Осенние цикады

О, если бы мы[2]

с цветов и пичуг беззаботных

брать стали пример, —

пришло бы желанное время

возврата к устоям старинным…

Наступила весна,

а слежавшийся снег всё не тает

на Икома-горе[4] —

только кажется, будто цветами

разукрашены дальние рощи…

Распустились в горах

цветы долгожданные сливы,

белизною ветвей

и струящимся ароматом

всей округе весну возвещая.

Я увидеть хотел

горы Ёсино[5] в вешнем цветенье,

но увы, — на ветру

грустно кружат над водопадом

лепестки облетающей вишни…

Вёсны сменились,

но неизменны, как встарь,

горные вишни —

с тайной печалью слежу

за превращением цветов…

В пору цветенья

вишни сродни облакам —

не потому ли

стала безмерна душа,

словно просторы небес…

У прохожих в толпе

рукава кимоно розовеют

лепестками цветов —

будто залиты вешнею краской

распустившихся в городе вишен.

На праздник весны

под вишней цветущей, у храма,

стрелки собрались.

Протяжно звенит тетива —

и льются с ветвей лепестки.

Здесь, в горной глуши,

никак я не чаял увидеть

цветы меж камней —

вдруг сердце сильнее забилось

у самых ворот Асигара…[7]

В погожий денёк

окутаны дымкой весенней

холмы вдалеке —

но давно аромат цветенья

возвестил о близости вишен…

В родные края

вернулся я полюбоваться

простором полей —

опять распустились фиалки,

но нет любимой со мною…

Только одно

словом нельзя описать

и приукрасить —

все похвалы превзойдёт

Ёсино в вешнем цвету!

На горной тропе

у заставы разрушенной Фува,

где стражей уж нет,

привлечённый цветеньем вишен,

останавливается путник…

Близ хижины горной

цветы уходящей весны

ещё не увяли.

Но что это? Слышится голос

о лете поющей кукушки…[10]

В нашем горном краю[11]

уже начинается лето.

Как представить себе,

что цветущих дерев не увидят

те, кто мир покинул навеки?..

Вечерняя мгла

пропитана благоуханьем

цветов померанца.

За хижиной в роще весенней

ведут перекличку кукушки…

Высоко в небесах

проплывают случайные тучи.

Огоньки светляков…

Об осенней поре напомнил

налетевший в сумерках ветер.

Мокнут под ливнем

прелые листья бамбука.

Мхом зарастает

к хижине горной тропинка —[12]

в гости никто не приходит…

Песни сосен,

хаги[13] тревожный шёпот

бесконечно

раздаются во мраке ночи —

не стихает ветер осенний…

Вот и настала

счастливая ночь Танабата —[14]

встретились звёзды,

радость даруя влюблённым

в нашем изменчивом мире…

Туч грохочущий строй

проходит над кручей Ниита —[15]

под напором грозы

помутнело и взволновалось

лоно чистых вод Тонэгава.[16]

Прямо под облака,

навстречу осеннему ветру

улетая во мглу,

так бездумно и беззаботно

светлячки лесные резвятся!..

Внемля плачу цикад,

по лесистому склону Ооэ[17]

я бреду не спеша.

Над деревьями хмурое небо

вновь об осени напоминает.

Беспрерывно с утра

листья ропщут в бамбуковой роще

близ жилья моего, —

значит, снова с вершин повеял

неуёмный вихрь осенний…

Замерзает роса

под луной в предутренней дымке

на полях заливных…

Ночь за ночью по всей округе

Перелётные гуси кличут.

Ярко светит луна

безоблачной ночью осенней —

блики залили сад,

незаметно для глаз поравнявшись

с криптомерией у ограды.

Над приютом моим

пронеслась беспощадная буря,

всё круша на пути, —

никого теперь не заманишь

любоваться вместе луною!..

Сверчок верещит[18]

в убогом жилище моём.

Светла и чиста,

сияет луна с высоты —

ах, если бы друг навестил!

Осенью воет

в Сарасина ветер с вершин.

Гору Старухи[19]

освещает месяц вечерний,

проплывая но небосклону.

Поле хаги в цвету…

Сквозь неплотно прикрытую дверцу

незаметно скользнув,

из знакомых меня навещает

только первый осенний ветер…

С чем сравнить этот час,

когда, обещанье исполнив,

все друзья собрались

у меня в саду на веранде

любоваться вместе луною!..

Вот и сегодня,

должно быть, опять зарядит

дождь бесконечный —

поутру над горной грядою

вновь за тучами скрылось солнце…

Облетела листва,

и селенье для взора открыло

ряд соломенных крыш —

в зимний день на голых деревьях

собираются птичьи стаи…

На руке у меня,

словно снежное изваянье,

белый сокол застыл —

славно вместе с ловчими мчаться

зимним днём по равнине Мусаси![20]

Радость какая!

Запел долгожданный сверчок.

Ах, если б вечно

длилась прозрачная ночь,

не заходила луна!

Утром кажется мне,

что после вчерашней метели

вдруг исчезли дома —

только дым очагов сиротливо

над снегами в долине вьётся…

В час полночный, глухой,

когда под покровами мрака

сад едва различим,

белый иней в отсвете лунном

на деревьях смутно мерцает.

После вьюги ночной

созерцаю равнину Мусаси —

и просторы полей

представляются продолженьем

белоснежных отрогов Фудзи…

Как хорош поутру

в этом горном краю Тоотоми[21]

неожиданный снег!

Опускаются редкие хлопья

на вершины прибрежных сосен.

Ясные звёзды

в водах Ёсано[22] и в небесах

невозмутимы.

Там, вдали, над бухтой дремотной

заунывно кличут тидори…[23]

Ожиданьем весны

жить где-нибудь в хижине ветхой

предоставлю другим, —

а моим уделом отныне

станет бремя прожитых вёсен…

На глазах у меня

под порывом осеннего вихря

взмыли ввысь светляки,

растворяясь в далях небесных, —

так я мы уходим из мира…

Ярко светит луна

в холодном безоблачном небе.

Прошуршав меж ветвей,

опадают последние листья

под порывами вихрей горных…

Слышу в саду

флейты напев прозвучал —

гости ко мне…

С ветки сорвавшись, кружит

сливовый цвет на ветру…

Ночью осенней

прозрачны глубины небес —

В лунном сиянье

мне прощальный привет посылают

перелётных гусей вереницы.

Снова в книгу гляжу,

провожая задумчивым взором

дольний суетный мир, —

чтенье книг старинных подобно

восхожденью в горние выси…

Показался вдали

берег бухты — безжизненный, дикий.

Навевая печаль,

вьётся дым одинокой струйкой

над случайным костром солеваров…

В минуту раздумья

доносится издалека

печальное эхо —

о приходе ночи вещает

гулкий колокол в храме горном…

В этом горном краю,

где снега так долго не тают,

о приходе весны

подают мне весть на рассвете

соловьиные звонкие трели.

Сжимается сердце

при виде безлюдных полей,

где, сея унынье,

то стихнет, то вновь зарядит

начавшийся с вечера дождь…

На горной тропинке

вишнёвых цветов лепестки, —

а я-то гадаю,

откуда бы взяться теперь

метели в наших краях…

Прошлый год проводив,

подались ледяные покровы

на замёрзшей реке

под касаньем весеннего ветра —

всё светлее душа, всё спокойней…

Когда по весне

слетаются стаи тидори

к лачуге моей

и в роще без умолку кличут, —

отрадой исполнено сердце…

До того безутешно

причитают цикады в ветвях,

что от их верещанья

стала вовсе невыносимой

духота в этот летний полдень.

Осень настала.

Прозрачны до самого дна

стылые воды,

но ветер подует — и вновь

рябью подёрнется пруд…

Журавль с черепахой[28]

недолго живут на земле

в сравнении с веком,

который тебе предстоит,

отец мой, властитель страны!

Ей не страшны

ни ветра стремительный натиск,

ни ярость волн —

этой лодке для водных прогулок,

будто ставшей частицею сада…

Говорят, что журавль

навевает о детях раздумья,

благодатью дарит, —

но от криков этого гостя

и жена терпенья лишилась!

Казалось, бесследно

растаял в Ёсино снег

на горных отрогах, —

а нынче опять замело

Мисима[29] цветочной пургой…

Глициний цветы

оплели берега Суминоэ —[30]

и медлят с отплытьем

корабли, что сюда завернули,

привлечённые ароматом…

Вдруг захотелось

взглянуть на вершину Фудзи —

долго любуюсь

из беседки у самых склонов

закатным солнцем и снегом…

У пруда постоял,

где от лотосов свежестью веет…

Сам не знаю, когда

пропитались все складки платья

несказанным благоуханьем.

Ветра порывы

стон исторгают из струн —

в музыке кото[31]

чудятся мне напевы

осени наступившей… —

На осеннем лугу

отцветают душистые хаги —

и уже не спешит

до ночлега добраться странник,

дивным зрелищем залюбовавшись…

К подруге взывая,

трубит одинокий олень, —

должно быть, сегодня

прекрасна равнина Мацо,[32]

где жёлтые хаги в цвету…

Лето минуло.

Вот уж и осень пришла.

Долго и грустно

шелестят в саду перед домом

пожелтевшие листья оги…[33]

Как будто проведав,

что нынче начало зимы,

макушки склоняют

и глухо гудят на ветру

деревья в окрестных горах…

Будто бы зная,

что осень подходит к концу,

заверещали

жалобно и безысходно

в кронах деревьев цикады…

При свете луны

так явственны очертанья!

На глади морской,

ночную бухту встревожив,

резвится стайка тидори…

Светло на душе,

когда журавлиные стаи

осенней порой

опускаются на побережье

к белоснежным волнам Суминоэ…

Одинокий старик

в грустных думах ночь коротает,

прикорнув у огня.

Если бы не угли в жаровне,

как бы дожил он до рассвета?..

И следа не найти

от строений дорожной заставы

здесь, на Фува-горе,[35]

где когда-то, в давние лета

столько странников перебывало…

Поздняя осень.

Осыпаются хаги в полях.

Как приглушённо

свисту ветра вечернего вторят

голоса цикад в полумраке!..

Закатной зарёю

восточные горы вдали

сегодня пылают —

и кажется вдвое прекрасней

осенних клёнов багрянец…

Ветер бушует,

и мечется пламя костра

в бликах холодных, —

верно, на клёны в горах

снова обрушится град…

Ледком затянуло

прозрачное лоно реки —

и в зимнем убранстве

будто стала ещё светлее

тихоструйная Ёсиногава…[37]

Если бы сосны

на берегу Суминоэ

заговорили, —

я бы услышал от них

правду о Веке Богов…[38]

До вчерашнего дня

белел он вдали неизменно,

снег окрестных вершин, —

а сегодня в утренней дымке

растворился, скрывшись от взора…

«Всё равно им не жить!» —

думал я когда-то, втыкая

эти прутья и саду,

но настала весна, и дружно

в рост пошли молодые ивы…

Унынье наводит

дождей бесконечных чреда,

но я вспоминаю,

что деревьям на пользу ливни, —

и опять душа безмятежна…

Как скоро настала

желанная эта пора! —

У самого дома

распевает сегодня сойка

на дубу в сплетении веток…

Лунные блики

скользят по тугим парусам

лодки рыбачьей —

от души завидую тем,

кто выходит сейчас на лов.

