Лесияре захотелось в сей же миг ожить, чтобы почувствовать поцелуй. Едва она об этом подумала, как на неё нахлынуло тошнотворное жужжание, свет померк, а в левую руку клыкастым зверем вгрызлась боль. От блаженной лёгкости не осталось и следа: княгиню охватил давящий мороз. От холода тело словно задубело и почти ничего не ощущало. Первый вздох дался с таким трудом, что от боли в рёбрах Лесияра застонала. Сломаны, не иначе.
«Ах!» — раздался судорожный, сдавленный вскрик.
Ну вот… Стоило ожить, как поцелуй прервался: Златоцвета вся тряслась от счастливых рыданий, орошая лицо княгини тёплыми слезами. Скинув с плеч шубу, она укрыла ею Лесияру, а сама, дрожа от холода, принялась покрывать поцелуями её щёки, лоб, нос, глаза. Ни губы, ни язык пока не повиновались княгине, и она только взглядом могла умолять ещё хотя бы о капле солёной животворящей нежности. «Не откажи мне хоть сейчас, лада…»
И Златоцвета не отказала. Просунув ладонь под затылок Лесияры, она приподняла её голову и на глазах у дружинниц приникла к её губам, которые постепенно оживали, пока княгиня не смогла их наконец раскрыть, чтоб впустить поцелуй глубже. Её вдруг озарило: а если получится хотя бы так влить в Златоцвету омолаживающую силу Лалады? Сейчас душа жены была распахнута настежь, и ничто не препятствовало попытке. Привычное подрагивание глазных яблок, ощущение света под бровями и душевная окрылённость — и вот оно, присутствие неиссякаемого источника, бескрайнего и светлого, как солнечное небо…
«Государыня… Не надо. Береги силы».
Сорвалось. Златоцвета почувствовала, что поцелуй не простой, и тотчас отняла губы, подобравшись и посерьёзнев. Её по-прежнему била дрожь. Среди дружинниц присутствовала и Ясна; скинув свой плащ, она укутала им плечи Златоцветы. Лицо её при этом осталось непроницаемым, как снежное покрывало, а глаза под надвинутой на лоб шапкой отражали лишь серый свет холодного неба, но Лесияра вдруг увидела в её движениях нечто особенное. Это нельзя было ни с чем перепутать. Понимание обожгло её: так вот откуда взялось тогда во взгляде Ясны то неодобрение на грани враждебности…
Впрочем, сейчас это не имело значения. Главное — Лесияра одолела ледяного великана и оседлала снежный поток, не применив особых способностей и отделавшись, похоже, всего лишь переломом руки и рёбер. Во многом её выручило дерево. А Златоцвета всё-таки поцеловала — значит, любит и прощает. Яблонька, лада, родная девочка…
Первым приказом княгини, когда речь наконец оказалась ей подвластна, стало:
«Злата… Шубу надень…»
«Ш-ш, государыня, не разговаривай, — зашикала на неё жена. — Мне не холодно вовсе».
«А ну… не перечь мне», — с трудом двигая губами и попытавшись грозно нахмуриться, прокряхтела Лесияра.
«Лежи уж, — последовал сердитый ответ. — Успеешь ещё науказываться».
Прохворала княгиня недолго, уже через седмицу приступив к обычным делам. Узнав о случившемся, примчались все три дочери. Светолика прибыла с Пояса Нярины, где она как раз занималась обстрелом горных склонов из усовершенствованного ею самой мощного копьемёта: накопившийся за зиму снег следовало сбивать, чтобы обезопасить горные тропы и предотвратить случаи, подобные тому, какой приключился с княгиней. Копья для этого приспособления делались с использованием волшбы, придававшей им огромную дальность полёта и сокрушительную силу удара. Склонов с опасным скоплением снега насчитывалось великое множество, и работы у наследницы было невпроворот.
Огнеслава, в последние годы совсем не вылезавшая из кузниц, предстала перед родительницей с решением полностью посвятить себя оружейно-кузнечному делу. Возмужавшая, сильная и статная, она была на голову выше своей старшей сестры. Но, как оказалось, в кузнях княжна не только постигала оружейное искусство: в течение последнего года она проходила обучение у Твердяны и влюбилась в её младшую дочь Зорицу. Девушка ответила взаимностью, а её обморок подтвердил правильность выбора, и теперь Огнеслава просила у княгини благословения на брачный союз. Однако в Белых горах существовал старый обычай: если в семье выросли две дочери Лалады, то браком сочеталась сперва старшая из них. (Дева могла вступить в брак как раньше, так и позже сестёр-кошек, для неё этот порядок не имел значения).
Однако старшую из сестёр-кошек, Светолику, пока больше заботили не сердечные дела, а полезные изобретения. Изучая труды заграничных учёных, она черпала там замыслы, видоизменяла их, усовершенствовала и зачастую создавала нечто своё. Её пытливый ум занимали совершенно разные области. То она сбивала снег со склонов огромными копьемётами и строила над горными посёлками снегоудерживающие стены и снегорезы, то разрабатывала месторождения горючей и тяжело пахнущей тёмной жидкости, утверждая, что за таким топливом — будущее… Также она придумала летающую машину для тушения лесных пожаров водой, открыла некий «угольный дух» и сконструировала фонарь, работающий на нём. Ещё её интересовали свойства изогнутых стёкол; ими можно было разводить огонь, рассматривать в увеличенном виде мелкие вещи, а также, поместив особым образом составленный набор стёкол в трубу, как на ладони наблюдать через них очень удалённую местность. Для точного отсчёта времени использовались пока лишь солнечные и песочные часы, а княжна установила у себя в усадьбе механические башенные, с боем, каких не было ещё нигде — не только в Белых горах, но и в соседних княжествах. Вдобавок к ним она сделала ещё и маленькие, в виде куриного яйца, которые можно было носить с собой и узнавать по ним время не только в солнечный день, но и в пасмурный, а также ночью. Ну и, наконец, бумага в Белые горы и сопредельные княжества привозилась в основном из далёкой страны Хины, а первые попытки изготовления собственной пока давали бумагу весьма плохого качества — невзрачную и непрочную, и княжна вела опыты по усовершенствованию как самого её производства, так и состава. С головой погружённая во все эти дела, Светолика пока была не слишком озабочена поиском избранницы.
«Вечно ты что-то придумываешь, изобретаешь, — попеняла ей при встрече Огнеслава. — Пора бы уже и о своей семье подумать. По обычаю сначала ты должна свадьбу сыграть, а потом уж я. А у тебя даже невесты до сих пор нет на примете. А мне с моей суженой что же, полжизни ждать своей очереди из-за тебя?»
«Моя будущая супруга ещё на свет не народилась, — с загадочной полуулыбкой ответила Светолика. — Ты спроси у государыни — может, и разрешит сделать исключение для тебя».
Её глаза поблёскивали холодными голубыми искорками под красивыми, густыми, тёмно-золотыми бровями, а их взгляд всё время был немного прищуренным, словно устремлённым вдаль.
Лебедяна, а ныне княгиня Светлореченская, могла порадовать Лесияру только одним достижением — внуками. Правда, двоих старших мальчиков [31] взять с собой в Белые горы она не смогла, так как у них пока не было волшебных колец, зато третье дитя принесла внутри, появившись в родительском доме с большим животом под золотисто переливающимися складками одежды.
От дочерей не могла укрыться перемена, произошедшая во внешности матери. Постаревшая Златоцвета на их встревоженные расспросы только грустно улыбалась, а Лесияра не решалась рассказать правду. Поймут ли они, окажутся ли такими же всепрощающими, как жена?
«Я просто нажилась уж на свете, — сказала Златоцвета. — Провела я рядом с государыней долгую прекрасную жизнь, да только всему, даже самому хорошему, приходит конец. Зовёт меня к себе Лалада, приглашает поселиться в своём чудесном саду… И это желанное приглашение для меня. Не печальтесь, мои родные. Таков порядок вещей».
Однако каждый знал, что она могла провести в браке с княгиней гораздо больше лет, и было ясно, что слишком рано она засобиралась в сад Лалады. Старшие княжны потрясённо молчали, а Лебедяна, уронив голову на грудь Златоцветы, заплакала: хоть и прекрасна посмертная участь всякого, кого возьмёт под крыло Лалада, да с разлукой трудно смириться. Тишину нарушали только всхлипы дочери, и Лесияра, закрыв глаза, замерла под тяжестью произнесённых супругой слов… Вина придавила грудь каменной плитой. Как жить дальше? Куда брести, зачем теперь дышать? Тропу жизни затянул холодный туман, да и сил идти вперёд не осталось.
И только Златоцвета оставалась светлой и спокойной, сияя тёплой, солнечной мудростью в глазах. Даже морщинки на её лице казались Лесияре прекрасными — добрыми и лучистыми. Ничто не могло погасить её внутреннего света.
«Не надо слёз. Все мы происходим от Лалады и к ней же возвращаемся, это вечный круговорот, и горевать тут не о чем. Ведь не плачем же мы, когда сменяются времена года, когда опадают и преют листья, а взамен их на ветках вырастают новые, — сказала она. И добавила, переводя разговор в жизнерадостное русло и заставляя золотой узор на царственном багрянце стен Красной палаты озариться торжественным блеском: — Государыня, а может, ну его, этот обычай?.. Дозволь Огнеславе ожениться. Пока я здесь, хотелось бы погулять на её свадьбе».
Кому, как не Лесияре было знать всё о круговороте? Тёплые лучи света Лалады пронизывали всё вокруг, передавая незримый привет от воссоединившихся с нею, но нельзя было уже ни по-настоящему ощутить прикосновения их рук, ни увидеть их улыбку, и от этого в груди невольно разливалась печаль… Из горького чертога которой княгиню вернул ласковый голос Златоцветы:
«Так что же ты скажешь, государыня? Погуляем на свадьбе?»
Глядя в родные глаза, Лесияра не могла ответить отказом. Задавив надрывный крик сердца, она заставила себя улыбнуться. Места переломов ныли все одновременно тоскливой, тупой болью, которая отдавалась даже в зубах.
«Хорошо, пусть приводит свою невесту. Посмотрим, что за пташка».
Что за удивительное место — Белые горы! Гордым, холодным сиянием своих снежных шапок они венчали радость и боль, сплетали воедино тоску и счастье, и Лесияре перед лицом их молчаливой красоты хотелось смеяться, в то время как по щекам катились солёные капли. Преклонив колени на скалистой площадке, княгиня ощущала безмолвную поддержку подёрнутых голубой дымкой вершин, а сосны с елями зелёным войском присягали ей на верность. Умывшись снегом, она закрыла глаза и подставила лицо леденящей ласке ветра.
Восседая на престоле, она с горьковатой нежностью смотрела на влюблённую пару, на коленях просившую благословения, — Огнеславу и её избранницу Зорицу. Поцеловав милую и светлую девушку в лоб, княгиня приложилась губами к изящной и гладкой голове дочери. До звания мастера той оставалось ещё несколько лет, и в течение этого времени ей предписывалось работать в кузне Твердяны. Став мастером, она могла переселиться с семьёй в собственный дом и открыть свою мастерскую.
Одной волшебной летней ночью Лесияра гуляла со Златоцветой в саду. В напоенном цветочным благоуханием воздухе пахло грустной свежестью, шелест листвы прохладно ласкал слух, и что-то прощальное чудилось в каждом дуновении ветра, в птичьих руладах, в запахе трав и призрачном отблеске на краю спокойного, чистого небосвода. Златоцвета зябко куталась в надетый внакидку опашень: её всё время знобило. Дохнув на её мраморно-холодные пальцы, Лесияра стала прижимать их поочерёдно к губам, шепча:
«Лада… Лада моя, не покидай меня. Моё сердце без тебя погибнет…»
Сумрак бережно, как любящий друг, скрадывал признаки осени на лице Златоцветы, и оно казалось юным и прекрасным, воскрешая в памяти Лесияры их первые счастливые шаги по совместному пути. С нежной улыбкой супруга проговорила:
«А я спокойна за твоё сердце. Смотри!»
На серебристо мерцающей поверхности маленького пруда, окружённого плакучими ивами, отражались две звезды. Подняв глаза к небу, княгиня увидела их: одна горела выше, вторая — ниже. Поникшие ивовые космы колыхались, вздыхая и шепча: «Ничего не поделаешь, ничего не попишешь…»
«Моё время пришло, государыня, — ласково прошелестел голос Златоцветы. — Над этим не властна ни моя воля, ни твоя. Я не страшусь этого… Не страшись и ты».
Дни плыли, дули ветра, горы молчали, одна из этих звёзд склонялась всё ниже, а свет её становился всё холоднее и тусклее. Глоток за глотком пила княгиня горькое зелье отчаяния: Златоцвета уходила всё дальше по дороге к саду Лалады, и Лесияра была не в силах это изменить. Лишь тень былой ласки проступала в улыбке супруги, и никакая нежность, никакие уговоры не могли пробудить в ней желание вернуться в объятия княгини, устремив свои побуждения в сторону земной жизни. Отчаявшись как-либо на неё повлиять, Лесияра решилась прибегнуть к хитрости и велела однажды вечером подать в покои жены хмельной мёд на ягодах и мяте. Они дружески беседовали, и Златоцвета, глоточками смакуя сладкое питьё, не подозревала, что в её пузатой золотой чарке — сонное зелье. Постепенно её одолела усталость, глаза закрылись, и она сникла на плечо Лесияры… А та только этого и ждала: осторожно подхватив обмякшую, безвольную и бесчувственную супругу, она перенесла её на ложе.
Её не отталкивали признаки старения на теле Златоцветы: княгиня вливала в неё такой мощный поток омолаживающей силы, что кожа разглаживалась и наливалась упругостью прямо под её руками. Немного упорства и жадных, бурных ласк — и вскоре в объятиях Лесияры лежала юная красавица. В размётанных по подушкам косах не было ни одной серебряной нити, розовые соски торчали вверх дерзко и маняще, и княгиня, обхватив грудь Златоцветы рукой, с наслаждением забрала в рот один из них. Пора было переходить к основной части замысла, тем более, что всё нутро Лесияры горело и дрожало натянутой тетивой, а в нижней челюсти, под подбородком, набухал, бился и невыносимо распирал тугой сгусток…
От одного взгляда на пушистый треугольник и розовый бутон под ним она застонала от желания. Изголодавшимся ртом она приникла к мягким горячим «лепесткам» и едва успела проникнуть, как мощная жгучая струя ударила внутрь, а тело Лесияры сотрясла ослепительная волна блаженства. Яркая вспышка — и оно перестало существовать, разлетевшись на тысячи пушинок…
Опустошённая, она долго лежала во власти сладкой истомы, нюхая вымытые в отваре ромашки волосы Златоцветы и облегчённо разминая пальцами у себя под челюстью. Тугая припухлость исчезла: содержимое было во чреве жены. И если всё получилось, то теперь повод жить дальше у Златоцветы появится неоспоримый.
