Осеннее преступление

Глава 1 Осень 2017 года

Вдоль длинной извилистой дорожки, круто взбиравшейся по гряде, тянулись вымоины и росли высокие деревья. Пылающие краски отражались в лаке машины, а потом уходили вверх, к высокому небу.

– Шведское лето умирает правильно, – говаривал Хокан. – Взрыв красок – а потом вечный мрак, that’s the way to go[3]. Верно, Анна?

Потом он начинал мурлыкать припев к “Out of the blue” и изображать, будто играет на гитаре, пока Агнес и Анна не начинали корчиться от смеха. Хокану нравилась осень, он любил выбираться на природу. Жить в палатке, бродить в горах. Оба они тогда были молоды, беззаботны. Маленькая Агнес качалась, легкая, как перышко, в слинге у него за спиной. С тех пор прошло пятнадцать лет, и все же Анна с легкостью вызывала в памяти эти дни. И песенку.

“It’s better to burn out, than to fade away”[4], пел Нил Янг.

И все-таки Хокан сделал именно это. Он медленно потухал, out of the blue och into the black[5], пока у Анны в голове не остался от него только шепот.

Анна, милая, спаси меня!

Анна прибавила громкости – Агнес выбрала радиоканал с какой-то грохочущей музыкой, после чего, как всегда, уткнулась в телефон. Они ехали уже долго, почти семь часов, вдвоем в машине, но диалог дочери и матери длился в общей сложности не больше десяти минут. Анна покрепче обхватила руль и заставила себя смотреть на дорогу, избегая деревьев, неба и красок, которые прорезали ее насквозь. Красные, золотистые и голубые лезвия бритвы.

Она ненавидела осень. Ненавидела.

Три ключа свисали со связки, воткнутой в замок зажигания. Первый – от виллы в Эппельвикене, она больше не их дом. Второй ключ – запасной к съемному жилищу Хокана, ключ, вообще говоря, следовало вернуть зимой, когда аукционная фирма освобождала унылые комнатушки. Ключ номер три отпирал ее кабинет в стокгольмском полицейском управлении. Этот ключ следовало сдать позавчера, вместе с пропуском, но Анна придержала его у себя.

Потому что, если открыть ключницу и начать доставать ключи, надо идти до конца, шептал Хокан. Доставай ключи все вместе. И не только ключи, но и замки, двери, комнаты – воспоминания.

Заткнись, буркнула Анна.

Природа на вершине гряды была совсем другой, чем у подножия. Открытый ландшафт сменился лиственными лесами и холмистыми лугами с прочными каменными оградами. Белые коровы глазели на их машину. Как будто понимали: приезжие, чужаки. Двухрядная дорога, бежавшая по хребту гряды, была такой узкой и извилистой, что при виде других машин Анна рефлекторно сбрасывала скорость. Когда они подъезжали к перекрестку, мобильный GPS как будто заколебался. Анна понимала почему. Растительность на обочинах узкого съезда была недавно выкорчевана, гравий – темнобурый, свеженасыпанный. А вот табличка со словом “Табор” оказалась старой, почти в заломах, как когда сминаешь бумагу, а потом пытаешься снова разгладить.

Мило сидел на коленях у Агнес; когда проселок исчез в зеркале заднего вида, терьер оперся лапами о дверцу и прижался носом к окошку. Хвост энергично ходил из стороны в сторону, словно собака узнавала эти места, что было, конечно, невозможно: ему еще не случалось ступать на землю Сконе. Агнес так и сидела, опустив глаза в телефон, ее пальцы быстро касались экрана.

Анна покосилась на часы. Фургон с мебелью, который они наняли для побега, приедет через час после них. Для переезда, поправила она себя. Это переезд и ничего больше.

Ну конечно, ухмыльнулся у нее в голове Хокан. Кого ты пытаешься обмануть?

Чтобы заглушить его, Анна еще прибавила громкости. Узнала песенку – одну из немногих новых, которые ей нравились.

