Осенними тропами судьбы

«Одно твоё слово спасёт меня», — всё же удалось ей выговорить.

Она устала умолять, а Лесияра всё никак не могла взять в толк, что Ждане было нужно от неё всего одно судьбоносное слово — либо спасительное, либо убийственное. Её взгляд ещё пытался донести до княгини то, чего уже не мог голос, а жизни в ней оставалось всего несколько капель…

Полувздох — полушелест. И слово, которого она так жаждала, грустным осенним листом упало ей на сердце:

«Люблю… Но это последняя наша встреча».

…Осеннее солнце устало светило в окно, целебно пахли можжевеловые веточки, выложенные вокруг изголовья. В груди больше не скребло, лоб остыл, слабость прошла. Встать помешало только горькое эхо слов княгини, пригвоздив Ждану к ненавистной, липкой от пота постели. Эти слова — «последняя встреча» — как нож, вырезали из её существования всю наполненную живительным смыслом сердцевину, а в остальном она чувствовала себя до отвращения здоровой.

Взяв одну из веточек, разложенных заботливой рукой Млады, она вдохнула запах и сглотнула колючий ком в горле. Свет вдруг что-то заслонило, и Ждана болезненно сжалась.

«Ну что, полегчало?»

Взобравшись на приступок, на полати заглянула Млада — с каменным лицом и холодными синими яхонтами глаз. Сердце Жданы дрожащим зверьком забилось в уголок.

«А ты… не в дозоре?» — невпопад пролепетала девушка.

«Я сегодня в ночь иду, — сухо напомнила женщина-кошка. — Не вставай, я тебе питьё сейчас дам».

С голосом Млады произошла разительная перемена: привычные ласковые нотки напрочь пропали из него, он стал бесцветным, чужим, неживым. Ждана вжалась в подушку: неужели Млада что-то поняла? Впрочем, удивительно, что она не поняла раньше…

«Я уже давно всё вижу, — ледяным кнутом стегнул девушку голос женщины-кошки. — Даже слепой увидел бы».

Ждана застыла ледышкой… Млада протягивала ей кружку с холодным отваром, но у неё не поднималась рука, чтобы взять.

«Выпей, выпей».

Ждана мотнула головой и спрятала лицо в подушку.

«Ну, как хочешь, — сухо ответила Млада, спускаясь. Кружка стукнула о стол. — Ты знаешь, что ты разговариваешь во сне, голубка?.. Мне известно, что с тобой творится. Всё ждала, когда ты наконец сама скажешь правду, только ты, видать, решила против судьбы идти — не по своей дорожке. Нет, милая, не выйдет оно так… — Вздох. — Если не любишь, не будет силы Лалады в наших детях».

Ждану сотрясали рыдания. Обломки жизни падали, больно ударяя, как кирпичи.

«Мла… Мла… да, — сквозь судорожные, болезненные всхлипы выговорила она. — Я могу быть тебе… хорошей… женой… Я буду…»

«Верю, — мягко перебил голос женщины-кошки. — Верю, что можешь. Только не мне. Коли возьму тебя в жёны, мне достанется всё, кроме самого главного — твоего сердца. А так быть не должно. Неправильно это. Да и ты страдать будешь».

Ждана ничего не могла выговорить в ответ, только рыдала. Будущего не было: оно лежало в руинах.

Свет снова заслонила фигура Млады с кружкой; приподняв девушке голову с подушки, она заставила её выпить несколько глотков вчерашнего отвара с мёдом. Сладковатая горечь смешивалась с солью слёз, зубы стучали о край кружки, и тяжёлая рука Млады погладила Ждану по голове.

«Ну, ну… тихо. В общем, вот что я тебе скажу: отправляйся-ка ты домой, к отцу с матерью. Освобождаю тебя от данного мне слова и долее здесь не задерживаю».

Ни слезинки не проронили её прохладно-светлые глаза, голос не дрогнул, лицо не покривилось… Хотя откуда Ждане знать — может, пока она ночами бормотала имя Лесияры, и лились из этих глаз слёзы, а к утру высыхали. Теперь Млада ей сказала только:

«Кольцо оставь себе: за это время сроднилось оно с тобой, стало лишь твоим и больше ни на ком не будет действовать».

Была осень… Хвойно-листопадный лес вдоль границы гор не мог подсказать Ждане, что делать: он был занят подбором красок для своего наряда, который собирался вскорости надеть. Рассеянно шелестя, он ронял листья, а ветер подхватывал их и кружил в хороводе, вплетая в косы Жданы первые серебряные ниточки — ещё совсем незаметные, но неумолимые отметины горя. Опадающие листья ласкались к её ногам, к подолу юбки, смола оставляла липкие, горько пахнущие следы на ладонях. Бродя среди сосен, Ждана гладила стволы, всматривалась в ненастное небо над их вершинами, вдыхала крепкую свежесть воздуха… Присев, любовалась потускневшими в этот хмурый день струями ручья, по которому плыли жёлтые лодочки листьев.

«Прощайте, Белые горы…»

Губы задрожали, на ресницах повисли слезинки. Шаг в колышущееся волнами пространство — и Ждана стояла на скале, окидывая сквозь печальный прищур ослепительные шапки на вершинах. Вот двуглавый Ирмаэль, вот рассечённый Сугум, вот грустная Нярина с раной в боку, плачущая целебными слезами. Неужели она больше никогда не увидит их? Неужели никогда не кинет взгляд на тёмно-зелёные кудри старых сосен и не замрёт от восторга в рассветной тишине, встречая солнце?

Ещё шаг — и её поступь гулко отдалась под сводами отцовского дворца. Скользя рукой по перилам, она с удивлением ощущала, каким чужим стал ей родительский дом. Каменный холод, великолепие внутренней отделки, огромные пространства присутственных палат, блестящая роскошь светлиц и спален — всё это померкло в её сердце, в котором поселилась гордая и суровая красота Белых гор. Остановившись, она ловила последние мгновения тишины перед тем, как её возвращение будет замечено многочисленной прислугой. Доложат родителям, и начнётся кошмар расспросов и объяснений… А ей хотелось навеки превратиться в молчаливый камень, стать горой, как Нярина, и застыть среди безмолвных седых великанов, чей вечный покой оглашали только птичьи голоса.

Её заметили домочадцы. Шёпот, охи, ахи… Началось. Ждана поморщилась и, не отвечая ни на чьи вопросы, прошла в свою комнату, в которой совсем ничего не поменялось за время её отсутствия: те же подушки, те же кружева на девичьей постели под расшитым золотыми звёздами навесом, украшенный янтарём столик для рукоделия, прялка, золочёное кресло у окна со скамеечкой для ног и медвежьей шкурой вместо ковра… Даже не верилось, что она когда-то жила во всей этой ненужной, тщеславной и пустой роскоши. Оказалось, без всего этого прекрасно можно обходиться — это Ждана поняла за время жизни в Белых горах. Она отвыкла от слуг, от показного блеска: домом и кормильцами ей стали горы, лес и озеро. С детства мать учила её, что роскошь — лишь шелуха, не стоящая привязанности, но только на собственном опыте Ждана смогла это прочувствовать и в этом убедиться. И вот теперь все богатства на свете она была готова променять на скромный домик в лесу — лишь бы рядом были любимые глаза.

«Ждана, доченька! Ты чего это вернулась? Понадобилось что? Или… Ты не захворала часом, нет?»

Беспокойство матери только причиняло боль и раздражало. Ждана сидела в кресле у окна каменным изваянием, а перед её глазами качались колючие, взъерошенные гривы вольных сосен, сияли снежные шапки на вечных памятниках Ирмаэлю, Сугуму и Нярине, плясали стройные ноги Лесияры в красивых сапогах.

«Дочка, что случилось?»

Глаза матери с лучиками морщинок. Странное чувство, будто она вернулась из другого мира, не покидало Ждану. Все, кого она знала прежде, представали перед нею словно в первый раз, и она подмечала в них новые черты. Вот, например, она и не подозревала, что мать уже такая… пожилая. А ведь ей было всего сорок лет. Для мужчины — расцвет, а для женщины — конец её бабьего века. А женщины-кошки — вечно молодые, вечно сильные… На родине Жданы бытовало обыкновение: если девка не вышла замуж к восемнадцати годам — всё, считай, старая дева, тогда как дочери Лалады начинали искать свою суженую только с тридцати пяти. А что теперь оставалось Ждане?

«Свадьбы не будет, матушка. Я ошиблась».

Мать лила слёзы, а у Жданы они иссякли. Не она сама превратилась в гору, а её душа окаменела и застыла заснеженной глыбой под холодным небом. Что ей вся эта золотая шелуха, если нет самого главного огня, поддерживающего жизнь — любви?

Потом настал черёд объясняться с отцом. Он обрушил на её голову страшное и тяжёлое, как топор палача, слово — «позор». Помолвка была совершена на глазах у сотен людей, отпразднована с княжеским размахом, и всё это обратилось в прах. Отец чуть не сломал Ждане пальцы, срывая с её руки кольцо: он хотел немедленно отправиться к Твердяне и Младе, чтобы лично поговорить обо всём, извиниться за непутёвую дочь и, если удастся, вновь всё наладить, но Млада оказалась права. Ни в чьих руках, кроме самой Жданы, кольцо больше не действовало. Отец остыл и махнул рукой, поняв, что исправить здесь вряд ли что-то удастся. «Позор» — крупными буквами выжег он на сердце дочери. Расстроившаяся свадьба — дурная слава для невесты. «Значит, с гнильцой яблочко-то», — решат люди, а каждому ведь не объяснишь, что да как… Непутёвая девка — кто такую возьмёт замуж?

«Как я людям в глаза смотреть буду?» — сокрушался Ярмола Гордятич.

Осень одела сад в яркий наряд, и Ждана, остановившись у пруда, поникла с распущенными косами над тёмной водой, как окаменевшая берёза. В водном зеркале ей мерещились отражения островерхих елей и горных склонов, а потом вдруг она увидела Лесияру. Та стояла на другом берегу и манила Ждану к себе, и в движении её губ девушка читала слово «люблю». Забыв, что кольцо она оставила дома, Ждана шагнула в привычно колышущуюся волнами гладь… только не воздуха, а воды. Хоть и умела она плавать, однако от неожиданности едва не захлебнулась; к счастью, дворовые слуги вовремя подоспели и вытащили её — мокрую, с безумно сверкающими глазами, бормочущую что-то бессвязное. Потом она обсохла и пришла в себя, но слух об этом происшествии не мог не разнестись. Стали поговаривать, что дочь Ярмолы Гордятича хотела утопиться, потому что якобы зачала ребёнка не от своей наречённой избранницы, что и стало причиной расстройства её свадьбы. Когда эти россказни дошли до самой Жданы, она только хмыкнула. Молча слушая упрёки отца, она думала о чём-то своём…

«Ославилась! Опозорилась! — кричал отец. — Что теперь мне с тобою делать? Людям рты не заткнёшь… Позор на всю семью… И на мою седую голову!»

Но какое было дело осени до слухов? Она тихо роняла листья в пруд, и склонившиеся над ним берёзы словно пытались высмотреть в его тёмной глубине какую-то тайну. Расчёсывая на берегу волосы, Ждана нашла несколько седых нитей, но не стала их выдёргивать, а пустила деревянный гребешок по воде…

Потом она сделала странную вещь: пришла к отцу на приём вместе с остальными просителями. Расхаживая среди важных бородатых мужчин, ожидавших своей очереди, она улыбалась всем причудливой улыбкой. В руке она сжимала свёрнутый в трубочку чертёж. Отец удивился и насторожился, когда она вошла.

«Что это значит? — нахмурился он. — Ты зачем явилась?»

«Батюшка, ну, может же быть у меня к тебе дело! — сказала Ждана. — Ты ведь по окончании приёмных часов дела не обсуждаешь, вот и пришлось действовать таким макаром. — Она развернула перед отцом чертёж — точнее, рисунок небольшой каменной постройки. — Построй мне гробницу, вот такую. Из камня: он долговечнее дерева. Пусть она стоит у пруда, среди берёзок. Внутри будет каменный гроб, выстланный изнутри можжевеловыми ветками».

Отец даже поперхнулся.

«Ты совсем рехнулась? Зачем тебе, живой, гробница?»

«Батюшка, так всё равно уж я для вас с матушкой — не живая, — улыбнулась Ждана, поблёскивая большими, до странности спокойными глазами. — Позор семьи. А позор лучше прятать… Вот и похороните меня. Нет меня — нет позора».

Ярмола Гордятич сначала побагровел, потом побледнел. Скомкав листок, он поднёс его к пламени свечи и бросил вспыхнувший комок в печь. Потом велел двум своим писцам выйти, после чего трясущейся рукой забрал бороду и проговорил:

«Ох, беда мне с тобой, дочка, беда… Ты нарочно, что ли, всё это делаешь? Ведёшь себя так, чтоб о тебе судачили? Вот эти два молодца, которые только что за дверь вышли… Наверняка уже болтают там с людьми. А те своим знакомым расскажут байку про то, как дочь Ярмолы Кречета разума лишилась и пришла просить себя заживо похоронить… И пойдёт очередная сплетня по городу. — Тряхнув седеющими кудрями, Ярмола Гордятич досадливо махнул рукой. — Иди-ка в свои покои и выбрось эту блажь из головы».

Ждана опустилась на стул. По мраморно-белым щекам из неподвижных, немигающих тёмных глаз скатились две слезы.

«Батюшка, — прошелестели слова, сорвавшись первыми снежинками с бледных губ. — Нет мне жизни. Нет мне жизни нигде, родимый… Живу я без сердца: оно осталось в Белых горах, где поселиться мне не суждено. Здесь у меня будущего тоже нет. В твоём доме оставаться — только хлеб твой зря есть. Потому и прошу построить мне последний дом…»

«Перестань! Перестань, замолчи! — рассердился отец, тряся головой и взмахивая руками. — Даже не думай о таком! Ступай к себе немедля!»

Ждана не стала дожидаться, пока распространится очередная сплетня о ней. Уединившись вечером в своей комнате, она исписала много листов, но потом всё сожгла. Написала только: «Прощай, матушка, прощай, батюшка», — и положила на свой янтарный столик рядом с неоконченной вышивкой. Переодевшись в белогорский наряд — чёрную юбку с безрукавкой и полосатым передником, она надела кольцо и перенеслась к семиструйному водопаду близ западной границы Белых гор.

Это место было любимым у Млады, но в тот вечер Ждана там её не встретила. Слушая в синих сумерках грохот воды и любуясь голубым туманом брызг, девушка присела на корень старой ели — тот самый, на котором они с женщиной-кошкой сидели когда-то. Белые горы… Единственное место на земле, где ей хотелось бы и жить, и умереть. Только здесь её душа звенела всеми струнами и пела вместе с птицами, только здесь она остро ощущала радость бытия, но… Не судьба.

