Орлята

А. Котовщикова, И. Туричин БЕССТРАШНАЯ ЮТА

— Мне иногда кажется, что все сон. Надо только проснуться, открыть глаза — и все исчезнет. Война. Кровь. Голод. Землянки в лесу… — Женя вздохнула. — Все исчезнет. Будет так, как до войны.

— И я исчезну?

— Нет. Ты останешься, Ютик. Удивительное у тебя имя — Ютик, Юта.

Девушка и девочка сидели, прислонившись к толстому стволу сосны. Они укрылись вдвоем одним ватником, чтобы не простыть, тесно прижались друг к другу. Сосна за их спиной, казалось, источала накопленное за день тепло. Пахло хвоей, смолой, грибами.

Солнце село. В темном небе засветлели далекие звезды. Похолодало. Давно бы пора устраиваться на ночь. Но в землянку, хранящую запахи свежевырытой земли, спускаться не хотелось.

— Это я сама себя назвала Ютой, — сказала девочка. — Настоящее мое имя тоже чудное — Ия. И я, и ты, и он, и мы, и вы, и они. Ия! Смешно, верно? — она улыбнулась. — Лет пять мне тогда было, а может, и шесть. В общем, еще в детский сад ходила. И вот рассказывали нам сказку про девочку, которую звали Ютой. Я уж и сказку-то ту не помню. Помню только, что она погибла, девочка Юта, спасая кого-то. Захотелось мне тоже… спасать людей! Я и стала называть себя Ютой. И дома к этому имени привыкли. И в школе: Юта и Юта.

Женя поправила ватник, укрывая подругу. Они были очень разные — Женя и Юта. Только партизанский лес, суровая жизнь, борьба, которая так сближает людей, могли свести их вместе.

Крупная, спокойная, медлительная в движениях, Женя казалась вялой. И только тот, кто знал ее ближе, понимал, как обманчива внешность этой двадцатилетней девушки.

А Юта — белокурая, синеглазая, маленькая, выглядела рядом с Женей еще меньше. Поражали ее подвижность, неутомимость, готовность в любую минуту сорваться с места, куда-то бежать, что-то делать.

— Между прочим, знаешь, что означает имя Ия? — Юта повернула к подруге лицо, казавшееся в темноте расплывчатым пятном.

— Нет.

— Фиалка. Это, кажется, по-грузински так. Меня иногда в детстве Фиалочкой называли. Только это было давным-давно…

Девушки помолчали, думая каждая о своем. Потом Женя вдруг спросила:

— Ты не боишься?

— Чего?

— Ну… погибнуть…

— Нет.

— А я боюсь. Жить очень хочется.

— Все равно как?

— Нет. Как до войны. Только еще лучше.

— И чтобы никаких фашистов!

— Никаких фашистов.

— Так всем хочется, — строго сказала Юта.

— А чего ты боишься? — спросила Женя.

— Ничего.

— Совсем?

Юта подумала.

— Нет, боюсь. Боюсь, что война окончится, а я так и не уничтожу ни одного фашиста. Не дают мне оружия, Женечка. Сколько просила и у командира и у комиссара. Не дают! Маленькая, говорят. Подрасти надо. А может, я так никогда и не подрасту. Верно? Может, я всю жизнь и буду такого росточка. Верно? Что ж, мне так и не дадут винтовку? Обидно даже.

— Не огорчайся, Ютик. Сколько тебе?

— Ну, четырнадцать… Возраст тут ни при чем. Мне подрасти велят, а не постареть.

Они снова замолчали. Кругом было тихо-тихо. Над головами перемигивались холодные осенние звезды, едва слышно шептались сосны. Иногда где-то неподалеку, верно, у дозорных, легонько звякало оружие. Такое желанное, что от одной мысли о нем сладко сжималось девчоночье сердце.

Рядом хрустнул сушняк. Из темноты появилась чья-то фигура.

Подруги узнали комиссара.