– О, хорошо! Сара Ла-арсон, – сказала она, в основном чтобы нарушить тишину, – и тут же попала в ловушку. Имя вышло как бы с придыханием, и Агнес в ответ не то вздохнула, не то хмыкнула, не поднимая глаз. У шестнадцатилетней дочери в запасе имелось достаточно способов наказать Анну. Волосы, выкрашенные в ярко-розовый цвет, одно колечко в ноздре и пять – в правом ухе. Дырявые джинсы, темный макияж, армейская куртка, стоптанные “конверсы” – вся эта униформа бунтовщицы стерла без остатка следы прежней Агнес. Не говоря уже о левацких идеях, ультрафеминизме, куртке с сообщением “All Cops are Bastards[6]’ и прочих минах-ловушках, между которыми Анне приходилось пробираться с особой осторожностью, иначе каждый разговор между матерью и дочерью грозил закончиться взрывом. Но ни одно наказание и близко не было так эффективно, как то, к которому дочь прибегла сейчас. Молчание.

Обычно люди открывались перед Анной. Хокан утверждал, что она излучает особый свет. Однако все дело было в ее заикании. Анна знала, что заикается едва заметно – чуть притормаживает на определенных звуках, а иногда и вовсе говорит гладко. Она вообще не думала о заикании как о проблеме, пока родители, когда она училась в начальной школе, в один прекрасный день не отправили ее к логопеду. В результате Анна стала меньше говорить и сосредоточилась на слушании. Большинство слушает вполуха; в основном люди думают, что сказать, и потому упускают суть чужих речей. И не только слов и интонаций, но и свойственных людям бессознательных микровыражений: движения головы, жесты, мимика, паузы. Знаки, которые иногда идут вразрез со словами. Именно так Анна поняла, что ее родители разведутся. И что Хокан ей изменяет.

Из-за молчания Агнес она, наоборот, сознавала каждое слово, каждую фразу, готовую сорваться с губ, и это чувство каким-то образом перемещалось в речевой центр. Превращалось в электрические помехи между мозгом и ртом, придавая Анне неуверенный вид. Анна бесилась, потому что на самом деле заикание не имеет ничего общего с неуверенностью.

Дыши, дыши…

Анна бросила взгляд в зеркало заднего вида и заметила, что стиснула зубы – какой у нее дурацкий вид. Темные волосы и глаза она унаследовала от отца, острый нос – тоже, но вот эта горькая мина у нее определенно от матери. Анна тряхнула головой, чтобы согнать с лица сердитое выражение, одновременно твердя себе, что правильно поступает, следуя совету школьного куратора проявлять терпение и избегать конфронтации. Ему-то легко было давать советы. Он общался с Агнес один час в неделю, а жить с ней ему и вовсе не приходилось.

Дыши…

Лес подступал к обочине гравийки все ближе, и Мило с взволнованным ворчанием все теснее прижимался к окошку. Этот пес – типичный пример сумасбродств Хокана. На четырнадцатилетие Агнес Хокан просто явился в дом с собачкой в руках. Во время развода они обещали друг другу не скатываться в стереотипы. Держать себя ровно, не превращаться в доброго и злого полицейского. Но именно это они и сделали.

Хокану досталась главная роль – веселого любящего папы, а вот Анне, она сама не заметила, как это вышло, пришлось влезть в рамки стереотипной роли второго плана – скучная зануда-мамаша, которая только и знает, что рассуждать о правилах и ответственности. И настолько не любит животных, что даже не разрешает дочке завести щенка. Анна сдалась. Пустила это существо в дом, просто чтобы показать: она тоже умеет быть классной, способной к спонтанным поступкам. Не помогло.

Мило снова зарычал, на этот раз громче, словно заметил в тенях между деревьями нечто, понятное только собакам. Наверное, кроликов. Этот дурак с ума сходит по кроликам, может часами гоняться за ними, если сбежит, а сбегает он часто. Не в меру активный и избалованный, терьер смотрел на нее как на пустое место – примерно, как и Агнес. Зато Агнес он любил больше всего на свете, этого у него не отнимешь. А она – его. Иногда Анна ловила себя на том, что ревнует к Мило, что уже ни в какие ворота не лезло.