Наутро супруга, поняв, что произошло, заплакала. Отталкивая руки Лесияры и отворачивая залитое слезами лицо, она не желала утешиться.
«Зачем ты… Что ты наделала! — рыдала она. — Это ничего не изменит… То, чему суждено сбыться, нельзя предотвратить…»
Но княгиня верила, что всё изменится. Златоцвета долго не разговаривала с ней и не выходила из своих покоев, но Лесияра не унывала: «Подуется и перестанет», — думала она. Княгиня чувствовала: всё получилось. Как и в первые три раза, она испытывала тревожно-тянущее чувство в низу живота, словно там завёлся живой комочек. Тоска ушла, окрылённая Лесияра не обращала внимания на слёзы и уныние супруги: она была уверена, что та смирится и рано или поздно воспрянет духом.
И вот, Лесияре доложили, что супруга зовёт её. Тотчас оставив все дела, княгиня радостно устремилась в покои Златоцветы. Та сидела в кресле, с подушкой под поясницей, а её рука с тонкими белыми пальцами, бессчётно перецелованными Лесиярой, покоилась на животе.
«Ты звала меня, лада? — проговорила княгиня, присаживаясь на скамеечку у её ног. — Я здесь. Как ты, яблонька моя?»
Златоцвета молчала с печалью в глазах. Прошло два месяца, но признаки увядания пока не возвращались: настолько крепко княгиня зарядила её силой Лалады. Так и не дождавшись каких-либо слов, правительница женщин-кошек спросила:
«Ну, что? Есть там кто-то?» — И ласково кивнула на живот жены.
Та чуть заметно кивнула, но без тени радости. Лесияру это не смутило, и она, отняв руку Златоцветы от живота, запечатлела на нём нежнейший поцелуй.
«Ах ты, сердце моё родное! — счастливо засмеялась она. И, щекоча губами пальцы Златоцветы, зашептала: — Прости… Прости, яблонька, что сделала это всё без спросу… Я не могла иначе. Мне не жить без тебя».
Ответом был чуть слышный вздох, грустный, как шорох осеннего ветра.
«Теперь-то ты останешься со мною, — промолвила Лесияра, заглядывая в родные глаза. И вновь не удержалась от смеха: — А куда ж ты денешься?..»
Её ожидания оправдывались: печаль Златоцветы постепенно отступала, лишь затаившись блёстками в уголках глаз, а улыбка, подобно весеннему солнцу, вернулась на её уста. Похоже, материнство совершило с ней чудо, и она вступила на тропинку, ведущую обратно в жизнь. Лесияра не могла нарадоваться, видя, как она понемногу возвращалась, а вместе с ней — и счастье, озаряющее всё вокруг жаркими лучами. Веселее зазвучали птичьи голоса, сосны ликующе тянулись в небо, и даже в белоснежном молчании горных вершин слышалась надежда. А когда княгиня, гуляя с женой по саду, приложила руку к уже заметно округлившемуся животу, оттуда почувствовался толчок…
Было решено, что выкармливать дочь будет Златоцвета. Разговоры о саде Лалады она оставила и, казалось, настраивалась на воспитание ребёнка, вернувшего смысл в её жизнь. Как и в предыдущие три раза, Лесияра находилась рядом с женой во время родов, обезболивая схватки и не сводя глаз с её покрытого испариной лица. В окно лился свет весеннего дня, пахло цветущим садом, а княгиня, держа руку на животе Златоцветы, прогоняла чёрно-красное чудовище боли. Повитуха, чернобровая и дородная, чем-то похожая на супругу мастера Твердяны, Крылинку, властно отдавала распоряжения слугам — то принести, это унести, время от времени обращаясь к роженице:
«Ну, давай, матушка, ещё! Тужься, толкай!»
Златоцвета тужилась, но её лицо заливала мраморная бледность, черты заострились, взгляд затуманился, отрешённо созерцая невидимые дали. Она теряла много крови, и Лесияра старалась делать всё, чтобы ей помочь. Вливая в неё целительную силу и свет, она с именем Лалады на устах исправляла всё, что могло внутри идти не так…
«О, так-то лучше, — сказала повитуха. — На лад пошло дело!»
Веки Лесияры дрожали: она сосредотачивалась на сгустке света под бровями, черпая силу из неиссякаемого источника. По её телу пробегали волны дрожи и мурашек, а из ладоней лился такой мощный поток тепла, что от любой боли не осталось бы даже крупицы. Когда сквозь золотистую, листопадно-шуршащую пелену до слуха княгини донёсся детский крик, сердце упало в ласковую зыбь облегчения и счастья. Маленькое существо, красное и мокрое, то кричало, как обычный ребёнок, то начинало пищать и мяукать, как котёнок, и перед глазами Лесияры поплыла завеса солёной влаги, а из груди солнечным зайчиком вырвался смех. На измученном лице её жены, осунувшемся, с залёгшей под глазами синевой, первоцветом распустилась слабая улыбка, а руки приподнялись и протянулись к мяукающему комочку:
«Дай… дайте мне…»
Повитуха с умилённо-одобрительным квохтаньем бережно вручила ей обёрнутого пелёнкой младенца, но руки его матери были так слабы, что Лесияре пришлось поддерживать дитя. Туманящимся взглядом, подёрнутым переливчатой поволокой слёз, Златоцвета окинула пищащее существо у своей груди и проговорила, шевеля бескровными, сухими губами:
«Любима… имя ей».
Имя спустилось на головку ребёнка невидимым венцом нежности и покоя: малышка затихла, глядя на мать блестящими глазёнками в припухлых складочках век. Но, похоже, речь отняла у Златоцветы остатки сил. Руки обмякли и упали, глаза закатились, голова безжизненно откинулась на подушки — Лесияра едва успела подхватить ребёнка.
Яркий весенний день не потускнел — солнце лилось в окно всё так же щедро, но Златоцвете уже не суждено было им любоваться. Повитуха, поднеся пальцы к её носу и не почувствовав из ноздрей щекотной струи воздуха, выдохнула рыдающе:
«Милостивое сердце Лалады… Горе-то какое…»
Вместо бледно-зелёной стены с голубым узором Лесияра увидела окружённую сиянием каменную лестницу, с обеих сторон которой пышно цвели вишнёвые кусты. Лестница исчезала в розово-золотистом облачном чертоге, и на первой её ступеньке, улыбаясь княгине с прощальной грустной нежностью, стояла Златоцвета — в длиннополой белой рубашке без пояса, босая и с венком из полевых цветов на голове. Повернувшись лицом к сиянию, она начала подниматься по лестнице, а Лесияра, скованная обездвиженностью, могла лишь с замершим криком «не уходи!» на онемевших губах смотреть ей вслед. Душа рвалась следом — остановить, вернуть, обнять и никогда не отпускать, но тёплая, ласковая и в то же время непреклонная воля кого-то невидимого не позволяла ей сдвинуться с места.
Стена снова стала стеной, малышка надрывалась от крика в окаменевших руках Лесияры, а в солнечных лучах княгине мерещился призрак прощальной улыбки и сияние глаз, закрывшихся навеки. «Ничего не поделаешь, ничего не попишешь», — вздыхал под окнами сад. «ПОЧЕМУ?!» — бился раненым зверем вопрос, побуждая Лесияру вскочить и сорваться в бешеный, безостановочный бег, круша всё на своём пути. Рвать, метать, рычать и выть в небо: «Почему? Почему? Почему?» Но светлая воля незримого существа наложила на её тело оковы из солнечного сияния; на тёплую, но несокрушимую стену этой воли, похоже, и натолкнулась княгиня… Она делала всё, чтобы Златоцвета осталась жить, но ничего не помогло — ни целительная и омолаживающая сила, ни уловка с ребёнком.
Маленькая Любима кричала, прося есть. Грудь Лесияры была пуста — ни капли не удалось бы из неё выцедить, чтобы накормить девочку, зато ещё тёплая грудь Златоцветы едва ли не разрывалась, переполненная молоком. Стоило на неё нажать — и брызнула тонкая белая струйка. Кровавые подстилки убрали и унесли прочь, Златоцвету приподняли и усадили, обложив подушками, и заливающаяся слезами повитуха приложила ребёнка к соску безжизненного тела, ещё хранящего остатки материнского тепла.
«Надобно кормилицу найти, государыня, — сквозь всхлипы гнусаво проговорила она. — Если прикажешь, я сыщу».
Может быть, княгиня кивнула, а может быть, сделала какой-то иной утвердительный знак — она сама не помнила и не понимала. Ей хотелось просто бежать, бежать бесконечно, не разбирая дороги.
Почему солнце не меркло? Почему небо сияло чистой, недосягаемой лазурью, а горы оставались прекрасными и молчаливыми? Почему мир не рушился? Весна даже не заметила случившегося и по-прежнему расстилала по лугам пёстрые ковры разноцветья, одевала сады в свадебную фату, а на соснах развешивала янтарно-жёлтые соцветия-свечки. Сверкали реки и ручьи, пили небесную синь озёра, а горные снега соседствовали с молодой травкой и цветами. Широкие лапы княгини-кошки приминали эту травку, а взгляд с укором окидывал весеннюю красоту родного края. Почему бы ей хоть на день не приглушить своё сияние — из уважения к горю правительницы дочерей Лалады?
А потом, измученно прикорнув в прохладной еловой тени на берегу озера, Лесияра поняла наконец… Тёплым солнечным лучом в её сумрачную душу проник замысел природы: всей этой ослепительной весенней радостью та хотела сказать, что скорбеть не нужно. Она передавала Лесияре ласковый привет от Златоцветы, её утешительное послание, пронизанное светом Лалады. Извечный круговорот, порядок вещей… Белые вершины отражались в воде, розовая пена цветов жимолости, покачиваясь на ветру, щемяще-сладко пахла, а княгине, чтобы заплакать, нужно было перекинуться обратно в человека.
На плоской, почти прямоугольной вершине Туманного утёса, нависавшего над Свияшью, извилистой рекой со скалистыми берегами, был по всем правилам сложен погребальный костёр. Дрова лежали по кругу, солнцеобразно, а венчал эту кучу высотой в полтора человеческих роста толстый слой можжевеловых веток. На этом душистом ложе, окружённая охапками полевых цветов, покоилась Златоцвета в белых одеждах и белом головном платке, охваченном простым очельем из деревянных бусин. Солнце ещё не взошло, и гладь реки холодно синела, а крутые берега казались покрытыми обрывками тёмно-зелёного бархата; голубовато-белые клочья тумана стелились чуть ниже вершины утёса и обступали его со всех сторон, такие же клочки прилипли кое-где к соседним морщинистым скалам.
Ветер нещадно трепал волосы Лесияры и полы её плаща. Невидящими глазами она смотрела на голубые груды облаков, а её мысленный взгляд застилала картина лестницы в недосягаемый, светлый и прекрасный чертог, по которой поднималась Златоцвета. Настанет день, и княгиня поднимется по ней тоже… Пока же по правую руку от неё стояла Светолика, а также Огнеслава с Зорицей, ждавшие своего первого ребёнка, по левую — Лебедяна. Старшие Сёстры встали полукругом позади и с боков. Подле трёхногой жаровни с невысоким потрескивающим пламенем ожидала приказа одна из гридинок, держа наготове светочи, обмотанные просмоленной пенькой. Любима осталась дома с кормилицей, в спешном порядке найденной повитухой. Ясна, непроницаемо-бледная, с сурово сомкнутыми губами и поднятым подбородком, сжимала в руке древко княжеского стяга, огромным крылом реявшего на ветру.
Все ждали первых лучей зари. Холодная предрассветная синь дышала печалью и свежестью, Зорица прятала озябшие пальцы в рукава, Лебедяна вытирала слёзы.
И вот, облака зажглись ярко-розовым румянцем, а скалы вспыхнули янтарным светом. Дружинница со светочами ожидала знака от княгини, но Лесияра словно ослепла и оглохла. Впрочем, заминка воспринялась как уместная и допустимая, на протяжении которой все слушали торжественную рассветную тишину, и только спустя некоторое время Светолика дотронулась до плеча своей родительницы.
«Пора, государыня», — шепнула она.
Лесияра, углублённая в мысленное созерцание светлого образа восходящей по небесной лестнице супруги, вернулась в явь. Ей надлежало подняться на одну из четырёх приставных деревянных лестниц, взглянуть Златоцвете в лицо в последний раз и поджечь её ложе. Дочери должны были сделать то же самое одновременно с нею.
Она кивнула дружиннице, и та протянула ей зажжённый светоч. Лесияра приняла его, и дочери последовали её примеру.
Златоцвета была похожа на невесту. На молочно-белых щеках лежала тень от ресниц, а румяные утренние лучи обнимали её с головы до ног. Светолика с Огнеславой держались хорошо, а Лебедяна рыдала. В светлой жемчужной кике с бисерной бахромой на лбу, закутанная по самую грудь в алый узорчатый плат, она одной рукой держалась за лестницу, в другой сжимала светоч, а потому не могла утереть слёз, и те беспрепятственно падали на можжевеловые ветки. Лесияра хотела бы унять её горе и передать ей чувство светлой печали, лёгкой белокрылой скорби, властвовавшее в её собственной груди, но решила просто дать дочери поплакать. Любые слёзы высыхают рано или поздно.
Склонившись, Лесияра коснулась губами прохладного лба, вдохнула горьковатый запах цветов. Бросив последний взгляд на родное лицо, разглаженное неземным спокойствием, она поднесла пламя к можжевеловым веткам и подержала, чтобы дать им как следует заняться. По её примеру Светолика с Огнеславой подожгли ложе с другого края. Лебедяна, не переставая рыдать, сделала это самой последней. Спустившись, они подожгли дрова и снизу.
Обняв Лебедяну, Лесияра позволила ей выплакаться. Шепча ей ласковые слова, как маленькой, княгиня смотрела на огромное ревущее пламя, сжиравшее всё, что было ей так дорого: волосы Златоцветы, её лицо, руки, платье… Пушистые ресницы и тёплую зелёную бездну глаз. От нестерпимого жара шевелились волосы и стягивало кожу на лице, а вскоре начал распространяться тяжёлый запах… Беременной Зорице стало дурно, и Огнеслава, отведя её подальше, поддерживала, пока ту тошнило.
Теперь на блестящей поверхности ночного пруда покачивалась только одна звезда. Лесияра предпочитала думать, что это — маленькая Любима, оставшаяся её единственным утешением.
