно стал тем, чем несколько времени был в его кабинете Зотов, пылко выкрикивал:

- Сенчуров - враг народа и организатор антинародного заговора! Это ясно как Божий день! Это теперь доподлинно известно! Массы знают и говорят!

Но напрасно Карачун потрясал главным козырем - безусловным участием Сенчурова в диких, неслыханных космополитических плутнях - и требовал не только расследования, но и прямого наказания выявленного врага. Моргунов вдруг отбросил присущую ему иронию. Главный чекист партии перестал казаться вождю забавным дурачком. Вождь нахмурился.

- Товарищ, торопиться не будем, - сухо проговорил он. - От нашего партийного возмездия враги не уйдут, в этом нет ни малейшего сомнения, но вот кричать о Сенчурове, что он, мол, вдохновитель заговора... этого, мой дорогой, не надо.

- Но если...

- И никаких "если"!

- Григорий Иванович, я вас не совсем понимаю.

- А тут и понимать нечего, - сказал Моргунов. - Просто наберитесь терпения, наберите в рот воды и помалкивайте. Я имею в виду Сенчурова Павла Сергеевича. Не поднимайте никакого шума вокруг его имени. Этот рассказ вашего информатора... вы уверены, что он - не сплошная липа и провокация? А Павел Сергеевич не такой человек, чтобы терпеть наветы. Это фигура, личность...

- Но мы должны пользоваться любой возможностью, чтобы открывать глаза на тех, кто приближен или был недавно приближен к Президенту и правительству.

Моргунов прикрыл глаза ладонью, утомленный разговором. Руководить массами несложно, труднее управлять вертящимися прямо перед тобой и не лишенными права голоса грубыми, необузданными натурами вроде Карачуна. Реальный Моргунов сидел в кресле, а над его головой висел плакат с изображением Моргунова, который был хорош собой и лучше, чем кто-либо другой, подходил на роль вождя народных масс. Бледная тень того, с плаката, чинно восседала за большим письменным столом, а товарищ Карачун, соратник, взволнованно катался от окна к двери.

Теперь Моргунов встал, подошел к Карачуну, взял его руки в свои и задушевно посмотрел ему в глаза. Оба были одинакового роста. Только Моргунов был не кругл, как Карачун, а почти подтянут, с небольшим симпатичным брюшком. Ручки у него были маленькие, но держали крепко.

- Мой дорогой, - сказал Моргунов, - оставьте Сенчурова в покое. По крайней мере пока. На то есть причины, о которых вам в настоящий момент знать не следует. И вообще, не будьте таким прямолинейным. Что вы как штык? Кого-то надо изобличать, а с иными - искать сотрудничества.

- Что? - крикнул Карачун, слабо пытаясь вырваться. - С этим растлителем трудящих умов искать сотрудничества?

- Растлитель! трудящих! умов! - повторял Моргунов, тонко утрируя в каждом повторе глупость собеседника. - Что вы такое говорите, милай? Ну, ну, будьте гибче. - Вождь отвлеченно усмехнулся. - Только не вырывайтесь, когда партийный лидер берет вас за руки. У меня не вырветесь. И не забалуете. Так вот, друг мой, политика должна быть гибкой. И если моя обязанность - производить впечателение гибкого человека, то ваша - попросту быть гутаперчивым мальчиком. И не судите о человеке по тому, что о нем говорят и даже что он сам о себе говорит. Человек может объявить себя хоть пособником самого дьявола и при этом верно служить народному делу.

Карачун новыми глазами взглянул на своего шефа, и в каждом глазу настороженность разместила как бы по дулу пулемета. Он понял, что прежде и любил-то этого человека только за то, что тот был носителем единственно верного учения. А сейчас сомневается в нем и, может быть, уже не любит.

Да и за что его любить? Предлагает ему стать гутаперчивым мальчиком... Заныло сердце Карачуна от невыносимой обиды. Так не должен социалист обижать социалиста. Не имеет права какой-то там социалист подвергать таким оскорблениям твердого, испытанного временем, проверенного-перепроверенного большевика. Не за что Карачуну любить Моргунова. Как человек он так себе. Достаточно взглянуть на его физиономию. Ведь настоящее свиное рыло. Так увидел Карачун. Воистину свиное рыло. Ну и ну! Кого только не плодит российская земля! Карачун никогда слишком высоко не ставил собственную красоту, но сейчас уверенно подумал: я красив. Ибо было с чем сравнивать, и сравнение было явно в его пользу. А Моргунов выходил гаденьким, подленьким, маленьким меньшевиком.

Где милые черты прежних вождей, людей, которым можно было поверить с первого взгляда и навсегда? Где ласковый прищур ленинских глаз? Где добродушная сталинская усмешка? Мысленно пожирал Карачун Моргунова, да с такой страстью, что за ушами пищало, а Моргунов, вслушиваясь в этот писк, разбирал отдельные слова и по ним прочитывал всю мысль Карачуна, Карачун же догадывался, что Моргунов читает его мысли и за это еще больше его ненавидел. И так далеко зашла их взаимная неприязнь, что они вдруг слились посреди кабинете в долгом поцелуе, причмокивая, подласкиваясь друг к другу.

Карачун вспомнил, как в детстве, сидя на горшке, частенько решал сложную задачу, кого он больше любит, Ленина или Сталина? И всегда в конечном счете отдавал предпочтение Сталину, тот казался ему красивее и как-то интимно ближе покойного классика. А сейчас он пил уста другого близкого его сердцу вождя, третьего в его долгой жизни, но такого, что он с удовольствием выплеснул бы ему на голову все то дерьмо, которое исторг из организма за эту самую свою прожитую и почти изжитую жизнь.

Сейчас он уже взрослый человек, горшком не пользуется и о человеке судит не по внешности, а по делам его. Но и внешность не последнее дело для того, кто посягает на лавры прежних кумиров, великих учителей. И тут совершенно ясно, что Моргунов рылом не вышел. Может быть, верно говорят некоторые товарищи, что Моргнуов склонен к ревизионизму, к компромиссу с буржуазными элементами? Что он под видом здоровой критики и пересмотра некоторых устаревших постулатов марксизма проводит разрушительную работу, которая в конечном счете приведет к гибели народной партии?

Карачун вышел из моргуновского кабинета с головной болью. Присоединился к Зотову в большом и пустом зале. У обоих болела голова. Подсел Карачун к Зотову, отхлебнул кофе из его чашки и долго молчал, глядя перед собой остановившимися глазами. Затем усталым голосом спросил:

- Тебе есть где схорониться на первое время, Геня?

- Ну, есть... - неуверенно ответил Зотов.

- Схоронись, уйди в подполье, не высовывай носа. Всюду ревизионисты. А мне ты можешь доверять. И больше никому, понял? Никому нельзя верить, Геня, даже тем, кого ты считаешь ближайшими друзьями. Беда не в том, что нам-де угрожают какие-то реальные или сверхъестественные силы, а в том, что всюду сплошь враги. Это и есть опасность. А мне верь. Оставь адресок, телефон... Ты мне еще понадобишься.

2.

У Никиты приятная наружность, гибкий стан, здоровый цвет лица. Он на верном пути. С дядей Петей не пропадешь, весело подумал этот бойкий паренек, получив у дежурного администратора ключи от номера. Полусвинков (а мы с ним встретимся в свое время, с этим замечательным во всех отношениях господином), посылая племянника в Нижний Новгород, предусмотрительно забронировал ему номер в прекрасной гостинице. Знал, что рвущийся в бой парень будет думать прежде всего о деле, а не о каких-то там бытовых удобствах.

Умудренный житейским опытом сыщик не мог нарадоваться на своего помощника. Действительно бойкий паренек, вот уж воистину "правая рука". С любым поручением справится наилучшим образом. И все же Полусвинков побаивался, отпуская Никиту в командировку одного, опасался: не погиб бы горячий парнишка, не сложил бы ненароком воспаленную голову, - дров ведь наломает по своей молодой норовистости, а за мщением у злодеев заминки не будет... Знает дядя Петя Полусвинков, с кем имеет дело и к какому делу приспособил племянника. Однако Никита наотрез отказался от всяких сопровождающих, заявив, что он-де уже понаторел в сыске и не нуждается в подстраховке. Не перестраховывается Никита, а только крестится перед тем, как в очередной раз нырнуть в злодейский омут. Но и это шутка. Не верит Никита ни в Бога, ни в черта.

Номер был отличный, одноместный. К стене лепилось мягкое, удобное ложе, на столе лампадкой теплился во всякое время суток ночник и в графине заходилась и запотевала от свежести питьевая вода, из душа всегда к услугам клиента, становящегося визионером среди таких чудес, струилась вода горячая и вода холодная, в углу, у широкого окна, не выключался двухместный телевизор: для ведущего и для партийца, восклицающего о народном благе, а заедешь по экрану ногой, чтоб они там пошевеливались, так они расстараются до какого-то даже баснословия. Ведущий: бу-бу-бу. Партиец: ба! ба! ба! Или ударившая туфля уйдет в цветную глубь, достигнет самого нутра говорящей куклы, город-то сказочный. Может статься, вовсе и не Нижний. Из окна открывался вид на Волгу, и Никита счел себя сирым, потому что никогда прежде не видывал такой красоты. Но ведь теперь увидел. Увидел беспрерывный поток машин на мосту и громаду собора на противоположном берегу.

Никита принял душ, побрился. Он использовал доставшиеся ему от отца бритвенные принадлежности, так они назывались, изготовленные еще на какой-то допотопной фабрике инвалидов. О том гласила полустершаяся надпись на коричневой коробочке. Никита не удивился бы, окажись, что станок отцу, в свою очередь, перешел в наследство от деда. Зато крепко удивился бы, когда б, к примеру сказать, обнаружил за собой черный юмор отсутствия ноги ли, руки ли, мужской ли силы, отсутствия разумения, куда они могли вдруг, к несчастью, подеваться, сделав и его инвалидом. Но юмора этого не было. Полюбовался своим изображением в зеркале. Вот он, молодой человек приятной наружности. Девушкам нравится.

Он пил черный кофе, приготовленный с помощью кипятильника, и размышлял, как лучше распланировать свой только начинающийся рабочий день. Никакой усталости после ночного переезда в поезде Никита не чувствовал. А распорядок дня чертила информация, добытая дядей, и было ясно, что надо прежде всего навестить Чудакова, никаких других направлений деятельности пока и не предвиделось. Но Никите вдруг захотелось посмотреть город. В нем заговорило детское любопытство.

Он был наслышан о древности и красотах Нижнего, кое-что читал, главным образом об ярмарке, которая некогда разворачивалась здесь, будоража экономику всей Европы. Писатель некий что-то хорошо и страстно писал о прошлом этого города. Не то Иванов, не то Петров... Константином зовут писателя, припоминал юный сыщик. Рассказывал этот Константин, как в каюте парохода, плывущего вниз - или вверх? - по Волге, будущие родители Ленина зачали будущего вождя мирового пролетариата. Никита усмехнулся. Второе ведь грехопадение человечества тогда совершилось, да только где она теперь, вся эта рухлядь исторических, поворотных для мира зачатий? кто о ней помнит и думает? Ярмарка. Горький здесь же... Ничего-то современная молодежь не читает, не знает толковых книжек. Следопыт вздохнул. Он один только и выкраивает минутку для чтения между поимками преступных элементов. Естественно, после революции ярмарку сочли буржуазной выдумкой, причудой толстопузых, зажравшихся и пьяных купцов. Очень глупо! Вряд ли эти самые купцы умели лишь жрать да пить. Темное царство, конечно, но были и в нем лучики света, рассудил парнишка с незаурядной мощью справедливости. Иначе чем объяснить тот факт, что нижегородская ярмарка держала в напряжении всю европейскую финансовую систему, диктовала цены на европейском рынке? ставил он вопрос перед краснорожим экранным партийцем, с пеной у рта доказывавшим как раз прямо противоположное.