Дорога, петляя, уходила все глубже в лес, пылающая листва тесно смыкалась над головой, и хотя Анне уже давно показалось, что они добрались до вершины гряды, дорога продолжала подниматься.

– У тебя тоже уши заложило? – спросила она, постаравшись, чтобы голос звучал нейтрально. Агнес в ответ что-то промычала, не отрывая глаз от телефона.

Минут через пять они повернули и въехали на продолговатый двор. С обеих сторон тянулся лиственный лес, неба в просветах между кронами оставалось не больше пары метров. С левой – длинной – стороны протянулся в сторону деревьев сарай. Поодаль, с короткой стороны площадки, на склоне высился красивый старый дом из кирпича.

У дома стояла темная машина. Подъехав, Анна увидела, что кирпичи между первым и вторым этажами покрыты белой штукатуркой. Слева на белом прямоугольнике значился год – “1896”, за которым следовал текст “Skaden herrens bergh”[7], исполненный наклонными буквами.

Место и дом оказались даже красивее, чем на фотографиях, но Анна вдруг занервничала. Откуда-то из диафрагмы внезапно поднялось смутное чувство тревоги, которое она не могла – или не отваживалась – назвать словами.

Когда они притормозили перед домом, ворчание Мило перешло в возбужденный лай. Он царапал дверь и бросался на окошко, словно хотел разбить стекло.

– Что ты, мой хороший? – Агнес хотела прижать пса к себе, но тот засучил лапами и снова набросился на окно; раздался громкий стук, и на стекле осталось пятно слюны.

– Мило, фу! – Агнес попыталась схватить его за ошейник. Собака завертелась, зафыркала и оскалила зубы. Телефон Агнес со стуком провалился между сиденьями.

– Ах ты!..

Ее пораженный тон как будто успокоил собаку. Мило сполз на пол и спрятал голову за фотосумкой.

– Он еще никогда на меня не огрызался. – Казалось, Агнес вот-вот расплачется. – Никогда!

– Наверное, писать хочет, – сказала Анна. – Видишь, как ему стыдно. Выпусти его – и увидишь.

Едва дверца открылась, как собака, извиваясь, пролезла мимо ног Агнес и белой кометой метнулась к деревьям.

– Мило, Мило, ко мне! – Агнес рванула к себе футляр с фотоаппаратом и кинулась за собакой, гравий захрустел под стоптанными кроссовками. Анна осталась стоять возле машины. Сегодня ей что-то не хотелось гоняться за Мило. К тому же он, как ей имела обыкновение холодно указывать Агнес, не ее собака.

Анна услышала, как терьер возбужденно лает в лесу, потом как Агнес орет на него, и не смогла подавить злорадную улыбку. Придурок, а не собака.

Она принялась рассматривать вторую машину. Чисто вымыта. “Пассат” модели этого года. Ни детских кресел, ни упаковок из-под еды из “Макдональдса” на полу, ни защитных экранов с Винни-Пухом на боковых окнах. На то, что машина не бесхозная, указывала только бутылка с водой в держателе между сиденьями.

Анна немного потянулась, пару раз глубоко вдохнула. Осеннее небо было высоким и ясным, в воздухе стоял запах земли и прелых листьев; этот запах смыл неприятные чувства, и на их место пришло напряженное предвкушение. Вот они и приехали. Приехали в свой новый дом. Анна констатировала, что Табор ничуть не хуже, чем на фотографиях. Несмотря на кислое настроение Агнес и предпринятую Мило попытку сбежать, сегодняшний день казался Анне неплохим началом… бегства, прошептал Хокан, прежде чем Анна успела заткнуть его.

Крупный гравий во дворе был хорошо разрыхлен; оконные и дверные рамы, а также чердачный наличник недавно покрасили. Некоторые пластины черепицы на крыше были светлее других – значит, их заменили. Красивый старый дом из кирпича, две двери. Ближе к углу, к правому торцу, – широкая, двойная, что чисто технически означало: это главная дверь. Однако железный засов с большим висячим замком свидетельствовал, что дверь больше не используют.