Свирепая буря

срывает с деревьев листву —

сегодня впервые

я вспомнил с тоской запоздалой

о красках осеннего сада…

До вчерашнего дня

я мечтал, что увижу, быть может,

хаги в полном цвету, —

но сегодня, влекомые вихрем,

не раскрывшись цветы опадают…

Из клетки постылой

упорхнул на свободу снегирь

и мирно резвится

на раскидистой старой сливе

в палисаднике подле дома…

Сижу я сейчас

и с чаркой сакэ созерцаю

заснеженный сад, —

а тем временем на дороге

увязает в сугробах путник…

Вдруг послышалось мне,

будто гость у ворот стучится,

окликает, зовёт,

а пошёл посмотреть — и что же!

Оказалось, в луже напротив

дикий гусь протяжно гогочет…

Не плачет навзрыд,

но, пламени молча отдавшись,

горит светлячок, —

наверное, так же как я,

тоскою любовной объят!

Только заслышу

сосен разбуженных шум —

вспомню Сусаки,[40]

край, где, тоску позабыв,

странствовал месяц назад…

Кто всю свою жизнь

не ударит пальцем о палец,

работы бежит, —

тот ничтожнее цапли хэра,[41]

пожирающей пищу втуне!

Великую милость

приявший в рожденье своём

от неба с землёю, —

по жизни пройдёт человек

покорен веленьям Небес…

Книг не читая,

многие век свой влачат

в праздности сладкой —

счастливы жизнью такой,

словно рыбёшка в сетях…

Как же убоги

те, что привыкли считать,

будто от бога

мудрость земная даётся, —

и прозябают в безделье!

В ветвях криптомерий,

что встали могучей стеной

вкруг старого храма,

весь вечер галдёж и смятенье —

угомону нет цаплям гои![43]

Старинные песни

я слышал об этом не раз —

и всё же сегодня

как будто впервые любуюсь

на клёны в осеннем убранстве…

От мира вдали,

там, где отражает вершины

озёрная гладь, —

исчезнет, я знаю, бесследно

вся скверна, осевшая в сердце…

Хотя в этот вечер

я в гости не жду никого,

но дрогнуло сердце,

когда всколыхнулась под ветром

бамбуковая занавеска…

Все тяготы мира

на деле несут человеку

великое благо, —

но как бы узнал я об этом,

когда бы на свете не пожил?..

Над горною кручей

тяжёлые тучи клубятся —

оконце прикрою

и жду одиноко рассвета,

унылому ливню внимая.

Завидно смотреть:

малыш, что явился на свет

из праха земного,

о доле своей не тревожась,

смеётся над призрачным миром…

Здесь, в горной глуши,

друзья не заглянут ко мне —

одни облака

приходят, блуждая, к плетню

и снова куда-то плывут…

Вот перевозчик

что сроду не думал искать

зелье бессмертия[45]

тихо стареет себе

в лодке меж двух островов…

Вол на пахоте

так безрадостно влачит

свой нелёгкий плуг…

Ну, а разве мы с тобой

в тот же плуг не впряжены?..

Голосом сердца[46]

служат простые слова

песен Ямато.

Что, кроме них, передаст

дум сокровенную суть?

Станет с годами

галька речная утёсом,

не прерывая

вечную цепь превращений

в нашем изменчивом мире…

Груды сокровищ

и суетной жизни мирской

блеском пленяют —

словно роса на траве,

что достаётся ветрам…

Да разве могу я

не высказать мыслей своих?

Деревья и травы,

которым души не дано, —

и те не молчат на ветру…

До основанья

стёрлись каналы и стены

Оцу, что в Сига, — [48]

сколько же бурных столетий

видели эти руины!

Живут же на свете

глупцы, что, напившись сакэ,

хмелеют бездарно

и вместо приятных забав

лишь множат заботы свои!

Наверно, вороны

ведут меж собой разговоры.

Ведь, право, недаром:

закаркает серая где-то —

другая ей тотчас же вторит…

В прежние года

не стеснялись этих слов

в песнях и стихах:

редька, баклажан, имбирь,

вяленая дыня, лук…

И чего искать

где-то в пыльных кладовых,

если семя слов —

в том, что нам постичь дано

через зрение и слух?

Вечер весенний.

Дождь моросит без конца.

Горечи полон

крик промокшей горной вороны,

направляющейся к ночлегу!..

«О если бы вечно

жила эта бренная плоть,

роса луговая!» —[50]

сжимается сердце моё

при виде весенней зари…

Под сенью деревьев,

роняющих розовый цвет,

дыхание бури

мне почудилось в шуме потока,

долетающем из ущелья».

Каждый год по весне

вместе с новым другом любуясь

вишней в полном цвету,

стал и я незаметно старцем

вопреки нелепой надежде…

Я сам ужо стар,

и вишня в саду постарела, —

но юность живёт

в ненасытном старческом сердце

и в душистых этих соцветьях…

Быстротечная жизнь!

Голос бонзы в храме вещает

о юдоли земной —

и, внимая молитвословьям,

на ветру облетают вишни…

Если стану потом

вспоминать эту вешнюю ночь,

полумрак, полнолунье, —

заскользят в предрассветных бликах

лепестки с деревьев отцветших…

Поздняя весна…

Островки Мацугаура[51]

в дымке голубой,

а вглядишься — дым плывёт

над домами рыбаков.

Даже птицы и те

над рекою резвятся стаей —

только мне суждено,

сам не знаю зачем, влачиться

в одиночестве по теченью…

Ещё нестерпимей,

чем летний мучительный зной,

жара в эту пору, —

как подумаю, что наступили

дни желанной осенней прохлады…

Вот уж краски зари,

расцветившие облачный полог

над вершинами гор,

постепенно тускнеют и блекнут —

надвигается вечер осенний…

Должно быть, сегодня

утоляют стихами печаль

простые крестьяне

в жалких хижинах под горою…

Опустился вечер осенний.

Льётся призрачный свет

сквозь бамбуковую занавеску —

и, по стенам скользя,

расползаются чёрные тени

силуэтами лап сосновых…

В безрадостном мире,

где зори проходят как сон,

ещё до рассвета

меня, старика, потревожил

мерный шум осеннего ливня…

Свистит коростель.

Смещается месяц в просветах

меж редких дерев.

Только птичья трель нарушает

тишину обители горной…

И белые цапли,

что мне примелькались с утра,

от дальней речушки

уже потянулись к ночлегу…

Сгущается сумрак осенний.

Окно приоткрою

так, чтобы виднелась луна

в светлеющем небе, —

и будто бы легче стало

коротать часы до рассвета…

Удэумаса.[52]

Тихий ропот храмовой рощи.

В полумраке

долетает издали песня, —

верно, в поле всё ещё сеют…

Бросили якорь

и прислушались — где же она?

А оказалось,

в кронах сосен поёт кукушка,

на обрыве, над самым морем.

Как будто за сосны

на самой далёкой горе

луна зацепилась

и повисла, рассветный сумрак

наполняя тусклым мерцаньем…

Безлунная ночь.

В старом храме слушаю молча,

как ветер свистит,

барабанит град но карнизам

да от стужи скулит лисица…

Тоскливо на сердце,

как будто осенней порой

в тумане белёсом

кричит заблудившийся гусь,[53] —

невидим и так одинок…

От себя, от себя

мановением выверну веер,

отгоню ветерок —

пусть уносит недуг осенний,

стариковскую хворь и немощь!

В Удзумаса,

в безлюдном урочище горном,

слышен посвист

и вой налетевшего вихря…

Сгущается сумрак осенний.

В тёмных волнах

на равнине бескрайнего моря

меркнет луна —

и заход её возвещает

окончанье осенней ночи.

Кто без содроганья

встречает порывы его?

В горах и долинах,

окраску листвы изменяя,

проносится ветер осенний…

Будто хочет о чём

у старой сосны допытаться —

над застрехой шумит

налетевший с дальнем вершины

беспощадный осенний вихрь…

Праздно взметая

под старыми соснами пыль,

снова сегодня

на закате ветер повеял —

и пахнуло ночной прохладой.

Вняв моленьям моим,

ты прийти обещала сегодня,

но стемнело уже,

а тебя всё нет, дорогая, —

изнываю в думах печальных.

Напрасно стараюсь

любовь от людей утаить —

излишняя скрытность

всем давно уже рассказала

о моих сокровенных чувствах…

Случайной росинкой

растаять, грозящая жизнь,

помедли немного!

Весь оставшийся век променяю

на минуту свиданья с милой…

Льются струи дождя

с капюшона у пешехода —

над висячим мостом

тучи сгрудились, переправляясь

через речку на тракте Кисо…[54]

Копитесь, копитесь,

невзгоды и беды мои!

Недолго осталось —

всё равно могильным бурьяном

прорастать этой плоти тленной…

Вроде бы вот,

а вглядишься — исчезло куда-то…

Так, без следа,

словно знойное марево, тает

наша жизнь в неведомых далях.

Рокот потока,

сосен разбуженных шум,

лунные блики —

всюду чувствуется предвестье

наступающего рассвета…

Наверное, путник,

до свету поднявшись, бредёт:

мелькнул на дороге

бамбуковый зонтик и скрылся…

Перелесок сосновый в поле.

То приблизится вдруг,

то опять в отдаленье растает

шум струящихся вод

речек Кацур а и Оои[55] —

то подует, то стихнет ветер…

Беззубый старик,

отраженья стыжусь своего…

О Зеркало-камень!

Почему не забрёл я сюда

в пору юношеских надежд?!

Едва различим

за гулом бушующих сосен,

сквозь ветер и дождь

из теснины порой донесётся

приглушённый рокот потока…

Никто не тревожат

размеренной жизни моей

в пристанище горном —

как отрадны мне, чудаку,

одиночество и покой!

Суждено было мне

поселиться в горах Удзумаса —

и стою иногда,

взор вперяя в туманные дали…

Так давно я не видел столицы!

Изрядно, однако,

состарилась эта сосна

у ветхой застрехи —

вместе с нею немало зим скоротали

мы в здешних горах…

Я в безлюдных горах

живу, удалившись от мира,

и прошу облака,

что нависли над ветхой крышей:

«Мой приют надёжней укройте!»