— Не спите? — комиссар присел возле них на корточки, пошуршал листком бумаги, сворачивая «козью ножку». — Пора, девочки, на боковую. Тебя, Юта, завтра рано разбудим. Дело есть.

В избе на окраине деревни сидела за столом женщина. На исхудалом, в морщинах, лице застыло выражение печальной растерянности, подавленности. Сдвинув на плечи платок, она брала темными сухими пальцами горячие картофелины из глиняной чашки и, макая их в рассыпанную на столе крупную желтоватую соль, медленно ела. Возле, на лавке, лежала тощая торба из застиранной холстины.

Наевшись, женщина вздохнула, утерла рот концом платка, посмотрела в окно. Меркнул пасмурный осенний день. Что-то мокрое сыпалось с неба, не поймешь — снег ли с дождем, дождь ли со снегом.

— Спасибо, — промолвила женщина и опять вздохнула.

С печки спустились ноги в заплатанных валенках. Седой ветхий дед в кацавейке сполз на пол, подошел к столу, опустился на лавку.

— Ночуй. Куда пойдешь на ночь глядя, в такую мозглятину?

— Глаза бы мои ни на что не глядели, — устало сказала женщина. — Муж мой знал бы, что женушка его по миру ходит, живет подаянием! Господи!.. А что было делать? На фрицев работать? Окопы рыть? Чтоб по нашим войскам, по мужу моему из этих окопов стреляли? Я и ушла. Дочку малую в чужой деревне у бабки одной оставила. А сама скитаюсь. Чего принесу, того и поедят… Дед, вернется когда-нибудь жизнь? Или так уж и погибать под немцем?

Дед пожевал губами.

— Третий год маемся. Натерпелись… — он покосился на дверь и зашептал: — А, слышь, все врет ведь фашист, будто Москва взята и Ленинград. Ленинград, слышь, стоит, только обложен кругом нечистой силой, и голодуха там… А уж Москва и подавно наша. Надейся, бабонька! А по дорогам ходи сторожко, а то они нонче девок и баб в Германию угоняют.

Дед поднялся, задернул оконную занавеску, нашарил на полке коробок спичек, зажег коптилку. Керосину на лампу не хватало. Электролиния давно была порушена. Починили ее и провели свет только в те избы, где жили офицеры фашистского гарнизона. Послонявшись по избе, дед молча накинул полушубок, нахлобучил шапку и побрел в сени.

Женщина сидела в тяжком раздумье.

Скрипнула дверь.

— Что, дедушка, все моросит? — не поворачивая головы, спросила женщина.

Ответа не было.

Она обернулась тревожно.

— Кто там? — приподняла коптилку, чтобы лучше видеть.

В дверях стоял мальчик лет двенадцати в старом потертом полупальто, подпоясанном ремешком. Брюки заправлены в сапоги. На голове, набекрень, кубанка с продранным мехом.

— Тебе чего? — спросила женщина. — Хозяев дома нет.

Мальчик шагнул к столу. Облепленные снегом и грязью сапоги оставляли на полу мокрые следы.

Коптилка осветила детское лицо с заостренным подбородком, с прозрачными синими глазами. Белокурый чубчик свешивался из-под кубанки. На худенькой щеке полоса грязи.

Женщина вгляделась и вдруг вскрикнула изумленно:

— Юта! Как ты сюда попала?

— Откуда вы меня знаете? — простуженно, с хрипотцой, спросил мальчишка.

Женщина заволновалась:

— Как же мне тебя не знать, Юточка? Тетя Поля я, доченька! Неужто не узнаешь? Мы рядом жили в Петергофе, пока вы в Ленинград не уехали. Комнаты даже были смежные…

— Нет, вы не знаете меня! — тихо, но твердо сказал мальчишка. — Совсем не знаете! Ни в каком Петергофе я не жила и с вами не знакома.

Синие глаза блеснули непреклонно и покосились на картошку в глиняной чашке.

Женщина перехватила этот взгляд.

— Есть хочешь? Ты садись… садись…

Девочка в мальчишечьей одежде присела на лавку.