Другая дверь чуть левее центра фасада, всего в нескольких метрах от Анны. Выкрашенная зеленым, дверь высилась над метровой ширины ступеньками, добела истертыми многими тысячами шагов. Не успела Анна отойти, как дверь открылась и вышел мужчина, ровесник самой Анны.

Под метр восемьдесят ростом, в солнечных очках с черными дужками. Пиджак и галстук, но вместо костюмных брюк – джинсы.

– Здравствуйте-здравствуйте, вы, наверное, Анна Веспер. – Мужчина протянул руку. – Ларс-Оке Гуннарсон, юридическая контора “Гуннарсон”. Зовите меня просто Лассе, меня все так зовут.

Анна узнала низкий голос Гуннарсона – слышала его по телефону вчера вечером, хотя в самом Гуннарсоне что-то не вязалось с его собственным голосом.

Просто-Лассе, кажется, заметил ее колебания.

– Вы ждали кого-нибудь постарше, да? Не вы первая. Местные начали путать меня с моим отцом, когда мне еще тридцати не было. И тот факт, что мы столько лет вместе руководили делами и отвечали по одному телефонному номеру, дела не улучшает.

Он улыбнулся. Продемонстрировал зубы, которые, находись его бюро в Стокгольме, наверняка стали бы идеально симметричными и неестественно фарфорово-белыми, но были вполне нормальными для человека, которому скоро исполнится пятьдесят.

– А теперь папа играет в гольф на Майорке, а я рулю конторой. – Он хохотнул, вызвав у нее ответную улыбку.

Не то чтобы Анне нравились юристы или адвокаты – она едва выносила своего собственного. Но к Просто-Лассе почему-то трудно было испытывать неприязнь. Светлые волосы на лбу, наверняка крашеные, делали его похожим на мальчишку с этикетки “Каллес”[8].

Анна покосилась на его левую руку. Ни обручального кольца, ни даже натертости или белого следа от него. Анна бессознательно потерла собственный безымянный палец. Прошло уже больше двух лет, но ей все еще казалось, что она ощущает тонкую бороздку.

– Как здорово, что вы решили поселиться здесь, а не в поселке. Табор – это нечто особое.

Просто-Лассе улыбнулся и махнул рукой на строение, словно маклер, а не семейный юрист.

– Не помню, рассказывал я или нет, но дом построили в 1896 году как миссионерскую церковь. Старая история: миссионер вылечил ребенка здешнего хозяина и в благодарность получил надел земли и материалы для строительства. Но это просто легенда. В конце девятнадцатого века усилилось движение национального возрождения, и миссионерские дома росли как грибы, по всему захолустью. В коммуне было еще три, но сейчас Табор остался единственным. Ну что, зайдем?

– Мне нужно дождаться дочь. У нее собака убежала. – Крики и лай в лесу не утихали во все время разговора. Наверное, надо бы пойти посмотреть, что там, хотя бы предложить помочь, но на самом деле Анна была не против немного отдохнуть от пассивной агрессии Агнес.

– Можно пока посидеть на кухне. Я оставлю входную дверь открытой, и ваша дочка увидит, куда идти, – предложил Просто-Лассе, словно прочитав ее мысли. Анна колебалась недолго.

– С удовольствием. – Она улыбнулась в ответ.

Они вошли в переднюю с низкими дверцами и повернули налево, в кухню. Изнутри Табор тоже был хорош. Толстые кирпичные стены, потолочные балки, старый деревянный пол и окна с переплетом. Посреди кухни – старинная дровяная печь, в которой пылает огонь. Просто-Лассе, наверное, уже провел здесь какое-то время. По кухне разливалось приятное тепло и славный домашний запах, что усиливало умиротворение, которое излучал старый дом.

– Видье купили землю и дом сразу после Второй мировой войны. Национальное возрождение к тому времени давно сошло на нет, и дом был довольно-таки заброшенным. Кофе?

Просто-Лассе указал на новенькую кофеварку “Мокка”, стоявшую возле мойки; из фильтра еще стекала струйка кофе.

– Спасибо, с удовольствием.