Жалеть не жалею

о том, что жизнь позади, —

о если бы только

оказаться снова хоть раз

у родительского очага!..

На соседней сосне

прокричала чуть свет ворона —

и заслышав её,

торопливо встают, суетятся,

собираются и город крестьяне…

Эту бренную плоть,

что росой на ветру испарится,

не оставив следа,

мы привыкли считать, нетленной,

сотворённой на тысячелетья!..

Убогая старость —

отныне удел чудака

из хижины горной.

Ни на что уже не годится

слабосильное, хилое тело…

Бывает порой,

забудусь в глубоком раздумье —

и вот дотемна

сам с собою веду беседу,

что-то спрашиваю, отвечаю…

И сколько же душ

переправиться только сегодня

на берег иной…

У моста в придорожном храме

голос колокола спозаранку.

Отзвук прошлых веков

не смолкает и раскатистом гуле,

о Цудзуми гора! —

Пусть с, подножья до самой вершимы

ты покровом укутана мшистым…

Не сыщешь приюта

в просторах безлюдных полей,

в бамбуковых дебрях…

Неужели и нынче ночью

снова класть траву и изголовье?[58]

Сгущается тьма,

но не стоит огней зажигать —

ещё беспросветной

станет сумрак ночи осенней

от светильника под окошком…

Право, не знаю,

что больше обманов таит

и непостоянства —

сны хмельные ночной порой

или этот призрачный мир?..

По склону спускаюсь,

кленовые листья топчу.

В лесу у подножья

прокричит случайная птица —

и опять безмолвие всюду.

Всем хочется знать:

«А так ли, как нужно и должно,

ты прожил свой век?» —

В праздных думах перебираю

дней минувших долгие чётки…

Тускло светит луна.

Вспоминаю все ночи былые,

что с друзьями провёл,

и в печали осенних раздумий

до рассвета часы коротаю…

И птица, должно быть,

о чём-то желая сказать,

щебечет на ветке —

о, если б на таинство речи

язык свой она обменяла!..

Ничего не свершив,

не дождавшись цветения вишен,[60]

прожил семьдесят пять

зим и вёсен на белом свете —

даже стыдно назвать свои годы…

В лунное небо

дружно летят завыванья

псов деревенских.

До утра притихли крестьяне там,

во тьме у подножья Удзи.[61]

Пусть во прахе мирском

затерялись слова нашей речи, —

не погибли они,

и единственно непреложен

Путь бесхитростных слов Ямато![62]

От тяжких забот

так безмерно устало сердце —

и всё же грущу,

понимая, что нет возврата

годам, прожитым в мире бренном…

Гляжу на восток —

и всё, чем отравлено сердце,

уносится прочь.

В небесах над розовой кромкой

блекнут месяца очертанья…

Куски черепицы,

разорванный полог провис —

а бронзовый Будда

всё так же неколебимо

стоит в сиянии лунном…

От мучений стиха,

боли поисков нужного слова,

умоляю, избавь,

о всемилостивейший Будда,

бескорыстный Даритель отрады!

Молюсь, неразумный,

чтоб сотни и тысячи лет,

на вечные веки

возвышались в краю Ямато

эти горы над островами…

Вот и солнце

над облачною грядою

потускнело,

незаметно клонясь к закату, —

наступает вечер осенний…

Быть может, слабее

сиянье осенней луны,

чем прежде казалось? —

Нет, то взор нелепой застилают

стариковские мои слёзы…

Службу справляя,

сосны поют на ветру

с тяжким надрывом —

будто мукой душевной объяты,

разрыдались над сутрой монахи…

Все ночи и дни

я ждал: ну когда же, когда же

они зацветут?!

А соцветья желанные вишен

опадают, едва распустившись…

Казалось, не в силах

угасшее сердце прельстить

ничто в этом мире —

и опять как будто цепями

я прикован к вишням цветущим…

Бессильному старцу,

чей век с каждым днём всё темней,

всё ближе к закату, —

что проку скорбеть и томиться

торжеством весны уходящей!..

Ну, старость пришла!

Донимает проклятый локоть,

и в левой руке

даже лук держать не под силу —

пору лишь кряхтеть да кривиться…

Закатное солонце

тускнеет в просветах листвы,

за горы склоняясь.

Сквозь туман донёсся чуть слышно

голос колокола из долины…

С незапамятных лет

не ступала нога человека

в этой чаще лесной —

чуть заметны под прелой листвою,

пролегли звериные тропы…

Всё, что на языке,

исходит от нашего сердца,

но какая же речь

людям даст заветное слово,

чтобы сущность сердца поведать?..

На западе — мрак,

на востоке брезжит сиянье…

О, если бы знать,

сколько раз ещё в этом мире

для меня поднимется солнце!

Непостоянство —

нашего мира основа.

Не потому ли

грустью исполнены песни

тех, чей удел — угасанье?..

Всё холоднее

осенние долгие ночи.

Вот и сверчки

по-новому заверещали

там, за калиткой садовой…

Видел я нынче

в горной долине сосну

около грота, —

верно, невесело ей

пору дождей коротать…

Явью ли были

или обманчивым сном

древних деянья?

Ночь провожу я в раздумье,

долгому ливню внимая…

Ветер, веющий с гор,

нынче ночью умерь свою силу!

От жилья вдалеке

сном тревожным забылся странник,

постелив траву в изголовье…

Приятно порой

на солнце весеннем погреться —

к сельчанам подсесть

и мирно под старою ивой

с друзьями вести разговоры…

О кукушка!

Внимая напевам твоим,

так печально

провожу я нынешний день

в этом диком горном краю…

Вот и навестил

свой заброшенный приют.

Домик обветшал,

Палисадник и плетень

сплошь усыпаны листвой…

Подумал сперва:

на землю спускаясь с небес,

белеют снежинки,

и что ж — оказалось, летят

с вишнёвых дерев лепестки…

Быть может, и ей

тревоги мирские не чужды…

Укрывшись в ветвях,

без устали кличет кукушка

и места себе не находит.

Как незаметно

день этот долгий прошёл!

Вешняя дымка…

Я с детворой деревенской

в мячик на нитке[68] играю.

Ну вот наконец

и пришла долгожданная осень —

повсюду в траве

сегодня вечерней порою

печально сверчки напевают…

Ярко светит луна.

Я в ночь выхожу — любоваться

ширью летних полей.

У подножья горы, в отдаленье

пролегла полоска тумана…

Как сердце щемит!

Сегодня на горной поляне

в сгустившейся мгле

ведут свою песню лягушки

почти что у самого дома…

Осень подходит.

Холодно мне, старику,

в летней одежде.

Видно, и клёнам в горах

время покровы менять…

Всё глуше во тьме

последних цикад голоса,

и каждую ночь

всё яростней ветер ревёт

над кровлей лачуги моей…

Право, не знаю,

как оказался опять

в хижине ветхой, —

верно, по старым следам

сердце меня привело…

Пусть барабанит

ливень по стенам и кровле

хижины горной —

из-за ненастья

ты возвращенье отсрочишь

и погостишь хоть немного!

Ночью осенней

слушаю, глаз не смыкая,

песню печали —

где-то в окрестных ущельях

бродит олень одинокий…[69]

Здесь, в горной глуши,

где путника встретишь едва ли,

весь день напролёт

цикады протяжно стрекочут

под пологом летнего леса…

Вот и затишье.

Из дому я выхожу

полюбоваться —

как заблестела вдали

зелень омытых вершин!

Вновь я проведал

свой позабытый приют

в горном селенье.

Глядь — цувабуки[70] цветок

подле ограды расцвёл…

Хотя никогда

я жизни мирской не чурался,

но, правду сказать,

намного приятней в покое

вкушать одиночества прелесть…

Захочешь постичь

блаженного старца природу

и свойства души —

поведает истину ветер,

что веет в просторах небесных…

Есть ли на свете

что-либо, чью красоту

время не точит?

Только цветущие вишни

вечно прекрасны весною…

Так незаметно

поблек и осыпался цвет

роз ямабуки,[72] —

а земляка из деревни,

верно, уже не дождаться…

Тяжко нам, смертным,

век вековать без бумаги,

кисти да туши —

нынче одолжишься в храме,

завтра врача потревожишь…

Сердцу приволье!

Густо кругом разрослись

летние травы.

Вот и жилище моё —

хижина в горном краю…

Вдвое печальней

кажутся осенью горы

в нашей округе —

неумолимо с деревьев

ветер листву осыпает…

Раньше, бывало,

видел я снег поутру

только зимою…

Время, наверно, пришло —

снег у меня в волосах!

Пусть неприметен

мой одинокий приют

в поле осеннем…

Слышишь, запели сверчки.

Жду тебя, друг, — приходи!

Как хорошо,

загодя дров нарубив,

ночь напролёт

праздно лежать у костра

с чаркой простого сакэ!..

Кому рассказать,

как нынешней осенью поздней

уныло бреду

под вечер в лачугу свою

с корзинкой травы-лебеды?..

Тоскою охвачен,

из хижины я выхожу.

На рисовом поле

легли налитые колосья

под натиском горного вихря…

Если и дальше

будут дожди поливать,

скоро приют мой

станет окраской сродни

клёнам в окрестных лесах…

Ночью и днём

ветер осенний ярится —

знаю, ничто

в этом изменчивом мире

сердце моё не встревожит…

Багряной листвою

знакомые склоны Куками

расцвечены вновь,

но скоро нагрянет с вершины

неистовый вихрь осенний…

Во веки веков

богам я хотел бы служить,

в затерянный храм

тропинкой лесной проходя

над кручею Ияхикó…[76]

Кто знает, откуда

пришёл ты сегодня ко мне

тропой сновидений,

хотя на тропинке в горах

сугробами путь преграждён…

Где-то в селенье,

должно быть, гремят барабаны,

флейты играют,

а в горах лишь одно услышишь —

заунывную песню сосен…

Топор прихватив,

отправился я по дрова

в окрестные горы, —

а там под каждым кустом

заливается соловей!..

Пойте, что же вы!

Спойте мне, а я спляшу —

как же можно спать

в эту радостную ночь,

ночь сияющей луны?!

У тропинки лесной,

собирая сегодня фиалки,

я оставил в траве

свою плошечку для подаянья,[77]

свою мисочку там я забыл…

Воды натаскать,

да дров нарубить побольше,

да трав насушить,

покамест не зарядили

осенние долгие ливни…

Высоко в облаках

он привык распевать и резвиться,

этот жаворонок, —

а сегодня из тесной клетки

нам приход весны возвещает…

Погреться хотел,

придвинувшись ближе к жаровне,

но только залёг —

и будто мороз зимней ночи

сильней по нутру разошёлся…

В провинции Ки[78]

под сводами старого храма

на Коя-горе

всю ночь шуму ливни внимаю,

шуршанью в ветвях криптомерий…

Как хорошо,

в шалаше растянувшись на сене,

слушать лягушек,

что перекличку заводят

где-то по горным лужайкам…

В беззвёздную ночь

не спят, беспокоятся утки,

стернёю шурша

на соседнем рисовом поле, —

пронимает холод осенний!..