*
Огонь пылал в разинутых пастях каменных кошек, на дне кубка оставалось несколько глотков морса. Понимая правительницу без слов и наизусть зная порядок, слуги взяли у стен две длинные лавки, покрытые накидками из красного бархата, и поставили по обе стороны от престола, под тупым углом друг к другу. Через некоторое время на них должны были разместиться Сёстры — старшие дружинницы, многие из которых были наместницами княгини в городах. Двенадцать постоянно присутствовали в столице, каждая отвечала за свой вид государственных дел или отрасль хозяйства белогорских земель. Эта дюжина составляла старший княжеский совет, все Сёстры — общий. Пятеро Сестёр, обладавших самыми сильными войсками, составляли военный совет; в него входила Радимира с её пограничной дружиной и «слушающими».
Княгиня только что протрубила сбор на общий совет: военная угроза — дело серьёзное, касающееся каждого. Но прежде чем появилась первая из Сестёр, по полу Престольной палаты застучали шажки маленьких резвых ног: горной козочкой к Лесияре бежала Любима, позвякивая и блестя в свете жаровен золотым монистом. В свои шесть лет она уже была женщиной с макушки до пяток, любила красивую одежду и украшения, коих у неё набрался целый сундук. Всё это было подарками Лесияры, которая не находила в себе сил в чём-то отказать дочке-последышку, своему светлому лучику и утешению. Запястья, серёжки, мониста, ожерелья, очелья, кольца заказывались княгиней точно по мерке, не болтались и не сваливались с тонких рук и шейки маленькой щеголихи. Чтобы девочке хватало их надолго, многие украшения имели хитрые застёжки с запасом — на вырост. Пожалуй, даже супруге Лесияра не делала столько подарков, сколько свету своих очей.
Не успела княгиня сказать слово, а этот свет уже вскарабкался к ней на колени и обнял за шею. И бесполезно было хмуриться и спрашивать: «Кто тебя пустил сюда?..» — ибо для этой маленькой богини не существовало запретных мест. Она и без волшебного кольца оказалась невероятно пронырливым созданием.
— Здравствуй, счастье моё, — тая от нежности в тёплом кольце невесомых объятий, мурлыкнула Лесияра. — Опять от нянек улизнула, егоза?
Любима утвердительно затрясла головой, так что все её украшения отозвались дружным звоном. Одного взгляда в её личико было достаточно, чтобы понять, почему княгиня обожала её до замирания сердца, до оторопи, до оцепенения и исступления: из тёплой глубины серо-зелёных глаз девочки на неё смотрела Златоцвета. Это поразительное сходство завораживало Лесияру в сладкой тоске, нежной боли и мучительном упоении. Прижимая к губам крошечные пальчики, она испытывала и счастье, и страдание в один и тот же миг. Любима была в её сердце полновластной хозяйкой, княгиня баловала и пестовала её, как драгоценный цветок, спешила к ней после завершения дневных дел за глотком горько-сладкой отрады. Понимая, что может испортить девочку такой чрезмерной любовью, она всё же не могла иначе. Любима уже сейчас была маленькой собственницей, заявляя свои права на родительницу при каждой возможности; она тяжело переносила разлуку, ревнуя Лесияру ко всем и вся: к государственным делам, к дружинницам, к гостям. Больше всего она, конечно, терпеть не могла противные и скучные дела — именно они чаще всего забирали у неё княгиню — и обожала отвлекать её по любому поводу, а когда та всё же выбирала дела, дулась и на какое-то время лишала её своей благосклонности. Правда, дуться дольше одного дня Любима не умела: соскучившись по родительнице, она вновь бежала тормошить и беспокоить её, и всё начиналось сызнова. Лесияра не могла на неё сердиться: в глазах дочки плескалось тёплое озеро любви, в котором все её печали, огорчения и усталость растворялись без следа.
— Мне сейчас сон привиделся, — сообщила Любима, тараща глаза. — Очень страшные воины встают из-подо льда… Такие гадкие! Лица у них точно мыши обгрызли. Все зубы наружу торчат… И кони у них тоже страшные — чудища какие-то полудохлые. Боязно мне…
Девочка прильнула к груди княгини, а та, поглаживая её хрупкие детские плечи и пушистую косу, призадумалась. Страшные воины из-подо льда… Зубы наружу… Мыши… Кони-чудовища. Что же это? Лесияра перебирала в памяти всю нечисть и нежить, всех чудищ, настоящих и сказочных, но не могла припомнить таких, каких только что описала дочь. Может быть, ребёнок просто чувствовал тревогу самой княгини и вот такими снами расплачивался за это? Впрочем, что бы этот сон ни означал, вкупе с кровоточащим мечом это был плохой знак.
— Ничего не бойся, моя красавица, — сказала княгиня. — Я никому не позволю тебя тронуть.
Первыми пришли двенадцать Сестёр из старшего княжеского совета. Спустив дочь с колен, Лесияра приветствовала их вставанием с престола. Важные, в высоких шапках и богатых одеждах с прорезными рукавами до пола, они по очереди кланялись и становились по правую руку от княгини, ожидая разрешения сесть. Любиме не хотелось уходить, и она льнула к коленям родительницы, исподлобья косясь на Сестёр.
— Лучше беги, милая, — шепнула Лесияра, пощекотав ей под подбородком. — Сейчас тут будут скучные разговоры. Никаких страшных воинов не бойся. Сегодня я приду и расскажу тебе сказку перед сном. Давай, ступай… А то няньки там, поди, тебя обыскались опять. — И добавила с усмешкой: — Любишь же ты заставить их побегать и поволноваться!
Уж что-что, а обвести нянек вокруг пальца Любима была всегда не прочь. Вздохнув и получив в сложенные бутончиком губы поцелуй, она вприпрыжку выбежала.
В ожидании остальных Сестёр княгиня перемолвилась со старшим советом несколькими словами о текущих делах; ничего существенно нового с прошлого совещания они сообщить не могли, всё шло своим чередом. Постепенно, с небольшими промежутками, подходили другие дружинницы. Среди самых ранних была Радимира, и по её взгляду Лесияра поняла, что ей есть о чём доложить.
Когда все наконец собрались, княгиня объявила:
— У меня дурные новости, Сёстры. Сегодня я, как всегда, узнавала по своему вещему клинку, нет ли откуда опасности, и он начал кровоточить. Это означает, что кровопролитие должно действительно случиться спустя какое-то время. Как скоро оно произойдёт — увы, этого меч не позволяет определить, а вот с какой стороны идёт угроза, он может показать. Но то, что он показал, привело меня в замешательство и смутило. Ступайте за мною в Оружейную палату и сами всё увидите.
Лесияра поднялась с престола, а за ней все Сёстры встали со своих мест. В хмуром, тревожном и озадаченном молчании они проследовали за княгиней в полную холодного серого света Оружейную палату. Шаги по каменному полу гулко отдавались под сводами. Лесияра подвела дружинниц к статуе — хранителю меча и указала на кровавые следы. В полной тишине кто-то чуть слышно ахнул.
— Итак, любезные Сёстры, по тому, как расположены эти пятна, можно понять, с какой стороны нам грозит беда, — продолжила княгиня, как только все смогли хорошо рассмотреть кровь. — Где их больше всего — оттуда и придёт враг. Но в этом-то вся странность и заключается. Что у нас в той стороне?
Все устремили взгляды к востоку. Мечислава, одна из главных военных советниц Лесияры, воскликнула:
— Государыня! Что за небывальщина? Враг не может быть на востоке: там властвует твой побратим и зять Искрен. С ним у нас нет вражды, напротив — наши земли связаны крепкой дружбой и родством. Жёны многих из нас — оттуда. Я не могу поверить своим глазам!
Мечислава была в Белых горах одной из редких обладательниц карих глаз и права говорить с княгиней без обиняков. Там, где другие ломали себе голову и язык вежливостями и плутали в околичностях вроде «не вели казнить — вели слово молвить», она, прямая, как клинок, шла кратчайшим путём, и Лесияра не возражала против этой военной резкости.
— Вот и я о том же, Мечислава, — проговорила она задумчиво. — Но позволь мне показать то, что я видела сама, дабы вы все воочию убедились…
Лесияра вновь положила руки на ножны, закрыла глаза и мысленно обратилась к мечу с просьбой повторить предзнаменование. Вынув клинок, она опустила его, направив острие себе под ноги. Все смотрели затаив дыхание, как заворожённые… Кап… Кап… Кап… Три алых капли скатились с сияющего зеркальным блеском оружия. Княгиня устремила острие на запад. Кап… Кап… Юг — вообще ничего, а стоило ей повернуться к востоку, кровавая капель начала учащаться, пока не превратилась в непрерывную струю. Она текла, берясь из ниоткуда, и на многих это зрелище произвело тягостное впечатление.
— Довольно, — сказала княгиня мечу. Взмах — и на полу заалела кучная полоса брызг.
Повисло молчание. В тишине лязгнул вкладываемый в ножны меч. Повернувшись к Сёстрам, Лесияра сказала:
— Вот так… Вы сами всё увидели. И я, честно говоря, затрудняюсь дать этому какое-то внятное толкование. Мне не хочется верить, что мой зять собирается пойти на меня войной… Ну, пройдёмте обратно в Престольную палату, там и будем думать все вместе.
Опустившись на вишнёвый бархат сиденья, княгиня хлопнула в ладоши, и Сёстрам подали по кружке крепкого полынного пива. Его горечь вполне соответствовала случаю…
— Ну, у кого какие мысли? — спросила Лесияра. — Говорите без стеснения.
Слово взяла вторая по значимости военная советница Орлуша — невысокая, поджарая и светловолосая, с длинным косым шрамом через всё лицо. На первый взгляд она не казалась особенно сильной, но большие, жилистые и крепкие руки явно были привычны к оружию и искусно с ним управлялись.
— За землями Светлореченского княжества, протянувшись с севера на юг длинной полосой, лежат только Мёртвые топи, — сказала она, поднявшись с места. — Там пусто. Они никого не пропускают: ни зверя, ни птицу, ни, тем более, воина. За ними — суровые горы, ещё выше наших. Если допустить, что кто-то может прийти из-за них, то топи им придётся огибать либо с севера, либо с юга. На севере — ледяная пустыня, в которой сейчас уже свирепствует стужа. Войску там пройти тяжело, почти невозможно… Хотя — кто его знает, насколько эти народы выносливы. С юга пройти нельзя, не вторгаясь в чужие земли и не вступая в сражения с чужими войсками. К слову, хинайцы говорят, что живут там народы дикие, простые и не воинственные — охотники и рыболовы, знающие только лук, дубину да рогатину. Они ни с кем не воюют, не торгуют, живут уединённо. Лишь между собой иногда грызутся, а чтоб на соседей войной пойти — такого не бывает у них. Жилища строят из звериных шкур, а иные — даже из глыб снега и льда. Не знаю, брешут узкоглазые или правду говорят, но войска у этих племён нет. Ну, какие они захватчики, если некоторые народы без каких-либо правителей живут и даже железа не знают? Поэтому, государыня, вряд ли враг может прийти из-за топей. Нет там у нас врагов.
— Так что же тогда получается? — проговорила задумчиво княгиня.
— Коли меч указывает на восток, то остаются либо Мёртвые топи, либо Светлореченское княжество, — ответила Орлуша. — Но в топях нет никого, это мёртвая земля, насквозь пропитанная Марушиной хмарью. Значит — князь Искрен.
Княгиня откинулась на спинку престола, потирая подбородок и хмурясь, и погрузилась в тяжёлое раздумье. Никто не осмеливался его прервать — все молча ждали. Наконец Лесияра промолвила:
— Нет ничего под солнцем, чего уже не случалось раньше. Видело оно, как брат идёт на брата, как друг предаёт друга, как дети забывают родителей, как родители отрекаются от детей. Я уж скорее поверила бы в то, что Марушин пёс вступит на путь Лалады, нежели в то, что Искрен станет моим врагом, но не стану утверждать, что такого никогда не может случиться. Нет ничего невозможного в этом мире. Ты говоришь, Орлуша, что в топях пусто… А ты бывала там сама? Нет… Вот то-то же. Даже ежели никто не видел там никаких тварей, живых либо мёртвых, это не значит, что их там нет. Мы не знаем этого, потому что уже много веков не приближались к этим местам даже на сто вёрст — из-за тяжёлого действия хмари. Не ведаем мы также и того, как сейчас обстоят дела в землях за топями. Живут ли там по-прежнему дикие народы, не знающие железа и государственного устройства, или же их уже захватили какие-то более развитые племена, способные вести захватническую войну? Всё, что ты сообщила, Орлуша, мы знаем с чужих слов, да и сведения эти могли уже устареть. Поэтому не так всё просто.
Княгиня умолкла. Голос подала Радимира:
— Дозволь сказать, государыня?
Лесияра, давно уже чуявшая, что сероглазой Сестре есть о чём поведать, вскинула на неё острый испытующий взгляд.
— Говори.
Голос Радимиры раздавался прохладно и негромко, но был ясно слышен всем. Отсвет жаровен мерцал в её спокойных светлых глазах и блестел на чешуйках брони.
— Ежели б не этот знак, поданный твоим вещим мечом, я бы сказала, что угроза гораздо более явно и ощутимо сосредоточена не на востоке, а на западе. Хмарь поднялась и стала как никогда густой и плотной, подступив к нашему рубежу очень близко. Мои сторожа слышат недоброе. Думаю, в Воронецком княжестве что-то затевается. Или…
— Или всё это — части одного целого, вот только непонятно, как это между собою связано, — договорила княгиня. — Но ты не всё мне сказала, Радимира. У тебя есть ещё что-то.
— Есть, моя государыня, — просто ответила начальница пограничной дружины, не выказав и тени удивления такой проницательностью. — Но позволь мне доложить это тебе с глазу на глаз. В связи с тем, что сейчас прозвучало, это может оказаться важным.
— Что за тайны? — нахмурила брови Лесияра. — Отчего не сейчас?
— Это и касается западных дел, и одновременно является вопросом личного свойства, — обтекаемо пояснила Радимира. — Разреши изложить это после совещания, госпожа.
— Умеешь ты напустить туману, — усмехнулась правительница дочерей Лалады. — Ладно, как тебе будет угодно. После так после… А пока давайте решим, что предпринять. Ещё ничего не ясно, но всё равно сидеть сложа руки было бы неразумно.
— Осмелюсь предложить: коли ничего не ясно, нужно разведать, что и как, — вставила Ружана, третья военная советница — чернобровая и статная, с обильно посеребрёнными сединой косицами, спускавшимися на грудь. — Можно заслать лазутчиков и на восток, и на запад.
