Орленок

Первый арест

Обезглавленный петух, судорожно взмахивая крыльями, пролетел над двором и камнем рухнул вниз. Алая струя из перерубленного горла, темнея, впитывалась в песок. Перепившиеся немцы гонялись за домашней птицей, длинными шашками сшибали головы уткам и гусям, стреляли в кур. Пьяный, бессмысленный хохот, выстрелы и полные предсмертного ужаса клохтанье, гоготанье и кряканье сливались в какой-то сумасшедший гул.

Бабушка Марья Петровна сидела на лавке, скрестив на коленях узловатые жилистые руки.

— Ходила за ними, кормила, поила… Племенные ведь, — шелестела она одними губами. Две слезинки, выкатившись из ее линялых глаз, замешкались в путаном узоре морщин на щеках.

— Молчи, мать, терпи, — невозмутимо наставлял дед. — Война, она терпения требует. Понимать надо.

Краснорожий немецкий солдат швырнул на колени бабушке еще теплое тело птицы.

— На, матка, делай!

Марья Петровна вздохнула и начала покорно ощипывать гуся.

— И ты! — Немец сунул Павлу Николаевичу убитую курицу.

Стараясь сохранить спокойствие, тот принялся за непривычное дело. Но руки не слушались. Он выдергивал перья, разрывая кожу и оставляя невыщипанным пух.

— Нет гут! — Немец отнял у него курицу. — Давай солома. Печка топил.

Павел Николаевич вышел на крыльцо. С глаз долой все-таки легче.

По ту сторону улицы темнел затушеванный мелким осенним дождиком стог. Чекалин перешел через дорогу. Уж лучше было ему уйти к партизанам в землянку или даже уехать с женой, чем прислуживать фрицам!

Правда, командир Тетерчев говорит, что здесь он нужнее для связи, а все же тяжко ему здесь. Работали, детей растили, радовались на них. И на вот! Семью развеяло кого куда. Все нажитое трудом разграблено. Только хата уцелела. Надолго ли? Уходить будут — подпалят.

В частой сетке дождя смутно наметилась фигура человека. Павел Николаевич вгляделся, и не то от радости, не то от испуга сильнее застучало сердце.

— Шурка!

Когда он подошел ближе, отцу показалось, что похудевшее обветренное лицо его стало взрослее и строже.

— Не ходи в избу: у нас немцы стоят, — сказал Павел Николаевич, — человек тридцать.

Шура усмехнулся:

— А почем они знают, что я партизан?

— Ступай лучше во двор. Полезай на сено. Я тебе и поесть туда принесу.

— Чего я не видал на сене? Мне поговорить с ними нужно, выведать. Я ведь не в гости к вам пришел.

— Тсс! — Павлу Николаевичу вдруг почудилось, что по ту сторону стога кто-то дергает сено. Сделав знак сыну, он тихонько обошел стог. И снова померещилось ему, что кто- то проскользнул в потемках.

— Да ну тебя, папка! — подсмеивался Шура. — Какой ты пугливый стал. Не бойся, мне не впервой. Ничего не будет.

Отец дал ему вязанку соломы.

— Что с тобой поделаешь! На, неси.

Немцы занимал, чистую половину избы. Хозяева ютились в той, что поменьше, около печки. Но дверь была открыта для тепла.

После ужина погасили свет и легли. Шура с отцом на одной койке. У немцев еще горела лампа. Они громко говорили о своих делах, не подозревая, что колхозный паренек внимательно прислушивается к их словам и почти все понимает.

— Слышь, папка, — прямо в ухо отцу зашептал Шура, — они мост хотят поднять на быки. Железнодорожный… Который наши взорвали при отступлении. Ничего, пускай поднимают. А мы обратно взорвем. Аммоналу у нас хватит.

— Тише ты! — Павел Николаевич заткнул ему рот рукой. — Они понимают по-нашему.

— Ни черта они не понимают! — глухо из-под отцовской руки пробормотал Шура.

Минуту спустя он уже спал, беспечно посапывая носом. Задремал и отец.

Где-то прокричал случайно уцелевший петух. В другом конце деревни робко и неуверенно, как будто предчувствуя свою скорую гибель, откликнулся ему второй. В темноте деревенской улицы вдоль спящих изб ощупью пробирался человек. Проходя мимо дремавшего патруля, он остановился и сказал что-то солдату. Тот ушел в избу. Немного погодя в полуосвещенном прямоугольнике двери показались двое в немецких шинелях. Электрический фонарь бросал в темноту снопы света, обрызганные дождем. Человек в ватной куртке шел впереди, немцы за ним. У избы Чекалиных они остановились. Двое вошли в избу. Третий, сутуля плечи, ушел в дождь, в темноту.

— Ты есть кто?

Павел Николаевич раскрыл сонные веки, но тотчас же опустил их: резкий свет электрического фонаря слепил глаза.

Рыжий рыластый немец грубо тряс его за плечо:

— Ты есть кто? Отвечайт.

— Чекалин, Павел Николаевич.

— Сколько лет имеешь?

— Сорок два года.

— А то кто есть? Сын?! — Рыластый ткнул пальцем проснувшегося Шуру.

— Да, сын.

— Какой он возраст?

— Шестнадцать лет, — спокойно разглядывая немца, ответил Шура.

— Вы есть арестованные… Одевайт!