Тонкий, изящный узор обрамлял плоский сосудец по краям, а на боках его с обеих сторон была чёрным по золотому изображена девушка, собирающая яблоки. Нерешительно взяв баклажку в руки, Дарёна опасливо поднесла её к губам. Из горлышка крепко пахло травами. В глазах Твердяны растаял голубой ледок, их уголки залучились морщинками улыбки.
«Пей», — ободряюще кивнула она, рассеивая сомнения.
Дарёна набрала в рот горькое и терпкое питьё, чуть помедлила и проглотила. В первые мгновения ничего странного не произошло, и она, повинуясь знаку Твердяны, выпила ещё несколько глотков зелья, морщась от его жестокой лекарственной горечи. И что же? Девушка на баклажке вдруг ожила, яблоня зашелестела листвой, склоняя отягощённые плодами ветви к её рукам, а та срывала их и складывала в корзину. Больше заворожённая, нежели испуганная этим причудливым видением, Дарёна уставилась на баклажку, а Твердяна усмехнулась. Видно, она знала, что сейчас происходило. А морок, сгустившись, навалился на девушку, проник в уши и с жужжанием дохнул в лицо… Дарёна обмерла, узнав этот звук — точно такой же, как в кошмарном сне о Цветанке-чудовище. Снова эта жуткая обездвиженность и беспомощность, липкие тенёта страха и жёлтые глаза во мраке… Пять ледяных когтей вонзились в сердце: коготь ужаса, коготь слабости, коготь боли, безнадёжности и чёрной, смертельной печали. Угольную пелену пронзил леденящий, протяжно-тоскливый вой: с Цветанкой случилось что-то непоправимое. Эта уверенность легла на душу Дарёны холодной каменной плитой, из-под которой не было сил выбраться…
Но сильная рука неведомого светлого освободителя сорвала с глаз тьму. В груди Дарёны что-то клокотало, мешая дышать, когтистая лапа кашля стиснула рёбра, и девушку просто вывернуло наизнанку. Горло разрывалось от натуги, издавая лающие надрывные звуки, а на деревянный пол тягуче падали капли чёрной слизи с кровавыми прожилками. К мучительному кашлю добавился ужас: неужели Дарёна жила с этой гадостью в груди? Какой же отравой становился вдыхаемый воздух, проходя сквозь неё!..
«Давай, давай, доченька… Выгоняй эту дрянь!»
Крепкие руки Твердяны поддерживали её. Дарёна почти висела на них, судорожно извиваясь в приступах кашля, и их железная сила была надёжной спасительной опорой. Последний когтистый натиск за грудиной, последняя капля чёрной мерзости с губ — и Дарёна измученно, почти не ощущая под собой ног, припала к груди родительницы Млады. Та, гладя её по голове, как ребёнка, приговаривала ласково:
«Ну, вот и всё… Всё, моя хорошая».
Лужица слизи с шипением вспыхнула и в мгновение ока обратилась в щепотку пепла. Жужжащая истома слабости окутала Дарёну… Но каким сладостным, живительным питьём влился теперь в её лёгкие воздух!.. Твердяна вывела её на площадку перед домом, обнимая за плечи и поддерживая под руку, и девушка со слезами на глазах вбирала в себя и горьковатую сосновую грусть, и снежное дыхание гор, и терпкую, ядрёную осеннюю свежесть.
«Ну, каково теперь дышится?» — тепло прогудел над ухом голос Твердяны.
Дарёна не могла подобрать слов, только устало улыбалась сквозь слёзы. Шершавые, загрубевшие от работы пальцы утёрли их с её щёк.
«Ну, так-то лучше будет… И сны дурные тебя больше беспокоить не станут».
Дарёна вздрогнула, словно от укола иглой. Утонув в ясновидящих глазах Твердяны, она пробормотала, мучительно запинаясь:
«Госпожа… Тебе всё известно… Ты знаешь, о ком я сейчас думаю. Ты можешь сказать мне, жива она или нет?»
Твердяна казалась ей всезнающей волшебницей, и во внезапном порыве отчаяния девушка открыла ей свою душу, чувствуя: её поймут и не осудят. Любые горести можно было поведать этим угрюмоватым и пронзительным, но исполненным светлой загадочной мудрости глазам, рассказать без утайки обо всех тревогах и недоумениях, получив взамен понимание и поддержку — пусть и немногословную, зато драгоценную. Обширный ожоговый рубец не отталкивал и не пугал: он становился невидимым при погружении в эти глаза.
Шероховатые пальцы тронули подбородок Дарёны.
«Не могу тебя утешить, доченька. Я не вижу её ни среди живых, ни среди мёртвых… Хмарь застит мне глаза. Тех, кто ушёл в Марушину тень, нельзя разглядеть, а из тени нет обратного пути. Если хочешь её оплакать — сделай это сейчас. Раз и навсегда. Отпусти её и иди дальше. А будешь цепляться за неё — сама погибнешь. Больше ничего не скажу, прости».
В первый миг встречи, впечатлённая и даже слегка устрашённая внушительным обликом Твердяны, Дарёна даже представить себе не смогла бы, что будет рыдать на её плече, содрогаясь всем телом и чувствуя тёплую тяжесть её руки на своей голове. Вот так — просто и по-родственному…
«Млада говорит, что я — её суженая, — всхлипнув и утерев нос, вздохнула девушка. — Это правда?»
Снова ласковые лучики-морщинки у глаз смягчили суровость взгляда.
«Это ты должна понять сама. Слушай сердце, оно всё тебе скажет».
Свернув косу и спрятав её под шапку, Твердяна засобиралась уходить. На прощание она сказала:
«От хмари мы тебя почистили, но это ещё не всё. То, что тебе нужно — это Слёзы Нярины. Скажи Младе, она знает. Два раза в седмицу пусть водит тебя на Нярину купаться и растираться снегом с её склонов. Делать это следует полгода кряду, дабы окрепнуть. Ну… Вроде всё. Пора мне, работа ждёт. Не забывайте — приходите к нам».
Дарёне даже не хотелось, чтобы она уходила. Внутри болезненно заныла струнка, привязанная одним концом к сердцу девушки, а другим тянувшаяся в сторону Твердяны. Когда она успела образоваться? Дарёна не сумела заметить этого. Она знала лишь то, что будет с нетерпением ждать следующего четверга или пятницы, чтобы вновь увидеть родительницу Млады и окунуться в её тепло, спрятанное под ледяной корочкой взгляда.
Сумерки сгустились и зашелестели дождём. Развешенное в углу у протопленной печки бельё быстро просохло, и Дарёна снимала его с верёвки, когда на плечи ей легли тяжёлые и тёплые руки — такие же крепкие, как у Твердяны.
«Ах ты, моя хозяюшка…» — согревающе защекотал ухо девушки голос Млады.
Наверное, вместе с тем сгустком чёрной слизи из Дарёны вышло ещё что-то — какое-то невидимое препятствие, мешавшее ей в полной мере почувствовать синеглазую женщину-кошку, открыться навстречу жару её нежности и грустноватому прикосновению её терпеливой любви, столько лет ждавшей первого поцелуя. Сейчас всё это обожгло Дарёну так, что она задохнулась от подступившего к горлу кома. Круто повернувшись, она с размаху обняла Младу за шею — для этого ей пришлось приподняться на цыпочки.
«Что такое Слёзы Нярины? — спросила она за ужином. — Сегодня приходила твоя родительница — Твердяна… Она дала мне какое-то зелье, от которого из моей груди вышла чёрная гадость. А ещё она сказала, что мне нужно в течение полугода два раза в седмицу купаться и растираться снегом…»
«Это горячий источник на горе Нярина, — ответила Млада. — Он обладает целительной силой, очищая и укрепляя не только тело, но и дух. Нярина — утешительница. К ней полезно ходить тем, кто одержим кручиной и горем, охвачен тревогой и унынием: она утоляет печали и забирает душевные сокрушения, просветляет ум и сердце. Моя родительница дала хороший совет… Завтра днём я свободна, так что можем туда сходить, окунуться, как рассветёт».
«А ещё она звала нас к себе на будущей седмице, в четверг или пятницу», — сообщила Дарёна.
«От неё ничего не скроешь, — улыбнулась Млада. — Я ни словом о тебе не обмолвилась, но ей, похоже, и так всё известно… Что ж, пойдём, коли зовёт. — И, задумавшись на мгновение, добавила: — Ждану-то она с первого взгляда не приняла — смотрела сквозь неё, будто знала, что та надолго у нас не задержится. А к тебе, видишь, сама пришла. Добрый знак».
Ночью, устроившись на тёплом и мягком ложе в виде свернувшейся кошки, Дарёна слушала предание о войне великанов-бактов и рождении Белых гор. Её щёку грел пушистый чёрный мех, а в голове слышался голос Млады, рассказывавший о безумии, насланном на бактов Марушей, о вражде между вождём Ирмаэлем и его сыном Сугумом, о гибели прекрасной Нярины и о погребении павших в битве великанов под горами. Не пережив горя, причинённого ей потерей возлюбленного, после смерти Нярина стала утешительницей всех страждущих, смывая людские печали своими горячими слезами — источниками, бьющими из склонов одноимённой горы. В тёплой темноте Дарёне виделись печальные звёзды — глаза матери, из уст которой она в раннем детстве впервые слышала это предание, успевшее подёрнуться дымкой забвения и сейчас воскресавшее в её памяти во всех красках. Огромные воины, охваченные кровавым безумием, неистово рубились; умирающий Ирмаэль с пропитанными кровью седыми волосами скрежетал зубами и цеплялся за землю, пытаясь ползти; Нярина, поникшая над изрубленным телом Сугума, как ива над водой, с мраморно-белым, окаменевшим лицом роняла слёзы… Чёрные косы и светлое монисто, кинжал в девичьей руке… А потом — великое воздвижение гор, сопровождавшееся сорок дней и ночей страшным землетрясением: это богиня земных недр Огунь хоронила павших.
Розовато-серый, мглистый рассвет застал Младу с Дарёной на пологом склоне горы, где среди корявых сосен и елей исходил паром горячий ключ. Из каменной расселины била светлая струя воды, наполняя большую выемку неправильной формы, обложенную по краям крупными валунами. Присев на один из них, Дарёна попробовала рукой воду: та была умеренно горячей, не обжигающей — как раз такой, чтобы не дать телу замёрзнуть пронзительно холодным осенним утром. Раздеваться не хотелось, но Млада заставила Дарёну снять всё, вплоть до исподнего белья. От леденящих объятий ветра девушка спаслась, забравшись в воду до самого подбородка. Там она уютно поёжилась, покрывшись мурашками блаженства…
Купель оказалась неглубокой — по грудь. Дарёна поплавала, а потом пристроилась отдохнуть на тёплых камнях, сложенных под водой в виде кресла — как раз так, что видна оставалась только голова. Млада сидела на валуне, подстелив соломенный коврик.
«Хорошо?» — улыбнулась она.
«Угу», — промычала Дарёна. Приятная горячая водичка так расслабила её, что не хотелось даже размыкать губы.
«Ну, тогда поплавай тут, а я на вершину — за снегом, — сказала женщина-кошка. — На склонах-то он только зимой будет».
Она исчезла с захваченным из дома ведром, а Дарёна осталась нежиться в объятиях источника. О мгновении, когда настанет пора вылезать из воды, даже не хотелось думать. Из этого доброго, убаюкивающего тепла — в пронизывающий холод? Брр… Сквозь жемчужно-серую мглу розовела заря, румяня горные вершины и стволы сосен. Озябший нос приходилось греть рукой, но после этого он, мокрый, зяб ещё сильнее. Прислонившись плечом к камню и сжавшись под согревающим одеялом воды в комочек, Дарёна смежила веки.
Ощущение чьего-то присутствия заставило её вздрогнуть и открыть глаза. Валун, на котором только что сидела Млада, теперь занимала светлая фигура девушки. Белое платье, расшитое серебряными нитками, такой же плащ и головная накидка, охваченная драгоценным венцом с длинными подвесками — всё это сияло ослепительнее и чище первого снега, а на грудь незнакомки спускались отливающие синевой вороные косы. Чуть раскосые глаза под тонкими дугами бровей блестели, как ягодки чёрной смородины, точёный носик был самим совершенством, а на спелых вишнёвых губках играла нежная улыбка.
«Здравствуй, — серебристо прозвучал в голове Дарёны мягкий юный голос. — Я — Нярина, и я знаю твою печаль… Ты правильно сделала, что принесла её ко мне. Позволь мне снять груз тоски с твоей души и забрать твои слёзы, чтобы их пелена не застилала тебе белый свет».
Девушка протянула руку, и охваченная светлым восторгом Дарёна не устояла — подобралась ближе и вложила в раскрытую ладошку Нярины свою мокрую руку. Другая ладошка мягко легла ей на голову, и в тот же миг сердце Дарёны отозвалось горьким стоном. Оно зарыдало у неё в груди, а по щекам покатились тёплые слёзы. Цветанка, мать, братишки — лица всех, по ком болела её душа, проплывали перед ней. Ей хотелось зарыдать в голос и рвануться к ним, но рука Нярины, скользя по волосам, набросила на Дарёну паутинно-лёгкое покрывало успокоения. Слёзы падали в сложенную горстью ладонь Нярины, пока не наполнили её до краёв. Девушка в белом поднесла пригоршню солёной влаги к своему рту и выпила. Кричащее сердце в груди Дарёны смолкло, жалящая его тоска превратилась в лёгкую дымку светлой грусти, а из смородиновых глаз Нярины заструились блестящие ручейки. Прекрасное лицо не покривилось, губы не дрогнули — слёзы просто безмолвно текли по щекам, и Дарёне снова захотелось заплакать — на сей раз от нежного сострадания к этой доброй девушке, принимающей в себя чужую боль.
«Нярина, — прошептала она, благоговейно дотрагиваясь до одной из шелковистых кос. — Ты берёшь себе людскую печаль, утешаешь других… Но кто же утешит тебя саму?»
Девушка в белом ничего не ответила, только улыбнулась Дарёне грустно и мудро. Её лицо выглядело совсем юным, но из глаз смотрела тёмная бездна вечности. Девичья рука легонько надавила на макушку Дарёны, заставляя её погрузиться в воду с головой…
…Соскользнув с камней, на которых сидела, Дарёна проснулась и всполошённо забарахталась: вода залила глаза и уши. Вынырнув и отфыркавшись, девушка огляделась: Нярина исчезла, а вместо неё, поставив сапог на валун и облокотившись на колено, над Дарёной с улыбкой склонилась Млада.
«Ну что, накупалась? Давай-ка, вылезай… Снегом тебя натрём — и домой, к тёплой печке».