Сняв кольцо, она положила его на плоский камень, встала и подошла к краю, не думая ни о чём, просто любуясь мертвенной, сияющей голубизной струй водопада. Что жизнь опавшего листка? Ничто. Если он упадёт туда, то пропадёт.

Вдруг её схватили сзади очень сильные руки, и мужской голос воскликнул приглушённо:

«Ты чего удумала, дура?»

Крепкая ладонь заглушила крик Жданы, и её неумолимо поволокли прочь от водопада. Сколько она ни билась — всё напрасно: мужчина оказался силачом, которому ничего не стоило, завязав девушке рот, перекинуть её через плечо и бегом понести по каменистому спуску к реке… Впрочем, незнакомец не слишком-то бережно относился к своей ноше, ибо в спешке непреднамеренно ударил Ждану головой о ствол дерева.

Ждана пришла в себя с жуткой головной болью. Чёрное небо, свет факелов, парус, скрип вёсел, кряхтение гребцов… Холод ветра на лбу, запах мужского пота. Кажется, она лежала на палубе ладьи. Над ней склонился чернобородый мужчина в богатой одежде и шапке, отороченной чёрным мехом, грузноватый, широкоплечий, с глубоко посаженными пронзительными глазами и угрюмыми бровями.

«Как тебя звать, красавица? Ты — белогорская дева?»

Нет, судя по голосу, это был не похититель, да и телосложение подкачало. Незнакомца, оттащившего её от края, Ждана плохо разглядела, но статью, как ей помнилось, он отличался отменной: могучие плечи, тонкий стан, узкие бёдра. А этот… Слегка обрюзгший, с животиком, и уже не молодой, хотя ещё и не дряхлый старик — между сорока и пятьюдесятью годами, и пока без единого седого волоса. Попытавшись пошевелиться, Ждана поняла, что связана по рукам и ногам, но рот был свободен.

«Вы кто… куда вы меня везёте?» — пробормотала она.

Чернобородый нахмурился.

«Сначала ответь на мой вопрос!»

Ждана отвернулась и сжала зубы. Пусть хоть что делают… Хоть бьют. Она им ничего не скажет.

И не сказала.

Её не били, напротив — обращались терпеливо и не грубо, хотя она пыталась кусаться и лягаться. Одному высокому и статному голубоглазому богатырю руку прокусила даже до крови, когда он поднёс ей кружку с водой, но он её не ударил, только белозубо засмеялся. Ждана прищурилась, узнавая… Незнакомец в синем тумане у водопада… Похож! Ожесточённо скалясь, она сплюнула кровь на доски палубы, а молодец зализал место укуса и тоже сплюнул розовую слюну, продолжая незлобиво усмехаться. От этого движения сердце Жданы странно ёкнуло… Вспомнилась первая встреча с Младой и то, как она зализывала себе порез. И вообще, этот дюжий детина до оторопи напоминал Ждане женщину-кошку — разрезом и отчасти цветом глаз, бровями, взглядом и улыбкой. Чисто выбрить ему лицо и выкрасить русые кудри отваром скорлупы желудей в чёрный цвет — и будет почти не отличить… Ну, если не раздевать, конечно.

«Меня Доброданом зовут, а тебя как?» — как ни в чём не бывало, спросил он.

«Ждана», — пробормотала девушка. Это было единственное слово, которым она перемолвилась с похитителями за всю дорогу.

Эта осень забросила её далеко от родных краёв — в загородную усадьбу князя Вранокрыла под Зимградом. Недавно овдовевший властелин Воронецкого княжества загорелся дерзкой идеей передать кровь дочерей Лалады своим потомкам, а для этого ему нужно было добыть белогорскую деву, чтоб та родила ему наследника. Долголетие и сила, несокрушимое здоровье и неувядающая красота — вот те качества, которые привнесла бы уроженка Белых гор в княжеский род. Все дети князя умерли в младенчестве, в живых пока оставалась лишь одна шестимесячная дочь, а он мечтал о сыне.

Но со Жданой вышла оплошность: она не была белогорской девой. Казалось бы, какие тут сомнения: место похищения, красота, наряд — всё сходится, ан нет. Промолчав всю дорогу, Ждана не поспособствовала разъяснению недоразумения, и ошибка обнаружилась намного позже — уже в усадьбе князя, когда девушке всё же пришлось заговорить. В ярости Вранокрыл занёс руку, чтобы ударить Ждану, но голубоглазый молодец Добродан, лучший княжеский ловчий, перехватил запястье владыки.

«Не надо, княже, — сказала он. — Девица-то ведь не виновата, что ошиблись мы».

«Мы? — взвизгнул Вранокрыл. — ВЫ, псы поганые, ошиблись, ВЫ! Слепцы, глупендяи, недоноски!»

Долго князь ругался и поносил своих дружинников, но на повторную дерзость его не хватило — скорее всего, оттого что в глубине души он был трусоват и опасался последствий такого набега.

Только осенний дождь знал, что Млада в момент похищения лежала у себя в домике, от тоски по Ждане упившись крепким мёдом, и только спустя два дня нашла кольцо. Вторжение произошло на её участке границы, и на сей раз Млада не отделалась лишь выговором. Отстранение от службы на пять лет и тяжёлая работа в железном руднике в течение того же срока помешали чернокудрой женщине-кошке сразу отправиться на поиски Жданы: её руки были закованы в особые кандалы без цепей, волшебной силой ограничивавшие свободу передвижения. Но вот срок наказания истёк, удар молота — и кандалы упали с её рук. Млада вернулась на службу… И только берёзовая роща видела, как чёрная кошка, притаившись за кустами, неотрывно следила за играющей девчушкой, узнавая на её личике знакомые и любимые глаза.

Только падающему снегу было известно, как безутешные родители, прочтя записку, искали тело дочери в пруду, но не нашли. Нигде. Снегу довелось падать на крышу каменной гробницы, которую отец всё-таки построил там, где просила Ждана… Гроб в ней пустовал недолго: в него Ярмолу Гордятича вскоре и положили — седовласого и состарившегося от горя. Снег растаял, а потом снова пошёл, падая на восково-бледное лицо Томилы Мировеевны, которую несли, чтобы положить рядом с мужем.

Листопад был свидетелем того, как Ждану выдали замуж за Добродана. Князь распорядился пленницей по своему усмотрению, не очень-то интересуясь её согласием… То, что она — не белогорская дева, разочаровало его, и владыка отдал девушку своему ловчему, о чём впоследствии жалел: Ждана запала ему в душу. Женившись повторно, долгожданного сына он так и не получил: при родах умерла и новая княгиня, и ребёнок — к слову, снова девочка. Уже много позже, укачивая на руках наследника, рождённого ему Жданой, он счастливо воскликнул:

«Ну, вот и кончилось проклятье!»

Лишь потрескивающее пламя свечи пролило свет на историю, которую он поведал Ждане, желая облегчить душу. Когда-то в юности он снасильничал красивую простолюдинку, и девушка бросила ему проклятье — чтоб не было у Вранокрыла отпрысков мужского пола, и чтоб на нём род пресёкся. И вышло по слову её… Что могло быть хуже для князя, чем отсутствие наследника престола? Ни одной из двух жён владыки не удалось победить этого проклятья, а Ждане удалось.

Но всё это случилось потом, а пока осенние листья падали на её зябко дрожавшую на ветру свадебную фату. Войдя в дом княжеского ловчего молодой женой, она сказала:

«Зря ты меня взял. У меня нет сердца: оно осталось в Белых горах».

Тот добродушно засмеялся:

«Как это нет? А это что тогда бьётся? — и приложил большую тёплую руку к груди Жданы. — Дурёха ты…»

И правда — стукнуло сердце. А имя у Добродана было под стать его душе: не видела Ждана от него никакого зла. Стерпелось, слюбилось…

*

И вот — снова листопад стал свидетелем их встречи в резной деревянной беседке, среди пожара калиновых гроздей. Следы бед и горестей густо посеребрили косы княгини Воронецкой, а титул и парчовый блеск одеяния были плохим вознаграждением за всё перенесённое… Ухмыляющаяся волосатая харя с жёлтыми глазами, вынырнув из кустов, сказала:

— А вот и наша пташечка… Попалась!

Вспугнутой птицей трепыхнулась мысль: «Дети». Подросшие Радятко с Малом и трёхлетний княжич Яр были под присмотром и защитой слуг, но надёжнее ли эта защита, чем материнское крыло? Не успела Ждана отшатнутся вглубь беседки, как послышался холодный властный голос:

— Рыкун, дурень, пшёл прочь!

Харя с хриплым придурковатым «гы-гы-гыыы…» скрылась в кустах, на прощание помахав толстыми когтистыми пальцами, а перед обомлевшей Жданой из зловещего сумрака возникла рослая и могучая, одетая во всё чёрное фигура — только галуны на кафтане тускло золотились. Полы плаща колыхались на ветру, развеваясь крыльями летучей мыши, а на смуглом безбородом лице из-под низко надвинутой шапки мерцали пристально-безжалостным жёлтым отсветом глаза.

— Не узнала меня, княгиня?

Глядя в это чужое бритое лицо, Ждана с потусторонним ужасом постепенно узнавала знакомые черты, словно опалённые, но не солнцем, а каким-то иным жутким светилом. Перед ней стоял её муж — теперь уже бывший и пугающе изменившийся.

— Добро… Добродан? — заикнулась она, ещё не веря своим глазам.

— Теперь у меня другое имя, — ответил тот. — Зови меня Вук.

Чёрный сапог ступил на пол беседки, от колышущихся складок плаща веяло холодом. Не проснулась в сердце Жданы радость и желание обнять воскресшего из небытия мужа: на неё надвигался кто-то совершенно чужой, лишь отдалённо похожий на Добродана. Сильный, опасный, непроницаемый и безжалостный, он внушал ей лишь скорбный ужас — как покосившееся надгробие на могиле, в которой навеки уснуло всё светлое и доброе, что их когда-то связывало. Бежать было некуда: тёмная фигура с жёлтыми искорками в волчьих глазах загораживала выход из беседки. Рука в чёрной замшевой перчатке с длинным вышитым раструбом поднялась и дотронулась до щеки Жданы, задев серёжку и скользнув по подбородку.

— Время не властно над твоей красотой, — прогудел голос, шедший точно из недр земли, а волчьи глаза замерцали, обводя пристально-нездешним взглядом лицо, грудь и наряд Жданы. — Но у меня мало времени. Мы пришли за князем, Маруша им недовольна… Сейчас иди в свои покои без опаски и жди меня. С тобою мне тоже надобно перемолвиться парой слов.

Порыв ледяного ветра — и тёмное видение с глазами-искорками исчезло, только кусты шелохнулись. Казалось, кошмарный призрак выпил из женщины все силы; пошатнувшись, Ждана ухватилась рукой за столб. Но не было времени для слабости: дети! Спотыкаясь и едва не падая, она бросилась в терем. Леденящая жуть пряталась под навесами крыш, сочилась из тёмных бревенчатых стен, проглядывала в отверстия деревянного резного кружева… Сердце вздрагивало и холодело на каждом шагу.

Внутри царила тишина и спокойствие — никаких следов присутствия жутких посланников Маруши. Уж не померещились ли они ей там, в кустах калины? Радятко и Мал безмятежно спали, и Ждана с облегчением склонилась, погрузив кончики пальцев в их мягкие и тёплые вихры. Откуда-то подуло холодом, и Ждана вздрогнула… Нет, всего лишь неплотно прикрытое окно.

У княжича была отдельная комната. Ждана любила всех своих детей одинаково, не разделяя их по отцам, и хотела бы, чтобы они жили и воспитывались вместе, но Вранокрыл был против. С рождения Яр, кареглазый, темноволосый и хорошенький, как девочка, находился на особом положении — начиная с комнаты и кончая собственным кругом прислуги, но его детская привязанность пока не знала различий «слуга — господин», и к братьям малыш искренне тянулся и бегал за ними «хвостиком». Старший, гордый и суровый Радятко, «телячьи нежности» пресекал, в возне с трёхлетним карапузом не находя ничего занимательного, а Мал терпеливо играл с Яром, забавлял его, выстругивал ему из дерева игрушки, таскал на руках и всегда делился угощениями, хотя княжич и так не знал ни в чём отказа. Сейчас наследник сладко спал, не ведая о том, что над домом чёрным пологом Марушиной хмари нависла тень угрозы, перед которой его мать сама чувствовала себя беспомощным младенцем. Поправив сыну одеяло, она пошла в свои покои, расположенные по соседству с комнатами сыновей. Дрожа от необъяснимого озноба, княгиня шарахалась от каждой тени…

Стукнула дверь, ведущая на гульбище[30], пламя свечей дрогнуло и едва не погасло. Ждана обернулась, как ужаленная, чуть не опрокинув на столе подсвечник. В глаза ей смотрело чудовище, укравшее и тело, и, как видно, душу отца троих её детей — человека, ставшего ей добрым мужем, защитником и кормильцем. Отсвет свечного пламени плясал жёлтыми искрами в волчьих зрачках, а некогда родное лицо, без бороды и усов ставшее молодым и незнакомым, не осветилось даже подобием улыбки. Смуглой маской оно вперило в Ждану пристальный взгляд из-под чёрного мехового околыша шапки.

— Князя мы забираем на время. Есть у нас к нему одно нешуточное дело… Тебя с детьми он отдал приказ отвезти в Зимград. Но мой тебе совет: беги из княжества. Грядёт война. Соседи западные, варанги, готовят поход на Воронецкие земли, и не будет во всём княжестве безопасного места для тебя.

От этих слов душа Жданы заледенела. Пришла беда, откуда не ждали… А от взгляда жестоких жёлтых глаз ей стало страшно за Вранокрыла, хоть и не любила она его никогда.

— Но куда я подамся? — пробормотала она.

Зловеще чёрная фигура Добродана или, как теперь его звали, Вука, скользящим шагом обогнула разделявший их стол, и чисто выбритые губы шепнули Ждане почти в самое ухо:

— Ты знаешь, куда. В те места, о которых ты думала всю жизнь.

Ждана отпрянула, уколотая в самое сердце жёлтым кинжалом его взгляда. Белые горы? Странно, что эту мысль подал именно он, но… Он был прав. Она никогда не осмеливалась даже мечтать об этом, но сейчас что-то словно щёлкнуло у неё в голове: да. Эта мысль вспыхнула ревущим пламенем и запалила пожар у неё и в разуме, и в душе, и в сердце. Если у Вранокрыла хватило дерзости похитить её из Белых гор, то у неё достанет решимости туда вернуться. Правдива ли весть о войне или нет — неважно. Что будет с постылым и ненавистным князем — неважно. Ей не нужно от него подачек, и без него она поставит детей на ноги и выведет их в люди. Быть же по сему!..