Он налил кофе в две синие керамические чашки, и Анне пришло в голову, что кухню, наверное, тоже полностью обновили, как и стены снаружи. Шкафчики и разделочные столы явно старинные, но под запахами дровяной печи и кофе отчетливо угадывались запахи опилок, краски и клея.

– Табор долгие годы использовали как барак. Видье, как и сейчас, занимались лесоводством и держали фруктовый сад. Нанимали много сезонных рабочих, которым надо было где-то жить.

Анна отхлебнула из чашки и посмотрела в окно с переплетом. На лесной опушке было тихо. Анну настигли угрызения совести и тревога. Почему она не помогла Агнес изловить глупого пса? Ведь этот дом – их новое гнездо, здесь они начнут все сначала.

– …а потом, как я и говорил, здесь лет двадцать пять было художественное ателье, – проговорил Просто-Лассе, и Анна поняла, что пропустила какую-то часть рассказа.

– Вы говорили, у вас есть что-то Карла-Ю?

Она кивнула.

– У моих родителей была в гостиной одна из его литографий. Иногда я прокрадывалась туда, сидела и смотрела на картину, она казалась мне такой красивой. – Анна встала, вздохнула. “Карл-Ю тоже заикался, – услышала она голос отца. – Видишь, Анна, заикам тоже везет”.

– И что с этой литографией? – спросил Просто-Лассе. – За нее сейчас, наверное, можно получить неплохой куш.

Анна пожала плечами.

– Родители развелись, когда мне было десять лет. Папа забрал ее с собой, и я никогда больше ее не видела.

Да и отца тоже, прибавила она про себя.

– Жаль. – Юрист выдохнул сквозь зубы. – Вы наверняка знаете, что Карла-Ю сейчас считают одной из звезд своего поколения, цены на его картины сильно выросли. Одну его большую работу маслом в этом году продали на “Буковски” почти за четыре миллиона.

Анна услышала звук мотора и снова выглянула в окно. Во двор медленно заезжал пикап. Старая модель, машине лет десять-пятнадцать. Автомобиль остановился у опушки леса, в котором исчезли Мило и Агнес, – из леса все еще доносились крики и собачий лай. Из пикапа выпрыгнул водитель, но он двигался так быстро, что Анна едва успела глянуть на него, как он уже скрылся среди деревьев. Какой-то мужчина в дождевике, резиновых сапогах и кепке.

– Я вам посылал чертеж, так что вы знаете: здесь две спальни, прачечная, кабинет и гостиная на нижнем этаже. Но я решил начать сверху, с зала, где читали проповеди.

Кажется, Просто-Лассе не заметил машины. В передней он открыл одну из дверей; за ней оказалась крутая лестница. Сверху, из зала, падал яркий свет, заливал верхние ступеньки. Юрист махнул рукой, приглашая следовать за ним, но Анна колебалась. С тех пор как исчез Мило, прошло почти десять минут. Надо узнать, куда запропастилась Агнес, особенно теперь, когда объявился чужак. Собака снова залаяла.

– Подождите, – попросила Анна и вышла на крыльцо. Заслонив глаза от солнца, она стала всматриваться в полумрак между деревьями. Различила какое-то движение.

Появилась Агнес. Рядом с ней шагал тот мужчина в дождевике. Мужчина нес Мило под мышкой, но вместо того, чтобы извиваться, как когда кто-нибудь пытался удержать его, терьер свисал совершенно спокойно. Агнес и мужчина остановились у пикапа, они о чем-то говорили. Разговор, видимо, шел живо. Вскоре Агнес расстегнула висевший у нее через плечо футляр и принялась фотографировать мужчину в плаще и собаку.

– Агнес! – Анна сама не знала, зачем кричит, и пожалела, что не успела сдержаться.

К ее великому удивлению, Агнес помахала ей рукой. Потом сделала еще несколько снимков и вместе с человеком в дождевике зашагала к дому.