Борясь с туристическими искушениями, сыщик решил выяснить у дежурной по этажу, где находится указанная в чудаковском адресе улица и сразу отправиться туда, минуя достопримечательности. Оказалось, что на противоположном конце города, в новом микрорайоне. Дежурная принялась объяснять, с какого на какой трамвай надо пересаживаться, чтобы добраться туда.

- А если пешочком? - осведомился бравый московский гость.

- Пешочком далеко, у нас город большой, - строго осадила его дежурная, и, произнося "большой", она могущественно залучилась местным патриотизмом.

- Такой большой, что господину Великому Новгороду и тягаться с ним нечего? - не уступал какую-то свою постороннюю истину, шутил Никита, изящно сплетая исторические параллели.

Дежурная, женщина средних лет, не одобрила выверты его остроумия.

- Тот, великий, как вы говорите, теперь настоящая дыра, я так слыхала, - сказала она с презрением. - А у нас - город!

Разобщенность регионов, констатировал Никита. Вот она, современность. Удельные княжества. Господин великий Соловьев писал об этом, а кто теперь читает Соловьева? Вздохнув, как опечаленная продолжительностью своих лет старушка, он попросил патриотку проанализировать его возможности в достижении нужного микрорайона таким образом, чтобы попутно удовлетворить и праздное желание бросить взгляд на исторический, нигде прежде им не виданный центр города. Женщина подробно растолковала, как это сделать.

Никита предполагал закончить свои дела в Нижнем за день, максимум два. Переговорить с Чудаковым, выведать у него все, что ему известно об Организации - и назад, в Москву. Прохлаждаться некогда. Поэтому он и старался сделать сразу несколько дел: и с дежурной по этажу поспорить о разных городах, и у Чудакова побывать, и город стариков Минина с Пожарским посмотреть.

Знал бы он тогда, что в Нижнем проведет не день и не два, а гораздо больше, так и не торопился бы, потому что есть жизнь кроме жизни - он всегда это ощущал, совершая безумный и абсурдный скачок в некие метафизические дали, - и эту идущую под вторым номером, а на самом деле первую жизнь надо прожить не торопясь!

Об Организации дядя рассказал ему ровно столько, сколько ведал сам. Иными словами, почти ничего, но все же достаточно, чтобы Никита проникся важностью задания и в то же время не решил, будто страна сошла с ума. Ну, если не страна, так дядя Петя Полусвинков: мол, дяде Пете мерещатся заговоры уже фантастические, возможные разве что в утопических романах. Ах, ведал бы дядя Петя, что племянник его не только бы не подумал ничего подобного, а напротив, лишь возгордился выпавшей на их долю миссией, лишь вернее и глубже осознал бы себя вершителем мировой истории. Через Чудакова Никите предстояло нащупать Организацию и подходы к ней, а заодно прояснить, не является ли сам Чудаков ее активным членом. А то ведь чем черт не шутит! Ходит себе такой безобидный на вид старичок Чудаков - и никому в голову не приходит, что в его руках нити чудовищного заговора.

Вскоре любознательный путешественник бродил по кремлю, чертыхаясь и сплевывая во все углы, местная достопримечательность разочаровала его. Паршивое место. Красиво расположенный на холмах, с его мощными крепостными стенами, кое-где довольно круто берущими вгору, внутри кремль был застроен серыми унылыми зданиями. И сторонился разум Никиты тех, кто сделал это разорение и дурацкое строительство в самом сердце древнего города.

- Странно, - пробормотал Никита себе под нос, - не похоже это на древние застройки... Какие-то сволочи горбатого лепят.

Какой-то старик возник. Такой же праздношатающийся, только из местных, почувствовал, видимо, он недоумение путешественника, его настроение, его неуправляемый гнев. Старик без обиняков заговорил с Никитой, и голос у него был раздраженный.

- Все разрушили! Красные собаки тут камня на камня не оставили!

- Красные собаки? - переспросил Никита.

Старик неодобрительно посмотрел на него. Неужто краснопузый? Один глаз у старика был потухший, с полуопущенным веком, а второй сверкал даже чересчур живо.

Старик тонконого топал в сухую, пережаренную солнцем землю, брызгал слюной, и мокрота летела во все стороны, шипя и зловеще повспыхивая в солнечных лучах. Он хотел, казалось, из добровольно напросившегося в гиды преобразиться в неумолимого проводника по какому-то былинному аду. Никиту заставляли краснеть неистовые и грубые намерения старца.

- Кое-что я и сам знаю... - бормотал он в свое оправдание.

- Исторические памятники! Где они? Разрушили! Красные собаки и бешеные псы! Вы позволите мне их так называть? Они это заслужили! Вы согласны?

- Я стараюсь держаться подальше от политики, - заявил Никита.

- Почему?

Тут молодой человек позволил себе глубокомыслие.

- Политиков, - изрек он, - надо изображать в совокупности, независимо от их партийной принадлежности, лишь тогда ясно высвечивается общая им черта противности человеческому роду. Другое дело, следователь, сыщик, частный детектив. Его надо брать в его индивидуальности, и только тогда станет понятно, что он собой представляет.

- Ваша работа меня не интересует, - недовольно проговорил старик, - и даже ваши мысли... я бы даже сказал, что они занимают меня еще меньше, чем ваша работа. Потому что ваша работа - это столкновение допрашивающего с допрашиваемым. И лишь допрашиваемый в состоянии понять, что на самом деле представляет собой такое, извиняюсь, говно, как следователь. Вот что такое ваша работа, мой юный опричник! А вот жить в России, да еще в такое время, как наше, и не интересоваться политикой, это, простите, неразумно... Да, мягко говоря, неразумно... И вы, возможно, неразумный человек. Но посмотрите на наш кремль... Вы, должно быть, не местный?

- Приезжий... - признался Никита с такой грустью, будто ожидал, что старик за это сбросит его с кремлевского холма, на котором они стояли.

- Ага, приехали допросить кого-нибудь из наших? Ну-ну! Не готов пожелать вам доброго пути. Но посмотрите... Нелюбезные вашему сердцу политики вместе, заметьте, с вашими коллегами снесли здесь все исторические сооружения, кроме вон той маленькой цервушки да самих стен. А понастроили своих обкомов и райкомов. Все наше краснопузое начальство тут сидело. А стены для того и оставили, чтобы прятаться от народа.

- А нужно было прятаться? - с притворным изумлением спросил сыщик.

Но старик уже не слушал его. Он увлеченно рассказывал:

- А сейчас они рассказывают, что у народа нет лучших защитников и благодетелей, чем они. Втирают нам очки! Мол, они осознали свои прежние ошибки и оплошности и никогда впредь не повторят их, только дайте им снова власть. Как же, знаем мы их, видели, чего они стоят! - Старик поднял кулак и погрозил кому-то. - Недавно приезжал их нынешний лидер... как его... Моргунов. Называл себе социалистом. А какой он социалист, если от него большевизмом несет за версту! Шатался по ярмарке, митинговал, уверял народ, что возродит прославленное российское купечество. Послушать его, так жить мы будем прямо по Островскому, а не по Марксу и Ленину. Но я-то знаю! И когда он шел мимо, я ему говорю: зачем вы обманываете народ? И знаете, что он мне ответил?

- Что?

- В том-то и дело, что ничего! Прошел, как будто не слышал, даже головы не повернул, свинья! Да и что он мог ответить? Что отправит таких, как я, в лагеря? За этим дело не станет, а опыт у них есть. Только сегодня они, видите ли, кричат о демократических свободах, а Моргунов у них главный демократ!

Вдруг словоохотливый старик судорожно дернулся в одну сторону, в другую, лишь на миг заслоняя своим промельком открывавшуюся перед Никитой величественную панораму древнего города, а затем и вовсе исчез с неожиданной для него готовностью к уступкам и жертвам, оставив все же, однако, в душе туриста ощущение трудностей и незаслуженных мук избавления от чего-то назойливого и несправедливого к нему. Никита нашел нужный ему дом, поднялся в лифте на пятый этаж и позвонил в загаженную птицами, на манер барильефа запечатлевшую выпуклости живущих за ней людей дверь. Какие-то жестяные на вид очертания складывались в усмешливые губки, посылавшие гостю воздушный поцелуй, и здесь он мог уже рассчитывать на настоящую любовь, первую в его короткой и бурной жизни. На пороге возникла женщина лет тридцати, в расстегнутом на веснущатой плоской груди домашнем халатике, с бледным и озабоченным лицом, на котором помада и пудра были просто сдвинуты в сторону, а не стерты окончательно.

- Вам кого? - спросила она неопределенно.

- Я к Федору Алексеевичу, - подопределился Никита, - к Чудакову.

- Его нет дома, - коротко ответила женщина.

- Нет? - Сыщик разочарованно почесал длинно проступивший нос. - Где же мне его найти?

Женщина пристально посмотрела на него. Ее брови сошлись на переносице, отчего лицо приняло еще более озабоченное выражение.

- А вы сами кто? - спросила она ищуще, с пытливостью.

- А вы кто? - в свою очередь спросил Никита и улыбнулся женщине самой располагающей своей улыбкой.

Она улыбнулась в ответ, подпадая под чары его обаяния.

- Я его племянница, - проговорила она с необыкновенной мягкостью и податливостью. - Ну а все же... вы-то кто? Я ведь для себя интересуюсь, для своих познаний, а не ради праздного любопытства, как у некоторых.

И она прихорашивалась, озабоченно двигая помаду и пудру так, чтобы они всем своим еще вчерашним расположением наиболее удачно вписались в рисунок ее лица, который у нее был правильным. Радуясь этому досугу теплого и простого общения в промежутке между свистом бандитских пуль и погонями за злоумышляющим элементом, Никита объяснил женщине, что работает в частном сыскном агентстве "Эврика" и приехал из Москвы, специально для того, чтобы повидаться с Чудаковым и обсудить с ним кое-какие вопросы.

Аня, так звали племянницу Чудакова, расцвела. Что Никита из Москвы, а в особенности факт его частной практики в делах, живо занимавших всякое девичье воображение, произвели на бившееся в груди чистое сердце огромное впечатление, такое, что Аня даже отказалась проверить правдивость слов гостя по документам, которые тот с приобретенной опытом развязностью совал ей под нос. Ее лицо озарилось теперь уже по-настоящему искренней и доброжелательной улыбкой.

А когда Аня улыбалась, можно было подумать, что ей лет шестнадцать, не больше. Тогда почки на деревьях распускались прежде времени и птички начинали на все голоса распевать в таких как бы воображаемых садах и парках. Облик у Ани улыбающейся становился какой-то юный, задорный, и она все силы тратила на то, чтобы сложить в некое значимое выражение лицо, слишком уж гладко освободившееся от всех морщин и нагромождений.

Теперь, в свои внезапные шестнадцать лет, девушка уже мечтала о чем-то романтическом, о разных небывалых приключениях, которые ей предстоит пережить в компании с московским сыщиком. Никите не без труда удалось вернуть ее на землю. А правда, ожидавшая ее там, была довольно прозаической.

- Дядя Федя скрывается, ну, как у вас, детективов, говорится, нырнул на дно, - пояснила Аня уже без вольных или невольных проволочек. - Очень глупая история, поверьте... и дядя Федя, разумеется, ни в чем не виноват. Да и чем может провиниться блаженный, придурковатый старик? Просто такой курьез... В общем, угнали машину...