— Это единственное место, где ты сможешь укрыться и спастись, — кивнул Вук, словно отвечая на её мысли.

Впрочем, без загвоздок не обходилось ни одно дело.

— У меня нет верных людей среди слуг князя, — хрипло проговорила Ждана. — Они преданы только Вранокрылу, никто не будет содействовать мне. Даже возницы мне не найти. Да коли я вообще хоть заикнусь об отъезде из княжества, начальник его стражи Милован меня под замок посадит.

— Ну, до рынка-то зимградского княжеский возница тебя доставит, — усмехнулся Вук. — А на рынке смотри в оба. К тебе подойдёт человек с корзиной яиц… Уронит её. Ты поднимешь, а он скажет: «Чем я могу послужить тебе, государыня?» И ты скажешь ему, куда тебе надобно отправиться. Дальше во всём полагайся на этого человека.

— Почему ты мне помогаешь? — спросила Ждана. — Ты ведь…

Она хотела сказать: «Ты ведь — Марушин пёс», — но осеклась. Слова застряли в горле рыбьей костью.

— Не веришь в бескорыстность моих помыслов? — хмыкнул Вук. — Считай, что я делаю это по старой памяти.

Память… Она хранила много хорошего — много совместных лет, зим, вёсен. Рассветов и закатов. Треск огня в печи, поцелуи. Рождение детей.

— Добродан, — тихо промолвила Ждана, умышленно называя бывшего мужа его прежним именем, от которого он отрёкся. — Не желаешь взглянуть на сыновей? Если хочешь, я их позову…

Жёстко сомкнутый рот Вука даже не дрогнул.

— Пускай спят. Им лучше думать, что их отец умер. Он и правда умер. Добродана больше нет, остался только Вук, у которого есть семья… Другая жена и дети.

Грудь Жданы наполнилась горечью. Холодная могильная плита легла на светлый образ голубоглазого богатыря, от которого не осталось ничего, даже имени…

А из комнаты Яра вдруг донёсся плач, и Ждана мгновенно подобралась, как кошка, готовая к прыжку. Голос её ребёнка разом отменил всё: и горечь, и страх, и боль, и тоску, и растерянность. Забыв и о Вуке, и о Маруше, и о Вранокрыле, она бросилась на этот звук. И что предстало её взгляду? Дверь на гульбище была распахнута настежь, Яр сидел в постели и громко плакал, размазывая слёзы кулачками, а над ним склонился обладатель волосатой хари, напугавшей Ждану в беседке. Забавляясь страхом малыша, он двумя когтистыми пальцами дразнил его:

— Утю-тю!

Три щекастые няньки, сбившись на лавке в кучку, уставились на волосатого остекленелыми глазами, точно тот высосал из них весь разум. Недолго думая, Ждана схватила кочергу и съездила ею по обтянутой чёрным кафтаном спине раз, потом второй, а на третьем замахе кочерга оказалась крепко зажатой в руке волосатого. Ему ничего не стоило вырвать её у Жданы и согнуть в дугу со зверским рёвом.

— Хватит, Рыкун, — раздался холодный голос Вука. — Делать тебе больше нечего? Ступай отсюда!

Скаля клыки и ворча, тот выскользнул в открытую дверь. Ждана отвесила по откормленным щекам нянек несколько звонких хлопков, и те, приходя в себя, заморгали. Увидев незнакомца в чёрном и плачущего княжича, испуганно закудахтали, заохали.

— Ш-ш, — зашептала Ждана, прижимая к себе, гладя и целуя сына.

Вук, усмехнувшись, проговорил:

— А ты смелая… И морок тебя не берёт, как остальных.

Ждана откинула широкий колоколообразный рукав летника и показала белогорскую вышивку на рубашке — петушков, клюющих смородину под лучами солнца. Не забывая уроков Зорицы, она и здесь, в землях, накрытых «колпаком» владычества Маруши, тайком продолжала вплетать в узоры силу и тепло Лалады, хоть и только на исподней одежде и белье, которое доверяла стирать одной-единственной, немой с рождения служанке. Делая это, она рисковала жизнью: после того, как далёкий пращур Вранокрыла присягнул на верность Маруше, вот уже не один век такие рисунки в Воронецком княжестве искоренялись кровью и мечом. По сёлам и городам рыскали особые соглядатаи, следившие за внешним видом жителей и наделённые полномочиями казнить на месте за неподобающую вышивку. При Вранокрыле, правда, уже не требовалось никого казнить: давно никто не осмеливался рисковать головой из-за вышитого петуха или солнца. Ждане довелось слышать лишь страшные рассказы о том, как облачённые в чёрную одежду всадники на чёрных конях рубили людям головы, не сходя с седла. Сама Ждана только пару раз видела их, отделавшись холодными мурашками вдоль спины. То ли они так лениво исполняли свои обязанности, то ли сам князь не слишком ревностно чтил Марушу… Настолько не ревностно, что однажды дерзнул травить Марушиного пса на охоте, а также пытался добыть белогорскую деву для укрепления своего рода. Да, похоже, у Маруши были причины быть им недовольной.

Показывая рукав рубашки, Ждана закрыла им вздрагивавшего от всхлипов Яра. Верхняя губа Вука чуть дёрнулась, приоткрыв клыки, он отступил на шаг.

— И вышивальщица ты искусная, — процедил он.

На шум и голоса вбежали сыновья — босиком, в одних рубашках, с деревянными мечами. Радятко — впереди, с грозно и решительно сдвинутыми бровями, следом за старшим братом — Мал, готовый во всём следовать его примеру. Увидев заплаканного Яра и мать, закрывавшую его рукой, они, конечно, приняли незнакомца в чёрном за врага.

— А ну, пошёл прочь! — закричал Радятко, смело бросаясь на Вука. — Никто не смеет обижать матушку и Яра! Ты за это поплатишься, негодяй!

Воодушевлённый его примером, Мал присоединился, и вдвоём они принялись колотить Вука мечами. Большого вреда, кроме боли, от их игрушечного оружия не было, да и удары особенной силой пока не отличались, и Вук, увёртываясь, только клыкасто смеялся. А потом с ледяным лязгом выхватил из ножен свой меч — самый настоящий…

— Нет! — истошно закричала Ждана. — Стража!

Никто не откликался на её призыв. В княжеской усадьбе было полно охраны, но сейчас все словно уснули или умерли… Только няньки кудахтали и вжимались в стенку. Мал при виде огромного сверкающего клинка растерялся и отступил, но Радятко не дрогнул — бесстрашно бросился с деревяшкой против настоящего смертоносного оружия. Впрочем, серьёзным этот поединок не был — по крайней мере, со стороны Вука. Посмеиваясь и увлечённо блестя жутковатыми искорками в глазах, он лишь заслонялся своим мечом от ударов. А между тем минутная робость Мала закончилась: он не мог оставить брата в беде. Изловчившись, он больно ударил Вука по голени, и тот, охнув, захромал.

— Ах ты, паршивец!

«Уых-х!» — свистнул клинок, и деревянный меч, выбитый из руки Радятко, отлетел под лавку. То же самое случилось с мечом Мала.

— Хорошие у тебя защитники подрастают, — усмехнулся Вук. — Настоящие мужчины.

— Они — сыновья своего отца, — проговорила Ждана, поднимаясь.

Бледная, со сверкающими глазами, она вскинула руки, открыв вышивку на обоих рукавах. Скрестив их перед собой, она встала между бывшим мужем и сыновьями. «Мать Лалада…» — призвала она про себя. Под парчовым блеском ткани её грудь тяжело вздымалась.

— И своей матери, — глухо добавил Вук, отступая к двери на гульбище. Перед тем как исчезнуть чёрной тенью, он хрипло рыкнул: — Запомни: человек с корзиной! Верь мне, я не враг тебе!

Порыв холодного ветра унёс его, наполнив комнату тоскливой осенней зябкостью, а Ждана, чувствуя, что пол уходит из-под ног, протянула руки к старшим сыновьям. Они с обеих сторон прильнули к ней, и она, опершись на их ещё слабые детские плечи, смогла устоять. В смуглом бритом незнакомце в чёрной одежде они так и не узнали своего отца…

Из окна своих покоев она видела, как усадьбу покидает чёрная крытая коляска с фонарями, запряжённая вместо лошадей шестёркой чудовищных зверей, покрытых тёмно-серой мохнатой шерстью, с могучими загривками и толстыми, сильными лапами. Вук вскочил на место возницы и взмахнул кнутом, а придурковатый Рыкун запрыгнул на запятки. Оцепив коляску сзади, справа и слева, в путь двинулось сопровождение из дюжины волкоподобных зверюг. Два-три мгновения — и коляска уже скрылась из виду, едва касаясь колёсами земли…

Стража во главе с её начальником Милованом была в том же состоянии, что и няньки — в оцепенении и со стеклянными взглядами. Ещё недавно белая, как мрамор, сейчас Ждана пламенела сердитым румянцем, щедро раздавая этому «сонному царству» пощёчины налево и направо. Широкой рыжебородой морде Милована она отвесила двойную порцию оплеух. Впрочем, оцепенение не помешало начальнику стражи услышать приказ князя, отданный напоследок перед отъездом, и он, очнувшись, заявил:

— Матушка государыня, собирайся. Владыка распорядился отвезти тебя в Зимград. Выезжаем на рассвете.

Псы псами, а свою службу он знал.

Опустившись в своих покоях в кресло, Ждана закрыла глаза. Вук сказал: «Верь мне, я тебе не враг». Верить или нет? Что-то тут нечисто. Но, как бы то ни было, другой возможности попасть в Белые горы ей могло и не представиться.

Яр всё ещё хныкал от пережитого испуга, и усталая княгиня поспешила на его зов. Перебирая пальцами мягкие волосы сына и мурлыча колыбельную, она подпёрла ладонью горящий лоб и снова сомкнула веки…

__________________

24 седмица — неделя

25 листопад — октябрь

26 окоём (устар.) — пространство, которое можно окинуть взглядом, горизонт

27 зарев — август

28 гридинка — телохранительница (образовано от «гридь/гридин/гридень» — член младшей дружины, княжеский охранник)

29 прапорица — флюгер

30 гульбище — терраса или галерея, окружающая здание по периметру на уровне второго этажа и выше, что-то вроде длинного крытого балкона

— 7. Угроза с востока, гостья с запада и две звезды

Мир — только краткая передышка между войнами, но княгине Лесияре уже на удивление много лет удавалось поддерживать хрупкое, как слюда, равновесие между востоком и западом, между сумерками и рассветом, между оскалом и улыбкой… На кончиках её ресниц дрожал осенний свет, падавший в узкие окна Оружейной палаты, а седая прядь над лбом, за последние годы ставшая шире и белее, пепельно серебрилась в волнистых ржано-русых волосах. Холодный стальной сумрак под каменными сводами гулко молчал в ожидании, и в нём проступал лишь тусклый блеск оружия на стенах да искорки на великолепном серебряном узоре плаща княгини…

Посреди палаты, между двух прямоугольных колонн, застыла статуя девы-воительницы в долгополом плаще, устремившей страстный взгляд широко раскрытых глаз куда-то поверх головы Лесияры. Дева держала в руках длинный узкий поднос, на котором лежал меч в золочёных ножнах. Величественно блестя драгоценными каменьями, он с княжеским достоинством покоился на белом иноземном шёлке, наброшенном на каменное ложе.

Когда-то он был раскалённой докрасна заготовкой, по которой ударяла кузнечным молотом сама княгиня. Кожа её оголённых плеч блестела от пота, когда она в грубом защитном переднике создавала себе с помощью молота и оружейной волшбы верного и вещего друга. Опытные мастерицы не вмешивались и не подсказывали, лишь уважительно наблюдали в стороне, поблёскивая тугими косами, спускавшимися с макушек выбритых голов. Рыжий отсвет пламени озарял лицо правительницы, по которому скатывались капельки пота…

Потом меч подхватили умелые руки оружейниц, чтобы отшлифовать клинок до зеркального блеска и украсить рукоять и ножны жарко сверкающей россыпью камней. Но ярче любых драгоценностей засияла гордая улыбка Лесияры, когда она вынула готовый меч из ножен и торжественно подняла над головой. По её рисунку лучшие умелицы Белых гор взялись вырезать статую, которая хранила бы меч в мирное время, и из десяти работ княгиня выбрала ту, что и стояла теперь в Оружейной палате.

И вот, унизанные перстнями пальцы Лесияры легли на богатые ножны вещего клинка. Чудесное свойство было заложено в нём: он предсказывал войны. Каждый день Лесияра приходила к нему, чтобы узнать, не грозит ли Белым горам какая-нибудь напасть. Ресницы правительницы женщин-кошек затрепетали и сомкнулись, а губы беззвучно зашевелились: она ласково обращалась к своему боевому другу, прося дать знак… Бережно подняв меч с шёлковой подстилки, она медленно, с тягучим стальным лязгом обнажила его. Тут же брови княгини дрогнули и сдвинулись, а глаза сверкнули: из ножен пролилась на пол кровь, забрызгав её расшитые жемчугом серые сапоги. Она капала с острия непрерывно, усеивая пол алыми, как ягоды клюквы, круглыми пятнами…

Веки Лесияры задрожали и устало сомкнулись, на щёки упали тени от ресниц. Свершилось то, чего следовало ожидать… Уже давно поступали с западной границы вести о том, что хмарь подобралась близко и забурлила, как варево в котле, не предвещая ничего доброго.

— Друг мой верный, подскажи, с какой стороны идёт враг? — открыв глаза, проговорила Лесияра.

Вытянув кровоточащий меч перед собой, как указательную стрелу, она повернулась на запад, в сторону Воронецкого княжества, накрытого колпаком Марушиного владычества. Алые капли падали, но не слишком часто. Озадаченно княгиня повернулась к югу, но и тогда кровавые слёзы клинка не участились. На востоке лежало дружественное Светлореченское княжество, туда даже смысла не было поворачиваться… Земли, в которых чтили Лаладу, не могли таить в себе угрозу. Бред! Лесияра встряхнула головой, но едва заметный поворот меча к востоку заставил кровь течь сильнее. Алая капель забарабанила по полу, по зеркальной поверхности клинка обильно змеились струйки. Не веря своим глазам, Лесияра сделала полный поворот на восток, и кровь хлынула рекой.

— Довольно! — вскричала Лесияра, взмахнув мечом.