Я в плошку свою

пучок одуванчиков сунул,

фиалок набрал —

вот и славное будет нынче

Будде трёх миров[79] подношенье…

О, как пышно цветёт

патриция передо мною

в каплях светлой росы!

Что ж, сорву и верному другу

отошлю эту ветвь с приветом…

Хотя бы сегодня

не дуй так свирепо с высот,

о ветер осенний!

Пожалей последние листья

в замерзающей горной роще…

День, ночь, снова день —

в вот настаёт середина

десятой луны.

Помаленьку, глядишь, и прожил

осень этого долгого года…

Вихрь осенний,

как будто терзая врага,

листья срывает —

к дверце лачуги моей

ворох прибить норовит…

Солнце в небе

на запад давно склонилось.

Долог путь

через лес до хижины горной.

Тяжела на плече котомка…

Следы его кисти

сквозь слёзы почти не видны.

Опять вспоминаю

те давно минувшие годы —

и черты отца предо мною…

Глицинии куст

прошлой осенью пересадил я,

а нынче гляжу —

в каплях чистой росы на рассвете

зацвели, раскрылись бутоны!

И посочинял бы,

и в мяч бы охотно сыграл,

и вышел бы в поле —

да никак изо всех занятий

не могу на одно решиться!..

Из многих и многих

никчёмных привычных вещей

в моём обиходе

для иных веков предназначен

только след, оставленный кистью…

Когда бы сосна,

чернеющая в полумраке

на склоне холма,

оказалась вдруг человеком, —

мы б о древности потолковали…

День за днём, день за днём

поливают осенние ливни,

а старик под горой

всё маячит с рассвета в поле, —

видно, с жатвою припозднился…

Новенький мячик

знакомая мне подарила

Дёргаю нитку,

скачки да прихлопы считаю —

вот и день почитай что прожит!..

Гляжу на цветы,

а сердце не знает покоя —

и вместо того

чтобы вешней красой наслаждаться,

предаюсь печальным раздумьям…

Нашёл я приют

на задворках богатого дома.

Не гонят пока,

я живу себе — поживаю

ночь да день, а там и ещё день…

Стоит ли, право,

радоваться, что уйдёшь,

с жизнью простившись,

в мир иной — пусть даже в обитель

самого пресветлого Будды?..

Поистине, сердце[83]

себя же сбивает с Пути,

строптивое сердце…

Натяни же крепче поводья,

обуздай свою клячу-сердце!

Не стоит труда

заботиться и волноваться

о том да о сём —

ведь недаром обет всеспасенья

дал когда-то Амида-Будда!..[84]

Никому не дано

прикоснуться к Пути Благодати,[85]

осязать его суть,

но в каждом вздохе и мановенье —

непреложная мудрость Будды…

Право, мне повезло,

что таким вот, как есть, неказистым,

появился на свет —

уповаю на исполнение

принесённого Буддой обета…

Больше всего

полюбился мне в атом мире

вкусный моллюск

из ракушек садзагатáкэ[86] —

тех, что водятся у побережья.

Если нынче с утра

не отвергнет мои приношенья

повелитель морей, —

может быть, наконец сподоблюсь

наловить ракушек к обеду!..

С незапамятных лет

не меняется эта картина:

берег, камни, прибой

и вдали — из моря встающий

смутный контур острова Садо…[87]

Что тревожиться зря,

изводить заботами сердце,

если с часу на час

можно ждать исполненья обета

всеблагого Амиды-Будды!..

Здесь, на земле,[88]

живём ли мы так или этак —

что во дворце,

что в шалаше из соломы —

всем один конец уготован…

Откуда явилась

в зелёном убранстве весна?

Я дверцу открою

и выйду из хижины в ночь,

чтоб глаз до зари не смыкать…

Приходи поскорей

любоваться бананом[89] близ дома —

будет, право, так жаль,

если ветер осенний растреплет,

разорвёт исполинские листья!..

Стариковский досуг

в час бессонный нынешней ночью

ты разделишь со мной…

Труден был твой путь от селенья

по крутым, извилистым тропам.

Что ж, после того

как я показал тебе горы

во всей их красе, —

не жалею, пусть обрывает

листья с клёнов ветер осенний!

Сколько длинных даров

своего благодатного сада

ты сегодня принёс!

Пусть послужат сперва, пожалуй,

Будде трёх миров подношеньем…

О сливовый цвет,

Хоть ты стариковскому сердцу

отраду верни!

Сколько лет, как на этом свете

у меня друзей не осталось…

Там поставлю

красные листья в вазу,

тут наклею

жёлтый лист на бумагу…

Так, слагая

стихи о кленовых листьях,

провожу я

осень в хижине горной.

Не богаче иных

окраской и благоуханьем,

ветка вишни в цвету, —

но тебе и того довольно,

чтоб постичь скорбящее сердце!..

Видно, век доживать

суждено мне в здешних пределах,

на Куками-горе,

в ветхом доме под сенью рощи

при старинном храме Отóго…

Вдруг как никогда

уныньем повеяла осень —

сквозь плотную мглу

слышу, ливень нещадно хлещет

по зелёным росткам бамбука…

Вишни ранней весной,

а осенью буйные травы —

вот услада моя,

и пускай хоть всю ночь гуляют,

веселятся в селе крестьяне!..

Едва прояснилось —

и снова темнеет от туч

осеннее небо…

Не так ли бывает с душою

в текучем, изменчивом мире?..

Хорошо отдохнуть

в тишине этой хижины горной,

меж деревьев и скал,

под прохладным покровом рощи.

Посох в сторону отставляю…

Теперь уж едва ли

сельчане меня навестят —

на дальних вершинах

и на ближних отрогах гор

неприступно белеет снег…

Пути Благодати

постичь мне и впрямь не дано —

вчера и сегодня

так бездарно часы досуга

пролетели в хижине горной!..

Поглядев на цветы,

вспоминаешь: ничто в этом мире

не пребудет вовек —

и цветы, что позже раскрылись,

всё равно опадут, увянут…

Ни звука не слышно

за толстой дощатой стеной,

но, глядя на небо,

я догадываюсь, что нынче

непременно быть снегопаду…

Всё на свете презрев,

об одном помышляй неизменно,

днём и ночью радей —

как проведать в жизни земной

тайну Истинного Пути…

Как суетна мысль

изрёкшего: «Я существую!" —

Что можно сказать

о никчёмной, призрачной плоти

в мире вечного наважденья?..

Голос кукушки

донёсся из зелени крон

в рощице горной —

и по этой нехитрой трели

я узнал: весна миновала…

Пускай похоронит

тропинку в горах снегопад —

какое мне дело!

Я ведь знаю, что никогда,

даже в ясный солнечный день,

ты меня навестить не придёшь…

В лачуге своей,

делами заняться не в силах,

тревожусь и жду:

ведь давно уж в горах стемнело,

а тебя всё нет почему-то…

Нынешней ночью,

должно быть, примяты дождём,

цвет осыпают

запоздалые жёлтые хаги

там, у берега Фурукава…

Скоро, скоро уже

ударят ночные морозы —

неспроста целый день

верещит в траве, причитает

беспокойный сверчок-узорчатка…

Я оставил вчера

свою плошечку для подаянья —

и никто не украл,

и никто на неё не польстился!

Видно, слишком уж неказиста…

«Ветер так свеж,

луна так светла на небе —

вот бы сейчас

поплясать с сельчанами вместе!»

Что-то блажь старика одолела…

Грустно смотреть,

как один за другим облетают

хаги цветы

на просторах осенней равнины,

содрогающейся от ветра…

Если спросят меня,[92]

презревшего пагубу плоти,

как на свете прожить, —

отвечаю: да будь что будет!

Дождь так дождь, ветер так ветер!

Ещё неразумней,

чем числа писать на воде, —

по жизни влачиться,

подвергая всуе сомненьям

правоту учения Будды…

Человеческий век

подобен единому мигу,

дню цветенья вьюнка…

Ничего мне в жизни не надо,

кроме жизни — той, что имею!

Словно водоросли,

что без дела колышутся в море

то туда, то сюда, —

прожил я вчера и сегодня,

проживу, должно быть, и завтра…

Слыхал я, что есть[93]

ещё не погрязшие в прахе

божественных догм, —

но воочию видеть такого

мне ни разу не доводилось!

Все дела позабыв,

высшей цели я должен достигнуть —

причаститься Пути!

Пусть всего лишь на день единый

после тысячи лет исканий…

Если спросят меня,

где обитель моя в этом мире,

я отвечу одно:

«Мой приют к востоку от моста

через воды Реки Небесной…[94]»

Помышляй лишь о том,

что нынешний день уготовил,

настоящим живи,

ибо прошлое необратимо,

а грядущее непостижимо…

После себя

что я оставлю на свете?

Вишни — весне,

лету — голос кукушки,

осени — алые клёны…

Печалью весны

сквозь дверцу плетёную веет.

В безмолвии гор

отдаются протяжным эхом

соловьиные переливы…

Зелёные листья

плакучих раскидистых ив

над гладью протоки

незаметно соединились

с утопающим отраженьем…

В дальнем горном краю,

где зимней порой ураганы

напевали печаль,

вся округа благоухает

ароматом цветущей сливы…

Должно быть, друзья

боятся, что снег не растаял,

зайти не спешат…

А слива у хижины горной

белеет не снегом — цветами![96]

Ночью весенней

в тусклом сиянье луны

я просыпаюсь.

Как на душе тяжело!

Крик перелётных гусей…

Уж нет на земле

того, кто со мною на вишни

весною глядел, —

ах, с кем любоваться теперь

цветами в родимом краю?..

В эту горную глушь

любоваться цветением вишен

не заманишь друзей —

распускаясь и отцветая,

облетят цветы сиротливо…

Верно, к исходу

стала клониться весна —

в вышних просторах

путь её мне указуют

лепестков кружащие стаи…

Вишни в вешней красе,

но время цветенья не вечно —

и всё меньше цветов

с каждой новой зарёй остаётся

для меня в этом бренном мире…

К речке Итэнотáама,

что в области Ямасирó,[99]

наклонился напиться —

и увидел себя под сенью

жёлтых роз в прозрачных глубинах…

Нынче ночью опять

в одиночестве я на веранде, —

не спросить ли луну,

где друзья, что со мною рядом

прошлой осенью здесь сидели?..

Летняя ночь.