- Машину дяди Феди? - уточнил сыщик. - И еще... может быть, мы все-таки в комнате поговорим, а не на пороге?

- Ах да, конечно! - опомнилась Аня. - Извините, я такая рассеянная... но не каждый же день видишь бывалого приключенца из Москвы. Входите, прошу вас!

Они вошли в роскошно обставленную квартиру. Не ворованное, изъяснялась хозяйка, ни одной краденной вещи нет, все лишь добросовестным трудом добытая антикварность. Исключительно для удобства и красоты существования. С раннего детства, с первых продвижений в осознание действительности привыкла считать все это плодами и заслугами высшего бескорыстия и добротолюбия. Зову земным раем, не всуе приявшим некоторых из членов человечества, и меня, смиренную, в их числе. Потрясение, пережитое Никитой в первый момент, знало, конечно, меру. И все-таки, не скрывал он, обилие всевозможных дорогих вещиц поразило его глубже, чем следовало ожидать от видавшего виды гонителя неправых, и, прикинув на глаз их стоимость, он подумал: недурно прижилась семейка, даром что эта Аня на вид замухрышка...

- Откуда рай? Вы с дядей живете? - слегка, какими-то косвенными приемами допрашивал он женщину, которая уже бойко бегала из кухни в комнату и обратно, накрывая на стол. Она явно намеревалась встретить московского гостя по высшему разряду.

- С дядей! - крикнула она на ходу. - У него своя комната, у меня своя. Уживаемся! Он легкий человек, приятный в быту. Я тоже ничего! Он меня с детства воспитывал, я осталась без родителей... Погибли... печальная история, катастрофа и авария... я их совсем не помню!

На столе как по мановению волшебной палочки возникали разные сорта колбас и сыров, рыба и соления. Настоящая скатерть-самобранка. Появилась и бутылка водки.

- Это он? - Гость указал на фотографию, на которой был изображен мужчина в возрасте, устремлявший вдаль гордый взгляд.

Фотография, довольно масштабная, стояла на книжном шкафу и сразу бросалась в глаза. Возможно, запечатлен был подлинный волшебник.

- Он! Видный мужчина, правда? Я бы в него влюбилась, когда бы из такой любви у нас не получался запретный инцест. Что будете пить?

- Кофе.

- Значит, водку, - решила Аня, довольная своей работой. - И я выпью рюмочку. Это в книжках и кино сыщики отказываются от спиртного, а в жизни, наверное, все не так...

Сели за стол, и Никита наполнил рюмки, уступая задорному напору хозяйки.

- Так что там с машиной дяди Феди? - напомнил он, а струю змеиного шепота направил себе в мозг пробегать по извилинам ядовитой мыслью, что уж на ослепительность и шикарность обсуждаемой машины наверняка и взглянуть нельзя будет без боли.

- С его машиной ничего, как стояла в гараже, так и стоит. Дядя Федя редко теперь на ней выезжает... Больше налегает на пиво, ну, что вам сказать, попивает на склоне лет. Хотя и не такой уж старый человек. С машиной вот какая история... Только вы ешьте, закусывайте. Ну, за знакомство! - Аня подняла рюмку, сияя счастливой улыбкой. Сидеть и пить водку в компании с частным детективом представлялось ей делом необыкновенным и чуть ли не сказочным.

Выпили, и Аня долго морщилась и отдувалась, грудь ее, выросши, выпроставшись, тяжело вздымалась, посыпаемая сверху ставшей бесхозной среди чрезмерности телодвижений пудрой. Никита вдумчиво налегал на селедку. Аня полезла целоваться, быстро оставляя следы помады на его шее и по-детски пухлых щеках, но Никита отстранил ее, сказав как человек, надежно укрытый за выслугой лет:

- Прежде дело. А то любовь у вас, я вижу, захватывающая и может отнять непомерно много драгоценного времени.

- Крепкая зараза эта водка! - выдохнула Аня в лицо сыщику. - И как ее дядя пьет? Да... Машину, мой друг... простите, а как вас зовут?

Сыщик назвался, и она продолжила, уже голосом приятно захмелевшего человека:

- Машину угнали у американца, который приходил к дяде...

- Это знакомый американец? - перебил Никита.

- О юный следопыт, что вы, что вы! Американец? Знакомый? Дядя видел его первый раз, так он мне сказал, и я ему верю. Он, американец этот, оставил машину возле нашего дома, и ее угнали, пока он общался здесь...

- Зачем же он приходил к вашему дяде?

- Чего не знаю, того не знаю. Может, потому, что машину у него здесь угнали. Может, по какой другой причине. Дядя, он, знаете, не распространяется о всяких секретах, такая у него выучка...

- И имени этого американца не знаете?

- Нет, отчего же... Дядя говорил. Но я забыла. Так что не знаю. Да вы накладывайте, не стесняйтесь, накладывайте и наливайте. Будьте как дома, Пинкертон!

- А, Пинкертоном зовут американца? - загорелся догадкой Никита.

Аня сказала со смехом:

- Томасом Вулфом.

Никита откинулся от стола и жестами показал, что нагрузился уже сверх меры. Но от хлебосольства Ани не так-то просто было спастись. Не успел Никита выразить мысль, что, вообще-то, много путаницы и не поймешь, что чему предшествовало, угон ли некой машины или же появление в этих стенах Томаса Вулфа, как пришлось махнуть еще рюмочку, ибо развеселившаяся, как будто даже некоторым образом расшалившаяся девчонка на том настояла. И сама она тоже приняла, после же, крякнув от удовольствия, потребовала песни, хорового пения подзагулявших. Сверкнули очи. Уже пела девушка искушающими глазками; хлопнула в ладоши, протрясла плечиками быстрый мотив, выскочила, молниеносно топоча ножками, на середину комнаты. Наслушавшись знатной брехни, небезызвестный охотник на стене почесывал затылок, выпученными на приятелей глазами исповедуя характерную человеческую муку колебания между верой и безверием. Никита танцевал, шел вприсядку и чувствовал, что дело запутывается. С этой вертлявой бестией поневоле забудешь, что является, строго говоря, целью расследования. К тому же американец. Машина. Откуда только все это берется? Медленным, насыщенным всякими лишними движениями, но в конечном счете неуклонным подтаскиванием партнерши к звенящему, дребезжащему и прочими звуками халтурящему от их пляски столу москвич возвращал забывшуюся обитательницу глубинки в колею активного делопроизводства.

- Но если дядя Федя не причастен к угону американской машины, что же ему скрываться? - допытывался он с ущербным пристрастием профессионально не утоленного мужчины.

- А этот америкашка довел его до предела терпения! - возмутилась, как бы задним числом, хозяйка. - Каждый Божий день как заведенный таскался сюда и требовал: возвращай, мол, отыскивай скорее, позарез нужна машина. Я Томас Вулф, а у меня машину сперли? - вот его слова. Представьте себе, каково это постоянно слышать.

- Хорошая машина? - как бы на чем-то стал строить свою следовательскую гипотезу Никита и потому спрашивал задумчиво, подкрепляя слова таинственно-проницательным взглядом кудесника сыска.

Девушка пряталась за высшей силой:

- А Бог ее знает, я не видела. Могу только предполагать, что существенная, раз он так колотится; но это одно предположение, не больше. А началось с того, что они пошли в милицию заявить про угон, и там мент, участковый, видя, что заморский гость как будто не в себе от горя и все заметнее скидывается словно бы малым дитятей, ни с того ни с сего говорит дяде: найдешь, да? тачка этого джентльмена, видать, не обыденная вещь, следовательно, искать надо, а кому же искать, если не тебе, я, дядя Федя, в твои способности верю. И этот плей-бой американский тоже поверил, вообразил даже, что не милиция, а дядя Федя ведет розыск угнанных машин. Ходит и канючит: скорей, скорей, машина нужна...

Никита удивился:

- Ну как же это участковый так вдруг?

- А он дурачок у нас. И дело-то не его, там по угонам специальные чины сидят, а он взял да влез со своей шуткой. Это шутка, незатейливый юмор человека, который всегда на карнавале, даже если при исполнении, - я так понимаю, но как америкашке докажешь? Ну, дядя Федя и решил пока пожить у приятеля, чтоб этот заморский господин не мучил его своей детской слезой. А то проходу не дает. Ему уже пора с наших пейзажей съехать, а он дает отбой: не поеду, мне мистер Федор честное слово русского человека дал...

- Да, невеселая история. Я скажу даже так: прескверная история. Анекдот. Международный скандал, - теоретизировал сыщик. - Но если совесть чиста, - заметил он нравоучительно, - так стоит ли огород городить, скрываться?

Аня залилась искренним смехом.

- Ай, Штирлиц, есть у тебя склонность к недопониманию! Да он от меня скрывается, а этот настырный американец - только предлог. Ширма! Старик хочет попить водочки на воле и без того, чтобы я ему за это каждый вечер промывала мозги. Я ведь строгая, а у него, как он запьет, начинается благодушие. Вот и выходит несоответствие настроений, понимаешь?

Никита решил, что ничем так не потрафит Ане, как если постарается попасть ей в тон. Стал тоже без нужды смеяться, недопонимание, как неотъемлемую часть своего существа, отчетливо обозначил косностью и ороговением по краешкам глаз, в целом смеющихся. Птица на его месте тут била бы крыльями, он же с недюжиной силой хлопал себя ладонями по коленкам. Зашелся, как лягушка в ночном болоте, и уже ничего смешного не было, а сыщицкий его рот все смеялся криво и громко.

- Сумасшедший дом у вас здесь! Карнавал! - выкрикивал он.

- Ты рад? - последовал тихий и осторожный вопрос.

- И не спрашивайте! Я рад. Душевно рад, милая. Ну а как бы мне повидаться со стариком?

- Я тебе помогу, - проникновенно шепнула девушка. Она стала как бы совсем маленькой и подчинилась старшему.

3.

Хотя информатору показалось, что Лампочкин воспринял его сообщение без всякого интереса, а может быть, и не поверил ему, в действительности Александр Петрович не на шутку забеспокоился. Речь шла, возможно, о безопасности страны, о будущем отечества, почему бы и нет. Терпеливо взвешивая все за и против, - было это его профессиональной привычкой, Лампочкин все заметнее склонялся к тревожной и взыскующей вере в добытую информацию, сколь ни выглядела она невероятной.

Сновали, правда, еще сомнения, неизбежные там, где блещет аналитический ум, забрасывали червячка: отчего же это информатор, о существовании которого он успел почти позабыть, позвонил именно ему? Лампочкин давался диву. Но кто постигнет логику информаторов? А с другой стороны, вполне оправданным и целесообразным выглядело, что этот человек, глубоко законспирированный, забытый, как бы умерший и похороненный давно, внезапно напомнил о себе: речь шла о спасении Родины. В такие минуты мало кто думает о себе. И информатор думал не о том, что его внезапный рывок и выброс из забвения может кому-то показаться неуместным или даже смешным, а о необходимости посеять тревогу в сердцах бдящих на страже отечественного покоя и порядка.

- Организация, Бог ты мой, Организация с большой буквы, - бубнил Лампочкин прелестным летним деньком. - Возможны ли такие масштабы лжи, фальсификации, чудовищного лицедейства, ненависти к правде и праву избрателей на свободное волеизъявление, неуважения вообще к людям как таковым?