— С одной стороны, это здравая мысль, — отметила Лесияра. — А с другой… На восток — ещё можно, но вот на запад… Находиться там непросто: хмарь давит и глаза застит. Не каждый сможет долго это выдерживать. Да и в мирном договоре с Воронецким княжеством значится: границу не пересекать. Пересечение равнозначно объявлению войны. Ты считаешь, что можно пойти на это? Что, если наших лазутчиков заметят? Тогда мы сами будем виноваты, если в Воронецком княжестве воспримут это как нападение.
— Гм, — вмешалась Радимира. — Государыня, возможно, на запад лазутчиков и не будет необходимости засылать. То, что я хочу тебе сообщить, как раз этого касается.
— Может, ты всё-таки чуть приоткроешь завесу тайны? Чтобы нам сейчас принять какое-то решение, — заметила Лесияра.
Подумав, Радимира ответила:
— Речь идёт о человеке с запада. По роду занятий ему пришлось поскитаться по княжеству и наверняка многое повидать. Возможно, он сможет сообщить что-то о тамошней обстановке.
Лесияра живо подалась вперёд, одновременно подобравшись и невольно придя в состояние боевой готовности. Давно она не разговаривала ни с кем из западных земель… Однако она отчётливо помнила то ощущение холодка и тоскливой обречённости, которая чёрной тенью стояла за плечами у всех жителей Воронецкого княжества, и которой они сами не замечали. Они не видели хмари, и солнечный день для них выглядел обычным, тогда как любой из дочерей Лалады солнце в Марушиных землях казалось не ярче луны. В этих сумрачных, точно затянутых едким чёрным дымом краях было тяжело даже дышать, не то что видеть.
— Так зачем же откладывать его допрос? — сказала княгиня решительно. — Мы должны что-то решить сейчас, а не потом… В общем, уж коли этот человек здесь, пусть его приведут. Если нет — пусть доставят сюда, мы подождём. У каждого из присутствующих и так слишком много забот, чтобы собираться повторно для обсуждения одного и того же… Делать нам больше нечего, по-твоему? Никаких «потом». Доставить сюда немедля. — И Лесияра завершила свою речь властным, пресекающим любые возражения жестом.
— Как прикажешь, государыня, — поклонилась Радимира с надлежащей учтивостью. — Ждать долго не придётся, этот человек здесь. Но у него… а точнее, у неё есть к тебе личное дело, ради которого она, собственно, сюда и прибыла.
Радимира щёлкнула пальцами, и к ней тут же подбежала дворцовая служительница, вынырнув из прилегающего к палате помещения для слуг. Поймав с уст сероглазой Сестры распоряжение, она кивнула, поклонилась и расторопно выбежала. Все, включая княгиню, настороженно ждали. Человек из пропитанных властью Маруши западных земель нёс на себе её печать, очаг тления в душе, червоточину обречённости и крупицу тьмы. Такому человеку в Белых горах было не место. Сёстры готовились отгораживаться от обрывков хмари, которые, без сомнения, окружали эту женщину. У всех застыло неприязненно-брезгливое, холодное и напряжённо-замкнутое выражение на лицах, точно в Престольную палату сейчас собиралась вползти какая-то грязная нежить.
И каково было всеобщее удивление, когда на ковровую дорожку к престолу вступила невысокая, нарядно одетая и вполне миловидная девушка с такой густой и непослушной гривой тёмно-русых с медным отливом волос, что они едва удерживались заплетёнными в толстую косу. В целом приятные черты её лица были бы всё же заурядными, если бы не броское, притягательное украшение — огромные, глубокие карие глаза с пушистыми ресницами, в которых при виде стольких недружелюбных женщин-кошек дрожала искорка страха. Не дойдя до середины палаты, она замерла с таким загнанным, обречённым и перепуганным видом, что Радимира не удержалась и направилась к ней. Поравнявшись с девушкой и взяв её под локоть, она мягко направила её вперёд.
— Не робей… Шагай, — вполголоса подбодрила она молодую незнакомку. — И поклонись совету Сестёр отдельно, а княгине — отдельно.
Взгляд девушки растерянно забегал, но она взяла себя в руки, приосанилась и стала держаться прямо и с достоинством. Приблизившись к Сёстрам, она отвесила им низкий поклон на обе стороны, после чего, повернувшись к Лесияре, поклонилась и ей. Вопреки ожиданиям, вокруг незнакомки с запада не болталось никаких чёрных полупрозрачных ошмётков хмари: при её появлении по помещению лишь пролетела невидимая, паутинно-лёгкая волна прохлады. А может, это был просто сквозняк? Тем не менее, все невольно поёжились, а Лесияра окаменела, словно повиснув в головокружительной пустоте…
Она безошибочно узнала бы эти глаза из тысяч похожих. Когда-то они снились ей, окружённые россыпью ягод голубики, унесли её покой, ворвались в душу и натворили в ней бед. Как глаза Любимы до оторопи напоминали ей о Златоцвете, точно так же и эти бездонно-карие очи пробудили в ней мучительно горькие и вместе с тем окутанные прозрачной фатой из солнечного света воспоминания. Кольцо на мокрой серой ладони водяницы, осётр, пламенная пляска отчаяния и встречи в снах. Княгине удалось надолго вытеснить всё это из мыслей, похоронив под толстым слоем хлопотливых, загруженных дней, полных страстей и страданий вокруг супруги и забот о маленькой дочери; Лесияра думала, что та блажь полностью изгладилась из её сердца и памяти, и вот — снова эти глаза… Но у кого? У девчонки с запада! Как такое могло быть?
Несколько мгновений княгиня не находила слов: они попросту разлетелись, как шустрые воробьи, под взглядом этих глаз… Но все смотрели и ждали, поэтому пришлось отбросить наваждение усилием воли и задать первый вопрос:
— Как твоё имя? Назови себя, своих родителей и местность, откуда вы все родом.
Это прозвучало сухо, холодно, сурово и деловито, как того и требовал допрос… Но сердце Лесияры, задыхаясь, кричало: «Имя! Имя её матери! Сейчас она назовёт!»
— Звать меня Дарёной, — ответила девушка. — Родом я из Воронецкого княжества, из села Звениярского, что под Зимградом… Отец мой — Добродан Калинич, старший княжеский ловчий, мать — Ждана Ярмоловна. Батюшка в Воронецком княжестве родился, а матушка — в Светлореченском.
Сердце отозвалось глубоким стоном: это имя — Ждана — вошло в него острым кинжалом. Но как это возможно?.. Вся сосредоточенная на Златоцвете и на попытках восстановить с нею былую близость и любовь, Лесияра в то время даже не стала особо интересоваться дальнейшей судьбой девушки. Кажется, свадьба расстроилась, и Ждана вернулась домой — вот всё, что княгиня о ней слышала. Что приключилось потом? Как Ждану могло занести в Воронецкое княжество?
Но совет Сестёр сейчас занимало другое: все ждали сведений об обстановке в западных землях.
— Прости, государыня, по-другому я хотела представить тебе эту девушку, — проговорила Радимира со вздохом. — Но — воля твоя. Дарёне пришлось стать бродячей певицей и исходить княжество вдоль и поперёк. Думаю, она много видела и примечала в своих скитаниях.
«Что случилось? Как твоя мать попала на запад? Где она сейчас? Как она — жива, здорова ли?» — град этих вопросов хотелось Лесияре обрушить на Дарёну. Последний сон, в котором они со Жданой расстались, дохнул на княгиню печальным холодом; карие глаза тогда были полны слёз, а сейчас смотрели на Лесияру настороженно, с проступающим сквозь блестящую пелену испуга несмелым восхищением. Они не узнавали княгиню, родные и чужие одновременно.
Воронецкое княжество… Нужно было спрашивать о нём, будь оно трижды неладно. Лесияра начала задавать осторожные вопросы — наводящие, намекающие, разъясняющие. Девушка оказалась сообразительной и быстро поняла, к чему всё это. Из её ответов следовало, что особых приготовлений к войне в княжестве не наблюдалось, но были ли её сведения достаточно полными и точными, чтобы на них полагаться и ими ограничиться? Дело было не в недоверии к словам девушки: ложь Лесияра тотчас же почувствовала бы; просто Дарёна, не будучи соглядатаем по роду занятий и не имея особой цели что-то разузнать, наблюдать за происходящим вокруг могла и вполглаза. Лазутчик намеренно и целенаправленно ищет то, что ему приказано выяснить, а бродячая певица подмечает только то, что ей самой кажется занимательным или необычным.
Лесияра приходила к выводу, что одного допроса Дарёны для того, чтобы понять, что происходит на западе, было явно недостаточно.
— Государыня, позволь задать ей вопрос? — обратилась к княгине Мечислава.
Лесияра кивнула. Мечислава, сверкая бронёй и устрашая девушку пристальным и испытующим взглядом, подошла к ней, приподняла её лицо за подбородок и заглянула ей в глаза.
— Скажи, ты видела Марушиных псов? Отвечай правду, или тебе не поздоровится!
Но Дарёну, похоже, было не так-то легко запугать. Один раз взяв себя в руки и освоившись, она уже не сбивалась с этой тропы. Прищурившись, она усмехнулась:
— И что мне будет? Досточтимая госпожа замучает меня в пыточной, замурует в стену живьём или засечёт насмерть плетьми? Поверь, я не настолько цепляюсь за свою жизнь, чтобы бояться смерти, а боли и мучений я вытерпела довольно. Ими меня не застращаешь. Мне незачем лгать. Псов я встречала два раза в своей жизни. Первый, когда… — На миг девушка осеклась, сглотнула и продолжила уже глухо и хрипло: — Когда моего батюшку на княжеской охоте ранил оборотень, и он через три дня сам превратился в такого же. Он скрылся в лесу. Больше я его не видела и не знаю, жив он или мёртв. А второй раз — когда лежала на опушке леса, вся израненная, и меня подобрала Млада. В обличье кошки она сцепилась с псом и, видно, прогнала его. И всё. Пусть госпожа не думает, что эти псы у нас разгуливают среди бела дня по дорогам. Наверно, они прячутся где-то. А где — о том я не знаю.
— Не знаешь или не скажешь? — прошипела Мечислава с угрожающим и холодным блеском в глазах.
Дарёна не успела ответить: Лесияра вмешалась.
— Постойте-ка. Млада? Это которая? — спросила она.
— Одна из моих сторожей, дочь мастерицы Твердяны, — тут же подсказала Радимира.
— Вот оно что, — нахмурилась княгиня. — Так значит, твои дружинницы разгуливают туда-сюда через границу, а я об этом не знаю?
— Виновата, государыня, — проговорила Радимира. — Но я сама до недавнего времени об этом не знала. И не дружинницы, а только Млада. Она искала там свою похищенную невесту…
— Так, погоди! — оборвала её Лесияра, с каждым услышанным словом поражаясь всё больше. — Какая похищенная невеста? Когда похищена, кем? Почему я только сейчас об этом слышу? Ну и дела!
Радимира, обычно непроницаемая и неуязвимая, сейчас выглядела смущённой.
— Прости, государыня… Это старое дело — ровесник Дарёны. О том случае я тебе не стала докладывать, потому что обошлось без урона и последствий для нас. Злоумышленники с запада, перешедшие наш рубеж, только утащили девицу и скрылись в своих землях. Млада отбыла пять лет в рудниках на самой тяжёлой работе за то, что во время этого происшествия не несла службу, как это от неё требовалось, а лежала у себя, напившись пьяной. О том, что она вопреки запрету отправилась на поиски бывшей невесты в западные земли, я узнала далеко не сразу. А вернее, лишь когда она привела Дарёну две седмицы тому назад. Девушка была ранена, истекала кровью. Млада спасла ей жизнь.
— Бывшей невесты… — пробормотала Лесияра. — Ты говоришь о Ждане?
Радимира, подумав мгновение, кивнула.
— Да, так её звали.
Княгиня откинулась на спинку престола. В висках стучало: Ждана, Ждана… Бедняжка, как же ей жилось все эти годы в землях под господством Маруши? Как дышалось? А Дарёна вдруг промолвила с тихим, ласковым светом в глазах:
— Матушка много хорошего рассказывала мне о Белых горах…
«Значит, она не забыла!» — глупо обрадовавшись, ёкнуло сердце. У матери и дочери даже голоса были похожи. Если закрыть глаза, то как будто Ждана говорила… Лесияра едва сдержалась, чтобы не вскочить и не затрясти девушку за плечи, требуя: «Где она? Что с ней сейчас? Рассказывай же без утайки!» Нет, здесь слишком много лишних ушей и глаз. И без того она едва не выдала себя с головой.
— Довольно, дитя моё, — перебила княгиня, пресекая дальнейшее разворачивание сокровенного на глазах у посторонних. — Похоже, ты поведала всё, что знала. Твои сведения очень полезны для нас, благодарю тебя от своего имени и от имени Сестёр. Будь моей гостьей. Радимира, пусть её проводят в Красную палату: после совещания мне надо будет перемолвится с нею ещё парой слов насчёт её личного вопроса. Подать туда кушаний и питья в достатке.
Распоряжения исполнялись с привычной быстротой и точностью. Прислужница проводила девушку из Престольной палаты, а княгиня на миг закрыла глаза, стараясь овладеть чувствами, разбушевавшимися так не ко времени — как гроза среди ясного дня. Неважно, где и с кем Ждана сейчас. Пусть далеко, пусть замужем. Главное — чтобы была жива и здорова.
— Мда, занятно выходит, — проговорила Мечислава. — Получается, границу пересекать можно безнаказанно… Ежели эту Младу никто не засёк, то, может, и другим это провернуть удастся? Я бы всё-таки не полагалась на россказни этой девчонки. Нужны лазутчики, как ни крути.
— Вот эту Младу и послать, — добавила Ружана. — Раз она такая пронырливая…
— Одну, что ль? — хмыкнула Мечислава.
— Найдём, кого ещё отправить, — уверенно заявила Ружана. — Самых опытных и выносливых. Хмарь — штука тяжёлая. Государыня! Каково будет твоё решение?
— Соглашусь с мнением большинства, — ответила княгиня. — Это непростое решение, Сёстры. Чреватое сами понимаете, чем… Опасная затея, которая в случае неудачи может повлечь за собой беду. Поэтому прошу встать тех, кто за то, чтобы послать в Воронецкое княжество лазутчиков. Кто против и кто затрудняется дать ответ — может остаться сидеть. Помните: с одной стороны, это поможет нам узнать, чего ждать в ближайшее время от западных земель, а с другой — мы нарушаем условия мира и тем самым можем навлечь на себя именно то, чего стараемся избежать. Подумайте, Сёстры, подумайте… Не спешите. Я подожду.