С её помощью Дарёна выкарабкалась из воды на соломенный коврик и застучала зубами на холодном ветру. А тут началась пытка похуже: ахая и вскрикивая, Дарёна извивалась и приплясывала, а Млада со смешком набирала из ведра пригоршни снега и растирала её. Вскоре тело Дарёны охватил жар. Нестерпимо хотелось обратно в горячую воду, но Млада уже вытирала девушку полотенцем, а у той челюсти свело от напряжения, леденящего и жгучего одновременно. Чудесное кольцо мгновенно перенесло Дарёну в домашнее тепло.
Сжавшись под одеялом на полатях над протопленной печью, она смотрела сверху на Младу, чинившую свои сапоги. Отяжелевшие веки слипались, а в голове лениво ползла мысль: не захворать бы…
Но Дарёна не заболела. До следующей пятницы, на которую была назначена встреча с семьёй Млады, она ещё два раза купалась в горячем источнике и растиралась снегом; больше в воде она не засыпала и девушку в белом не видела, но на душе стало определённо легче. Холодный камень тоски больше не отягощал её, а при мысли о Цветанке уже не хотелось выть волком. Печаль осталась, но уже не грызла сердце и не драла его когтями: зверь смирился. Слова Твердяны: «Будешь цепляться за неё — сама погибнешь», — обдавали Дарёну ледяным огнём.
Кошмары действительно отступили. Спала Дарёна крепко, охраняемая чёрной кошкой, но даже когда Млада уходила в ночной дозор, страхи не мучили девушку. Она спокойно засыпала, а утром бодро вскакивала, чтобы напечь к завтраку блинов. Незабудковое тепло глаз лесной сказки стало ей нужнее пищи, воды и воздуха; размышляя о том пути, который им с Младой пришлось пройти, Дарёна всё яснее осознавала, что их встреча действительно была предначертана судьбой. Она не забыла Цветанку и вряд ли когда-нибудь смогла бы забыть, но обнаружила невидимую холодную пропасть, разделившую их, и поняла, что имела в виду Твердяна, говоря: «Тех, кто ушёл в Марушину тень, нельзя разглядеть». С ними терялась какая-то незримая, но живая и тёплая связь.
После того как из её груди вышла чёрная слизь, Дарёна начала по-настоящему понимать, что такое хмарь. Она родилась и выросла в ней, но никогда не видела эту гадость, пока Твердяна не сорвала пелену слепоты с её глаз. Учась пользоваться кольцом, она во второй раз отправилась за клюквой и впервые почувствовала себя неуютно при взгляде в сторону родного Воронецкого княжества… Оттуда веяло холодом и жутью, и Дарёне мерещилось присутствие какой-то тёмной твари, пристально наблюдавшей за ней сотнями жёлтых глаз. Даже поворачиваться к западу спиной казалось опасной затеей — чтобы эта тварь, чего худого, не прыгнула на плечи и не опутала липкими тенётами всё тело. Дарёне не хотелось домой. Её настоящий дом был здесь, в Белых горах.
Дни, проведённые рядом с Младой, казались годами. За это время девушка успела столько всего перечувствовать, что хватило бы на полжизни. Млада спала с ней рядом в кошачьем обличье — иногда на постели, но чаще на полу у лежанки, и между ними всё было пока вполне невинно. Ни та, ни другая не торопила событий. Временами Дарёну всё-таки пугали размеры чёрного зверя, его широкие сильные лапищи, огромные клыки и когти, но кошка игриво поворачивалась на спину и позволяла ей гладить и чесать свой пушистый живот. Убаюкав Дарёну, она всегда уходила с постели на пол — видимо, чтобы ненароком не придавить девушку во сне. Иногда та просыпалась среди ночи и не обнаруживала рядом никого; свешивая руку, она нащупывала что-то большое, тёплое и пушистое, успокаивалась и вновь засыпала…
Настала пятница, и Дарёна наконец познакомилась с семьёй Млады. Хотя она впервые была в Кузнечном, здесь ей всё казалось до странности родным — и каменный дом с плоской крышей и окружавшим его большим садом, и мозаичные потолки, и забранные узорными решётками оконные проёмы во внутренних стенах… Может быть, она видела всё это во сне?
Под крышей этого дома жило довольно многочисленное и дружное семейство: Твердяна с супругой Крылинкой и их дочери со своими «половинами» и детьми. У старшей, Гораны, были две взрослых, но ещё не достигших брачного возраста дочери-кошки по имени Светозара и Шумилка. Младшая — Зорица — привела в дом в качестве супруги княжну Огнеславу, которая государственной службе предпочла оружейное дело. У них подрастала шестилетняя дочурка Рада.
Все взрослые женщины-кошки в этой семье гладко брили головы, оставляя длинный, заплетённый в косу пучок волос на темени, и работали в кузне. Огнеслава не подчёркивала своего княжеского происхождения ни внешним видом, ни поведением — держалась скромно и просто; обучаясь у мастера Твердяны, она жила в её доме и почитала её, как родительницу. Отличалась она лишь русым цветом косы, тогда как у остальных они были чёрные.
Матушка Крылинка, дородная и пышногрудая, встретила Дарёну радушно и ласково, как самую дорогую и долгожданную на свете гостью. Её не смущало то, что девушка — бесприданница, да ещё и из Воронецкого княжества: молчаливое, но непререкаемое одобрение главы семейства снимало все вопросы. А Твердяна взяла Дарёну за руки и проницательно заглянула в глаза.
«Посветлела сердцем, — отметила она удовлетворённо. — Это хорошо… Нярина — великая целительница не только тел, но и душ».
Казалось, происхождение Дарёны не имело для родных Млады никакого значения. Её ждали здесь любую: нищую ли, богатую ли, с востока или с запада — неважно. Чуть не плача от тёплого ощущения своей желанности, Дарёна поведала им историю своего изгнания и не увидела на их лицах осуждения. В окна заглядывал серый, хмурый и ветреный день, но в сердце у Дарёны сияло солнце. Она была дома.
А матушку Крылинку волновал вопрос:
«Ну так что, когда свадьбу играть будем? Если сейчас, то до первого снега успевать надо. Кто зимой браком сочетался — счастья не дождётся: на зиму Лалада прячется и благословить союз не сможет. Ну, а не успеем — тогда до весны ждать придётся».
«Так оно, конечно, — согласилась Млада. — Вот только сперва нам придётся у княгини разрешения испросить… Радимира так сказала. Всё из-за того, что Дарёнка — с запада, а оттуда без особого распоряжения и без ведома государыни невест нельзя брать».
«Разрешит, куда денется, — промолвила Твердяна, подвигая Дарёне блюдо с пирожками. — Ты кушай, доченька, не стесняйся, а то вон какая худая… Как думаешь, Огнеслава?»
Дарёна встретилась взглядом с княжной. Щедро наделённая природной статью и силой, Огнеслава укрепила и развила её за годы работы в кузне, а потому вполне могла потягаться с Твердяной, не уступая ей ни в росте, ни в мощи. Но при всём этом её светлое округлое лицо с мягкими, приятными чертами лучилось такой добротой, что Дарёна невольно улыбнулась… И получила в ответ белозубую, солнечную улыбку с ямочками на щеках.
«Я за государыню отвечать не возьмусь, но не думаю, что у неё могут быть какие-то причины не дать этого разрешения», — сказала Огнеслава весело.
От девушки не ускользнула тень, осенней паутинкой опустившаяся между бровей Млады. Что-то ей подсказывало: наверное, это из-за слишком лучезарной и тёплой улыбки княжны. Неужели ревность? Но ведь рядом с Огнеславой сидела её жена Зорица — очаровательная, нежная, большеглазая и кроткая. Красавица, каких поискать! Как яблонька весной. Где уж Дарёне до неё… А может, прошлое всколыхнулось? Ждана и Лесияра… По настоянию Твердяны, исподволь пододвигавшей ей под локоть блюдо, Дарёна взяла пирожок и за один укус отхватила едва ли не половину, набив щёки до отказа, а Млада прогнала тень с лица и согрела девушку ласковым взглядом.
Светозара и Шумилка работали в кузне пока на правах учениц. Внешне похожие как две капли воды, такие же чернявые и голубоглазые, как все в роду Твердяны, нравами сёстры обладали разными: Светозара — серьёзная, вдумчивая, терпеливая, а Шумилка — непоседа и искательница приключений. Ей было больше по душе владеть оружием, нежели изготавливать его, а потому она подумывала пойти по стопам Млады и поступить на службу в дружину. Нельзя сказать, что в семье все были рады такому выбору, но и не запрещали Шумилке идти своей дорогой. Сейчас решение окончательно созрело, и она, воспользовавшись тем, что все были в сборе, объявила об этом. Млада пообещала поговорить с Радимирой, а матушка Крылинка только вздохнула…
Семиструйный водопад пел песню на семь голосов, время от времени поглощая ярких бабочек — опадающие листья. Млада сидела на высоко выпирающем из земли корне огромной старой ели и смотрела вдаль с затаённой грустью, отливавшей стальным холодком в её прищуренном взгляде. Дарёна собирала листья и отпускала их в бурлящие струи, позволяя ветру подхватывать их с ладони и уносить в последний полёт. Ожидание невидимой паутинкой щекотало лоб, плечи и лопатки, но девушка не нарушала молчания. Может быть, Млада всё же расскажет что-нибудь об этом месте? Ведь не просто так же они сюда пришли?
«Близко западная граница», — проговорила женщина-кошка наконец.
Дарёна чувствовала это. Помогая листьям умирать красиво, она тем самым пыталась отвлечься от неуютной тревоги, щекотавшей её изнутри чёрными волосатыми паучьими лапками.
«Все, кто никогда прежде не погружался в хмарь, не чувствуют и не видят её, за исключением дочерей Лалады, которые видят её всегда, — продолжила Млада. — Рождённых же в ней она ослепляет, и они привыкают ею дышать, ничего особенного не замечая. Ты очистилась от этой гадости и прозрела, а потому теперь будешь распознавать её… А значит, немножко видеть мир нашими глазами. Тебе будет слишком тяжело жить и дышать на западе… У тебя нет обратной дороги, Дарёнка».
«Мне и не хочется туда», — призналась девушка, зябко ёжась.
Она не покривила душой: земли, в которых она родилась, теперь вызывали у неё беспричинный страх, противный, как соприкосновение с паутиной. И в тот же миг от тоскливо-жуткого веяния, словно от ветра, её заслонила лесная сказка, заключив в спасительные объятия. Тепло дыхания отгородило Дарёну от внешнего холода, а рот мягко накрыла горячая нежность. Горстка смятых листьев, которым уже не суждено было пролететь над седыми космами водопада, рассыпалась из разжавшейся руки. Мгновение — и та заскользила вверх по ткани плаща, а потом легла робким полукольцом вокруг шеи Млады.
Женщина-кошка не произносила вслух слов: «Будь моей женой», — но Дарёна читала этот вопрос всюду: и в затянутом тучами небе, и в туманном частоколе сосновых стволов… И не знала, что сказать. Ответ висел над пропастью и холодил спину: горькое «нет» предвещало падение на камни, а тёплое «да» призывало вложить ладонь в давно протянутую руку.
*
Дарёна не успела сказать ни «да», ни «нет»: в оконную раму сухо застучала крупа первого снега, а это, насколько она поняла, ознаменовывало уход Лалады в её невидимый чертог до весны. Зимой свадьбы не игрались.
На прощание княгиня Лесияра поцеловала девушку в глаза. «Скоро вернусь», — пообещала она, окутывая её теплом летнего вечера во взгляде. Одно её слово — и в душе Дарёны вспыхнул яркий цветок надежды: матушка и братья живы. Если княгиня верила в это, то и Дарёна следом за ней не могла не поверить… А ещё в сердце Лесияры, невольно раскрывшемся в миг первой встречи их взглядов, жила печальная нежность, которую княгиня вложила в прощальный поцелуй, касаясь губами задрожавших ресниц девушки. С уст правительницы дочерей Лалады было готово сорваться имя, но она поймала его, как непокорную птицу, и вновь спрятала у себя в груди.
Подуйте вы, ветры, с весенней сторонки,
Раздуйте вы тучи, снега растопите —
Пусть лада вослед журавлиному клину
В родные края поскорее вернётся…
Песня не желала покоряться приказу молчать. Теперь, зная, что такое хмарь, Дарёна с содроганием представляла себе, каково Младе в землях Воронецкого княжества. Струнами домры она ткала для песни золотые крылья, чтобы та могла хоть немного осветить и облегчить чернокудрой женщине-кошке дорогу сквозь давящую мглу Марушиного дыхания…
— Я кому говорила не петь?! — ударом хлыста обжёг её разгневанный голос начальницы охраны.
Светлый лёд остервенелых глаз с яростными чёрными точками зрачков, сердито взъерошенные петушиные перья на шлеме и угрожающе сжатая в кулак рука — всё это разом подняло Дарёну на ноги в готовности защищать песню. Она не могла позволить снова задушить её грубым запретом.
— Я не для тебя пою, госпожа, — сказала она тихо, но решительно, — а для себя. Коли не любо — так не слушай.
— Не смей дерзить, — скрежетнула зубами Яромира. — Дай сюда!
Дарёна была готова отстаивать домру, как мать — ребёнка, но начальница стражи была сильнее. Больно пихнув девушку в грудь, она просто вырвала у неё из рук инструмент.
— И не вздумай тут прельщать всех Марушиными сетями, — торжествующе вскинув подбородок, добавила Яромира. — Княгиню ты обольстила, но со мной это не пройдёт, не надейся!
— Отдай! Это подарок княгини! — кинулась Дарёна к домре. — Я никого не прельщаю! И Маруше не служу! Это самоуправство…
Со стиснутыми челюстями она пыталась вернуть себе домру, пища и пыхтя от натуги, но окованная холодной сталью рука отстраняла её, не позволяя дотянуться. Дарёна пыталась лягаться и царапаться, но только ногти обломала. Яромира толкнула её на застеленную ковром широкую лежанку и победоносно направилась к выходу. Изысканное ложе смягчило падение, но не ослабило гнева и отчаяния девушки. Плача от бессилия, она швырнула в широкую спину Яромиры алую бархатную подушку с золотыми кисточками… Но не тут-то было: молниеносный разворот — и подушка оказалась пойманной на лету. Хмыкнув, начальница стражи бросила мягкий «метательный снаряд» на ближайшую лавку у двери и вышла.
Подушки приняли её, горестно всхлипывающую, в свои мягкие объятия. Потом, вытерев мокрые щёки рукавом, Дарёна села и окинула взглядом пурпурно-золотой блеск комнаты… Будь Лесияра сейчас здесь, она бы поставила на место эту зарвавшуюся нахалку.