Густо листвою укрыты

горные склоны —

даже сиянье луны

меркнет во мраке лесов…

Будто под ветром,

зыбью подёрнулся лик

ряски болотной —

носится рой светлячков

над бочагами в горах…

Сколько помню себя,

не бывало подобного пекла —

даже в самой тени

не найти от жары спасенья!

Буду мучиться, задыхаясь…

Гляжу я в печали…

Под вечер влажны от росы

деревья и травы.

Как мало, воистину, люди

о сути вещей размышляют!

На увядшем лугу

кузнечиков стрёкот под вечер,

несмолкаемый хор —

как пронзительна и безнадёжна

эта песня тоски осенней!

Проснулся я ночью:

под ухом сверчок верещит,

хотя в изголовье —

не травы с окрестных лугов,

ночлег мой — не отдых в пути…

Хотел бы я знать,

каков этот вечер осенний

в родимых краях…

Или так же, как в старину,

осень сеет одну лишь печаль?..

Метёлки бурьяна

у хижины в рост поднялись —

кончается осень,

Остывает закатный отсвет

в дождевых разреженных струйках…

Ведь это же ливень

начинается там, вдалеке!

А я-то подумал,

будто с гор Судзука[100] туман

на дорогу завесой лёг…

Я решил, что луна

из-за туч наконец-то выходит,

но ошибка моя

всё яснее с каждой минутой —

занимается день на востоке…

Представляется мне,

что один в целом мире любуюсь

светом полной луны, —

но, конечно, никто не в силах

пренебречь этим дивным сияньем…

Свет разливает

вишня в саду под окном

вешним цветеньем —

о, если б видел сосед

отблеск луны на ветвях!

Все сосны в горах

уже обрели очертанья,

и ветви видны

до самой последней иголки —

светел месяц осенней ночью…

«Где он сегодня?» —

гадает, должно быть, луна,

выйдя на небо

родины дальней моей

в эту погожую ночь…

Месяц, наверно,

выбирается из-за горы —

вот заиграли

отблески первых лучей

в волнах залива Сума…[101]

Вешнее поле…

Полнится счастьем душа.

Стоило только

бабочку мне поманить —

и подлетела на зов!

Лунным сияньем

залита вишня в горах.

Вижу, под ветром

ветви в движенье пришли, —

значит, цветы опадут?..

Мне казалось, в живых

недолго пребуду, и всё же

снова осень пришла,

снова ночь напролёт любуюсь

полнолунием в бренном мире…

За оградой, в горах

отцветают и блекнут хаги.

Вереница гусей

потянулась с криком протяжным —

вот и год уже на исходе…

С тех пор как прозрел

и понял, что туче плывущей

подобен наш мир, —

рукава расшитого платья

орошаю вечно слезами…

Морозная ночь.

Рокочет вода на порогах.

Должно быть, сейчас

хлопья снега тихо ложатся

там, в ущелье реки Оокава…

Возле самых ворот,

где нога человека, похоже,

не ступала с утра,

на опавшей листве павлоний

росной влаги прозрачный отблеск…

Со вчерашнего дня

не стихает над Асука ливень —

и зелёной листвой

на глазах у меня покрылись

склоны дальних холмов Маюми…[103]

Как бабочки, кружат

опавших цветов лепестки

в свободном полёте —

неужели весне подвластно

даже таинство снегопада?..

Всё выше и выше

в горах оседающий снег —

всё чаще и чаще

невольно припоминаю

о том, что год на исходе…

Мы вечер проводим

вкруг жарких углей очага,

в тепле и уюте, —

даже лад старинных сказаний

по-весеннему благодушен…

Хотя ни к чему,

кроме угольев этих в жаровне,

душа не лежит,

но взглянул — и залюбовался

красотой горы Сиратори…

Беспечно и праздно

я месяц за месяцем жил,

но время приспело —

и задумался вместе со всеми

о делах минувшего года…

Белые хлопья

в просторе предвечных небес

тихо кружатся —

вот уже, как видно, и прожит

целый год из недолгой жизни…

Брожу допоздна

и всё не могу наглядеться —

как месяц хорош

в обрамленье облачной дымки

над сосновым бором в долине!

Вчера и сегодня

под вишнями в вешнем цвету

печально гадаю:

неужели бесследно канут

дней моих весенние зори?..

Опадают цветы

горных вишен по склонам отлогим —

неизвестно, зачем

существуют они в этом мире,

ничьего не радуя взора…

Нынче не различить

облетевших цветов аромата —

но пленили меня

облака над горной вершиной,

белизною с цветами схожи…

Ночной ветерок

по колосьям прошёлся чуть слышно —

и словно в ответ

закружились, тускло мерцая,

светляки над пшеничным полем…

Сияет луна

безоблачной ночью весенней —

и кажется мне,

что не тени устлали землю,

а опавшие листья павлоний…

Короткая ночь.

Тьма всё гуще, всё ближе утро, —

но как никогда

слышен шум быстрин Камогава,[104]

виден месяц на небосводе…

Открываю глаза —

и заветные думы ночные

улетучились вмиг.

Поутру так невыносима

пустоты беспредельность в сердце!..

Ветер, прянувший с гор,

свирепо бесчинствует в соснах

над приютом моим —

о приходе зимы возвещает

завыванье осенней бури…

Значит, время пришло:

уныло, по-зимнему сеет

нескончаемый дождь —

и былого очарованья

не вернуть оголённым клёнам…

Как сиротливо

зиму встречает в горах

мой палисадник!

Прибивая палые листья,

день и ночь дожди поливают…

Мне впервые дано

оценить одиночества прелесть

этим утром — и вот

незапятнанной, первозданной

чистотою снега любуюсь…

Ну что же, пора

итожить обширные планы —

всё ближе тот день,

когда за третий десяток

года мои перевалят…

Всю влагу до капли,

как видно, решила стряхнуть

сосна перед домом —

вновь и вновь неистово хлещут

в дверь мою дождевые брызги…

Разливается вширь

вечерний туман с Камогава[105] —

и уже не понять,

где сейчас кварталы столицы,

где реки белёсое ложе…

Даже звери в лесах

объясняются между собою,

но кому на земле

суждено осознать и постигнуть

Речи истинное величье?..

По прошествии лет

слились для меня воедино

явь и радужный сон —

днём и ночью душу тревожат

о минувшем воспоминанья…

Я думал в горах

от горестей бренного мира

спасенье найти —

но и здесь под игом сомнений

с каждым днём на глазах старею…

Едва ли не больше,

чем в самых высоких горах,

для сердца сокрыто

вечных истин и откровений

в толчее городского базара…

Поселившись в горах,

проводил я дни в созерцанье[107] —

и познал наконец

всю тщету быстротечной жизни,

облакам и водам подобной…

Поле проса, где тигр

притаился у самой тропинки

меж колосьев густых,

на ветру слегка шелестящих, —

вот он, образ нашего мира!

Обитателем гор

мне давно уже стать подобает,

опроститься душой —

отчего же печальные думы

вновь навеял ветер осенний?..

О, если бы мне

сердце вещее, чтобы сумело

без обыденных слов

объяснить друзьям, для чего же

здесь живу отшельником горным!..

От мира вдали

Я пристанище выбрал по праву

в лесистых горах,

где соблазном земных влечений

даже сны не смущают душу…

Покрываются мхом[108]

полусгнившие доски порога

в обветшалом жилье —

слишком редко бывают гости

здесь, под кровом хижины горной…

Плетёная клетка,

где куры, набившись битком,

живут на откорме, —

таким представляется мне

наш благополучный мир…

Отворяю окно,

чтоб луною полюбоваться, —

и мгновенно погас,

растворился во мраке светильник.

наделённый, как видно, душою…

Трава в изголовье

да полог холодных небес…

Угрюма дорога —

ни души я не знаю

в здешних горах и долах!

Вот такую-то жизнь

без забот, без тревог, без печалей,

в окружении гор —

и могу я назвать, пожалуй,

жизнью, не обделённой счастьем…

Конечно, не всё

так гладко в домах у соседей,

как думалось мне, —

только со стороны отрадна

и безоблачна жизнь чужая…

Если с рассветом

снова придётся вставать, —

право, не знаю,

для чего ж тогда понапрасну

засыпать с наступленьем ночи?..

Деревья и травы

мне шепчут о чём-то своём —

и лепет неясный

пробуждает в глубинах сердца

потайные, заветные думы…

Мелькают картины

далёких минувших веков

пред мысленным взором —

как печально мечтать о мире,

что навеки в прошлое канул!..

Чем старей становлюсь,

тем отчётливей прошлого лики

в сновиденьях ночных —

засыпаю, чтобы душою

вновь и вновь устремиться в юность…

«Всё сущее — явь,

не-сущее — сон, наважденье!»

Так думаем мы,

забывая, что жизнь в этом мире

есть всего лишь жизнь в этом мире…

Вот прозвучал

в тишине мой собственный голос —

раз, ещё раз, —

но кому ответствует он,

праздный, словно эхо в горах?..

Я знаю, души

у щенка, да ещё на картине,

конечно же, нет —

и всё же спрошу, пожалуй:

а вдруг душа отзовётся?!..

Пусть я не постиг

сокровенной глубины

Старого пруда —

но поныне различаю

всплески в тишине…

Сердца порывы

тщетно стремятся к небу

вместе с клубами

благовонных курений —

словно дымок над Фудзи…

Как ни старайся

от праздных влечений уйти,

снова и снова

и к луне, и к вишням цветущим

обратишься ты в бренном мире…

«Нет меня», — говорил он,

«Аз есьмь!» — в стихах возглашал.

Жил, не зная печали,

изо всех житейских напастей

для души извлекая благо…

В мире ином

так ли сбылись твои грёзы,

как на земле?

Ведь из жизни ушёл ты весною

в полнолунье, под сенью вишен…

В мире огромном,

как лилии в водах реки,

жизни людские —

распускаются и увядают,

увлекаемые теченьем…

Летние мошки

на пламя лампады летят —

к смерти стремятся,

торопя и тесня друг друга,

словно жалкие наши подобья…

К ущербной луне,

потускневшей в преддверье рассвета,

прикован мой взор —

жаль, так мало ночей осталось

под луною жить в этом мире!..

Голос издалека…

Но как же был он мне близок,

тот сверчок на сосне!

А теперь и его не стало —

знаю, осень всему виною…

В белом тумане

тонет обитель моя

меж скал нависших —

проводи хоть ты до порога,

тусклый месяц осенней ночи!..

Как радует слух

проворной речушки журчанье!

Над самой водой

саранча в камышах мелькает.

Поживу-ка я здесь немного…

Смотрю, как луна

восходит вдали над горами,

сиянье струя, —

и впервые в кромешном мраке

самого себя различаю…

Я решил поутру,

что цветы так украсили сливу,

а не выпавший снег, —

но, увы, поднёс мне прислужник

ветку сплошь в набухших бутонах!..

В сиянье луны

из рощи, давно позабывшей

о летних ночах,

мне на радость и удивленье —

одинокий голос цикады…

Пролетают года.

Люди старятся и умирают —

но весенней порой,

как всегда, на привычном месте

ждёт меня зелёная ива…

До сих пор по утрам

будто веет в душе ароматом —

вспоминаю цветы,

что так долго не опадали

на деревьях по склонам горным.

Если счесть до конца,

без остатка, грядущие вёсны

краткой жизни моей, —

как немного в них наберётся

лепестков отцветающих вишен!..

Тот, кто пыль городов[120]

отринул и на гору Коя

от соблазнов ушёл, —

верно, только в цветах опавших

видел он щемящую прелесть…

Под ветром ночным

колышутся листья павлоний,

скрывая луну, —

знаю, знаю, скоро наступит

день осеннего листопада…

Видно, пора —

над кипарисовой рощей

месяц повис,

замутнённый дымкой весенней.

Колокольный звон на рассвете…

Мы слова сказать

друг другу, конечно, не сможем, —

а всё ж хорошо

знакомых ласточек встретить

вдали от родного дома!..

Уже проступили

сквозь тьму очертания сосен —

а только луна

пока не спешит появиться,

укрывшись за горной вершиной…

Я-то ведь думал,

читаю в ночи при лампаде,

а оказалось —

и без огня уже видно.

День незаметно забрезжил…

Кажется, будто

льются на землю с небес

лунные блики —

ночью ложится снег

путнику на рукава…

День изо дня

тянется стая за стаей

меж облаков.

Осень пришла — на зимовье

диких гусей провожаю…

Дождик весенний…

Вспомнилось мне, как бродил

вместе с любимой

в вешних садах Окадзаки,[121]

первую зелень срывая.

Опадают цветы —

словно снежные хлопья кружатся,

а на Сага[122] горе

буйным ливнем, хлынувшим с вишен,

разлились лепестки по склону…

Оторвался от ветки

павлонии высохший лист —

одинок и печален,

робкий шёпот его донёсся

из пространства беззвёздной ночи…

Пусть осенней порой

позже всех им дано распуститься,

хризантемам в саду, —

но никто из цветов не смеет

с ними спорить благоуханьем!..

Незавидна судьба

этой старой птицы-тидори!

Под осенней луной

о подросших птенцах тоскуя,

громко кличет она во мраке…

Старость пришла.

Так мало осталось желаний!

И ни к чему

торопить, подстёгивать плетью

сердца загнанную лошадёнку…[123]

Поля показались

в просветах меж тонких стволов

бамбуковой рощи —

как отрадно снова увидеть

черепицу крыш Окадзаки!..

На утлом пароме

несметные толпы людей

за жизнь перевёз он,

этот лодочник с Ёдогава,[124] —

постарев в бесконечной дороге…

Созерцанию гор

предаюсь я самозабвенно.

Затихает вдали

голос колокола, с вершины

о закате дня возвещая…

Что ж, покину и я

суету нашей бренной юдоли, —

ото всех вдалеке

заживу в пристанище горном

жизнью вольного дровосека!..

Как хорошо,

когда на циновку приляжешь

в хижине горной

и отдыхаешь душой

от повседневных забот.

Как хорошо,

когда у горячей жаровни

сладко вздремнёшь,

и уже никому на свете

растолкать тебя не под силу.

Как хорошо,

когда, раздобыв у друзей

редкую книгу,

можешь потрёпанный том

на первой странице открыть.

Как хорошо,

когда приготовишь, бывает,

тушь да бумагу,

и будто бы сами собой

с кисти польются слова.

Как хорошо,

когда уже месяца три

бьёшься над строчкой —

и в какой-то заветный миг

оживут, заиграют стихи.

Как хорошо,

когда и жена, и детишки

рядом с тобою

дружно сидят за столом,

головы к чашкам склонив.

Как хорошо,

когда попадётся заказчик,

чтоб не скупясь

за какое-нибудь письмишко[125]

предложил приличную цену.

Как хорошо,

когда выберешь день потеплее

и дотемна

осенью либо весною

бродишь в горах окрестных.

Как хорошо,

когда, на рассвете проснувшись,

выглянешь в сад —

и увидишь вдруг, что бутоны

превратились в цветы на вишне.

Как хорошо,

когда, отрешившись от дел,

о преходящем

поразмышляешь лениво

в клубах табачного дыма.

Как хорошо,

когда, созерцая в тиши

горы и воды,

неизменно милые сердцу,

по знакомой тропе пройдёшься.

Как хорошо,

когда, на столе развернув

редкостный свиток,

чтенью предашься душой

и созерцанью картин.

Как хорошо,

когда за окном у тебя

сядет на ветку

птица из дальних краёв

и распевает с утра.

Как хорошо,

когда в кои-то веки наполнишь

рисовый ларь

и вздохнёшь: «Ну, хотя бы месяц

можно жить, в долги не влезая!»

Как хорошо,

когда разговоры ведёшь

не с простофилей —

что про давние времена,

что про наш, сегодняшний день.

Как хорошо,

когда у торговца купил

рыбы получше —

и ноздри щекочет слегка

жареного аромат.

Как хорошо,

когда рыбы наваришь котёл

на всю ораву

и ребятишки кричат:

«Ой, вкуснота, вкуснота!»

Как хорошо,

когда развернёшь наугад

древнюю книгу —

и в сочетаниях слов

душу родную найдёшь.

Как хорошо,

когда в долгую снежную ночь,

сидючи дома,

подогреешь остатки сакэ

и закусываешь у огня.

Как хорошо,

когда просидел целый день

дома за книгой —

и вдруг у ворот раздались

близких друзей голоса.

Как хорошо,

когда проникаешь один

в истинный смысл

книги, чью скрытую суть

прочим постичь не дано.

Как хорошо,

когда без гроша за душою

чахнешь с тоски —

и случайно зашедший знакомый

вдруг подбросит немного деньжонок.

Как хорошо,

когда помешаешь уголья,

чтоб разгорелись,

и глядишь себе на котелок,

где бурлит, клокочет вода.

Как хорошо,

когда со старинным дружком,

всласть насмеявшись

и поболтав просто так,

душу хоть раз отведёшь.

Как хорошо,

когда между делом вздремнёшь

после полудня —

и проснёшься от струй дождевых

в освежённом, влажном саду.

Как хорошо,

когда подливаешь чайку,

угли мешаешь

и степенно беседу ведёшь,

рассуждая о том да о сём.

Как хорошо,

когда, от дремоты очнувшись

в солнечный день,

слышишь бульканье и фырчанье —

песню чайника на жаровне.

Как хорошо,

когда, при своей нищете,

чашки расставив,

можешь спокойно сказать:

«Ешьте и пейте, друзья!»

Как хорошо,

когда заглянул на часок

старый приятель —

и в тыкве-горлянке нашлось

для обоих чуть-чуть сакэ.

Как хорошо,

когда все домашние в сборе —

и вот впятером

сидим себе живы-здоровы,

не кашляем, не чихаем.

Как хорошо,

когда, на станке поработав,

ловко скроив

и сметав, жена примеряет

домотканое ладное платье.

Как хорошо,

когда ненароком посмотришь

на малышей —

и заметишь, что повзрослели,

подросли и окрепли все трое.

Как хорошо,

когда беспокойные гости

рано ушли,

и никто тебе не мешает

с головой погрузиться в книгу.

Как хорошо,

когда к случаю вспомнишь примету:

«Коли цветы

зацвели на гвоздичных деревьях,[126] —

значит, завтра богатым будешь…»

Как хорошо,

когда одолжаться приходишь

и только начнёшь:

«Мне бы, знаете ли, того-то…» —

а слуга уже тащит свёрток!

Как хорошо,

когда вскипятишь себе чаю,

сядешь, ноги поджав,

и набьёшь полон рот вкуснющим,

ароматным, жирным пельменем.

Как хорошо,

когда угощают в гостях

лакомым блюдом —

например, подадут с пылу с жару

запечённый соевый творог…

Как хорошо,

когда на оставшийся рис

в утренней плошке

чаем горячим плеснёшь —

и пожалуйте, ужин готов!

Как хорошо,

когда посетитель докучный,

только присев,

сразу вспомнит о важном деле

и начнёт впопыхах прощаться.

Как хорошо,

когда на закате идут

с дальнего поля

ребятишки шумной гурьбою

и отцовские тащут мотыги.

Как хорошо,

когда, одеялом укрывшись,

у камелька

под напев старинного сказа

потихонечку засыпаешь.

Как хорошо,

когда сорванец малолетний,

кисть обмакнув,

призадумается, чтоб лучше

провести черту по бумаге.

Как хорошо,

когда новую славную кисть

где-нибудь купишь,

принесёшь домой, прополощешь

и наконец попробуешь в деле.

Как хорошо,

когда поторгуешься с толком —

и продавец

приглянувшуюся вещицу

уступает почти задаром.

Как хорошо,

когда созерцаешь в саду

ранней весною

или осенью поздней цветы,

для которых труда не жалел.

Как хорошо,

когда, верноподданный сын

края Ямато,

о великом Ученье Богов[127]

размышляешь, душой воспарив.

Как хорошо,

когда вспоминаешь порою,

что в мир пришёл

после мудрого Норинага[128]

и ученью его причастился.

Как хорошо,

когда после долгих трудов

книгу захлопнешь

и сидишь, любуясь громадой

переписанного трактата.

Как хорошо,

когда созерцаешь закат

в горном селенье

или в чистом поле близ храма,

где уж точно предложат: «Ночуйте!..»

Как хорошо,

когда в деревушке иной

подле дороги

обнаружится вдруг знакомый,

да ещё, глядишь, и накормит.

Как хорошо,

когда облюбуешь вещицу

и, где призаняв,

где на чём-нибудь сэкономив,

наконец-то её заполучишь.

Эх, на огонёк

заманю-ка я чертей,

в гости приглашу —

буду нынче до утра

вирши новые читать!

Слышу за окном

завыванья демонов —

ночью нынешней

им от счастья слёзы лить,

слушая мои стихи!

Нет, стихи мои

не для тех, в ком чую я

человечий дух, —

всколыхнуть им предстоит

душу Неба и Земли![130]

По порядку сложив

все свои немудрёные вирши,

отнесу их на суд

небожителей беспристрастных,

передам и вернусь восвояси.