Примерно на полпути мужчина выпустил Мило. Вместо того чтоб тут же кинуться в лес, терьер с довольным видом засеменил у левого колена мужчины. Шерсть в грязи, язык свисает из открытой пасти. Взгляд прикован к человеку в плаще. Агнес продолжала фотографировать. Когда троица приблизилась, Анна поняла причину такого интереса. Квадратное обветренное лицо в сочетании с кепкой, плащом и клетчатой фланелевой рубашкой делало из мужчины в плаще шведскую версию постаревшего Ковбоя Мальборо. На вид ему было лет шестьдесят. Худощавый, он двигался легко, как человек, который много времени проводит вне дома. Что-то в его взгляде говорило Анне, что он гораздо старше, чем кажется.

– Клейн, – представился мужчина, когда они подошли к двери. Рукопожатие у него оказалось сухим и крепким, лицо гладко выбрито – так же тщательно, как у ее дедушки, без малейшей тени.

– Мам, ты посмотри на Мило! – Агнес указала на терьера – тот сидел у левой ноги Клейна, не сводя с него глаз. – Никогда такого не видела.

Анну удивил голос Агнес. Почти… радостный.

– Похоже, вы умеете ладить с собаками, – через силу произнесла Анна. Клейн кивнул. Неестественно застывшее лицо походило на маску.

– Вы, значит, преемница Хенри Морелля, – не столько спросил, сколько констатировал Клейн. Он собирался сказать что-то еще, но Просто-Лассе перебил его.

– Как хорошо, что ты приехал! Я как раз собрался показывать зал для проповедей. – Юрист повернулся к Анне. – Клейн – управляющий у Элисабет Видье. Если вдруг возникнут проблемы или что-нибудь понадобится – звоните ему. До Энглаберги всего километр по большой дороге, так что он быстро приедет. Верно, Клейн?

Клейн что-то согласно буркнул и стал смотреть на лес, пока Просто-Лассе знакомился с Агнес – Анна услышала, как он рассказывает, что у него есть сын ее возраста. Потом юрист повел их обратно в дом.

– Осторожнее, лестница крутая. – Просто-Лассе первым стал подниматься по деревянным ступенькам. Перила с одной стороны были вытерты и блестели, как лакированные. На последнем метре с внутренней стороны угадывались еле заметные овальные пятнышки; Анна не сразу поняла, что это отпечатки пальцев.

Льющийся сверху свет становился все ярче, и на верхних ступеньках всем четверым пришлось несколько секунд постоять, чтобы дать глазам привыкнуть. Зал с двускатным потолком занимал весь верхний этаж. Три стены, пол, потолок, печные кладки и старые потолочные балки выкрашены в белый цвет, а в противоположной длиной стене громадное сводчатое окно, усиливавшее впечатление чего-то сакрального. Конечно, стекла между рейками переплета не были цветными, но этого и не требовалось.

– Воззри на гору господню! – улыбнулся Просто-Лассе и хлопнул в ладоши.

Дом, похоже, умостился на краю скалы – сада не было видно. За окном простиралось небо, виднелись кроны деревьев, а в отдалении тянулись до самой дымки на горизонте леса, поля и деревни в пылающих красках осени.

Анна уже видела этот пейзаж на фотографиях, которые присылал Просто-Лассе, но от открывшейся панорамы у нее все равно захватило дух. Скоро тридцать пять лет с того дня, как она в последний раз прокралась в гостиную, чтобы полюбоваться литографией. Но вот он, этот вид. Она узнала краски, глубину, ощущение покоя. Безопасности.

– Вау, – выдохнула Агнес, доставая фотоаппарат, и Анна не смогла понять, от чего – от интонации дочери, от света или взрыва красок в панораме, что ширилась перед ними, – у нее встал комок в горле.

Мы правильно сделали, что приехали сюда, подумала Анна под энергичное щелканье фотоаппарата. Все будет хорошо. Сколько раз за последние недели она повторила эту мантру! Но теперь она – впервые – почти поверила себе.

– Крыша Сконе, – с довольным видом усмехнулся Просто-Лассе. – В ясную погоду, если взять хороший бинокль, можно увидеть опоры Эресуннского моста. А до него больше семи миль.