Лишившись возможности ткать песне крылья струнами, Дарёна не сдалась — стала делать это только голосом. Тихонько напевая, она одновременно прислушивалась к звукам за дверью — не идёт ли кто… От каждого шороха её плечи и голос вздрагивали. И вдруг — скрип… Дарёна поперхнулась и смолкла. Дверь приоткрылась, и в покои проскользнула хорошенькая девочка в золотом монисто, драгоценном очелье и серьгах. Похоже, она считала, что чем больше побрякушек, тем лучше: на каждой ей руке позвякивало два-три золотых запястья, и даже на конце косы висело украшение с бирюзой. Подбежав к Дарёне, маленькая любительница блестящих вещей плюхнулась рядом на подушки.
— Ты хорошо поёшь, — сказала она, глядя на девушку большими серо-зелёными глазами. И, сдвинув брови, озабоченно и настойчиво спросила: — Ты плакала? Тебя обидели? Кто?
Дарёна только грустно улыбнулась в ответ. Чем ей мог помочь ребёнок? Но девочка требовала назвать имя обидчика:
— Скажи, кто заставил тебя плакать? Я могу её наказать… Вернее, я скажу моей родительнице, а уж она всё сделает, чтоб тебя больше никто никогда не обижал!
— А чья ты дочка? — спросила Дарёна. — И как тебя зовут?
— Моя родительница — княгиня Лесияра, — был ответ. — Я — княжна Любима! А ты кто?
— А меня Дарёной звать, — смутилась девушка. — Я здесь в гостях у княгини… Она подарила мне домру, а начальница стражи Яромира её отобрала… И теперь я не могу играть. И петь она мне запрещает…
— Дура она потому что, — уверенно заявила Любима. — Я её тоже не люблю… Отовсюду меня гоняет: туда нельзя, сюда нельзя… К родительнице не пропускает. Ежели ты наша гостья, то тебя надо уважать и ублажать, а не обижать! Надобно эту дуру проучить… Давай? — И маленькая княжна озорно подмигнула.
— Давай, — невольно развеселилась Дарёна. При взгляде на девочку просто невозможно было удержаться от улыбки. — А как?
Хитрый прищур серо-зелёных глаз говорил о том, что план возмездия уже созрел в хорошенькой головке Любимы.
— Коль она запретила тебе петь, то надо заставить её плясать! — изрекла она, подняв пальчик. — Уж она у нас попляшет! Вот потеха-то будет! Обожди, я мигом вернусь и принесу кое-что!
Золотым звякающим вихрем княжна вылетела из комнаты, оставив Дарёну в весёлом и улыбчивом ожидании.
*
Сон младшей дочери о чудовищных воинах, поднимавшихся из-подо льда, не давал Лесияре покоя. На совете Сестёр она промолчала о нём, не зная, воспримут ли дружинницы детский кошмар как серьёзное предостережение, но чем больше она думала об этом, тем крепче становилась её уверенность: это не простой сон.
Ничего подобного княгиня не видела на своём веку, да и слыхом не слыхивала — ни от родителей, ни от пожилых хранительниц мудрости. Даже древние сказания не содержали сведений о таком виде нечисти. Перерыв гору свитков и книг, Лесияра не нашла ничего похожего… У кого же спросить? Знал ли вообще кто-нибудь в Белых горах об этих подлёдных чудовищах? В тусклом свете лампад бродя среди свитков, раскиданных по полу хранилища, княгиня досадливо хмурилась и кусала губы. Сутулая седовласая хранительница в долгополых одеждах морщилась при виде этого беспорядка, но сделать замечание владычице Белых гор не смела. Опираясь на посох с лампой на конце, она прочистила горло, дабы привлечь внимание княгини.
— Ничем не могу помочь, государыня, — неторопливо промолвила она немного скрипучим, но приятным голосом. — То, что ты ищешь, либо не существует вовсе, либо… сведений о нём не сохранилось.
— Благодарю тебя, Бояна, — хмуро ответила Лесияра с поклоном.
Существовала только одна жительница белогорской земли, чей пророческий взгляд вызывал у княгини внутренний трепет. Лицо этой женщины-кошки безобразил ожоговый рубец, но это не мешало ей ковать лучшие во всех Белых горах мечи. Эхо её слов, сказанных на званом ужине с осетром в виде главного блюда — о том, что от судьбы не уйдёшь, как ни плутай окольными путями — до сих пор раздавалось под сводами памяти княгини. После того как взгляд Лесияры утонул в янтарной глубине глаз дочери Жданы, эти слова обрели новый смысл. Уж если Твердяна ничего не сможет подсказать, то никому это не под силу, решила Лесияра, направляя свои стопы в Кузнечное.
Она отправилась туда к вечеру — одна, без охраны, закутавшись в плотный чёрный плащ. Незваной гостьей под покровом сумерек она постучалась в дверь, вызвав среди женщин переполох. Крылинка ахала, не зная, куда усадить высокую гостью, чем её употчевать…
— Да ничего не нужно, матушка, не утруждайся, — мягко проговорила Лесияра. — Мне с твоей супругой Твердяной поговорить надобно… Вот и всё, зачем я пришла.
— Она вот-вот будет, государыня! — заверила Крылинка. — Совсем скоро с работы вернётся… А может, всё ж таки откушаешь чего-нибудь? Вот — рыбки или медку…
— Ничего, ничего, добрая моя хозяюшка, — с улыбкой качнула головой Лесияра. — Квасу разве что… Жажда обуяла.
Квас в праздничной братинке, украшенной чернёным узором и самоцветами, поднесла Лесияре внучка Рада. Утолив жажду, княгиня усадила дочку Огнеславы к себе на колени, нежно вороша её остриженные «под горшок» смоляные волосы. Мастью девочка пошла в семейство голубоглазых чёрных кошек. Улыбчивая, но застенчивая, Рада только мурлыкала под ласкающей рукой, а слов из неё даже клещами нельзя было вытянуть.
Наконец сильная половина семьи вернулась с работы. Их уже ждала натопленная баня, но прежде они зашли в дом — поздороваться с высокопоставленной гостьей. Обняв и поцеловав Огнеславу в чумазую щёку, Лесияра не могла не заметить, как у княжны огрубели руки, да и по всему её виду уже нельзя было догадаться о её знатном происхождении. Она носила такую же, как у остальных, чёрную барашковую шапку и простые, но прочные и добротные сапоги, зато была вполне счастлива: дома её встречала милая, скромная, почтительная и услужливая жена, прелесть которой затмевала красоту цветущего весеннего сада. Погружение в чистый свет больших глаз Зорицы было сравнимо с глотком свежей, сверкающей на солнце ключевой воды, а перемолвиться с нею даже несколькими словами — всё равно что вдохнуть вольный ветер с горных вершин.
— Прости, государыня, что неумытая я, — со смущённой усмешкой проговорила Огнеслава.
— Ничего, рабочий пот — никому не в укор, — ответила Лесияра.
Твердяна не нуждалась в объяснениях: лёгким прищуром глаз-льдинок она дала понять, что догадывается о цели прихода княгини.
— Жена, дай только лицо да руки ополоснуть, — попросила она. — А в баню — потом. Дело прежде всего. — И добавила, обращаясь к остальным: — А вы ступайте мыться.
Ей тотчас же был поднесён тазик тёплой воды с отваром мыльнянки да старенькое, застиранное полотенце, на котором после утирания всё-таки остались грязные следы. После этого, даже не переменив рубашку, Твердяна проводила княгиню в комнату для приёма гостей — ту самую, где когда-то отчаянно, до потери пульса отплясывала Ждана… Всё в этом доме невольно напоминало Лесияре о ней, и сердца касался щемящий холодок грусти.
— Слушаю тебя, государыня, — вывел её из задумчивости гулкий, хрипловатый голос главы семейства чёрных кошек.
В колышущемся свете масляных ламп на стенах Лесияра собралась с мыслями и изложила всё, что её беспокоило. Твердяна задумчиво провела ладонью по гладкой голове, потёрла подбородок. В её глазах проступил суровый и стальной, колючий блеск.
— Вот что я тебе скажу, госпожа моя. Нежить, о которой ты говоришь, такая древняя, что никто тебе не сможет рассказать о ней — ни что она такое, ни откуда взялась, ни как с нею бороться… Никто из ныне живущих её не видел и не помнит, в том числе и я. А Светлореченского княжества не опасайся: твой зять — не враг тебе.
— Но мой вещий меч указал, что опасность — на востоке, — нахмурилась княгиня.
— Значит, её источник расположен дальше, — промолвила Твердяна.
— Но дальше — только Мёртвые топи, — пробормотала Лесияра. — Что же делать, Твердяна? Соваться туда — немыслимо. Хмарь там такая густая, что никто из нас не выдержит! К топям даже на сто вёрст не подойдёшь…
— Я бы на твоём месте готовилась к войне, — ответила оружейница. — Если во сне твоей дочки эта нежить вставала из-подо льда, жди беды зимой. Или нынешней, или на будущий год. Большего, увы, сказать не могу.
Тишина нависла зловещей, закладывающей уши пеленой, только потрескивало пламя в лампах, озаряя блеск мозаичных узоров на потолке. Лесияра долго сидела, придавленная каменной неподвижностью. Слово «война», негромко прокатившись под сводами дома, принесло с собою холодное и тяжкое веяние беды…
— Если этой зимой, то времени на подготовку совсем не осталось, — проговорила она тихо и хрипло. — Ледостав уже совсем скоро. И первым удар примет мой зять, князь Светлореченский… Его надо предупредить!
— Хм, а поверит ли он тебе? — усомнилась Твердяна.
— Должен поверить: мы с ним всё-таки не чужие, — сказала княгиня. — На худой конец, возьму меч и покажу ему это кровавое предсказание… Твердяна, а может, ты всё-таки что-нибудь чувствуешь? Этой зимой нам придётся воевать или будущей?
Блеснув глазами из-под угрюмо нависших бровей, оружейница молвила в ответ:
— Ложных надежд давать не хочу, государыня: дело нешуточное. Хоть близкой угрозы я не чую, но могу и ошибиться… Я бы начала готовиться сейчас.
Лесияра поднялась на ноги, Твердяна сделала то же следом за нею.
— Тогда нужно обновить и пополнить запасы оружия, — сказала княгиня решительно. — Я попрошу тебя выковать пятьсот мечей и пять тысяч наконечников для стрел. По столько же я закажу у остальных мастериц. Я знаю — ты лучшая, но заказ придётся распределить по всем кузням: времени мало. Необходимое сырьё скоро к тебе поступит. Всё должно быть готово через три седмицы.
— Слушаюсь, государыня, — поклонилась Твердяна, блеснув головой. — Будем работать день и ночь, не пить, не есть — а сделаем.
Всю ночь княгиня провела в посещениях оружейных мастерских, делая заказы и отдавая распоряжения. Слова Твердяны о том, что она не чувствует опасности в ближайшем времени, немного обнадёживали Лесияру, и она решила пока не привлекать к этому внимания, а потому делала всё сама, не перепоручая никому из подданных. За ночь княгиня побывала в двадцати пяти лучших белогорских кузницах, владелиц которых она знала лично.
В доме у мастерицы Ладиславы её накрыло тяжёлым глухим колпаком усталости: в ушах стоял писк, а ноги точно проваливались в болото — пол уходил из-под них. Княгиня просто не смогла подняться из-за стола, и Ладислава с её старшей дочерью отнесли и уложили Лесияру в постель. Никогда прежде правительница Белых гор не падала жертвой подобной слабости… Ей доводилось по несколько ночей подряд обходиться без сна, но даже к концу такого непростого времени она твёрдо держалась на ногах. «Может, старею, — проползла усталая мысль. — Силы уже не те, что в юности…»
Сознание утекло, как вода сквозь сухой песок. С блаженной лёгкостью княгиня гуляла по светлому сосновому бору, казавшемуся ей до душевной дрожи знакомым. Солнечные зайчики под ногами были такими же, как и всегда, но и в их пляске Лесияре чудилось нечто… Да, почти двадцать лет назад они вот так же ласкали носки башмачков кареглазой похитительницы её покоя, которую княгиня, собственно, и видела сейчас перед собой. Та сидела на огромном поваленном стволе, и тёплый отблеск солнечного янтаря в её глазах поверг Лесияру сначала в полное остолбенение, а потом — на колени.
«Здравствуй, государыня… — прозвучал медовым звоном бубенцов знакомый голос. — Давно мы с тобою не виделись».
«Жданка…» — пробормотала княгиня, касаясь пальцами косы с густой проседью, спускавшейся на колени её второй звезды.
Та была одета в точности так же, как в день их первой встречи — по-девичьи, не скрывая волос; лицо без единой морщинки сияло юной свежестью, и только эта седина связывала её с явью, выдавая истинный возраст. Что греха таить: Лесияра порой представляла себе эту встречу, но точно знала, как будет держаться… Она была уверена, что не проронит ни одной слезы, ничем не выдаст своих чувств и не покажет, что помнила Ждану и тосковала по ней. Но всё случилось не так… Это был сон, но не простой: Ждана пришла в него сама, настоящая и живая, а не была вызвана из памяти княгини. Ни её облик, ни речь не подчинялись Лесияре, она не могла воздействовать на них и менять по своему желанию. И точно так же она не смогла совладать и с собой… Стоя перед Жданой на коленях и повторяя, как в бреду, её имя, она покрывала поцелуями её посеребрённую временем и невзгодами косу.
Из тёплых янтарных глаз струились слёзы и нежность. Пальцы Жданы ворошили пряди волос княгини, касались её щёк, а солнечные зайчики сливались вокруг в сплошное золотое сияние.
«Государыня… Я убежала от своего мужа, князя Вранокрыла, — шептала она. — Мне некуда больше идти! Кроме тебя, у меня никого не осталось. Прошу тебя, умоляю, прими меня и моих детей, укрой, огради, спаси…»
Её голос струился в сердце Лесияры, как тёплое молоко, и знакомая сладкая боль вперемешку с солнечным светом воцарялась внутри. Сев рядом и обняв стройный стан Жданы, княгиня зарылась носом в её волосы.
«Сколько у тебя детей?» — спросила она, горько смеясь над самой собою. Гордая маска отстранённости, которую она примеряла, рассыпалась в прах — просто сгорела в пламени лучистого взгляда карих глаз.
«Я еду с тремя сыновьями, — тепло защекотало щёку княгини нежное дыхание любимой женщины. — Через два дня буду у границы Белых гор. Миновала Ожарск… Въеду чуть к северу от семиструйного водопада — того места, откуда меня похитили. Там есть дорога… По ней и въеду. А везёт меня Млада, она нас в обиду не даст. Пожалуйста, государыня, помоги мне, приюти меня у себя».