Маленькая, обветренная, покрасневшая от холода рука поспешно схватила картофелину и понесла ее ко рту, не посолив. Девочка была очень голодна.

— Да откуда ты, Юточка? — зашептала женщина растерянно. — Вот уж неожиданность! А я подумала, мальчик нищий. Много теперь по дорогам людей бродит… Мама-то твоя где? В Ленинграде?

Опустились ресницы, слегка склонилась голова. Кивнула? Или просто так?

— Голод там, говорят, в Ленинграде. Страшный голод.

— Ничего… Перетерпят как-нибудь, — пробормотала девочка и встала. — Спасибо.

— Ни молока, ни чая нет. Хоть теплой воды из чугуна глотни. Сейчас ковшик найду.

— Не надо! Я пойду, — девочка настороженно оглянулась на занавешенное окно, шагнула к двери.

— И куда же ты сейчас? — робко спросила женщина. Жалость, страх за девочку сжали сердце: «Темно на улице, холодно, ноги, наверно, мокрые…»

— Куда надо, — последовал скупой ответ.

— Не обижают тебя там, Юточка? — она сделала ударение на слове «там». — Там. Ну, где ты живешь.

— Нет. Никто меня не обижает. Ни меня, ни… Юту, — легкая улыбка мелькнула в углах губ.

И тут же рот сжался, лицо стало равнодушно-неприступным, вся фигурка неуловимо напряглась, как натянутая струна.

— Ты что? — женщина испуганно оглянулась и охнула приглушенно: в избе стоял дед. И как вошел неслышно!

Тетя Поля заговорила громко, с подчеркнутой небрежностью:

— Дедушка, тут парнишка… попить зашел. Прохожий. Возьми, малец, на дорожку, — торопливо порывшись в торбе, она протянула девочке сухую горбушку.

Девочка взяла, кивнула старику и выскользнула за дверь.

Почти тотчас в сенях грохотнуло ведро. Вошла хозяйка избы, Нюша.

— Ктой-то тут был? — спросила она тревожно. — Мимо нас прошмыгнул в сенках.

— Да просто мальчонка нищий. Дед вон видал, — тетя Поля села на лавку, опустила бессильно руки. — И уж всего-то мы боимся! Как зайцы все равно стали… Заночую я, Нюша?

Дед возился у печки, зачем-то осматривая свои валенки.

— Ночуй, ночуй, — отозвался он. — Я ж тебе сразу сказал. — И вдруг подмигнул с веселой усмешкой: — А может, в лес побежишь, а?

— Чего ты, отец? — разбиравшая постель Нюша остановилась с подушкой в руках. — Женщина устала, измучилась, а ты с какими-то шутками!

— А я что? — поглаживая бороду, сказал старик. — Я — ничего. Просто к тому говорю, что не все зайцы-то! Бывает, что и вовсе махонькие, а ни темень, ни стужа им нипочем, и они свое дело свершают.

Поля смотрела на внезапно повеселевшего старика подозрительно. На что он намекал? Чего слышал? Может, все время, пока была здесь Юта, стоял под дверью?

— Теперь-то уж далеко успела уйти! — вырвалось нечаянно вслух.

— Кто успела уйти? — спросила Нюша.

Дед хихикнул.

Поля смутилась, перепугалась:

— Про… про товарку свою говорю. С которой шли сегодня вместе.

Она легла, закутав платком голову, крепко сомкнула веки. Но заснуть не могла, а все думала и думала, утирая слезы. Про мужа своего думала, как он воюет, живой ли еще и не попал ли в плен?

Про дочку. Про себя. А больше всего про эту девочку, которую знала она такой веселой, беззаботной, счастливой и которая теперь пробирается где-то по лесным тропам, соскальзывая в овраги, замерзшая, голодная и… непреклонная! Она ведь и прежде, маленькой (если, конечно, сейчас считать ее большой), была решительная и смелая.