На стену и потолок легла алая полоса брызг, а смертоносный и прекрасный клинок очистился и вновь стал ослепительно светлым. Убрав его в ножны и положив на шёлк, княгиня на несколько мгновений застыла в тяжком раздумье, озарённая тусклым светом пасмурного дня, сочившимся в окна…

Вещий меч никогда не лгал и не ошибался. Кровь на востоке… Меж бровей Лесияры пролегла суровая складка, ясный лоб омрачился. Нет! Не мог князь Искрен, муж её младшей дочери Лебедяны, затевать войну. Дальше за обширным Светлореченским княжеством, названным так за множество прекрасных, светлых и могучих рек, лежали лишь Мёртвые топи, зловещие и не пропускавшие ни одну живую душу уже не один век. За ними, согласно старым преданиям, лежал суровый горный край, населённый множеством племён с узкими глазами — скотоводов и охотников. Почти ничего о них не было известно: обширные непроходимые Мёртвые топи надёжно отгораживали их от соседей. Какую опасность они могли представлять, если им даже через топи не перебраться? Разве только — по горам и промёрзшим снежным пустыням на самом севере? Сейчас стояла поздняя осень, но там в это время уже вовсю свирепствовала зима. А переходить через те места раньше середины лета — только войско в пути губить… Откуда же опасность?

Воронецкое княжество… Его название шло от стольного города, который некогда звался Вороновой Крепостью — по имени князя-основателя Ворона. Князь Зима переименовал столицу в Зимград, а само княжество так и осталось Воронецким. Разве не в землях, где Марушина хмарь чёрной пеленой застилала глаза днём и ночью, положено было гнездиться кровавой угрозе? Лишь оттуда могла прийти беда, верила княгиня. Но почему тогда меч указывал на владения её союзника и зятя, Искрена?

Оставалось только одно… Княгиня сняла со стены длинный и широкий рог в золотой оправе. В его круто изогнутое нутро вместилось бы три кружки питья. Шаг в колышущееся пространство — и Лесияра оказалась на верхушке сторожевой башни Белой крепости, где под маковкой купола несли службу четверо дозорных — светлоглазых, с ястребиными взглядами. Они замерли, почтительно вытянувшись, а княгиня подошла к одному из окон-бойниц. Ветер холодным крылом коснулся её лица и смахнул волосы с плеч за спину, а взгляду открылся прекрасный Белый город — древняя столица её владений, раскинувшаяся на склонах двух высоких холмов. Крутые уклоны улиц, белоснежные дома, тесно прижавшиеся друг к другу, известняковые стены богатых усадеб, уже почти облетевшие сады, когда-то зелёные, а сейчас — бурые и унылые, с дрожавшими на ветру остатками листвы… Вдалеке — голубые горы со снежными шапками, вросшими в низкий, непроглядный покров осенних клочковатых туч. Неусыпным стражем плоскую и широкую вершину Восточного холма сиятельно венчал златоглавый княжеский дворец, а могучая Белая крепость занимала вторую высоту — Западный холм.

Лесияра поднесла рог к губам, и над городом полетел протяжный, требовательный призыв — холодящий, тревожный и печально-чистый. Подобно звуку свистков хранительниц границы, разносился он и за пределы города, птицей-вестником парил над всеми Белыми горами, и где бы ни находились Старшие Сёстры, они его слышали. Повинуясь призыву, они должны были оставить любое дело и немедленно явиться к правительнице на совет.

Княгиня ещё шагала по ковровой дорожке Престольной палаты, а слуги уже бесшумными тенями скользили вдоль стен, карабкались по приступкам к жаровням в виде огромных кошачьих пастей и разводили огонь. Когда обрызганные вещей кровью сапоги Лесияры касались ступеней к престолу, обитому вишнёвым бархатом, палата наполнилась блеском до расписного сводчатого потолка, а когда правительница опустилась на сиденье, зажглись глаза у огромных золотых кошек, лежавших по обе стороны престола. Облизнув пересохшие губы, Лесияра сделала едва заметный знак, и ей тут же поднесли кубок с клюквенным морсом.

От терпкой кислоты кольнуло за ушами. Справа отзывалась тоскливым холодом пустота, напоминая об утрате, с которой княгиня не могла свыкнуться. Когда-то там стоял престол её супруги Златоцветы…

*

Тёплая глубина серо-зелёных глаз суженой снилась Лесияре задолго до того, как они встретились. Когда смутный девичий образ впервые пришёл к ней в ласковом зелёном плаще шелестящей листвы и берёзовых серёжек, княгиня поняла: её будущая супруга уже есть на этом свете и вступает в пору своего расцвета. Большие глаза нежно звали: «Спеши ко мне, найди меня!» Под звёздный перезвон они вели с сердцем княгини бессловесную беседу, и оно отзывалось восторженной песней. Будь оно крылатым — немедленно вылетело бы из груди и помчалось на поиски единственной и ненаглядной — той, о ком Лесияра давно втайне мечтала, но с кем, будучи занятой государственными делами, до сих пор не встретилась.

Откладывать было нельзя, и гонцы объявили о большом смотре невест — сперва в Белых горах, а потом и в Светлореченском княжестве. На смотрины приглашали всех девиц, в чьих глазах проступал хотя бы малейший намёк на зелёный цвет. Взглянув на множество прекрасных белогорских дев, Лесияра так и не почувствовала сладкое замирание сердца, узнавшего свою любимую, и ни одна из девушек не лишилась чувств — это значило, что суженую княгине следовало искать за пределами своих владений…

В Светлореченском княжестве правительницу дочерей Лалады встретили праздничным ликованием, а невест набралось столько, что смотрины затянулись на семь дней. Перед взглядом Лесияры проходила вереница зеленоглазых девиц, а сердце дрожало в радостном предчувствии: скоро, уже совсем скоро. С надеждой заглядывая в лица невест, княгиня искала те самые глаза, что снились ей в короне из солнечных лучей…

И вот — казавшийся нескончаемым поток красавиц иссяк, а суженая так и не нашлась. «Как же так?! Невозможно!» — кричало сердце, отказываясь верить. Князь Невид, бывший тогда у власти в Светлореченских землях, даже побледнел под взглядом Лесияры и развёл руками, всем своим видом как бы говоря: «Всё… Кончились девицы…»

Но княгиня не собиралась сдаваться.

«Она не пришла на смотрины, — сказала она твёрдо. — Она где-то здесь, в этих краях, просто её не нашли!»

«Искать! — закричал Невид, топая ногами. — Всё княжество перевернуть, а найти и привезти!»

И снова помчались гонцы по всем городам и сёлам, но на сей раз вместо нерасторопных людей Невида княжество отправились обыскивать дружинницы Лесияры, перекинувшись в кошек. Пока они рыскали всюду, Невид, стараясь развлечь и задобрить правительницу дочерей Лалады, устраивал пиры и охоты, да только Лесияре кусок в горло не лез. Ей хотелось самой, забыв обо всём, помчаться туда, где прятались эти тёплые глаза — повелители солнечного света…

И вот, гонцы вернулись с вестью: один не очень богатый и в последнее время не слишком удачливый купец из города Голоухова утаил дочь, по всем статьям подходящую — и цветом глаз, и невинностью… Звали её Златоцветой.

«Как утаил? Почему?» — немедля желала знать Лесияра, вскочив из-за стола, за который её едва ли не силком усадил хлебосольный Невид.

А князь хмыкнул в усы:

«Голоухов? Хорошо, что хоть не Голозадов…»

Остро сверкнув глазами, Лесияра ответила ему с тонкой улыбкой:

«А ты, владыка, не удивляйся именам да прозваниям… Тебя вот тоже Невидом не зря зовут: глядел, искал, а не увидел мою суженую».

Крякнув, князь проглотил колкую шутку: ответить было нечего. Лесияра же между тем нетерпеливо спросила, почему дружинницы не привезли девушку, на что те ответили с заминкой:

«Уж не гневайся, государыня… Сидит та девица в доме своём безвыходно, встать не в силах. А коли поднять её — боль нестерпимую чувствует. Пробовали лечить — не выходит у нас. Ты, госпожа, искуснее в этом. Надобно тебе самой посетить её».

Боль пронзила Лесияру стальным клинком. Как же она не почувствовала, что за ласковым взглядом желанных глаз, которые она видела во сне, скрывалось столько страдания? Только сейчас оно, долетев издалека, накрыло княгиню… Почему за нежным зовом в звёздной ночи она не услышала горького стона? В душе не дрогнула ни одна струнка сомнения: Лесияра просто знала, что в захолустном городишке её ждала суженая. Та, что предназначена ей одной.

Даже если бы родной город невесты назывался Голозадов, княгиня всё равно отправилась бы туда без промедления. Не имело значения, что по его грязным улочкам, совсем как в деревне, бродили собаки, куры и свиньи: Лесияру поразила искривлённая, чахлая яблонька под окнами добротного терема, которая роняла белые лепестки, точно слёзы. Грустная и поникшая стояла она среди высоких и прямых соседок, гордо и спесиво раскинувших цветущие ветви, а наверху в окне, как солнышко сквозь тучи, виднелась хорошенькая девичья головка, украшенная венцом с белой фатой, жемчужным очельем и длинными подвесками. Когда княгиня с дружинницами появилась во дворе, подняла взгляд и улыбнулась, лицо девушки сперва спряталось в ладонях, а потом исчезло. Встревожившись, княгиня в один прыжок очутилась на крыльце и застучала кулаком в дверь:

«Хозяева! Отворяйте! Поздно прятать товар, купец пришёл!»

Открыл перепуганный и встрёпанный паренёк в белой полотняной рубахе — видимо, работник, и Лесияра, едва не сбив его с ног, кинулась наверх без малейшего стеснения. Деревянные ступеньки жалобно крякали под её ногами, а дверь девичьей светлицы распахнулась с коротким писком…

У окна стояло странное кресло — на четырёх деревянных колёсах, с подстилкой из медвежьей шкуры на сиденье и спинке. Оно пустовало, а на полу без чувств лежала обладательница той самой хорошенькой головки, принаряженная со всем возможным щегольством — в парчовом платье с душегреей, расшитых красных сапожках и свадебном жемчужном венце с фатой. Толстая русая коса с вплетённой бисерной нитью протянулась по полу, и на неё едва не наступил встревоженно склонившийся над девушкой коренастый человек в зелёном кафтане, с окладистой бородой и кудрями — когда-то по-молодецки пружинистыми, а сейчас сильно прореженными на макушке. Тут же причитала и охала, хлопая невесту по щекам, достойно и добротно одетая, но уже поблёкшая и постаревшая женщина. По-видимому, это были родители девушки. Увидев княгиню, оба в ужасе подскочили и принялись кланяться и бормотать то приветствия, то извинения. Впустивший в дом гостей паренёк-работник невпопад ворвался с караваем, на вершину которого была установлена чарка чего-то хмельного, да вот незадача: с разбегу он врезался в спину одной из дружинниц, неотступно следовавших за Лесиярой, и всё угощение полетело на пол. Переусердствовал…

«Кривко, дурень! — ругнулась на него хозяйка. — Тебя кто звал, пентюх ты косорукий?! Сказано ж было — когда позовут, тогда и неси!»

Лесияра не знала, то ли плакать ей, то ли смеяться. По всему было видно, что в доме с великим тщанием готовились к её приходу, хотели, чтоб всё было чин по чину, а вышло вот так — бестолково и скомканно. Глуповато-испуганная конопатая рожа всклокоченного парня, охающая хозяйка и растерянный хозяин — всё это было, без сомнения, смешно, но сердце княгини рвалось к лежавшей на полу девушке. Опустившись рядом и бережно приподняв её, Лесияра ощутила под богатым нарядом пугающую хрупкость и тщедушность её тела… Одни лёгонькие косточки — иначе и не назовёшь. Какая же маленькая! А ноги — иссохшие, не ходячие… Новёхонькие сапоги — лишь для украшения: не довелось этим ножкам потоптать в них землю. С нежной болью княгиня заглянула в милое, простодушное и ясное лицо, затрепетав от его грустноватой, по-детски чистой красоты. Не удержавшись, она прильнула губами к жалобно приоткрытому розовому ротику. Пушистые и длинные ресницы задрожали, как крылья бабочки, и Лесияра утонула в тёплой и доброй глубине серо-зелёных глаз — тех самых, что во сне разговаривали с её душой без единого слова. Их свет был подобен тихой вечерней заре — печальной, мудрой и ласковой. Холодный жемчуг мешал, и Лесияра откинула его, чтобы покрыть поцелуями молочно-белый, гладкий лоб.

«Здравствуй, яблонька моя, — прошептала она. — Вот и нашла я тебя… И никогда не отпущу».

Боясь причинить девушке боль, княгиня с величайшей осторожностью подняла её и усадила в кресло, с беспокойством заглянула в лицо, но ответом ей была только улыбка сквозь слёзы.

«Здравствуй, государыня, — серебристо прозвенел тихий голосок. — Ждала я тебя, во сне видела… Только прийти к тебе не могла».

«Ничего, милая… Думаешь, я сама не отыскала бы тебя? И мне твои глазки каждую ночь снились, покоя меня лишили. За такими — хоть на край света…»

Еле сдерживая подступающую к глазам солёную влагу, Лесияра держала на ладони тонкие пальчики с белой прозрачной кожей. Это хрупкое и маленькое, как пташка, чудо еле дышало, чахло взаперти и угасало, но худшие его дни остались позади. Теперь всё изменится…

«Не серчай, госпожа, — глухо пробасил в бороду мужской голос. — Прости, что дочь на смотрины не отвёз, приказа ослушался. Сама видишь: ну, куда её везти? Увечная она».

Выпрямившись, княгиня улыбнулась родителям невесты.

«Не горюйте. Обещаю, что скоро эта светлая яблонька зацветёт».

Белые лепестки падали, осыпая свадебный наряд Златоцветы, а та, блестя мелким жемчугом зубов, подставляла лицо солнцу и протягивала ладони к душистому весеннему снегу с яблоневых веток. Пока она ещё сидела в своём кресле с колёсами, которое вынесли в сад двое работников, но Лесияра, смыкая веки, уже видела её стоящей без чьей-либо помощи. Переполняющая сердце нежность струилась в руки и скапливалась там, покалывая их сотнями раскалённых иголочек, и княгиня потёрла одну ладонь о другую, готовясь влить в усохшие от бездействия ноги девушки живительную силу Лалады.