Вот выберу день

и, лестницу к небу приставив,

взберусь поглядеть

на местечко, где обитают

боги гор высоких и низких…

Старуха-жена,

черпнув уполовником риса,

похоже, не прочь

запихнуть его без разговоров

целиком прямо в глотку мужу…

По лицу моему

догадавшись, что вскоре родится

замечательный стих,

суетится на кухне хозяйка,

собирает торжественный ужин…

В «барсучьей норе»,

в убогой моей комнатёнке

вплотную сидят

на обед приглашённые гости,

неуютно поджав колени…

Всего лишь одну

пустили мы чарку по кругу,

вино подогрев, —

и увы, не видно довольных,

раскрасневшихся физиономий…

К гостю в углу

протиснулся с рисовым супом,

но, как на грех,

в тесноте об кого-то споткнувшись,

погасил последний светильник…

Вот уж ночь на дворе.

Гости, верно, не очень-то сыты.

На кого ни взгляну,

все нахмурились и надулись,

будто ждут ещё угощений…

И ватага гостей,

и сам злополучный хозяин

мнутся, сжавшись в комок, —

изо всех щелей поддувает

в обветшалом тесном домишке.

В доме мороз.

Съестное подъели до крошки.

Гости мои,

нещадно толкаясь локтями,

подбираются к самой жаровне…

«Вот стихия моя, —

твердит неизменно Акэми, —

ради низменных дел

не ударю палец о палец,

лишь стихами я пробавляюсь!»

Как ласкает слух

расчудесный этот звук:

«буль-буль-буль-буль-буль» —

из бутылки полилось

струйкой тоненькой сакэ…

Плохо, конечно,

друга совсем не иметь, —

но разве лучше

выбрать такого в друзья,

что не по сердцу тебе?..

Мелкий дождь без конца.

Все дороги, ведущие к Оцу,

в непролазной грязи.

Залезай на коня, прохожий,

подвезу тебя хоть немного!

И муравьишки,

когда соберутся гурьбой,

с места сдвигают

щепку, что в тысячу раз

больше любого из них…

Девушки в саду

лепят весело снежки —

интересно, кто

будет нынче согревать

ручки их озябшие?..

Мы с подругою

на постели рядышком.

Смотрим, как на пруд,

на заснежённую гладь

утки опускаются…

А я и не знаю,

что сталось теперь с одеялом,

которым когда-то

с подругою в зимнюю пору

от холода мы укрывались…

Кажется, будто

стала просторней земля

и небо глубже —

после дождя прояснились

необозримые дали…

Песнь дровосека.

Птичий нестройный щебет.

Ручья журчанье.

Pocoй омытые травы.

Сосны до самого неба…

Кивнёт на бегу

один муравьишка другому,

и снова спешат

в заботах, делах и тревогах —

налево, направо, налево…

На камне надгробном

я надпись скупую читаю:

«Здесь пал он в бою» —

как будто повеяло с поля

дыханьем осеннего вихря…

Так, одиноко,

не отыскав на земле

душу родную,

в хижине ветхой своей

буду я век коротать…

Чувства ложные

не высказывай в стихе —

только истина

даст творенью твоему

подлинную красоту!

Воин преданный[132]

государю своему

верен в помыслах —

меч он обнажить готов,

кровью налиты глаза!..

Каких бы лишений

тебе ни пришлось претерпеть

на благо отчизны, —

о славе и чести своей

в бою не забудь, самурай!

С мечом обнажённым

брожу я по залам дворца

и к стенам взываю:

«Пусть явятся нынче злодеи,

что родины честь запятнали!»

О судьбах отчизны

я ночью бессонной грущу,

и в отблеске лунном

рисует мороз на стекле

несущий спасение меч…

Радостно мне

встретить во дни, когда мир

варваров чтит,

мужа, что верен богам

нашей священной страны!

В душевной борьбе,

в тревоге о судьбах отчизны

на свете я жил,

одержим единым желаньем —

наболевшее выразить кистью…

Не предадим

благородных традиций Ямато,

края богов, —

ради нашей священной отчизны

крови сердца не пожалеем!

Вихрю подобны,

что веет, от взора сокрыт, —

мудрые боги

нас окружают повсюду;

и на земле, и на небе…

О, если бы мне,

презревшему страсти земные,

познать до конца

божественное откровенье

и тайнам богов причаститься!..

Тот, кто в доме моем

порочит друзей и знакомых, —

к тем знакомым придя,

точно так же, не сомневаюсь,

обо мне распускает сплетни!..

Друг мой далёкий!

В непроходимых горах

ты поселился —

не затем ли, чтобы стеречь

распустившиеся цветы?..

Кажется, будто

внизу муравьишки ползут,

часто петляя, —

по дороге Семи поворотов

поднимаются путники в гору…

Сколько прожито лет

в этом срубе из криптомерий!

Оглянулся на миг —

и увидел, как время мчится

даже здесь, вдалеке от мира…

Много вёсен назад

перестало тоскою томиться

и грустить о былом

в этом горном уединенье

закалённое скорбью сердце…

В неведомом мире

за гранью пристрастия земных

всегда и повсюду

буду я слагать пятистишья, —

как привык в этой жизни бренной…

Знаю, только в одном

отрада моя и награда —

в сочиненье стихов, —

где б я ни был и что бы ни делал,

на земле или там, на небе…

Вечный мой дух,

со вселенною неразделимый,

только на миг

бытия в этом бренном мире

оболочку плоти приемлет…[133]

После того

как покину приют свой непрочный,

бренную плоть, —

не останется больше преграды

между мною и мирозданьем!..

Немного мне нужно:

один понимающий друг

для умной беседы

да один пейзаж по соседству,

чтобы только им любоваться…

Всего-то лишь друга

да глазу приятный пейзаж…

Но если и это

мне заказано — принимаю

жизнь любую в своей Отчизне!

Тот о и гляди,

подхваченный ветром осенним,

с вершины сосны

умчится в ночные просторы

едва народившийся месяц…

Слышно, как во тьме

прошуршит то здесь, то там

молодой бамбук —

чуть заметно моросит

реденький осенний дождь…

Дремоту прогнав,

на небо ночное гляжу —

взошла ли луна?

У самой подушки моей

о чём-то сверчок верещит…

По горной тропе

уныло корова бредёт

сквозь сизую мглу —

спина, голова и бока

облеплены жухлой листвой…

Передо мною

шишка с громадной сосны

шлёпнулась оземь.

Думал, другую дождусь…

Глядь — уж стемнело вокруг!

Только и слышу

от фанфаронов столичных:

«Вот хорошо бы

в здешних краях поселиться!»

Как же! Заманишь их в горы!..

Когда, не упомню,

оставил я возле окна

раскрытую книгу.

Давно уж, забаву найдя,

листает её ветерок…

«Вот он, смотрите!» —

мне ребятишки кричат,

да уж куда там!

Как углядеть старику

эту букашку в траве?..

Множатся круги

на поверхности пруда —

в сонном лоне вод

капли незаметно гаснут.

Первый летний дождь…

Сколько веков

твердят, что преставится скоро

грешный наш свет, —

да только едва ли такое

на нашем веку приключится…

Ночною порой

из дома смотрю, как снежинки

над садом кружат,

мерцая и переливаясь

в проёмах светящихся окон…

Трудно, должно быть,

властвовать и управлять!

Стоит случайно

вырвать один волосок —

болью всё тело пронзит…

Старец столетний,

от молодых услыхав,

что где-то в мире

снова случилась беда, —

только смеётся в ответ…

Кто над собою

в море мирской суеты

власти не имет, —

может ли тот поучать

истинам вечным других?..

Вот и сегодня

до дому еле дополз —

скоро уж, видно,

выйду из этих ворот,

чтобы назад не прийти…

Так неохотно

тянет на пахоте вол

плуг через поле —

нет чтоб пойти самому,

не дожидаясь бича!..

Вечер спустился.

В воздухе веет прохладой.

Из дому слышно,

как на мосту через речку

мирно судачат соседки…

При виде бутонов,

что утром раскрыться должны

на сливе близ дома,

сегодня сосед мой весь вечер

счастливую прячет улыбку…

И куда это

подевался нынче звон?

Ветром унесло? —

Ведь ни разу на лугу

в храме колокол не бил!

В сумраке ночном

слышно уханье совы.

Целый день спала, —

а теперь давай кричать

и бесчинствовать в лесу!..

Вот ведь малышка!

Ножками ходит уже,

а маму просит,

чтоб понесла на спине —

так-то приятней, поди!

В лунном сиянье

вьётся лиловый дымок

тоненькой струйкой.

Гаснет костёр во дворе —

только что мусор сожгли…

Думаю с грустью:

как ни длинны вечера

порой весенней,

но ведь пройдут и они,

станут далёким «вчера»…

Много лет я жил

в этом доме бедняком.

Никаких хлопот!

Дворик, прибранный уже,

буду снова подметать…

Я светильник задул —

и не стало в то же мгновенье

всех привычных вещей.

Лишь одно у меня осталось —

сердце в дряхлом, немощном теле…

Оттого-то как раз,

что сам не богат и не знатен, —

созерцая сей мир,

я цветы называю цветами,

а луну неизменно луною…

Лето настало,

но стоило только раскрыть

сложенный веер, —

и в рисунке вновь оживают

очертанья дымки весенней…

Нынче будем жить

как живётся: пить сакэ,

благо есть пока, —

а о завтрашних печалях

будет время потужить…

Птенцы-то в гнезде

совсем уже взрослыми стали,

а ей всё одно —

покормить норовит из клюва

оперившееся потомство!..

Полевая лиса,

удирающая от своры

разъярённых собак,

так что некогда и оглянуться, —

вот подобие человека!..

Немощный старец,

я прожил и эту весну —

так же, как прежде,

воспевая горные вишни

и не сетуя на увяданье…

Гадают, должно быть:

«И куда это пас занесло?» —

моллюски из Нада,[137]

затворившись в створках ракушек

на прилавке в рыбном ряду…

Там, в морской дали,

островок Имо[138] чернеет —

крошечный такой!

Прямо впору на ладошку,

как игрушечный, поставить…

Ночью где-то в саду

лист сухой, сорвавшийся с ветки,

тихо прошелестел,

а почудилось — он приземлился

возле самого изголовья…

Свисают со стрех

овощей сушёных гирлянды —

припасы к зиме

готовят, как видно, крестьяне

в этом горном селенье Кóга…

Облетели цветы,

и теперь уж ничто не украсит

старый, глохнущий пруд —

ни единого лепесточка

не осталось на тёмной глади…

В эти долгие дни

сколько раз, томимый бездельем,

праздно я наблюдал,

как неспешно проходит солнце

весь свой путь от восхода к закату…

Уж лучше бы вовсе

ему не являться сюда,

чем так, распрощавшись,

предоставить мне одному

созерцать весенний закат!..

В пору цветенья

как будто бы даже шипы

стали помягче…

Наломал диких роз охапку,

а царапины — ни единой!

Сосновые иглы,

устлавшие землю в саду,

так переместились,

что с первого взгляда попятно,

куда улетает ветер!..