Издали заходили тучи, чтобы покрыть небо над отечеством, а он был отменно вымыт, выбрит, выхолен, был удивительно хорош в своем расцвете сил и талантов. Не знал он, чему радоваться, чему огорчаться. Радоваться удачному выходу на след, не огорчаясь попусту лютостью дьявольского желания некоторых втереть очки народному большинству? огорчаться ли из-за нечеловеческой злобы неких отщепенцев, не радуясь солнышку, которое улыбнулось следователю да сунуло ему в руки звено в цепи, в большой цепи преступлений, чтоб вывел он на чистую воду злоумышляющих? Информация, что и говорить, скупой была. В Нижнем, затверживал Лампочкин, готовясь предстать с докладом перед начальством, существует Организация, - дал эту информацию к размышлению агент Р., по странному стечению обстоятельств давно считавшийся отошедшим от дел или даже покойным. Организация готовит своего Президента страны. Вопрос к агенту: а ты не сбрендил часом? Агент Р. клянется и божится, что говорит чистую правду, что информация его отличается воздержанием от домыслов и большой степенью содержательности. Следующий вопрос: как это происходит, то бишь подготовка Президента? А вот так. Трудно поверить, - рапортует своевременно воскресший из небытия агент, - но Организацией предумотрено и устроено все, чтобы создать полную иллюзию проведения честных, демократических выборов, совершенно противоположных тем, которые и впрямь собираемся всенародно провести мы и которые, по обнародовании итогов голосования, якобы подведенных в Организации с особой тщательностью и максимальным приближением к истине, должны быть попросту вычеркнуты из народной памяти как небывалые. Этим сказано все, но в порядке комментариев, которых в наше сложное и противоречивое время требует, к глубокому сожалению небогатых умом людей, то или иное воплощение всякой значительной идеи, следует все же добавить, что сотрудниками Организации, словно какими-то обезумевшими чаровниками, воссоздан собственный центральный избирательный комитет, куда поступают липовые документы сначала на кандидата, а потом уже и на Президента, будто бы избранного в каких-то не то чтобы совсем вымышленных, но в свете сказанного бесспорно перевранных, превращенных в нечто смехотворное и практически невозможных округах. Гигантский этот блеф, еще не сказавший свое последнее слово, которое, как можно судить и сейчас, будет роковым для судеб нашей страны, но уже запущенный на полные обороты, заслуживает многотомных увлекательных описаний и более того - пространного философского осмысления, но мы, за неимением достоверной информации о таинственном ордене изобретателей Президента, вынужденны ограничиваться звучащими несколько риторически вопросами: неужели? возможно ли? И не в последнюю очередь возникает вопрос: кто он, этот будущий Президент, и почему он должен взять власть над нами не путем свободной реализации ценой огромных страданий и потерь добытого нашим народа избирательного права, а по праву насильника и обманщика, которое в подобном случае едва ли посмел бы присвоить себе даже и сам лукавый?

О себе же скажу в кратком заключении, - как бы подводит итог своей жизни агент Р., - что я уроженец Нижегородской губернии, вырос на священных для всякого русского берегах Волги и не иначе как на них, благословенных, умру. В моей родной губернии нет ничего дутого и смешного, она не глядится в кривое зеркало. А между тем злокозненными дело представлено таким образом, что-де именно глядится. Судите сами. Округ. Нижегородский избирательный округ. Что может быть достовернее, куда еще больше реализма, чем все эти баллотировочные урны и напряженные лица наблюдателей от партий всех мастей? Чей изощренный ум придумает сказать, что это липа? Аккуратно и добросовестно собираются подписи в поддержку того или иного кандидата, поливаются грязью недостойные быть избранными и на вершину заслуженной славы возносятся мудрейшие, затем, глядишь, с упоением изучаются знающими свое дело мастерами бюллетени, испещренные судьбоносными закорючками избирателей. Но покуда существует Организация, все это, увы, фикция. Небыль. Мол, никто не собирал ни подписей, ни бюллетеней. Потому что у Организации свой Нижегородский избирательный округ, и там-то и происходит все то, что мы, в простоте душевной, принимаем за действительность свободного волеизъявления. А делов-то - много ли? Некто бросает на бумагу росчерк пера - и готово: мнимая, изображенная в воображении, кривозеркальная Нижегородская губерния избрала того, о ком вчера еще и слышать ничего не слышала!

Мы сидим сложа руки, мы беспечно играем в вольную и благоразумную жизнь, - кричит, неудержимо срывается под занавес на душераздирающий вопль информатор, - а где-то, и не где-нибудь, а именно в недрах Организации фабрикуется, растет как на дрожжах и ждет всенародного избрания таинственная и, может быть, не лишенная сверхъестественных черт фигура Президента!

Лампочкин в кабинете, аккурат под его ранг, пожалуй, обустроенный в разветвленных недрах прокуратуры, хватался за голову. Тебе говорят: вот твой новый Президент, ты сам за него проголосовал; а ты об этом человеке в первый раз слышишь. Неправда! подтасовка! фальсификация! впору посмеяться над самозванцем! Ан нет, вот документы, вот подписи, вот печати, все оформлено как полагается. Не поспоришь. А если спорить, то с кем? Идеально задокументирована и оформлена воля народа. Охотник, небезызвестный, на стенах снискавший знаменитость, уже не чешет затылок в простодушном изумлении, а разводит руками, барахтаясь в брехне с однозначным стремлением не погрязнуть в ней, но и никуда из нее не выбраться. Кабинет у Лампочкина хороший. Как и всякий человек, ставящий службу превыше всего, ибо только она дарует ему священное право чувствовать себя человеком, головой отвечающим за благополучие Родины, Лампочкин часто путает кабинет с собственной своей квартирой, с семьей, с женой, которой у него, может быть, и нет, с пушистым котенком, нежным хозяином которого он где-нибудь да является, с грязными носками, впопыхах сунутыми в карман пальто, с перчатками, надетыми по-рассеянности не на те руки, с водкой и похмельем, с льдистым рисунком на окне дачи, со сменой времен года за окном, с тем, что за окном уже вовсю теплит и искрит лето. Распростирается следователь на удобном диване, вытягивает длинные ноги, закладывает руки под голову, устремляет в потолок задумчивый взгляд, своим выражением граничащий с неоскорбительной прострацией отдыха. Лампочкин еще не понимал, и даже не знал, поймет ли когда-нибудь, всей технологии авантюры, поведанной агентом, но чувствовал, что столкнулся, вошел как бы в интимное соприкосновение с умом высшей пробы, похоже, умом коллективным, прекрасно организованным и дисциплинированным, универсальным. Вот уж воистину нигде так, как в этом уме, не уместна мысль: кто не с нами, тот против нас. А как же иначе, при такой-то организованности! А Лампочкин своим по-человечьи слабым, ограниченым и как будто обыденным умом не в состоянии был даже, сообразуясь с этакой величавой мистерией, толком прикинуть, с кем он, по чью сторону баррикад. Такой случай выдался. В самом деле. Окажись он не в прокуратуре, а в Организации, разве ж посмел бы не подчиниться, протестовать, думать что-то противное ее уставу, разве посмел бы хоть на шажок нарушить царящий в ней порядок? Но он постоянно оказывается в прокуратуре, а не в Организации, и законность, на страже которой он несокрушимо стоит, заставляет его в естественном порядке всей душой ненавидеть бесчеловечную выдумку изощренного ума. Заключалось нечто шаткое и сомнительное в такой его позиции, закрадывались мысли о нравственной стороне дела (какого, впрочем, дела, собственно говоря?), а о нравственности и ее проблемах, об этике и этических вопросах Лампочкин умел думать лишь обрывочно, вскользь, с быстротой молнии проскакивая мимо чего-то важного, основополагающего. Был в его мыслях обрывок добра и был обрывок зла, и к жизни они не имели заметного отношения. В прокуратуре у них все так думали, с головой уйдя в решение практических вопросов. Спасение, возвращение к устойчивости и размеренному образу жизни видятся единственно в рассуждении, что никакой Организации на самом деле нет. Любая уборщица прокуратуры рассудит так. Если всенародно избранному Президенту неоткуда взяться, пока его действительно не изберет народ, то откуда же взяться организации, объявляющей такого мифического президента избранным? Но следовательское нутро чуяло: после выборов поздно будет оспаривать и сопротивляться, мандат у... этого (страшно вымолвить)... будет справный - комар носа не подточит.

Надев носки вместо перчаток и перчатки вместо рук, на ходу погладив пушистую кошачью шерстку, Лампочкин поспешил в кабинет Примерова, своего непосредственного начальника. Там всегда идеальный порядок. Начальник спит, скромно подложив под щеку кулачок. Ни подушек тебе, ни перинок взбитых, ни простынек крахмальных. Грубо сколоченный стол, и на нем добрая порция вина в деревянной чаше. Примеров, он записной спартанец. Он уже дослужился до заместителя прокурора, этот Сеня Примеров, теперь вот выслушал подчиненного Лампочкина и долго молчал. В какой-то момент Лампочкину показалось, что чиновный Сеня с непосредственностью большого начальника пошлет его куда подальше. Дружба дружбой, а про разные высосанные из пальца заговоры ты мне не гони, лапшу на уши не вешай, скажет старый, прожженный и прокуренный большим житейским опытом и убеленный благородными сединами офицер. И демонстративно уклонится от обсуждения важного для будущего отечества вопроса, поднятого Лампочкиным на должную высоту. Примеров так и хотел поступить, но взял себя в руки. Все эти седины откинул за ненадобностью в дружеской беседе и кичиться бывалостью своей не стал. Между ним и Лампочкиным давно прекратили существование какие-либо секреты, и сказал Примеров:

- Я знаю об этом.

Ошарашенный поплыл Лампочкин в изумлении.

- Только ли потому, что знаешь наперед все, что я скажу? - бормотал он словно в забытьи.

- Не только, хотя и поэтому тоже... Но есть приказ пока ничего не предпринимать.

- И там действительно готовят Президента... - начал было пораженный Лампочкин.

Примеров нетерпеливо перебил:

- Очень может быть. Только ситуация в настоящий момент такова, что нет и, судя по всему, быть не может у нас с тобой оснований, с одной стороны, входить во все это как в отнюдь не пустяк, а с другой, проявлять естественную в подобных случаях озабоченность.

- Все это, выходит, еще только слухи?

- Отнюдь нет. Боюсь, не слухи, Саша. Но нас с тобой это дело не касается. Понял?

Лампочкин кивнул. Он находился уже на высокой стадии подготовки к тому, чтобы вместить и переварить информацию, получаемую от начальника взамен той, которую получил было от нижегородского агента. Дело касалось его и, конечно же, Примерова оно касалось тоже. Но приходилось мириться с запретом касаться его. Долговязый и членами тела сумбурный Лампочкин удрученно бродил из угла в угол. Заходя невзначай туда, где велик был риск нарушить табу, он как ошпаренный бросался назад, на вычерченную вышестоящими полосу безопасности. Примеров, круглый и прозрачный, как мыльный пузырек, добродушно посмеивался, наблюдая за ним.

Примеров побарабанил пальцами по столу. Тошно ему было служить в атмосфере ужасных заговоров, с которыми законодательная, исполнительная и судебная власти но вслух, но внятно запрещали бороться. Сиди и смотри, как заговорищики оплетают страну гибельной паутиной. Он посмотрел в окно на сверкающие солнечными бликами стекла по-московски густого, пузатого дома напротив.

- Я все чаще и чаще спрашиваю себя, - сказал Примеров невесело, - а не выйти ли уже на пенсию? Отпустят, чувствую, что отпустят, поперек горла моя честность всему этому жулью стала, наскучил я им, терпят через силу. Я им кажусь оголтелым. А какой же я оголтелый? Я неистовый, это верно, но моя неистовость, она от сознания долга и чести офицерской, от приверженности идее высшей справедливости, которую впитал я вместе с молоком матери. Иной раз в глаза улыбаются негодяи, упившиеся кровушкой простого и трудового народа, а за спиной скалятся волками. Шакалами воют, ожидая, что я падалью обернусь. Еще, чего доброго, и впрямь обернусь.