«Чахнет моя яблонька, — вздохнула Златоцвета, окидывая погрустневшим взглядом кривое, невзрачное и низкорослое дерево. — Даже цветов на ней нынче совсем мало. Я её сажала вместе с батюшкой, когда ещё ходила на своих ногах… Не невеста я тебе, государыня…»

Ресницы-бабочки опустились, а по щеке скатилась, драгоценно сверкая, слеза. Ни сама девушка, ни её родители не верили в возможность счастливого поворота в судьбе; с тенью горькой усмешки Златоцвета теребила край яблонево-белой фаты, которую мать надела на неё лишь ради встречи с владычицей Белых гор, а не потому, что готовила дочь к настоящей свадьбе…

Княгиня тепло улыбнулась при мысли о том, что способна одним мягким движением руки сдёрнуть тёмный полог горя с жизни этой милой девушки и навсегда осушить её слёзы. По мановению пальца Лесияры дружинницы удалились, и княгиня, оставшись наедине со Златоцветой и её грустной яблонькой, опустилась на колени и покрыла поцелуями полувоздушные, просвечивающие пальцы — легче пуха и проворнее солнечных зайчиков. Серо-зелёные глаза широко распахнулись, и сперва в них быстрой серебристой рыбкой плеснулся испуг, а потом… Потом веки томно, блаженно опустились, и взгляд подёрнулся дымкой восторга с примесью горечи. Как и губы, эти пальчики были ещё не целованными…

Златоцвета ахнула: руки княгини забрались под золотой покров свадебного платья и заскользили по тонким, как сухие лучинки, ногам.

«Не бойся. Я помогу… Я поставлю тебя на ноги, и на нашей свадьбе ты будешь плясать, обещаю тебе», — проговорила Лесияра, окутывая девушку теплом взгляда.

В каждом солнечном лучике, в каждом белом лепестке была согревающая сила Лалады. Она пронизывала всё, целуя каждую травинку, благословляя каждый вздох ветра, а небесная синева сияла мудростью великой матери. Нужно было только впитывать эту благодатную силу и направлять в измученное тело Златоцветы, а также раскрывать душу девушки, как бутон, осторожно закладывая между печально сомкнутыми лепестками семя любви. С огромной, как небосклон, нежностью Лесияра украшала цветущее пространство сада сверкающими росинками радости и велением сердца кружила их хороводом, и глаза Златоцветы наполнились влажным блеском. В них отражалась эта вешняя круговерть, а из плена сомкнутых губ пробился подснежником робкий росточек улыбки — и тут же пугливо спрятался от надвигающегося поцелуя, который начался мягче зелёного шёлка первой листвы, осторожнее шагов охотящейся кошки. Но это было лишь начало, а продолжение развернулось головокружительным медовым хмелем, накрепко соединив губы и сплавив души в одно целое, и растерянно повисшие руки Златоцветы ожили, поднялись и легли вокруг шеи Лесияры тёплым кольцом объятий. В голубых жилках под мраморной кожей струилась новая сила, доселе никогда не вливавшаяся в кровь девушки. Недоверие и изумление в её взгляде сменились вопрошающей тоской:

«Государыня… Ты не уйдёшь? Не покинешь меня, как сон?»

«Нет, светлая моя, — тепло дохнула ей в губы Лесияра. — Отныне нам суждено идти по одной дороге».

«Я так боюсь снова проснуться и не увидеть тебя»… — Зажмурившись, Златоцвета уткнулась в плечо княгини.

«Я никуда не денусь, — улыбнулась Лесияра. — Давай-ка теперь посмотрим, что у тебя с ногами».

Снять сапожок и полотняную обмотку было делом нескольких мгновений. Крошечная ступня с пугливо прижатыми друг к другу бледными пальчиками вся умещалась на ладони княгини, и Лесияре захотелось её расцеловать в порыве нежности… Кожа тёплая, это хорошо. Значит, там есть жизнь.

«Попробуй пошевелить пальцами».

«Ты смеёшься, государыня? — печально прозвенел голос Златоцветы. — Недвижимы они уж давно…»

«А ты попробуй, попробуй сейчас», — с мягкой настойчивостью повторила княгиня.

Вздох… Сперва ножка лежала на ладони Лесияры неподвижно, как бы собираясь с силами, а потом под жаркими поцелуями весеннего солнца начала оживать. Сначала задумчиво шевельнулся и оттопырился мизинец, затем его примеру последовали и остальные пальцы — согнулись, точно кивнув или поклонившись княгине. Полусмех-полувсхлип:

«Я могу?!»

Много больных излечила Лесияра, много раз видела в их глазах слёзы радости, от которых ликовало и наполнялось светлым покоем её сердце, но сейчас голову княгини будто тихо погладил луч небесного счастья. Она, владычица Белых гор, стояла коленопреклонённая перед этой девочкой из захолустья, держа в руках изгибающуюся котёнком на солнце ножку, а её душа пела, как от величайшего в жизни свершения — золотого венца её пути. Только ради одного этого мгновения стоило родиться и жить. Что значила её усыпанная сверкающими камнями княжеская корона? Лесияра с радостью променяла бы её на венок из цветов, сплетённый этими полупрозрачными пальчиками. Волшебное кольцо оказалось для них великовато…

Задумано — сделано. Подняв из кресла и прижав к груди драгоценную зеленоглазую ношу, княгиня не ощутила почти никакого веса. На гладкой, притёртой от долгого сидения медвежьей шкуре забелели кружочки лепестков. Гридинкам было довольно одного взгляда — они не последовали за княгиней, которая уже через миг шагала по цветущему разнотравью к величаво блестящему, бескрайнему речному простору. Её умиляло и смешило испуганное изумление Златоцветы: она-то привыкла так перемещаться, а вот девушку мгновенная перемена местности поразила. Сидеть без опоры под спиной она не могла без боли, и Лесияра, расстелив свой плащ, уложила свою новообретённую невесту на него. Сняв с девушки второй сапожок, чтобы та могла босыми ногами почувствовать траву, княгиня окинула ликующим взглядом пёстрый луг и воскликнула:

«Хвала Лаладе! Благословенная земля…»

Да, стоило родиться и дожить до этого дня, чтобы увидеть, как Златоцвета сладко жмурится на солнце, как ласкает кончиками пальцев лиловые грозди мышиного горошка и как смешно скашивает глаза к носу, на который села бабочка. Нарвав целую охапку полевых цветов, Лесияра положила её девушке на грудь.

«Сплети мне венок, милая».

«Я уж и забыла, как», — проговорила Златоцвета, зарывшись лицом в цветы и вдохнув их запах.

Но пальцы помнили. Впрочем, лёжа плести было неудобно, и Лесияра, осторожно подхватив девушку под мышки, приподняла, усадила её между колен и прислонила спиной к своей груди, став для неё живым креслом. Так радостно и щекотно было чувствовать это маленькое, хрупкое и худенькое счастье всем телом, оберегая и поддерживая… Лишь для них двоих благоухала цветущая земля, стрекотали кузнечики в траве и сверкала река, зябко покрываясь рябью и дыша прохладой, и Лесияра сняла драгоценный венец, освобождённо встряхнув волосами.

Кто сказал, что любви с первого взгляда не бывает? Этот несчастный человек, наверно, просто не ощущал на своём плече сладкую тяжесть девичьей головки, окутанной прохладной дымкой фаты, не наблюдал, как ловкие пальцы сочиняют ромашково-незабудковую песню, не любовался длинными ресницами, под которыми пряталась серо-зелёная сказка. Не повезло этому бедняге: не доводилось ему ловить губами биение голубой жилки на виске, греть дыханием бутон розового ушка, разгадывать сквозь яблоневое кружево фаты загадку очертаний длинной шеи и с восторгом склонять голову, покоряясь их лёгкой и необременительной, лебединокрылой власти… Как много он потерял, не умея выпить это хмельное и животворное зелье единым духом! А княгиня выпила и почувствовала, что её сердце больше не принадлежало ей.

Когда вместо золотого обруча её голову украсил душистый венок, ещё хранивший тепло рук, которые его плели, она осторожно сняла с девушки фату и заменила её жемчужный венец своей короной. Снова набросив сверху прозрачную ткань, прижала пальцами губы Златоцветы, которая начала было:

«Что ты делаешь, государыня…»

«Теперь ты — моя госпожа», — сказала Лесияра, прижимая к себе её тоненькое и ломкое тело.

Губы Златоцветы доверчиво раскрылись навстречу второму в её жизни поцелую…

Её имя сократилось до Златы: чем нежнее чувства, тем оно короче на устах любящего. Прошёл месяц, прежде чем девушка сделала свои первые шаги; каждый день руки Лесияры вливали в неё тёплую силу Лалады, а яблоня вдруг начала выпускать свежие светло-зелёные побеги. Её крона росла и обновлялась, зажили трещины на коре, отсохли грибы, сошла плесень. Родители не могли нарадоваться на дочь: с каждым новым днём она становилась крепче, в доме чаще звенел её смех. Посаженная её руками яблоня весело шелестела разросшейся кроной, и пусть в этот год на ней завязалось не слишком много плодов, но по сравнению с предыдущим это была огромная перемена к лучшему.

«В прошлом году яблоки на ней по пальцам перечесть можно было! — восторгалась Златоцвета. — А теперь… Это чудо, государыня!»

Девушка походила на новорождённого жеребёнка, ещё не научившегося ловко бегать. Опираясь на руку Лесияры, она гуляла по саду немного хромой, шаткой и скачущей походкой, каждый шаг давался ей с усилием, и под конец прогулки она с измученным вздохом и блеском испарины на лбу осела в объятия княгини. Что до её ног, то их болезненная сухота ушла, они наливались силой, как яблоко — соком.

Насколько бедственно положение семьи, княгине стало ясно не сразу. Купец с супругой изо всех сил старались создать видимость благополучия, но, навещая свою суженую, Лесияра не могла не видеть, какая скудная, бедняцкая пища стояла на столе. От взгляда княгини не могло укрыться, как хозяин под полами прибережённого в сундуке доброго кафтана пытается спрятать заплатанные порты, а его жена вынуждена и дома носить расшитую золотыми галунами однорядку, чтоб не видно было старой рубашки. Разорённый купец погряз в долгах и давно не мог поправить свои дела, но из гордости ни словом не желал обмолвиться о своей беде. Пришлось Лесияре окольными путями разыскивать его заимодавцев и выкупать все его долговые расписки. Но, как говорится, дал мёд — дай и ложку, и, перед тем как забрать к себе совсем окрепшую Златоцвету, правительница дочерей Лалады оставила купцу сундук золота и зачарованный оберег для благосостояния и богатства — кулон в виде кошачьего глаза из зелёной яшмы на золотой цепочке.

Свадьба правительницы Белых гор прилетела на шелестящих крыльях листопада, в пламенном венце из рябиновых кистей. Была молодая супруга княгини низкоросла и тонка, как тростинка, но всякому, кто хоть раз окунался в ласковую дымчатую зелень её глаз, опускалось с небес на сердце сладкое ярмо преклонения. Чистоте белого покрова, окутавшего её голову и плечи, позавидовал бы первый снег, а в лёгкости движений с ней не мог бы потягаться даже ветерок. Ноги, когда-то безжизненные и сухие, теперь ступали по дорожкам сада вокруг княжеского дворца, и каждая травинка ласкалась к ним. Раскидистые щеголихи-яблони сами роняли в её руки румяные плоды, а она вздыхала по своей убогой и скромной любимице, оставленной дома. Лесияра говорила ей:

«Ты не пленница здесь, лада. Кольцо-то на что? Ты свободна бывать всюду, где захочешь… Только не покидай меня надолго: мне не жить без тебя, светлая моя».

Поначалу Златоцвета боялась пользоваться кольцом — опасалась, что заблудится, но такого не случилось. Когда они вместе навестили её родителей, дела у тех заметно поправились. Отец понемногу достигал своих былых оборотов, удача снова повернулась к нему лицом, а мать повеселела и даже, казалось, помолодела. А спустя год у них родился мальчик — долгожданный наследник отцовского дела. Яблоньку тоже было не узнать: из кривенького, чахлого деревца она превратилась в высокую гордую красавицу, которая каждую весну буйно взрывалась цветением, а яблок давала без счёта — душистых, величиною с два хозяйских кулака, с холодным, светло-розовым румянцем. Правда, небольшая кривизна ствола у неё всё же осталась — как напоминание о бедственном прошлом, но это даже язык не поворачивался назвать изъяном… Точно так же, как нельзя было поставить в упрёк Златоцвете её сохранившуюся едва приметную хромоту.

Подпитываемая животворящей силой Лалады, супруга княгини расцвела, из юной хрупкой девушки превратившись в исполненную светлой, лебединой красоты женщину. Роста в ней не прибавилось, но с рождением трёх дочерей фигура налилась и созрела, так что Лесияре стало не боязно её обнимать.

Старшую дочь, наследницу престола, княгиня выкармливала сама. Незадолго до родов супруги у неё из набухшей и увеличившейся груди начало сочиться молоко — только успевай менять рубашки. Напасть эта приключалась в любое время, то и дело ставя Лесияру в неловкое положение; княгиня ворчала, а Златоцвета, поглаживая большой круглый живот под складками просторной одежды, только посмеивалась. Однажды прямо во время совета Старших Сестёр у Лесияры расплылись два мокрых пятна на груди, которые она еле успела прикрыть нарядным плащом с золотыми узорами. Прерываться на переодевание было неудобно, и пришлось придерживать его край до самого окончания совещания. Всем, конечно, было известно, что супруга у княгини — в положении, а потому Сёстры вежливо «не заметили» этого маленького происшествия. Однако после этого Лесияра стала носить под одеждой нагрудную повязку с прокладками из мягкого, хорошо впитывающего полотна.

Новорождённую княжну назвали Светоликой. Целых два года после её появления на свет княгиня не знала покоя: покушать дочь любила, а сцеженного молока не признавала — только из груди, тёплое и свежее. У Златоцветы молоко вскоре пропало само, а Лесияре приходилось туго: невозможно было никуда надолго отлучиться, и от дел отвлекало. Но вскоре она приспособилась: дочку стала постоянно носить за ней одна из охранниц. Несмотря на постоянную усталость, Лесияра не могла не чувствовать, как при одном взгляде на дитя ворочается и мурлычет под сердцем тёплый комочек нежности. Да, хлопотно, да, неудобно… Но не только ребёнку, но и самой Лесияре было необходимо это неразлучное единение. Глядя во время кормления в глаза своей крохи, она растворялась в светлом умиротворении и иногда даже проваливалась в уютные объятия дрёмы, но ненадолго: рука бдительной дружинницы касалась плеча. Не следовало допускать, чтобы округлившаяся грудь накрыла носик девочки и та задохнулась… Да мало ли, какая ещё беда!

Хоть Лесияра все эти два года спала по-кошачьи — урывками, всё-таки это было счастливое время. Когда Светолику отняли от груди, эти две мягкие выпуклости у княгини поджались и затвердели, вернувшись к прежнему размеру, и надобность в повязке отпала.

«Ну всё, готовься, — шутливо говорила она жене. — В следующий раз маяться будешь ты!»