Он дал Агнес несколько минут пофотографировать вид из окна и стал показывать зал дальше. Объяснил, что по лесенке, по которой они поднялись сюда, проповедник когда-то спускался в свое жилище. Продемонстрировал старинный хриплый, но не потерявший звука орган справа и парадную лестницу, которая вела вниз, к двери с засовом. Фотоаппарат Агнес впитывал каждую деталь, а Анна изо всех сил старалась удержать в душе чувство безопасности. Внушала себе, что оно пришло, чтобы остаться.

– Как я писал вам, Табор – один из самых привлекательных объектов недвижимости во всем Сконе, – заметил Просто-Лассе. – Элисабет Видье годами получала предложения продать дом, один из “Аббы” особенно настаивал. Но Элисабет всегда отвечала отказом, какие бы деньги ей ни сулили. Верно, Клейн?

Клейн промолчал. Он почти замер возле лестницы.

Просто-Лассе и Агнес прошли к левой торцевой стене, где, наверное, когда-то помещался алтарь, и Анна двинулась было за ними. Но Клейн остался, где стоял, – ему как будто не хотелось входить в зал. Мило сидел у его левого колена; терьер смотрел на него преданным, восхищенным взглядом – Анна первый раз видела такое. Клейн молчал и почти не шевелился. И все же в его поведении было что-то, от чего в Анне проснулась интуиция легавого. Клейн словно скрывал за своей неподвижной маской какую-то тайну.

– Что это за картина? – послышался от торцевой стены голос Агнес. – Алтарная живопись?

– Нет, это поздняя фреска. Знаешь, кто такой Карл-Ю?

– Карл-Юхан Видье? – Агнес почти обиделась. – Естественно! Мы изучали всех великих. Я учусь в школе с эстетическим уклоном. – Агнес опустила фотоаппарат и метнула на Анну злой взгляд. – То есть училась в школе с эстетическим уклоном. – Обиженный голос Агнес прогнал иллюзию покоя и безопасности, и на смену ей пришла обычная тянущая тревога.

– Здорово, – улыбнулся Просто-Лассе, сделав вид, что не заметил ее тона. – Тогда ты знаешь, что в Таборе было ателье Карла-Ю, до тех самых пор, как ему пришлось прекратить писать из-за болезни. На перилах еще видны отпечатки его пальцев. – Он махнул рукой в сторону лестницы.

– Это последняя законченная картина Карла-Ю, – продолжал Просто-Лассе. Фотоаппарат Агнес снова защелкал. – Художник страдал тяжелым заболеванием глаз, от которого в конце концов почти ослеп. Но он отказывался уезжать отсюда, пока фреска не закончена, хотя у него ушло на нее почти десять лет.

Анна подошла ближе. Медленно, почти благоговейно. Картина была громадной – метров шесть в ширину, не меньше, и три в высоту, она занимала почти всю короткую стену. Картина представляла озеро, окруженное лесом. Каменные “бараньи лбы” и острые скалы, окруженные осенним лесом на фоне тревожного неба. Краски глухие, вода почти темная. Там и сям виднелись светлые брызги дождя, тревожившие черную поверхность, дождь искажал отражения деревьев и скал, заставлял их подрагивать. По мере приближения к картине эти искажения менялись, отчего вода казалась почти живой. Анна не слишком разбиралась в живописи, но понимала: чтобы добиться такого эффекта, нужно немалое мастерство. Завороженная, она пошла к фреске. И чем ближе подходила, тем сильнее становилась иллюзия движения, и одновременно усиливалась тревога. Анна заставила себя остановиться. Ей не хотелось слышать, что тревога хочет сказать ей.

Негромкий звук заставил ее бросить взгляд через плечо. Клейн вошел в зал и остановился. Он повернулся к стенной росписи, сложив руки, точно в молитве. Челюсти сжаты, глаза темные. Кожа на лбу тонкая, кость проступает отчетливо, как у Хо-кана в его последние недели.

Анна, спаси меня, пожалуйста!

Спаси меня!

Тревога пробила ее панцирь, злым осенним ветром ворвалась в мысли и зашептала ее собственным, Анны, голосом: переезд, новая работа, ее и Агнес новая жизнь – все это одна большая ошибка.