Скупо всплакнул невольник чести.

- Не обернешься, Сеня! - с чувством крикнул Лампочкин, всегда и во всем бравший сторону своего друга.

- Обернусь, если они решат со мной покончить. А уйду на пенсию - так и у них гора с плеч. Большое это, Саша, было бы для них облегчение. И я бы шкуру свою сохранил. Жить все-таки хочется. Боюсь, они мне шею свернут. А разве плохо быть пенсионером и Москву оставить, как считаешь? Я бы в огород с головой ушел, взращивал бы всевозможные полезные культуры. Ты представь себе в своем воображении, как прекрасным днем вроде нынешнего посещаешь меня в моем дачном уединении, а я тебе фрукты-овощи на стол вываливаю в баснословном изобилии - ешь, Саша, наслаждайся дарами природы, гость дорогой! А для кровопийц и масонов этих я вывешу на воротах табличку: не подходи! здесь Русь исконная, земляная торжествует! укусит!

- Я, Сеня, таких замечательных праобразов нашего нынешнего неожиданно скверного существования не пробовал, но чувствую, что от твоих аллегорий веет величайшими истинами, - сказал Лампочкин вдумчиво. - А все же ты с мечтами такого рода не торопись. Если ты на пенсию выйдешь, меня, может, поставят на твое место, и тогда ко мне все твое наследство перейдет. Мне это не с руки. Я практик, а не теоретик. Сидеть в этом кабинете и вычислять, свернут мне шею или нет, такое, знаешь, меня не прельщает. На улице где пулю принять - это совсем другое, это поэзия и практически готовая песня. Единственная задача, не всегда исполнимая, - успеть ее до конца вытянуть. Но в любом случае это, с моей точки зрения, геройская смерть. А разыгрывать на твоем месте фарсы цыпленка, которому вот-вот головенку своротят набок, я, извини, Сеня, за грубую прямоту изложения, никак не согласен. Стало быть! Сиди тут и отдувайся сам.

Примеров прислушивался к доводам своего подчиненного и находил их разумными. Как не залюбоваться таким выкормышем, все равно что сыном? У него яркая биография, исполненная умного деланья. Примеров и любовался, подперев шарик головы как бы округленным боксерской перчаткой кулачком. Переходили они к обсуждению текущих дел. Живо складывалась подобающая оценка похождений Никиты в Нижнем, о которых доносил кое-что тамошний информатор, сам к оценкам неспособный. С какой стати парень подался на Волгу? Полусвинков, создавая "Эврику", всеми святыми клялся секретов от прокуратуры не иметь и слово свое до сих пор держал, а тут явно недоговаривал, выкручивал для племянника некую секретность. Полусвинков племянником не мог нахвалиться своим, а раз так, напрашивается вывод, что в Нижний он послал его не за пустяком. Не с Организацией ли это связано?

К тому же вертится в Нижнем американец, количество сведений о котором все еще не превысило нуля. Америка молчит, не узнавая этого человека. А человек этот, называясь Томасом Вулфом, говорит, что у него украли машину. Но ищет не машину, собственно, а Чудакова, с упорством, заслуживающим лучшего применения, добивается права на ежедневные свидания с ним. И к Чудакову же первым делом пожаловал молодой, подающий немалые надежды частный детектив Никита. О Чудакове сообщает агент Р., что он, на беду отечеству рожденный пьяница, связан с Организацией. Голова идет кругом от странных и подозрительных совпадений. Все устремились в Нижний и все - к Чудакову.

- А мы? - снова и снова тосковал Лампочкин. - Так и будем сидеть сложа руки? Смотреть, как губят страну нашу?

- А кто губит? - возражал Примеров резко. - Американец? Докажи. Никита? Это свой. Он сам не губит и другим погубить не даст. Чудаков? О нем мы ничего не знаем, кроме того, что пьет человек. Так что сиди и помалкивай.

Лампочкин вздыхал. Примеров утешал, а поскольку не было другого средства развеселить этого человека, кроме как забросить в его душу шутку, хотя бы и невеселую, заместитель прокурора бросал насмешливо и двусмысленно:

- Осталось только узнать, кто станет нашим новым Президентом. Выборы-то не за горами.

Услышав это от своего начальника и друга, Лампочкин пожал плечами.

- Мне все равно. Лишь бы честный, принципиальный был человек, ответил он, выравнивая многооттеночность высказывания Примерова в одну-единственную доступную его разумению правду. - А если его в тайной организации готовят, какой же он честный? Это диктатор.

- И какие результаты могут быть у деятельности диктатора?

- Пока никаких... Но что Полусвинков не сидит сложа руки, борется, не сдается, а мы и в ус не дуем, это меня настораживает. Ищет Полусвинков Организацию, считай, в одиночку, потому что Никита, по молодости его лет, все равно как еще не в счет. Я хочу сказать, может, пора подключиться нашему ведомству?

- Твоя задача - не допускать нигде правонарушений, - возразил Примеров веско. - Так действуй. А в то, что я запрещаю, не лезь.

Было очевидно, что для Примерова Организация все еще остается чем-то из области фантастики. А может, своя шкура была слишком дорога. Ценил он ее.

Кажется, теперь дошло до Лампочкина истинное положение дел.

- Извини, Сеня, - сказал он, - извини меня, что туго я соображаю, когда Родину задирают, а мне велят остудить голову и не высовываться.

Остудил голову и принялся строить гипотезы на безопасном месте:

- Американец тот - международный агент, шпион, я так думаю, - говорил он. - Более или менее понятно, почему агент поехал именно в Нижний: там в свое время военными производились секретные разработки, славился город закрытостью и неприступностью. А теперь, с позволения сказать, Организация. Она, может, по тому же профилю... и модули... однако молчу, молчу! Но каким образом узнали о ней в международном шпионском центре, вот вопрос. И это пока остается тайной за семью печатями. Скажи, Сеня, веришь ли ты, что на этот вопрос, на такой вопрос Полусвинков с его Никитой найдут ответ? Я не верю. И ни в каких доказательствах мое неверие не нуждается.

Примеров вздул самовар. Напившись чаю, друзья решили наведаться к Полусвинкову, пришли в "Эврику", и Полусвинков сказал им:

- А вы кстати.

Но он никак не объяснил это свое брошенное мимоходом замечание. Лампочкин хотел, чтобы его шеф первым заговорил с главой частного сыскного агенства, высказал все то важное и недоуменное, что накипело у них в связи с деятельностью "Эврики" и в особенности с поездкой Никиты в Нижний, однако Примеров не знал, с чего начать, и только растерянно разводил руками, как охотник, которого они покинули ради сердечного общения с их давним приятелем Полусвинковым.

- Подведем некоторые итоги, - надоумил Лампочкин смешавшегося командира.

Примеров подхватил:

- Совершенно верно. Итак, Петя, ты реорганизовал свой рабкрин, если можно так выразиться?

Полусвинков занимался постоянной улучшающей и совершенствующей реорганизацией своего учреждения, доводил до ума себя и своих сотрудников, перестраивался и настраивался на великие свершения, дневал и ночевал в офисе, где бесконечные отделочные работы производились вкупе с массой полезных для народа уголовных расследований.

- Мы то и дело сталкиваемся с людьми, имеющими или якобы имеющими информацию о некой Организации, - дополнил начальника Лампочкин, - но сама Организация по-прежнему остается для нас предметом более или менее мифическим. Не работаешь ли ты, Петя, на нашей территории, чтобы потом у нас за спиной удовлетворенно потирать руки и нагло поплевывать в нашу сторону?

А далеко пойдет мой друг, подумал Примеров. Скоро не даст мне и рта раскрыть. Впрочем, Примеров был доволен, что его друг-подчиненный перехватил инициативу в этом разговоре.

Пришел какой-то мастеровой и стал трескуче прибивать к стене знаменитую картину. Гости смотрели на нее, почесывая затылки и вздергивая плечи в несказанном удивлении, ибо охотник, появившись здесь, был уже не прежним простодушным малым и сам теперь завзято отливал пули баснословия.

- Я ничего ни под носом у вас, ни за вашей спиной незаконного не делаю, - сказал Полусвинков, когда рабочий, сделав свое дело, с достоинством удалился. - А информация, возможно, исходит из одного источника, - высказал он предположение.

- Или вообще от Иванова, - сказал Лампочкин, неестественно смеясь.

Полусвинков был как медведь огромный, особенно с женщинами, с очаровательными и на редкость кокетливыми секретаршами. Когда он брал их, они попросту с мышиным визгом исчезали в его громадности, и так он мог взять их в несметном количестве, мышеловочно созидая для себя блаженство в неком гареме.

Примеров вздрогнул всем телом, не спуская с частного детектива пронзительно заострившихся глазок, встрепенулся:

- А кто такой Иванов?

- Он всем информаторам информатор. Это тебе не Гайкин.

- Да ведь Гайкин - прокурор, начальник мой, - удивлялся Примеров, - я у него за сына.

- То-то и оно, - многозначительно произнес Лампочкин.

На все просьбы друзей раскрыть смысл его метафоры он отвечал отказом. Полусвинков лично принес им кофе.

- Хотя имею секретаршу, - не преминул он заметить. Секретарша была пресловутой, только тень ее порой мелькала в отдалении, в гуще ощетинившихся кистями и покрасочными валиками маляров. - Имею и поимел их в множестве. - Полусвинков прикрыл дверь своего кабинета, чтобы не отвлекаться на картины малярской производительности. - Они услужливы, и это примета нашего времени. Но лично обслужить таких гостей, как вы, для меня большая честь. Вы забываете еще об одном участнике игры, - сказал вдруг великан тоном неожиданно посерьезневшего человека, - о Сенчурове. Не следует исключать возможность того, что возглавляет заговор именно он.

- Ты что, подслушиваешь нас, работников прокуратуры? - воскликнул Примеров, ставя брови домиком. - У меня мыслишка о Сенчурове пробегала... я ее высказывал вслух, но в приватном разговоре. Кто же дал тебе, Петя, право совать нос в наши дела?

- Нет, Сеня, просто мне понятна ваша прокурорская логика и я, в иных случаях забегая вперед, читаю очень многие мысли, которые вы там еще и не успели подумать.

- Но каким образом... про Сенчурова-то? Ведь тут надо было столько всего сопоставить и взять в расчет... да ведь я сам, пока мне эта мысль про Сенчурова пришла на ум, такую массу всего перелопатил и передумал! безнадежно терзался Примеров в паутине загадки.

- А не исключено, что я, в очередной раз забежав вперед, неким образом подсказал тебе эту мысль, навел тебя на нее, - ухмыльнулся директор частного сыскного агентства, - и это не покажется тебе таким уж невозможным делом, если ты примешь во внимание, с каким упорством и огромным напряжением воли я докапываюсь до тайной сути Организации, занимаюсь ее разоблачением. Я просто лучусь уже этим расследованием, и от меня исходят эманации, особого рода флюиды, хорошо знакомые всякому быстро идущему по следу сыщику. С другой стороны, я обязан быть начеку, и если мне удалось кому-то внушить ту или иную мысль, я должен первый узнавать об этом, а не хлопать ушами. Мне надо, Сеня, как минимум все на свете угадывать и предугадывать. Иначе меня опередят, а для меня это смерти подобно, потому что я решил во что бы то ни стало достичь успеха. Если я эту Организацию раскрою - это будет для моей фирмы знатная реклама.

- И к каким выводам ты пришел? каких результатов, Петя, ты добился в своем расследовании? - осведомился Лампочкин.

