Осенняя история

Глава девятая

Подобно первой, эта комната была объята полумраком, хоть света и хватало, чтобы осмотреться. Пока неясным оставалось ее предназначение. Здесь я увидел то, чего, пожалуй, в доме не было нигде, а именно предметы обстановки и обихода, которыми, как видно, все время пользовались: утробистый комод, старинный инкрустированный туалетный столик, полуоткрытую конторку, забитую бумагой и всякой мелочью. Господствующим цветом в комнате был желтый; им изобиловали стены, обивка мебели, напольные ковры. Повсюду был разлит все тот же запах человека, почти что тонкий аромат. Теперь он был еще сильней, и я, казалось, подошел к его источнику. Насторожился, однако быстро понял, что в покое не было других дверей, поэтому поблизости никто не мог скрываться. Скорей меня застигнут, продвигаясь следом, значит, надежд на бегство нет. Но, оказавшись здесь, я, невзирая ни на что, решил остаться.

Первым делом я осмотрел ту стену, которую считал перегородкой между моей и этой комнатой. В нее вминался мощный гардероб со створками, расписанными под буйную растительность. Похоже, он располагался напротив моего стенного шкапа и был такого же размера. Открыв его, я поначалу не заметил ничего особенного. Вот только улетучились куда-то полки, а вместо них торчали осиротелые штырьки. И, словно не удовлетворясь, мой взгляд упал на две доски, небрежно прислоненные к комоду, как будто лишь на время. Они и были полками из гардероба.

Все говорило мне о том, что оба шкапа срослись спина к спине, скрывая тайный ход. Осталось выискать его.

Возобновив осмотр, я обнаружил, что задняя перегородка заходит внутрь на толщину брусков, прибитых по углам. Но где запрятан механизм, сдвигавший в сторону отрезок стенки (если, конечно, здесь применено традиционное приспособленье)? В недрах гардероба я не приметил ни одной зацепки для пальца иль руки. Зато, взглянув на боковые стойки, увидел необычный гвоздь, торчавший явно не на месте. Я попытался надавить на шляпку, но металлический пупырышек не поддавался. Тогда мне удалось поддеть ее ногтями, и шляпка вылезла наружу на пару сантиметров. Одновременно от верхней части стойки бесшумно отвалился деревянный кубик, обнаживший металлическую кнопку. Она послушно уступила ровному нажиму: медленно и тихо поворотилась стенка гардероба, но не на собственной оси, а с помощью искусно вделанных петель, благодаря которым, подобно створке, должна была открыться прямо на меня. С тревогой я ожидал, когда же механизм закончит поворот, не исключая, что ход мог вывести в другую комнату. Но нет: за переборкой открылась именно моя.

Последние сомнения рассеялись: ночное происшествие — не плод моей фантазии. Кто-то пытался подойти ко мне, пока я спал. Встревоженный пружинным лязгом, он удалился, так и не исполнив своего намеренья.

Только какого? И кто это мог быть, как не старик? В конце концов я сделал вывод (рассуждая здраво), что в доме жил один старик, и лишь ему я должен приписать те мелкие приметы, которые указывали на постороннее присутствие. Второй вопрос я, следовательно, посчитал решенным. Первый мне предстояло разрешить. Но не сию минуту. Сейчас важнее побыстрей уйти, не дожидаясь нежелательных сюрпризов. Дабы не вызвать подозрений, я надавил на кнопку механизма, вогнал на место гвоздь, и хитроумное устройство вернулось в прежнюю позицию.

Я направлялся к выходу, когда через неплотно пригнанные жалюзи пробился солнца луч, сразив ярчайшим светом вещь, которая была наброшена на спинку стула. Она невольно привлекла мое внимание. То был слегка потертый отрез богатой ткани, тафты или муара. Ткань показалась мне знакомой. Я судорожно рылся в памяти, как будто именно она должна была прийти мне на подмогу. Внезапно я ее узнал: муаровая шаль с портрета. Сказать по правде, я не до конца уверился в своей догадке (ведь сам портрет изрядно потемнел), однако чувствовал, что так оно и есть.

Непросто передать мое волнение. Значит, та женщина еще жива и, надо полагать, бывает в этой комнате. А легкий аромат — ее благоуханье? Возможно, это лишь реликвия? Немного замечтавшись, я не думал, что живая она не будет походить на женщину, которую я как бы знал. Я говорил о ней с самим собою, словно она сошла с портрета, словно иною жизнью и не жила.

Я с трепетом рассматривал непритязательный отрез, который благоговейно возвратил на место. Им зачарованный, я начисто забыл о том, что должен поскорее уходить. Привычное томительное чувство, что за тобой следят, вновь вывело меня из неподвижности. Я обернулся: передо мной стоял старик.

Едва ли мне удастся описать его негодование. Хозяин был мрачнее тучи; взгляд полон бешеного гнева и лютой ненависти. Невыносимый взгляд. Прежде чем я успел моргнуть, он бросился ко мне и, весь дрожа от ярости, схватил за руку. В неистовстве он дико скрежетал зубами. Ни разу мне не доводилось видеть подобного остервенения, почти нечеловеческого. Его свирепый вид наполнил душу леденящим ужасом. А это было лишь прологом грядущей бури!

Когда, трясясь и запинаясь, старик заговорил, его слова вдруг полились с какой-то небывалою свободой.

— Сударь! — взревел он. — Я уж имел однажды случай указать на вашу вопиющую бесцеремонность. Ныне я во всеуслышание объявляю, что вы наглец, невежа и мошенник! Что ваши действия не выразить словами! Что… вы… вы… незамедлительно покинете сей дом, клянусь! — И ну честить меня подобными любезностями.