«Я встречу тебя, — пообещала Лесияра, прижимая её к себе в сладостном мучении. — Я сделаю всё, чтобы тебе помочь. Прости меня, Жданка… Прости, что тогда покинула тебя, отступилась, не позаботилась о тебе, не защитила. Если бы я тогда не отмахнулась, с тобой не случилось бы всего этого… Сейчас я этой ошибки не допущу. Даже если твой муж объявит мне войну, я ему тебя не отдам. Он должен поплатиться за всё, что сделал».
Тёплые янтарные глаза распахнулись, а губы приоткрылись: видимо, Ждана хотела сказать что-то ещё, но не успела. Объятия княгини опустели. Ждана исчезла — видимо, проснулась или её разбудили.
…Расплывчатое пятно света — окно. Завешенные коврами стены. Какие-то бубнящие голоса, лицо с очень высоким лбом… А, нет, это бритая голова мастерицы Ладиславы.
— Государыня, как ты? Полегчало тебе?
Лесияра поморщилась: даже хмурый свет осеннего утра причинял боль глазам. Слабость отступила, и княгиня смогла сесть на постели, куда её уложили Ладислава с дочерью. За дверью кто-то переговаривался, но в комнате рядом с княгиней находилась только хозяйка дома — с сиренево-голубыми глазами и пшеничной косой на темени.
— Благодарю, Ладислава, мне уже лучше, — сказала Лесияра, ища взглядом сапоги. — Я здорова, просто устала что-то. Забот много навалилось…
На самом деле забот было только две: угроза с востока и приезд Жданы. Причём вторая заслонила собой всё, и Лесияра чувствовала себя ослепшей, оглохшей и к тому же охмелевшей. Мягкая сладость объятий, тепло дыхания, серебро кос, солнечный янтарь глаз — вот всё, чего княгиня желала сейчас. Златоцвета, наверно, была уже давно счастлива в Саду Лалады и далека от земного мира, а Лесияре осталась только вторая звезда из ночного пруда. И если за неё придётся воевать — ну что ж…
Что дальше? С оружием вопрос решён, теперь — подготовить всё к встрече Жданы. Встретить её, затем — поговорить с зятем, предупредить о возможном нападении зимой. Именно в такой последовательности, не иначе.
Дома Лесияра застала странную картину: дворец был охвачен пляской. Плясали все — стража, слуги, дружинницы… Причём, судя по их измученному и запыхавшемуся виду, давно. Откуда-то из внутренних покоев слышался звон гусельных струн, от которого ноги княгини сами, против воли, начали притопывать, а руки — взмахивать и прихлопывать. Движения оказались приставучими — хуже икоты, и прекратить их не получалось. Не иначе, кто-то баловался с гуслями-самоплясами, поняла княгиня.
Этот чудесный инструмент хранился в отдельных покоях под неусыпной стражей, брать его без ведома правительницы не разрешалось, но нашёлся какой-то ловкач, который его таки стянул. Стоило притронуться к струнам, как они начинали сами звучать, заставляя всех (за исключением нежити и играющих музыкантов) пускаться в пляс. Гусли хранились как диковинка, а пользовались ими только по большим праздникам — на потеху гостям и самой княгине.
Пританцовывая, Лесияра направилась на звуки музыки и обнаружила в Престольной палате, посреди изнемогающей толпы, виновниц этого безобразия — Дарёну и Любиму. Гусли были в руках у княжны, а Дарёна подыгрывала на домре, и обе потешались вовсю над начальницей стражи Яромирой. Та лежала на спине уже без сил, молотя пятками по полу и беспорядочно взмахивая руками, которые всё ещё повиновались волшебной музыке. На Дарёну, игравшую на домре, гусли не действовали, тогда как все вокруг были бы и рады остановиться, но яростно отжигали, находясь в подчинении у зачарованного струнного перезвона.
— Это что за выходки? — воскликнула княгиня, безостановочно приплясывая. — Любима! А ну, перестань!
Девочка только звонко расхохоталась над ней, весело подпрыгивая и кружась с гуслями. Сколько Лесияра ни пыталась до них дотянуться, ноги всё время уводили её куда-то в сторону.
— Дочь, лишу тебя подарков! — пригрозила она. — А ну, прекрати сей же час!
Угроза возымела действие, но вот незадача: княжна не знала, как заставить гусли смолкнуть. Она и кричала им «хватит!», и пыталась зажать рукой струны, но ничего не выходило.
— Переверни струнами вниз! — подсказала княгиня.
Любима перевернула гусли, и музыка прекратилась, а с ней и неостановимая всеобщая пляска. Бух! Бух… Бух… Все вокруг повалились как подкошенные — кто на пол, кто на лавки, а кто прислонился к стене, тяжко дыша и прижимая руку к сердцу. Яромира перестала судорожно извиваться на полу, как уж на сковородке; завидев правительницу, она кое-как поднялась на четвереньки, но не удержалась и тут же обессиленно растянулась снова.
— Любима! Изволь-ка объяснить, что всё это значит! — сердито пропыхтела княгиня. — Как к тебе попали гусли?
— Я сама взяла, — гордо вскинув голову, ответила княжна. — У стражниц между ног прошмыгнула, гусли схватила, по струнам ударила — ну, они и заплясали. И уже ничего мне сделать не могли. Не сердись, государыня! Я это сделала, чтоб Яромиру наказать. Она у Дарёны домру отобрала и петь ей запретила…
— Что за чушь! — нахмурилась Лесияра. — Яромира! Это правда?
Начальница стражи кое-как поднялась, но заговорить смогла не сразу — долго переводила дух. Вместо неё смущённо вставила словечко Дарёна:
— Государыня… Позволь мне объяснить.
— Говори, — разрешила Лесияра.
— Я играла и тихонько пела у себя, — рассказала девушка. — А госпожа Яромира пришла и сказала, чтоб я замолчала. И мои песни… гм… волчьим вытьём назвала. Дескать, я своим пением людей смущаю и какие-то Марушины сети разбрасываю. А я Маруше не служила и не служу. Я снова стала петь, и тогда она отобрала у меня твой подарок, государыня. Ну, вот… — Дарёна опустила глаза, теребя домру. — А когда все заплясали, я смогла его себе вернуть.
— Это я гусли взяла, Дарёна тут ни при чём, — приласкалась к Лесияре Любима, заискивающе заглядывая ей в глаза снизу вверх. — Я только Яромиру наказать хотела — за то, что она Дарёну до слёз довела.
Лесияра отдала гусли стражницам, подхватила дочь на руки и рассмеялась.
— Ну и ну! Взять-то взяла, а как остановить — не знала. Думать надо, прежде чем делать… Ну да ладно. Яромира!
— Слушаю, государыня… ф-фух… кхе, — измученная долгой пляской, выдохнула начальница стражи, держась за бок и за грудь.
— За то, что мой подарок у Дарёны отобрала, объявляю тебе выговор, — сказала княгиня. — С гостями так не обращаются! Допустишь ещё раз подобное неуважение — вылетишь со службы, поняла?
— Ух… Государыня, — одышливо попыталась возразить Яромира. — Кхе, кхм… Она — из западных земель, ей нельзя верить ни в чём! Её пение…
— Глупости, — оборвала её княгиня. — Хмари на ней давно нет. А коли ты ничего не понимаешь в пении и тебе медведь на ухо наступил, это ещё не значит, что ты вправе затыкать кому-то рот. Дарёне можно всё, она — моя гостья, и не смей её притеснять! Тебе всё ясно?
— Так точно, государыня, — буркнула Яромира.
А княгиня, взяв Дарёну за руку, сказала:
— Идём-ка в твою светлицу… У меня есть для тебя добрая весть.
Вскоре девушка рыдала от радости, узнав о том, что со дня на день свидится с матушкой и братцами, а Лесияра с усталой улыбкой поглаживала её толстую косу. Любима крутилась рядом и — удивительное дело! — совсем не ревновала родительницу к Дарёне, а беспокоилась, почему девушка опять плачет.
— Это она от счастья, — объяснила Лесияра дочке.
Откуда-то с востока шла неведомая беда, а с запада возвращалась та, о ком княгиня так долго пыталась не думать, но судьба вновь сводила их пути. Решение выросло непоколебимой горой: встретить, принять и не отдавать никому и никогда.
— 9. Яснень-трава, найденная жизнь и Сокол-странник
На что похожа хмарь? Каждый видит её по-своему. Для кого-то она — как тяжёлый зверь с огромными лапами, ложащимися на плечи и грудь удушающим грузом; для кого-то — бледное туманное чудовище, превращающее землю под ногами в вязкое болото… Для Млады хмарь была чёрной пеленой, затмевавшей свет солнца. Дневное светило становилось бледным и тусклым, как луна, а воздух лился в лёгкие густой, ядовитой жижей навозного цвета. Если бы женщина-кошка не захватила с собой баклажку с отваром яснень-травы, она мало что смогла бы разглядеть вокруг себя, погрузившись в угольную тьму Марушиного царства. Один терпкий и пронзительно-горький глоток отвара в день прояснял и взгляд, смывая с глаз чёрную завесу, и выводил из груди мерзкую дёгтеобразную слизь, оседавшую в лёгких от дыхания насыщенным хмарью воздухом, и восстанавливал постоянно притуплявшееся чутьё. Едва Млада чувствовала, как хмарь начинает брать верх — сразу же прикладывалась к баклажке с мелким чёрно-золотым узором и изображением девушки, рвущей яблоки.
Багровое солнце кололо глаза, готовое совсем скоро опуститься за край вечернего сумрака, уже сгущавшегося на земле. Дорога Млады лежала сквозь сосновый бор, наполненный безветренной сырой тишиной…
*
Когда-то она рыскала в этих местах чёрной кошкой в поисках Жданы, скользя шелковистой тенью между молчаливыми стволами. Притаившись за кустами, она следила за знакомой фигурой молодой замужней женщины, сидевшей у лесного ручья с корзинкой ягод. Мощное тело кошки застывало в жгучем оцепенении, сердце в широкой груди горько билось под чёрной шерстью, а взгляд холодных яхонтовых глаз скользил по грустно опущенным ресницам, знакомым до ноющего отчаяния. Когда-то эти ресницы щекотно дрожали под губами Млады, совсем не пряча страстного блеска в зрачках, а теперь… Щёточками из собольего меха они одевали скромно потупленный взор — точно так же, как скрывал волосы головной платок, повязанный поверх богато вышитой бисером и жемчугом шапочки.
«Матушка, а это какой гриб?» — звонко разбил сказочную лесную тишь светлый детский голосок.
Чёрная кошка смотрела во все глаза, боясь качнуть дыханием даже щекотавший её нос листок… Вжавшись брюхом в землю, она лежала за кустами и в беззвучном ошеломлении смотрела на маленькую девочку, бежавшую к Ждане, чтобы показать большой, крепкий боровик.
«Не беги, родная, упадёшь!» — строго отозвалась мать.
Кошка каждым ударом своего сердца просила землю не позволить резвым ножкам споткнуться… Хоть и простёрлось тёмным куполом над этими краями Марушино владычество, но земля — везде одна. Ощутив утробой толчок-отклик из её сонных недр, кошка мысленно бросила под ноги ребёнку невидимый ковёр из горьковатой нежности, которая ворохнулась внутри вопреки боли.
«Это боровик, солнышко моё». — Материнские пальцы проворно и заботливо заправляли выбившиеся из косы прядки девочке за уши.
Облачная тень уплыла, и солнце озарило Ждану с дочкой, сидевших у подножья большой сосны. Они даже не догадывались, что находились здесь не одни… Ждана с ясными живыми искорками в глубине глаз казалась лесной кудесницей — словно это от её светлой улыбки рассеялись тучи. Удивительное дело: живя в Воронецком княжестве, средоточии Марушиного господства, она оставалась поразительно чистой. Хмарь расступалась перед ней. Повзрослевшая, далёкая, отданная в жёны мужчине, она с годами расцвела и стала краше прежнего. Дочь не унаследовала и четверти этой красы: веснушчатой дурнушке достались от Жданы только глаза. Но и их оказалось довольно, чтобы чёрная кошка за кустами обмерла от наконец-то настигшего её дыхания судьбы.
Впервые эти глаза ей приснились на втором году рудников. Отбывая наказание на самой тяжёлой работе, Млада бредила этими глазами почти каждую ночь, а в сердце горько стучали слова родительницы: «Только гостья». Твердяна уже тогда всё знала, а они со Жданой, влюблённые и слепые, не хотели даже слышать об этом. После освобождения Млада направилась к Радимире: больше ей податься было некуда.
«Обратно на службу хочешь?» — только и спросила та, пронзив Младу булатом сероглазого взгляда.
«Да, госпожа», — тихо промолвила Млада.
«Твоя родительница просила за тебя, — сказала Радимира. — Я не могу ей отказать».
Пересечение западной границы Белых гор было под запретом, и Младе даже мечтать не приходилось о том, чтобы ей разрешили отправиться на поиски похищенной Жданы. Никакого разрешения она и не стала спрашивать. В один из свободных дней, не став отсыпаться после ночного дозора, она перенеслась туда, куда её звало разбитое сердце, которое всё-таки болело о Ждане, беспокоилось и страдало: жива ли, здорова ли? Все пять лет в рудниках, от первого дня до последнего, оно обливалось кровью, стоило Младе представить, как неизвестные злодеи куда-то волокут девушку, причиняя ей боль. Кулаки сжимались, а собственная душевная рана забывалась и отступала в тень перед этим. Млада не винила Ждану ни в чём.
И вот — Ждана сидела под сосной, озарённая солнцем, и латала прореху на рубашке дочки, предварительно велев той зажать во рту обрывок нитки — чтоб память не «зашить».
«Сиди-ка спокойно, не вертись, а то иголка вонзится», — спокойно и ласково приказала она ребёнку.
Млада вздрогнула, узнав игольницу — подарок Зорицы. Значит, Ждана сохранила чудесные белогорские иглы… Видимо, оттого и бежала от неё хмарь.
Как бы то ни было, притаившуюся за кустами чёрную кошку теперь больше волновала девочка, чем сама Ждана, которая была слишком красивой и далёкой. Отпечаток мужчины лежал на ней, делая её чужой. Она вся пропахла своим мужем: этот ненавистный, тошнотворный запах окружал её невидимой стеной, и шерсть на загривке кошки невольно встопорщилась. Тяжёлое, смутное чувство вражды к этому человеку ядовито обожгло сердце, хоть его даже соперником-то назвать было нельзя. Он считался бы таковым, если бы у Млады были виды на Ждану. Но — не судьба.