Лаская Златоцвету ночами, Лесияра вливала в неё молодость. Родители состарились и умерли; вот уж младший брат принял отцовское дело и стал торговать, обзавёлся семьёй… А для Златоцветы время словно застыло: по-прежнему тепло сияли её глаза, а лицо оставалось по-девичьи нежным и гладким. По обычаю Белых гор, семье следовало воспитать не меньше двух дочерей, но редко кто останавливался на этом. Княжна Светолика стала женщиной-кошкой, её с детства учили военному и целительскому искусству, а также всем премудростям, обязательным для будущей правительницы; когда Златоцвета забеременела снова, ребёнка готовились воспитывать как белогорскую деву — хранительницу очага, хозяйку и мать. Теперь с грудным кормлением предстояло отдуваться Златоцвете, однако не тут-то было: родилась двойня, но у княжеской супруги с самых первых дней молока едва хватало только на одного ребёнка. Пришлось Лесияре опять надеть рубашку с двумя застёгивающимися прорезями для сосков и спать по-кошачьи… Девочек назвали Огнеславой и Лебедяной; первую выкармливала Лесияра, вторую — Златоцвета.

Вёсны следовали за зимами, метели сменялись звоном ручьёв и шорохом травы, листопады звали за собою морозы. Старшая княжна Светолика стала превосходным воином и правой рукой княгини; она обладала независимым и порой строптивым нравом, хотя родительницу чтила и во всём ей помогала. Среднюю, Огнеславу, Лесияра старалась воспитывать так же, как её старшую сестру, готовя из неё если не наследницу престола, то хотя бы деятеля, способного занимать высокое и ответственное положение. Однако с юных лет Огнеслава мечтала стать кузнецом-оружейником и овладеть искусством волшбы. Лесияра, сама когда-то учившаяся оружейному делу, разрешила ей постигать его под наставлением самых лучших мастериц. Без волшбы не обходилось не только изготовление оружия, но и украшений, а также каменотёсного, плотницкого и земляного инструмента. Да что там — даже иглы для чудесной вышивки делались этими умелицами-волшебницами. Одним словом, не было в Белых горах дела более нужного, уважаемого и почётного, чем кузнечно-оружейное, и приравнивалось оно не к простому ремеслу, а к великому искусству.

Лебедяна стала женой князя Искрена Невидовича, укрепив дружеские отношения Светлореченского княжества с Белыми горами ещё и родственными узами между их правителями. Целительским даром Лебедяна также владела, а потому могла продлевать жизнь своего мужа, избавляя его от недугов и делясь с ним силой Лалады.

Опадал яблоневый цвет в саду, спали вечным сном увенчанные снежными шапками двуглавый Ирмаэль, рассечённый Сугум и раненая Нярина. С прежним неувядающим наслаждением целовала Лесияра свою верную подругу Златоцвету, по-прежнему лебедиными крыльями простиралась над сердцем княгини нежная власть её серо-зелёных глаз… Безоблачный небосклон их любви не омрачался ничем, пока Лесияре вдруг однажды не приснились другие глаза, тёмные — пригрезились ни с того ни с сего, окружённые россыпью ягод голубики. Как порыв грозового ветра посреди ясного полуденного спокойствия, как снег летом, как солнце ночью, они нарушили покой княгини, бросили тень задумчивости на её светлый лоб, обрамлённый первой седой прядью… Может, просто пресловутый «бес в ребро»? Лесияра попыталась отмахнуться от видения, прогнать его и забыть в череде каждодневных дел. Зачем ей эти незнакомые карие глаза, если у неё есть родные, зелёные, которые уже много лет освещали ей путь и согревали? На какое-то время ей удалось избавиться от наваждения, но…

Княгиня обожала рыбу — наверно, даже больше, чем мясо. В конце каждого лета она отправлялась на рыбалку, а в последнее время облюбовала озеро Синий Яхонт: там водились отборнейшие осетры — по три-четыре пуда весом. Улов был богатый; пока дружинницы пекли рыбу по-походному, на костре, Лесияра отправилась побродить по окрестностям озера в звенящей тишине, нарушаемой лишь чистыми голосами птиц. В такие редкие мгновения полного уединения все заботы отступали за туманную дымку, и княгиню посещали думы о собственной жизни, о пройденном пути и о том, что ещё оставалось пройти. Не грешила ли она против закона Лалады, не оступалась ли, не сворачивала ли с единственно верной дороги света и любви? Кажется, ни в чём таком Лесияра не могла себя упрекнуть… И сосны, янтарные в лучах солнца, величаво и снисходительно соглашались, качая макушками: «Пожалуй, да».

Девичий плач вдалеке, достигнув острого слуха правительницы женщин-кошек, прервал её задумчивость. Диковинно переплетаясь с птичьим пересвистом, он странно оттенял его, выделяясь своим надрывно-горьким звучанием и вызывая в сердце Лесияры звонкий, острый отклик. Струнка сострадания натянулась, раня душу до крови, и княгиня, забыв обо всём, поспешила к плачущей девушке, чтобы помочь чем возможно, утешить, защитить.

Обхватив колени руками, та сидела у колодцеобразной каменной дыры, наполненной водой, а рядом на траве стояла корзинка с голубикой… Княгиня застыла столбом, а голову её словно накрыл звенящий колпак. Голубика. Сон-наваждение о тёмных глазах воскрес в памяти, поймав Лесияру, подобно кошке, играющей с мышью. Ненадолго отпустив, он снова настиг её… От накатившего чувства обречённости у княгини похолодело под коленями, но вместо того, чтобы бежать прочь, она шагнула вперёд, едва чувствуя под собою землю. Собственный голос, окликнувший девушку, прозвучал дико и незнакомо.

Сон огрел её, точно хлыст, встав перед ней во весь рост неумолимо и беспощадно. Глаза… Священное сердце Лалады! Это были они, бессовестные нарушители её покоя. Огромные и блестящие, цвета тёмного янтаря или гречишного мёда, они смотрели на Лесияру испуганно и загнанно, хлопая пушистыми ресницами и совсем не ведая, по-видимому, о тех безобразиях, которые успели натворить в душе княгини. Если несколькими шагами ранее бегство ещё было возможным, то сейчас Лесияре не оставалось ничего иного, как только сделать новый обречённый шаг — ещё на одну ступеньку к плахе.

А глаза вдруг закатились, веки задрожали, и девушка поникла увядшим цветком, распростёршись на земле. К Лесияре даже не сразу пришло понимание, и она несколько мгновений стояла, глупо гадая, что это было: то ли внезапно накативший сон, то ли смерть, то ли девушка просто не удержала равновесия… Точно оглушённая, Лесияра в немой неподвижности жарко впитывала взглядом образ молодой незнакомки, которую вдруг окружила переливчатая пелена света, словно солнечные зайчики сошли с ума и пустились в пляс вокруг неё. Что это? Что за щекочущее, пугающее чувство дохнуло в сердце княгини, когда она заглянула в покрытое мраморной бледностью лицо? Почему красота его тонких, изысканных черт показалась ей жуткой? И вместе с тем, отчего ей так хотелось прогнать легкомысленные солнечные блёстки, чтоб не давили, не беспокоили, не обжигали эту нежную кожу? Тёмная коса, свернувшись на груди девушки, атласно блестела, одежда была белогорской, но Лесияра не чувствовала в ней крови дочерей Лалады. Озадаченно хмурясь, княгиня постепенно приходила в себя, и острое беспокойство потребовало что-нибудь немедленно предпринять. Похоже, девушке просто стало дурно. Нет, это не мог быть тот самый судьбоносный обморок, когда встречаются две предназначенные друг другу души. Причину невозможности этого звали Златоцвета, и она уже давно прочно занимала своё место рядом с Лесиярой.

Но почему по жилам княгини заструился пьянящий жар, когда она бережно приподняла девушку? Тяжесть её тела, бесчувственно повисшего на руке Лесияры, была сладка и дурманна, приоткрытый рот словно просил поцелуя, а к сомкнутым ресницам хотелось приблизить губы и согреть их дыханием. Пригоршня холодной воды из малахитового колодезного горла — и глаза открылись… Тихая нежность расправила крылья в душе Лесияры и взметнулась выше сосен: будь что будет. Думая, что шагает к плахе, на самом деле она шагнула в озарённый солнцем сад, в безмятежной тиши которого стояла светлая дева с кубком мёда в руках… А в тишине её взгляда пряталось сердце, ждущее любви. Кто же удостоится этого кубка?

Девушку звали Жданой, и она уже была обручена. Водяница утащила её волшебное кольцо — вот почему она плакала. Лесияра вздохнула с облегчением, а крылатая нежность стала ещё легче и светлее. Для неё не было свободной ветки, чтобы свить гнездо — только присесть ненадолго и полюбоваться этим прекрасным деревцем. Помочь беде Жданы не составило труда: водяница оказалась падка на украшения и согласилась обменять кольцо на яхонтовое ожерелье уже давно ушедшей прапрабабки Лесияры. Дабы не смущать и не пугать девушку, княгиня не стала называться настоящим именем и выдала себя за свою дружинницу. Пить из кубка, предназначенного для другой, не было в привычках Лесияры, но она не смогла развернуться и уйти от этих испуганных, по-детски изумлённых глаз… Светлая и тёплая, сладкая ловушка захлопнулась, и умом княгиня это понимала, но сердце желало оставаться пленённым. Несмотря на предостерегающие окрики рассудка, оно глупой бабочкой летело на пламя.

Сколько лет Лаладе? Никто не мог сказать. Наверно, она была стара, как этот мир, но притом оставалась вечно юной. Эту способность быть всегда молодыми духом она передала и своим дочерям, но слишком уж бурно проснулась в Лесияре её юность. Что за проказливая чародейка вытворяла с ней эти шутки? Лето приближалось к своему закату, остывало и солнце, и страсти в крови должны были утихомириваться, но в душу княгини ни с того ни с сего ворвалась весна. Листопадные деревья уже щеголяли жёлтыми предвестниками осени в своих кронах, а в волосах княгини блестела первая седина, но Лесияра смеялась, как ребёнок, в ответ на заразительный смех Жданы. Забытая корзинка с голубикой стала предлогом, чтобы догнать её и сжать её руки в своих, а осётр… Кто дёрнул Лесияру подарить девушке эту рыбину? Голубой клинок взгляда её наречённой избранницы Млады преграждал княгине дорогу туда, куда она, собственно, и не стремилась попасть, но ловушка держала сердце крепко. Приглашение на ужин прозвучало, как вызов, который Лесияра не могла не принять, уже предчувствуя беду, но будучи не в силах её предотвратить.

Беда разразилась под звуки весёлой музыки. Как хороша была Ждана в пляске! Губы призывно пылали червлёной страстью, в глазах неукротимо билось пламя, а рука, описывавшая в воздухе широкие круги, словно в каком-то немом вопросе исступлённо протягивалась ко всем… Точно девушка обращалась к гостям: «Люди! За что мне всё это? Вы не знаете?» Она сжигала себя заживо — на излёт души, на износ сердца, до последнего вздоха. Её взгляд внезапно обжёг княгиню чёрной, жарко дышащей бездной тоски… Но откуда эта тоска накануне счастливого события — свадьбы? Откуда в каждом движении столько отчаяния, столько душевного надлома, почему при виде её удалой пляски становилось не весело, а страшно? Что до Млады, то её взгляд так и колол, так и пронизывал девушку, только та уже не видела ничего вокруг, пока вдруг не рухнула на пол без единого крика или стона.

Музыка растерянно стихла, встревоженные взгляды обратились на упавшую девушку. Не помня себя от волнения и не задумываясь о том, как это выглядело со стороны, княгиня бросилась к Ждане, опустилась возле неё на колено и приподняла её голову. Разгорячённый румянец схлынул со щёк девушки, губы мертвенно посерели, дыхание стало чуть заметным… Тут-то Лесияре и припомнилось первое её беспамятство — днём, у колодца в лесу. Узор сложился из обломков: обморок, тоска, растерянность, постепенно перерастающая в какую-то губительную страсть. Но ведь этого не могло быть! Лесияре хотелось встряхнуть Ждану, привести в чувство и крикнуть: «Девочка… Зачем ты?.. Опомнись, нам не по пути!»

«Государыня… — послышался голос Млады сверху. — Дозволь мне?»

Княгиня сперва не поняла, чего избранница Жданы от неё хотела, но потом замешательство схлынуло, прояснив разум. С потемневшей, опустошённой душой Лесияра поднялась и отошла в сторону, уступая дорогу Младе. Не следовало пить из чужого кубка. Будь он неладен, этот осётр. Слишком много хмельного питья, чересчур долгая пляска — всем этим девушка пыталась прогнать тоску и смятение, а может, загнать себя насмерть.

Млада между тем подняла Ждану на руки, устало и огорчённо глядя в её пустое, бледное, бесчувственное лицо, и унесла прочь от гостей, в опочивальню. А Твердяна, задумчиво погладив затылок, проговорила:

«От судьбы-то не уйдёшь, как ни бейся, как ни плутай, как ни ходи окольными путями. — И, вдруг глянув на княгиню сквозь вещий, леденяще-проницательный прищур, добавила: — Так ведь, государыня?»

Лесияра не нашлась, что ответить. Наверное, следовало ей, заслышав в лесу звук девичьего плача, бежать прочь, чтоб не случилось всей этой путаницы. Ведь как-то эти двое встретились, каким-то образом поняли, что суждены друг другу? Иначе и о свадьбе речи бы не зашло. А над княгиней незримо простирала белые крылья её собственная судьба по имени Златоцвета.

Остаток вечера прошёл невесело. Гости наелись, устали и притихли, музыка уже никого не забавляла. Княгине хотелось напиться вдрызг, но она удержалась от этого неразумного порыва, хотя над душой повисли тяжёлые грозовые тучи. Слабая надежда, что Ждана вернётся, не оправдалась, и не оставалось ничего иного, как только поблагодарить хозяев за хлеб-соль и отправиться восвояси. Выходя из дома под тёмное покрывало ночного неба, княгиня вдруг ощутила спиной чей-то взгляд — точно её коснулся жгучий солнечный луч. Вздрогнув всем нутром, Лесияра обернулась на окна: оттуда, как ей почудилось, исходил этот незримый поток жара.

«Забыла что-то, государыня? — спросила Твердяна. — Только скажи — девчонка мигом сбегает, разыщет».

Лесияре было не по себе от её пристального, пугающе пророческого взгляда.

«Судьбу свою я забыла», — сорвались с уст княгини не вполне понятные ей самой слова.