Будто детишки,

что собрались поглазеть

на чужестранца

в отдалённом горном селенье, —

хвощи выстроились у дороги…

На бок поворочусь,

чтобы лучше увидеть с постели

вишни там, за окном, —

и никак не могу надивиться,

что цветы на ветвях всё те же…

У закрытых ворот

с рукою, протянутой к дому,

старый нищий застыл —

лепестки цветов подаяньем

на ладонь тихонько ложатся…

Вот с цветами в руках

под покровом дымки вечерней

переходит ручей

стайка девушек из селенья, —

словно выписанная кистью…

Гнев и досада

на несправедливости мира —

всё позабыто,

и снова я улыбаюсь

под сенью вишен цветущих…

Всего лишь на сун[139]

дверь хижины приотворили

ночною порой —

и пахнуло в лицо из сада

ароматом цветущей сливы…

Забавно смотреть,

как плавают дикие утки

в речных камышах —

будто все себя возомнили

кораблями в открытом море…

Заслышав опять,

как много неправедных дел

на свете творится,

тайком до пота в ладонях

я кулаки сжимаю…

Словно проведав

о думах, что так тяготят

душу скитальца, —

запоздалых цветов головки

у дороги грустно склонились…

Сквозь густой снегопад,

все дороги надёжно укрывший,

вижу, как на мосту

встала перед сугробом лошадь,

отказавшись тащить телегу…

Да ежели взять

хоть картофелины, к примеру, —

и у тех под землёй

прижимаются ребятишки

поплотней к материнскому боку…

С окрестных полей,

насколько хватает взора,

свезли урожай —

одиноко стоять остался

только мой шалаш из соломы…

Отстав от ребят,

с которыми шёл из деревни

за первой травой,[140]

горько-горько малыш рыдает

посреди весеннего луга…

Малютки ещё,

и сами таких же малюток

готовы пригреть! —

Подобранных птенчиков нянчат

деревенские ребятишки…

С прогулки в горах

меня проводила до дома

и в щёлку ворот

за мною шмыгнула следом

луна, совсем расшалившись!..

На тропинке в полях

я застигнут ливнем осенним.

Тотчас зонтик раскрыл —

и сверкнули крупные капли

в замутнённом лунном сиянье…

До чего же смешно

снова слышать собственный голос!

И кричат, и кричат,

и опять кричат ребятишки,

а в ответ раздаётся эхо…

Ночью бессонной

Бывает уж вовсе невмочь

на жёстком ложе,

а повернёшься к стене —

и полегчает чуть-чуть…

Сегодня с утра

наблюдаю ручей возле дома,

где как напоказ

появляются и исчезают

отпечатки нечастых капель…

Невозможно смотреть,

как бабочка машет впустую

перебитым крылом! —

Побывав в руках у мальчишек,

снова хочет взлететь, бедняга!

От сосны до сосны

протянулись тончайшие нити —

и в закатных лучах

всеми красками заиграла

бесконечная паутина…

Прозрачной воды

зачерпнув из горной протоки,

в ладонях своих

вижу скверне мирской и тлену

недоступное отраженье…

Пожил здесь — и опять

одиночество гложет ночами.

Неужели же нет

в этом мире гор, чтоб навеки

захотелось там поселиться?..

Квохчет наседка,

скликает цыплят под крыло —

только напрасно!

Не жалея мать, без оглядки

кто куда птенцы разбежались…

До вчерашнего дня

под скорлупкой яичной сидела

вся цыплячья орда, —

а сегодня пищат, толкутся,

корм клюют у меня с ладони!..

Словно живое,

застыло в усмешке лицо —

трудно поверить,

что из дерева да из глины

вышло это изображенье…

Легковесен моя стих.

Пою лишь то, что поётся, —

и, по правде сказать,

стыдно мне за многие строки

пред извечной Душою песен…[142]

Да, как ни верти,

шестой доживаю десяток

на грешной земле —

много ль радостей и печалей

доведётся ещё изведать?..

Отгремела гроза,

И вот, как ни в чём не бывало,

горожане идут,

под зонтами снова укрывшись,

но уже не от ливня — от солнца…

Месяц больно хорош!

Спросил, не найдётся ли выпить, —

а служанки в корчме

все хихикают без причины

и ни слова не отвечают…

Гроза миновала.

Повсюду в просветах меж туч

колышутся блики —

нe иначе как там, в вышине,

притаилась сейчас луна!..

Осенней порой

под сводами горного храма

застыли в тиши,

грустно выстроившись по чину,

одинокие бодисатвы…

В горной роще бродя,

я порылся, пошарил немного

под опавшей листвой —

и набрал большую корзинку

превосходных спелых каштанов…

Где-то в доме моём

колокольчик на шее котёнка

неумолчно звенит —

только он один и тревожит

летних трав дневную истому…

Одинокий олень

уходит всё дальше и дальше.

Вот мелькнул меж стволов —

и, насколько хватает взора,

никого на горной тропинке…

Домишко к домишку,

приткнувшись в теснине меж скал,

ютятся по склону…

Нелегко, должно быть, живётся

в этом горном краю крестьянам…

Ведь никто никогда

слова доброго не проронит,

если бедный старик,

разуменье почти потерявший,

невзначай допустит промашку!..

Дряхлой плоти моей,

я знаю, теперь уж недолго

землю обременять —

в дальний путь без конца и начала

скоро, скоро тронется странник…

Ярчайшим сияньем

сегодня залит палисад —

укрывшись во мраке,

буду из дому любоваться

превращеньями лунных бликов…

Только с лица

на вышивке всё безупречно.

Переверни —

и увидишь грязцу с изнанки.

Точно так же и в нашем мире!..

«Пора уж вставать», —

размышляю утром в постели,

да невмоготу!

Отодвину прочь изголовье[143] —

и опять на ладонь прилягу…

Сквозь ветви сосны

лучи заходящего солнца

пробились к окну —

и впервые багряный отблеск

запылал на стекле, заискрился…

Ничего не свершив,

ничего не начав и не кончив,

коротаю досуг

под окошком в своей лачуге

и старею себе понемногу…

Бывает и так,

что тигр покажется кошкой…

Досада берёт,

когда об ином человеке

превратно по внешности судят!

От посторонних

таить свою боль и обиды,

жить в нищете,

на невзгоды глаза закрывая, —

до каких же пор эта мука?!

Я нужды не страшусь,

но вот о житейских заботах

мне напомнили вновь

вздох жены да слёзы детишек

над пустой обеденной миской…

Издалека ли

цветами подолгу любуюсь

или вблизи —

всякий раз исполнены вишни

несказанного очарованья…

В безлюдных горах

близ хижины уединённой

под самой стеной

разрослись кусты ямабуки,

заслонили собою окошко…

Не пойму я, зачем

любоваться луною с друзьями?

Ведь луна-то одна

путешествует по небосводу —

вот один и любуйся ею!

Мне не нужны

ни чины, ни высокие званья —

здесь, на земле,

я б возродиться хотел тем же,

кем был до сих пор…

Желанной прохладой

под вечер дохнул ветерок —

и в сладкую дрёму

погрузился я, не заметив,

как осыпался белый лотос…

Знаю одно,

что бы люди ни говорили, —

жизнь позади,

на исходе мой век, и всё же

для себя остаюсь непознан…

На цветущем лугу

над раскрытым зонтом пешехода,

ничего не страшась,

беззаботно и дерзко порхают

легкомысленные стрекозы…

Лущу я стручки

и не устаю удивляться:

один в одному,

до смешного схожи обличьем,

подравнялись бобы рядами…

Не успел залатать —

и снова, глядишь, прохудился

мой истлевший наряд…

За такими-то вот делами

пролетели весна и осень.

Нет у меня

ничего своего в этом мире,

кроме тех гор

и морей, что собственноручно

на картинах изображаю…

Сквозь туманную мглу,

возвестив приближение ночи,

шестикратно звучит

голос колокола[144] в часовне —

и луна восходит над лугом…

Друзья за пирушкой

сидят, оборвав разговор,

и слушают молча,

как по крыше с яростной силой

барабанит ливень осенний…

Пытаясь умчать

луну, потонувшую в бездне, —

сомкнулись над ней

и несутся вдаль, обтекая,

поздней ночью волны речные…

В тусклом свете луны

дверцу хижины приотворяю, —

посмотрю-ка ещё,

как под сенью осенней ночи

мелкий дождь без устали сеет…

Ночь всё темнее,

всё крепче мороз на дворе.

Печально слышать,

как в жаровне трещит, догорая,

мой последний кусочек угля…

Щека на ладони,

не знаю уж сколько дремал —

и вот просыпаюсь.

Призывая ко сну округу,

раздаётся звон колокольный…

Что знают они

о боли души одинокой —

все те, кто весной

приходит сюда с друзьями

любоваться цветеньем вишен?..

Лютый мороз.

Большая дорога безлюдна —

и до конца,

насколько хватает взгляда,

всё залито лунным сияньем…

Спускается вечер.

Крестьяне с окрестных полей

бредут восвояси,

до земли тяжело склоняясь

под снопами сжатого риса…

Ночь провалявшись

и веки с трудом разлепив,

соображаю,

что хватил сакэ накануне

до полнейшего непотребства…

Когда за вином

со старым знакомцем сойдёшься

и пьёшь без конца, —

неизвестно, в чём больше хмеля:

то ли в чарках, то ли в беседе…

Опавших цветов

давно уже нет и в помине,

но чудится мне —

до сих пор пропитана спальня

ароматом цветущей сливы…

Смотрю я на птиц,

что над вишней цветущей резвятся

весенней порой —

и не верится, что лишь о корме

все их помыслы, все заботы…

Соловьиная трель

прозвучала под сводами леса —

все дела позабыв

и дороги не разбирая,

наугад бреду по тропинке.

Поистине дивны

растенья заморских земель,

но ни ароматом,

ни цветом нельзя их равнять

с японскою вишней в цвету…

Напрасно дерзают[145]

о сути вещей толковать

китайские старцы,

когда не дано им постичь

Неисповедимого суть!..

Ты спросишь меня:

как выявить душу Ямато,

Страны островов? —

Посмотри на горные вишни

и вдохни аромат цветенья!..

Выйдя в сад поутру,

я заметил: на чёрном торфе

распустились цветы.

Удивительно, как доныне

я не знал об этих фиалках!..

С той самой поры,

как утром услышал впервые

напев соловьиный,

я жду от весны одного —

чтоб вишня скорей зацвела!..

Куда ни посмотришь,

белеют в горах облака,

и благоуханье

над Ёсино вишни струят, —

но как мне узнать, где цветы?!

В изменчивом мире

я снова с приходом весны

любуюсь цветами…

Чего же ещё и желать?

Воистину, жизнь хороша!