Ярким солнечным пятном на душу Млады легло осознание: всё, что произошло — не ошибка. Именно так всему и суждено было сложиться. Разрозненные кусочки головоломки встали по своим местам. Даже этот мужчина, чей запах так раздражал Младу, был нужен. Вся цепочка событий вела лишь к одному — к рождению этого маленького глазастика с косичкой, в хрупком тельце которого трепетала душа, предназначенная Младе судьбой. Хотелось замурлыкать, но чёрная кошка сдержалась. Её глаза сузились в задумчиво мерцающие синевой щёлки. Вдруг налетел ветер, и Ждана, точно почувствовав нечто, резко обернулась и тревожно устремила взгляд в кусты. Прыжок в середину колеблющегося пространства — и Млада была дома.
Она возвращалась ещё не раз, втайне нарушая запрет на пересечение западной границы. Девочка подрастала, росла и нежность в сердце Млады, освещая и согревая его, как солнечный зайчик…
Ждана гуляла по берегу реки, нарядная, как боярыня, а за нею девушка-нянька несла на руках годовалого мальчика. Прыгая весёлой козочкой, Дарёна рвала цветы, а под складками платья её неспешно шагавшей матери круглился живот. Чёрная кошка наблюдала за семейством на прогулке, затаившись в берёзовой рощице. Русая головка малыша и вид Жданы, сиявшей спокойным и тёплым светом материнства, больше не терзали сердце кошки; какое ей было теперь дело до чужой жены, беременной в третий раз? Запах её мужа по-прежнему вызывал у Млады неосознанное отвращение, и она старалась держаться подальше от своей бывшей невесты, чтобы не чувствовать его. Конечно, если бы Ждана вдруг подверглась опасности, кошка не задумываясь бросилась бы на помощь, но эти бездонно-тёплые глаза, печальные и кроткие, уже не волновали и не мучили её, как когда-то. Ей больше нравилось безмолвно окликать Дарёнку, заставляя озираться и всматриваться в лесную чащу со смесью любопытства и страха…
Душа Дарёны откликалась на зов, и под сердцем у Млады поселился солнечный комочек уверенности: это — её судьба. В то время как девочка-подросток лежала на траве и слушала шёпот берёз, жуя травинку, чёрная кошка пряталась за кустами поодаль, не решаясь ей показаться ни в зверином, ни в человеческом виде. Лишь дождавшись, когда та заснёт под шелест берёзовых сказок, Млада подкралась к ней и, замерев, долго любовалась тенью от её ресниц на щеках. Веснушки уже почти исчезли с лица Дарёны, а в детстве их было видимо-невидимо…
Погружённая в нежное созерцание, Млада не заметила, как её лапы стали руками и ногами, а усатая морда — лицом. Тёплый ветерок гладил обнажённую спину, шаловливо пробирался между ног, скользил по животу, дотягиваясь кончиками своих невидимых пальцев до груди, соски которой зависли в двух вершках над хрупкой, угловатой девочкой. Безобразие, ругнула себя Млада мысленно. Это — всё равно что пытаться заглянуть внутрь нераскрывшегося бутона… Не став дожидаться, когда Дарёнка проснётся и испугается, женщина-кошка исчезла.
Слишком частые вылазки в пропитанные хмарью земли не могли не сказаться, хоть Млада и чистилась каждый раз после них яснень-травой. Эта чёрная гадость пила её силы огромными глотками, и однажды во время дневного дозора лес завертелся и закачался вокруг Млады, наполненный причудливыми голосами невидимых существ — писклявыми, квакающими, шелестящими, булькающими… Очнулась она в щекотных объятиях густой травы, а над её лицом простёрлись перистые листья папоротника. Сохранившаяся у земли прохлада немного освежала посреди жаркого дня, но сил хватило только на то, чтобы переместиться в родительский дом.
«Младуня, ты что это?» — слова матери, отворившей дверь, утонули в хрустящем шуме, и Млада снова рухнула в немую бесчувственность. Душа мучительно вертелась чёрным волчком, тянулась, как тесто, тошнотворно выворачивалась наизнанку…
Постель, сухой треск лучины и синеокая красавица рядом — таково было её возвращение в явь. Зрение мутилось, и женщина-кошка никак не могла узнать эту обеспокоенную красавицу, да и нюх куда-то пропал. Увидев, что Млада пришла в себя, та опрокинулась ей на грудь, вороша лихие непослушные кудри и чмокая то в лоб, то в нос, то в щёки. Это оказалось очень приятно. Всё, на что была сейчас способна Млада — только сладко жмуриться под беспорядочным градом поцелуев, исподволь подставляя губы. В голове стояла звенящая пустота…
«Как же ты нас всех перепугала, Младушка», — всхлипнула смутно знакомая незнакомка.
Её голос порвал оболочку чёрного беспамятства, и связи с миром звонко натянулись, напоминая о себе: это — родной дом. Это — младшая сестра Зорица, своими бестолковыми поцелуями неуклюже всколыхнувшая во Младе телесную чувственность и напомнившая о том, что она уже невесть сколько не была с женщиной.
Уютный полумрак окружал теплом и безопасностью. Дом, в котором Млада родилась и выросла, молча и внимательно слушал её боль, забирал усталость и хворь, свернувшись вокруг женщины-кошки огромным дышащим зверем. Построенный руками родительницы Твердяны, он хранил её несгибаемую животную силу и был так же надёжен, как она сама.
«Оставь-ка нас, Зорюшка», — негромко прогудел голос из мягкой, шерстяной утробы сумрака.
В свете лучины блеснула гладкая голова и чёрная коса, перекинутая на грудь. В чистой льняной рубашке без пояса и мягких домашних чунях, Твердяна уселась на край постели, а Зорица послушно выскользнула из комнаты.
«Помоги, — пробормотала Млада, не узнав собственного хриплого и севшего голоса. — Мне надо выздороветь как можно скорее… Только ты можешь помочь».
«Уже подлечила тебя, — кивнула Твердяна. — Утром будешь на ногах. Только через границу больше не шастай, поняла?»
Горячий комок толкнулся в животе, Млада сглотнула, но в сухом горле только царапнуло. От родительницы было бесполезно пытаться что-то утаивать.
«Знаю, к девочке бегаешь, — поблёскивая пророческим взглядом, усмехнулась Твердяна. — Ничего с ней не стрясётся, а вот ты все силы в хмари растеряешь. Кто границу будет стеречь? Долг свой не забывай».
Кузнечно-оружейное дело никогда не привлекало Младу. С детских лет она мечтала стать воином, а в пятнадцать попросила благословения на службу в пограничной дружине. Твердяна не стала возражать: наследницей её дела была Горана. Но если Младе позволили не идти по стопам родительницы, это не означало, что она могла недостойно проявлять себя на той стезе, которую сама избрала. Служить так служить, считала Твердяна, и Млада не смела её больше подводить и позорить. Хватило и того раза, за который пришлось пять лет ходить в кандалах. К тяжёлой и опасной работе в рудниках и унизительному ограничению свободы добавлялось мучительное, то обжигающее, то леденящее чувство вины перед родительницей, суровый образ которой вставал перед Младой из тьмы, стоило только закрыть глаза. Самое страшное, что могло быть — это холод отчуждения во взгляде Твердяны и её поворот спиной. Даже от мысли об этом сердце превращалось в жалкий комочек мокрой глины.
«Долг не забывай», — эти слова аукались эхом в гудевшей голове Млады, когда она шагнула в утренний лесной туман. Пересохшее горло просило влаги, и женщина-кошка отцепила от пояса фляжку, единым духом ополовинив её. Ещё никогда простая вода не казалась ей такой вкусной.
Некоторое время Млада не посещала Воронецкое княжество. Долг долгом, но от тоски по Дарёнке хотелось выть. Птенчик маленький, чудо желторотое, цветочек полевой, росинка чистая… Сосны заговорщически шептались о ней, небо в солнечные дни напоминало о тепле её глаз, а колышущиеся ветки яблонь в саду у родительского дома — о хрупкой тонкости её рук. Одиноким чёрным зверем Млада кралась в лесной чаще, жадно глотала горячую кровь свежепойманной добычи, взрывала широкими лапами снег горных склонов, а потом отнесла свою печаль Нярине. Целебные слёзы из её недр омыли сердце и душу Млады, наполнив их тихим светом туманной утренней зари. Мутная пена тоски схлынула, и в наступившей кристальной ясности мыслей и чувств робко поднял головку смешной, милый и пушистый, как сон-трава, цветок любви.
А однажды Младе привиделось, будто Дарёнка бежала к ней в разодранной окровавленной одежде, то и дело спотыкаясь и обессиленно падая в жухлую осеннюю траву, как сломленное ветром деревце. Белый сполох ледяной ярости ослепил Младу в первый миг: что за мразь посмела тронуть её? Вздох, рык — и женщина-кошка пробудилась, упав с полатей в своём лесном доме. Она по-кошачьи приземлилась на все конечности, жмурясь от света и скаля зубы. Тревожный луч осеннего солнца пел струной: «Дарёнка! Дарёнка!»
«Что за…» — пробормотала Млада, расслабляя руки и встряхивая кистями, чтобы ногти, превратившиеся во сне в звериные когти, вернулись в человеческий вид. Не получалось: когти словно заклинило. И тревожное напряжение не отпускало.
За окном безмолвным упрёком сиял день: на рассвете следовало выйти в дневной дозор, а она проспала. И сон этот… Неужели что-то с Дарёнкой? Нет, не может быть. Родительница сказала: «Ничего с ней не стрясётся». Твердяна не могла ошибиться. Она никогда не ошибалась.
Остаток дня Млада провела в дозоре, а пальцы всё оставались когтистыми. Такого с ней ещё не бывало. Надежда на предсказание Твердяны о том, что с Дарёной ничего плохого не должно случиться, шаталась всё сильнее, подгрызаемая зверем-тревогой. Лес отвечал безрадостным молчанием, полный прозрачного и горьковатого осеннего одиночества.
Сумерки принесли с собой решимость. Больше нечего Дарёне было делать в землях под господством Маруши, настала пора её оттуда вызволять. Бросив сумку на лавку, Млада достала из овальной берестяной коробочки волшебное кольцо и взяла его в рот, потом скинула одежду и позволила силе, целый день удерживавшей на пальцах кошачьи когти, завладеть всем её телом.
Янтарноглазый образ Дарёнки провёл её сквозь пространство. Над лесной опушкой надкусанной краюхой хлеба висела луна, ночь неспокойно дышала пронзительной, крепкой сыростью и дразнящим запахом свежей крови, от которого у чёрной кошки вздыбилась шерсть. Много раз Млада с наслаждением вдыхала его на охоте, раздирая зубами тёплое мясо добычи, и обычно он заставлял её невольно облизываться, но сейчас она менее всего на свете желала бы его ощутить. Она горестно замерла над девичьим телом, распростёртым в холодной мокрой траве… Неужели слишком поздно?
Растрёпанная густая грива волос, бьющаяся жилка на шее. Слава Лаладе, жива. Усатая морда кошки нежно ткнулась девушке в ухо, а зорким глазам было довольно и лунного света, чтобы рассмотреть всё. Подростковая жеребячья угловатость уступила место женственности, налившиеся округлости не оставляли сомнения: выросла и созрела. Но на этом прекрасном теле кровоточили ножевые раны… Яркой вспышкой проблеснуло видение: светлые женские волосы, пропитанные кровью, мост, река. Биение чёрных жил Маруши. Мысленно послав раскалённый клинок проклятия руке, нанесшей Дарёне удары, кошка осторожно опустила в траву кольцо изо рта, приметив место. Впрочем, оно так блестело в лунном свете, что и не захочешь, а увидишь.
Сделав язык гладким, кошка бережно принялась вылизывать раны, призывая мать Лаладу на помощь. Светлый луч весенней, тёплой силы рвался из-под сердца, и Млада направляла его в глубокие порезы, срывая с них грязные повязки и облизывая их один за другим. К счастью, все удары пришлись вскользь, не задев внутренностей, Дарёнка лишь обессилела от кровопотери. Растерзать бы ту тварь, которая напала на неё!.. Бедняжка совсем замёрзла, и кошка, закончив с ранами, стала греть дыханием её ледяные руки. Видение окровавленных длинных волос навязчиво маячило перед глазами, но их словно окутывал тонкий пузырь, покрытый сеткой чёрных, слизисто-скользких жил. Это вполне могло означать, что светловолоска погибла и ушла духом в недра Марушиного царства — в её утробу. Ну и в передрягу же попала Дарёнка…
По изменившемуся звуку дыхания кошка поняла: девушка пришла в себя. Только бы не испугалась… Всю свою выстраданную и взлелеянную любовь Млада вложила в успокоительное мурлыканье, помогая Дарёнке сесть. Облегчение: тонкая, как лоза, рука поднялась, и озябшие пальчики зарылись в чёрный тёплый мех, а в тёмной искристо-лунной глубине глаз совсем не было страха. Вот и ладно… Значит, она узнала и почувствовала. Не могла не почувствовать — после стольких невидимых встреч!
Тьфу ты, пропади они пропадом, эти светлые волосы… И пузырь с чёрными жилами, который, лопнув, выпустил из себя взъерошенный сгусток хмари — громадного зверя с ядовито-зелёными глазами. Ещё этой напасти только не хватало! Со стороны леса на Младу с Дарёной мчался Марушин пёс, клацая смертоносными клыками.
Казалось, луна вплела седые пряди в шерсть зверя. Он весь серебрился и был по-своему хорош — опасной и пугающей, жарко жалящей сердце красотой: острые уши торчком, лобастая волчья морда, густая грива, богатым воротником окутывавшая короткую шею и широкую грудь, поджарое брюхо, длинные сухощавые лапы, а хвост — серебристо-пепельный снаружи и чисто-белый с внутренней стороны. Это была сука.
Что ей понадобилось? Быть может, эта серебристая красотка шла по следам раненой Дарёны, дожидаясь, пока та потеряет силы и упадёт, а может, просто учуяла кровь и прибежала в надежде урвать кусок. Как бы то ни было, её оскаленная пасть угрожала девушке, и Млада, упруго вскочив и приняв боевую стойку, зашипела. Оборотень пригнул голову и издавал рычание вперемешку с хрипом и храпом, не собираясь, по-видимому, отступать. С обнажённых клыков капала слюна, на носу собрались складки, а из глаз лился зелёный горький яд ненависти.
Прыжок — и два зверя сцепились, покатились по сырой траве рычащим и воющим клубком. Казалось, надкусанная луна дико скакала в небе, не зная, за кого из противников болеть, лес тоже напряжённо следил за поединком, оказываясь то слева, то справа, поддерживая то кошку, то пса… Ударом широкой когтистой лапы Млада раскроила супостатке морду — на той наискосок пролегли кровавые полосы, слегка подпортив красоту. Рявкнув, оборотень яростным сгустком ожившего пепла вонзил зубы в плечо кошки… Чёрная с алыми сполохами пелена боли на миг застлала взгляд Млады, а в ушах глухо, как удары кулаками по подушке, застучало сердце тьмы. Казалось, это сама хмарь намертво впилась в её тело клещом — не отодрать. Если отцепится, то только с куском мяса.