Ночью разразилась непогода, от которой Лесияра с дружинницами укрылась в крепости Шелуга на берегу озера. До самого утра бушевал ветер, бешено швыряясь длинными плетьми дождя, небесная утроба бурчала громом; к утру ненастье поутихло, но небо так и не расчистилось, и у озера было ветрено, сыро, неуютно и холодно. Сидя на перевёрнутой вверх дном бадье для рыбы и кутаясь в плащ, княгиня глядела в пасмурную даль и отхлёбывала из кружки крепкое пиво. (Полуведёрный бочоночек ей принесли из подвалов крепости.) Упираясь ногами в сырой песок, она пыталась разобраться в спутанных нитях приключившейся беды, как-то расплести их, понять, откуда что взялось. Лёгкий хмель не мешал думать, даже облегчал течение мыслей, а вот погода не слишком радовала. Устав мёрзнуть, княгиня вынула из богатых ножен кинжал с украшенной драгоценными камнями рукоятью, сделала небольшой надрез на руке и обратилась к Ветрострую, прося его разогнать тучи. Пустые и холодные порывы ветра вдруг наполнились ощущением чьего-то живого и разумного присутствия, по телу Лесияры пробежали мурашки, и она поняла: бог слышит её. Небо постепенно начало очищаться, выглянуло солнце, и княгиня, возблагодарив Ветроструя, осушила кружку пива в его славу.

Златоцвета… Казалось, ещё вчера Лесияра держала в руках её ступню, впервые после долгого бездействия пошевелившую пальцами; давно ли был их первый поцелуй, овеянный метелью яблоневого цвета? Душа насчитывала совсем мало времени, но выросшие дети свидетельствовали о другом. Нет, из сердца не испарилась тихая, светлая нежность, с которой Лесияра произносила имя супруги, зажимая его в губах, как жёлтый цветок с золотистой пыльцой. Её объятия были средоточием сладкой неги, небесного восторга и великого покоя, но воспоминание о тяжести тела Жданы, бесчувственно повисшей на руке, вдувало в жилы княгини иссушающий жар. Тонкий девичий стан, печаль тёмных глаз… Сад, дева с кубком, полный мольбы взгляд: «Не уходи…» Нет, это просто мимолётное наваждение, не более того, сказала себе княгиня, вновь наполняя кружку.

Хмель наваливался всё тяжелее и невыносимее. Лесияра бродила по его запутанным тропам, поднимала взгляд к заслонённому облаком солнцу, тусклому, как бельмо на глазу, и не находила выхода. Повинуясь суровому и властно-сердитому взмаху руки, дружинницы не осмеливались сказать ей хоть слово поперёк, а когда пиво кончилось, по первому требованию ей был поднесён новый бочонок. На закуску ей подавали рыбу, запечённую в глине: чешуя отходила вместе с разбитым панцирем. Но как выбраться из панциря безумия, в который Лесияра себя вогнала? Отрезвляющий сон не приходил, и тяжёлая одурманенная голова княгини тошнотворно шла кругом…

Может, прошёл день, а может, целую вечность мучительно скиталась княгиня по тоскливым тропам небытия. Ей казалось, что она забрела в недосягаемую сумеречную даль, но и там её отыскала чья-то рука.

«Государыня, довольно кручине предаваться. Хмель — плохой советчик… Бросай ты это дело да возвращайся к супруге. А не перестанешь — доложу ей».

Оказалось — Ясна. Приподнявшись на локте, княгиня потянулась к бочонку, но тот свалился на бок — пустой. Стряхнув со щеки песок, Лесияра с трудом села, и тут же берег озера поплыл вокруг неё. Янтарный свет озарял верхушки сосен — рассвет или закат? Щурясь и морщась от головной боли, Лесияра закрыла лицо ладонью.

«Ммм… Не надо ничего ей докладывать, — простонала она. — Ещё не хватало!»

«Вот и я тоже, государыня, осмеливаюсь думать, что не надо госпожу огорчать, — заметила дружинница. — Освежиться бы тебе надобно, да и к супруге возвращаться. Беспокоится она там уж поди».

Княгиня вдохнула озёрный ветер, набрав полную грудь, резко выдохнула.

«Сколько уж дней прошло?»

«Три дня ты, моя госпожа, тут сидишь».

Холодная синь озера бодрила одним своим видом, и Лесияра, решив, что и впрямь хватит, разделась донага и кинулась в студёную в преддверии осени воду. Сосны на берегу отражались в ней тёмной кромкой, и княгиня сильными взмахами рассекала волны, разминая онемевшее от долгой отключки тело. «Матушка водица, — говорила она про себя, — возьми мои печали, унеси далеко, утопи глубоко…»

Пока она просушивала волосы полотенцем, сидя на подушке в шатре, перед ней поставили полный поднос снеди из крепости: блины с икрой, запечённую утку, яблочный пирог. Отдохнув после еды, Лесияра почувствовала себя готовой вернуться домой, к жене.

Почуяла ли Златоцвета беду? Заметила ли что-нибудь необычное в обхождении Лесияры? Княгиня не могла понять. Покрывая поцелуями глаза, брови, лоб и щёки супруги, она с облегчением чувствовала тёплое дыхание непреходящей нежности, а взгляд Златоцветы лучился мягким ласковым светом.

Лесияра окунулась с головой в дела, чтобы сбросить с себя наваждение карих глаз. Бродя в своих снах по любимым местам Белых гор, она искала отдохновения, но наткнулась именно на ту, кого пыталась забыть — Ждану. Княгиня застыла в изумлении: откуда она здесь? Но бессовестное сердце радостно подпрыгнуло, рванулось из груди, а при виде полных печальной мольбы глаз девушки облилось кровью от нежного сострадания. «Из этих глаз не должны литься слёзы! — кричало оно. — Пусть она смеётся, пусть будет счастлива. Мне не жаль отдать жизнь за одну её улыбку!» Оглушённая его криком, княгиня вышла из воды на берег.

Они сидели рядом и молчали. Солнце пригревало, ни о чём не спрашивая, и они также не мучили друг друга неловкими расспросами. Слова были не нужны: всё за них пропели птицы.

Каждую ночь княгиня отправляла свой дух в путешествие по горам, и всякий раз Ждана её там находила. Это были сладкие, грустные встречи с редкими прикосновениями: они ласкали друг друга лишь взглядами, доходя до исступления. Княгиня показывала Ждане самые прекрасные места в Белых горах, а девушка раскрывала ей свою душу — тихий сад, полный прозрачного солнечного золота. Невозможно было не полюбить его тенистые дорожки, его чудесные деревья, одни ветки которых цвели, в то время как другие уже приносили плоды… В этом саду чувствовалось присутствие Лалады: она сама гуляла в нём и своим дыханием творила все эти чудеса. А когда наступали сумерки, в самой середине сада можно было увидеть таинственный, манящий свет, золотившийся сквозь листву высоких кустов цветущей вишни. Зачарованные, Лесияра с Жданой рука об руку подошли к ним; ветки сами раздвинулись, и они ступили на маленькую лужайку. В траве ярко сияло нечто похожее на крошечное солнышко. Княгиня не дыша смотрела на это чудо — боялась спугнуть, а Ждана склонилась и подобрала лучистый комочек света. Зависнув над её ладонью, он сиял, освещая её лицо и отражаясь в зрачках радужными искрами, преображая Ждану и раскрывая на неё Лесияре глаза… Как она была прекрасна! Княгиня без колебаний поклялась бы, что видит перед собой самое дивное творение Лалады. Какой же слепой надо быть, чтобы только сейчас увидеть это совершенство, кристальное и ослепительное, как восход над Белыми горами! Если бы эти брови были горными склонами, Лесияра никогда не покидала бы их, зимой и летом восхваляя их красоту в песнях; если бы эти глаза были звёздами, княгиня превратилась бы в озеро, чтобы каждую ночь отражать их свет в своей груди. Всё, что ей сейчас оставалось, это поддержать снизу сложенные горстью руки Жданы, в которых сиял лучистый сгусток, и с наслаждением приникнуть к доверчивому бутончику губ в осторожном, бесконечно нежном и головокружительном поцелуе. Вишнёвые цветы превратились вдруг в светящихся мотыльков и запорхали вокруг них искрящимся вихрем.

Сны снами, но была и явь, в которой жило преданное сердце Златоцветы. О том, чтобы ранить его или разбить, княгиня даже подумать боялась. Глядя в родные серо-зелёные глаза, она видела всё ту же девушку, которая надела ей вместо княжеской короны венок из полевых цветов, и чьим ногам она вернула способность ходить. Это была всё та же яблонька — так княгиня называла Златоцвету наедине, в мгновения нежности. Чувствовало ли яблонькино сердце что-то неладное? Об этом Лесияра тоже страшилась думать, а петля затягивалась всё крепче.

Однажды, утомлённая после хлопотливого дня (пришлось побывать с проверкой в нескольких городах), Лесияра направлялась в покои супруги. Перед этим она основательно вымылась и пропарилась в бане, чтобы прогнать усталость и войти к жене бодрой и освежённой. В покоях раздавались голоса, и то, о чём они говорили, заставило княгиню замереть у двери, похолодев.

«Прошу, заклинаю тебя сердцем Лалады, скажи мне! Ты ведь всё видела. Тебе всё известно!» — умоляла Златоцвета.

«Не гневайся, госпожа… Не могу взять в толк, о чём я должна рассказать».

Второй голос принадлежал, без сомнения, Ясне. Златоцвета умоляла её поведать, что случилось на рыбалке, с которой княгиня вернулась сама не своя, но дружинница твёрдо отвечала, что ничего особенного не произошло. Послышались всхлипы, от звука которых сердце Лесияры стиснула когтистая лапа боли.

«Госпожа моя, что ты! — воскликнула Ясна. — Поднимись, негоже… Где это видано, чтоб…»

«Прошу тебя, скажи… Видишь, на коленях умоляю… Как мне тебя ещё упросить?!»

«Да нечего мне сказать, госпожа, помилуй! Встань!»

Чуткое ухо Лесияры уловило звуки возни: видимо, Ясна поднимала Златоцвету с пола. Сердце оборвалось и провалилось в ледяную бездну, в грудь дохнуло зимней вьюгой, но отступать было некуда: позади — только пустота и отчаяние. Войдя, княгиня увидела, как Ясна, подхватив рыдающую Златоцвету на руки, с великой бережностью усадила её в кресло у столика для рукоделия. Заметив Лесияру, выпрямилась, руки по швам:

«Государыня! Прошу прощения… Дозволь вернуться к службе?»

Княгиня кивнула. И вздрогнула, прочтя в серых глазах дружинницы столь явное неодобрение, что её сначала окатило холодом, а потом бросило в жар возмущения: какое право та имела судить её, правительницу Белых гор? Однако, вину за собой княгиня чувствовала, а потому промолчала. Блеснув пластинками брони на кольчуге, Ясна вышла, а Лесияра, подвинув к креслу скамеечку, села у ног Златоцветы. Завладев её руками, она покрыла их жаркими поцелуями.

«Я слышала, о чём ты расспрашивала Ясну. Ничего плохого тогда не случилось, поверь мне, яблонька, — сказала она. — Не надо больше никого спрашивать, а то ещё что-нибудь не то подумают…»

Видеть в родных глазах слёзы было невыносимо. Нагнув голову Златоцветы к себе, Лесияра крепко прильнула к её губам, потом встала, откинула пурпурный бархатный полог, за которым скрывалась пышная постель. Пресекая малейшие возражения, она подхватила супругу на руки и отнесла на ложе.

«Златоцветик мой, счастье моё, — шептала она, расстёгивая пуговицы на одежде жены. — Не печалься, не бери в голову кручины… Я люблю тебя больше жизни, верь мне».

Этой ночью она решила положить конец встречам со Жданой. Сердце в груди рыдало, но глаза княгини оставались сухими, когда она под проливным дождём говорила дрожащей девушке жестокие слова… «Нет, нет! — надрывалось сердце. — Что ты делаешь! Не смей так говорить, обними её, поцелуй и не отпускай никогда… Если ты её оттолкнёшь, ты больше никогда не сможешь гулять по дорожкам прекрасного сада её души и держать в ладонях свет любви, зажжённый Лаладой!»

Лесияра велела ему замолчать и сказала Ждане «прощай». Более страшного слова она не произносила в своей жизни… Но она считала, что поступает правильно. Девушке предстояла свадьба, а княгиня была тверда в решении сохранить верность своей яблоньке.

Она закрылась от Жданы, стараясь загружать себя делами так, чтобы от усталости проваливаться в пустую черноту сна без сновидений, а то иногда и вовсе не спала ночью, бродя по горам кошкой с белым брюхом и спиной цвета спелой ржи. Но однажды до её слуха донёсся знакомый голос, звавший её по имени — как бы издалека, жалобно и горестно. Тут же пошёл дождь, а к Лесияре вернулся человеческий облик. Она узнавала местность — тот самый лес, в котором они со Жданой расстались. Значит, всё-таки уснула… А девушка быстро училась: теперь она не просто проникла в сновидение, а воссоздала последний сон, в котором они виделись. Конечно, она делала всё по наитию: никто её этому, скорее всего, не учил. Возможно, волшебство кольца… Да и жизнь среди дочерей Лалады даром не проходит: с кем поведёшься…

Ждана лежала в мокрой траве у ног княгини, похудевшая и осунувшаяся, со сверкающими глазами и розовыми пятнами лихорадочного румянца на скулах. Дотронувшись до неё, Лесияра едва не обожглась: у девушки был сильнейший жар. Миг — и стена, выстроенная ею вокруг сердца, рухнула. Прижимая Ждану к себе, княгиня истосковавшимися губами блуждала по её горячим векам и лбу, беспорядочно и жадно целуя мокрое от слёз и дождя лицо. С уст были готовы сорваться нежные слова, глупые ласковые прозвища; она чувствовала себя чуть ли не преступницей: стоило отгородиться от Жданы, как та заболела… «Не уберегла её», — казнилась Лесияра. Вместо того, чтобы защищать и заботиться — оттолкнула.

А Ждана, запрокинув мертвенно-голубоватое в блеске молний лицо, просила лишь одного слова. Одного-единственного, которого Лесияра не имела права говорить. Вместо слов она вливала в девушку исцеляющую силу Лалады, прогоняя хворь и этим, по сути, признаваясь в том, о чём так умоляла Ждана. Но та желала услышать. Глупенькая, неужели она сама не знала? Не чувствовала, не догадывалась, не видела? Зачем ей слова, если глаза, губы и объятия Лесияры не говорили — кричали об этом?

Она сказала это слово — на прощание.

В глаза жене было невыносимо больно смотреть, и княгиня на несколько дней отправилась на южные копи — всегда неспокойные из-за набегов степных кочевников, кангелов, с завидным упорством не оставлявших попыток награбить себе сверкающих богатств белогорской земли. Охрана копей раз за разом успешно гоняла горе-грабителей, но те возвращались, не учась на ошибках своих предшественников. В этот раз у них тоже ничего не вышло. Вернувшись домой, Лесияра сразу поспешила к супруге: в груди прохладно щекотало нехорошее предчувствие.