Как ни старалась женщина вести себя тихо, дед, хоть и глуховатый, видно, что-то услышал.

Вдруг он проскрипел с печи:

— Не реви, Пелагея! Надейся! Не устоять врагу ни за что! Это уж так оно и будет!

— Но когда же? Когда? — прошептала она с отчаянием.

Чуть не под утро уснула жена, а может быть, уже и вдова красноармейца, ставшая побирушкой, чтобы не работать на врага. Но спать пришлось недолго.

Сильный шум на улице, выстрелы, крики заставили всех вскочить.

Дед соскользнул с печки, будто и вовсе не спал, вытащил из-под лавки топор на непомерно длинном топорище. «Началось! Помогите нам, святые угодники!» — и выбежал из избы в одной кацавейке.

На краю деревни завязался бой. Фашисты бежали, отстреливаясь. Заполыхала подожженная ими изба. Дед бросился на огонь и ударил со всего маху какого-то фашиста по голове.

Озаренные пожаром, перебегали вдоль заборов и плетней партизаны, стреляя на ходу, теснили фашистов. А на самом краю села, возле одинокой ветлы, стояла Юта, одинокая и озябшая. Она стояла молча и неподвижно, жадно следя за всем, что творилось в деревне. Больше всего хотелось девочке сжимать сейчас в руках винтовку или автомат или какой ни на есть, хоть самый маленький, пистолет и идти вместе со всеми в атаку.

Но оружия не было. Ее считали маленькой. Она должна была сперва подрасти.

Тяжелая корзинка оттягивала руку. Ее надо доставить в условное место группе партизан-подрывников.

Доставку поручили Юте.

Маленькая, незаметная, она где хочешь проберется. Кто на нее обратит внимание! Идет себе девчонка-побирушка с корзинкою. В корзинке тряпье, куски хлеба, огурцы соленые. Все вместе навалено. Неаппетитно. Даже свинья-фашист и тот вряд ли позарится на побирушкино добро. А под тем добром желтоватые брусочки — взрывчатка — тол. Поди догадайся!

А тяжелая корзинка! Хорошо еще, что рядом шагает Женя. У нее совсем другое задание, но вышло так, что часть пути можно идти вместе.

Тропинка, чуть припорошенная первым снежком, вилась меж обнаженных стволов. Верхушки сосен гудели под ветром, но внизу, в чаще, было тихо. Плотные серые облака бежали, почти касаясь деревьев.

Тяжелую корзинку несли по очереди. Перекидывались вполголоса короткими фразами. Вблизи села вышли из лесу на проселочную дорогу. Захлюпала под ногами грязь. Дорога хоть и была пустынной, заброшенной, все же разговоры прекратили. Шли молча, быстрым, но неторопливым шагом.

Внезапно перед девушками возник фашистский патруль. Солдаты, в ненавистной серо-зеленой форме появились будто из-под земли. Может быть, они прочесывали этот участок леса и, увидев прохожих, стремительно выскочили на дорогу.

— Хальт! Стоять! На место!

Девушек окружили. Корзинка была у Жени.

«Зачем я ей отдала? — с ужасом подумала Юта. — Если они начнут шарить, найдут…»

Веснушчатый немец в квадратных очках заглянул в корзинку, поморщился брезгливо. Потом схватил ее, с явным намерением отшвырнуть подальше, и удивленно опустил руку:

— Швер! Тяжелый вес!

Полетели на землю куски хлеба, кривые соленые огурцы, тряпье. Увесисто шлепнулись брусочки тола.

— Партизан! — взвизгнул немец и ударил Женю по лицу.

Женькины очки упали в грязь.

На мгновение у Юты потемнело в глазах, словно это ее ударили. Она ощутила солоноватый вкус во рту: из крепко прикушенной губы шла кровь. И вдруг поняла: «Это конец! Живыми от фашиста не уйти».

Жене скрутили руки за спиной. Она оглянулась, близоруко щурясь без очков, и вдруг громко, со злобой, крикнула:

— Пшла вон, побирушка! У-у-у, стерва!