Нужен был свет Лалады. Стряхнув жгуче-маслянистую завесу боли, Млада устремилась мыслью в ослепительное солнечное небо, к неиссякаемому источнику силы… Оттуда ей в сердце упал тёплый золотой луч, который кошка с благодарностью поймала и направила в левую переднюю лапу, в тот миг наилучшим образом готовую к удару. Расправленные когти полоснули по серому боку оборотня, оставив на нём глубокие алые борозды, и серебристый зверь, заскулив, отпрянул. В зелени его ошалелых глаз застыло выражение дикого страдания, из горла вырвался почти человеческий влажный хрип. Съёжившись и хромая на обе левые лапы, точно они у него отнялись, серебристый зверь начал пятиться прочь. Сердце кошки билось устало, но торжествующе… Млада чувствовала, что сейчас ей ничего не стоило кинуться, налечь сверху и впиться смертельной хваткой противнице в хребет; одно сжатие челюстей, рывок — и кости хрустнули бы, но она дала оборотню уйти. Не хотелось бросать на радость от встречи с Дарёнкой кровавую тень убийства.
Девушка лежала в траве без чувств. Ночной ветер гладил и холодил раненое плечо кошки, в горле и груди что-то отвратительно булькало, а свет луны затянула чёрная завеса. Хмарь одолевала Младу, проникая в рану склизким червём и вытягивая силы… Настала пора уходить из этих земель.
Млада вернулась в человеческий облик, и осенний холод сразу обнял голое тело. Покосившись на раскуроченное зубами оборотня плечо, женщина-кошка поморщилась и закашлялась. Ничего, к утру заживёт. Это человеку нужно было опасаться укусов Марушиного пса, а на дочерей Лалады они не действовали.
Однако, студёно… Следовало спешить. Млада нашла в траве рядом с девушкой кольцо, надела его ей на палец и подхватила свою драгоценную, но ещё ни о чём не подозревавшую избранницу на руки, покряхтывая и стискивая зубы от боли в плече. Проход был рядом — переливался лиловым и голубым неярким сиянием, и Млада шагнула в него вместе со своей ношей.
Печь ещё дышала теплом, не погашенная лампа дотлевала на столе маленьким голубоватым огоньком. Опустив Дарёну на лавку, Млада подлила масла, и язычок пламени сразу вырос и окреп, стало светлее. Поставив лампу на печную полочку рядом с горшками, женщина-кошка склонилась над бесчувственной девушкой. Мокрая и грязная нищенская одежда липла к телу Дарёны, и Млада освободила её от этих выцветших ветхих тряпок… Та только постанывала в полузабытье, не чувствуя, как её раздевают.
Боль в ране забылась: на Младу смотрела розовыми сосками девичья грудь. Не огромная, как коровье вымя, а нетронутая, ещё не познавшая родов и кормления, невинная и юная, вся умещавшаяся в ладонях. Тёмные полосы порезов на руках, бёдрах и боку выглядели неуместно и вызывали жаркую волну гнева: каким извергом и нелюдем надо быть, чтобы причинять боль этому тонкому цветочку, наносить ему раны и желать его смерти! Неутолённая жажда растерзать обидчиков Дарёны жгла Младу изнутри, и та для успокоения выпила холодной воды и умылась. Заодно и сбросила несвоевременное возбуждение, разгоревшееся в ней невольно. Попутно надела штаны и обулась, после чего нашла баклажку с отваром яснень-травы и сделала несколько глотков. Трава подействовала, как обычно: вскоре из груди Млады с кашлем отошла чёрная мокрота — следы хмари… Дышать стало несравнимо легче, притупившееся чутьё очистилось, и запахи ударили в нос.
Самым приятным из них был запах девушки. Этот дом не знал его уже очень давно.
В общем-то, родительница не так уж и ошиблась, когда говорила, что с Дарёной «ничего не стрясётся». Млада успела вовремя.
Ножевые раны уже не кровоточили, но всё равно нужно было их перевязать. Отыскав чистую льняную тряпицу, женщина-кошка разорвала её на полосы. Присев около девушки, она шептала молитвы Лаладе, смыкая пальцами края порезов и снова направляя в них тонкий золотой лучик из небесного источника — через своё сердце и руки. Согревшись под тихим и светлым покровом счастья, она улыбалась сквозь набегавшие слёзы и не сводила взгляда с лица Дарёны, казавшегося ей самым красивым на свете. Каждая его чёрточка сияла невесть откуда взявшимся совершенством, которого другие люди не замечали — видела только Млада. Впервые она встретила Дарёну малюткой, гордо показывавшей матери большущий великолепный гриб, потом тайком склонялась над девочкой-подростком, задремавшей в колдовской шепчущей тени берёз-ворожеек, а вот теперь перед ней лежала девушка, вступившая в пору расцвета. Чувства Млады прошли через те же ступени развития, но в глубине её души не угасла искорка родительской нежности к Дарёне — маленькой девочке. Любовь не ворвалась в её жизнь яркой чужестранкой, а постепенно росла, как родное дитя — вместе с Дарёной.
«Горлинка моя», — шепнула Млада, касаясь губами бледных, сухих губ девушки.
Цветик, горлинка, ягодка, росинка — все эти слова мурлыкали в её сердце, когда она переносила Дарёну в спальню и укладывала на набитую душистыми целебными травами перину… А губы были сурово сжаты, потому что ещё висели на стенах рушники, вышитые матерью Дарёны.
Отвар яснень-травы чистил и раны. Плеснув его на плечо, Млада изловчилась и кое-как наложила повязку и себе. На полу лежала грязная горка никуда не годного сырого тряпья, а сундук был, между тем, битком набит разнообразной одеждой — добротной, красивой и богатой… Но что-то заставило Младу снова растопить печь, подогреть воду и выстирать это бедное рубище, заношенное до дыр и рвущееся в руках от ветхости. Там и стирать-то было почти нечего — всё расползалось, но всё-таки это рваньё хранило запах Дарёны, с горем пополам берегло тепло её тела, и у женщины-кошки не поднялась рука его сразу выкинуть. Даже к этой одежонке она испытывала какую-то смешную нежность.
Ночное озеро видело синие сны, светящиеся горные вершины таинственно отражались в его невозмутимой глади холодными пятнами. Вдыхая бодрящий студёный ветер, Млада окидывала взглядом тёмное сосновое обрамление берегов. Вода леденила руки, рукава Дарёнкиной рубашки раскинулись и колыхались, точно в некой странной пляске. Выполоскав и отжав всё, Млада невольно задержалась: ночная красота этих мест никогда не приедалась. Сердце урчало от грустноватого счастья.
Бессонная ночь? Пустяки. Завтра — свободный день, а потом — ночной дозор, перед которым следовало бы набраться сил, но глаза не хотелось закрывать ни на миг. Кощунственно было тратить драгоценное время на сон. Усталость испуганно бежала прочь от светлого лика радости, в жилах бурлило будоражащее весеннее зелье, к изготовлению которого приложила руку сама Лалада. Она щедро разбросала по тропинке синих светлячков… Но какие светлячки осенью? Это было колдовство, по которому Млада восхищённо ступала, чувствуя каждой пядью своей кожи и каждым волоском бесконечное дыхание жизни. Тысячи звуков сливались в неумолчный небесно-земной хор, ночь развернула свою звёздную сокровищницу, и светлые искорки падали, запутываясь в чёрных кудрях женщины-кошки. Но этого чуда было слишком много для неё одной — очевидно, следовало поделиться им с Дарёнкой, бросив к её ногам все богатства белогорской земли.
Девушка спала, убаюканная целительной песней Лалады, и Млада, сев на пол у лежанки, облокотилась на край постели. Едва ощутимая хмельная усталость всё же отягощала её голову и висела сладким грузом на веках, но женщина-кошка бодрствовала, наслаждаясь и мучаясь этой звёздно-голубой, головокружительно-светлячковой бессонницей. Каждое вздрагивание пушистых ресниц Дарёны отзывалось в сердце светлой улыбкой, а в уголках лунных глаз ночи пролегали ласковые материнские морщинки. Одно несдержанное движение, одно попустительство телесному желанию — и кто знает, быть может, перед Младой лежало бы сейчас её внебрачное дитя, выросшее на чужбине, а не избранница, обретённая через мудрёную петлю судьбы.
Небо зарумянилось, устыдившись каких-то своих мыслей, а сна у Млады всё ещё не было ни в одном глазу. Рана затянулась, и женщина-кошка сбросила неудобную надоевшую повязку. До полного заживления оставалось совсем чуть-чуть, и она, одевшись, отправилась в крепость, чтобы перехватить чего-нибудь на завтрак. Иногда желудок просил горячей еды, хотя не менее охотно принимал сырое мясо и рыбу.
Крепость Шелуга стояла на берегу озера мрачной пятибашенной громадой. В её кладку были заложены зачарованные камни, не позволявшие всем тем, кому не следовало там находиться, попасть внутрь «быстрым» перемещением. Начальницу крепости Радимиру, Младу и прочих воинов защитные чары, впрочем, пропускали, и женщина-кошка очутилась сразу на кухне.
Её каменные своды освещал огонь в огромном очаге, оснащённом несколькими отделениями. На нём одновременно готовилось множество блюд, в натопленном воздухе пахло дымом, жарким, пирогами, луком, разнообразными травами-приправами… У больших разделочных столов хлопотали пятеро дюжих поварих, потных и краснолицых от постоянного жара и пара; чурбаки для рубки мяса жирно поблёскивали от пропитавшей их крови, в кадушках лежала требуха — кишки с жёлтым сальником, блестящая коричневая печень, красные складчатые почки, розовые лёгкие… Одна из поварих ловко подкидывала на сковородке толстые блины и метала на просторное блюдо, где их уже возвышалась целая гора — коричнево-золотистых, с ноздреватыми узорами. На вертеле жарилась целая кабанья туша, в котле булькала каша, а в хлебной печке румянились плетёные калачи. Млада облизнулась, ощутив в животе зверское жжение. Глаза разбегались от изобилия, хотелось сразу всего и побольше. То ли от любви так голод разыгрался, то ли после схватки с оборотнем и бессонной ночи. Тело потратило много сил на заживление серьёзной раны, и теперь ему, видимо, требовалось их восполнить.
«Чего тут торчишь, слюни на пол льёшь, иди в трапезную», — незлобиво хмыкнула Правда — главная повариха, особа весьма грозного вида. Лицо её было обильно исчерчено шрамами, а синевато-стальные глаза излучали спокойную и угрюмую, непреклонную силу. В их глубине алмазной крошкой мерцали острые искры, и всякий, кто с ними сталкивался взглядом, хорошенько думал, прежде чем затевать спор с их обладательницей — а не порежется ли? Густые брови имели страстный, воинственный изгиб и когда-то были жгуче-тёмными, но сейчас на них словно поблёскивал иней, равно как и в короткой косичке, в которую были тщательно заплетены её тёмные волосы, охваченные через лоб простой коричневой тесёмкой.
Те, кто не знал историю Правды, удивлялись, как она, с виду прирождённая воительница, вся израненная в боях, оказалась на кухне. Были времена, когда она держала в руках не мясницкий топор, а настоящий, боевой. Не находилось ей равных в княжеской дружине.
Когда настало ей время искать свою суженую, привезла она себе из Светлореченского княжества невесту, но не обычную. Не лежала у той девицы душа к женской доле, а сызмальства любила она ратное дело, звериную травлю да боевые поединки. Такого она была нрава своевольного и упрямого, что даже её отец, светлореченский воевода Вячко, не мог совладать с ней и насильно приучить к девической жизни. Хотела дочь быть воином — и только. А уж замуж — никогда в жизни! Только за тем, кто победит её в поединке, соглашалась Военега признать право назваться её мужем.
Так и повелось: всем женихам приходилось сражаться с неукротимой Военегой, но никто не мог одержать верх, так как выросла девица настоящей богатыршей, а в умении владеть оружием превосходила многих мужчин. Посрамила она таким образом не один десяток славных воинов, желавших взять её в жёны, и отец уже было отчаялся когда-либо выдать норовистую дочурку замуж, да тут подвернулся смотр невест для дочерей Лалады. Ох и упиралась Военега, не желая надевать женское платье! Но отец сказал: «Не хочешь покориться мужчине — придёт женщина-кошка, которая тебя победит».
Всё-таки одели девицу-воина в свадебный наряд, и была она в нём краше многих невест на смотре. Коса — солнечного золота, глаза — синие ледышки, а губы были бы соблазнительнее спелых ягод малины, если бы всё время не кривились с презрением к происходящему вокруг. Вдруг услышала Военега насмешливый голос:
«Чего ты такая сердитая, красавица? Чего губки дуешь? Дай-ка я тебя поцелую».
От такого нахальства девушка онемела. Дерзкой женщиной-кошкой оказалась Правда, на лице которой в ту пору ещё не было шрамов, а волосы вились тёмно-русой волной. Статная и стройная, в сверкающей кольчуге и с богато украшенным драгоценными камнями мечом, она улыбалась Военеге так, будто уже победила. Вдруг накатила на девушку неведомая немощь, всё ушло в туман, а пришла она в себя на руках у нахальной женщины-кошки.
«Ну, вот ты и нашлась, моя избранница», — сказала Правда, потянувшись к её губам.
Никогда прежде не приключалось с отважной Военегой ничего подобного. Чтобы вот так, по-бабски, шлёпнуться в обморок!.. Разозлилась необузданная богатырша, вырвалась из объятий и отскочила от Правды.
«Не бывать этому! — воскликнула она. — Я поклялась выйти замуж только за того, кто окажется сильнее меня в поединке. Только тому я покорюсь!»
Женщина-кошка усмехнулась.
«Вон оно что! И сколько женихов ты так отвадила?»
«Поверь мне, не один десяток молодцев ушёл от меня ни с чем! — гордо похвалилась Военега. — Весьма умелых и храбрых воинов, между прочим».
«Ну, тогда позволь и мне счастья попытать, — улыбнулась Правда. — Если одержу победу — поцелуешь?»
Девица только хмыкнула.
«Не видать тебе моего поцелуя! — и хлопнула в ладоши: — Подайте мне мои доспехи и оружие!»