Златоцвета с грустной улыбкой уклонилась от поцелуя.

«Прости… Я заглянула в твой сон. Если любишь её — не отталкивай. Не ты этот свет зажигала, не тебе его и гасить. Это против законов Лалады».

И всё. Ни слёз, ни упрёков, ни крика. Лесияра как стояла, так и осела тающим сугробом — на колени, к ногам жены. Чувствуя, как кровь отливает от лица, она лишь покачала головой.

«Яблонька… Моя единственная. С ней не было ничего, только ты мне нужна. Её больше не будет, — глухо проговорила она. И добавила зачем-то: — Прости меня».

Златоцвета смотрела на неё с бесконечной ласковой печалью.

«Это не тебе решать, будет или нет, — вздохнула она. — Устала я что-то, государыня моя… Хочу лечь пораньше, прости».

«Злата! — Княгиня сжала податливые, прохладные руки, прильнула к ним губами. — Я останусь верной тебе. Мы с тобою — половинки, только я и ты. Третьей здесь не место. Это было лишь наваждение, и оно прошло, милая. Ты — моя яблонька и всегда ею будешь».

В глазах Златоцветы тихо сиял тёплый, вечерний свет.

«Будь лишь верной Лаладе, — сказала она, касаясь пальцами волос княгини. — А теперь позволь мне остаться одной. Утомилась я, хочу лечь».

Таков был её ответ и в следующий раз: «Устала, хочу лечь одна». С печалью в глазах Златоцвета отказывала Лесияре, и та, мучимая чувством вины, не смела настаивать. Ни единого упрёка не слышала она из уст супруги, но и былой близости между ними не стало. Во всём Златоцвета оставалась прежней верной и ласковой подругой, кроме одного — супружеского ложа, хотя княгиня не оскверняла его плотской связью — она даже поцеловала-то Ждану всего один раз наяву. А сны… Считать ли их изменой?

Как бы то ни было, отказываясь разделить с княгиней ложе, Златоцвета не получала больше и омоложения. Не будучи белогорской девой по рождению, она нуждалась в живительной силе Лалады, которой делилась с ней Лесияра, дабы поддерживать её молодость, здоровье и красоту так долго, насколько это возможно. Без такой поддержки природа начала брать своё очень быстро: не прошло и пары месяцев, как в волосах Златоцветы заблестели первые серебряные нити, а возле глаз пролегла мелкая сеточка морщин. После долгого непрерывного лета осень вступала в свои права, навёрстывая упущенное с пугающей скоростью.

«Злата… Зачем ты придумала для меня такую пытку? — с горечью спрашивала Лесияра, сидя на скамеечке у ног жены и с тоской пожимая её пальцы. — Да, я виновата перед тобой, но эта казнь слишком жестока. Ты хочешь лишить меня самого дорогого — себя самой? Да, ты знаешь, что для меня больнее всего, и пользуешься этим, чтобы меня наказать…»

Руки Златоцветы грустно и слабо ответили на пожатие, на глазах выступили сверкающие капельки.

«Я не могу, государыня, — прошелестел её ответ. — Я ни в чём тебя не виню, не держу зла и наказать тебя вовсе не стремлюсь. Я просто больше не могу… Мне больно от твоих прикосновений».

Лесияра невольно разжала руки. Ей самой хотелось заплакать, да только слёзы окаменели где-то на полпути к глазам, царапая сердце.

«Лада… Неужели я тебе так опротивела?» — чуть слышным, дрогнувшим голосом проговорила она.

Ресницы Златоцветы устало опустились, ладонь невесомо легла на голову княгини.

«Не опротивела… Нет, не говори так. Просто мне не нужно чужого… того, что не для меня предназначено. Ведь всю эту ласку, все эти прикосновения ты хотела бы отдать ей, а отдаёшь мне. Ты кривишь душой, государыня, и передо мной, и перед самой собой. Не нужно этого делать».

Сцепив зубы, Лесияра еле сдержала бурю, поднявшуюся в душе. Всё внутри клокотало, кипело, ревело, рыдало… Выпусти она этот разрушительный, горький вихрь наружу, от дворца не осталось бы камня на камне.

«Злата, — проговорила она глухо. — Всё, что я хочу отдать, предназначено лишь тебе. Пойми ты это! Я не кривлю душой, я говорю так, как есть. Поверь мне! Хотя… — Княгиня поднялась и прошлась по ковровой дорожке, стараясь унять боль. — Не знаю, вправе ли я просить тебя верить мне. И я сама виновата в этом».

«Не кори себя, — светло и всепрощающе прозвенел голос Златоцветы. — За любовь не просят прощения».

«Да не любовь это была! — раненым зверем взревела Лесияра, с трудом сдерживая в груди взбунтовавшееся дыхание. — Много лет я была тебе верна… Видела тебя одну, боготворила лишь тебя! Неужели это ничего не значит? Неужели не понятно, где любовь, а где…»

Княгиня не договорила, увидев, как жена содрогнулась и закрыла глаза от её рыка, прокатившегося по роскошным княжеским покоям, подобно порыву грозового ветра. Подскочив к ней и отбросив ногой скамеечку, она опустилась на колени и снова стиснула руки Златоцветы — просто не могла иначе.

«Яблонька, я оступилась, — хрипло и устало проговорила она. — Если ты считаешь, что за это я должна нести наказание всю оставшуюся жизнь — так тому и быть. Твоё слово — закон для меня. Но умоляю, не отказывайся озарять светом своих глаз мой путь и дальше… Не покидай меня раньше времени».

Улыбка Златоцветы была полна грустной мудрости и любви — смягчающей, как тёплое молоко, почти материнской.

«Не страшись, моя государыня… Ты не заблудишься во тьме без меня. Звезда, которая осветит твой путь, уже горит».

Не почва ушла из-под ног Лесияры — само её дыхание будто иссякло, угас её путеводный свет. Казалось, что жизнь понемногу вытекала из неё с каждой новой морщинкой на прекрасном лице жены, и даже каждодневные заботы не спасали от неизбывной боли, заслонившей солнечный свет вороньими крыльями с размахом во всё небо. Княгиня хотела бы разгладить эти морщины, но против воли и без ответного желания Златоцветы не могла влить в неё ни капли молодильной силы. Безмолвные, белоснежные горные вершины всегда помогали ей справиться с кручиной: под сенью их ледяного величия любая беда казалась мелкой, и Лесияра несла им своё душевное сокрушение на излечение. От сопровождения охраны княгиня во время своих горных прогулок отказывалась, ища уединения. В кошачьем облике она карабкалась по опасным тропам, по угрожающе узким, скользким выступам над смертельно глубокими ущельями, но ледяные иглы здорового страха, жалившие её тело, помогали почувствовать себя живой. Гораздо хуже было бы, если бы этот упреждающий страх, проистекавший из тяги к самосохранению, пропал… Это означало бы, что Лесияра перестала сколько-нибудь дорожить своей жизнью.

Из неё точно вынули душу. Тело напрягалось и работало, бугры мускулов ходили ходуном под густым мехом, зоркие глаза следили за полётом птицы в сером зимнем небе, из ноздрей вырывался белый туман, окружая усатую морду, но в груди билось сердце, совсем изнемогшее и онемевшее от боли. Княгиня пыталась себя оживить, встряхнуть, выбирая самые трудные, нехоженые пути, но белое молчание снегов лишь зеркалом отражало слепящую пустоту внутри у Лесияры, которую она жаждала заполнить хоть чем-то. Хотя бы обжигающим дыханием опасности.

Когда по сверкающему белому покрывалу пробежала извилистая трещина и огромный снежный пласт начал скользить вниз, прямо на Лесияру, она могла бы моментально спастись, переместившись сквозь пространство в безопасное место. Эта благоразумная мысль сверкнула в голове княгини самой первой, но тут же на неё кубарем свалилась другая, дикая и сумасбродная: а можно ли, не используя какие-либо дополнительные способности, противостоять природной мощи? Исключительно силами этого тела — вот этих лап, хребта, шеи? Бросить вызов смертоносному снежному оползню, оседлать его и укротить? Если получится — значит, она непобедима. Если нет… Что ж, Светолика уже достаточно зрелая, чтобы принять бразды правления. Зачем сердцу биться в груди без дела, не согретому любимой женщиной?

С грохотом и гулом клубящиеся вихри понеслись вниз, и княгиню подхватило, закрутило, понесло… Она ослепла и оглохла от залепившего ей глаза и уши снега, но по рыхлому холодному потоку устремилась к поверхности, двигаясь в нём, как в воде. Ей доводилось плавать по бурным горным рекам и бороться с водопадами, и чем-то это напоминало её теперешнюю битву. Вода могла наносить такие же сильные удары, как и снег, только последний нёс с собой ещё и камни, почву, обломки деревьев — всё, что попадалось ему на пути вниз по склону. Вынырнув на краткий миг над поверхностью потока, Лесияра вдруг увидела прозрачного, точно сделанного из льда, великана… Его волосы и борода состояли из клочьев метели, а глаза сверкали невыносимым голубоватым сиянием. Огромными ручищами великан подбрасывал снег, швырял комья размером с дом, и из-под его вьюжных усов грохотал смех. Он забавлялся, точно ребёнок, который играет и плещется на мелководье, поднимая тучи брызг…

Может, это был снежный дух, а может, великан просто мерещился Лесияре. Её едва не расшибло в лепёшку каменной глыбой: от столкновения в передней левой лапе хрустнуло, но боли княгиня-кошка почему-то почти не почувствовала… Да и хруст она услышала каким-то внутренним слухом, уловив волну звука, прошедшую по телу. Снаружи бесновалось снежное бурление.

Злата… Почти невесомое тело, одни косточки. Яблоневые лепестки на сиденье, покрытом старой шкурой. Расплавленное солнце на воде, шёпот разноцветья, очертания шеи под фатой… Имя, пряно-сладкое и терпкое, как цветочная пыльца. Венок вместо короны…

Светлый сад, дева с кубком. Желанная — долгожданная — Ждана. Свет сквозь вишнёвые кусты, крошечное солнышко в ладонях, тёмный янтарь глаз, гордые склоны бровей. Грудь — озеро, отражающее свет двух звёзд в небе. Одна из них — Злата, вторая — Ждана. А под тёмной гладью воды — сердце, уставшее биться без тепла любимой руки…

Три уцелевшие лапы намертво вцепились когтями в ствол вырванного с корнями дерева, которое, как малую щепку, нёс беспощадный поток снега. Грудь сдавило со всех сторон, и белое удушье наступило на горло песне: «Славься, Лалада…» Всё было похоронено под жужжащей толщей безвоздушья…

А потом пришла свобода, окрылив и взметнув княгиню вверх. Больше никакого давящего, душащего снега — только небо, вершины гор и спящие под белыми шубами ели. Лесияра стала мыслью, первое движение которой было: а ведь уже конец зимы. Скоро вернётся и войдёт в силу Лалада, укрывшаяся на время холодов на своём невидимом острове в устье северной реки Онгань… Там, куда уходят все её дочери и просто любящие и чтящие её создания, прожив свою земную жизнь. Чертог света, любви и покоя, куда не проникают никакие тревоги и беды, дивный, вечно цветущий и одновременно плодоносящий сад, озарённый светом прекрасного лица его создательницы… Лесияре так захотелось туда, что не жаль стало всех земных связей. Ведь и те, кого она сейчас покидает, рано или поздно придут туда, чтобы встретиться с ней. А время в золотой беззаботности Сада Лалады летит незаметно… Стоит ли сожалеть и страшиться?

И вместе с тем где-то глубоко под слоями лёгкого и светлого, летящего умиротворения и любви звенела тоненькая струнка: время не пришло. Всплыло тёплое, сладкое, округлое, как женская грудь, слово — лада. Любимая… Его певучее, мягкое, ласкающее ядро — «ла»… Ла-ла-да… З-ЛА-та…

«Злата! Лада моя!»

Этот оклик пронёсся над горами белокрылой птицей, и где-то далеко сердце лады дрогнуло, почувствовав беду. Лесияра видела взрытую, перемешанную снежную кашу у подножья горы, торчавшее из неё корнями кверху дерево… Колыхание пространства — и на снег шагнула обладательница нежного «ла» в имени. «Туда, где сейчас государыня», — так она загадала место назначения своего перемещения: раздробленный эхом-пересмешником отголосок этой мысли княгиня не то услышала, не то угадала при появлении супруги. Та едва не упала ничком, провалившись почти по пояс, но выбралась на каменную глыбу, торчавшую из белого месива. Без шубы, в одном домашнем кафтанчике поверх долгополой рубашки, она ёжилась и дрожала от ледяного ветра, трепавшего края её белой головной накидки, охваченной драгоценным очельем с подвесками… «Лада, я здесь!» — хотела крикнуть ей Лесияра, но голоса не было. Вместо этого удалось повеять на Златоцвету потоком нежности… Взгляд жены упал на дерево. Она всё почувствовала, всё поняла и зажала руками крик. Умница. Если бы она дала ему вырваться, кто знает — может, это вызвало бы новый обвал. Из широко раскрытых, полных ужаса глаз Златоцветы катились крупные слёзы, а Лесияру заботило, что она стояла на стылом камне без обуви: расшитые жемчугом башмачки остались в глубоком снегу… Бедняжка выскочила в чём была — бросив рукоделие, из тепло натопленных покоев прямо в зимние горы, где под снежной толщей лежало бездыханное тело княгини.

Поняв, что одной ей не справиться, Златоцвета снова нырнула в проход. Через некоторое время на место обвала прибыли гридинки — с плетёными снегоступами на ногах и лопатами наперевес. Примостившись на уже знакомой глыбе и не переставая беззвучно плакать, Златоцвета куталась в шубу и наблюдала за тем, как дружинницы копали в указанном ею месте — вокруг дерева. «Лада, яблонька, светлая моя», — только и могла думать Лесияра, глядя на неё. Ей хотелось осушить её слёзы, но удалось лишь создать вокруг неё невидимую стену — от ветра, чтобы милой было не так холодно…

Вот Златоцвета встрепенулась, вытянула шею, всматриваясь: из-под снега доставали тело. Уже не кошачье — человеческое, нагое (перед тем как перекинуться, княгиня сбросила одежду). Странно было видеть себя со стороны… Черты лица не разглядеть: облеплены снегом. Три дружинницы скинули с себя плотные зимние плащи: две расстелили их на расчищенном месте, а третья обернула тело. Златоцвета соскочила с глыбы и, проваливаясь в снег, бросилась к нему, рухнула рядом в своей тяжёлой шубе. Тонкие, побелевшие от мороза пальцы стряхивали снег с век и ресниц, с бровей и из ушей, а дрожащие и, наверное, солёные от слёз губы обхватили сомкнутый бледный рот княгини…