Сперва настала тишина, только с треском плясал огонь в каменных кошачьих пастях, потом негромко загудело обсуждение. Лесияра ждала, а её мысленный взгляд тем временем пронзал сумрачное пространство земель Воронецкого княжества, светлокрылой птицей сквозь чёрную дымовую завесу летел к Ждане, где бы она сейчас ни находилась… И вместе с тем княгиня не могла не поражаться самой себе: то, что она считала кратковременным увлечением, оказывается, пустило глубокие корни. Это имя — Ждана — дремало и таилось до своей поры, загнанное в глубокую нору, а потом, выбрав, как назло, самый малоподходящий миг, прыгнуло на беззащитное сердце, как зверь на добычу. Причём очень голодный зверь. Да, Лесияра хотела стереть это имя из памяти и даже пыталась винить его обладательницу во всем, что случилось со Златоцветой, но… Разве Ждана была в этом виновата?
И вот, одна за другой Сёстры начали подниматься со своих мест. Мнения их разделились так: двадцать пять считали, что риск оправдан и следовало отправить на запад разведку, а двадцать две — что нарушение условий мира может повлечь за собой войну, а значит, пересекать рубеж ни в коем случае нельзя. Двое воздержались, и Радимира оказалась в их числе.
— Что ж, будь по-вашему, — сказала Лесияра. — Предоставляю всем военным советницам самим выбрать из числа своих дружин тех, кто наилучшим образом подходит для такого задания. Радимира, вопрос с Младой решён: она отправляется. Раз она уже бывала там, значит, ей будет проще. Одновременно с этим соглядатаи отправятся в Светлореченское княжество. Это дело куда менее опасное, но всё же надо отнестись и к нему со всем возможным тщанием. Посложнее будет с разведкой земель за Мёртвыми топями. Туда придётся пробираться через Хину, но, думаю, и в этом ничего невозможного нет. Ну и, само собою разумеется, следует привести все войска в готовность. Ничего пока не предпринимать, просто быть готовыми в любой миг вступить в бой.
Отдав все распоряжения, Лесияра объявила совещание оконченным. Ей не терпелось скорее задать волновавший её вопрос…
В Красной палате Дарёна оказалась не одна. Сидя у столика, на котором красовались блюда с нетронутыми кушаньями, она беспокойно отщипывала и жевала кусочки медового пряника, а вдоль стены с окнами расхаживала Млада. Ещё бы Лесияра её не узнала! Синие яхонты этих глаз, бесстрашные и твёрдые, невозможно было забыть; острому клинку их взгляда Лесияра противостояла не один раз в тот злополучный день — день первой встречи со Жданой… Представ перед княгиней, как вынутая из сундука одежда, он вспомнился ей во всех подробностях.
— Здравствуй, Млада, — промолвила Лесияра.
— И тебе здравия желаю, государыня, — ответила та, повернувшись к княгине лицом и замерев в почтительной позе.
Сделав вскочившей Дарёне знак сесть, Лесияра подвинула тяжёлое кресло с высокой резной спинкой к столику и опустилась в него. Кажется, она начинала понимать, какого свойства личное дело было у Дарёны, а точнее, у них обеих. Поглядывая на них сквозь добродушный прищур, она усмехнулась:
— Что ж вы, гостьи дорогие, к яствам не притронулись?.. Не голодны, иль не любо моё гостеприимство?
— Любо, госпожа, — поклонилась Млада. — Всем любо. Хороши яства, да только кусок в горло не лез, уж прости.
— А что так? — двинула бровью Лесияра, беря кувшин с мёдом-вишняком и разливая сладкое светло-красное питьё. Из кувшина с плеском падали в кубки целые ягодки. — Медку вот хоть отведайте… Хороший, выдержанный, двадцать пять лет в бочке томился.
Отказаться ни Млада, ни Дарёна не дерзнули. С удовольствием осушив кубок до дна, Лесияра проговорила:
— Ну, слушаю вас. Излагайте, с чем пришли.
— Государыня, — начала Млада, прочистив горло для верности. — Я прошу дозволения взять Дарёну в жёны. Не удивляйся, почему я спрашиваю об этом тебя… Дарёна родилась в Воронецком княжестве, но в ней течёт и светлореченская кровь.
— Мне это ведомо, — перебила княгиня с улыбкой. — Она только что рассказала. Не вижу препятствий для вашего союза. Западное происхождение Дарёны — не великая беда, если хорошенько почистить её от остатков хмари… По большей части это, как я вижу, уже проделано, но кое-какой холодок ещё есть. Нужно провести обряд посвящения, чтобы Лалада приняла её под своё покровительство, и после этого — женитесь на здоровье.
— Благодарю, госпожа, — поклонилась Млада снова. — Всё будет сделано, как полагается…
— А невеста-то что говорит, м? — лукаво прищурилась княгиня. — А то ты про свадьбу толкуешь, а она — молчок, и в глазах — ни искорки. Или она ещё не решила? Дарён… Ну, чего молчишь?
Судорожно вздохнув, девушка выдавила улыбку. Ещё недавно в Престольной палате она держалась так смело и прямо, почти дерзко, а сейчас в уголках её глаз набрякли слёзы, будто что-то в ней надломилось. Млада нахмурилась.
— Дарёнка… — дрогнувшим голосом пробормотала она.
Девушка замотала головой и поспешно смахнула блестящие капельки пальцами.
— Это она от радости, — подбодрила Младу княгиня. — К слову, время ещё подумать у неё будет. На совете Сестёр было решено поручить тебе важное задание, Млада. Что и как — о том узнаешь у Радимиры, она тебя ждёт. Поэтому давай, поцелуй на прощание свою ненаглядную и отправляйся. Если успешно справишься, в накладе не останешься: плату получишь щедрую, и свадьбу вам отгрохаем — всем на зависть.
Дарёна встрепенулась, встревоженная словом «задание», а Млада, потемнев лицом, постаралась, впрочем, не показать никаких чувств относительно него.
— Слушаю, государыня, — отозвалась она сухо, выпрямившись. — Дай мне только время переправить Дарёну в дом моей родительницы.
— В этом нет нужды, — ответила Лесияра. — Твою невесту я буду рада принять и разместить здесь, у себя. Беспокоиться тебе не о чем, — добавила она с многозначительной усмешкой. — Дарёну я сберегу и позабочусь о ней, как о своей дочери. Даю тебе моё княжеское слово чести, что к твоему возвращению она будет в полном благополучии.
— Как прикажешь, госпожа, — с льдистым звоном в голосе сказала Млада. И прибавила тише и мягче, сменив сухой и деловой тон на ласковый: — Дарёнушка… Иди, обнимемся перед разлукой. Ничего не поделаешь — служба моя такая… Не печалься, постараюсь скоро к тебе вернуться.
Поднялась со своего места девушка как-то неуверенно и неуклюже, но прильнула к груди Млады порывисто и крепко. Сквозь зажмуренные веки просочились слезинки. Лесияре даже стало совестно за принятое решение об отправке Млады на запад. Больше всего ей хотелось бы, чтобы Дарёна радовалась, а не горевала.
— Не тужи, — сказала она девушке ободряюще. — Вернётся к тебе твоя избранница, никуда не денется… Не сидеть же ей вечно в сторожах границы, пора отличиться и в чём-то позначительнее.
Крепкий поцелуй — и Млада выпустила Дарёну из объятий, на прощание улыбнувшись одним взглядом. Умели её глаза быть не только яхонтовыми клинками, но и тёплыми незабудками — когда смотрели на девушку.
И вот, они остались среди ало-золотых стен вдвоём, и Лесияра смогла наконец спросить с трепетом в сердце:
— Дарёна, а жива ли, здорова ли твоя матушка?
Карие глаза снова озарились тёплым и ясным янтарным светом:
— Много она мне рассказывала о Белых горах… И о тебе, государыня. Знаешь, как она о тебе говорила? Что прекраснее тебя нет никого на свете.
«Ждана, Ждана!» — застонало сердце, и Лесияра едва сама не застонала — вслух. Значит, помнила, любила… Эти глаза, этот голос… Как будто не девушка, а сама Ждана сказала это: «Прекраснее тебя нет никого на свете».
— Не томи же, — взмолилась княгиня. — Как она? Всё ли с нею благополучно?
Дарёна погрустнела, и в груди Лесияры леденяще разлилось ужасное предчувствие.
— Я не знаю, государыня, — вздохнула девушка. — Я четыре года скиталась и давно не видела матушку… А когда побывала в родных краях снова, наш дом стоял заброшенный. И матушка, и мои братишки куда-то пропали. Быть может, их и на свете уж нет.
От облегчения у Лесияры даже зазвенело в ушах. Она ждала страшного слова — «умерла», но заброшенный дом ещё ничего не значил. Потери второй звёздочки в пруду княгиня не перенесла бы…
— Дарёна, а ты видела её могилу? У соседей спрашивала? — пробормотала она. — Ежели твоя матушка и братья пропали, это не значит, что их нет в живых.
— Я хотела спросить, но попалась на глаза людям князя Вранокрыла, — ответила Дарёна печально. — Меня же изгнали из родного дома и под страхом смерти запретили возвращаться… А они меня увидели и начали выпытывать, кто такая, мол, чьих буду. Насилу ноги унесла. Не до расспросов было.
— Изгнали? — нахмурилась Лесияра. — Кто тебя изгнал и за что?
— Князь и изгнал, — был ответ. — За то, что я его по спине ухватом вытянула.
При этих словах княгиня не удержалась — фыркнула.
— Вот это ловко! А ты девица не промах, как я погляжу… На совете смелые речи вела, князей по спине лупишь. А за что ты его?
Губы девушки ожесточённо подобрались, голос прозвучал глухо:
— После того как отец оборотнем стал и в лес ушёл, князь на матушку глаз положил. Пришёл к нам однажды и стал её домогаться… Я его и треснула. Чтоб меня не казнили, матушка… — Голос Дарёны пресёкся, она сглотнула и не сразу смогла продолжить. — Позволила ему, чего он хотел. Он слово сдержал, и вместо казни меня выгнали из родных мест.
Усмешка сбежала с лица Лесияры. Всё нутро горело, точно по кишкам растеклось расплавленное железо. Ненависть, от которой едва не лопается кожа на сжатых кулаках, а сердце превращается в кусок холодного камня — вот что она испытала. Но и саму себя она считала виноватой: не проследила, не уберегла. Теперь же оставалось только одно — убить Вранокрыла лично. Если бы она хоть раз видела властителя западных земель своими глазами, то сейчас просто взяла бы меч, перенеслась бы к нему через проход в пространстве и одним махом снесла бы этому похотливому топтуну его петушиную башку… Но всякие связи с Воронецким княжеством были давно прекращены, и нынешнего правителя Лесияра не знала в лицо, а значит, и не могла попасть к нему вот так, напрямую. Значит, придётся искать другую возможность. Как бы то ни было, Вранокрыл должен быть наказан.
— Он за это поплатится, — процедила княгиня вслух. И добавила уже мягче, обращаясь к вздрогнувшей Дарёне: — А ты не печалься. Они живы, просто ушли в другое место.
…Уложив дочку спать, она вышла в сад, под безмолвно мерцающий шатёр звёздного неба. В воздухе чувствовалась близость зимы — крепкая, пронзительная свежесть с запахом снега. Тёмное зеркало пруда отражало звезду — ту самую, которая не меркла из года в год, бросая с недосягаемой вышины в сердце княгини тонкий лучик надежды.
________________
31 от мужчины у жительницы Белых гор могла появиться на свет как девочка, так и мальчик. Если же второй родительницей была дочь Лалады, то появлялась либо женщина-кошка, либо белогорская дева — в зависимости от того, чьим молоком дитя вскормлено (прим. авт.)
— 8. Нярина-утешительница. Пляска до упаду и неизвестная нежить
С ивовой гибкостью пальцы Дарёны выплясывали на шейке новенькой домры, подаренной ей Лесиярой. Как ручеёк по круглым камням, лилась песня, наполняя золотым звоном покои княжеского дворца. Она вобрала в себя всю бескрайнюю тоску земли, скованной холодом предзимья, всю прощальную, безмолвную высоту неба и беспризорную дрожь последнего жёлтого листка, гонимого ветром.
Словами этой песни были первые снежинки, мелкой крупой припорошившие златотканый осенний ковёр… Вырываясь из охваченной грустью души Дарёны, они неслись вдаль, по следу Млады, с нежностью припадая к земле, ещё хранившей отпечатки её ног. «Где же вы сейчас, незабудковые глаза? — тосковали они. — Какие края вы окидываете взглядом? Скоро ль настанет день встречи?»
Дарёна жила в гостевых покоях совершенно одна: обитатели дворца с опаской сторонились пришелицы из злосчастных западных земель. Даже прислуга, приносившая ей кушанья, избегала разговаривать с девушкой и торопилась поскорее выйти прочь, но сегодня светлый и чистый перезвон струн заставил насторожиться уши многих. То надрывно и отчаянно сокрушаясь, то угасая до тихого, безысходного плача, ещё никем не слышанная песня всех заворожила и изумила: не верилось, что столь печальные и вместе с тем сладостные звуки могли быть порождением души, порабощённой тьмой. Надёжная пограничная защита никому не позволяла просочиться в Белые горы с запада, и уже очень давно жители этого края не видели своих соседей. В их воображении они превратились в чудовищ, опутанных призрачными чёрными щупальцами хмари, но Дарёна совсем не походила на таковое. Её нежный, трепетно-серебристый голос не имел ничего общего с рычанием Марушиных псов, но понравился он далеко не всем. Нашлись во дворце и те, кто усмотрел в нём угрозу.
Играть на подарке княгини было непередаваемым удовольствием. Наверно, не только в белогорском оружии, но и в музыкальных инструментах заключалась волшебная сила, подумалось Дарёне невольно, когда она впервые услышала звук своей новой домры. Он проникал в душу ручейком золотого света, и даже самая печальная песня звучала завораживающе и пропитывалась сладкими чарами, унося дух слушателя к молчаливым горным вершинам, окутанным сверканием снежного покоя. Грусть не омрачала сердце, а возвышала его, очищала и открывала заветную дверцу к пониманию чего-то сокровенного, спрятанного тысячелетия назад в недрах белогорской земли. Под окном дышал туманной сыростью сад, теряя остатки осеннего наряда, и Дарёна, дабы разогнать кровь в озябших пальцах, с головой бросилась в поток своей кручины, вплетая в звон струн исступлённые порывы души. Она не владела искусством белогорской вышивки, но в свою музыку вкладывала неистовое стремление оградить, защитить Младу в её опасном пути. Это было что-то на грани колдовства. Посылая ей вслед эту песню, девушка растворялась в туманной зыби за окном… Её сердце летело белым голубем следом за черноволосой женщиной-кошкой, ограждая её своими крыльями от опасностей, а где-то в тёмном уголке памяти тоскливо притаился жутковатый, когтистый образ Цветанки с горящими жёлтыми глазами. Песня иногда обрывалась: губы девушки замирали, когда она пыталась воскресить ощущение прощального поцелуя Млады, а временами она старалась отогнать от себя пугающий призрак светловолосой подруги — то ли восставшей из мёртвых, то ли переродившейся в кого-то жуткого.