Признаюсь, я готов был на него накинуться, но удержался по двойной причине. Первая не делала мне чести: меня остановило присутствие собак. Увидев, как хозяин встряхнул пришельца, собаки грозно двинулись ко мне. Вторая, более достойная, питалась чувством уважения и благодарности, которое я продолжал испытывать к хозяину. И я безропотно сносил головомойку.

Тем временем старик, не церемонясь, толкал меня к двери. Я попытался его задобрить, измысливая небылицы о том, что заблудился в лабиринте комнат, но мой хозяин был не столь наивен, чтобы поверить в эти россказни. Мы вышли через анфиладу в коридор. Старик подвел меня к вершине лестницы и отпустил.

— Ступайте, сударь, ступайте сей же час, и да простит Господь вашу несносную назойливость! — сказал он внешне сдержанно, но оттого не менее зловеще. Затем увлек меня с собой, и мы спустились в залу. Вместо того чтобы перекипеть, он все сильнее распалялся, хоть и держал себя в руках.

— Ступайте же, ступайте, — твердил он приглушенным голосом. Затем проворно сунул мне ружье, стоявшее в углу, и подтолкнул к дверям.

Теперь, однако, я как никогда хотел остаться и пребывал поэтому в немалом замешательстве. Ведь оставаться уместнее всего с согласия хозяина. Но рассудив, что крайний способ, каким проник я в дом той первой ночью, вторжением едва ли назовешь (мне б не войти, когда бы этого не захотел хозяин), я преисполнился достойного смирения и нарочито обратился к старику в его же собственной манере:

— Извольте, сударь, я уйду, — и я действительно шагнул к дверям, — но к вам, пришедшему на помощь незнакомцу в трудный час, я искренне питаю чувство благодарности и сохраню отрадные воспоминания об этом доме. Однако прежде попытаюсь оправдаться, — прибавил я, — за то, что вы заслуженно назвали несносною бесцеремонностью или того похуже.

Все в том же духе, я с полной откровенностью заметил, что не усматриваю ничего предосудительного в моем желании по — обстоятельней узнать то место, куда меня забросила судьба («Вернее, ваше сумасбродство!» — прервал старик, зловеще усмехнувшись); а, во-вторых, он сам ни разу не препятствовал открыто моим передвижениям по дому.

Скорее из учтивости старик нетерпеливо выслушал мои резоны, ничуть его не тронувшие. В мою поддержку из долины внезапно донеслась пальба. Там, видно, шла охота на такого же несчастного, как я, иль на заблудшую в горах скотину. Мы замерли. Довольно скоро залпы смолкли. В подобной ситуации они пришлись весьма ко времени. Прогнать меня из дома означало подвергнуть неминуемому риску. Хозяин это понимал. С видом человека, который уступает по необходимости и знает, что немедленно раскается в своем великодушии, он заключил:

— Ну ладно, вот только как бы мне не пожалеть об этом! Однако, сударь, первая же выходка в подобном роде окажется для вас на самом деле роковой.

Промолвив это, он удалился.

Ни много и ни мало — роковой! И все-таки я начал понимать: в речах хозяина напыщенными были лишь слова.

Я чувствовал себя на редкость неуютно. Заморосил холодный дождь, накрывший близлежащее нагорье. За ним угадывалась неоглядная долина, казавшаяся безмятежной. Стрелявшие, должно быть, отошли довольно далеко: глухие отзвуки ружейных залпов долетали с далекой оконечности плато. Я понемногу успокоился.

И размышлял над утренней перипетией. Во пре со стариком я с умыслом не помянул о шкапе, хоть это и явилось бы моим полнейшим оправданием и вместе тягостным укором старику. Тогда б его надменный гнев заметно поубавился. Но в интересах моих дальнейших разысканий я промолчал. Меня немало удивило загадочное поведение хозяина. Сначала под покровом ночи старик пытается проникнуть в мой покой, а уж наутро готов прогнать меня из дома. Что за причина толкала старика? К тому же ночью? Едва ли он надумал причинить мне зло; будь у него на это веские мотивы, расправиться со мной он мог и по-другому. Явных доказательств его намерений пока что не было. Бесспорно, именно старик нажал на кнопку механизма потайного хода, но это не доказывало, что он хотел прокрасться в спальню. А если все-таки непрошеным полночным гостем был не он? Пустые домыслы! Ужели сами обстоятельства не выступали в роли доказательств? Иначе оставалось вновь предположить, что в доме существует загадочный жилец, скрывавшийся от посторонних глаз.

При этой мысли у меня забилось сердце: кем мог быть тот второй жилец, как не?.. Ведь хозяин столь ревностно печется о каждой мелочи, принадлежавшей таинственной особе или его, а если до конца быть откровенным, ее касавшейся. Впрочем, оставим безрассудные предположения и возвратимся к нашей повести.

Я, как и прежде, блуждал в потемках. Дождавшись ночи, я уповал, что хоть она прольет немного света на эту тайну, и принял про себя коварное, но твердое решение не пасовать перед угрозами хозяина и продолжать свой поиск. Что именно я ожидал найти — нет смысла говорить: я этого и сам не ведал. Отныне я объявил хозяину негласную войну, точнее, приготовился к непримиримой, даже низкой розни, оправданной, как мне казалось, его подспудным двоедушием. Теперь мне следовало действовать сугубо осмотрительно.