Смотрины на время прекратились. Все собрались поглядеть на небывалый поединок: и сами невесты, и женщины-кошки, и князь, и знатные люди, и прочий народ. Пока Военега переодевалась, Правда рвала полевые цветы и плела венок в ожидании своей избранницы-противницы. И вот, Военега появилась — грозная и красивая в воинском снаряжении, ростом только чуть-чуть уступая женщине-кошке и вызывающе сверкая зимней небесной синевой в глазах. Но в тот же миг этот холодок растаял, а сама девушка смутилась, встретив в задумчивомвзгляде Правды нежность и восхищение. Снова небывалое дело! Чтобы смутить бесстрашную Военегу, нужно было очень постараться…
Сначала они состязались в стрельбе из лука. Девушка била без промаха в подвешенное на дереве колечко, и следом за её стрелой туда же влетала стрела Правды. Противницы были равными.
Затем сильнейшую из них старались выявить с помощью метания копья. Вот взвилось в воздух копьё Военеги… Ох и далеко оно улетело, воткнувшись в стену деревянного сарайчика, который от удара дрогнул и чуть не сломался! Настала очередь женщины-кошки. Ответив на дерзкий взгляд девушки ласковой улыбкой, Правда запустила своё копьё, и оно метко поразило древко копья Военеги, расщепив его вдоль до самого наконечника, а сараюшка таки рухнула под всеобщее «ах». Князь рассудил:
«Ничья!»
Таким образом, победительницу опять не удалось определить. Последняя возможность это сделать оставалась за боем на мечах. Военега была согласна сражаться и до первой крови, но Правда не хотела ранить невесту, а потому поверженной решили считать ту из них, кто первая потеряет оружие или упадёт.
Трава была им почти по пояс, солнце слепило глаза, а Правда вместо шлема надела венок, который она сплела перед началом состязания. Когда Военега вышла против неё, в глазах девушки отражалось сомнение и озадаченность. Как биться с противником, во взгляде которого столько нежности? Но непобедимая Военега всё-таки обнажила меч, что следом за ней сделала и женщина-кошка.
Обе сражались мастерски и не уступали друг другу ни в силе, ни в искусстве владения оружием… Но это был не только поединок мечей. Клинок ударился о клинок — взгляд; удар пришёлся на щит — улыбка; уход в сторону, увёртка — озорной блеск в зрачках… Вот мечи скрестились почти у самых рукоятей, и противницы давили изо всех сил, старясь заставить друг друга сдвинуться с места и отступить; Правда вдруг скорчила рожу, сведя глаза к переносице, и девушка фыркнула от смеха. Этим и воспользовалась женщина-кошка: Военега едва не потеряла от толчка равновесие, оказавшись на грани поражения.
«Ах так!» — возмущённо вскричала она. С таким приёмом ведения боя — насмешить противника — ей ещё не доводилось сталкиваться… А Правда беззастенчиво улыбалась во все клыки.
Поединок продолжился, но серьёзность была утрачена. Игривые переглядывания, усмешки, подмигивания, лукавое прикусывание губы — всё шло в ход. Военега то злилась, то заливалась румянцем, то нервничала, сражаясь всё слабее и допуская ошибку за ошибкой, но Правда её щадила. Заметив это, девушка гневно рявкнула:
«Эй! Ты что, пытаешься мне поддаться?! Считаешь, что я слабее?! Это оскорбление! Бейся в полную силу!»
«Как прикажешь, счастье моё», — ответила Правда.
Удар — и меч вылетел из руки Военеги, примяв ни в чём не повинную траву и беззаботные цветы. Пару мгновений девушка огорошенно стояла, не веря своим глазам, а вокруг все уже шумели и ликовали, чествуя победительницу. Вложив меч в ножны, женщина-кошка подошла к девушке вплотную.
«Ну, где моя награда?» — И её губы нежно приблизились к растерянно приоткрытым устам невесты.
Много нового в тот день случилось со строптивой Военегой: первое смущение, первое поражение, первый поцелуй. На голову ей опустился венок из полевых цветов, а Правда сказала:
«К свадьбе тебя не принуждаю. Если я тебе не люба — не насилуй себя, а с меня хватит и поцелуя. Сладок он был… За него и жизнь отдать не жаль».
С этими словами она повернулась и под удивлённый и разочарованный гул зрителей неторопливо зашагала прочь. Военега в первые мгновения провожала её потрясённым взглядом, а потом расплакалась. И это тоже приключилось с ней в первый раз…
«Вернись, негодяйка! — закричала она, кинувшись следом. — Ты что, отвергаешь меня? Хочешь растоптать, унизить перед всеми?!»
Крича это сквозь слёзы, Военега отчаянно барабанила кулаками по спине Правды, а та только блаженно улыбалась под градом ударов, оставаясь недвижимой, как гора.
«Хнычешь, как девчонка», — промолвила она через плечо.
«Вообще-то, я и есть девчонка…» — Военега шмыгнула носом и горестно утёрла его пальцем.
Правда обернулась к ней, широко улыбаясь.
«Тогда пошли». — И победительница унесла проигравшую с места состязания на руках.
Но и после свадьбы Военега не спешила расставаться со своими привычками, продолжая упражняться в военном искусстве. Впрочем, если у себя дома она с лёгкостью побеждала мужчин, то с женщинами-кошками тягаться оказалось не так-то просто. Посрамлённая несколькими поражениями, она затосковала. Стараясь развеять и развлечь молодую жену, Правда брала её с собой на охоту. В лесу они иногда снова состязались в стрельбе из лука, но каждый раз проявляли одинаковую меткость.
Однажды они гнали матёрого оленя, соревнуясь, кто первый его убьёт. Чтобы дать жене некоторую фору, Правда не пользовалась мгновенным перемещением и оставалась человеком, хотя обычно дочери Лалады предпочитали охотиться в зверином облике. А Военега вдруг решила на ходу изменить условия соревнования, погнавшись за другим оленем:
«А давай так: ты — своего, а я — своего, кто быстрее!»
Второй олень оказался беременной самкой, и Правда попыталась остановить жену: охотиться на мать с плодом во чреве считалось недопустимым.
«Военега, нельзя! Вернись! Беда будет!» — крикнула Правда, но той уже след простыл.
Лес не прощает нарушения своих законов. Правда впитала это с молоком родительницы, но её легкомысленная молодая супруга была воспитана не лесом — людьми. За стволами деревьев между тем мелькнули рога самца, и Правда выпустила стрелу. Рога продолжали мелькать, слышался удаляющийся топот копыт. В лесу зазвенело грозное молчание. Плюнув с досады, Правда отправилась искать жену, которая куда-то запропастилась…
Она нашла её — немного поодаль от того места, где выстрел должен был настигнуть оленя, но не настиг. Зверь ушёл невредимым, а стрела избрала себе другую цель — сердце Военеги. Её полуприкрытые глаза смотрели в зелёную безмятежную даль… А ещё немного подальше лежала олениха со стрелой жены в круглом боку: Правда узнала её по оперению. Вот она и случилась, беда. Военега выиграла состязание, но проиграла жизнь.
От тела жены Правду оттащили помощницы-ловчие. Они не позволили ей прямо на месте свести счёты с жизнью: другого исхода для себя Правда не видела, осознав, что убила любимую. О случившемся немедленно доложили княгине, и та приказала заключить Правду под стражу с неусыпным наблюдением — в первую очередь ради того, чтобы обезопасить ту от собственных саморазрушительных намерений. Правительница Белых гор лично расследовала происшествие и пришла к заключению, что убийство было непреднамеренным. Но Правду ждал ещё один удар: вместе с женой погиб и их ещё не рождённый первенец. Военега была на небольшом сроке беременности, о которой, возможно, и сама ещё не знала…
Лес не прощает и платит сторицей.
Княгиня не стала налагать на Правду никакого наказания: ничего хуже, чем то, что случилось, с ней произойти уже не могло.
В краях, где всё напоминало о жене, Правда оставаться больше не могла. В Белогорской земле было в то время относительно спокойно, и она, сознательно ища смерти в бою, отправилась в далёкие страны, раздираемые постоянными междоусобицами. Сорок лет она служила наёмницей то в одном войске, то в другом; участвовала во многих войнах и походах, лезла в самое пекло, прошла через самые кровавые бойни, но погибель обходила её стороной, как заговорённую. Шрам ложился за шрамом, на бровях и волосах заблестела куржевина[32], раз за разом Правда умывалась то своей кровью, то вражеской. Чужие звёзды на глухом к горю небе, палящие пески, заснеженные горы, гибельные болота, непроходимые леса, жестокое море… Непонятные песни неприкаянных ветров, звуки иноземной речи. Во всём этом Правда пыталась забыться, усыпить этой круговертью вдовьи глаза своей боли, каждую ночь смотревшие ей в душу.
Напоследок ей довелось послужить в дружине конунга[33] Хродигера. В яростной битве Правду пригвоздило копьём к дереву; остриё вошло в живот, и она повисла, пришпиленная, думая: «Наконец-то». Дыхание смерти сушило губы, женщине-кошке уже виделись неземные, иномирные пшеничные поля, по которым бродили Военега с дочкой, ожидая прихода Правды. Малютка тянула ручонки, и Правда рвалась из тела, чтобы взлететь туда, подхватить и прижать к груди своё нерождённое дитя. И вырвалась… Гладила и ворошила волосы, покрывала поцелуями щёчки и всё силилась сказать: «Прости, что не уберегла…» Но оставалась почему-то немой. А девочка, обняв свою несостоявшуюся родительницу за шею, вдруг сказала:
«Ты ни в чём не виновата. Я к тебе приду».
Дивное видение неземной встречи было прервано грубой рукой. Кто-то выдернул копьё, и Правда лежала под деревом со свисающей из раны петлёй кишки, на пропитанной кровью земле. Колыхание осенних трав, светлобородые мужчины в рогатых шлемах…
Её куда-то потащили, связав по рукам и ногам. Плен, поняла Правда. Почему смерть предала её? Поманила образами дорогих ей людей — и ускользнула, бросив Правду обратно в чёрную жижу под названием жизнь.
«Да это баба!»
Она лежала обнажённой, и ей зашивали живот. Копьё каким-то чудом не перебило хребта, пройдя чуть левее, но рана отняла все силы. Язык стал тяжелее каменной плиты, пальцы заледенели и не двигались. Руки были к чему-то привязаны.
«Я никогда такой бабищи не видел… Клянусь бородой Одина, я сначала подумал, что это — мужик!»
«Да какой мужик — глянь, у неё сиськи есть! И остальное всё на месте… Живучая, зараза! Моей будет!»
«Э, с какой стати твоей-то? Я её первый нашёл!»
Будь у неё силы, Правда раскидала бы этих озабоченных бородачей, как щенков… Тьма пещеры, треск огня, полынно-горькая сушь во рту — и слабость. Непреодолимая, мёртвая. Правду точно придавило огромной толщей воды, и она не смогла воспрепятствовать проникновению мужчины в своё тело.
Бородачи напились и уснули вповалку, где попало, а Правда попыталась разорвать путы. Превращение в кошку помогло: верёвки сначала больно врезались в запястья, а потом не выдержали и лопнули, как нитки. Даже в этой далёкой стране Лалада услышала свою дочь и послала ей силы…
Куда идти? Хродигер был разгромлен и убит. Отлежавшись в лесу и дождавшись заживления раны, Правда подалась наниматься к другому князьку. Голова уже шла кругом, и стало всё равно, на чьей стороне драться, лишь бы коварная обманщица-смерть передумала и вернулась когда-нибудь за ней, чтобы отвести в то пшеничное поле, к Военеге и дочке…
Война продолжилась — бесконечная, бессмысленная.
…Слизнув кровь с боевого топора, Правда погрузила пальцы в рану только что зарубленного ею воина и вымазала себе лицо. С десяток врагов, заорав, бросились врассыпную, а Правда расхохоталась, скаля клыки…
Тело не подводило. Болезни не приставали, раны заживали быстро, как всегда, только появилась небольшая полнота. Правда грешила на сытную кормёжку и обилие хлеба и пива. Никакой слабости или головокружения, тошноты, болей и прочих неудобств она не испытывала — была здоровёхонька как бык. Смерть, казалось, забыла о ней. Но слова дочки: «Я приду к тебе», — вдруг всплыли в памяти. Сначала она не придала им значения: мало ли, что может привидеться на грани жизни и смерти, но сейчас…
Она лежала на краю обрыва под сухим деревом, а над ней раскинулась звёздная бесконечность. Под обрывом белел туман, а тишина казалась вкусной, как родниковая вода. Правде нужна была эта тишина, чтобы послушать. Приложить ухо к своему животу не получалось, поэтому она вслушивалась внутрь себя — в величественном молчании мерцающего небесного шатра.
Тук… Тук… Тук… Это ровно билось её собственное сердце.
Тук-тук-тук-тук… А это частило второе сердечко, чуть ниже.
Была бы она обычной женщиной или белогорской девой, о случившемся подсказала бы задержка месячных. Но дочери Лалады были наполовину людьми, а наполовину — кошками, и кровотечения у них не происходило. И вот — пока Правда раскалывала вражеские черепа одним ударом топора, вырывала прямо на поле боя ещё тёплые внутренности и для устрашения жрала их на глазах у остальных, внутри у неё жило крошечное существо. Кровь покрывала её с головы до ног снова и снова, зажившие раны превращались в шрамы, а в ней бились уже два сердца. И не имело значения, каким образом зародилось второе: это был самый лучший подарок, который Правда когда-либо получала. Она скиталась с одной войны на другую в погоне за смертью, а нашла жизнь.
«Доченька… Неужели ты простила мне ту стрелу? — думала Правда, и дыхание в осеннем воздухе вырывалось паром из её рта. — Неужели ты действительно решила ко мне вернуться… вот так? Спустя столько лет?»
Бродя вдоль обрыва, Правда вдруг услышала всхлипы. Устремившись на звук, она увидела девушку с растрёпанными льняными волосами, поглощённую каким-то горем — босую и в одной рубашке. Та сидела на краю, глядя в туманную глубину и дрожа всем телом от холода и слёз одновременно. Увидев Правду, она съёжилась, испуганно пискнула и затравленно отползла.
«Да не бойся, дурёха, — сказала Правда, скидывая свой плащ из медвежьей шкуры и кутая девушку в него. — Ты чего тут плачешь? Что у тебя стряслось?»
Девушка не сразу заговорила. Правда надела на её маленькие озябшие ступни свою шапку, а тонкие, почти детские ручонки принялась отогревать дыханием. Постепенно юная незнакомка убедилась в добрых намерениях Правды и решилась доверить ей свою беду — старую, как мир. Она забеременела без законного мужа, и родители выгнали её на все четыре стороны. Они мечтали спихнуть её замуж, а она вместо этого принесла в подоле ещё один голодный рот, который и без того большая и бедная семья не могла позволить себе кормить. Потому она и пришла сюда, чтобы покончить со всеми несчастьями одним махом.