Пальцы бегали по шейке домры, песня пронзала мглистое пространство за окном, а дверь покоев неслышно отворилась, и на пороге показалась высокая, богатырского сложения воительница в золочёной броне и отделанном золотой тесьмой тёмно-зелёном плаще. Из-под украшенного красно-чёрными петушиными перьями шлема выглядывали крутые завитки пшеничных волос. Застыв на несколько мгновений, она слушала игру Дарёны, но на её красивом суровом лице не отразилось удовольствия, лёд во взгляде не растаял. Уголки рта дрогнули неприязненно, а в следующий миг воинственная незнакомка решительно направила свои шаги к девушке.
У Дарёны вырвалось тихое «ах!»: гриф домры грубо стиснула рука, закованная в сталь. Песня придушенно смолкла. Испуганно подняв глаза, девушка увидела перед собой начальницу дворцовой охраны Яромиру. Обладательница густого пучка петушиных перьев очень настороженно, если не сказать враждебно отнеслась к Дарёне, предостерегая княгиню против размещения во дворце чужестранки из зловещих Воронецких земель. Но Лесияра сказала: «Разместить со всем возможным удобством, обходиться как с дорогой гостьей», — после чего отбыла по какому-то срочному делу. Если первая часть приказа была исполнена в точности, то желанной гостьей себя Дарёна здесь не чувствовала: начальница охраны не спускала с неё глаз, подозревая во всевозможных кознях. А теперь рука Яромиры, загрубевшая от оружия, пережала струны домры, заставив песню затихнуть. Красивые, но холодные глаза цвета дорожной пыли обдали девушку колючей волной неприязни.
— Замолчи, — стальным кинжалом пронзил Дарёну неумолимый голос. — Твои песни смущают и пугают людей, в них чувствуется след хмари. Это недопустимо. Не пой, не разбрасывай здесь Марушины сети.
Такого о своей игре Дарёна ещё не слышала. Она и вообразить не могла, что её песни могли кого-то пугать… В них она вкладывала всю душу, всю свою тоску по Младе, наполняя их исступлённым стремлением сделать её путь безопасным и лёгким, чтобы она поскорее вернулась и вновь согрела Дарёну синевой своих глаз. Что же могло быть в этом дурного и пугающего? Может быть, её музыка просто звучала непривычно для ушей здешних жителей, но уж никак не могла наводить страх. В это Дарёна не верила.
— В моих песнях нет ничего плохого, госпожа, — ответила она Яромире учтиво, но твёрдо, высвобождая домру из удушающей хватки. — И Марушу я никогда не чтила, хоть и имела несчастье родиться в Воронецком княжестве. Я не желаю никому зла.
— Умерь-ка свою дерзость, голубушка, — недоверчиво щурясь, процедила Яромира. — Ежели ты гостья княгини, это ещё не значит, что тебе тут всё дозволено. Я здесь поставлена следить за порядком и покоем, а твои песенки его нарушают. Не песни, а волчье вытьё… Предупреждаю первый и последний раз!
Дарёна не нашлась, что ответить. Ей очень хотелось нагрубить, показать язык или скорчить рожу, а может, и проредить этот дурацкий и вызывающий петушиный хвост на шлеме начальницы охраны. Несусветная глупость… Как можно усматривать что-то угрожающее в том, что она делала со всей душой? Или её душа так страшна?
Дверь за Яромирой закрылась, а девушка расстроенно прижала к себе домру. Бесцеремонно оборванная песня печально свернулась на коврике у её ног, и только сад сочувственно вздыхал за решетчатой оконной рамой… Золочёная, расписная и белокаменная роскошь княжеских покоев не тешила её: намного милее ей был скромный дом близ границы — дом, в котором жила её лесная сказка.
*
Тепло рук этой сказки сразу окутало сердце Дарёны чем-то родным, знакомым. Горячий кошачий бок и щекотное дыхание усатой морды лунной ночью спасли её сердце от гибели. И не только сердце, но и её саму. Кровоточащие раны, облизанные Младой, зажили с невероятной быстротой, а можжевеловая баня довершила лечение. В осеннем лесу пахло крепкой, грибной сыростью, щемящая свежесть воздуха сладко лилась в грудь, а холод был Дарёне более не страшен: её грели синие глаза женщины-кошки и новая тёплая одежда. Вместо просящих каши башмаков на её ногах красовались тёмно-красные сапожки, которые пришлись ей точно впору, будто на неё и были сшиты… Но Дарёну занимал вопрос:
«Чьё это всё? Твоей похищенной невесты?»
За окном синел вечерний сумрак, в печи весело потрескивала рыжая пляшущая грива огня, а Млада, закатав рукава, чистила на кухонном столе огромную рыбину, пойманную в озере. Взгляд Дарёны невольно скользил по её сильным рукам с бугрившимися под кожей шнурами жил; ловкое движение ножа — и на стол вывалились блестящие, склизкие рыбьи потроха, среди которых перламутрово белел пузырь.
«Да», — чуть слышно проронила Млада.
На её пальцах блестели налипшие чешуйки, а взгляд прятался под пушистой щёточкой чёрных ресниц. Почувствовав укол беспокойства, Дарёна усомнилась: а следовало ли расспрашивать? Может быть, Младе тяжело об этом вспоминать? Но красные петушки были слишком знакомы, чтобы замалчивать… Они настойчиво клевали сердце Дарёны.
«Ты сказала, что её звали Ждана, — начала девушка дрогнувшим голосом, а сердце ёкнуло и сжалось от боли. — Я… услышала ненароком».
«А твою мать звали так же, — договорила Млада, обмывая рыбину в лоханке. — Да, ты правильно догадываешься. Она и была моей невестой когда-то… Но не её предназначила мне судьба в качестве моей избранницы».
Это не в печной топке, а внутри у Дарёны гудело пламя. Перед потрясённой девушкой открылась часть жизни матери, которую та всегда обходила молчанием в своих рассказах о Белых горах… Она жила в этом доме, носила эти сапожки, вышивала этих петушков и пекла рыбные пироги, столь любимые кошачьей сущностью Млады. Она ходила по этому лесу, собирая ягоды и грибы, подставляла лицо солнечным лучам, любовалась озером и горными вершинами, провожала женщину-кошку в пограничные дозоры, пока однажды между ними не встала княгиня Лесияра. Вот почему глаза матери зажигались ярче звёзд, когда она рассказывала о правительнице женщин-кошек! Вот откуда взялась эта светлая печаль и эти прекрасные слова, которыми она описывала Лесияру… Тайный жар души, который не остыл спустя годы — вот что это было. Питая добрые чувства к отцу Дарёны, она его, тем не менее, никогда не любила так глубоко и исступлённо, как белогорскую княгиню. Она отдала ему лишь своё тело и разум, тогда как душа и сердце оставались в краю снежных вершин и поющих сосен…
Дом наполнился вкусным, тёплым духом: пирог стоял на столе, и жилистые руки Млады взрезали его, откинув исходившую горячим паром корочку. Один вид кусков рыбы, переложенных кольцами лука, наполнял рот слюной и заставлял нутро отзываться голодным урчанием. Втянув округлившимися ноздрями вкусный запах, Млада улыбнулась.
Она ела с удовольствием, а Дарёне кусок в горло не лез. Слова Радимиры о том, что за разрешением на брак нужно обращаться к княгине, не шли из головы… О каком браке могла идти речь, когда она даже ещё не поняла толком, что чувствует к Младе, а сердце жалил холодящей тоской васильковоглазый образ Цветанки? Потеря ещё не отболела, и сердце было не готово впустить в себя новое чувство… И вместе с тем в него уже невероятным образом успело прошмыгнуть что-то тёплое и уютное, светлое и щемящее — а точнее, оно жило там всегда, сколько Дарёна себя помнила. Лесная сказка всегда была с нею, оставаясь незримой, но ощутимой, а сейчас наконец обрела свой настоящий облик.
«Ты ищешь во мне мою мать?» — наконец озвучила Дарёна то, что её мучило.
Млада устроила подбородок на руках, сложенных на столе, а её глаза сыто сузились до двух ласково блестящих щёлочек.
«Мррр… Я ищу в тебе — тебя, — мурлыкнула она. — Вы похожи, но Ждана — это Ждана, а ты — это ты. Я вижу тебя, чувствую тебя… Ты — моя. Пути судьбы порой извилисты и длинны, но с них не свернуть… Не полюби Ждана княгиню, мы бы не расстались; коли бы мы не расстались, её бы не похитили; коли бы её не похитили, ты не родилась бы… Ты — моя избранница, моя суженая. Может быть, ты пока этого не чувствуешь, но так суждено».
Суждено… Это слово не укладывалось в голове Дарёны, но она не могла сказать «нет, я не люблю тебя» ласково искрящимся синим яхонтам глаз посреди всего этого домашнего уюта, наполненного тёплым вкусным запахом пирога… Сказать «нет» своей лесной сказке? От одной мысли об этом по сердцу Дарёны полоснуло лезвие боли. Неправильно и неправда. Сказка всегда была рядом, издавна занимая своё место в её душе.
«Что же ты ничего не ешь, горлинка? Покушай… Пирог удался на славу».
Дарёна съела кусок рыбы и сочной корочки с впечатавшимися в неё кружочками лука. Вложив свою руку в протянутую ладонь Млады, она оказалась у женщины-кошки на коленях. Тепло мурлыча, та нюхала её шею, ухо, щёку, волосы, и у девушки всё неистово стиснулось внутри от странного желания — стать с ней одним целым, слиться и душой, и телом. Хотя почему странного? Устав от скитаний, Дарёна была бы рада наконец обрести дом; вынужденная всегда защищать и кормить себя сама, она сочла бы за счастье иметь рядом сильное плечо…
Мурлыканье Млады завораживало. Дарёна поёживалась от щекочущего её кожу дыхания и от лёгких прикосновений губ и носа женщины-кошки; она поймала себя на желании почесать Младе за ушком, хоть та и находилась в человеческом облике. Как же прекрасно было после всего пережитого просто сидеть на коленях у синеглазого мурлычущего существа с удивительно нежными, несмотря на всю жилистость и силу, руками… В этих объятиях Дарёна погружалась в тепло и спокойствие, и от осознания того, что все злоключения остались позади, её подхватила лёгкая волна блаженства. Нежная сила рук, потрескивание угольков в печи и запах чёрных кудрей, родной до мурашек по коже… Но сделать шаг к слиянию Дарёна пока страшилась. Что-то удерживало её, не позволяло переступить невидимую грань, и от мысли, что она может не оправдать ожиданий Млады, так и не почувствовав себя её половинкой, внутри у девушки ворохнулось что-то холодное.
Но Млада не торопила её. Казалось, черноволосая женщина-кошка просто наслаждалась её присутствием и возможностью прикоснуться, обнять, понюхать. После ужина она стала собираться в ночной дозор, и Дарёна смутилась, увидев её в полном воинском облачении — кольчуге с пластинками брони, наручах, сапогах и круглом шлеме со стрельчатым заострённым наносником, придававшим лицу какое-то жутковатое, совиное или ястребиное выражение. Опоясавшись мечом и накинув плащ защитного травяного цвета, Млада подняла наголовье, привлекла оробевшую Дарёну к себе и тихонько чмокнула в нос.
«Обычно я на себе всё это железо не таскаю, — усмехнулась она, нежно пожимая пальцы девушки. — Но приказ есть приказ. Буду на рассвете… А ты спать ложись, ни о чём не тревожься».
Легко сказать — «не тревожься»! Оставшись одна, Дарёна забралась под одеяло, но от ощущения тепла и спокойствия, которое уютно окутывало её рядом с Младой, не осталось и следа. Изматывающий рой мыслей жужжал в голове, не давая уснуть. Сначала Дарёна думала о матери, и подушка под щекой намокла от слёз. Душистые травы в тюфяке похрустывали при поворотах с боку на бок, а перед мысленным взглядом девушки всё летали красные петушки и клевали смородину… Хотелось сорвать этот рушник со стены и уткнуться в него лицом, что Дарёна и сделала. В почти полной темноте она пробралась из спальни в горницу босиком, нашарила на стене бахромчатый край ткани и прижала его к мокрым глазам. Казалось, рушник ещё хранил доброе тепло вышивавших его рук и призрак родного запаха…
Вдруг на плечи девушки опустились две лёгкие руки — призрачно-прохладные, но очень цепкие. Дарёна застыла ледяной глыбой, ощущая впившиеся в кожу когти. Она была уверена, что в доме Млады не могло водиться никакой нечисти, но, видно, ошиблась. Маруша и сюда протянула свою чёрную лапу, сотканную из хмари…
«Дарёнка, — причудливо дробясь гулким эхом, зашептал знакомый грустный голос. — Вернись, я тоскую по тебе…»
Сердце горестно сжалось: Цветанка?! Дарёна обернулась, как ужаленная, и обмерла, увидев горящие в темноте жёлтые огоньки глаз. Не человеческих — звериных.
«Я найду тебя, — дыша жаром, зашелестел ей в лицо потусторонний шёпот. — Я приду за тобой… Жди. Я заберу тебя!»
Тысячи ледяных иголочек впились в онемевшее, скованное неподвижностью тело Дарёны, а одеяло давило на грудь с тяжестью каменной плиты. Одеяло?!.. Запах трав, скомканная до твёрдости подушка под головой. Значит, сон?..
Похоже, да… Она хотела пойти и взять рушник с петушками, но так и не пошла — заснула. И ей снова привиделась Цветанка в облике когтистого чудовища… «Я приду за тобой», — леденящим эхом отдавался в ушах Дарёны этот жуткий полушёпот, и мучительный, тягучий страх оплетал её по рукам и ногам паучьими тенётами, не давая шевельнуться. Она была бы счастлива увидеть Цветанку, но живую и здоровую, родную и васильковоглазую, а это растворённое во тьме чудовище с голосом подруги внушало лишь ужас и тоску.