Юта отшатнулась от неожиданности, замерла, по-детски приоткрыв рот.

Немцы загалдели:

— Партизан!., партизан!..

— Привязалась ко мне! — закричала Женя. — Побирушка! Из-за тебя, дуры, и я попалась, — Женя плюнула в Ютину сторону.

— У-у-у, чтоб тебя!..

Юта поняла: Женя пытается ее спасти, потому и гонит и ругает со злостью. А немцы? Неужели поверят?

Немцы поверили.

Веснушчатый, в квадратных очках, замахнулся на Юту автоматом.

— Пшоль, пшоль!!

Вот кому разбить бы очки камнем!

Но Юта не смела даже шевельнуться. В гневных выкриках Жени она слышала приказ: «Молчи! Молчи! Уйди! Доберись до наших! Расскажи! Отомсти!»

Веснушчатый побросал обратно в корзинку толовые шашки. Женю повели, толкая прикладом в спину.

А Юта стояла на дороге. Ноги ее дрожали.

«Женечка! Женечка! Подружка моя!.. Броситься на фашистов, бить, кусать, царапать… Нельзя! Нельзя! Женю не спасешь, а погибнуть просто так, ничего не совершив, не убив ни одного врага… Оружие! Винтовку! Автомат!.. Хоть что-нибудь!»

Женю увели, а Юта стояла на дороге, оцепенев от ужаса и горя.

Очнувшись, она бросилась по скользкой обочине следом за подругой. Но Женю уже увели в село.

Юта заплакала.

Отряд расформировали. Часть бойцов после освобождения Ленинградской области влилась в ряды Советской Армии, часть возвращалась к мирному труду: так много нужно восстанавливать, строить заново! А небольшая группа в триста человек готовилась к трудному переходу в тыл фашистам на все еще занятую ими территорию Советской Эстонии.

Юту настойчиво отправляли в Ленинград. Она отказалась. Совсем недавно ее приняли в комсомол и наконец вручили оружие — карабин. Самый настоящий карабин. И вот теперь, когда в руках у нее оружие, которым можно разить врага, ее гонят из отряда. Заставляют ехать в Ленинград! Вернуть карабин?!

А Женя, которую расстреляли фашисты? Разве не поклялась Юта отомстить за смерть подруги? Нет, она ни за что не поедет ни в какой Ленинград. Она пойдет в Эстонию, будет драться с врагом. Она отомстит!

И упрямая девочка убедила. Ее оставили в отряде.

Был студеный февраль. Над Чудским озером свистел ветер, закручивал снежные вихри, гнал их меж ледяных торосов, рассыпал сухой пылью и вновь закручивал в белые подвижные жгуты.

Отряд в триста человек продвигался по льду. Люди, одетые в белые маскировочные халаты, шли медленно. Устали. Ветер хлестал по лицам, забивал рот, не давал дышать. Люди отворачивались, чтобы хоть на секунду перевести дыхание, пробовали идти спиной к ветру, но спотыкались на торосах, оступались, падали.

— Тьфу, нечистая сила! — тихо выругался пожилой партизан.

— Экой ветрила! Так и жжет!

И тотчас рядом раздался тонкий голосок:

— Не ворчи, дядя! А то не выйдет из тебя толковой старухи!

— Ох, эта Ютка! Еще и шутит! В чем только сила держится?

— Наверно, в носу, — серьезно ответила Юта. — Больно уж твердый у меня кончик носа!

Кругом приглушенно смеялись, А пожилой сказал озабоченно:

— А ну, сей секунд потри! Отморозить недолго…

Юта послушно подхватила огромной варежкой горсть сухого мелкого снега и яростно начала тереть кончик носа.

Наступила ночь. Отряд все шел и шел, пользуясь союзницей-темнотой. Ветер стих; стало немного легче. Но люди устали, как слепые, спотыкались о торосы, шли, с трудом передвигая одеревеневшие ноги. Шли молча — языки не ворочались. Казалось, вот-вот отряд выдохнется, обессиленные партизаны полягут на лед.

И вдруг слабый голосок неуверенно вывел:

Странно зазвучала эта веселая пионерская песенка среди ледяных заснеженных торосов трескучей февральской ночью. Пела Юта. Пела тихо, срывающимся на морозе голосом:

Удивительная песня! Солнце, костер, углей сиянье… Ведь все это было, было… И все это будет! Непременно будет! Не зря же дни и ночи дерутся они с врагом и сейчас вот идут по чудскому льду, навстречу ветру, может быть, навстречу смерти, но непременно навстречу победе! Не все вернутся домой. Пионеры у зажженных костров там, в далеком будущем, вспомнят погибших добрым словом и добрым делом. И новые прекрасные люди в новом прекрасном, ими построенном мире скажут о павших в этих боях: они жили, боролись и погибли, как герои. Вечная память бойцам, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

И тверже становится шаг, поднимаются головы, воспаленные глаза вглядываются в ночную мглу.

Ах, девчонка, девчонка, если бы знала ты, какие струны затронула старая веселая песенка в сердцах товарищей по оружию!

На исходе вторых суток вышли на эстонский берег. Люди шатались от усталости.

Валенки, покрытые снежной коркой, казались пудовыми. Черный береговой лес, подступивший из вечерней мглы прямо к ледяному озеру, был зловещ и негостеприимен. В каждом темном пятне, в каждом стволе, в изгибах заснеженных веток чудился враг. Что знал отряд про этот берег? Ничего. Надо было идти на ощупь. Но, чтобы не рисковать отрядом, послать сначала разведку.

— Юта! Жива?

— Жива.

Девочка лежала на снегу, уткнув лицо в согнутую руку.

— Не замерзла? — командир склонился над ней. Она хотела встать. — Лежи, лежи, — он присел рядом. — Ноги-то гудут?

— Как телеграфные столбы.

Командир улыбнулся.

— Не захоронила веселье под чудским ледком?

— Оно живучее.

— А идти можешь?

— Забыли что? Может, песню забыли на том берегу? Так я слетаю.

— Добро!

В одной из изб разбросанного хутора Ростой шла гулянка. Там были тепло и еда. Тепло и еда — то, чего так недоставало усталым партизанам.

Отряд окружил хутор. Хмельных гостей согнали в одно место. Выставили караулы. Наскоро перекусив, бойцы полегли спать. И никто в суете не заметил, как один из гостей, улучив минуту, бросился в сторону и растворился в темноте.

Юта спала на полу, прижав к себе свое сокровище — карабин. Когда невдалеке гулко грохнуло несколько выстрелов, она проснулась вместе со всеми, сонно потерла глаза, не соображая где она.

С силой распахнулась дверь, и вместе с клубящимся морозным паром в избу ворвался молодой партизан:

— Немцы!

— В ружье! — скомандовал негромко командир.

Партизаны повскакали и кинулись к дверям. Юта побежала вместе с ними, но командир остановил ее:

— Останься в избе с девчатами! Готовьте перевязочный материал. Ждите приказа.

Она осталась с несколькими санитарками в избе. Снаружи, со стороны озера, залаял, захлебываясь короткими очередями, пулемет. Ему ответил другой, со стороны леса. Гремела беспорядочная ружейная пальба. В нее вплетались глухие трещотки автоматов.

Идет бой.

Идет бой. А она сидит здесь, будто девчата сами не справятся с бинтами и индивидуальными пакетами. На то они и санитарки!

Сжав карабин обеими руками, она шагнула к двери и выбежала наружу.

«Я иду, Женя, подружка моя. Иду мстить!»

Партизаны пошли в атаку, и вместе с ними пошла бесстрашная маленькая партизанка Юта Бондаровская.

Вражеская пуля настигла ее на краю леса, когда уже была добыта победа в бою. Юта упала в снег и замерла с карабином в руках, лицом к врагу, будто все еще шла в атаку.