«Дура! — рявкнула Правда. — Не вздумай это сделать! Нет ничего ценнее жизни. А ты теперь носишь в себе ещё одну!»
Белобрысая девушка — её звали Руной — снова сжалась в дрожащий комочек, а Правда пожалела, что вспылила и напугала её. Отказаться от подарка судьбы, сердце которого билось в ней?.. Она считала это немыслимым преступлением, её ужасала и возмущала даже сама мысль об этом. А эта глупая девчонка не понимала, какое чудо в ней поселилось, и хотела разом погубить и себя, и его. Правда скрипнула зубами. Решение пришло само — выплыло из многолетней беспросветной тьмы, как яркая краюшка луны.
«А что отец ребёнка?» — спросила она.
«Он чужестранец, — всхлипнула Руна. — Позабавился со мной и сбежал. Я не знаю, где он сейчас…»
«Ладно. — Правда достала из-за пазухи сушёную рыбу, сунула девушке. — На, погрызи. На солёненькое-то ещё не тянет? Меня вот почему-то не тянет…»
Руна, вонзившая было зубы в тягучую и жесткую рыбью плоть, взглянула на Правду изумлённо и непонимающе. Та усмехнулась:
«Я не мужчина, хоть и воин. И так получилось, что я тоже… хм, в тягости. — И она приложила ладонь к животу. — Мужа у меня, как и у тебя, нет, да и не нужен он мне. Я сама, коли ты захочешь, могу стать тебе «мужем». Я — дочь Лалады».
Правда рассказала Руне о своей родине и населяющих этот край женщинах-кошках. Она обняла девушку за плечи, а та заворожённо слушала.
«У нас спокойно, войн не было уже давно. Это благословенная земля. Я уже много лет там не была, но теперь хочу вернуться домой. Хватит, навоевалась. Признаться, я сама искала смерти, но этот ребёнок — знак, что я должна жить. В княжеской дружине восстанавливаться не хочу, да и не думаю, что меня примут обратно на службу. Ну, и не до службы будет какое-то время… — Правда снова задумчиво погладила себя по животу. — Но я гожусь на любую работу. Прокормлю и себя, и своего ребёнка. И тебя с твоим дитём. А коли кто будет спрашивать, чьё оно — говори, что от меня. Только не губи себя, милая, а?»
Руна поёжилась под медвежьим плащом.
«Ты… страшная, — сказала она. — Вся изрубленная… Не поймёшь, то ли женщина, то ли мужчина».
«Вот дурёха ты, — беззлобно усмехнулась Правда. — Кто ж по внешности судит? Ну… шрамы — понятное дело. Воинов без шрамов не бывает. Любить тебя буду, как женщина, а защищать — как мужчина».
Руна задумалась. А потом вдруг спохватилась:
«Спасибо тебе за плащ… Тебе самой-то не холодно? Тебе ведь… беречься надо. Простудишься…»
«Не бойся, болячки ко мне не липнут, — улыбнулась Правда. — И раны заживают быстрее, чем на собаке. Но плаща нам, пожалуй, и на двоих хватит: он широкий».
Вскоре под сухим деревом потрескивал костёр, плащ был снова на плечах у Правды, но из-под него торчала также и белобрысая голова девушки. Ноги её по-прежнему грелись в шапке, а прищуренные водянисто-голубые глаза смотрели на пляшущее пламя. Взяв Руну за подбородок, Правда поцеловала её в прохладные, тонкие и смешные губёшки. Без особой страсти — скорее, устало и нежно. Просто захотелось. За сорок лет скитаний она перецеловала множество женских губ, и это ей порядком приелось, потому что никаких чувств за этим не стояло. А сейчас… Сейчас были звёзды над головой, тёмные голые ветки дерева, огонь. Запах сушёной рыбы, маленькие ножки в шапке. Руна щекотно ворочалась и возилась под боком, усаживаясь поудобнее.
«А почему ты искала смерти?» — спросила она.
«Теперь уже не имеет значения, — ответила Правда, обнимая её крепче. — Ну, так что же? Пойдёшь со мной в Белые горы?»
Руна доверчиво прильнула к ней под плащом.
«Я хочу с тобой пойти… Ты хорошая. Хоть и страшная».
Забавно сложив губы бутончиком, она зажмурилась и подставила их женщине-кошке. С тихим смешком Правда чмокнула её ещё раз. Проверила остренький нос — согрелся. И желание жить вернулось… Это — самое главное.
«Ну, вот и славненько. Сходим утром к тебе, попрощаешься с роднёй».
Так для Правды кончилась война. В дружину она не вернулась, пошла работать на кухню. Сначала ребёнок родился у неё — дочка, которую она ждала не девять месяцев, а сорок лет, а после и Руна разрешилась от бремени — также девочкой. Обеих малышек Правда выкормила сама. Её собственная дочь хоть и походила на женщину-кошку силой, ростом и неуязвимостью, но имела один недостаток — не могла перекидываться в зверя, потому что была зачата не в любви; дочь Руны с молоком своей приёмной родительницы приобщилась к свету Лалады и выросла красивой и здоровой, долго сохраняя молодость, почти как белогорская дева. А потом Руна стала женой Правды уже по-настоящему, и на свет появились ещё три дочери — их общие.
Дослужившись до начальницы кухни, Правда и не думала вновь брать в руки оружие, хотя огромный боевой опыт и невероятная сила делали её ценным приобретением для любого войска. Она не желала заниматься и обучением воинов, несмотря на то, что ей неоднократно предлагали должность наставницы: семья стала для неё высшей ценностью. Смотреть, как эта бывшая наёмница расправляется с тушами и рубит мясо, было жутковато: когда-то она вот так же, парочкой великолепных ударов, свежевала врагов на поле боя, за что получила в иноземных войсках прозвище Кровавый Топор.
Младе не хотелось идти в трапезную: на кухне было гораздо уютнее и приятно пахло готовящейся едой, а потому она примостилась у стены на лавке, жуя пирожки с печенью, которыми её щедро угостила Правда. Ещё ей досталась сочная жареная почка и приличная горка блинов. Но скоро черноволосой женщине-кошке стало совестно оттого, что она сама наедается от пуза, а бедная Дарёнка там лежит голодная. Однако припасов дома было негусто: солёная рыба, кое-какая крупа, немного хлеба да кадушка мёда. Без хозяйки в доме Млада жила, не особо утруждаясь стряпнёй: либо подкреплялась здесь, на кухне, либо заглядывала на обед в родительский дом, либо охотилась и ловила рыбу сама в облике чёрной кошки. Но теперь всё должно было измениться. Впрочем, будущую хозяйку пока саму следовало накормить и отогреть.
«Правда, а можно мне немножко снеди с собой взять?» — попросила Млада.
«С собой — только семейным, сама знаешь, — ответила та. — А ты у нас, вроде, холостая пока… Или, — подмигнула обладательница кучи шрамов, — завелась-таки зазнобушка?»
Наученная горьким опытом, Млада предпочла о грядущих изменениях в своём семейном положении прежде времени не болтать.
«Нет, мне для себя», — уклончиво ответила она.
«Ну, а для себя — вестимо как: уноси только то, что в брюхе поместится, — усмехнулась Правда, поливая жарящегося кабана растопленным жиром. — Ешь досыта, кусков во рту у тебя никто не считает».
Млада и не подумала обидеться: порядок она знала, а к Правде питала огромное уважение. Чем-то она напоминала ей собственную родительницу, Твердяну.
«Ну что ж, — думала женщина-кошка, — придётся Дарёнке кушать хлеб да мёд… Чем не пища? В меду — сила солнца и лета, а хлеб, испечённый руками матушки Крылинки — добрый и целительный. На первый раз после болезни — самое то. А потом сообразим что-нибудь и посущественнее».
На каменной кладке стен трапезной ярко горели светочи, хотя в большие окна уже заглядывал первый розоватый отсвет утренней зари. За длинным столом подкреплялся сторожевой отряд во главе с Радимирой. Начальница крепости, ещё не успевшая обзавестись супругой, не держалась особняком от своих бойцов и принимала пищу вместе со всеми. Шелуга была домом сероглазой Сестры, а её обитатели — её семьёй. Поприветствовав начальницу и кошек-воительниц, Млада доложила:
«На моём отрезке границы всё тихо, госпожа: птица не пролетала, зверь не прорыскивал… Но хмарь сгущается».
«Недобрая эта тишина», — промолвила в ответ Радимира.
О Дарёне Млада не обмолвилась ни словом, но жест начальницы крепости вынудил её задержаться. Внимательные серые глаза словно ощупывали её с головы до ног.
«Ладно, ступай», — так ничего и не спросив, сказала Радимира.
Млада вернулась в лесной дом. Дарёна ещё и не думала пробуждаться, разрумянившись и тихо дыша, и женщина-кошка с нежной улыбкой склонилась над нею. Пусть спит без забот, пока можно…
*
Вечерний бор дышал осенней тревогой, огненный шар солнца завис низко за сосновыми стволами, но на него наползали странные тёмные пятна — бесформенные твари, как будто пытавшиеся его сожрать.
— Всё, пора…
Млада присела на старый пень, весь пушистый от мха, достала баклажку с отваром яснень-травы и отпила глоток: дышать стало тяжеловато, пришло время почиститься от хмари. Задание по разведке обстановки она уже почти выполнила, свой участок владений князя Вранокрыла осмотрела и не нашла ничего похожего на подготовку к войне. У остальных разведчиц, действовавших в других частях княжества, были пока такие же сведения. Вот только Марушины псы что-то неслыханно обнаглели — рыскали и шныряли там и сям, пугая народ. Млада видела их даже днём. Они её тоже заметили, но не подходили близко и не нападали, лишь злобно щурились на неё из глубины леса жёлтыми глазами: побаивались, да и дневное зрение у них было плоховато — единственный изъян. Зато во тьме они видели прекрасно и после заката становились совсем бесстыжими — подбирались даже к людским поселениям, воровали скот и нападали на заблудившихся детей. Убивать их было запрещено — как священных слуг Маруши. Впрочем, обычное оружие против них мало помогало, тут требовалось белогорское, но у жителей Воронецкого княжества не было возможности его достать.
На Младе был местный мужской наряд: с её ростом и телосложением ничего другого и не оставалось. Отсутствие бороды вроде бы не слишком привлекало внимание: бритые мужчины иногда встречались, но в основном среди знатных. Голос? Она старалась по возможности мало разговаривать, да это почти и не требовалось. Нужны были лишь приметливый глаз да чуткое ухо, а потому к расспросам она не прибегала, по большей части слушала и смотрела. Местную еду и питьё приходилось запивать глотком отвара, в противном случае Млада рисковала отравиться. Здесь всё было пропитано хмарью.
Так не ко времени пришлось это задание!.. Только Дарёнка начала оттаивать душой и доверчиво тянуться к Младе, как подсолнух к солнцу — и вот она, разлука, тут как тут. Не побьёт, не прихватит ли она едва начавшие зарождаться чувства подобно тому, как весенние заморозки губят яблоневый цвет? Младе верилось: нет, не должна. Закрывая глаза, женщина-кошка как будто снова чувствовала озорные пальцы Дарёнки, неутомимо бегавшие по шерсти, и её лёгкое девичье тело на себе. Что могло быть слаще, чем свернуться калачиком и позволить ей устроиться внутри тёплого пушистого ложа? Только, пожалуй, её поцелуй за ухом…
Из ласкового плена приятных мыслей Младу вырвал звук — отдалённый собачий лай. Надрывный, хриплый, переходящий в яростный рык… Холод опасности, тоскливая, тягучая близость беды, разгулявшаяся нечисть. Во рту загорчило — верный признак присутствия Марушиных псов. Невмешательство — соблазнительный, но трусливый призрак благополучия, а хата с краю никогда не принадлежала Младе. Да, ради Дарёнки следовало соблюдать осторожность, чтобы вернуться к ней невредимой, но если женщина-кошка сейчас уйдёт, на ней повиснет груз вины за чью-то оборвавшуюся жизнь. Имела возможность помочь, но не помогла — как жить с таким? Нет уж.
Она не ошиблась: виновником происшествия действительно оказался Марушин пёс. Огромный оборотень почти вороной масти вздумал напасть на щекастого и конопатого паренька лет пятнадцати-шестнадцати, который едва держался на ногах, вжавшись спиной в сосну. Он был в стёганом подпоясанном зипуне и лаптях, а его кроличья шапка валялась в траве, похожая на дохлого зверька. Рыжевато-русые вихры стояли дыбом, спина елозила по смолистому стволу. Единственной защитницей бедолаги стала верная собака, отважно лаявшая и рычавшая на зверюгу, в несколько раз превосходившую по размерам. Крупная, с лохматой мордой, она была, видимо, из породы волкодавов.
Оборотня явно злила эта помеха, но напасть он пока не решался: собака скалила внушительные клыки и показывала челюсти приличного размера. Хватанут такие за горло — так и не отцепятся, пока голову напрочь не отгрызут. Переминаясь на мохнатых лапах, Марушин пёс порывался кинуться вперёд, рычал, но то и дело отступал от бешено лающей морды. Приближение Млады он почуял не сразу: женщина-кошка подкралась с подветренной стороны. Хоть Марушин пёс и быстр, но мгновенно перемещаться сквозь пространство, как дочери Лалады, не умел, и это дало Младе преимущество. Оказавшись у него на загривке, женщина-кошка вонзила ему кинжал между черепом и первым позвонком — зверь даже не успел взвиться на дыбы.
Мохнатая туша рухнула наземь, и тут же началось действие белогорского оружия: плоть стала на глазах тлеть и отваливаться от костей. Шерсть обращалась в пепел, мясо распадалось зловонными ошмётками, чернея и растекаясь мерзкой жижей. В считанные мгновения от оборотня остался только голый остов, да и тот долго не продержался — кости посерели, стали ноздреватыми. Млада тронула их носком сапога — и скелет развалился кучкой порошка, похожего на грязную известь.
Когда женщина-кошка повернулась к пареньку, собака зарычала было, но одного взгляда хватило, чтобы она успокоилась и уважительно смолкла.
— Серко… ко мне, — хрипло позвал парень.
Опасность миновала, и он сполз по стволу наземь и сел, потрясённо глядя перед собой застывшим взглядом. Собака лизала ему лицо, а он вяло чесал ей шею и похлопывал по спине. Запахло мочой. Кажется, испуг был слишком сильным, а пузырь парня — слабым.
Млада ждала, когда он немного оправится. Присев на корточки, она поманила к себе собаку, и Серко дружелюбно обнюхал её руки. А парень вдруг хрипло пробормотал: