Глава двенадцатая

Я начинал всерьез подумывать о том, что дом скрывал, по крайней мере, второго обитателя… а может, обитательницу. Особа эта явно не желала встречи с гостем. Не говоря о прочем, меня она превосходила тем, что знала в доме каждый закоулок. Одним из наиболее надежных, хоть и опасных способов добраться до нее, если она и впрямь существовала, было подсматривать за стариком в его безостановочных хождениях по дому. Казалось, что хозяин буквально не находит себе места. К примеру, я заметил, что за ужином и сразу после — во всяком случае, всегда в одно и то же время — старик имел привычку вставать из-за стола и исчезать в глубинах дома. Он возвращался, держа в руке тарелку или другой предмет; тем самым он стремился оправдать подобные отлучки, порою бесконечно долгие. Значит, в действительности он удалялся по своим, загадочным причинам. Вначале это вызывало любопытство, теперь, когда мой замысел помалу созревал, мне представлялось неизбежным. Словом, попирая риск, я изготовился последовать за стариком при первом же удобном случае.

Что и назначил на ближайший вечер. Ночь после схода в подземелье я посвятил раздумьям, отдыху и… грезам. Она не принесла мне новостей. Пока я не заснул, шкап и секретный механизм хранили совершенное безмолвье, хоть я и льстил себя надеждой на обратное. Ведь, по моим теперешним догадкам, ночным пришельцем мог быть и не старик.

Весь следующий день прошел без происшествий, в томительном, нетерпеливом ожидании. Довольно странным (лишь до известной степени, учитывая нрав хозяина) мне показалось, что старик за целый день ни разу не притронулся к еде, хоть на здоровье вроде бы не сетовал. Он, как и прежде, исчезал из залы во время нашей трапезы, а главное — был в необычном праздничном наряде. Старательно причесанный и гладко выбритый, в костюме своей далекой юности, он выглядел на диво элегантно, словно заправский щеголь или светский лев. В тот день он отлучался слишком часто и вел себя особенно таинственно. Что до меня, то я испытывал неловкость перед лицом нарядного сотрапезника (из-за своей невзрачной одежонки) и терпеливейше сносил его причуды.

Настал желанный вечер, а затем и час, когда старик обычно отлучался. И вот он встал, взглянув на кривобокие настенные часы с тяжелым маятником, скрипевшим как немазаное колесо. Черт побери, подумал я, присматриваясь к старику, как будто на свидание собрался. Тем лучше. Хозяин удалился, взяв, как обычно, лампу, а меня оставив при свете каминного огня. Спустя мгновение бесшумно встал и я. Старик прошествовал к поварне, но, не дойдя немного, свернул направо к неведомым мне комнатам и комнатушкам. Я — вслед за ним на цыпочках. Казалось, это невозможно, и тем не менее я очутился в незнакомой части дома.

Выходя из залы, хозяин жестом отослал собак, велев им ждать. Так, впрочем, в это время он поступал всегда. Иначе моя уловка была бы неосуществима. Она и без того была до крайности затруднена, поскольку очень скоро хозяин начал плотно закрывать все двери. Он даже оборачивался и недоверчиво глядел вокруг, хотя и не подозревал о слежке. По счастью, двери отворялись тихо, а кое-где меня скрывала его же собственная тень. Почти везде лежали мягкие ковры: все это, заодно со звучным скрипом его лоснящихся сапог, способствовало моему движенью.

Так мы дошли до небольшого коридора иль прихожей. Все выдавало здесь достоинство и роскошь: местами облупилась вздувшаяся роспись стен, охотничьи трофеи, шандалы с ручками, окошко полусводом над дверьми, глазурью отливают стекла закругленных окон. Пожалуй, эта четверть дома и впрямь была господской. При виде устилавшего весь пол большого желтого ковра, на удивление не очень обветшалого, я с трепетом остановился.

У светло-голубой двери старик немного задержался и, обернувшись, посмотрел по сторонам. Каким-то чудом я успел укрыться в темной нише. Все поведение хозяина красноречиво говорило о ревностном желании отгородиться от сторонних глаз. Я с ужасом представил страшный гнев, который охватил бы старика, застань он здесь меня. Ну и пускай, тем хуже для него. Теперь уж я не поверну назад.

Тут он толкнул расписанную дверь. Похоже, эта комната была его конечной целью: сапожный поскрип не перенесся дальше, все так же раздаваясь за стеной. Мне предстояло одолеть последнее и самое серьезное препятствие — проникнуть в комнату.

Но так ли это нужно? Если хозяин, как я возомнил, задумал с кем-то встретиться, то почему он до сих пор молчит? А может, этот некто еще не появился? Мне оставалось вслушиваться и наблюдать за стариком в замочное отверстие. За дверью тишина. Размеренно поскрипывали сапоги (и что он мог там делать?). Нервы не в силах были выдержать бездействия. Я двинулся вперед, ведомый лишь полоской света из — под двери.

Припав к замочной скважине, я понял, что разглядеть происходящее могу довольно приблизительно. Поэтому решился испытать судьбу и незаметно просочиться в комнату. Дверь заслоняла плотная портьера. Разомкнутая посредине, словно полуоткрытый занавес, портьера дозволяла видеть лишь маленькую долю комнаты и временами стариковскую фигуру. Как только я войду, портьера превратится в удобное укрытие. Я поджидал, когда старик оборотится ко мне спиной, а скрип его сапог покроет скрежет петель.

Нет смысла говорить, сколь необдуманным и дерзким был этот план, ведь мой хозяин обладал невероятно тонким слухом. Скорее, легче было вкрасться в эту комнату, чем выйти из нее. И все же, будь мой замысел хоть в сотню раз безумней, я не отринул бы его. Признаюсь: малое, что я увидел, заставило меня пойти на самый безрассудный шаг.

Я дожидался подходящего момента. Старик упрямо мерил комнату шагами, как будто и не собирался занимать желаемой позиции. И вот благоприятный миг настал. Решительно, но осторожно я потянул за ручку двери, как можно медленнее повернув ее. Хозяин, видно, погрузился в глубокое раздумье, ибо никак не отозвался на легкий скрип двери. Короткий миг — и дверь закрыта. Я живо юркнул за портьеру, чуть было не попавшись на глаза внезапно обернувшемуся старику. Теперь я мог спокойно оглядеться.

Да, это было подлинно ее святилище. Огромная опочивальня, отличная от прочих помещений в доме своею пышностью и выгодным расположеньем. Но отчего я медлю с описанием отдельных мелочей, пусть для кого-то незначительных подробностей, которые так много говорили моей душе? Любая вещь — будь то игрушка иль постельный полог, расшитые бабуши, пуф рядом с туалетным столиком иль что иное — отчетливо хранила печать ее присутствия с тех самых пор, когда она покинула свою обитель, возможно, много лет назад!

На всем лежала пыль времен, какая-то особенная, мертвенная муть; казалось, даже воздух, сгустившись, сохранил ушедшие движения. Как только я почувствовал, что лишь ее рука могла расположить подобным образом предметы, в моем сознании мелькнула прежняя догадка, впервые переросшая в полнейшую уверенность: она мертва. И точно золотистый траурный поток, по комнате обильно разливался чуть потускневший желтый цвет.

В углу, воздвигнутый на высоту резного лакированного столика, покрытого пурпурным бархатом, стоял большой портрет в коричневатой оправе, окутанной непроницаемой, как ночь, вуалью: изображенного на нем лица не разглядеть. С чего я взял, что это именно портрет? Не знаю, я уже не сомневался, что это был ее портрет. Перед портретом и по бокам — четыре ало-голубые вазы с букетами осенних лютиков, которые я видел и в саду, и в подземелье (быть может, ее любимые цветы, из тех немногих, что произрастали среди суровых гор?). Рядом уже знакомый мне муар, топазовое ожерелье, перчатка с пожелтевшим кружевом, зеленоватая, заметно выцветшая шелковая лента, а также преломленный хлеб и кубок с розовым питьем, казавшимся разбавленным вином. Все это скорбное убранство одновременно вдохновляло и сжимало сердце.

Когда я крадучись проник в покой, старик уже успел возжечь в камине ветки кипариса иль можжевельника. Огонь бесшумно полыхал, распространяя легкий аромат смолы. Поправив напоследок жертвенный огонь, хозяин отступил в глубь комнаты и, приложив ладонь ко лбу, сосредоточился. Затем он что-то взял со столика (мгновение спустя я уловил тончайший запах ладана) и будто окропил рубиновое пламя, произнеся негромко имя — ее, — повергшее меня в смятение и трепет: Лючия.

Семь раз присыпал он огонь и возгласил то имя, и раз от разу голос старика звучал все громче и уверенней. Он опустился в кресло, задул стоявший на соседнем столике светильник и замер в полной тишине. Огненные блики высвечивали его согбенную фигуру. Старик сидел, зажав руками голову, непроницаемый и отрешенный.

Прошло, наверное, немало времени. Огонь изнемогал и наконец совсем зачах. Во тьме поблескивали красновато угли. Старик очнулся, бросил на угли немного ладана и неожиданно заговорил. Дрожащий голос, поначалу приглушенный, окреп и твердо, без надрыва, звучал в почти что непроглядной темноте. То была молитва, молитва долгая неведомому богу (а может, ведомому слишком хорошо?). По обстоятельствам, о коих тут не след распространяться, я приведу ее отчасти. Казалось, что устами старика вещал какой-то чужеродный голос. Слова он подбирал с большим трудом, как будто некто их нашептывал, а он не сразу понимал, как будто, выражаясь более доступно (хотя в ту ночь все представлялось недоступным разуму), старик пытался слиться воедино с тем некто, с памятью его и существом иль сутью. Не знаю, как объяснить мои сумбурные и путаные впечатленья, но знаю, что воспринял его слова и даже разобрал их, как всякие другие. Как ее слова.

Загрузка...