- Пока ничем утешительным похвастать не могу, - ответил Полусвинков, пожимая плечами, - результаты, скорее всего, прямо-таки неутешительные. И если в свете затраченной мной энергии можно говорить о грандиозном рывке и апофеозе труда, то по части итогов все выглядит хуже некуда и более всего смахивает на постыдный и полный провал. В реальности Организации я, между тем, уже не имею ни малейших сомнений. Как и в том, что ее тайна вышла за пределы узкого круга специалистов и посвященных. Кое у кого развязались языки, и тут кстати припомнить, что в прежние времена секреты государственной важности хранились куда как надежно.

Пришло время удивляться Лампочкину, и он округлил глаза, вылезши ими на лоб:

- А ты считаешь создание Организации государственным делом, Петя?

- Антигосударственный заговор - дело тоже государственной важности. Вот как я считаю, - важно заявил частный детектив.

- Как ты думаешь с этим заговором бороться? - спросил Лампочкин, тоскуя оттого, что у него руки связаны запретом начальника и не могут участвовать в борьбе, о которой с таким жаром говорил вольный стрелок Полусвинков.

- Не исключено, что мне придется схлестнуться с ним один на один, вступить в то, что мы называем единоборством. Хотя, конечно, прежде я постараюсь до конца использовать возможности моего племянника. Никита выглядит человеком, который не нюхал еще пороху, но положиться на него можно. У него множество достоинств, большие скрытые резервы и такой немаловажный фактор, как энтузиазм, свойственный молодости.

Примеров, пока о нем не забыли окончательно, вмешался:

- Я бы сразу с Никиты и начал. Пусть вызовет огонь на себя.

- Самое скверное в этой истории, - сказал Лампочкин, - что никак не удается выйти на кого-либо, кто знает об Организации все от начала до конца. Мне-то что, я в этой игре не участвую, но тому, кто горит желанием ликвидировать Организацию, ликвидировать ее в один момент, раз и навсегда, истинность моих слов очевидна. Такой человек сразу увидит, что я, пусть хотя бы и на словах, а не на деле, только и забочусь, что о ликвидации подобных организаций. А в противном случае мне и вовсе не стоило бы жить.

- Никита, я думаю, добудет всю необходимую информацию, - живо откликнулся Полусвинков и, выпив из чашечки кофе, случайно сбросил ее на колени Примерову и тотчас взялся за другую. - Но как бы не вышло, что мы его уничтожим вместе с Организацией.

Предельно взволнованный разговором Примеров с такой поспешностью, словно ему на колени упала раскаленная болванка, схватил чашку и машинально швырнул ее Лампочкину, а затем спросил:

- А почему это должно выйти?

- Потому что всякое случается в нашем деле, - ответил Полусвинков.

Лампочкин взял злополучную чашку в руки и смотрел на нее, не понимая всей цепи случайностей, которая привела к нему этот маленький сосуд.

Разговор зашел в тупик, не приблизил к разгадке тайны. Помочь разобраться должна была теперь сама жизнь. Примеров и Лампочкин еще долго сидели в кабинете Полусвинкова, ставя того в положение человека, который вынужден постоянно чем-то занимать и развлекать гостей.

- А не найдется ли чего покрепче кофе? - вдруг крикнул, ударив кулаком по столу, заместитель прокурора, и его лицо побагровело от долгой терпеливости мечтаний, тех, которые лишь теперь нашли дорогу во внешний мир.

Частный детектив просиял и вскочил на ноги.

- Давно жду этого вопроса, дорогой Сеня, ох как давно. Натурально! Сейчас сообразим...

Он легкокрыло засуетился, словно пушинку вынес свое могучее тело в коридор, где минуту-другую шептался с кем-то, повизгивая от полноценно и триумфально завладевшего нынче им желания поскорее угодить своим друзьям. В кабинет дуновением ветерка, струйкой дыма проскользнули молодые люди, видя перед собой лишь стол, который им предстояло украсить. Искусно совмещая дар слушать с разинутым ртом своего учителя Полусвинкова с умением бездумно исполнять за хорошую мзду любую работу, они во всяком случае организованного труда делались одинаковыми, как выпущенные с одного конвейера автоматы, и без толкотни сыпались снежинками на указанное им пространство, ровно покрывая его более или менее живописным слоем своих отменно согласованных усилий. И уже словно никак не двигалась их масса, а застывала, как разные величавые виды на полотне пейзажиста, и лишь под нею споро и неотвратимо совершалось то, ради чего они вдруг слетелись. Как хорошо было гостям в минуту, когда их накрыла эта теплая и нежная волна обслуживания! Трудно было понять Примерову, почему все это не произошло раньше и для чего хозяин ждал от него какой-то вымученной просьбы, даже мольбы о празднике, но и он не мог удержаться от улыбки, видя да и всеми фибрами души ощущая волшебную быстроту воплощения его вполне скромных мечтаний о доброй выпивке в нечто далеко превосходящее все его представления об удовольствиях, обычно такую выпивку сопровождающих. До некоторой степени мучился, однако, в этих обстоятельствах Лампочкин, ибо на примере складной работы людей Полусвинкова он постигал, до чего все разлинеенно и смеханизированно в Организации, и уже его пугала наступившая эпоха, множащая подобные примеры, дающая выход организаторским способностям тех, кто еще вчера вызывал у него презрительную улыбку человека душевного и очаровательно разухабистого, несобранного, делающего свое великое идейное дело неодолимой силой нахрапа. Все мог принять Лампочкин и даже с самым серьезным видом пошел бы воевать против ветряных мельниц, когда б возникла в том надобность, и только этот жуткий, беспросветный, сводящий на нет всякое многообразие порядок отвергала его душа, живущая естественными движениями и порывами Бог весть откуда берущейся страсти.

- Вино, коньяк, фрукты... - раскрывал глаза гостям на искусство хлебосолов торжествующий в своей роли Полусвинков. Толстые его, словно взятые у гротескного изображения купеческой стати пальцы извивающимися змейками как по клавишам пробегали по называемым экспонатам. - Возможны девки... нужен только сигнал... или сознаете себя старыми пердунами?

- Не знаю, кем и сознавать себя, а вот вижу, что живешь ты недурно, в высшей степени сыто и укомплектованно живешь, - одобрял Примеров; и тут же горевал о себе, о своей едва ли задавшейся жизни: - А я живу бедно, ой в нуждишке, в бедности и скудости, не так, говорю, живу я, как следовало бы человеку моего чина и моей должности.

Под его причитания разлили коньяк по рюмкам, чокнулись, выпили.

- Бедность моя вышла за пределы допустимого... горемыка я! беднота я! - плакался Примеров.

- Я не жалуюсь, - сказал Полусвинков. - Но как я не преувеличиваю своего достатка, так ты, Сеня, не преувеличивай своей нищеты.

- Я познаю в сравнении, - объяснил Примеров, - и развел тут утрированную кручину потому, что разительный контраст между богатством и бедностью и в нашем случае такой же в конечном счете фарс, как во всяком другом.

Делал гость заплаканное лицо сквозь застывшую на нем маску смеха, менял местами, и получался хохоток, искрящийся в каждой слезинке. Уже нет у меня, старого человека, другой нужды, кроме как дурачиться, думал он..

- У меня то да се... сами знаете, ребята, какое нынче время, бизнесменов, опять же, развелось что крыс в отхожем месте и чего у них больше всего, так это проблем. Проблем криминального рода, - уточнил Полусвинков. - Вот только обращаться с ними они все чаще предпочитают не в старые добрые компетентные органы, а к нам в частный сыск. Кому-то за поведением жены надо проследить, а кого-то нужно защитить от грабиловки.

- Должность у меня такая, что буквально на всю Россию охват, рассказывал свое Примеров, - но дивидендов имею мало.

- Ты и амурными, альковными делишками занимаешься? - удивился Лампочкин услышанному от Полусвинкова, как будто впервые об этом заговорил его друг.

- А почему бы и нет? Статья доходная. Есть у меня специалисты в этом деле. Настоящие доки. Мастаки. Только обходятся клиенту дороговато, ну, так чтобы не соврать... сто долларов за час работы! - с торжеством округлил Полусвинков.

- Врешь! - крикнул Лампочкин; он рассвирипел, ибо желанием его было, чтобы никто и никак не платил синхронизированным уродцам за их услуги, хотя бы и дельные, а у Полусвинкова, напротив, выходили какие-то фантастические суммы, против которых у Лампочкина не было никаких средств противостояния. - Ни за что таких денег не дадут! И чтоб я, бедный, но заслуженный человек, в области доступных мне знаний и понятий никогда больше подобной чепуха не слышал!

- Почему же это нельзя мне свободно излагать суть дела? - обиделся Полусвинков. - Я человек со всеми правами, не ущемленный.

Он снова наполнил рюмки. Примеров быстро пьянеет, а я ему еще подолью, пусть напьется и будет свинья свиньей, подло решил он, сам смутно сознавая свою цель, точнее говоря, ее отсутствие. Выпили все, и замелькали ладони, вытиравшие губы. Затем сунул себе в рот бутерброд частный детектив и сказал, не без труда ворочая среди пищи языком:

- Даже если слегка и преувеличил, так только слегка. Работа в самом деле тонкая и опасная, а потому требует высокой оплаты. Одно дело, когда на бедного бизнесмена наскакивает шпана, у которой обыкновение нехитрое, ну, скажем, ворваться в офис, помахать пугачами с криком: всем лечь! деньги на стол! От таких отбиться нетрудно. Может быть, вы лучше поймете дух нашего времени, а вместе с тем и условия, единственно в которых и могла возникнуть занимающая наше воображение Организация, если я вам скажу, что другое, совсем другое дело - и обстоит оно куда хуже - когда наш клиент в своей трудовой и полезной деятельности закрадывается в сферу, где его деловые интересы сталкиваются с деловыми интересами весьма и весьма серьезных людей. Так в бизнесе, так и в политике. Всюду сшибаются люди, охваченные жаждой наживы и власти над себе подобными. Нам, борцам за справедливость и законность, это дает пищу для размышлений о нравах, дает основания для ряда глубочайших выводов на предмет морали, но в то же время и возможность хорошо заработать. Главное, не проморгать свой шанс. Спроси себя, Саша, почему испуганный клиент предпочтет обратиться за помощью не к тебе, а ко мне. Да потому, что ты начнешь с философии, ты, сам еще живущий среди тысячи иллюзий, станешь прежде всего читать бедолаге мораль, тогда как я сначала обеспечу ему безопасность, а уж потом позволю себе парочку поучительных замечаний.

- Я скажу, с чего начинаю я, - возразил Примеров. - Я начинаю с чтения сводки. Собственно говоря, с этого начинается каждый мой рабочий день. Я сажусь за стол, читаю, и волосы на моей голове встают дыбом. Что ни день, эти бедные бизнесмены и политики, эти людишки, охваченные жаждой наживы и власти, взлетают на воздух или отправляются в морг с простреленной головой. Поэтому все, что ты, Петя, говоришь, не внушает особого доверия, а по-серьезному говоря, нуждается в доказательствах.

- Что сказать о павших? Трагедия их в том, что за помощью они обратились несвоевременно или не по адресу, вот и протянули ноги, серьезно ответил Полусвинков.

- То есть не к тебе обратились, а то бы ты их защитил, - с наглостью вышедшей из-под контроля иронии усмехнулся Лампочкин. - Но в таком случае скажи, ловкий человек, почему же ты до сих пор не накрыл Организацию?

Частный детектив вдруг вспылил, засучил ногами под столом. Рукой, дрожащей от отвращения к рюмкам, из которых будут пить его навязчивые в своей простоте друзья, он разлил коньяк, и только свою наполнил так, словно наливал не в фабрично сработанное стекло, а прямо в свое единственное и неповторимое сердце.

- Да потому, что моя фирма за это дело еще по-настоящему и не взялась! - воскликнул он с жаром, с жарким гневом, который хлестал у него из ушей и сыпался из глаз, а во рту превращался в электрические разряды слов. - Я пока только и предпринял, что Никитку закинул в Нижний. Может, на верную смерть. Жалко парня! Вот какие дела творятся! А ты, ничтожный мечтатель, ты, авантюрист по рождению, по духу, по всем твоим методам сыска, ты, неудачник, а в силу этого фактический прохвост, ты осмеливаешься упрекать меня: почему, мол, не накрыл! Потому и не накрыл, что так сразу не накрывается! Это серьезная организация, а не песочек, в котором ты, так и не доросший до зрелости человек, до сих пор играешь!.

Лампочкин сказал:

- Американец, который там, в Нижнем, крутится, - шпион международной разведки.

- Смотри, как у них в международной разведке дело поставлено! подхватил Полусвинков. - Хлоп! - и америкашка уже в Нижнем. А кто его туда звал? Понимают, что клюнули, может быть, на пустой крючок, но ничего, не стесняются, засылают агента. Нужно, мол, проверить поступивший сигнал. А мы как будто даже стыдимся вывести это дело на официальный уровень. Боимся, что нам скажут: вы, ребята, поверили в детские сказки. А эти детские сказки могут обернуться мировой катастрофой! Может, такого Президента получим, который первым делом на ядерную кнопочку нажмет.

- Ладно, не горячись, Петя, - Примеров потянулся через стол, потрепал Полусвинкова по плечу. - Ты прав. А самое смешное, что я поначалу воспринимал с некоторым как бы недоверием твои слова. Коньяк с человеком пью и этому же человеку в глаза жарю: ты, парень, брехло. Только русские так умеют. Это, я тебе скажу, и неприличие, и некое своеобразие характера. Это, для сравнения сказать, все равно как обоюдоострый меч. С одной стороны что-то такое, знаешь, постыдное, на что без досады и не глянешь, а с другой натуральная загадка нашей славянской души. В результате же получается меч, которым самое милое дело рубить налево и направо и совершать революцию. Вопрос лишь в том, как мы им в данной ситуации воспользуемся. Когда я сейчас задаюсь этим вопросом, то до таких пределов простирается мое желание от частного перейти к общему, что я, Петя, опять уже не могу всерьез воспринимать все те мелкие подробности, которых ты тут нам навалил целый ворох, и волей-неволей почитаю их за детские сказки. Даже Лампочкин, уж на что простая душа, и тот не увлекся этими твоими байками про бизнесменов и про частный сыск. Не мельчи, Петя, не уходи в частности. Как стабильно мудрый слегка перемудрившему скажу тебе: пожалуй, оно и лучше, что делу пока не дан официальный ход. Поработаем за спиной у американца. Понимаешь, дружище? Пока он там будет сновать, мы в тихом мудровании и в устойчивом стремлении к обобщению будем возрастать, возрастать, Петя, до заоблачности, до горних чертогов, а затем, проабстрагивавшись должным образом, обрушимся на него такой массой абсолютного понимания, проницательности, прозорливости, дальновидности, такой лавиной ясного знания всего и вся, что он у нас и пикнуть не успеет. Прихлопнем, как букашку.

Выразительными жестами хозяин кабинета открестился от своей профессиональной озабоченности мелочами, от назойливых мыслей о повседневном кропотливом труде на пути к какому-то окончательному громоподобному успеху. Сейчас эти мысли и заботы только мешали ему правильно отдыхать в чудесной компании друзей.

Развеселившийся Примеров взглянул на подчиненного.

- Ну что, Саша, споем? Давненько так хорошо не сиживали...

В памяти Лампочкина всегда теснилось множество песен, кое-как срифмованных и исторгнутых как бы неким запредельным по отношению к музыке миром, только и ждавших своего часа, чтобы мгновенно завертеть его всего в сумасшедшей какофонии, источником которой признать себя Лампочкину, оглушенному и потерявшемуся, было бы нелегко. Больной и несчастный уже на первых подступах к своей необычайной способности быть какой-то умоисступленной симфонией, он дико вытаращил глаза и раскрыл рот рупором, выпуская на волю тревожный и сразу берущий за душу рокот увертюры.

- Славно, славно... - предощущал восторг Примеров.

Полусвинков замахал руками.

- Погодите петь, - вдруг снова нахмурился он. - Я вот о чем думаю. Я связывался с парнями в Нижнем, которые ищут машину американца, так ведь говорят они, что найти ее ни в какую не могут. И раньше бывали в подобных делах провалы, но так чтоб, когда всеми силами ищут, всем миром, можно сказать, а найти не удается, такого они не припомнят. Складывается, знаете ли, такая гипотеза, что машина кому-то очень и очень понадобилась.

- Думаешь, ее для будущего Президента готовят? - спросил Примеров и переглянулся с Лампочкиным, который заливал коньяком неурочно затлевшее в его груди музицирование.

- Затрудняюсь так сразу ответить на твой вопрос, - сказал Полусвинков.

Примеров пожал плечами:

- Для чего тогда вообще вопрос поднял?

- Ничто не должно ускользать от нашего внимания. Вопрос еще стоит так: почему американец насчет машины допытывается у Чудакова, который, не исключено, причастен к Организации? - продолжал Полусвинков. - Охотится он на Чудакова, или тут что другое? Международный разведывательный центр на Чудакова охоту объявил, или происходит нечто, чему мы пока даже названия не знаем?

- Да, запутанное дело, - согласился Лампочкин. - Скажи, однако, как, по твоим сведениям, зовут этого американца?

- Никита доносит: Томасом Вулфом.

Лампочкин рассмеялся, и Примеров вторил ему.

- Чепуха, - отмахнулся Примеров, - и опять брехня одна. На недостоверной информации строите вы с Никитой свою работу. Томас Вулф давно уже покойный классик американской литературы.

- То-то и оно, что налицо явная встроенность в мир реалий каких-то странных элементов самой что ни на есть причудливой, а может быть, и разнузданной фантазии, - возразил Полусвинков. - Уж не попытка ли задавить нас фантасмагориями, не в надежде ли сделать наше воображение больным устроено все это? Не думает ли кое-кто воспользоваться нашей тягой к образованности, к начитанности, а соответственно и к Томасу Вулфу, с тем чтобы заманить нас в ловушку, в такую путаницу, из которой потом нас не выпутает ни Бог, ни черт?

Примеров покачал головой, осуждая легкомысленный, на его взгляд, тон частного детектива.

- Я тут, знаешь, тоже не зря небо копчу, - сказал он сурово. - Что и кто есть Томас Вулф, знаю, ночью разбуди - отвечу! И если какой залетный мистер именует себя этим самым Вулфом, мне не нужна помощь Бога или черта, чтобы выстоять в потоке столь нелепой и бессмысленной лжи.

- В центре ихнем ничего лучше не придумали, как назвать своего агента именем американского писателя, - зашел с другой стороны в разъяснении загадки Полусвинков и самодовольно ухмыльнулся. - Если б нам только такие ребусы загадывали, мы бы всю их вредительскую работу в момент расщелками. Но они хитрее, чем мы думаем. Мы думаем: ага, Томас Вулф. А они подразумевают совсем другое.

- Что же именно? - живо спросил Лампочкин.

- Навязать нам своего президента!

- Американского?

- Американского или турецкого, пока не знаю, а такого, чтоб им был полностью угоден.

- Это заговор против нашей Родины, против нашей Родины прекрасной! закричал Примеров, в ярости разбивая пустую рюмку о стол.

Полусвинков сказал проникновенно:

- Изложу вам теперь мое понимание русской идеи. Что такое, ребята, свобода? Свобода как таковая, а в том числе и права человека с демократией? Мне это понятие - демократия - мало что говорит. Или даже ничего хорошего. Это что невежественные люди пролезли в парламент, а никуда не пролезшие утешаются глупенькими книжками - это демократия? - вскрикнул Полусвинков. Так у меня с такими людьми мало общего. И никакого равнения держать на них я не хочу. Потому что я, в сущности, аристократ духа. И мир - это всего лишь мое представление о нем.

Ребята! Смирно! Я требую: будем тверды как скала. Наша воля да достигнет несгибаемости!

Ладно уж, пусть мне этот недалекий и полуграмотный депутат-парламентарий обеспечивает внешнюю свободу, я на его вертлявом адвокатском горбу буду выезжать. Замыкаться в себе, в своем кровном, национальном, народном, православном - не собираюсь. Железный занавес ни к чему. Пусть приезжают из-за бугра и говорят, пусть хоть Томас Вулф приезжает. Вот наведывается, скажем, толстосум и толкует о преимуществах свободного рынка. А у меня ум быстрый, и я на лету схватываю, что в действительности незванный гость этот присмотрел в Сибири какой-то заводишко, хочет к рукам прибрать, - но отчего же его не выслушать? А вот толкователь прав человека. Речистый такой вьюнок. Он только что побросал ракеты в какого-нибудь там неугодного ему нарушителя и осквернителя общечеловеческих ценностей, отбомбился, так сказать, а теперь, довольный и благостный, учит, что это было во имя гуманизма. Я его слушаю. Но закончить слушание надо так. Надо рассмеяться ему в лицо, выйти на улицу и погрузиться в условия и правила своей жизни. Вот это правильно и хорошо, вот что и есть добро. На улице это постижимо. Потому что - вон храм, вон пивная, а вон домишко, какого нет ни в Азии, ни в Европе. А если у голландца или португальца иного свое представление о правильном и добром, так это его личное дело. Я единственная разумная и справедливая сила в мировом порядке и мировой судьбе, а не тот толкователь и не какой-нибудь ихний самозванный Томас Вулф. Потому как мне и в голову не придет ехать в Португалию или Голландию и чему-нибудь их учить. Сдались они мне, педерасты неугомонные! Я на своей улице не просто жизнь веду, я участвую в бытии, а следовательно, и в вечности. Так что же, мне вечность променять на чью-то там сиюминутность и злободневность, на преходящее? Скажи, старик, - ткнул разъярившийся оратор пальцем в грудь Примерова, - ты согласишься хоть клочок, хоть морщинку своей пьяной физиономии променять на ту их важную рожу, с какой они предаются своей ежедневной дрочиловке?

Примеров пищал всей своей мягкой плюшевой округлостью:

- Ни за что, ни за какие коврижки, ни за самое чечевичную похлебку!

Плясал от радости, услышав такой ответ, Полусвинков, и поздравляли его работники прокуратуры: хорошо сказал! Теперь поведет он свое дело иначе, не рубя безжалостным топором из людей роботов, а даже и камни оживляя. Запела Фемида, высунув умную головку из разверзшегося нутра Лампочкина. Полусвинков подпевал, басил, взыгрывая иерехонской трубой, а Примеров, взъехав жабистым брюхом на стол, барабанил рюмками. Разошлись не раньше, чем условились с утра зажить по-новому.

4.

Никита, вступив в сознательную жизнь сыщика, определил: три четверти того, что думает, говорит и делает его дядя надо выкинуть за ненадобностью, как принадлежащее устаревшему миру расхлябанности и ваньковаляния. И только из остатка, может быть, получится четкая и дельная работа. Не провиделось в настоящее время ничего лучшего, чем решительными мерами избавить дядю от общества этих замшелых дураков Примерова и Лампочкина, которые под предлогом дружбы отнимают у него драгоценное время и, пожалуй, попросту спаивают его. Но как это сделать? У дяди такие старомодные взгляды, друзьями, говорит он, разбрасываться негоже, какие уж они ни есть. Но и Никита не имел окончательно уверенного, накрепко выкованного существования, он на каждом шагу рисковал оступиться в жирную кашу сплошных недоразумений, запутаться в заведомо отрицающих всякую продуктивность обстоятельствах, и внутри у него случались неостановимые раздоры противоречий. За примерами далеко ходить не надо, подумал он, косясь на веселую Аню. С девушкой бился уже не первый час, а никуда не продвинулся. Поневоле воображению рисовался следовательский ремень, гуляющий по спине непокорной. С досадой Никита сознавал, что его живая душа интересуется Аней, проникается жаждой познания ее неплохо сбитого, бойкого тела, с трепетной чуткостью навостряется на шорохи девушки и поблажливо улыбается ее беспечной болтовне, и напрасны призывы трезвого разума смять катком рассудочности непрошенную, мешающую работе симпатию.

Никита размеренным движением доставал из кармана трубку связи с дядей и ставил того в известность о каждом новом повороте в своем нижегородском расследовании, раздуваясь при этом от гордости за свою техническую оснащенность. Он думал поразить ею провинциальное воображение Ани, но все же выходило что-то иное, а именно что плотская прелесть Ани все росла и росла в его ощущениях, заслоняя и необходимости службы, и даже образ тайной, неуловимой Организации. Куда-то исчезало, правда, и все то легкомысленное, поверхностное, чем он жил, пока не включался непосредственно в исполнение очередного задания. Куда-то пропало даже понимание, что он в чужом городе, далеко от дома! Никита становился глубже, сам выкапывал и выдалбливал в себе углубление в нечто. Одновременно стройнели ножки Ани под его пытливым, хотя чуточку и вороватым взглядом, полнели ручки, округлялись плечики, и было это вредно для его сокровенной мечты создать такое ровное, бесперебойное, неуемное обеспечение безопасности страны и порядка в ней, при котором преступный элемент не смел бы и на миллиметр поднять головы. Выходило по оттепели, которую праздновала душа, что следует оставить этот спасительный для отечества проект, заведомо обреченный на провал, если ты вдруг увлекся девушкой, и смотреть, как задорная особа вертится перед тобой, а на прочее махнуть рукой.

Они отправились в старую часть города, туда, где длинными унылыми рядами стояли потемневшие от времени двухэтажные деревянные бараки. По дороге Аня объяснила своему новому другу, что ее дядя имеет обыкновение прятаться - а для этого ему ничего не стоит найти предлог - у своего старого дружка, такого же пьяницы, как и он сам. Сейчас они их обоих возьмут за шиворот, встряхнут хорошенько и заставят выложить все, что нужно знать московскому разведчику.

Хотелось бы сообразить Никите, прежде чем встреча состоится, как он будет встряхивать этакого внушительного субъекта, каким дядя Федя выглядел на фотографии. Росло уяснение факта, что Аня, любя, ждет от него геройской удали, подвига, демонстрации ловкости и силы, и ради того, чтобы возлюбленный имел возможность показать себя во всей красе, готова пожертвовать даже достоинством родного дяди. Это могло бы отвратить Никиту от Ани, но вместе с пониманием ее жестокости, которая вполне может обратиться и на него, если он вовсе не окажется желанным ее сердцу и воображению удальцом, возрастало, и даже гораздо быстрее, стремление подчиниться всем этим дурацким и абсурдным девичьим требованиям и если не встряхнуть Чудакова, то по крайней мере проделать какую-нибудь из ряда вон выходящую штуку, чтобы пустить девушке пыль в глаза и после уже с полным правом надеяться на ее уступчивость. Как в бреду шел Никита за своей проводницей и рисовал себе все стадии ее превращения в податливый воск, от которого его в конце концов даже и затошнит. Авансом уже слегка подташнивало его, и когда Аня спросила, любит ли, он, возомнив это нескромной попыткой прояснения их отношений, скривился, как от кислого, как скривился бы от попавшей в рот тухлятины. Она стала совать ему под нос сорванный в пути цветок, о котором и спрашивала, любит ли, предполагая вообще познать его пристрастия; оттого же, что он зашелся в неожиданной сатирической, как ей показалось, кривизне, она рассердилась (ведь он, может быть, посчитал, что она пошленькая, она-де увлекается цветочками, рюшами и кружевами разными, кисейностью пробавляется), потому и тыкала в него безобидным цветком, павшим сначала жертвой его отвращения, а затем и ее гнева. Он, однако, все не понимал смысла ее действий и лишь бессмысленно дергал головой, уворачиваясь от растения, которое продолжал мыслить навязываемым ему Аней символом их зарождающейся и вместе с тем так уже раздражавшей его любви.

Ему казалось, что он знает Аню тысячу лет, знает о ней все, даже то, что совсем не обязательно знать о ближнем. И это знание отдаляло его от девушки. Взращенный новым общественным строем, воспитанный в традициях сурового отрицания недавнего прошлого, истощившего отечество, он, однако, великодушно прощал ей ее прежнюю работу на посту пионерско-комсомольского вожака, даже вовсе закрывал бы глаза на этот прискорбный факт, если бы не тыканье цветком, побуждавшее его с внутренним клокотанием ярости отыскивать у нее недостатки в количестве, едва ли и посильном для отдельно взятого человека. Было ему страшно и жутко сознавать, что резвится так, тычет ему под нос цветок существо совершенно чуждого, отжившего свое и потерпевшего полный крах мир, существо, которому следовало бы уйти в тень, спрятаться в щель, утопить себя в покаянных слезах, - страшно было именно то, что ни покаяния, ни даже жалобности и униженности не проглядывало тут ни в малейшей степени, напротив, она, девушка эта (из сонма проигравших, не будем этого забывать!), дерзала, она дерзила, она вела себя так, словно нынешний мир принадлежит ей не меньше прежнего! Знал он о ней уже и то, что она нынче подвизалась на телевидении, и подливало масла в огонь его муки подозрение, что она, может быть, снискала себе нешуточную славу на голубом экране, вышла в герои дня, в ряды лучших из лучших и добилась гораздо большего, чем добился он под тяжелым и неповоротливым крылом дяди. А дальше шли и вовсе мелкие, отвратительные своей ничтожностью подробности, за которые он ее ненавидел. От нее ушел муж, человек несерьезный и безответственный, пьющий. Она хорошая хозяйка, и держит дядю Федю в кулаке, пока он не срывается как с цепи и не убегает, и что она ничего так не любит, как читать книжки из дамской серии. Читает и обливается слезами, так все в этих книжках душещипательно. И как все в них правдиво! Никита скрипел зубами и хохотал. Душещипательно? Правдиво? Он был гигантом, который врастает в почву взлелеявшей его эпохи и ни при каких обстоятельствах не поменяет личину, а вот она прошмыгнула мышкой из одного мира в другой, проскользнула гадючкой, и хоть бы что ей! Аня дарила ему свою биографию лучезарно, добродушно, с обезоруживающей искренностью, вступив в облик святой простоты, не понимая мук его прямоты и неподкупности, и он сжимал кулаки от ненасытного гнева, но с тем большей неодолимостью тянулся к ней. Смирившись, он склонялся и нюхал цветок, торчавший из ее кулачка, и слушал ее победный смех. А смеясь все громче, она под шумок с цветка трясла пыльцу и забивала ею ему нос, вовлекая в дальнейшие глупости, одурманивая уже потребностью быть наивно, до трогательности, глупящим кавалером и дамским угодником.

В том бараке, где, по словам Ани, жил упомянутый дружок, пьяница, Чудакова не оказалось. Никто не открыл дверь. Не притворяясь, с предельной откровенностью Никита нежничал с Аней под дверью, пока она грубо требовала: отпирайте!

- Может, спят? - высказал предположение Никита, глянув карточным валетом. - Приняли на грудь и...

- Нет, - возразила Аня, - дядя мой как встанет утром, так уж до самой ночи держится на ногах, в каком бы состоянии ни был. Закалка! Человек бывалый...

Она не унывала и поддерживала боевой дух в сыщике. Никуда дядя Федя от них не денется. И действительно, очень скоро они нашли старика. Тот сидел в полупустом кафе на одной из главных улиц.

- А где твой приятель? - спросила Аня.

Дядя Федя сделал неопределенный жест. Это был действительно видный, благообразный мужчина, еще не совсем старый, высокий, державший грудь колесом и увенчанный шапкой седых волос. На столе перед ним изобильно громоздились банки с пивом, а в центре горделиво высилась бутылка водки, только на треть опорожненная. К счастью для Никиты, Чудаков лишь приступал к своим возлияниям.

Прежде всего он выразил недовольство племянницей: привела чужого человека к нему, который сделал так много, чтобы надежно залечь на дно.

- Да это же разведчик из Москвы! - воскликнула Аня.

- Тем более, - строго осадил ее дядя и для внушительности постучал пальцем по столу. - Смотри у меня, - предупредил он.

Но его угрозы не произвели на Аню никакого впечатления. Она сбегала за стаканами и с хозяйским видом, не спрашивая разрешения, взялась за дядину водку, потчуя ею дорогого московского гостя. Не забывала и себя. Старик же смотрел на свое разорение с хитрецой прищурившись, как бы прикидывая и обмозговывая план, который сделает на глазах пустеющую бутылку возросшей и полной.

- Я приехал для того, - торжественно начал Никита посреди грозящего беспробудностью пьянства, - чтобы задать вам несколько вопросов по поводу вашей возможной и даже очень вероятной связи с одной тайной Организацией. Надеюсь, вы не станете отрицать, что вступили на преступный путь. Надеюсь также, что вами сейчас овладеет желание чистосердечно во всем покаяться и, следовательно, вы расскажете мне об Организации все, что вам известно. В противном случае я вынужден буду применить к вам строгие меры, и этот разговор, начавшийся так непринужденно и мило, быстро превратится в неописуемый кошмар.

Услышанное натолкнуло Чудакова на мысль, что пора поразвлечься песней. Густым басом, немало фальшивя, он стал выводить что-то про тоскливость дней; словно бы внезапным чудовищным гудком выдал голос певца сообщение о продолжительности пути через горы, степи и леса, и пропета была затем неизвестность финала, с некоторой приблизительностью и как бы на всякий случай обозначенного (в этом месте ненароком прорезался петушок) могильным крестиком на обочине дороги. Аня терпеливо слушала, подавая Денису знаки, чтобы и он терпел тоже. Немногочисленные посетители тревожно переглядывались. А повара и официанты высовывались из кухни, смотрели на певца и посмеивались, они-то давно привыкли к его выходкам. Слезы катились по щекам Чудакова слишком большие, чтобы помещаться в извилистых морщинах, поэтому их путь был прям, как у сорвавшегося с потолка таракана.

- Ты, дядя, ничегошеньки, кажется, не понял, - вздохнула Аня. - Ни в какую не хочет проясняться твоя ментальность. А говори-ка, ведь ты работаешь в Организации?

Закончив песню, Чудаков с совершенно невозмутимым и трезвым видом осведомился у Никиты:

- Документы есть?

- Я уже проверила его документы, - серьезно сообщила Аня, - и нашла, что они в полном порядке.

- Тебя не спрашивают.

Пришлось Никите предъявить документы, подтверждающие его право проводить расследование. Чудаков долго изучал их, затем вернул хозяину и сказал:

- Я работаю... или работал, ведь свидетельств, что я прогулял нынешние дни по уважительной причине, у меня нет, и я сильно, очень сильно рискую быть уволенным... если угодно, таковым уже себя считаю. Я человек свободный. Безработный. Пенсионер. Что вам до моего времяпрепровождения? Я - как птица.

- Что же за работа была у вас в Организации?

Старик важно открывал рот, а слова сами лились из его круглой и влажной пустоты, на которую была наброшена сложенная в петлю розовая ниточка губ.