Ещё очень долго девушка таилась перепуганным комочком под одеялом, то и дело леденея и боясь вздохнуть. Она молила солнце поскорее прогнать эту обездвиживающую, пропитанную страхом темноту, шевелящуюся паучьими лапками и кишащую кошмарами. Рушник с петушками висел на стене за дверью, как недосягаемый светоч… Только он был способен прогнать призрак хмари, но как встать с постели, как сделать шаг в этом живом, дышащем мраке?.. Сотни маленьких тварей пялились из него на девушку — юрких, отвратительных чёрных комочков слизи. Дарёне казалось: если она встанет, то они разом накинутся, присосутся и выпьют из неё всю жизненную силу. Всё, что ей оставалось — это ютиться под спасительным одеялом и обуздывать рвавшееся из груди дыхание, чтобы оно не было таким громким…
Стоило ей сомкнуть утомлённые, горячие веки, как на неё навалился новый кошмар. На грудь ей уселось звероподобное создание, удушая своей тяжестью и сковывая тело взглядом тлеющих, как угольки, красных глаз. Дарёна не могла шевельнуться, чтобы согнать его, а оно дышало ей в лицо, ухмыляясь своим уродливым чёрным мурлом. Тело девушки лежало бревном, а душа в нём обожжённой бабочкой билась от ужаса, не в силах заставить двинуться хотя бы палец. Нет… Большой палец всё-таки удалось согнуть, и чудище, издав тягучий, пронзительный писк, спрыгнуло, напоследок горячо дохнув Дарёне в ухо…
Обездвиженность отступала медленно. «Да что ж такое, — в отчаянии думала девушка. — Когда же придёт утро? Когда вернётся Млада?» Осторожно, обмирая от каждого шороха, Дарёна перевернулась на бок. Она давно приметила, что на боку ей почти не снились страшные сны, а на спине — часто. Запах трав в тюфяке немного успокаивал, тесно сплетаясь в мыслях Дарёны с образом Млады. Стоило подумать о черноволосой женщине-кошке, как незабудковое тепло её глаз тут же окутало девушку, прогоняя страх и наполняя сердце светом и покоем. Ледяные иголочки растаяли, паучьи тенёта лопнули, живые сгустки слизи утекли сквозь щели. Спасение стояло с сияющим мечом в руке, грозно сверкая ясной синевой глаз из-под шлема, и тьма, дрогнув, отступила…
Но покой воцарился в душе Дарёны ненадолго: пришла новая напасть — тревога за саму Младу. Под стук и шорох дождя за окном и завывание ветра в трубе девушка с тоской думала: как же она там, в темноте, в непогоде, в сырости и холоде? Есть ли у неё место, где укрыться? Что за собачья служба… Тьма же хоть и отступила от Дарёны, но за пределами дома была всё так же густа и полна опасностей. Да, Млада могла постоять за себя, но… А вдруг она столкнётся с чем-нибудь непосильным? В голове девушки рисовались картины, одна страшнее другой, и только в синих предрассветных сумерках сон всё же согрел её и сомкнул ей веки на краткое время.
Проснулась она словно от толчка в бок. За окном была всё та же зябкая синь, но девушка вскочила с постели и принялась натягивать на себя одежду. Скитания не вытравили из неё старой привычки — топить с утра; печь сама почти остыла, но пирог сохранила тёплым. Впрочем, можно и подогреть, чтоб Младе было приятнее завтракать…
Дрова затрещали весело и бодро, разгораясь, а не выспавшаяся из-за ночных страхов Дарёна тёрла слипающиеся глаза и зевала во весь рот, зябко поводя плечами возле печки. Грусть коснулась её серым крылом: когда-то она вот так же хозяйствовала в их с Цветанкой хибарке в Гудке. Стряпала, пекла, варила, пока озорная воровка промышляла срезанием чужих кошельков… Вспомнив ночное видение, Дарёна встряхнула головой. Не хотелось верить, что Цветанка превратилась в желтоглазое чудовище. Хотя… Пусть бы и чудовище, лишь бы была жива! Но тут же перед девушкой снова встала душераздирающая картина — блестящая лужица крови под головой светловолосой подруги. Нет, после таких ран не выживают… Слёзы защипали глаза.
Стукнула дверь, и сердце Дарёны радостно отозвалось, точно провалившись в свежую небесную лазурь. Ещё не видя, кто пришёл, она уже чувствовала тёплую волну силы и знала: это лесная сказка, живая и здоровая, вернулась благополучно. Облегчение окрылило девушку, а радость пружинисто подняла с места. Окошечко над входной дверью пропускало в сени немного голубоватого света, который позволял разглядеть лишь очертания высокой фигуры в плаще и шлеме. Дарёна прильнула к холодной стали, покрывавшей грудь Млады, и окунулась в теплопузырчатый, мурлычущий смешок:
«Ты чего, горлинка? Что такая взъерошенная? Домового испугалась?»
Все слова улетучились. Рассказ о том, как Дарёне было страшно и тревожно ночью одной, показался глупым и ненужным, даже печаль по Цветанке отступила серым призраком с приходом зябко-розовой утренней зари. Всё заслонила собой Млада, которая, сняв шлем, тряхнула кудрями и ласково попросила:
«Дай-ка мои чуни, лада. Вон там, под лавкой. Сапоги грязные, не хочу в доме топтать…»
Вот так — просто и буднично, словно они уже целую вечность были вместе… Шаря под лавкой в поисках домашней обуви, Дарёна дивилась сама себе — а вернее, той быстроте, с которой её душа стремилась свернуться клубочком под боком у Млады, в тепле, уюте и безопасности. Ненужными оказались не только слова, но и месяцы привыкания к чернокудрой жительнице Белых гор. Помогая ей снимать доспехи, Дарёна просто вспоминала что-то забытое, но родное и необходимое, как воздух.
Потом был тихий треск догорающего огня, тёплый пирог и усталая нежность во взгляде Млады. Холодный рассвет румянил оконную раму, измученные бессонной ночью глаза Дарёны слипались, есть совсем не хотелось, а в груди урчало счастье — просто оттого, что рядом за столом сидела Млада, до дрожи родная и близкая.
«Всё тихо, — задумчиво проговорила женщина-кошка, выбирая кости из куска рыбы и заворачивая его в лоскуток верхней корочки пирога. — Только не светлая эта тишина, а тёмная… Нет в ней добра. Ну да ладно, не думай об этом, лада… Я там одно местечко приметила, клюквы — видимо-невидимо! Спелая, а собрать некому. Жаль, что корзинку не захватила… Мёд есть, можно такое лакомство сделать — пальчики оближешь. Любишь клюкву в меду?»
У Дарёны невольно кольнуло за ушами, будто от кислоты, а рот наполнился слюной. Даже голод заворочался, заурчал внутри, как разбуженный пёс. А Млада уже протягивала ей кусок пирога с заботливо выбранными из рыбы костями:
«На, кушай. Сейчас вздремну немного, да надо сходить-таки за клюквой. Она, конечно, и под снегом не пропадёт, но после зимы — уж не та. Пользы меньше, потому лучше сейчас её брать. А денёк сегодня погожий будет».
Подвинув деревянную лежанку к протопленной печке, Млада расстелила постель, скинула чуни, забралась под одеяло и сладко зевнула. Не успела Дарёна налюбоваться её сомкнутыми густыми ресницами, как она уже спала. Счастье в груди у девушки тоже свернулось пушистым клубком, властно разливая по телу тягучие волны тепла и дрёмы. Лукаво приоткрыв один глаз, оно подсказывало: «Ляг рядом». Заря от возмущения рдела: «Грешно спать!» — но Дарёну с неодолимой силой влекло устроиться под боком у Млады.
И всё же она забралась на полати. «И так хорошо», — решила она, смущаясь от воспоминания о горячем обхвате ног женщины-кошки и тяжести её влажного блестящего тела, окутанного можжевеловым паром… Устроившись головой к внешнему краю полатей, Дарёна могла видеть Младу сверху.
Материнская нежность тёплой воды обняла её со всех сторон. Кувшинки, солнце, сосны, зелёные пятна перед глазами от ослепительных колышущихся отблесков. Таинственный покой в глубине леса, прохладные объятия ветра и голоса птиц, падающие в тишину сверкающими каплями… Плыть было легко: вода сама бережно несла Дарёну, а в груди щекотал холодок осознания, что это сон. Чтобы удерживаться в нём, не просыпаясь, требовалось всего лишь маленькое усилие воли — напряжение души, желающей остаться в этом блаженстве. А ещё Дарёне очень хотелось увидеть здесь Младу…
Подол мокрой рубашки лип к ногам. Дарёна отжала волосы и села на нагретую солнцем траву, краем глаза отмечая скольжение чёрной шелковистой тени… Огромная кошка-оборотень, блестя лоснящимся мехом и щурясь от яркого света, неслышно подкралась и щекотно ткнулась носом девушке в шею, а потом игриво улеглась на бок. Охваченная нежным желанием чесать, гладить, тискать и целовать, Дарёна запустила пальцы в тёплую шерсть. Кошка гортанно заурчала, трогая широкой лапищей бедро девушки, и Дарёна, поняв намёк, сбросила рубашку. Чёрный зверь изящно изогнулся, постукивая хвостом по земле, а Дарёне неудержимо хотелось сыграть в «где у кисы ушки». Для начала она завладела тяжёлой лапой, с благоговением разглядывая втянутые когти. Не когти, а когтищи! Кошка тем временем повернулась на спину, и Дарёна улеглась на её горячее пушистое брюхо, обхватив ногами бока и почёсывая за ушами. Осторожный поцелуй в нос… Рывок могучего тела — и девушка оказалась снизу, а кошка, стараясь не наваливаться на неё слишком сильно, провела шершавым языком по её груди. В следующий миг твёрдые сосочки втянулись, и язык стал гладким. Дарёна сладко обмерла в предчувствии блаженства. Палящие лучи страсти и ледяное дыхание волнения, смешиваясь, терзали её и изнутри, и снаружи, в то время как широкий язык Млады в кошачьем обличье спускался всё ближе к пупку. Ещё пара мгновений — и он неумолимо добрался бы до заветного местечка, изнывавшего от желания; Дарёна раздвинула колени, готовясь встречать завоевателя…
Солнечная стрела ударила её в темя, и Дарёна стремительно упала с гудящего пика сладострастного ожидания в жаркую, мучительно-ленивую слабость просыпающегося тела. Уже не стрела, а губы Млады ещё раз крепко прижались к её макушке.
«Просыпайся, проказница, — промурлыкал ласковый смешок. — Этим лучше заниматься наяву. Вставай, вставай… Солнце уж высоко, денёк прекрасный. Пойдём, прогуляемся за клюквой».
«Какая клюква?.. Зачем?.. Такой сон!» — чуть не застонала Дарёна, но осеклась, увидев глаза Млады, полные задумчивой грусти. От безграничной лёгкости и бесстыдства, с которыми она была готова отдаться кошке во сне, не осталось и следа. Накатила неловкость, щёки Дарёны вспыхнули жаром, и она зарылась лицом в подушку, ругая себя на чём свет стоит. Далёкая тень Цветанки смотрела с укором, а Млада странно помрачнела. В окно лился солнечный свет: день и правда выдался на редкость погожий для поздней осени.
Выпив по кружке отвара из ромашки и мяты, они отправились за ягодами. Млада обула высокие, до середины бедра, яловые болотные сапоги. На площадке перед домом она надела Дарёне на палец кольцо из чернёного серебра с жёлтым, как капля мёда, камнем. Взяв девушку за руку, она сказала:
«Держись крепко и просто шагай за мной. Не пугайся и не удивляйся… Мы все так передвигаемся».
Испугаться Дарёна не успела. Воздух перед ними заколыхался, как поверхность воды, потревоженная камнем, по телу пробежал лёгкий холодок… Шаг — и вместо деревянного настила под ногами девушки оказалась вязкая, поросшая мхом болотная почва, сплошным ковром усыпанная крупными бусинами ягод. На первый взгляд место могло показаться невзрачным из-за редких, чахлых деревьев, побуревшей травяной гривы и вездесущей воды, но щедрая клюквенная россыпь поражала глаз своей густотой. Если глядеть сквозь прищур, то казалось, словно болото было залито кровью. Щурясь от яркого солнца, Млада обвела рукой окрестности.
«Вот, смотри, какие богатства нетронутые… Обожди только, сейчас я нам по посоху из вон того сухостоя сделаю».
Несколько ударов походного топорика — и Млада вручила Дарёне двухаршинную палку. Ею следовало щупать под ногами почву, чтоб не провалиться.
От мгновенного перемещения Дарёна на некоторое время потеряла дар речи. Одно дело — слушать об этом в рассказах матери, и совсем другое — испытать на собственной шкуре. Млада же, словно не заметив её удивления, присела на корточки и принялась собирать ягоды в большую корзину. Клюква была уже вся сплошь спелой — хоть горстями греби, чем Дарёна и занялась по примеру женщины-кошки, чтобы как-то справиться со своим изумлением от необычайного способа передвижения. Мурашки ещё бегали по её коже, а в корзинку уже сыпались блестящие алые ягоды. Бросив в рот пару штук, Дарёна скривилась: кислятина…
«Это тебе не малина, — усмехнулась Млада. — Часть с мёдом смешаем, а часть можно водой залить — не испортится до следующего урожая».
Обе корзины наполнились быстро, но такой дивный день не хотелось проводить в четырёх стенах, и Дарёна с Младой, подыскав место посуше, набрали кучу валежника на костёр. Прищуренные глаза женщины-кошки зорко устремились вдаль, на голубую гладь воды, поросшую камышом и прочей болотной травой.
«Надо же, кряква не улетела на зимовку, — пробормотала она. — А зря, потому что сейчас она станет нашим обедом».
Дарёна вгляделась, но ничего, кроме тёмно-рыжих зарослей камыша, не увидела. Где-то там притаилась незаметная её глазу утка… Пространство водянисто колыхнулось, Млада обратилась в чёрный вихрь, а уже через пару мгновений вернулась с птицей в руке. Дарёна вновь онемела, а Млада преспокойно уселась на сухой поваленный ствол и принялась ощипывать ещё тёплую тушку. Утка попалась крупная.
«Клюква как раз кстати, — проговорила женщина-кошка деловито. — Вот только мёду ещё бы не помешало… И трав пахучих. А соль у меня всегда с собой. Погоди, я мигом домой слетаю!»
Чудо шагнуло из-за плеча и мягко обняло Дарёну. И она не променяла бы его ни на какие сокровища земли, никогда! Чистая и холодная синева неба над головой, рыжая грива трав, ягодный ковёр под ногами, запах дыма и прощальное, едва уловимое тепло солнца на щеке — что могло быть лучше? А ещё задумчивая нежность в глазах Млады — лесная, сосново-незабудковая. Выпотрошенная и ощипанная утка, обёрнутая в капустные листья, пеклась в неглубокой ямке под костром, на подстилке из сухой горячей золы, а в котелке булькало варево из клюквы с мёдом, духмяными травами, кореньями и щепотью сушёных можжевеловых ягод… И как-то сам собою у Дарёны вырвался вопрос:
«Почему ты оборвала тот сон? Хорошо же было…»
Снова на лоб Млады легла тень, и под сердце к Дарёне холодным ужом заползло нехорошее чувство.
«Мать твоя вот так же… с княгиней встречалась, — последовал ответ. — Во сне. Видно, это у тебя от неё. А у нас с тобой всё по-другому будет. По-настоящему, наяву».
Дарёне показалось — это варенье из горьковатого осеннего солнца с мёдом и мятой тепло пролилось ей на губы и щекотно заполнило рот. В первый миг она задохнулась от внезапности и всепоглощающей мягкости творящегося с ней волшебства, которое раскинуло над ней шепчущий полог из золотой листвы. Солнце шагало крошечными ногами-лучиками по коже, а дыхание растаяло за ненужностью: грудь наполнилась сладким, росисто-прозрачным мучением. Небесная тетива натянулась, захватив с собой тело и душу Дарёны. Терзаясь и умирая на ней, как зверь в силках, Дарёна уцепилась за оборванную жилу сна о кошке, и всё, что не успело случиться в нём, излилось в неё из этой жилы сейчас. Тетива запела — выстрел — попадание в цель… Пронзённая нежной стрелой, девушка раскинулась на поющей земле, среди алого ягодного моря, такая ослепительно живая, что казалась себе умершей и освободившейся от телесной оболочки.
Всё дальнейшее было сродни возвращению с небес. Почти не греющее солнце улыбалось с грустью старухи, вспоминающей свою первую любовь, земля устало шелестела рыжими космами высокой травы, а Млада, обжигаясь и дуя на пальцы, освобождала готовую утку от размякших печёных листьев капусты.
«Ух… Пускай остынет малость».
Для неё всё было обычно и обыденно, а может, она лишь притворялась. Пронзив Дарёну таким головокружительным поцелуем, она как ни в чём не бывало помешивала в котелке клюквенную приправу, а потом расстелила на траве чистый кусок холстины. Загадочно пряча взгляд в тени ресниц, она разделала на ней тушку утки; куски мяса, отделённые от костей, испускали вкусный парок.
Наверно, это было нужно и правильно — после прогулки по облакам вновь ощутить земную жизнь, где в каждой простой вещи скрывался глубокий и вечный смысл. Дышать ветром, осенью, небом. Окидывать взглядом ягодное изобилие, словно просыпанное щедрой рукой из огромной корзины. Млада сидела на поваленном стволе, расставив длинные ноги в высоких сапогах; вонзив охотничий нож в кусок мяса, она обмакнула его в клюквенную приправу и отправила в рот. Дарёне не нравилась слишком жирная утиная шкурка, и она сдирала её.
«Привереда», — усмехнулась Млада.
От утки остались одни косточки. Сидя рядом на стволе, Дарёна с женщиной-кошкой смотрели, как дотлевают головешки в костре; мгновения лениво шуршали в траве, солнце никуда не спешило, даря им последнее тепло. А вот тепло их соединившихся рук не зависело от времени года.
Можно ли привыкнуть к чудесам? Дарёна не задумывалась об этом. Она ненасытно пила их большими глотками и с каждым мигом всё горячее ощущала свою связь с синеглазой лесной сказкой. Этот день показался ей целым месяцем. Ласка пальцев женщины-кошки, скользивших по её щекам, ложилась на давние узоры в душе девушки, в хитросплетении которых можно было прочесть имя Млады. Это и оказалось самым большим чудом…
Такого вкусного хлеба, как тот, кусок которого чернокудрая хранительница границы собственноручно отломила и протянула Дарёне вместе с кружкой свежего молока, девушка не ела нигде. За этим караваем Млада сходила в свой родительский дом (а точнее будет сказать, мгновенно слетала — одна нога здесь, другая там) и принесла его ещё тёплым, вместе с кувшином молока, горшочком масла, крынкой сметаны и десятком яиц.
«Матушкины гостинцы, — проговорила она со смущённой усмешкой, выставляя всё это на стол. — Я родителям про тебя ещё не рассказывала, но, думаю, ты им понравишься».
Уверенность Млады передалась и Дарёне, согрев ей сердце. В том, как они сидели за одним столом, было что-то правильное, настоящее, объединявшее и роднившее их ещё крепче. Потираясь носом об ухо девушки, Млада мурлыкнула:
«Блинов хочу с солёной рыбкой… Испечёшь утром?»
Поёжившись от щекотки, Дарёна засмеялась.
«Отчего ж не испечь? Была бы рыба».
«Найдётся, — улыбнулась Млада. — Только встать придётся до света, потому как мне завтра в дозор на рассвете выходить».
Этой ночью Дарёна уже не боялась. Да и чего можно бояться, когда рядом расположилась великолепная чёрная кошка? Жаркая темнота сняла внутренние запреты, и девушка без стеснения, с наслаждением и урчащей под сердцем нежностью целовала мягкие пушистые уши, гладила усатую морду, чесала тёплый кошачий бок. С одной стороны, она ласкала Младу, как обыкновенную кошку, а с другой — в знакомых, голубовато мерцающих во мраке глазах видела человеческий разум. От этого причудливого сочетания по телу бежал временами щекочущий холодок.
Когда Дарёна проснулась утром, солёная рыба для начинки уже ждала на кухне. Надо сказать, на блины, как и на всё, что тем или иным образом представляло собою знак солнца, в Воронецком княжестве распространялся запрет, но мать жила, незаметно нарушая эти предписания, дабы с головой не утонуть в Марушином господстве. Учила она таким хитростям и Дарёну. Только благодаря этому девушка теперь сумела напечь гору румяных, ноздревато-кружевных блинов, начинив их рыбой с заблаговременно выбранными костями. Встать пришлось действительно задолго до рассвета, но Дарёне всё это было в радость — лишь бы услышать довольное мурлыканье Млады и сомлеть от тепла в её взгляде.
Зажигая серые клочья туч кирпично-красным сиянием, занималась заря. Млада была готова вот-вот раствориться в зябко-туманной тишине леса, в голубоватой дымке за напряжённо-прямыми стволами. Держа шлем в руке, она склонилась к Дарёне, и та не нашла в себе сил отказаться от поцелуя. Холод брони на груди женщины-кошки был не так уж страшен, если одновременно окунуться в тепло губ…
«Хозяйничай тут. — Дыхание нежно коснулось щеки Дарёны. — Буду после заката».
Снова шлем с наносником жутковато изменил лицо Млады. Подняв наголовье, она шагнула и растворилась в волнах колышущегося пространства.
Чтобы чем-то себя занять, девушка принялась за домашние дела: перемыла посуду, сняла тенёта по углам, выстирала бельё. Полоскать его она отправилась на озеро, мурлыча под нос песенку и поражаясь тому, какая же живучая тварь — сердце. Стоило ему пригреться около пушистого кошачьего бока — и оно воспрянуло, пустилось в пляс, наполнилось светом и радостью. Всё, что омрачало жизнь, сейчас отступило, а за спиной точно крылья развернулись. Осенняя вода леденила руки — пустяк, небо хмурилось — не беда, ветер дул в грудь — чепуха. А может, так действовал на него этот чудесный край — Белые горы? Здесь и воздух был какой-то другой — свежее, легче, слаще, и пасмурный день казался светлее по сравнению с таким же, но к западу от границы. Здесь сосны звенели и пели, озеро хранило лазоревую тайну, а горные вершины взирали на людей свысока, со снисходительной усмешкой седовласых старцев… Горести в этом краю растворялись в голубой дымке, уносились в небо горсткой опавших листьев: сама земля не давала грустить, наполняя ступающего по ней человека любовью и силой.
Смахнув набежавшие слёзы, Дарёна улыбнулась вдаль, отжала выполосканное бельё, отёрла замёрзшие в холодной воде руки о передник и направилась с бадейкой к дому. Сосны подхватили её любимую песню: «Не дуйте вы с севера, ветры лихие…»
Не дуйте вы с севера, ветры лихие,
Да зимнюю тьму за собой не ведите:
Озябнут цветы и осыплются листья,
И в горле застуженном песня застрянет.
Не дуйте и с запада: солнце багряно
И кровью набрякли вечерние тени!
Там воинов павших усталые души
Хрипят над костями усеянным полем…
Не дуйте с востока: заря ослепляет,
И больно глазам истомлённым, бессонным.
А плач мой растаял колодезным эхом,
И канули слёзы под клевера кудри…
Не войте вы, ветры, и вслед не махайте
Крылами вороньими, полными стужи,
Не плачьте надрывно, в трубе не гудите:
Уснуло дитя, его сон не тревожьте.
Подуйте вы, ветры, с весенней сторонки,
Раздуйте вы тучи, снега растопите —
Пусть ладо мой вслед журавлиному клину
В родные края поскорее вернётся…
Споткнувшись на «ладо мой», Дарёна на ходу переделала строчку и спела: «Пусть лада вослед журавлиному клину…» И так складно получилось, что Дарёне показалось, будто на ступеньках ей кто-то помог — пружинисто подбросил её прямо на деревянный настил перед домом. Не успела она открыть дверь, как вдруг сзади раздался глубокий, чуть надтреснутый голос, царапнувший слух, как жёсткая щётка:
«Здравствуй, певунья сладкоголосая…»
Лёгкий укол испуга заставил Дарёну напрячься и похолодеть. Меньше всего она сейчас ждала и желала встреч с незнакомыми людьми — тем более, одна, в лесной глухомани… А незнакомка в чёрной барашковой шапке, поднимавшаяся по ступенькам, выглядела внушительно и жутковато: богатырского роста и великолепного телосложения, тонкая в талии и могучая в плечах, со шрамом от ожога на лице. Она окинула Дарёну взглядом льдисто-голубых глаз, которые оставались суровыми и пронзительными даже при улыбке, и добавила:
«Не бойся, красавица. Я с миром пришла, дочь свою проведать и на тебя поглядеть… Да вот ещё — кое-какие гостинцы вам занести».
Незнакомка опустила на доски настила большую корзину, обвязанную чистой белой тряпицей. Одета она была в чёрный кафтан с высоким стоячим воротником, отделанный серебристой тесьмой и опоясанный богатым цветастым кушаком с бахромой. Тугие голенища сапогов с загнутыми носками красиво облегали стройные икры.
«Здравствуй, госпожа, — с поклоном пролепетала Дарёна, пытаясь подобрать какие-нибудь приличествующие случаю вежливые выражения. — Рада встрече с тобой… Вот только Млада говорила давеча, что не рассказывала обо мне дома…»
И смолкла, оробев: вновь подняв корзину, родительница Млады двинулась к ней плавной, кошачье-мягкой поступью.
«А мне и не надо рассказывать, — проговорила она, зачаровывая девушку пристальным взглядом. — Я и так знаю. А звать меня Твердяной».
«Дарёна я», — представилась девушка, глядя на гостью снизу вверх.
Льдинки глаз Твердяны, казалось, читали сердце Дарёны, как открытую книгу. Если бы не рубец, её лицо было бы весьма пригожим, исполненным не слащавой, но суровой, гордой красоты — темнобровой и угрюмоватой, но очень выразительной.
«Глазки-то матушкины, — усмехнулась она — больше взглядом, нежели губами. — Хороша ты, девица… Впустишь?»
Дарёна спохватилась, пропустила гостью в дом, захлопотала, поднося воду для омывания рук и полотенце. Ополоснув и вытерев пальцы, Твердяна огляделась.
«А Млады, как я вижу, дома нет… Вот незадача-то! Опять не угадала я, в какую она смену! Как ни зайду — всё мимо».
Робость робостью, но мысль Дарёны сработала быстро. Так уж ли Твердяна «не угадала»? Похоже, для этого она была слишком прозорливой… Если, по её словам, она «и так всё знает», то вряд ли, идя сюда, она рассчитывала застать дочь дома.
«Ой ли? — дерзнула улыбнуться девушка. — Мудра ты, госпожа, и всё видишь… Если обо мне наперёд знала, то и о том, что Млада в дозоре, тоже должна была ведать».
Суровые губы Твердяны тронула ответная улыбка.
«И глазками хороша, и смекаешь быстро, что к чему, — промолвила она. — Твоя правда: известно мне было, что ты одна. И шла я сюда, чтоб с тобой вот так, с глазу на глаз, словом перемолвиться… Только сперва дай-ка мне испить чего-нибудь, а то я с работы пришла — только переодеться успела».
«Сей же час, госпожа, — нашлась Дарёна. — Ступай за мной».
Она проводила гостью в горницу и усадила к столу, а сама прихватила с собой кувшин и полезла в погреб: там стояла бочка с выдержанным мёдом на вишне и малине. Оставшиеся с завтрака блины с рыбой тоже пригодились. Когда Дарёна вернулась, гостинцы из корзины были уже на столе: на белой тряпице возвышалась горка творожных ватрушек, пирожков, рядом лежал медовый калач и стоял горшок густого клюквенного киселя. Гостья тем временем сняла шапку, и вдоль её спины развернулась чёрной блестящей змеёй коса, заплетённая на темени. Вокруг косы всё было гладко выбрито до голубизны.
Отведав угощение, Твердяна сказала:
«Благодарствую за хлеб-соль… Пожалуйте теперь и вы с Младой к нам в гости. Можно на будущей седмице — в четверг либо в пятницу».
Дарёна не осмелилась возразить: всё, что произносила Твердяна, словно тут же высекалось на каменной плите — бесповоротно и на века. А родительница Млады между тем заметила на пальце девушки кольцо.
«Не потеряй колечко. Не простое оно. Если представишь себе какое-то место и пожелаешь там оказаться — оно тебе поможет туда попасть в один шаг».
Жёлтый камень кольца тепло поблёскивал. Дарёна зачарованно поднесла его к глазам.
«И оно сможет перенести меня куда угодно?»
Твердяна кивнула.
«Куда тебе вздумается».
Воистину, Белые горы — край чудес, подумалось девушке. И чудес не страшных, а добрых… Конечно, если не считать стража пещеры, напугавшего Дарёну при прикосновении к стене с вкраплёнными в неё драгоценными каменьями.
А Твердяна достала из-за пазухи узорчатую круглую баклажку с заткнутым пробкой горлышком, откупорила и протянула ей:
«Испей-ка… Да не бойся — не отрава. Вот, смотри. — И, прежде чем отдать баклажку Дарёне, она сама сделала глоток и утёрла твёрдые суровые губы. — Млада тебя уж от хмари почистила, но не до конца. Только извне, а внутри тебя эта дрянь ещё сидит… А зелье её изгонит, и станешь чистая как снаружи, так и изнутри».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги