Ошибка каскадера

1. Школа

В 1975 году, когда Андрюше Земцову исполнилось четыре года, его отец бросил свою семью. Мать отца осталась вместе с ними. У них была большая комната, уставленная поизносившейся и только необходимой мебелью. Единственным украшением комнаты был большой разлапистый фикус в кадке, над которым бабушка тряслась, а маленький Андрюша ненавидел и при удобном случае писал в кадку. Но фикус только больше разрастался. Жили они в коммунальной квартире на пятом этаже огромного сталинского дома, раскинувшегося на Московском проспекте, напротив тоже огромного памятника Ленину, установленного по другую сторону проспекта. Жили они очень бедно: мама зарабатывала совсем мало, бабушкина пенсия была близка к нулю, а отец помогал в основном обещаниями принести деньги в следующий раз — официально они не были разведены, поэтому алименты он не платил, но в комнате был прописан. Мама работала в психиатрической больнице уборщицей и приходила с работы очень поздно. Худая, изможденная тяжелой работой женщина, к тому же болезненная, она была очень тихая и очень мягкая. Характером Андрюша пошел в нее: такой же немногословный, спокойный и не то чтобы мягкий, но с врожденными чувствами такта и справедливости. А вот внешне он стал вылитый отец: высокий, широкоплечий, с длинными боксерскими руками и с грубыми, неправильными чертами лица. Он обожал свою мать и бабушку и с презрением относился к отцу. Появлялся тот у них крайне редко и всегда подвыпивший, и Андрюша, повзрослев, всегда был настороже, чтобы не дать маму в обиду.

В школе друзей у Андрюши не было — для мальчишек он был слишком скучен и неповоротлив, к тому же они его боялись, а девочки считали, что он слишком некрасив и зануден. И только Тамара Кузнецова — самая красивая девочка в классе — была не согласна ни с теми, ни с другими. Ей нравилось его грубое лицо, которое она считала мужественным, а его молчаливость делала его намного взрослее шумных и неугомонных одноклассников. Андрей же, когда смотрел на Тамару, всегда испытывал ощущение восторга от ее, как ему казалось, неземной красоты: высокая, стройная, с длинными пшеничными волосами, прикрывавшими спину и падающими на лоб чуть ли не до самых глаз — зеленых и широко открытых. А то, что она была самовлюбленной, эгоистичной и смотрела свысока на окружающих, — он все это отлично знал, но поделать с собой ничего не мог. Он любил ее — такой, какая она есть. Просто любил. И очень боялся, что она вдруг возьмет и перестанет его замечать. Но Тамара не собиралась его покидать. Андрей своей мужественностью всегда выделялся среди остальных мальчишек, а она сама — среди всех девчонок, что делало их самой заметной парой в школе. А Тамара всегда любила выделяться. Но именно поэтому подружек у нее никогда не было: девочки считали ее зазнайкой и высокомерной выскочкой. Ее отец занимал большой пост в Ленинградском обкоме партии с соответствующими привилегиями, поэтому она одевалась намного лучше всех и жилищные условия у нее были намного лучше всех: в то время как большинство учеников ютилось в коммуналках, у ее семьи была огромная трехкомнатная квартира, где ей принадлежала собственная, и довольно большая, комната.

Федор Сергеевич Кузнецов был наследственным партийным работником. Его отец, Тамарин дед, Сергей Степанович Кузнецов, питерский рабочий, еще в 1905 году швырял булыжники в царских жандармов, а затем в 1914 году был отправлен на фронт воевать с немчурой. Когда в царской армии начались брожения, он сразу же к ним присоединился и вскоре сам начал заниматься агитационной работой, к которой у него оказались немалые способности. Став непримиримым большевиком, Серега Кузнецов принял кипучее участие в великой революции, а затем пошел в Красную армию, где с радостью рубил шашкой беляков. После окончательной победы пролетариата он продолжал свою революционную деятельность уже в должности руководителя продотряда, лично расстреливая так называемых кулаков, а когда с зажиточным, то есть истинно трудовым, крестьянством было покончено, он получил должность партработника на крупном ленинградском заводе и быстро зашагал вверх по партийной лестнице. Его сын Федька Кузнецов, сначала активный комсомолец, затем молодой партиец, зашагал по партийной лестнице еще быстрее и к тридцати годам уже занимал (правда, не очень значительный) пост в одном из ленинградских райкомов партии. Однажды в Смольном на одном из праздничных вечеров, посвященном годовщине Великого Октября, его подозвал к себе заведующий отделом идеологии Ленинградского обкома партии. Рядом с ним стояла очень высокая, очень худая, с удлиненным лицом девушка, в длинном несуразном платье ярко-красного цвета, с большим синим бантом на груди, еще больше подчеркивающим ее вытянутое лицо. Обкомовец представил Федору Кузнецову свою единственную дочь Лизоньку и предложил сесть на концерте с ними, так как его дражайшая половина занемогла и осталась дома. Ликующий Федор зашагал за ними, прекрасно сознавая, что у партийных работников вообще, а такого ранга особенно, ничего просто так не делается. Так оно и случилось. После концерта в Смольном Федора вскоре пригласили на празднование Лизонькиного дня рождения. Потом начались свидания. В то время, когда произошло знакомство Федора с Лизой, у него был довольно продолжительный роман с завучем средней школы — очень красивой, очень умной и очень его любившей, но бывшей замужем. Федор сам был в нее не на шутку влюблен и настойчиво требовал, чтобы она разошлась, на что та наконец решилась и объявила об этом своему мужу. Но какой бы красавицей она ни была и как бы он ее ни желал, завуч школы есть завуч школы, а дочь секретаря обкома… Да как тут можно колебаться!

Свидания Федора с Лизой продолжались недолго, и буквально через месяц состоялся серьезный разговор с обкомовцем, который напрямую поинтересовался дальнейшими планами молодого партработника, касающимися его дочери. Федор, давно ожидавший этого разговора, сказал, что как раз собирался попросить у уважаемого Леонида Кирилловича руки его дочери, которую он очень любит. Обкомовец благосклонно дал свое добро, но сразу предупредил, что если заметит за зятем хоть что-то порочащее образ советского человека, к тому же партийного работника, — сотрет в порошок! Еще до свадьбы — чтобы не разводить кумовства — обкомовец перевел Федора из райкома в горком партии на такую же должность в идеологическом секторе — ну, конечно, с перспективой перехода в Ленинградский обком.

Внешность жены Федор воспринял как жизненную необходимость и, несмотря на предупреждения высокопоставленного тестя, довольно быстро завел себе молоденькую любовницу, живущую в пригороде, куда он довольно часто наведывался, отправляясь в командировки по области.

Когда его жена забеременела, Федор не на шутку забеспокоился о внешности будущего ребенка: если родится девочка, то как бы она не пошла в жену — сам он был высоким интересным мужчиной, на которого частенько заглядывались женщины. Поэтому, навестив жену в родильном доме после рождения дочери, он с облегчением вздохнул: ему протянули нарядный кулек, в котором лежал маленький ангелочек. Когда ангелочек превратился в красивую, с прекрасной фигурой девушку, Федор Сергеевич стал подумывать о будущем зяте, который, естественно, должен был происходить из достойной семьи. Но Тамара вдруг привела в дом своего одноклассника, чуть ли не оборванца из никакой семьи — мать уборщица! И что самое ужасное: его красавица дочь была в этого голодранца явно влюблена. «Слава богу, хоть не еврей», — усмехнулся про себя Федор Сергеевич Кузнецов, который был махровым антисемитом по должности, по убеждению и по наследству: его отец был пламенным революционером и единственное, что его не устраивало в революционном движении, — это засилье в нем жидов. Тем не менее это не помешало Федору Кузнецову уже в солидном возрасте, когда дочери исполнилось шестнадцать лет, обзавестись новой, молоденькой любовницей — еврейкой Фаиной. Когда же она забеременела и отказалась делать аборт, Федор посоветовал ей ехать рожать в Израиль. Фаина крепким русским матом послала идеологического работника подальше и уехала рожать в Америку.

Тамара росла в семье единственным ребенком и к тому же была не только красавицей, но и достаточно умной и очень практичной («Вся в меня», — с гордостью думал Кузнецов-старший), поэтому ей все разрешалось и предоставлялось по первому ее требованию. Но обвинений одноклассниц в своей высокомерности она не принимала. «Чтобы угодить этим замухрышкам, я должна ходить в ширпотребе? Нетушки! Плевала я на них — пусть завидуют».

Однажды, уже в десятом классе, они пошли после уроков к Андрею. Мама его была на работе, а бабушка нянчилась с правнучкой у его сестры Тани, которая жила с мужем. Они впервые остались вдвоем и одновременно сразу разволновались и растерялись. Андрюша предложил напоить Тамару чаем, но она нервно покачала головой и села на диван. Андрюша с заколотившимся сердцем сел рядом и осторожно, чуть ли не трясущейся рукой обнял ее за плечи. Тамара повернула к нему голову, долго смотрела на него, затем медленно приблизила к нему лицо и слегка прикоснулась губами к его губам. Потом откинула голову, посмотрела ему в глаза и опять потянулась к его лицу. Андрюша притянул ее к себе и крепко поцеловал в губы. «Нежнее, пожалуйста, милый», — прошептала Тамара. «Извини», — в ответ прохрипел Андрюша и уже как можно легче и нежнее полуоткрытым ртом прижался к ее приоткрытому рту. Он не отпускал ее губ так долго и целовал их так нежно, словно был опытным любовником, хотя целовался первый раз в своей жизни. Во время поцелуя его рука неуклюже расстегнула ее кофточку, и он стал целовать ее шею, плечи, грудь. У нее закружилась голова, и она почувствовала, как ее тело охватывает сладкая истома. И как сквозь туман, она подумала, что если он сейчас пойдет до конца, то сопротивляться ему она не сможет. Но он вдруг остановился и срывающимся голосом прохрипел: «Давай больше не будем». Тамара сразу отпрянула, покраснев от своих, как ей показалось, грязных мыслей, и таким же глухим голосом прошептала: «Конечно… Спасибо, Андрюша». Теперь каждый раз, когда у него никого не было дома, они после уроков шли к нему и до изнеможения ласкали друг друга. Но каждый раз, когда они чувствовали, что еще немножко — и им будет не остановиться, они останавливались.

Как-то их преподавательница по литературе Плана Владимировна (названная так в честь одного из советских планов), которая была их классным руководителем и которую все ученики, даже двоечники, очень любили, задала им на дом написать сочинение. Тема была свободной, и каждый ученик мог написать все, что ему будет по душе, — без ограничений, но, разумеется, в рамках приличия. Через несколько дней, раздавая проверенные сочинения, Плана Владимировна объявила, что на этот раз она поставила только одну пятерку. Она извинилась перед ребятами, которые эту пятерку справедливо заслужили, и сказала, что она сейчас попросит разрешение у Андрюши Земцова прочитать его сочинение и тогда ребята поймут, почему она так поступила. Ребята в классе недоуменно переглянулись, а потом как по команде повернули головы к Земцову. Тамара, сидящая с ним за одной партой, тоже недоуменно посмотрела на Андрюшу.

— Ну что, Земцов? Разрешаешь прочесть? — улыбаясь, обратилась к нему учительница.

— А мне то что, — буркнул Андрюша и отвернулся к окну.

Плана Владимировна взяла со стола Андрюшино сочинение и стала читать.

«Ворон и фиалка», сказка

В одной очень большой стране, на самой ее окраине, раскинулся лес. Не так давно по нему прошелся огонь, и все живое вынуждено было покинуть лес. И только одинокий обгоревший ворон решил никуда не улетать и остался. Почему — он и сам не понимал. Вероятно, он очень любил этот лес, где родился и провел свою счастливую и беззаботную жизнь и где решил умереть, пусть и в полном одиночестве. Бо́льшую часть времени он проводил на одном из обгоревших деревьев, закрыв глаза и вспоминая, какая у него была беспечная молодость. Но ему все же нужно было есть, а с едой с каждым днем становилось все хуже и хуже, и он все чаще и чаще возвращался на свое дерево голодным. В одно из таких возвращений он заметил на земле, посреди обгорелой травы, пронзительно-голубое пятнышко, словно от неба откололся крошечный кусочек и упал на землю. Он стал кружиться над ним, спускаясь все ниже и ниже, пока не увидел, что это был необыкновенной красоты цветок. Тогда он сел на землю и подошел к нему.

— Кто ты? — спросил он.

— Я фиалка, — ответил цветок.

— Как ты здесь оказалась? — спросил ворон.

— Не знаю. Просто родилась здесь, — ответила фиалка.

— Я тебя раньше никогда не видел. Я вообще таких красивых цветов никогда не видел, — восторженно сказал ворон.

— А я давно за тобой наблюдаю, — сказала фиалка и, помолчав, добавила: — Я очень скучаю, когда ты долго не пролетаешь надо мной… И всегда боюсь, что ты куда-нибудь улетел и я тебя никогда больше не увижу.

— Ты скучаешь по мне? Почему? — удивился ворон.

— Потому что ты мне очень-очень нравишься. Я тебя полюбила, — сказала фиалка и покраснела.

— Меня?! — дрожащим от волнения голосом спросил ворон. — Как меня можно полюбить? Я весь обгорел, отощал… А ты такая необыкновенная, такая юная, такая красивая… Нет, тебе это просто показалось. Меня нельзя любить.

— Позволь мне решать, кого мне любить. И при чем здесь твой вид? Ты бы посмотрел на себя в полете. Я сначала подумала, что ты ястреб или орел.

— А я оказался простым вороном.

— И очень глупым, — сказала фиалка. — Я тебя люблю таким, какой ты есть, и никто мне больше не нужен. А ты? Ты бы смог полюбить меня? — опять покраснев, спросила фиалка.

— Как ты можешь такое спрашивать! Я бы прямо сейчас отдал за тебя свою жизнь! — вскричал ворон. А потом усмехнулся: — Правда, она и гроша не стоит.

Я не буду описывать, о чем они потом говорили, и как, преодолевая свою робость и страх, ворон в первый раз поцеловал фиалку, и как счастливо они потом зажили. Фиалка с каждым днем становилась все прекраснее и веселее, а ворон с каждым днем все больше и больше худел, потому что кормиться в лесу ему уже было совсем нечем. Когда фиалка наконец очнулась от своего счастья и увидела, что происходит с вороном, она ужаснулась.

— Прости меня, любимый. Я самая настоящая дрянь и эгоистка. Я, кроме своей любви, ничего не замечаю. Лес окончательно умер, и ты все время возвращаешься с охоты ни с чем, а я думаю только о своей любви. Тебе придется улететь из этого леса.

— Ты думаешь, что ты говоришь! — вскричал ворон. — А ты?!

— А я останусь здесь. Другого выхода нет, — сказала она, и по ее прекрасному стеблю потекла слеза.

— Ни за что! Я ни за что не оставлю тебя! — вскричал ворон. — Да и какая разница, без тебя я умру на следующий же день.

— Хорошо, — сказала фиалка. — Тогда мы полетим вместе.

— Но как? — удивился ворон.

— Очень просто. Ты освободишь меня из земли, возьмешь в свой клюв, только нежно, пожалуйста, очень нежно, и мы полетим искать себе новый дом.

— Ну конечно же! — вскричал ворон. — Это так просто, а мне не пришло в голову.

Он был так ослеплен этой идей, что даже не подумал, к чему она приведет. Фиалка нежно улыбнулась ему, пытаясь скрыть свою грусть, потому что она-то прекрасно понимала, чем это все закончится. Ворон, как только мог, осторожно освободил фиалку из земли и взлетел в небо. Он изо всех сил размахивал своими крыльями и, как когда-то говорила фиалка, чувствовал себя ястребом или, может быть, даже орлом. Так они летели целый день без остановки. Ворон все время поглядывал на свою фиалку и к концу дня стал замечать, как ее нежные пронзительно-синие лепестки поникли и побледнели. Ворон подумал, что она очень устала и замерзла, и решил спуститься на землю. Спустившись, он осторожно положил фиалку на траву, прикрыл своим обгорелым крылом, нежно прошептал: «Спи» — и мгновенно заснул сам.

Когда он проснулся и поднял свое крыло, он увидел, что фиалка вся съежилась и почернела.

— Что с тобой, моя любовь? Что с тобой? — в ужасе закричал он.

Но фиалка не отвечала. Она не могла ответить, потому что умерла под самое утро. И тут ворон понял, что он наделал, это ведь было так очевидно — фиалки не могут жить без земли, и даже любовь не спасает их. Ворон не мог плакать, не мог страдать — он вообще ничего не мог. Все, что он смог, — это лечь рядом со своей любимой, накрыть ее крылом и к вечеру умереть.

Учительница закончила читать, положила листочки на стол и осмотрела притихший класс. Все как один, ребята повернулись к парте, где сидели Андрюша с Тамарой.

— Это ты о нас? — наклонив к нему голову, шепотом спросила она.

Андрюша резко кивнул и опять отвернулся к окну.

— Кузнецова, — обратилась к Тамаре учительница, — твой отец ведь занимается идеологией в обкоме партии?

— Да, — сказала Тамара, вставая из-за парты.

— Покажи ему. Может быть, он передаст эту сказку в какой-нибудь литературный журнал. Я убеждена: она стоит того, чтобы ее напечатали.

— Хорошо, Плана Владимировна.

После уроков они пошли к Андрею.

— Не знала, что ты такой чувствительный, Андрюшенька, — сказала Тамара, когда они вышли из школы. — А почему твоя сказка такая грустная?

— Так получилось, — пожал плечами Андрей.

— Если она о нас, тогда ты дурачок! У нас с тобой все будет классно! — твердо заявила Тамара и шлепнула его портфелем по спине.

Придя к нему, они сразу забрались на свой диван. И когда они погрузились в свои ласки и Андрюша, дойдя до своего предела, стал выпрямляться, Тамара задержала его руками и, глядя прямо ему в глаза, очень серьезно спросила:

— Ты ведь на мне женишься?.. Правда?

— Конечно, — так же серьезно ответил Андрей.

Тамара продолжала, словно испытывая, смотреть на него, потом притянула к себе и обожгла своим шепотом:

— Тогда, пожалуйста… не останавливайся… Я хочу до конца…

Отцу Тамара сказку, конечно, не показала: она знала, что он даже читать ее не станет.

В этом же году, в десятом классе, в их жизни одно за другим произошли два знаменательных события, связанных друг с другом и переменивших их судьбы. Первым событием для Тамары и Андрея стал приход в их 10-й «А» класс ученика со странным именем Авиэль. Фамилия у него была Эпштейн, и он стал единственным евреем в их классе. Тамаре сразу понравилось его утонченное лицо с широко раскрытыми чернущими глазами и длиннющими, как у девушки, ресницами; голову покрывала буйная шапка иссиня-черных волос. Тамара никогда не любила красивые мужские лица — они ей казались слащавыми, но лицо Авиэля скорее было ангельским, чем сладким. На переменке они с Андрюшей подошли к новичку.

— Привет, — сказала Тамара, протягивая руку. — Меня зовут Тамара, а это Андрюша, мой друг.

— Здоро́во, — протянул руку Андрей. — У тебя необычное имя. Никогда не встречал.

— Я знаю, — чувствуя боль от крепкого пожатия Андрея, но не подавая вида, ответил Авиэль. — Это в честь дяди. Он умер во время блокады. Вообще-то все меня зовут Авик.

— Смотрите, у них тоже жидяра появился, — широко оскалясь своим огромным ртом, протянул Колька Федорчук из соседнего 10-го «Б» класса своему однокласснику Витьке Стрельцову и тут же отлетел к стене от удара Андрея в грудь. Ударившись о стену, Колька медленно сполз на пол, а Витька тут же дал стрекача.

— Ты чего?! Охренел? — придя в себя и потирая грудь, прохрипел Федорчук.

— В следующий раз попадешь в больницу, — спокойно сказал Андрей.

— Он у меня борец за справедливость, — то ли с гордостью, то ли с насмешкой произнесла Тамара.

— Спасибо, Андрей, — улыбнулся Авик и не очень уверенно добавил: — Но я тоже могу за себя постоять.

С тех пор они стали неразлучной троицей.

Второе событие, которое тоже было связано с Авиком, началось довольно буднично, а вот его последствия в дальнейшем изменили их жизни. В конце весны, почти перед самыми выпускными экзаменами, Авик впервые пригласил их к себе домой послушать классную пластинку. Он, как и Тамара, тоже жил в отдельной квартире и тоже в трехкомнатной, но квартира Эпштейнов отличалась размерами и скромностью обстановки. Почти все стены были заставлены книжными шкафами. Когда они вошли, отец Авика Григорий Исаевич Эпштейн сидел в гостиной в кресле с большим блокнотом на коленях и что-то записывал. Услышав открывающуюся дверь, он поднял голову.

— Я думал, ты в театре, — удивленно глядя на отца, сказал Авик.

— Извини, малыш, репетиция отменилась, — вставая с кресла, ответил Григорий Исаевич.

Вошедшие с сыном юноша и девушка были, скорее всего, его возраста, но выглядели старше, особенно мальчик: высокий, широкоплечий, с довольно грубым, но, несмотря на это, притягивающим к себе лицом, вызывающим доверие и симпатию; у девочки была прекрасная фигурка, яркое и даже красивое лицо, но с какой-то необъяснимой червоточинкой, отчего при взгляде на нее возникало скорее ощущение настороженности, нежели очарования. «Вместо того чтобы наслаждаться девичьей красотой, ищу в ней изъяны. Первый признак старости!» — с горечью подумал Эпштейн.

— Да вы проходите, не стесняйтесь. Я пойду к себе в кабинет.

Отец Авика работал главным режиссером Ленинградского драматического театра и по совместительству вел курс актерского мастерства в театральном институте.

— Папа, познакомься — это Тамара, а это Андрюшка. Помнишь, я тебе о них говорил?

— Рад познакомиться, — улыбнулся Григорий Исаевич, пожимая руку Тамаре. — Мне Авик рассказал, как вы за него вступились. Очень благородно, молодой человек, — обратился он к Андрею, протягивая ему руку. — Ну, молодежь, вы тут развлекайтесь, а я пойду к себе поработаю, — добавил он и направился к двери в кабинет, но, не доходя, остановился. — Послушайте, ребята, у меня к вам есть предложение. Вы любите рыбачить?

— Не-ет, — протянула Тамара. — Это же скукота.

— Ну как сказать, — улыбнулся Григорий Исаевич. — Ну а вы? — продолжая улыбаться, обратился он к Андрею.

— Не знаю. Никогда не пробовал, — пожал плечами Андрей.

— Признаться, я тоже. Но здесь дело не в самой рыбалке, а где она будет и с кем. Вы были когда-нибудь на Карельском перешейке? — спросил Григорий Исаевич.

Друзья в ответ покачали головами.

— Вот видите. А место это красоты необыкновенной. И повезет нас туда мой хороший знакомый — киноактер Георгий Жженов. Наверняка слышали о таком? — спросил Григорий Исаевич. Жженов, в прошлом актер ленинградского театра, которым руководил Эпштейн, когда появлялся в Питере, всегда встречался со своим бывшим худруком, которого очень ценил и как режиссера, и как человека.

— Конечно! Он в «Ошибке резидента» играл и совсем недавно в «Конце вечности», — сказал Андрей.

— Андрюшка у меня вообще на кино помешанный, — насмешливо проговорила Тамара и потрепала Андрея по голове.

И ее собственническое «Андрюшка у меня», и как снисходительно она взъерошила волосы у мальчика, заставив того отстраниться, покоробили Григория Исаевича, да и, как он заметил, обоих мальчиков тоже.

— Давайте тогда сделаем так. На рыбалку мы с Георгием Степановичем едем в воскресенье рано утром — мне надо на вечерний спектакль вернуться, — так что в субботу милости просим: ночуйте у нас. И вы, Тамара, если передумаете, разумеется, тоже — места всем хватит.

— Не-а, не передумаю. В кино лучше пойду.

Григорию Исаевичу сразу бросилось в глаза, что его Авик расстроился отказом девушки, а лицо Андрюши оставалось непроницаемым. «Или ему действительно безразлично, или умеет играть», — подумал Григорий Исаевич, что, на его профессиональный взгляд, было еще лучше.

В субботу Андрюша остался ночевать у Авика. Мать Авика умерла давно, но в доме совершенно не чувствовалось отсутствие женщины: было чисто, аккуратно и уютно. Авик сам постелил ему на диване в гостиной. Впервые в своей жизни Андрей ночевал не дома, и ему было все непривычно: и накрахмаленное до хруста постельное белье, и мягкий диван, и отсутствие бабушкиного храпа в узкой нише, где их кровати стояли спинка к спинке. Он долго не мог заснуть и думал о том, о чем раньше никогда не задумывался: насколько убого живет его семья, как тяжело работает его мать — больная женщина, которую давным-давно бросил его пьяница отец; что он вместо матери, которая, придя домой, просто валится с ног, сам убирает всю их коммунальную квартиру, когда приходит их очередь; что у него никогда не было даже выходной рубашки, не говоря уже о вторых брюках; а главное, что он никогда не знал, что такое наесться досыта. Он не испытывал чувства зависти — оно было ему просто незнакомо, но тем не менее он твердо решил, что, когда вырастет, он будет жить вот так, как живут Авик и его отец. Правда, как у него это получится, он сейчас себе не очень представлял. О том, чтобы поступать в институт, он никогда не задумывался. В его семье высшего образования ни у кого не было, да и учился он весьма посредственно. На школьных уроках (кроме литературы) он витал в облаках: его парта была около окна и он периодически поглядывал в него, рассматривая прохожих и придумывая про них разные истории. «Ничего, рабочие тоже хорошо зарабатывают и нормально живут, если не пьют, как мой отец…» — успокоил он себя и заснул.

Была еще глубокая ночь, когда Григорий Исаевич с трудом растолкал спящих ребят. Они быстро собрались и вышли из дома. Жженов уже ждал их, прислонившись к капоту своей черной «Волги».

— Доброе утро. А где ваши удочки? — широко улыбаясь известной всей стране улыбкой, спросил он.

— Да из нас рыбаки никудышные, Георгий Степанович. Пока вы будете рыбачить, мы с ребятами природой полюбуемся, побродим по лесу, вокруг озера погуляем. Они, оказывается, на Карельском перешейке никогда не были, — сделав нарочито осуждающее лицо, сказал Григорий Исаевич.

— Ну вот сейчас мы это и исправим. Неужели это Авик? — разглядывая Авика, сказал Жженов. — Одно лицо вы, Григорий Исаевич. От одноклассниц, наверное, прохода нет.

— Он у меня однолюб, — потрепал Авика по голове Григорий Исаевич.

Авик недовольно повел головой, освобождаясь от руки отца, и почему-то виновато посмотрел на Андрея.

Чувство вины перед Андреем мучило Авика уже неделю. В прошлую субботу ему неожиданно позвонила Тамара и предложила пойти вечером в кино. Авик с радостью согласился и спросил, договорилась ли она уже с Андрюшкой.

— При чем здесь Андрюшка? Мы что, с тобой не можем вдвоем пойти? Или ты его боишься? — с вызовом спросила Тамара.

— Да нет, не боюсь. Но как-то… — промямлил Авик.

— Никаких «как-то». Я хочу пойти в кино только с тобой, и все тут.

От этих слов Тамары у Авика от ликования заколотилось сердце, а возникшее сначала чувство вины перед Андреем сразу куда-то исчезло, словно и не возникало. Хотя это чувство если не вины — виноватым он себя не считал, то неловкости он испытывал уже давно, а именно с тех пор, как неожиданно осознал, что по уши и бесповоротно влюбился в Тамару. Что Тамара и Андрей не просто друзья, Авик понял сразу, как только подружился с ними, но и влюбился он в нее, как ему тогда показалось, тоже, как только увидел ее. В предыдущей школе у него была девочка, Карина Аршинова, высокая, стройная, с такими же, как и у него, жгуче-черными волосами, с черными же густыми бровями, под которыми горели огромные черные глаза. Мальчишки к ней никогда не подходили, а он как-то рискнул и пригласил ее на каток. Она удивленно на него посмотрела и согласилась. В следующий раз они пошли вместе в кино. В темном зале маленького кинотеатра «Нева» он долго думал, взять ли ее за руку, но так и не рискнул, главное, потому, что у него сильно потели руки и ему было стыдно. Встречался он с Кариной недолго, потому что скоро они с отцом переехали в Московский район. Перед отъездом он пригласил ее в мороженицу и потом, прощаясь, долго не решался ее поцеловать и так и не поцеловал. И вот теперь в его жизни появилась Тамара, а вместе с ней — настоящая любовь. В этом он нисколько не сомневался. Первым его порывом было рассказать обо всем Андрюше. Но, немного поколебавшись, он этот порыв как совершенно идиотский отверг — Андрей и Тамара любят друг друга, и, если он полезет со своей любовью, кроме прекращения их дружбы, это ни к чему не приведет. Но после свидания с Тамарой он уже был уверен, что тоже ей нравится. По дороге в кино она держала его за руку, а во время сеанса, когда она наклонилась к нему и, положив свою ладонь на его руку, что-то прошептала о происходящем на экране, то уже до конца фильма руку его так и не отпустила. И, возвращаясь домой, они опять держались за руки, а прощаясь около ее парадной, она невинно чмокнула его в щеку. Дома, в разговорах с отцом и затем почти всю ночь, пока не заснул под утро, он ни о чем другом, кроме их свидания и сладкого чувства, что Тамара тоже что-то к нему испытывает, думать не мог. Мысли об Андрее пришли лишь на следующий день, когда он пошел в школу. Увидев его в классе, Авик уже твердо пришел к выводу, что надо рассказать. Но решиться на это он никак не мог и рассказал только о походе в кино, причем предупредив перед этим Тамару.

— Рассказывай, если такой честный. Но Андрюшке это по фигу — он не ревнивый, — пожала плечами Тамара.

Тамара оказалась права — на его рассказ Андрюша только спросил, что они смотрели…

— А вот это его друг, Андрюша, — положив Андрюше руку на плечо, представил его Жженову Эпштейн. — Между прочим, очень своеобразный молодой человек. Несмотря на такую суровую внешность, он, оказывается, очень лиричный и тонкий сочинитель. Он такую сказку написал для школьного сочинения, что у меня даже глаза увлажнились.

Андрей с недоумением посмотрел на Авика.

— Андрюшка, ты же ее до моего перевода к вам написал. Томка принесла мне почитать, ну а я дал папе. Не злись, — виновато глядя на Андрея, сказал Авик.

— Я и не злюсь, — равнодушно ответил Андрей.

— Не знаю, как насчет писательских дарований, но внешность у юноши неординарная, словно создана для экрана, — пожав руку Андрею, сказал Жженов. — Послушайте, молодой человек. Я тут согласился на небольшую роль на «Ленфильме», так вот мы сейчас снимаем один эпизод небольшой дворовой драки — всего несколько человек, не согласитесь поучаствовать? Деньги, естественно, ерундовые, но зато посмотрите, как кино делается.

— Я не люблю драться, — ответил Андрей.

— Ну это же кино, — рассмеялся Жженов. — Там настоящих драк не бывает — чистейшее надувательство. И создают его оператор и монтажер, а вам надо будет только руками помахать, но так, чтобы никого не задеть. Так что вам еще придется поучиться, как это делается.

— Хорошо, — согласился Андрюша.

— А сказку-то все равно почитать дайте, — улыбнулся Жженов.

— Я вам сам дам, она еще у меня, — сказал Григорий Исаевич и спросил у Андрея: — Можно?

— Да, — кивнул головой Андрей.

— Вот и отлично. Ну, давайте трогаться, а то пропустим рассвет — самую красоту.

Когда они выехали за черту города, Жженов прибавил скорость, и машина стремительно понеслась в темноту. В ярком свете фар по обочинам дороги замелькали деревья; руку, которую Авик осторожно просунул в открытое окно, силой ветра сразу же отбросило назад. Он через плечо отца взглянул на спидометр и, увидев 100, с восторгом посмотрел на сидящего рядом Андрюшу. Но Андрей ни на скорость, ни на Авика внимания не обращал. Он смотрел в окно машины и пытался осмыслить предложение Жженова, которое было настолько неожиданным, что он сразу не осознал его значение. Он будет сниматься в кино! Он неожиданно попадет в мир, который с самого детства наравне с книгами был единственным светлым пятном в его жизни, не считая, конечно, Тамары. Кино завораживало его; сидя в зале, он переносил себя на экран, изменял происходящее на нем, подстраивал действие под себя. И вот на следующей неделе он войдет в этот мир… Когда они с шоссе съехали на проселочную дорогу, стало светлеть и над кронами деревьев показался солнечный обод. Машина подъехала к густому смешанному лесу, и дорога оборвалась. Они вышли наружу. Было по-утреннему прохладно, и Авик поежился. Григорий Исаевич крепко прижал сына к себе.

— Какая все же красотища! — восхищенно оглядываясь по сторонам, сказал он.

— Не торопитесь восхищаться, вся красота впереди, — ответил Жженов, открывая багажник. Он достал из него удочку, свой рюкзак и потянулся за чемоданчиком Эпштейна.

— Что вы, что вы, Георгий Степанович, — заволновался тот. — Я сам… Вы уж со мной совсем как с ребенком, — укоризненно добавил он, вытаскивая чемоданчик из багажника.

— Ну какой же вы ребенок, Григорий Исаевич? Вы мой худрук, — улыбнулся Жженов и, закрыв багажник, направился в сторону леса.

— Спасибо вам, Георгий Степанович, — следуя за ним и продолжая осматриваться по сторонам, сказал Григорий Исаевич. — Для нас это такой праздник! Правда, ребята?

— Ага, — кивнул головой Авик.

— Такая красота вокруг, а он «ага», — передразнил его Григорий Исаевич. — Много читаешь, в театры ходишь, и все без толку.

— Папа, ну чего ты все время придираешься? Подумаешь, «ага» сказал.

— Это ты зря, малыш. Ты должен гордиться своим папкой и слушать его. Он у тебя замечательнейший человек.

— Я знаю, — буркнул Авик.

Григорий Исаевич опять прижал его к себе и шепнул на ухо:

— Спасибо, родной. Я пошутил.

Авик, смутившись, освободился от его объятия.

Проселочная дорога перешла в узенькую тропинку, по обеим сторонам которой теснились разлапистые ели вперемежку с осинами, шелестящими своими похожими на зеленые сердечки листьями, с тоненькими светлыми березками, с ольхами, почти до земли раскинувшими свои ветви. Над ними с большим шумом, часто хлопая крыльями, пролетел глухарь и, сев на высокую ветку, сразу разорался. Где-то впереди, совсем недалеко, прокрякала утка.

— Слышите утку? — протянул вперед руку Жженов. — Сейчас будет озеро.

И действительно, вскоре они вышли к распростертому перед ними озеру. Солнце уже повисло над деревьями, и его лучи сразу засеребрились на слегка ребристой поверхности озера, отражающей еще и ярко-голубое небо с редкими пушистыми облаками. Они пересекли небольшую поляну и спустились к озеру. Противоположный берег был крутой, с огромными валунами над обрывом и у самой воды. Посреди озера из воды тоже торчал огромный валун, заросший зеленым мхом. На другом берегу, почти у самого обрыва, была хорошо видна аккуратная, необычно сложенная изба, совсем не похожая на русские избы.

— Единственная, что от финнов осталась. Все остальные они во время финской войны сожгли. Чтобы русским не достались. Сколько ей лет, а выглядит словно новенькая. А наши деревни… — скривив рот, не договорил Жженов.

— Ну, как вид? — спросил Григорий Исаевич у ребят. — Я говорил вам…

— Да, папа. Я и не представлял себе, что так… Даже дух от всего этого захватывает, — повел рукой Авик. — Как тебе, Андрюшка? — повернулся он к другу.

— Здорово, — обводя взглядом озеро, сказал Андрей и, словно для себя, добавил: — Жалко, рисовать совсем не умею.

Жженов с любопытством посмотрел на него.

— Да, хороший кусок мы у финнов оттяпали. Правда, столько людей положили… Ну, кто у нас с этим считается, — словно ища поддержки, Жженов посмотрел на Георгия Исаевича, и тот в ответ кивнул головой. Пройдя еще немного, Жженов остановился, сбросил на землю рюкзак и аккуратно положил рядом удочку. — Вот здесь мы с вами сейчас позавтракаем, а потом я за удочку, а вы пойдете с пацанами гулять…

Они гуляли по лесу, и Григорий Исаевич, любуясь окружающей их природой, вдруг заговорил об отличии животных от людей. Б-г, по словам Григория Исаевича, подарил людям способность думать, сострадать, любить. Люди же довольно быстро сами приобрели свои далекие от Б-а способности ненавидеть, презирать, завидовать. Убийство у хищных животных в крови, и вместе с тем если хищное животное сыто и ему не надо защищать свою территорию или своих малышей, то оно, как правило, никогда не нападет на другое животное. А вот человек может принести много горя другому человеку, просто если ему не понравится, что тот, другой, думает или говорит или просто как он выглядит. Потом Григорий Исаевич опять заговорил о Б-е и сразу предупредил, чтобы они не путали веру в Б-а и религию. Сам он, например, в синагогу никогда не ходит, а в Б-а верит. Вот, посмотрите, говорил он им, как разумно наш мир создан. И природа, которая нас окружает, и сам человек — все мы созданы так сложно и вместе с тем с таким совершенством, что без вмешательства какой-то внешней силы это просто не смогло бы произойти. Как сказал Ньютон: «…сама царящая во Вселенной гармония является лучшим доказательством существования Творца». А зло, которое делают люди, опять повторил он, они уже сами к этому пришли, в них это не было заложено.

В разговорах они не заметили, как прошло время, и, когда они вернулись, Жженов уже разводил костер, положив между двумя большими камнями небольшую решетку, которую достал из своего вместительного рюкзака. Рядом на траве все еще трепыхались две большие рыбины.

— Маленькую рыбешку я сразу выбрасывал, — улыбаясь, оправдался Жженов.

Григорий Исаевич открыл чемодан и достал пакет с бутербродами, бутылку с минеральной водой и лимонадом для мальчиков.

— Минуточку, — поднимаясь с земли, сказал Жженов. — У меня для нас с вами, Григорий Исаевич, есть что-то получше минералки.

Он пошел к воде и вернулся с двумя мокрыми бутылками пива.

— Холодные, как из холодильника, — потряс бутылками Жженов…

Вернувшись в город, они сначала подвезли Григория Исаевича к театру, а потом Жженов отвез ребят к Авику.

— Так, не забудьте, Андрюша, я вас жду в четверг к одиннадцати на «Ленфильме». Пропуск я вам выпишу. Хотите, и в школу записку напишу?

— Спасибо, не надо. Я классной сам скажу — она поверит.

В следующий четверг охранник на проходной «Лен-фильма», где на Андрея уже был выписан пропуск, показал, как ему пройти во второй павильон, в котором снимался фильм. Войдя на территорию студии, Андрей оказался в совершенно необычной для себя обстановке: люди вокруг него, словно муравьи, деловито спешили по своим маршрутам, которые частенько пересекались, и тогда они либо, останавливаясь, начинали что-то бурно обсуждать, либо, приветственно помахав друг другу рукой, продолжали свою спешку. Создавалось впечатление, что здесь все друг друга знают. А главное — все эти люди были заняты объединяющим их делом, которое они очень любят. Оказавшись в водовороте такой непривычной для себя обстановки, Андрей почувствовал такое же непривычное для себя волнение. Еще большее волнение он испытал, когда вошел в павильон. Громадное помещение было погружено в полумрак, и только его центральная часть, где была установлена декорация двора — деревянный забор, искусственная трава, два искусственных же дерева, — была со всех сторон и даже сверху, с подвешенных софитов, ярко освещена огромными прожекторами. Около забора, поглядывая по сторонам, молча стояли трое парней; в нескольких шагах от них группа мужчин, среди которых был и Жженов, что-то оживленно обсуждала. Увидев Андрея, Жженов призывно помахал ему рукой.

— Познакомься, Андрюша. Дмитрий Федорович Круглов — режиссер-постановщик, Сергей Федорович Пригодин — главный оператор, — представил Жженов. — А это Андрюша. Он в вашем распоряжении.

Они обменялись рукопожатиями, и режиссер объяснил Андрею, что тому нужно будет делать; оператор сказал, что он будет снимать Андрея со спины, наездом, вон той камерой — он указал на огромную камеру, стоящую на платформе на рельсах, — так что Андрей должен будет встать на расстоянии чуть больше вытянутой руки от противника и просто наносить в его сторону удары. После монтажа на экране это будет выглядеть настоящей дракой.

Андрей во время репетиции эпизода вел себя на съемочной площадке так непринужденно, так естественно, что Жженов, переговорив с режиссером, набросал пару строчек текста и дал его Андрею. С текстом Андрюша справился так же легко, и эпизод был снят всего двумя дублями.

Когда режиссер воскликнул: «Стоп, снято!» — Жженов махнул Андрею рукой, подзывая к себе.

— Молодец, мальчуган! Отлично! Ну, что скажете? — обратился к Круглову Жженов.

— Что я могу сказать… — протянул режиссер и посмотрел на Андрея. — Вас, кажется, Андреем зовут?

Андрей кивнул головой.

— Дайте мне ваш телефон, Андрей, и я думаю, что скоро вам позвоню. У меня для вас, кажется, кое-что найдется, — сказал режиссер, вынимая из кармана записную книжку.

Андрей продиктовал телефон, пожал протянутую режиссером руку и выжидающе посмотрел на Жженова.

— Пошли, мальчуган, я тебя домой подброшу, — улыбнулся Жженов.

Они распрощались с режиссером и вышли из павильона.

— Ну что, понравилось сниматься? — спросил Жженов.

— Да, — коротко ответил Андрей и добавил: — Очень.

— Я не сомневаюсь. Всем нравится. Но далеко не у всех получается. А у тебя явные способности, в тебе есть искренность, да и внешность кинематографичная. Так что, поверь мне, со временем главные роли играть будешь. Тебе обязательно учиться надо. Ты ведь школу в этом году заканчиваешь?

— Да, — кивнул головой Андрей.

— Ну вот, закончишь — поступай во ВГИК. А я посодействую.

— Я не могу — мне работать надо.

— Что, семья не потянет? — нахмурился Жженов.

— У меня только мама и бабушка. Мама очень мало зарабатывает, да и болеет все время. А у бабушки пенсия — никакая, — спокойно, без каких-либо эмоций ответил Андрей.

Продолжая хмуриться, Жженов замолчал, словно что-то обдумывая.

— Послушай, вот что можно сделать, — наконец заговорил он. — Я читал твою сказку. У тебя и к сочинительству явные способности. Поступишь во ВГИК на сценарный факультет. Будешь учиться заочно.

— Но мне же в армию надо.

— Значит, сразу после армии. Когда вернешься, позвони мне. Телефон возьмешь у Григория Исаевича. Договорились? — уже улыбаясь, спросил Жженов.

— А если я не поступлю? У меня отметки в школе не очень хорошие.

— Поступишь, — твердо пообещал Жженов. — Главное — вступительные не завалить, а все остальное я беру на себя. Окончишь институт, станешь сценаристом, а там уже талант, желание и время возьмут свое, и переберешься на съемочную площадку, перед камерой.

Они подошли к машине Жженова.

— Куда тебя подвезти? — спросил тот.

— Спасибо, не надо, — покрутил головой Андрей. — Я на метро.

— Ну, смотри, — сказал Жженов, садясь в машину, и, улыбнувшись, добавил: — Ты, мальчуган, не удивляйся, что я так за тебя взялся. У тебя талант есть, что для актера самое важное. Но не менее важна и удача. Так что, будем считать, я твоя удача.

Жженов закрыл дверь, и машина отъехала. Андрей постоял еще немного, глядя ей вслед, и пошел к метро.

Известие о предполагаемой и совершенно неожиданной карьере Андрея в кино вызвало у Тамары калейдоскоп переживаний, в которых радость и гордость за Андрея были далеко не самыми главными. А вот от мысли, что она будет женой киносценариста, у нее кружилась голова. В том, что она будет женой Андрея, она никогда не сомневалась. Как и не сомневалась в том, что в ее будущей жизни всегда будет и Авик…

Буквально за несколько дней до участия Андрюши в съемках Тамара опять пошла с Авиком в кино и опять без Андрюши. Войдя в полупустой зал, она решительно повела Авика в сторону заднего ряда. Когда погас свет, она взяла руку Авика и, подержав немного в своей руке, перекинула ее на свое плечо. Авик удивленно посмотрел на нее, но руку не убрал. Через несколько секунд Тамара повернула к себе его лицо и, наклонившись к нему, поцеловала в губы. На экран они до конца фильма не смотрели… Выйдя из кинотеатра, они долгое время шли молча, держась за руки.

— У тебя папа дома? — наконец спросила Тамара.

— Нет, он в театре, — затаив дыхание, ответил Авик.

— Тогда пошли к тебе, — сказала Тамара.

До самого дома они опять не произнесли ни слова. Войдя в квартиру, Тамара, продолжая молчать, повела Авика в его комнату, села на диван и, притянув к себе, прижалась к его подрагивающим от волнения губам своими влажными губами.

— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, — почти прошептал Авик, когда Тамара наконец от него отстранилась.

— Я знаю, — спокойно, словно ничего не произошло, сказала Тамара. — Я тоже тебя люблю.

Авик счастливо улыбнулся и опять прижался к ней губами.

— Завтра мы все скажем Андрюшке, — категорично заявил он, когда Тамара опять от него отстранилась.

— Нет, Андрюше мы ничего не скажем. Ни завтра, ни послезавтра, ни вообще никогда.

— Ты чего?! Ты же только что сказала… — начал Авик.

— Что я люблю тебя? — прервала его Тамара. — Но я Андрюшу тоже люблю.

— Как так? — оторопело спросил Авик.

— А вот так. Очень даже просто. Что, я не могу вас двоих любить? Запросто. Ты чего, никогда не слышал о таком?

Авик молча покачал головой.

— Ну и дурак. Книжки нужно читать, — назидательно сказала Тамара. — А потом я ему нужна.

— Почему?

— По кочану. Я его муза. Ты сказку помнишь? Вот, я его на нее вдохновила.

Авик молча слушал ее, лихорадочно пытаясь ее понять, и не понимал.

— Так что?.. Мы, значит… Всё? — испугался Авик.

— Вот еще! — засмеялась Тамара. — Конечно, нет. Просто это останется между нами. Навсегда!

— Я не смогу, — закрутил головой Авик. — Он мой лучший друг!

— Сможешь. Еще как сможешь… Ну, если меня любишь, конечно… — сказала Тамара и опять прижалась к его губам…

Возвращаясь домой, Тамара не могла убрать улыбку со своего лица. Авик, как и тогда, в их первый раз, Андрюша, после начальных неуклюжих ласк повел себя как опытный мужчина. Но то, что произошло дальше, было совсем не так, как с Андрюшей. Тоже классно, но по-другому. «Повезло мне. И вообще, я счастливая!» — весело думала Тамара, прихорашиваясь в ванной перед уходом домой…

Сразу после выпускных экзаменов, которые Андрей, как и ожидал, сдал довольно посредственно, ему позвонил Жженов и сказал, что перед армией его ждет работа на «Ленфильме», правда, сначала только помощником дольщика, работающего с операторской кинотележкой.

Так началась долгая, совсем не легкая, с бесконечными препятствиями, но, несмотря ни на что, очень успешная и счастливая жизнь Андрея Земцова в кино.

2. Женитьба

Тамара после окончания школы решила поступать в педагогический институт на факультет русского языка и литературы; Авик, не раздумывая, последовал за ней, на исторический.

— Чего это вдруг? Ты же собиралась по стопам отца — в политику? — удивился Андрей, когда Тамара неожиданно ему об этом заявила.

— Да, собиралась, — важно сказала она и назидательно добавила: — Но кто-то же должен корректировать твои рассказы, а потом сценарии.

Андрей уже начал пописывать рассказы, но никуда их не относил — стеснялся. Тамара их все корректировала — Андрей и вправду писал с ошибками, — а потом сама носила по редакциям, но безрезультатно: ни один из рассказов пока не был напечатан.

Когда Авик тоже заявил отцу о своем поступлении в педагогический, на исторический факультет, Григорий Исаевич был удивлен ответом сына не меньше, чем Андрей ответом Тамары.

— Мы, кажется, с тобой уже договорились, что ты поступаешь на юрфак? — недоуменно спросил он Авика.

— Пап, ты издеваешься? Там такой конкурс! — засмеялся Авик.

— Не умничай, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, что дядя Миша для меня все сделает. А об историческом подумай как следует. Тебе хочется всю жизнь враньем заниматься?

— Что значит «враньем»? — удивился Авик.

— А то и значит. Не забывай, в какой стране мы живем. Сегодня у нас Горбачев со своей гласностью: говори что хочешь, пиши что хочешь, а завтра придет новый Брежнев или еще что похуже, и загремишь — опомниться не успеешь. Если ты историю любишь, то должен знать, что наша Россия-матушка ни одного мало-мальски значительного периода в своей истории не была свободной, ну а если и случалось такое, невиданное для России, состояние относительной свободы, то длилось это непривычное состояние совсем недолго — на большее нашим правителям не хватало. Готов поспорить, что тебе об этом на твоих уроках истории не рассказывали. И о миллионах сталинских жертв наверняка в несколько строчек учебника истории втиснули, и то только потому, что обойти это совсем было невозможно. И о том, как Сталин с Гитлером Польшу делили. А взять, например, Жженова. Он, еще будучи совсем пацаном, пошел по этапам. Сначала его старший брат — ему тоже двадцати еще не было, — затем и он сам. А за что? Да ни за что. Обычный донос. Тогда это было очень модно, говоря образно. Вот тебе наша история, которую ты собираешься преподавать. А сколько мне самому приходилось врать, выкручиваться, чтобы пробить очередной спектакль. Всю радость от самой работы омрачало. Так что не дури и поступай на юрфак. Сергей Иванович, декан факультета, большой поклонник нашего театра и мой близкий приятель. Проблем с поступлением не будет.

— Хорошо, я подумаю, — неуверенно сказал Авик.

— И думать нечего. Приглашу завтра Сергея Ивановича на «Звездного мальчика», он его еще не видел. И ты, пожалуйста, тоже приходи. Я очень хочу, чтобы ты пришел. Зайдем после спектакля ко мне в кабинет, мы с ним выпьем по рюмочке коньяку, я расскажу ему о твоем желании…

— Папа, еще нет никакого желания, — запротестовал Авик.

— Есть, мой мальчик. Есть. Ты же у меня не дурак. Я понимаю, учитель — очень благородная профессия. Но защищать невинных людей не менее благородно. Особенно сейчас. И я уже не говорю о материальной стороне. У юристов зарплаты намного больше, чем у учителей. Так что жду тебя завтра.

— Хорошо, я приду.

— Вот и отлично. Заодно посмотришь хороший спектакль. Ты же его не видел?

— Конечно, видел. Я все твои спектакли видел… Папа, ты мне никогда не рассказывал, почему стал режиссером театра.

— До того как стать режиссером, я долгое время был актером, и, между прочим, довольно неплохим. А потом потянуло в режиссуру. Это со многими актерами происходит, но не у всех получается. У меня, похоже, получилось.

— У вас в семье кто-то еще работал в театре? Я вообще про твою и мамину семью ничегошеньки не знаю. Скрываешь от меня, что ли?

— Ну что ты! Мне скрывать абсолютно нечего. Наоборот — я горжусь своей семьей. Семья у нас была замечательная…

Семья портного Исая Эпштейна была большая, хорошо обеспеченная и довольно известная в Перми. Кроме сыновей Авиэля и Григория, у него была еще старшая дочь Катя. Во время родов очередного ребенка — родившегося мертвым — умерла и его жена Бэйла, которую он безумно любил. Больше Исай Эпштейн не женился, хотя был красив и со своей бородкой и пенсне чем-то походил на Чехова, но уж никак не на еврейского портного. Роль хозяйки дома, как само собой разумеющееся, взяла на себя Катя, которая характером — добрым, мягким, отзывчивым, — как и своей красотой, пошла в отца. Похожими на него были и сыновья. Когда дети подросли и пришло время определяться с их будущем, Исай Эпштейн решил перебраться в Ленинград, где у него жила двоюродная сестра. Решение это для него было нелегким — он никогда из Перми не выезжал, а главное — он должен был оставить могилу своей обожаемой жены. Но все это ушло на второй план, потому что на первом были дети.

По приезде в Ленинград Исай Эпштейн устроился в пошивочное ателье. Вскоре началась война. Кате удалось чуть ли не перед самой блокадой уехать из Ленинграда в эвакуацию, и Исай Эпштейн отправил с ней маленького Гришу. Сам же уезжать категорически отказался — он работал на швейной фабрике, которая шила форму для фронта. Авик тоже уезжать категорически отказался и остался с отцом в блокадном Ленинграде, где они оба и умерли от голода — отец почти весь свой паек отдавал сыну, но и этого оказалось недостаточно…

Когда пришло время поступать в институт, Гриша Эпштейн, с ранних лет обожающий театр, не раздумывая подал документы в институт сценических искусств. Так началась его карьера театрального актера, а затем и режиссера.

— А какая семья была у мамы? Про них я вообще ничего не знаю, — спросил Авик, когда отец закончил свой рассказ. Авик был у четы Эпштейнов поздним ребенком, и его мать умерла после тяжелой болезни, когда ему только исполнилось восемь лет.

— Твоя мама была намного младше меня. Очень красивая, необыкновенная женщина, — проникновенно ответил Георгий Исаевич. — И у нее была такая же необыкновенная мать, твоя бабушка. Редкой красоты и доброты женщина. А вот твой дедушка… Характер у него был, мягко говоря, не из легких. Да что там говорить — он просто был скандалистом и деспотом. Но твоя бабушка его постоянные скандалы по любому поводу переносила спокойно и молча, а когда очередной скандал затихал, делала все по-своему. Тесть мой этого не замечал, потому что уже был занят следующим скандалом. Но, к счастью, ты не в него…

— Я в тебя, — с гордостью сказал Авик.

— К сожалению, не в главном. Я всегда наделся, что ты пойдешь по моим стопам. Но у тебя ни способностей, ни особенной любви к искусству нет, — огорченно покачал головой Григорий Исаевич. И с той же горечью в голосе добавил: — Интересно получается: твой друг Андрей, простой, из рабочей семьи парень, вдруг оказался на редкость талантливым — и прекрасно пишет, и, по словам Жженова, перед камерой чуть ли не профессионально держится. И поступать будет хоть и на заочный, но во ВГИК.

Когда Андрей вернулся из армии, Тамара долго к нему присматривалась.

— Андрюшка, теперь ты стал настоящим мужиком, — сказала она как-то Андрею.

«А Авик так и остался мальчишкой», — докончила она свою мысль, но уже про себя.

Вернувшись из армии, Андрей начал работать помощником дольщика на «Ленфильме» и поступил на заочный сценарный факультет ВГИКа. И то и другое — по рекомендации Жженова.

Первый рассказ Андрея напечатали в журнале, когда он уже учился на втором курсе. Рассказ был довольно длинный, и в редакции ему сказали, что опубликуют его как повесть и гонорар, соответственно, будет больше. В рассказе он описал жизнь своей соседки по квартире Киры Викторовны Баратаевой, или просто тети Киры, как обращался к ней Андрей. Она была совершенно одинока и воспринимала семью Земцовых как свою собственную. Телевизора ни у кого из них не было: у Андрюшиной семьи — из-за отсутствия денег, у Киры Викторовны — из-за равнодушия к этому виду досуга, и вечерами Андрюша приходил к тете Кире, и они или по очереди читали вслух книги из ее довольно большой библиотеки, или просто вели неспешные разговоры. Кира Викторовна, сама того не сознавая, оказывала большое влияние на становление характера Андрея, на его мировоззрение. Благодаря ей он полюбил литературу, музыку. Она ходила с ним по музеям, в театры. Она открывала ему глаза на бесправную жизнь в их стране, на ложь, окружающую их жизни. Она не боялась Андрея, а он верил во все, что она ему говорила, и понимал, что мысли эти должны оставаться с ним и лучше ими ни с кем не делиться. В одной из их бесед тетя Кира рассказала Андрею о своей жизни.

Кира Викторовна Баратаева была потомственной княжной древнего рода Баратаевых — имя Андрей в рассказе, конечно, изменил. Рассказ был написан в виде снов, которые приходили к Баратаевой на протяжении всей ее жизни. Проснувшись, она не могла вспомнить, хороший это был сон или грустный. Иногда в своих снах она так ясно, словно это было с ней самой, — хотя она тогда еще даже не родилась, — видела сад в их родовом поместье, о котором ей рассказывала мама, садовую беседку, окруженную пушистыми липами, и ее саму, уже девушкой, в белом длинном платье и белой же шляпе, читающую книгу. Затем к ней приходила маменька — она всегда, вспоминая мать, называла ее маменькой — и забирала ее в дом пить на веранде чай. Как-то ей приснилось, что во время чаепития с маменькой на веранду зашел дворецкий в ливрее — она и ливрею четко себе во сне представляла, хотя никогда ее раньше не видела, — и доложил, что пришло сообщение от барина, князя Баратаева, что им нужно срочно возвращаться в Петербург, потому что произошла революция и скоро начнется война с большевиками.

Отца тетя Кира видела только на единственной сохранившейся от мамы фотографии. На фотографии отец был в генеральской форме, а маменька в длинном платье и с большой красивой шляпой. Кроме фотографии, у нее каким-то чудом сохранились дневники матери. По просьбе Андрея она дала ему их почитать, и по ним он представил себе самого князя и что с ним произошло, когда в России случилось безумие, вошедшее в историю как Октябрьская революция. Потом сразу за ней началось следующее безумие (и совсем не последнее в истории России) — Гражданская война. В результате этих безумий князь Виктор Баратаев присоединился к армии генерала Деникина. Стремление князя защищать все то, что у него отобрали, в том числе и его Родину, было естественным. Но немаловажно и очень болезненно было и то, что лишила его блестящего прошлого взбунтовавшаяся чернь, подстрекаемая кучкой кровожадных, стремящихся к власти маргиналов.

Жена Баратаева, Наталия Георгиевна, вместе с четырехлетней дочерью Полиной отправилась на юг, вслед за отступающей армией Деникина. Весной двадцатого года ей удалось ненадолго соединиться с мужем в Феодосии, после чего у них родилась вторая дочь, которую Наталия Георгиевна назвала Кирой. Добравшись до Ялты и узнав о гибели мужа, Наталия Георгиевна попыталась прорваться на один из уходящих в Турцию пароходов. Но, закрутившись с детьми в суматохе, царившей в Ялтинском порту, ни на одно судно они не смогли попасть, и княгине Баратаевой с двумя маленькими детьми пришлось возвращаться обратно в Петроград. Несколько месяцев у них ушло на этот путь, во время которого от чахотки умерла ее старшая дочь Полина; затем еще несколько тяжелейших, в постоянной борьбе за выживание лет ушло, чтобы как-то устроить свой быт в ставшем ей чужом городе, в ставшей ей чужой стране; а из княгини и княжны Баратаевых она и ее дочь Кира превратились в гражданок Баратаевых. В девятнадцать лет Кира вышла замуж. Ее муж — человек намного ее старше и без памяти в нее влюбившийся — служил крупным ленинградским чиновником, Кира же работала у него секретаршей. Когда он, наконец решившись, сделал ей предложение, Кира рассказала ему о и своем происхождении, и о своем прошлом, а главное — призналась в том, что она его не любит. Потерявший голову начальник откровенно сказал ей, что и не ждет от нее любви, но сделает все, чтобы ее заслужить, неважно когда — он умеет ждать. На ее прошлое он махнул рукой, и единственно, о чем попросил, — чтобы оно оставалось тайной. Молчать о прошлом она согласилась, а вот фамилию свою менять категорически отказалась. И еще одно условие, и, как она обнадеживающе сказала, последнее: если родится сын, фамилию они ему дадут Баратаев. Начальник согласился и с этим.

С детьми у них не получилось — в ноябре пятьдесят второго года ее мужа арестовали и после короткого суда, не теряя времени, расстреляли. Их огромную квартиру у вдовы сразу же отобрали, причем следователь с искренней ненавистью выдавил из себя, что она еще легко отделалась: была б его воля, сослал бы ее, как жену изменника родины. Ее замужество и сам муж в рассказе Андрея Баратаевой никогда не снились, но она часто видела во сне, как укачивает ребенка, которого у нее никогда не было. А уже в совсем тяжелых снах ей снился следователь МГБ, который допрашивал ее после ареста мужа, кричал на нее и даже начинал бить, хотя битья тоже никогда не было.

Гонорар за рассказ был, как ему показалось, огромный — он никогда не зарабатывал такие деньги. Режиссер, у которого он снялся в крошечной роли в своем первом фильме, пригласил его в свой новый фильм — тоже на эпизод, но уже на более значительный и с коротким текстом. Получив деньги за рассказ, Андрей решил, что его небольшая зарплата дольщика, оплата за съемку в фильме, тоже небольшая, но по тому, как у него получилась роль, явно не последняя, гонорар за рассказ, тоже точно не последний, — если все это приплюсовать, то получается довольно неплохо. И он решил сделать Тамаре предложение.

— Давай поженимся, — накрыв их одеялом и целуя ее обнаженное плечо, сказал Андрей.

— Ты серьезно? — повернула к нему голову Тамара.

— Конечно, серьезно, — глядя ей в глаза, ответил Андрей. Он уже давно собирался сделать ей предложение и знал, что она ему не откажет, но тем не менее никак не мог на это решиться. Он был уверен, что сначала она потребует, чтобы он поговорил с ее отцом, который был ему неприятен, и он чувствовал, что это взаимно.

— Но мне же еще учиться надо, — возразила Тамара, хотя глаза ее заблестели от удовольствия. Замуж она не очень торопилась, но услышать предложение от самого Андрея ей хотелось, хотя она не сомневалась, что рано или поздно он его сделает.

— Ну и учись себе на здоровье. Я посчитал: денег, которые я уже сейчас зарабатываю, нам будет достаточно, а вскоре будет только больше. Меня опять пригласили сняться в кино и наверняка переведут в седьмую категорию. Я брошу возиться с операторской тележкой и стану больше писать, а когда кончу ВГИК, возьмусь за сценарий. У меня уже и идея есть.

Когда Тамара сказала родителям, что хочет выйти замуж за Андрея, их ответ был, как она и ожидала, категоричное «нет». У них, а особенно у отца, были на ее замужество совсем другие планы. С ее внешностью и с положением ее семьи она может и должна выйти замуж за достойного человека, и желательно из их среды — партийной, и с перспективами на будущее. Вот за это «будущее» Тамара и ухватилась, и стала горячо доказывать, что именно у Андрюши и есть большое будущее: он скоро кончит ВГИК и станет сценаристом; он уже снялся в кино, и его пригласили на новый фильм; и на студии ему говорят, что у него талант и он станет хорошим актером. Ну и самое главное: он ее очень любит и она его тоже. И для большей убедительности она расплакалась. Родители слез не выдержали и пошли на попятную, но с одним условием: сначала окончи институт. Тамару это вполне устраивало, правда, Андрюше об этом условии родителей она рассказала со слезами.

— Не надо плакать, — обнимая ее, сказал Андрей. — Это же ничего не меняет. Подождем.

— Правда? — смотря на него заплаканными глазами, всхлипывая, спросила Тамара.

— Конечно, — улыбнулся Андрей.

— Но они еще требуют, чтобы я пару лет отработала после института, — добавила она уже от себя, зная что и на это Андрюша тоже возражать не станет. — Ну, их можно понять: они хотят, чтобы я была независима.

— Без проблем, — Андрей притянул к себе ее лицо и поцеловал мокрые от слез глаза.

— Завтра скажем Авику, — сказала Тамара и тут же добавила: — Только вместе.

— Конечно, — согласился Андрей. — Слушай, — после паузы продолжил он, — я все хотел с тобой поговорить, но как-то не получалось… Как ты думаешь, почему у Авика нет девчонки? Я его никогда ни с кем не видел. А ты?

Тамара от неожиданности замерла, не зная, что ответить.

— Пару раз… — придя в себя, сказала она первое, что пришло в голову.

— А мне он ничего не говорил. Спрошу его.

— Нет, лучше не надо! — испуганно вскрикнула Тамара. — Ты ведь знаешь, какой он ранимый. Может, у него что-то со здоровьем… Если он захочет, наверняка сам скажет.

— Хорошо. В принципе ты права, это его дело. Не хочет говорить — не надо.

Больше они к этой теме не возвращались.

Они поженились ровно через два года после того, как Тамара, окончив институт, эти два года проработала в школе преподавателем русского языка и литературы.

Свадьбу Тамара решила делать в ресторане. Андрей, понимая, что это бесполезно, вяло пытался возразить, но Тамара даже не стала его убеждать, а просто отмахнулась и начала составлять список. Приглашенных получилось много, и почти все со стороны Тамары: преподаватели из школы, где она работала после института, пара школьных одноклассниц, которые ей особенно завидовали, пара девочек из их дома, с которыми она поддерживала отношения. Андрей пригласил несколько ребят из съемочной группы, с которыми он работал на последнем фильме. Режиссер-постановщик Круглов и главный оператор Пригодин, узнав о его свадьбе, обиделись, не оказавшись в числе приглашенных. Андрей, как мог, извинялся: ему просто было неловко приглашать на свадьбу свое начальство. Они его простили, посмеявшись над его застенчивостью, и на свадьбу пришли. Но первому о своей свадьбе они сказали, конечно же, Авику. Андрей, как само собой разумеющееся, был уверен, что он будет у него свидетелем на свадьбе. Но Авик, сделав грустное лицо, отрицательно покачал головой.

— Прости, старик, но, к сожалению, ничего не выйдет.

— Что значит «не выйдет»? — оторопел Андрей.

— Мне надо срочно в командировку в Новгород.

Адвокатская контора, куда после университета устроился на работу Авик, была настолько маленькой, что ни о каких командировках там не могло быть и речи. Тамара об этом знала, а Андрей — нет, и он по-настоящему огорчился. Авик же после этого разговора пошел к себе домой и впервые в своей жизни напился, выпив почти половину бутылки коньяка, благо отца не было дома.

Свидетелем на свадьбе у Андрея был помощник дольщика — должность, которую он раньше занимал сам. Еще до свадьбы у них с Тамарой произошел спор, где они будут жить. Андрюша, не представлявший себе жизни с ее отцом, предложил у себя. Буквально за несколько месяцев до свадьбы умерла его долго болевшая мать, а бабушка окончательно переехала к сестре, так что вся огромная комната теперь полностью принадлежала ему. Но Тамара встала на дыбы.

— Ты чего, рехнулся?! — возмутилась она. — Я в своей жизни ни одного дня в коммуналке не прожила. Мне что, теперь в туалет надо будет в очереди стоять? Ты этого хочешь?

Но очередь в туалет была не единственной причиной, по которой Тамара и слышать не хотела о переезде к Андрею. Не менее неприятно для нее было соседство с Кирой Викторовной Баратаевой. Тамара видела, какое большое влияние она имеет на Андрея и на его творчество, и давно уже молча ее ненавидела. Но, кроме этой, была еще более веская для нее причина. К Баратаевой из Томска приехала племянница поступать в текстильный институт. Тамаре показалось, что племянница сразу положила на Андрюшу глаз. Та была довольно миленькой, и хотя Тамара знала, что Андрей на других девочек не заглядывается, но чем черт не шутит. И она пошла в жилконтору, где заявила, что у Баратаевой живет непрописанный человек. Киру Викторовну вызвали в жилконтору, где та им объяснила, что непрописанный человек — это ее племянница (на самом деле она была племянницей ее покойного мужа) и жить она у нее собирается всего несколько недель, а потом переедет в общежитие Технологического института, куда уже поступила. Андрею об этом случае Кира Викторовна ничего не рассказала, а об отношении к ней Тамары он даже не догадывался. И вот теперь, когда Тамара категорически отказалась переезжать к нему, Андрею приходилось променять ежедневное общение с Кирой Викторовной, которую он всегда любил и относился как к матери, на общение с отцом Тамары, этим партийным выскочкой, который ему всегда был неприятен. Но он отчетливо сознавал, что эти первые серьезные разногласия с Тамарой он проиграет. И смирился.

3. Первый сценарий

На идею своего первого сценария Андрея подтолкнула история, которую ему как-то рассказала Баратаева. Когда-то очень давно, в середине пятидесятых, в огромном доме на Московском проспекте, где родился и до женитьбы жил Андрей, поселилась необычная семья. Глава семьи итальянец Джино Барбиери с русской женой Ниной и их сыном-подростком Сандрино переехали на постоянное место жительства в СССР. Приехали они из итальянского городка Анконы на побережье Адриатического моря, где семья владела маленьким обувным магазином. Это был если не единственный, то, во всяком случае, крайне редкий случай эмиграции в СССР из капиталистической страны, поэтому об этом даже говорили по радио, показывали сюжет по телевизору и писали в газетах.

Перед тем как приступить к работе, Андрей долго прокручивал будущий сценарий в голове, затем, наконец решившись, сел за письменный стол и начал писать конспект сюжета.

Джино Барбиери и Нина Кондарчук познакомились во время войны в партизанском отряде подо Львовом. Барбиери присоединился к отряду, когда немцы повернули оружие против итальянцев, своих бывших союзников; Нина же бежала к партизанам, чтобы избежать принудительной отправки на работы в Германию. В отряде Нина влюбилась в неотразимого итальянца и стала его женой. Когда Советская армия докатилась до Львова, партизанский отряд влился в ее ряды. После взятия Берлина Барбиери с Ниной бежали в западный сектор, а затем в Италию (на эти их выкрутасы высокое партийное начальство в ЦК КПСС решило закрыть глаза). В Анконе у них был свой маленький дом с таким же маленьким, но благодаря ее стараниям очень живописным садиком. В их довольно скромном обувном магазинчике Джино обслуживал клиентов, Нина стояла за кассой, а маленький Сандрино после школы играл у входа в магазин на аккордеоне, привлекая покупателей.

Но, несмотря на собственный дом, сад и магазин, несмотря на лазурное море, которое окружало их городок, несмотря на ликующее солнце, которое сияло на пронзительно-голубом небе и которое сменялось не менее сияющим звездным ковром на небе ночном, несмотря на неунывающих, окруживших себя музыкой итальянцев, Нина Кондарчук все больше и больше тосковала по России — тогда СССР. Эта ее тоска была, конечно, по рано ушедшим детству, юности, молодости, а вот нищета и разруха, холод и озлобленность, которые окружали ее в те годы, каким-то образом позабылись. Наконец она твердо заявила мужу, что больше так жить не может и хочет вернуться домой. И если он ее действительно любит, то поедет с ней, иначе она уедет одна с сыном. Муж ее действительно любил, да и дела в их магазине шли неважно, так что Джино решился и дал согласие на отъезд в не очень-то им любимую Россию.

В СССР их встретили с помпезностью: предоставили большую комнату в коммунальной квартире и сразу устроили на работу (ну чем не помпа?). Главу семьи, итальянца и бывшего советского партизана Джино Барбиери, учитывая его трудовое прошлое, как хозяина обувного магазина, определили на обувную фабрику «Скороход» рабочим на клеевые работы. Его же русскую жену Нину, тоже героя партизанского движения, которая в Италии стояла за кассой своего собственного магазина, партийное начальство города решило направить в управление того же «Скорохода» кассиром. Но тут возмутился отдел кадров фабрики. «Доверять бывшему капиталистическому кассиру народные деньги?! Да вы что, товарищи!» — таков был их ответ партийному руководству города. И никакие объяснения о трудностях и опасности партизанской жизни на кадровиков фабрики не действовали. Пришлось определить уже советскую гражданку Нину Барбиери на «Скороход» так же, как и мужа, на клеевые работы. Ну а маленький Сандрино, с трудом говоривший по-русски, пошел в пятый класс той же школы, где потом учились Андрей с Авиком и Тамарой и где над ним сразу стали издеваться, потому как он был настоящим буржуем, приехавшим из какой-то Италии с таким шикарным аккордеоном.

Вся эта история закончилась не только комично, но и горько, по крайне мере для Нины, которая все это затеяла. Коммунальная квартира, куда их поселили, была небольшая — всего три комнаты. Квартира была ведомственная и принадлежала «Скороходу», где работали все населяющие ее жильцы. Одну, малюсенькую, занимала Клара, средних лет квадратная женщина, работающая браковщицей, вторую, чуть побольше, непросыхающий пьяница и очень плохой художник Серега, который что-то малевал в клубе обувного гиганта, а в третью, и самую большую, вселили семью эмигрантов с загнивающего Запада. Когда их привезли в коммунальную квартиру, у семьи, и особенно у Нины, сразу испортилось настроение и появились первые сомнения в ее решении вернуться на советскую родину. Соседи встретили семью настороженно и без особенной радости: буржуи есть буржуи, да еще с гармошкой (по радио объявили, что ребенок у себя дома, в капиталистической Италии, был уличным музыкантом и даже под дождем за гроши играл на гармошке — так они назвали его роскошный, перламутрового цвета аккордеон). Прошло не так уж много времени, и события посыпались на Нинину голову с такой быстротой, что ее раздумье о возвращении домой (так она про себя уже называла Италию) переросли в убежденность. Началось с того, что Джино каким-то образом умудрился, работая с клеем, оттяпать себе половину указательного пальца на правой руке.

— Ванька, твою мать! — увидев его на кухне, пьяно заорал Серега. Он почему-то решил, что Джино по-русски будет Иван, и с его легкой руки на «Скороходе» это имя прилипло к итальяшке, как за глаза называли Джино на фабрике. — Как ты, хрен итальянский, умудрился клеем себе оттяпать палец?

— Не клей, — покачал головой Джино, сказались годы войны, и он довольно сносно, правда, с сильным акцентом говорил по-русски. — Случайно в машину рука попал.

Джино для убедительности показал забинтованную ладонь.

— А че от тебя ждать-то? Нерусский он и есть нерусский. С такой прытью ты скоро всех пальцев лишишься. Чем бабу тогда ублажать будешь, когда импотентом станешь? А? То-то и оно.

— Impotente? — по-итальянски переспросил Джино.

— Да, да, импотенте, кем же еще! — радостно ухмыляясь, подтвердил Серега.

— Почему я должен стать impotente? — удивился Джино.

— А кто вас, итальяшек, знает. Ладно уж. Пойдем-ка лучше хряпнем. Обмоем, так сказать, твою инвалидность. Но следующая бутыль — твоя.

На следующий день Серега потребовал опохмелиться и послал Джино за бутылкой. Так и проходила теперь жизнь Джино, тоскующего по своей любимой солнечной поющей Италии и всем своим жарким итальянским сердцем ненавидевшего мрачную холодную Россию. По несколько раз в неделю, а бывало и чаще, благо Нина работала во вторую смену, он сидел у Сереги за бутылкой водки, которую чаще всего приносил сам. Уже хорошо выпив, Джино приводил маленького Сандрино с его аккордеоном, и Серега сразу начинал орать свою любимую песню «Каховка, Каховка — родная винтовка…»; Джино старательно подхватывал окончания куплетов и отстукивал ритм кулаками по столу; а потом Джино по-итальянски пел «Чао аморе, чао», и уже Серега, как мог, ему подвывал. Так Джино Барбиери превратился в обыкновенного русского пьянчужку. Нина, приходя с работы и заставая пьяного мужа, сначала возмущалась, а потом обреченно махнула рукой — знала, куда везла. Но того, что произошло потом, Нина никак не ожидала. Квадратная соседка Клара после первой реакции на шумного итальянца не смогла устоять перед его обаянием, легкостью, ну и, конечно, сексуальностью и в одну из таких попоек — она тоже работала в первую смену — перехватила пьяного Джино в коридоре и затащила к себе. На квадратные формы Клары утонченный итальянец сначала по-пьянке не отреагировал, а потом ему уже было не отвязаться, пока не произошло неизбежное — Нина, как-то отпросившись с работы (у нее сильно поднялась температура), вошла в квартиру как раз в тот момент, когда Джино в одних трусах выходил из комнаты соседки. И если пьянство мужа она как-то могла терпеть, то измена, да еще у себя под боком, да еще с такой уродиной, была для нее абсолютно неприемлема. Сначала она выгнала жить мужа к соседке, а вскоре, не обращая внимания на его клятвы и слезы, забрала сына и вернулась в Италию. Как у нее это получилось, в доме не знали — было только известно, что она ездила в Москву. О ее возвращении в Италию и газеты, и радио, естественно, молчали, как молчали и об ее оставшемся в СССР муже. На фабрике и в доме еще долго осуждали предательницу и жалели брошенного ею спившегося итальянца, который уже давно стал одним из них, да и звали его все теперь не Джино и даже не Иван, а просто Ванька.

Еще прежде, чем браться за сценарий, Андрей долго раздумывал, стоит ли ему описывать военный период героев: партизанский отряд, продвижение Советской армии до Берлина, побег в западный сектор, жизнь в Италии. После бесконечных размышлений он решил все военные действия показать кадрами из кинохроники.

Закончив с конспектом сюжета, Андрей написал, как учили во ВГИКе, синопсис (краткое содержание сюжета) будущего сценария под названием «Ваня Барбиери» и показал Дмитрию Федоровичу Круглову, своему первому режиссеру-постановщику. Тот при нем прочитал и, сделав несколько замечаний по сюжету, одобрил. Потом Круглов сам отнес заявку на сценарий в «Ленфильм». И они стали ждать. Художественный совет сценарий принял, но тоже сделал несколько замечаний, правда, уже более серьезных, а одно из них категоричное. В сценарии было несколько эпизодов у пивного ларька, где после окончания рабочего дня группка рабочих, включая Серегу и Джино, собиралась и распивала бутылку водки, смешивая ее в своих пивных кружках с пивом. По поводу этого эпизода Круглов и Андрей взбунтовались, категорически отказавшись его убирать. Они доказывали: эпизод нисколько не порочит русского рабочего, а просто отображает нашу действительность, и, между прочим, итальянец тоже принимает в этом участие. После долгих споров режиссер эпизод все же отстоял, и фильм был запущен в производство.

Режиссер-постановщик Круглов со своим оператором Земским и Андреем занялись отбором актеров и поиском натуры (места съемок). Бюджет на картину выделили маленький, и когда Круглов сделал попытку провести съемки нескольких эпизодов в Италии, где жила семья Барбиери до переезда в СССР, на студии в ответ даже рассмеялись: страна перестраивается, острая нехватка денег — скажите спасибо, что мы вам вообще выделяем какие-то деньги. Так что описание жизни семьи Барбиери в Анконе пришлось оставить за кадром, хотя Круглов горячо доказывал, что, не показывая, как семья жила в Италии, невозможно будет передать, чего они лишились, переехав в СССР. На это им ответили, что они недооценивают русского зрителя (СССР уже развалился, и в стране все стало называться русским), а он — зритель — давно уже стал грамотным и во всем разбирается. Сцены в коммунальной квартире решили снимать в павильоне, заводские — на самом «Скороходе», а военными кадрами занялся второй режиссер, просматривая ленты кинохроники, которые потом монтажер включит в фильм. Когда начались актерские пробы, Андрей сказал, что хотел бы сыграть роль пьяницы Сереги.

— А ты сам когда-нибудь напивался? — спросил Круглов.

— Нет, я вообще очень мало пью, если только за компанию, и то когда очень настаивают. Но у меня отец был пьяница, и я знаю, что это такое, — ответил Андрей и тут же изобразил своего пьяного отца.

Сделал он это так похоже и естественно, что Круглов сразу согласился на пробу с ним, но предупредил его, что утвердит только после того, как пройдут пробу остальные актеры, приглашенные на эту роль. После окончания проб Андрей все-таки был утвержден. Когда пробы на главные роли закончились, Андрей вместе с режиссером, оператором и художником стал писать режиссерский сценарий (разработку подробного плана съемок). После окончания подготовительного процесса была отобрана съемочная группа, и съемки начались.

Еще на репетициях Круглов поразился тому, как Андрей без актерского образования, без какого-либо актерского опыта не испытывал неудобств от происходящего вокруг него на площадке: яркого света софитов, направленной на него камеры, людей, наблюдающих его; как он моментально и естественно переносился в свою роль.

Первой снимали сцену, когда Джино приходит после работы домой с отрезанным пальцем. Сцена снималась в павильоне. Все заняли свои места, помощник режиссера взял в руки хлопушку, Круглов громко скомандовал:

— Внимание! Приготовились! Мотор, камера! Начали.

И после долгой, изнурительной подготовительной работы начался не менее изнурительный, но самый волнующий процесс рождения кино.

Когда у Андрея проходили съемки, Тамара узнала, что беременна. Она сразу же решила сделать аборт, хотя знала, что Андрей всегда мечтал иметь детей. После своего пьяницы отца, бросившего их семью и вместе с ними собственную мать, Андрей хотел стать настоящим отцом своим детям, воспитывать их, любить и чувствовать их любовь к себе. Но Тамара иметь детей не хотела, по крайней мере сейчас: она еще была молода и ей хотелось получать удовольствие от жизни, а не возиться с пеленками. Но была еще одна проблема, и довольно серьезная: она понятия не имела, чей это ребенок — Андрюши или Авика? И главное, что ее в этом пугало: каким родится ребенок? Андрюша был русый, она блондинка, а вот Авик — жгучий брюнет. Поход к врачу ее серьезно напугал. Осмотрев ее, врач сказал, что если она сделает аборт, то, вероятнее всего, детей больше никогда иметь не сможет. Навсегда остаться бездетной она тоже не хотела — в будущем она собиралась стать матерью. Но не сейчас и не при таких обстоятельствах. Долго думая и даже плача по ночам, Тамара все же решила рожать. И как объяснить Андрюше, если ребенок родится похожим на Авика, она тоже решила. Ее тетя, мамина сестра, была темная шатенка. Когда Андрей в первый раз увидит ребенка, она, обернув это в шутку, сама ему скажет: «Подумай только! Копия тети Юли», а Андрюша, конечно же, только кивнет головой и не станет разбираться — он на такие мелочи, как на кого похож ребенок, пусть даже и его собственный сын, внимания не обратит. Успокоившись, она решила: пока она еще себя прилично чувствует, а Андрюша с головой ушел в съемки, она сможет с Авиком смотаться дня на три в Таллин. Авик в Таллине был с отцом, когда там гастролировал театр, а вот Тамара никогда в нем не была.

Приехав в Таллин, они поселились в одной из лучших гостиниц, «Петербург-отель», которая находилась в Старом городе. Они решили не скупиться — хотя доходы у обоих были весьма скромные, материально они себя чувствовали довольно обеспеченными. Тамара знала, что Андрюша после фильма должен будет получить хорошую сумму, а маме она просто говорила, что ей нужны деньги, и та беспрекословно выполняла любые ее пожелания. Елизавета Леонидовна, выйдя замуж за красавца и родив ему красавицу дочь, сама чувствовала себя серой мышкой и жила жизнями мужа и дочери и, получив после смерти отца и матери довольно приличное наследство, ни в чем своей семье не отказывала. У Авика в семье отношение к деньгам было не то что равнодушное, просто они у них всегда были. Григорий Исаевич, работая главрежем в театре и ведя курс в театральном институте, прекрасно зарабатывал и заработанные деньги складывал в жестяную банку, которая лежала в кухонном шкафу. Авик свою мизерную зарплату в маленькой адвокатской конторе, где, кроме владельца, он был единственным адвокатом, тратил целиком на свои карманные расходы.

Оставив в номере вещи, они перекусили в ресторане при гостинице и пошли гулять по городу. С погодой им повезло: было солнечно и, несмотря на довольно крепкий соленый морской ветер, тепло. Они не спеша бродили по узеньким, покрытым булыжником средневековым улочкам с чистенькими, выкрашенными разными красками домами с остроконечными крышами; любовались яркими витринами, яркой же, нарядной толпой, встречающимися на каждом углу уличными кафе. За столиками сидели в основном женщины, ничем не напоминающие ленинградских женщин. Они, попивая из маленьких чашек кофе и покуривая из длинных мундштуков сигареты, оживленно о чем-то переговаривались. Все это настолько отличалось от ленинградских улиц, что им казалось, они находятся за границей, хотя Таллин был частью их страны. Тамара наслаждалась словно пришедшим из сказки городом, приобретенной свободой, когда можно вот так свободно гулять с Авиком по улицам, ни о чем не думая, никого не остерегаясь. Авик же был напряжен и нервничал, и Тамара догадывалась почему: они впервые собирались провести друг с другом всю ночь и даже две. Совсем как муж и жена. Тамара была права: причина была именно в этом, только паршиво ему было совсем из-за другого. Он не мог избавиться от мысли, что этой поездкой, на целых два дня и две ночи, он окончательно предал Андрюшку, своего лучшего друга. И возврата никогда уже не будет.

Когда они, совершенно изможденные, взмокшие, наконец оторвались друг от друга, Тамара, повернувшись набок, смотрела на ангельское лицо моментально заснувшего Авика и, успокаивая себя, думала, что эту поездку с Авиком в Таллин нельзя считать вызовом Андрюше. Ну что же она может поделать, если очень давно, еще будучи школьницей, любя Андрюшу, неожиданно влюбилась в Авика. Она когда-то объяснила Авику, что так в жизни бывает, и даже часто, но сама знала, что это совсем не так, если вообще возможно. Но почему же это происходит с ней? Может, это потому, что они такие разные и во всем отличаются друг от друга? Внешне Андрюша был большой, мужественный, сильный. Авик же наоборот: невысокий, худенький; не трус, но и совершенно не мужественный. Андрюша был талантливый, даже очень, настойчивый, устремленный к успеху. Авик был не глуп, но ни талантов, ни увлечений, не говоря уже об амбициях, у него не было. В сексе они так же были совершенно разные. Если Андрюша, большой, сильный, лаская ее, становился очень нежным, осторожным, боясь сделать ей больно, и главным для него было доставить удовольствие ей, то Авик, тонкий, изящный, можно сказать, слабенький, в постели преображался и был напорист, даже груб, и казалось, что ему доставляет удовольствие причинять ей боль — словно он этим старался компенсировать свою реальную слабость. Но самое странное, что ей это тоже очень нравилось. Пойми после этого мужчин. Или себя. Улыбнувшись своим мыслям, она повернулась на другой бок — спиной к Авику, — и стала вспоминать их прогулку по Таллину, и заснула.

Андрей уже давно решил, что, как только они соберут достаточно денег на первый взнос, они с Тамарой купят собственную квартиру. Но собиралось с трудом, да и сама Тамара не очень-то желала покидать родительский дом. Но теперь вместе с восторгом от скорого отцовства появилась вполне обоснованная причина обзавестись собственным жильем. А пока приходилось терпеть и жить с довольно неприятным ему человеком — своим тестем.

Однажды, когда он дома работал над поправками к сценарию, раздался звонок во входную дверь. Кроме него, в квартире никого не было, и он пошел открывать. Перед ним на лестничной площадке стояла пожилая, довольно полная дама, к которой прижалась очаровательная девчушка лет десяти. Одежда, манера держаться, да и весь их внешний вид сразу выдавал иностранцев.

— Скажите, пожалуйста, а Федор Сергеевич дома? — с небольшим еврейским акцентом по-русски спросила женщина.

— Нет, он в командировке. Да вы проходите, — отступая в сторону, пригласил их Андрей.

— Нет, нет, что вы, — заволновалась женщина. — Нам некогда рассиживаться: мы сегодня уже возвращаемся домой. В Америку. Меня зовут Елена Владимировна. Вы только передайте ему, что моя дочка Фаиночка — он, конечно же, знает, кто такая Фаина… Так вот… она, знаете, недавно умерла, — дама замолчала, борясь со слезами, затем, успокоившись, добавила: — А это будет ее дочка, моя внучка Алена… — погладила она девочку по головке. — Такое сокровище! Сиротка, но при живом папе — товарище Кузнецове Федоре Сергеевиче. Чтоб у него… — Елена Владимировна осеклась и заморгала глазами.

Девочка покраснела и, словно стыдясь бабушки, укоризненно на нее посмотрела.

— Я ему передам, что вы приходили.

— Спасибо, конечно, но лучше не надо… — дама опять прервалась и ласково посмотрела на внучку. — Аленочка, счастье мое, пойди подожди меня у лифта. Бабушка сейчас подойдет.

— До свидания, — попрощалась с Андреем девочка и послушно пошла к лифту.

— Молодой человек, — обратилась дама к Андрею. — Я не знаю, кем вы приходитесь этому… Кузнецову, но очень надеюсь — не сын.

— Нет, не сын, — покачал головой Андрей.

— Я почему-то так и подумала! — обрадовалась дама. — У вас порядочное лицо. Я вас прошу, не говорите ничего о нашем приходе этому… Я ведь могу говорить то, что я о нем думаю?

— Без проблем, — улыбнулся Андрей. — Я почему-то думаю, что наши мысли совпадают.

— Я всегда считала: хорошего человека за версту видно. Простите, а как вас зовут?

— Андрей Николаевич. Так все же почему я не могу сказать отцу, что к нему приходила его дочь?

— А что это даст? Бедная девочка всегда была уверена, что папа ее был большим ученым и погиб на работе. Но моя несчастная дочь решила перед смертью сказать несмышленому ребенку правду: отец ее никогда не погибал, и никакой он не ученый, а работал коммунистом, и ему совсем был не нужен еврейский ребенок, тем более что у него уже была своя красивая русская дочка. Я Аленке всегда говорила: не слушай свою маму — никакой он тебе не отец. Но куда там, мы же умнее всех. Один Бог знает, зачем я тогда из Харькова переехала в Ленинград. Моя гениальная дочь уже на второй день среди миллионов порядочных людей откопала себе этого прынца. Так вот этот Федька, когда узнал, что моя Фаиночка беременна, он ей сказал, чтобы она ехала рожать в Израиль, — у дамы глаза налились слезами. — Антисемит проклятый. Вы, я надеюсь, не антисемит, молодой человек?

— Нет, не волнуйтесь. У меня самый лучший друг со школьной скамьи — еврей, Авик Эпштейн.

— Сразу чувствуется, — обрадовалась дама и немного помолчав, добавила: — Приятно было с вами познакомиться, но нам уже пора. Мы сегодня улетаем. А вам всего хорошего, молодой человек. И послушайте мой совет: забирайте своего друга-еврея и уезжайте в Америку. Получите удовольствие.

Дама гордо зашагала к лифту, где ее терпеливо ждала внучка. Андрей смотрел на очаровательную девчушку и почему-то почувствовал, что еще обязательно ее увидит. Нескоро. Очень нескоро, но увидит. Тамаре о приходе ее единокровной сестры со своей бабушкой он говорить не стал.

Перед самыми родами Тамара опять начала нервничать, каким родится ребенок: светленьким в Андрюшу или, как Авик, брюнетом. К ее облегчению, у новорожденной волосы оказались каштановыми, хотя доктор сказал, что они потом могут потемнеть. Но, что будет потом, Тамару уже не волновало. Андрюша сначала слегка огорчился, узнав, что родилась девочка, а не мальчик: вспоминая своего отца — постоянно пьяного, бросившего семью, — он всегда представлял себе, каким станет отцом своему сыну. И хотя мысль эта была мгновенной, он долго не мог простить себя за нее. Когда он взял на руки шелковый розовый конвертик с завернутым в него маленьким чудом, его чудом, серьезно смотревшим на него своими широко открытыми голубыми глазками, причмокивающего своими крохотными губками, словно пытаясь что-то сказать ему, Андрей почувствовал, как по его телу разлилось тепло, а на глаза впервые в его взрослой жизни набежали слезы.

Выйдя из роддома, Андрей позвонил Авику. Тот долго расспрашивал Андрея о самочувствии Тамары и ребенка, а затем, стараясь скрыть волнение, как бы между прочим, спросил, на кого девочка похожа. «Понятия не имею, — расхохотался в ответ Андрей. — Надеюсь, будет на Томку. Ты лучше давай вали к ней — она будет рада тебя видеть».

— Чей ребенок? — нервно спросил Авик, переводя взгляд со сморщенного крохотного личика на Тамару, расплывшуюся в счастливой улыбке.

— А тебя это очень волнует? — съязвила Тамара.

— Волнует! — упрямо вскрикнул Авик.

— Не знаю… Может, Андрюшкин, а может быть, твой… Мне без разницы.

— А мне нет! — вдруг заорал Авик. — Тебе плевать, что я люблю тебя! Тебе вообще на всех плевать! — продолжал кричать Авик и, махнув рукой, выбежал из палаты.

Девочку назвали в честь Андрюшиной мамы — Наташей.

4. Андрей

Наконец, к концу 1998 года, «Ивана Барбиери» запустили в прокат. Не обошлось, конечно, без неприятностей. После закрытого просмотра и долгих обсуждений министерство наконец выпустило фильм в прокат, дав ему вторую категорию. Это означало, что фильм пойдет в основном на экранах кинотеатров провинциальных городов, а если и доберется до столиц, то в маленькие залы и небольшими копиями. Неожиданно для него самого Андрей воспринял такое отношение к фильму настолько болезненно, что решил навсегда покончить с кино и заняться исключительно литературой — к этому времени он, кроме нескольких рассказов, опубликовал и небольшую повесть. Но тут, узнав о проблеме с фильмом, к делу подключился Жженов, который посмотрел его в маленьком кинотеатре на окраине Москвы. Фильм ему понравился, игра Андрея даже очень, и через несколько месяцев «Иван Барбиери» шел уже широким прокатом по всей России. Роль пьяницы соседа — его первая большая роль в кино — получилась у Андрея настолько яркой, настолько живой и запоминающейся, что после выхода фильма на экраны о молодом актере Земцове сразу заговорили. Его стали приглашать на эпизоды, и, если ему нравился сценарий и режиссер, он никогда не отказывался, каким бы маленьким эпизод ни был.

Прошло совсем немного времени после выхода «Ивана Барбиери», и в апреле 1999 года с Андреем через агента связался один из самых известных режиссеров страны. Режиссеру понравилась не только игра Андрея в «Иване Барбиери», но и сценарий фильма. При встрече с Андреем режиссер рассказал о своем новом проекте. Фильм, как и большинство картин этого режиссера, будет о жизни простых жителей российской глубинки. Жизнь без всяких прикрас, без всяких излишеств — все только необходимое, далеко не у всех сытная, а главное — совершенно бесправная. Благодаря своему имени и своему зятю — очень богатому промышленнику — от государственного финансирования режиссер не зависел, поэтому снимал свои картины на острые социальные темы без проблем. Рассказав Андрею идею фильма, режиссер попросил его написать синопсис.

Для Андрея предложение этого режиссера было значительнее всех похвальных статей о его первом фильме, и он с воодушевлением взялся за работу. К концу следующей недели синопсис был готов.

Действие фильма происходит в глухом провинциальном городке в течение всего трех дней, и сам фильм Андрей так и назвал: «Три дня».

Главный герой фильма Саша, которого должен был сыграть Андрей, перед тем как через три дня отправиться на службу в армию, решил шикануть и устроить роскошную свадьбу со своей любимой девушкой. Работающий в маленькой мастерской слесарем Саша продал свой мотоцикл, забрал бо́льшую часть сбережений своих родителей, одолжил приличную сумму у друзей и снял для свадьбы самый дорогой и красивый ресторан в городе. В первый день Саша уточняет детали с менеджером ресторана, увольняется из своей мастерской, устраивает с друзьями мальчишник. На второй день — за день до свадьбы — Саша узнает, что ресторан отменил его торжество по той причине, что на этот же день зам мэра города перенес свадьбу своего сына, которая до этого должна была состояться несколькими днями позже. И еще: задаток, который Саша заплатил по их требованию, возвращать они не собираются, разъяснив ему, что его задаток уже потрачен на закупку спиртного для его свадьбы, которая обязательно состоится через два дня. Но этих двух дней у Саши не было, и он начинает метаться по городу, ища кого-нибудь, кто бы мог ему помочь в той катастрофе, которая на него навалилась. Первым делом он пошел в военкомат и попросил о двухдневной отсрочке ввиду свадьбы. Но сидевший за столом довольно старый для своего капитанского звания, с очень важным и надменным лицом военком попросил не мешать ему со всякими глупостями. Затем он стал обходить своих друзей и родственников. Но, что бы он ни делал, кого бы ни подключал, ничего не сработало, и завтра, за день до его отъезда на место прохождения службы, в ресторане, где должна была состояться его свадьба, будет проходить свадьба сынка городского начальника. На третий день Саша приходит ко дворцу бракосочетания и видит, как молодожены и гости, среди которых все городское начальство, рассаживаются по машинам и едут в ресторан. Саша идет к приятелю, которому продал свой мотоцикл, одалживает его на несколько часов; заезжает домой за канистрой с бензином, едет к дому заместителя мэра; обливает бензином парадную дверь дома, поджигает бензин, зажигает бутылки с бензином, кидает их в окна дома; отходит в сторону, садится рядом с мотоциклом и наблюдает, как дом сначала медленно, а потом быстрее и быстрее охватывается огнем. Раздаются пронзительные звуки пожарных и милицейских сирен. Сидя на земле, Саша закуривает и смотрит на приближающихся к нему милиционеров, за спинами которых полыхает дом заместителя мэра. Конец фильма.

Режиссер синопсис одобрил, и Андрей приступил к работе над сценарием.

Работа над сценарием продвигалась легко и доставляла Андрею истинное удовольствие, даже наслаждение. Так же как и синопсис, сценарий с незначительными поправками был режиссером принят, и он начал проводить пробы актеров.

Пройдя пробу и получив роль, Андрей вспомнил слова Жженова, сказанные ему после поступления на сценарный факультет ВГИКа: «Пройдет совсем немного времени, и ты уже будешь стоять перед камерой». И действительно, после того разговора прошло всего восемь лет, включающих годы в армии, и сейчас, даже не имея актерского образования, он начнет сниматься уже в своей второй картине, в главной роли, у одного из самых известных режиссеров в стране.

Когда начались съемки, буквально с первых же репетиций Андрей увидел разницу между его первым режиссером Кругловым, который до «Ивана Барбиери» снял всего два проходных фильма, прошедших незамеченными, и заслуженным мэтром, с которым он работал сейчас. Первое, что заметил Андрей, была железная дисциплина на съемочной площадке. Исключения составляли только актеры, которым режиссер, наоборот, пытался создать как можно больше комфорта. В работе с актерами он был терпелив, повторяя по несколько раз поставленную перед ними задачу, никогда не повышал на них голоса, не возражал при импровизации, причем никогда не делал отличий между заслуженными актерами и актерами второго плана и даже снимавшимися в эпизодах. Особенно бережно он относился к актерам молодым и начинающим, к каковым причислял и Андрея. Сам же Андрей получал от съемок невероятное удовольствие, и не только от своей работы, но и от всего происходящего на киноплощадке. И эта его вторая роль тоже получилась у Андрея очень яркой, выпуклой и такой реалистичной, что о молодом актере заговорили как о новой звезде отечественного кино.

Теперь Андрей Земцов окончательно поверил, что занялся единственно предназначенным для него делом — кино!

Получив огромные для него деньги за фильм, Андрей решил наконец вплотную заняться приобретением квартиры. После долгих размышлений он остановился на трехкомнатной, с обязательным для себя кабинетом — в сегодняшней жизни его тошнило не только от присутствия тестя, но и от вынужденной необходимости работать поздними вечерами на кухне, когда семейство удалялось на покой. Когда же он узнал сумму ипотеки, он тут же поменял свое решение на «двушку». С деньгами Андрей всегда расставался с трудом — сказывалось неизменное их отсутствие в семье, где он родился. Поиски квартиры он предоставил Тамаре, которая от этой идеи в восторге не была — ей очень удобно и уютно жилось с родителями. Но неожиданно произошло событие, связанное именно с тестем, которое переменило всего его планы. Федор Сергеевич Кузнецов, потомственный партийный работник, долго не мог прийти в себя после развала СССР и коммунистической партии — смысла, вернее, стержня всей его жизни, и горячее сердце пламенного ленинца, не выдержав всех «ужасов» происходящего в стране, навсегда успокоилось. Похоронили почетного коммуниста без всякой помпы, которую обязательно бы устроили в прежние времена: не было ни полагающихся венков, ни положенного оркестра; кроме семьи, собрались такие же, каким был он, растерянные, лишенные былой значимости, рано состарившиеся, никому, кроме своих самых близких, ненужные мужички, по въевшейся привычке одетые в темно-серые пальто с серыми же шляпами. Не было пламенных речей — кто-то что-то промямлил, и только тихоня, знавшая при его жизни свое место, жена, сначала долго рыдавшая, вдруг собралась и, выискав его какие-то человеческие достоинства, сказала несколько искренних добрых слов о покойнике.

Уезжать теперь из прекраснейшей огромной трехкомнатной квартиры прямо у станции метро было, конечно, глупостью, да и все проблемы с ребенком сразу разрешились: теща все свое благоговение перед мужем перенесла на внучку. И они остались.

На следующий день после того, как фильм «Три дня» вышел в прокат, Андрей Земцов проснулся знаменитым. В газетах печатались рецензии на фильм, сопровождающиеся его фотографиями; у него брали интервью на радио и пригласили на телевидение; на улицах на него восхищенно оглядывались, просили автограф. Первое время его переполняло чувство восторга и гордости, но постепенно вся эта шумиха стала ему надоедать, он от нее устал и старался избегать. Но было в этой шумихе и кое-что приятное, то, что раньше он никогда не испытывал или не обращал на это никакого внимания: повышенный интерес к нему женщин. Причем диапазон последних был очень велик: от юных старшеклассниц до довольно солидных замужних матрон. На молоденьких девчонок он внимания не обращал, лишь мило им улыбался, оставлял автограф, и на этом все заканчивалось. А вот женщины постарше притягивали его гораздо больше. Андрея льстил их интерес к нему, несмотря на то что он знал причину этого интереса. И в постели они были несравненно чувственнее, эротичнее и, конечно, опытнее, что помогало приобретать опыт ему самому. Тамара даже как-то ему сказала, что он изменился в постели.

— В какую сторону? — улыбаясь, спросил Андрей. — Надеюсь, в лучшую?

— Ты мне зубы на заговаривай, Андрюшка. Бабу, что ль, завел?

— Дурочка! Зачем мне баба, когда у меня ты есть. Ты же знаешь, что ты для меня навечно.

И здесь Андрей не кривил душой. Все женщины, с которыми он ложился в постель, были ему абсолютно безразличны, и повторных встреч, как правило, никогда не было. Для него существовала только Тамара. Сама же Тамара, когда задумывалась, не изменяет ли ей Андрей, быстро эту мысль отгоняла. «Он меня безумно любит. А если и потрахается с кем-то, то и на здоровье: от меня не убудет», — думала она и при этом всегда вспоминала Авика. Что касается славы, которая свалилась на Андрея, а значит, и на нее тоже, то она с упоением купалась в ней. У нее даже пару раз брали интервью по радио и на телевидении, правда, совсем маленькие, в пару фраз, но тем не менее. Андрюша пытался этим интервью возражать, но, как всегда, зная, что это бесполезно, махнул рукой. Правда, в школе и в кругу своих друзей Тамара, понимая, что высокомерие приведет ее к одиночеству, вела себя скромно и незаметно. На все попытки своих друзей выделить ее, приписав ей славу мужа, она резко всех осаждала:

— Я надеюсь, наша дружба не имеет никакого отношения к славе моего мужа, — с обидой в голосе, правда, немного сыгранной, говорила она.

— Нет, нет! Ты что! Просто мы за тебя очень рады! — горячо убеждали ее друзья, которые действительно относились к ней очень хорошо, и Андрей для них был в первую очередь не знаменитостью, а ее мужем.

У Андрея своих друзей было совсем немного. Он был человеком довольно замкнутым и скрытным и поэтому с новыми людьми сходился не очень охотно. Самым близким и верным другом он продолжал считать Авика. У него по-прежнему были очень хорошие отношения со своим первым режиссером Кругловым и оператором Пригодиным. На этом, собственно, круг близких ему людей и заканчивался. Ну и, конечно, была его Тамара, без которой Андрей свою жизнь не представлял и без которой, как он считал, ничего бы в этой жизни не добился. В этом еще со школьных лет он был совершенно уверен, а Тамара, в самом деле считая себя его музой, как бы невзначай к этой мысли его подталкивала и очень завуалированно ему об этом периодически напоминала.

Не имея собственной компании друзей, он с удовольствием вошел в компанию своей жены, в которой были приятные, неназойливые люди: учителя из ее школы и их супруги — врачи, инженеры, научные работники. Все они любили и знали кино, но никогда с навязчивыми вопросами не лезли, и подробности из жизни киношников их тоже не интересовали. Но на этот раз, когда через несколько дней после выхода «Трех дней» на экраны они с Тамарой пришли на квартиру, где собрались ее друзья, его сразу засыпали вопросами.

— Скажите, пожалуйста, Андрей, вы считаете, что ваш фильм действительно отражает правду происходящего в России?

— Абсолютно, — не задумываясь ответил Андрей. — Я могу вам привести сколько угодно случаев бесправия простых людей, которых я лично знаю. И это притом, что у нас в стране наступила своеобразная свобода.

— Вы не верите в Ельцина! — обрадовалась молоденькая учительница, работавшая вместе с Тамарой.

— Почему, Ельцину я как раз верю, — разочаровал ее Андрей. — А вот в наш народ — не очень. Во власти на местах — совсем не верю. И то, что эта наша так называемая свобода пришла надолго, тоже не верю. Русский народ к ней не привык, он не знает, что ему с ней делать, и без нее ему спокойнее.

— И тем не менее, — вступил в разговор средних лет мужчина, работавший в НИИ, — такие фильмы, как ваши «Три дня», «Груз 200» Балабанова, «Мусульманин» Хотиненко, «Страна глухих» не помню кого…

— Тодоровского, — подсказал Андрей. — Кстати, очень хороший фильм.

— Да, они все хорошие, но только уж слишком черные. Вот если бы сейчас снимали такие фильмы, как делали Данелия, Рязанов, Гайдай, народу хоть в кино становилось бы полегче. Если вы считаете, что жизнь в стране такая черная, так дайте нам хоть в кино отдохнуть.

— А я разве возражаю против таких фильмов?! — возбужденно ответил Андрей. — «Не горюй!», «Берегись автомобиля», «Бриллиантовая рука» — прекрасные фильмы. Но такие фильмы совсем не просто делать. Они требуют особого таланта, своих мастеров, а где вы их сейчас возьмете? Гайдая уже нет, о «Фортуне» Данелии говорить даже не хочется, и Рязанов себя давно исчерпал. Я надеюсь, вы со мной согласны? — спросил он, ожидая ответа, но все сидящие с ним вдруг как один заулыбались и приветливо замахали руками.

Андрей, сидящий спиной к двери, обернулся и увидел вошедшего в комнату Авика. Они очень давно не виделись, общаясь только по телефону, и Андрей поразился, как изменился его друг: осунулся, лицо потускнело, всегда блестящие живые глаза погасли.

— Привет, старик, — обнимая Авика, радостно сказал Андрей. — А тебя-то как сюда занесло?

— Кто-то должен составить Тамаре компанию, пока ты в кино снимаешься, — отыскивая глазами Тамару, ответил Авик.

С тех пор как у Тамары родился ребенок, Авику стало казаться, что она к нему охладела. Несмотря на то что Андрей был все время занят на съемках и даже на неделю уехал в Тучков, они встречались намного реже, чем раньше. Но когда они встречались, он видел ее радостное лицо, счастливый смех, нетерпеливый взгляд, объятья, и его волнения сразу исчезали. Потом опять наставала разлука, и тяжелые мысли опять наваливались на него. Вот и сейчас он уже больше недели не виделся с ней, и это становилось так невыносимо, так больно, что он даже вспомнил цитату из какого-то романа Достоевского: «Он любил ее так сильно, почти до ненависти. И нет сильнее этой любви».

— Послушай, Андрюшка, прости меня, — словно опомнившись, заулыбался Авик. — Я ведь тебя с фильмом не поздравил. Какая же я сука!

Авик действительно искренне был рад за Андрея и гордился им. Да и вообще все эти годы его связи с Тамарой он по-прежнему продолжал считать Андрея своим лучшим другом, заглушая свое чувство вины перед ним. Он уже давно убедил себя, что в любви виноватых нет.

— Ладно тебе. Разве между нами могут быть обиды, — Андрей, запустив руку в копну волос Авика, потряс его за затылок.

— Конечно нет, — Авик в ответ шутя толкнул Андрея в плечо. — Да, чуть не забыл! Отец просил тебя позвонить ему в театр.

Андрей, обняв Авика за плечи, повел его на кухню, где Тамара с хозяйкой дома нарезали салат.

Когда Андрей зашел в кабинет к Григорию Исаевичу, тот радостно его встретил и, поздравив с фильмом, сразу перешел к делу.

— Андрюша, в новом сезоне я собираюсь восстановить давнишний спектакль из репертуара театра: «Каменное гнездо» по пьесе Хеллы Вуолийоки. Тогда в нем главную роль играл Жженов, сейчас я хочу предложить ее вам. Вы, как никто другой в моем театре, подходите на эту роль. Ну, что вы на это скажете?

— Спасибо, Григорий Исаевич, за предложение, но я не смогу, — не задумываясь ответил Андрей. — Театр — это совсем другое… И не для меня. Тем более играть сразу главную роль… Нет, я не потяну.

— А я думаю — потянете. И Жженов тоже так считает. Но, прежде чем мы с вами продолжим наш спор, потянете ли вы роль в театре или нет, давайте я вам прочитаю небольшую лекцию о различии между театральным искусством и искусством кино.

— С удовольствием, но я думаю, что это очевидно для всех, — улыбнулся Андрей.

— И тем не менее. Вы, конечно же, знаете, что в кино, после того как режиссер закончил съемки, отснятый материал прошел монтаж, студия приняла фильм и он вышел в прокат, — перечисляя, Григорий Исаевич загибал на руке пальцы, — актер, как бы он ни был неудовлетворен своей работой или просто видел в ней какие-нибудь погрешности, изменить ничего не сможет — фильм уже живет своей жизнью. Вы наверняка тоже проходили через это?

— Конечно, проходил, — кивнул головой Андрей.

— В театре же все по-другому, — продолжал Эпштейн. — Спектакль, если он, конечно, хороший, может играться по нескольку сезонов, а если блестящий, то и годами. И актер каждый свой спектакль играет по-разному. Этому может быть множество причин: настроение, самочувствие самого актера, партнер на сцене, зритель в зале. Но главное в том, что актер на следующем спектакле может свои погрешности изменить. И даже если никаких погрешностей не было, он может просто попробовать что-то улучшить или просто сыграть по-другому. Он может разнообразить свою роль.

— Да, я понимаю. Это, конечно, здорово. Но хороший режиссер никогда не выпустит фильм, если актер чем-то недоволен. Я только что у такого режиссера снялся.

— Тут я согласен. Но актер может свое недовольство почувствовать уже после выхода фильма. А если все сказанное мной подытожить: кино — готовый продукт, а спектакль — день ото дня меняющийся. Скажите, у вас есть предложения сниматься? — неожиданно поинтересовался Эпштейн.

— Есть. Прочел несколько сценариев, но ничего подходящего пока нет. Я собираюсь сам начать писать.

— И пишите себе на здоровье. Одно другому не мешает. Давайте-ка мы с вами, пока я не начал распределение ролей и застольную читку, сделаем маленькую пробу. Не возражаете? — спросил Эпштейн.

— Хорошо, не возражаю, — слегка подумав, ответил Андрей.

— Но если вы все-таки согласитесь играть, то, пока идут репетиции, а они начнутся в мае, сразу после закрытия сезона, и до самой премьеры — никаких съемок, даже самых коротких, ну если только на выходные.

— Не проблема.

— Скажите, Андрюша, а вы не подумывали пойти в институт на актерский?

— Мне уже двадцать восемь лет, Григорий Исаевич. Нет, с актерским не получится. Да и потом у меня другие планы.

— Какие, позвольте полюбопытствовать? — заинтересовался Эпштейн.

— Я думаю стать кинорежиссером. Писать сценарии и по ним самому снимать фильмы. Так что буду поступать на высшие режиссерские курсы.

— Вот как, — покачал головой Эпштейн. — Может быть, вы и правы. Работа безумно интересная, и я думаю — у вас получится. Есть в вас этакая твердость, необходимая режиссеру. И к тому же в отличие от большинства актеров вы умный человек. Ну что ж — удачи. Но сыграть в театре я бы на вашем месте не отказывался. Я постараюсь дать вам как можно больше из того, что показываю своим студентам. В будущем, как режиссеру, это вам пригодится.

— Спасибо, — поблагодарил Андрей и, улыбнувшись, добавил: — А я, если соглашусь, буду стараться как можно быстрее и лучше учиться.

— Я в этом уверен, Андрюша. Держите пьесу, — Эпштейн протянул ему папку. — Теперь насчет пробы. Обратите внимание на вторую картину. Там есть сцена Аарне Нискавуори с Илоной Алгрен. Почитайте ее повнимательнее. Мы это и попробуем. Театр сегодня уезжает на гастроли в Выборг. Всего на три дня. В среду приходите ко мне — будем пробоваться. Хорошо?

— Обязательно, — Андрей пожал протянутую руку.

Вернувшись после встречи с Эпштейном домой, Андрей взял пьесу и забрался с рукописью на диван — он с детства приучился читать лежа и никак не мог от этой привычки отвыкнуть. Он никогда раньше не читал пьес, и чтение сразу его захватило. В сценарии довольно подробно описываются не только диалоги, но и то, что должно происходить на экране. В пьесе же описывается лишь декорация на сцене, все остальное — только диалоги, иногда с небольшими авторскими ремарками. Когда он почувствовал, что проголодался, он с пьесой в руке пошел на кухню. Сделав себе чай с бутербродом, он, не возвращаясь на диван, остался на кухне и, попивая чай, продолжил чтение. Закончив, он закрыл рукопись и в своей любимой позе, вытянув скрещенные ноги, со сплетенными на груди руками, долго обдумывал прочитанное. Его мысли прервал телефонный звонок. Андрей от неожиданности вздрогнул и посмотрел на часы — было уже четверть двенадцатого. Он взял трубку.

— Андрюшенька, — раздался возбужденный голос Тамары, — миленький, я у Светика, ну ты знаешь ее — одинокая, несчастная учительница химии из нашей школы. От нее ушел очередной поклонник, и она буквально на грани самоубийства. Я просто не могу ее бросить в таком состоянии. Ты же понимаешь. Я побуду у нее пару дней. Мне ее так жалко. Ты не против?

— Да нет, конечно. Мне тут Григорий Исаевич дал пьесу почитать. Главную роль, между прочим, предлагает.

— Ух ты! Здорово. Поздравляю, милый. Ну, пока-пока! — еще более возбужденно крикнула Тамара и повесила трубку.

В воскресенье Андрей позвонил Эпштейну и сказал, что решил попробовать. Когда он зашел в кабинет к Григорию Исаевичу, тот с кем-то говорил по телефону. Увидев Андрея, он махнул ему рукой, приглашая сесть на свободный стул перед его столом.

— Ну, как впечатление? — повесив трубку, спросил он Андрея.

— Потрясающая пьеса. И я очень хочу попробовать. Мне кажется, что роль Аарне Нискавуори словно для меня написана… — на одном дыхании, волнуясь, проговорил Андрей и вдруг запнулся: — Простите, Григорий Исаевич. Я, наверно, много на себя беру?..

— Нисколько! — засмеялся Эпштейн. — Поэтому я вам и предложил эту роль. Ну что ж, займемся пробой. Я договорился с нашей очаровательной Любочкой Архиповой — она сыграет Илону Алгрен и уже ждет нас в зале.

Пробой Эпштейн остался доволен.

— Вы были немного натянуты, нервничали, — сказал он после пробы Андрею. — Но это естественно и на репетициях все уйдет. А пока заучивайте роль. В этом году мы с вами уже не увидимся, так что с наступающим вас. Удачи вам в новом году и с новой карьерой.

— Спасибо, Григорий Исаевич. Вас тоже с наступающим и всего хорошего в новом году.

Миллениум компания решила отмечать по возможности пышнее, чем в прошлые несколько лет, когда кое-кто из учителей потерял работу и пришлось затянуть пояса. Выпив по традиции за уходящий год, который, по мнению всех присутствующих, был совершенно ужасным, сидящие за столом стали наперебой рассказывать разные истории, подтверждающие их отношение к прошлому году. Один из гостей, со слегка удлиненным лицом и курчавой головой, рассказал, как довольно интеллигентная на вид дворничиха, подметавшая улицу, сказала ему, что он очень похож на Блока. Тамара с ужасом на лице поведала, как она однажды ехала в метро на день рождения к своей тете. На коленях она держала торт, купленный в «Севере», и сидящая рядом с ней женщина, тоже очень приличная на вид, кивнув на торт, спросила, сколько же эта красота стоит. Андрей, как обычно, в разговоре участия не принимал, молча ел, попивая вино (помня отца, к водке он по-прежнему не прикасался), передавал тарелки и слушал других. Закончив хаять Ельцина, с восторгом заговорили о новом президенте. Сидевший напротив Андрея пожилой мужчина с маленькими усиками под утиным носом спросил его:

— А что вы думаете о новом президенте, молодой человек?

— Пока ничего, — ответил Андрей.

— Почему? — удивился мужчина, которого Андрей видел впервые.

— Потому что раньше он был гэбист. А переменился ли он с тех пор, будет видно.

Усатый мужчина от удивления не донес вилку до рта. Потом он как-то сразу побагровел, медленно положил вилку назад в тарелку и, навалившись животом на край стола, презрительно отчеканил:

— Вы, конечно, и развал нашей великой страны праздновали?

— Нет, не праздновал. Но слезы тоже не лил, — улыбнулся Андрей, которого уже начал забавлять этот разговор, и он даже не заметил, как за столом наступила тишина.

— А кто вы по профессии? — каким-то начальственным тоном спросил сосед.

— Актер, — продолжая улыбаться, ответил Андрей.

— А-а, актер. Ну, это все объясняет, — ядовито сказал усатик.

Андрей собирался уже ему ответить, но сидящий рядом Авик толкнул его под столом ногой, и Андрей промолчал. Когда все, кроме Авика, разошлись, Тамара сразу же набросилась на Андрея. Впервые он видел ее в таком состоянии.

— Ты знаешь, кому ты весь вечер хамил?! — орала она прямо ему в лицо. — Это директор моей школы, идиот!

— Во-первых, сначала успокойся, — спокойно ответил Андрей и, взяв ее за плечи, с силой усадил в кресло. — Во-вторых, я не хамил. Меня спросили — я ответил. А потом откуда мне было знать, что он директор твоей школы? Он представился: Александр Анатольевич, я и понятия не имел, кто он такой.

— Я тебе раньше говорила имя своего директора, — понизив голос, неуверенно сказала Тамара.

— Нет, ты называла только фамилию. И давай не будем начинать наше новое столетие скандалом, — Андрей мягко приподнял Тамару из кресла и поцеловал в губы.

— Ну правда, Томка, — вмешался Авик. — Чего из-за ерунды шум поднимать?

— А ты не лезь, когда тебя не спрашивают! — опять возмутилась Тамара.

— Все, хватит! Давайте лучше выпьем втроем за Новый год, — предложил Андрей.

— Давайте, — обрадовался Авик и разлил по бокалам оставшееся шампанское.

— Чтобы в этом столетии это был наш первый и последний спор, — сказал Андрей.

Они выпили, и Андрей, обняв Тамару и Авика, прижал их к себе.

Как и обещал Эпштейн, в мае начались репетиции спектакля. Репетиция на сцене разительно отличалась от репетиции на киноплощадке. Когда репетировался фильм, на площадке всегда находилось множество народа: режиссер-постановщик, помощник режиссера, второй режиссер, оператор, второй оператор, сценарист, осветители со своей аппаратурой, директор картины, помощник директора, гримеры, ну и, конечно, актеры.

Когда Андрей вышел на ярко освещенную сцену, его сразу поразила тишина. В затемненном зрительном зале, в третьем ряду около прохода, стоял маленький столик, на котором горела яркая лампочка, рядом с ней стоял микрофон, за столиком сидел Григорий Исаевич, за ним помреж Колокольцева, рядом с ней директор театра Синокуров. Кроме этих людей, зал был пуст.

— Ну что ж, друзья, начнем, — сказал в микрофон Эпштейн.

И репетиция началась. Еще за кулисами, давая автографы рабочим сцены, Андрей чувствовал непривычное для него волнение. Ему было только шестнадцать лет, когда он впервые вышел на киноплощадку. Чувство нервного состояния ему было тогда просто незнакомо. В своем первом фильме он провел достаточно много времени на киноплощадке, но как сценарист. И только потом стал выходить на площадку как актер. Сейчас было его первое появление на сцене как актера театра. Ему надо было выйти на сцену примерно минут через пять после начала действия, когда прозвучит импровизированный автомобильный гудок. Он смотрел из-за кулис на сцену, которая была уже заполнена почти всеми действующими лицам, слушал их диалоги и еще больше нервничал. Пару раз Эпштейн в микрофон прерывал действие, делал какие-то замечания. Один раз он вскочил с кресла, быстрым шагом подошел к сцене, несмотря на свою полноту, легко поднялся на нее по боковым ступенькам и стал что-то объяснять и показывать актрисе, играющей хозяйку Нискавуори. Когда стоящий рядом рабочий нажал на какую-то резиновую грушу, имитируя автомобильный гудок, Андрей, глубоко выдохнув, шагнул на сцену. Перед ним сидели и стояли актеры, вернее, действующие лица, которых они играли, и Андрей, сразу переключившись, стал одним из них…

Назавтра, перед следующей репетицией, Эпштейн попросил Андрея к нему в кабинет.

— Садитесь, Андрюша, — показал он Андрею на стул.

Начал свой разговор Григорий Исаевич, как всегда, с ходу, без всяких обычных любезностей.

— Как вы понимаете, я вчера после репетиции поговорил с несколькими актерами о вашей работе. Так вот, их мнение, что вы артист думающий, отличный партнер и с вами легко образуется сцепка. К этому я могу еще добавить, что у вас получается построение логики роли. Ну, все это было видно и по вашим ролям в кино. Еще, конечно, надо работать и работать над ролью, но думаю — у вас получится.

— Спасибо, Григорий Исаевич. Это приятно, что актеры так обо мне думают. И я понимаю, что мне еще надо многому учиться. Но главное — мне очень понравилась сама работа… играть на сцене… Это совсем не похоже на кино. Вы были абсолютно правы.

— Конечно, прав. Я считаю, что со временем вы сможете стать прекрасным театральным актером. А в театр зритель очень часто идет именно на любимого актера. Другое дело, что, становясь большими актерами, они уходят в театры к большим же режиссерам, к таким как был Товстоногов в БДТ, а сейчас Додин в своем Малом театре. Но если режиссер середняк, каковым, увы, я являюсь…

Андрей попытался запротестовать, но Эпштейн, улыбаясь успокоил его.

— Андрюша, я же не сказал, что я плохой режиссер. Нет, я совсем не плохой, у меня даже есть несколько просто отличных спектаклей, но до Додина мне все равно далеко, — развел руками Эпштейн. — Но к чему я клоню. В кино мы знаем огромное количество провальных фильмов с замечательными актерами. И наоборот — были гениальные режиссеры, снимавшие гениальные фильмы с непрофессиональными актерами. Пример тому великий французский кинорежиссер Брессон с такими фильмами, как «Дневник сельского священника» и «Наудачу, Бальтазар». Но профессиональному киноактеру кино дает огромные преимущества, которые, к сожалению, не так часто встретишь даже у очень хороших театральных актеров. Кино делает хорошего актера знаменитым и любимцем всей страны. Когда фильм становится популярным, его смотрят десятки миллионов зрителей; киноактеров узнают на улице; они не сходят с экранов телевизоров. Театрального же актера, каким бы талантливым он ни был, знают только люди, видевшие его на сцене конкретного театра, в конкретном спектакле. Ну и любители театра, конечно. Согласитесь, это, несомненно, много меньше, чем кинозрителей. Поэтому есть огромное количество блестящих и даже великих театральных актеров, снимающихся в кино. Гениальный Смоктуновский, прекрасные Янковский, Басилашвили, тот же Жженов. Список можно продолжать и продолжать. А какие есть прекраснейшие актрисы! Чурикова, Фрейндлих, Ахеджакова. И десятки других. Кстати, то, что они получают за фильм, в разы больше их театральной зарплаты.

Как-то раз после очередной репетиции Андрей, выйдя из театра и проходя через театральный дворик, услышал быстрый стук каблучков за своей спиной, а вслед за стуком — звонкий голос Любы Архиповой, исполняющей роль Илоны Алгрен — его возлюбленной по пьесе.

— Земцов, подожди!

Андрей повернулся и остановился. Люба, замедлив шаг, подошла к нему. Она была очень хороша собой: стройная, с длинными ногами, тонкой талией и очаровательным личиком, на котором удлиненные ярко-голубые глаза смотрели на него призывно и вызывающе, а сквозь слегка приоткрытые полные чувственные губы сверкали ровные жемчужины зубов.

— Ты почему от меня убегаешь? — погрозила ему пальчиком Люба.

— Извини, просто задумался.

— Послушай, Земцов, если ты не торопишься, зайдем ко мне? Я тут недалеко живу. Угощу кофе с дивным пирогом, который испекла моя мама. Мы с тобой все-таки возлюбленных играем — надо наконец интимно поговорить, узнать друг друга поближе.

— С удовольствием. И кофе, и мамин пирог — все звучит очень заманчиво.

— А я? — кокетливо спросила Люба.

— Не задавай ненужных вопросов, — наклонившись к ней, прошептал ей на ухо Андрей.

Люба удовлетворенно кивнула и, взяв его под руку, плотно прижимаясь к нему бедром, повела под арку на улицу. Затем они вышли на Невский проспект и повернули в сторону площади Восстания. Андрей любил гулять по Невскому. Кроме архитектурных достоинств проспекта, его привлекали толпы народа, праздно по нему гуляющие, среди которых было множество туристов, в том числе и иностранных. И своей неторопливостью, и беспечными лицами, и яркой одеждой народ на Невском резко отличался от людской массы на всех остальных улицах города и в общественном транспорте. Люди там, почти как один, были с довольно хмурыми лицами и, также как на подбор, были одеты мрачно и однообразно, исключая, может быть, молодежь. Не доходя до площади, они повернули на Марата и, перейдя Стремянную, вошли в парадную пятиэтажного дома, темную и резко пахнущую мочой, впрочем, как и многие другие парадные Северной столицы.

— Извини, у меня срач, — сказала Люба, пропуская его в квартиру. — Я же не ждала такого гостя.

— Не извиняйся, нормально, — ответил Андрей.

— Вот и чудненько! Устраивайся, а я пойду переоденусь.

Андрей кивнул и сел в кресло. Что последует дальше, ему было ясно еще во дворе театра. Такие неожиданные приключения случались с ним довольно часто. Иногда по его инициативе, но для этого женщина должна была ему очень понравиться; гораздо чаще он просто не мог отказать женщине, узнавшей в нем Андрея Земцова — известного киноактера. Но, как бы там ни было, все отношения длились один, максимум пару дней, а затем с обоюдного согласия безболезненно заканчивались. В любом случае, все его похождения для Андрея ровно ничего не значили — он продолжал любить Тамару и знал, что это навсегда и ему никогда и никто больше не будет нужен. Изменяла ли Тамара ему, он не знал, но очень наделся, что нет. В любом случае, как ему ни была бы неприятна ее измена, он твердо знал, что она для нее тоже ничего бы не значила. Для Андрея было важно лишь одно: она его так же сильно любит, как и он ее. И навсегда. Минут через пять в комнату вошла Люба. На ней был надет шелковый халат, под которым угадывалась обнаженная высокая грудь. Она молча подошла к сидевшему на диване Андрею, своими ногами раздвинула его ноги и встала между ними. Андрей одним движением распустил узел ее халата и, обхватив руками ее обнаженную спину, прижался губами к податливой груди… Потом они пили чай с маминым пирогом, который действительно оказался очень вкусным.

— Все было здорово, — прощаясь в коридоре, сказал Андрей. — Но повторять мы не будем.

— Конечно нет. Только деловые отношения, — целуя его на прощание, ответила Люба и, словно как факт, добавила: — Ты свою жену любишь.

— Да, — ответил Андрей, выходя на лестничную площадку.

Со следующей репетиции их отношения навсегда вернулись к прежним — партнеры по сцене.

Осенью 2000 года состоялась премьера. Был аншлаг, всегда сопровождающий премьеры. Андрей сделал контрамарки Тамаре, Авику и своей бывшей соседке Кире Викторовне Баратаевой; Авик по просьбе Тамары сделал через отца контрамарки директору ее школы с женой, как она объяснила Авику, «чтобы сгладить хамство Андрея». Приехал из Москвы и Жженов.

Андрей волновался нисколько не больше, чем перед премьерой своих фильмов. Только за несколько секунд перед своим первым выходом на сцену он почувствовал, что у него пересохло во рту и быстрее застучало сердце. Но стоило ему выйти на сцену, как сразу все прекратилось. Пьеса была в четырех действиях, и каждый раз, когда открывался занавес, в зале наступала мертвая тишина. Когда занавес закрылся в последний раз, зал разразился громкими аплодисментами. Выходя на поклоны, Андрей пытался разыскать в темном зале Тамару и Авика, но не смог.

На следующий день все петербургские газеты вышли с рецензиями на спектакль. Все они были одобрительными, кроме одной, в которой автор сравнивал новый спектакль, и особенно игру Андрея, со спектаклем 1965 года, где главную роль играл Жженов. Рецензия была, конечно, не в пользу самого спектакля, и особенно отрицательно в ней писалось об игре Земцова. Эпштейн успокоил Андрея, что одних восторженных рецензий никогда не бывает, он это должен знать по своим фильмам, но, кроме этого, здесь еще личная неприязнь к нему, Эпштейну: «Этот засранец — махровый антисемит». Но главными были для него слова совсем одряхлевшего Жженова: «Молодец, мальчуган! Ты превзошел все мои ожидания».

Игра на театральной сцене доставляла Андрею несравненно большее удовольствие, чем игра на съемочной площадке. Снимаясь в кино, плоды своего труда он видел лишь после выхода фильма на экраны, о чем ему и говорил Эпштейн. В театре же, когда он выходил на сцену, зритель в зале затаив дыхание следил за ним, реагируя на каждую его реплику, на каждый его жест, на каждое его перемещение по сцене. Спустя недолгое время он стал сам глубоко чувствовать переживание зрителя в зале от происходящего на сцене: печаль, радость, горе, счастье… Он передавал им свои эмоции и сам заряжался эмоциями, исходящими от них. Об этом ему тоже говорил Эпштейн. Андрей полюбил театр, и, если бы ему пришлось выбирать между актерской работой в театре и в кино, он однозначно выбрал бы театр. Но сейчас, думая о работе в кино, он все больше и больше видел себя не перед камерой, выполняющим указания режиссера, а за камерой, в режиссерском кресле с его именем, и уже он сам дает указания всем находящимся на съемочной площадке. Придя к окончательному решению связать свою судьбу с кино, он сообщил Эпштейу, что после окончания сезона он уйдет из театра и осенью будет поступать на режиссерские курсы.

Буквально за несколько недель до закрытия сезона, в мае 2001 года, умерла Елизавета Леонидовна Кузнецова, теща Андрея. Ушла она во сне, так же тихо, незаметно и никого не обременяя, как и жила. Похоронили ее рядом с мужем. Тамара на похоронах матери навзрыд рыдала в отличие от похорон отца, на которых она была совершенно спокойна и многим даже показалась равнодушной. Андрей же ее поведение принял как должное: он знал, что, несмотря на всю любовь отца к ней, сама она была к нему довольно прохладна. Почему она так к нему относилась, Андрей не понимал, как и, впрочем, многое в ней. На следующий месяц ушла и Кира Викторовна Баратаева. В отличие от похорон тещи, на которых было довольно много народа, у Киры Викторовны было всего несколько человек, включая Андрея. Тамара на похороны не пошла, хотя знала, что он относился к Баратаевой как к матери.

Режиссерские курсы стоили денег, и немалых: больше ста тысяч рублей. Деньги у него были, но Андрей держал их на черный день. Думая, что у Тамары должны были остаться деньги после смерти матери, он попросил у нее. Тамара с сожалением ответила, что после мамы почти ничего не осталось. Это была неправда: деньги остались приличные, но расставаться с ними ей не хотелось — Авик зарабатывал гроши, а у своего отца он больше брать не хотел. Им же с Тамарой всегда требовались деньги, когда они оставались на несколько дней вдвоем: рестораны, кино, гостиница, в конце концов, причем совсем не дешевая, как они уже давно привыкли. Авику всегда было неловко, когда Тамара расплачивалась за ресторан или за гостиницу, но она это делала всегда с такой легкостью и непринужденностью, что стыд его сразу же испарялся. Иногда была возможность остаться у кого-нибудь из друзей, когда те уезжали по делам, но друзья об их отношениях знать были не должны. Так спокойнее, уже давно решила Тамара, и поэтому никогда их квартирами они не пользовались, хотя Тамаре всегда оставляли ключи, чтобы полить цветы. Цветы она поливала, но одна, без Авика. Береженого Б-г бережет, считала она. Когда Тамара сказала Авику, что Андрей уезжает в середине лета в Москву, где будет два года учиться на режиссерских курсах, Авик заорал словно футболист, только что забивший гол; затем, подхватив Тамару, попытался с тем же криком покружиться с ней по комнате, но, сделав один кружок, быстро устал и, опустив Тамару на диван, сам сел рядом. «Какой же он слабенький, совсем ребенок. Андрей бы крутил меня и крутил», — подумала Тамара.

— Представляешь, — не мог успокоиться Авик, — а отец через неделю уезжает с театром на гастроли аж на целых два месяца! И ты сразу переезжаешь ко мне, а потом, когда уедет Андрюшка, я — к тебе! Даже не верится! Представляешь! Обалдеть! Как муж и жена…

— У тебя крыша поехала, милый, — засмеялась Тамара.

— От этого поедет.

— Ну а теперь спустись на землю. Как я сейчас могу переехать к тебе на два месяца? Что я Андрюше скажу?

— Ерунда! Что-нибудь найдешь. Ты всегда находишь, — продолжая радостно улыбаться, махнул он рукой. Но неожиданно улыбка сошла у него с лица, большие глаза еще больше расширились, губы же, наоборот, сжались в узкую полоску, и он, неожиданно побледнев, замолчал.

— Что случилось, Авик? — испугалась Тамара.

— Я сейчас подумал… Ты ведь меня любишь? Да? — наконец заговорил Авик.

— Фу, дурак, напугал! Конечно, люблю.

— Тогда роди мне ребенка. Но чтобы он точно был мой. Когда Андрей уедет в Москву… Чтобы я был уверен на сто процентов — он от меня. Сейчас для нас с тобой самое удобное время… Завести ребенка. Моего ребенка. Понятно?! — чуть ли не с угрозой сказал Авик.

— Как не понять, — с издевкой ответила Тамара. — Только как я этого ребенка объясню Андрею — не совсем.

— Очень просто. Когда почувствуешь, что забеременела, сразу поедешь навестить его в Москве. А потом, через положенное время, скажешь, что у вас будет ребенок. Не будет же он отсчитывать, сколько там недель.

— Нет, Андрюша не будет. А вот ты бы стал.

— Да! Стал бы! — сорвался Авик. — Я вот такой сейчас! Из-за тебя такой, между прочим. Потому что люблю тебя по-сумасшедшему. А Андрей, конечно, спокоен. Чего ему с ума сходить? Ты ему принадлежишь. Полностью. А мне — когда у тебя есть на меня время. А главное — у него есть с тобой ребенок. А у меня… У меня, кроме любви с тобой, ничего нет.

— Ты считаешь — это мало?

— Мало! Ты меня любишь не меньше, чем Андрюшку, а может, и больше! Тогда почему у тебя с ним есть ребенок, а со мной нет?

— А почему ты так твердо решил, что Наташенька не твой ребенок?

— Ты же прекрасно знаешь, что она его ребенок.

— Нет, не знаю.

— Перестань, она вся в него. Короче, дай мне слово, что, пока мы с тобой здесь вдвоем, ты не будешь предохраняться?

— Даю, если тебе так легче, — пообещала Тамара и улыбнулась.

— А с ним будешь, — твердо заявил Авик.

— Ты уже диктуешь, как мне спать с моим мужем?

— Потому что я тебя люблю и обожаю! И нашего будущего ребенка тоже обожаю! — восторженно вскричал Авик и опять попытался покружить Тамару по комнате. И опять это у него получилось смешно.

«Ребенок, настоящий ребенок, — улыбаясь про себя, думала Тамара. — Все же хорошо, что у меня есть Андрей, на которого в нужную минуту всегда можно опереться. Он сильный, умный, пользуется славой и все для меня сделает. Авик тоже пытается для меня все сделать, но только у него ничего не получается. Он даже работу юриста не смог нормальную найти. Работает в какой-то занюханной юридической конторке. С его-то связями. Нет, в трудную минуту он не помощник. Но я люблю его. И мне с ним хорошо и радостно, как на постоянном карнавале. А с Андреем мне хорошо и надежно, как за каменной стеной. Какая я все же счастливая».

За два года учебы в Москве Тамара приезжала к Андрею каждые две недели. Авик бесился, но Тамара находила разные причины, чтобы его успокоить. С беременностью пока ничего не получалось — ни от Авика, ни от Андрея. Авик постоянно доставал ее своими вопросами; настаивал на визите к врачу; даже однажды намекнул насчет какой-то ворожеи, которая якобы помогла одной папиной знакомой. Тамара в ответ расхохоталась и сказала, что только через ее труп. И вдруг, когда Андрей заканчивал свой первый год занятий, она неожиданно забеременела. Правда, от кого — она опять не знала.

5. Первый фильм

В возрасте тридцати двух лет Андрей, окончив режиссерские курсы, получил диплом режиссера и буквально через месяц стал отцом еще одной дочери. Дочь назвали Лизой — в честь Тамариной мамы. Лизонька, как и в свое время их первенец Наташа, из сморщенного комочка стала превращаться в очаровательную малютку. Правда, Наташа, подрастая, из того очаровательного существа к шести годам превратилась в довольно неуклюжую, с невзрачным лицом девочку, более похожую на Андрея, чем на Тамару. Андрей успокаивал жену: «Перерастет. Все перерастают». Но Тамаре это было безразлично — она полностью отдала себя Лизоньке, которая взяла все от нее, хотя Авика она сумела убедить в обратном: Лизонька — копия он, только волосы светлые — в нее. Андрей же прикипел к своей старшей дочери, а Наташа в свою очередь всем сердцем привязалась к отцу. Все свое свободное время он проводил с ней: ходил на детские утренники в театр; водил ее в цирк, который они оба обожали; как минимум раз в неделю они вдвоем ходили в кино; сводил он ее и на «Ленфильм» и показал, как делаются фильмы; даже одежду для нее они покупали вдвоем. Для Тамары сначала это было облегчением, но вскоре она стала себя обвинять в материнском равнодушии, в предпочтении одного ребенка другому и потихоньку стала пытаться отвоевать Наташу. Но, как бы Тамара ни старалась, девочка все равно предпочитала отца. Тамара переживала, Андрей же был настолько занят работой и Наташей, что переживания жены проходили мимо него.

После окончания курсов Андрей поработал вторым режиссером, снял несколько реклам; чтобы побольше подзаработать, снялся в нескольких фильмах, правда, в ролях второго плана. Предлагали ему и главные роли, и хотя деньги были неплохие, но сценарии ужасные, и он отказывался. Наконец он решил ставить фильм по своему сценарию, о котором думал уже давно, еще когда в первый раз пришел в театр к Эпштейну. Толчком к сценарию послужила маленькая сценка, увиденная им много лет назад на улице эстонского города Пярну. Попал он в него, еще работая дольщиком на «Ленфильме». Какой они тогда снимали фильм, он не помнил, но вот то, что он увидел, почему-то запало в голову. В тот день шел проливной дождь, и съемки, проходящие на натуре, пришлось отменить. Он сидел в номере и смотрел на маленькую городскую площадь, куда выходило окно. Из продуктового магазина выскочил молодой парень и, натянув на голову черную куртку, перепрыгивая через лужи, побежал по площади. Добежав до следующего магазина, кажется, это был обувной, парень заскочил в него и меньше чем через минуту выскочил обратно. То же повторилось и со следующим, цветочным магазином, заскочив в него, парень тут же выбежал назад, под дождь. Дальше, как бы его ни разбирало любопытство, Андрей уже не следил — его позвали пить пиво.

Много лет спустя он вдруг вспомнил этот случай с бегающим под дождем парнем и представил себе этот эпизод как начальный эпизод фильма. О чем будет фильм, кто будут его герои, он тогда еще понятия не имел, но в его голове четко выстроился начальный кадр будущего фильма. В течение нескольких месяцев он обдумывал будущий сценарий, подбирал материал, затем приступил к написанию конспекта сюжета.

Первое, к чему Андрей пришел, было решение, что кадром пробега по площади, каким бы эффектным он ни был, начинать картину нельзя. Кадр этот хоть и несет на себе основную нагрузку, но он немой и ничего в сюжете фильма не объясняет. Значит, дальнейшими кадрами его придется как-то разъяснять, а это затормозит действие. Поэтому Андрей решил начать картину кадром, с которого вся история в его воображении и начиналась.

Вечер. Узкая зеленая улочка на окраине маленького прибалтийского городка. В глубине улицы среди густых деревьев угадывается маленький домик: видны только входная дверь, над которой горит тусклая лампочка, и ярко освещенное открытое окно. Из окна, заполняя все пространство перед домом, льются звуки фортепиано. Перед домом, облокотившись на изгородь, слушая музыку, застыла очень высокая и очень тоненькая фигура женщины в льняном белом платье, с разбросанными по нему иссиня-черными волосами. В кадре появляется идущий по темной улице, тоже высокий молодой мужчина в джинсах, джинсовой же рубашке с закатанными рукавами. На плече у него висит фотокамера с огромным объективом. Он подходит к дому, из окна которого доносится музыка, останавливается около женщины в белом платье, облокачивается рядом с ней на изгородь и шепотом спрашивает:

— Здесь не занято?

Женщина, не взглянув на него, качает головой. Какое-то время они стоят молча, затем мужчина наклоняет к ней голову и опять шепотом спрашивает:

— Простите, это Шопен?

— Да. Ноктюрн номер двадцать, — тоже шепотом, с небольшим кавказским акцентом отвечает женщина.

Когда музыка заканчивается, женщина прощается и уходит. Мужчина ее догоняет и предлагает проводить:

— Знаете, уже поздно, а по радио передавали, что в городе маньяк, который охотится за очень красивыми женщинами.

— Вы считаете меня очень красивой? — улыбается женщина.

— Красивее не встречал. Так что позвольте хоть раз в жизни побыть настоящим мужчиной.

— Позволяю.

— Премного благодарен, — мужчина кивает головой. — На случай если меня через несколько минут прихлопнут, сообщите моему батюшке, как погиб его беспутный сын Владимир. Ну а если, несмотря на мои героические усилия, вас все же похитят, что мне передать вашей несчастной матушке?

— Передайте моему несчастному мужу, что Володя не смог уберечь Этери.

— Надо же так опростоволоситься! — вскрикивает Володя. — Такие женщины разве бывают незамужними!

Володя живет в Санкт-Петербурге и приехал в этот городок в командировку. Этери тоже живет в Питере, куда еще в детстве с родителями переехала из Грузии. Она может быть на три-четыре года старше Володи.

Вскоре они подходят к воротам известного в городе, очень элитарного дома отдыха.

— Ну конечно же. Самая красивая женщина в городе должна остановиться в самом шикарном доме отдыха в Прибалтике.

— До свидания, — не отвечая, Этери протягивает руку.

— А могу я вас завтра навестить? Обсудим творчество Шопена, а я заодно позавтракаю на дармовщинку — поиздержался, знаете ли.

— У нас посторонних не кормят, — смеется Этери.

— Еще как покормят. Сами умолять будут.

Этери, продолжая смеяться, скрывается в проходной. Володя смотрит, как она выходит из проходной, идет к красивому саду и поднимается по ступенькам в желтое здание с белыми колоннами. Володя заходит в проходную и спрашивает, когда в доме завтрак.

На следующий день к восьми утра Володя подходит к проходной дома отдыха. Показав на проходной пропуск «Пресса», он беспроблемно проходит через проходную. Поднимается на второй этаж, заходит в зал столовой. Столы на двоих и на четверых покрыты накрахмаленными белыми скатертями, фарфоровая посуда, вазы с фруктами. Оглядев зал, Володя видит Этери, сидящую за столом с миниатюрной блондинкой с кукольным лицом и пышной грудью. Володя направляется прямо к их столу, по дороге с улыбкой кивая сидящим за столами и говоря им: «Приветствую», те недоуменно кивают ему в ответ. Когда Володя подходит к столу, Этери не может сдержать радостной улыбки.

— Познакомьтесь, Володя. Надежда Борисовна, — представляет она Володе соседку за столом.

— Этери, милочка, ну зачем так официально. Просто Надя. А для вас, Володя, — Наденька, — изобразила она кокетливую гримаску и протянула Володе руку для поцелуя.

— Очень приятно, Наденька, — целуя руку, ответил Володя и тут же обратился к Этери: — Я подожду вас на улице, если не возражаете.

— Хорошо. Через пару минут.

— А вы посидите с нами, Володя. Я попрошу вам чай с бутербродами принести.

— Благодарю вас, но, к сожалению, я ем только кошерное, — развел руками Володя.

— Вы разве еврей? — удивилась Надя. — Совершенно не похожи.

— Нет, я не еврей. Я из солидарности. Было невероятно приятно с вами познакомиться, Наденька. Я жду вас, Этери. — Володя развернулся и пошел на выход.

— Послушай, зачем он тебе? А если муж узнает? Насколько я о нем наслышалась, он у тебя очень ревнив, — смотря вслед Володе, сказала Надя.

— Только если ты мужу напишешь. Да и узнавать-то не о чем. Я вчера с ним познакомилась: какой-то любитель довольно неплохо играл у себя в домике на пианино Шопена; я стояла на улице, слушала, подошел этот Володя, разговорились. Напросился сегодня встретиться. Я согласилась — милый мальчик, почему не поболтать. В нашем доме отдыха скучища неимоверная — одни высокомерные зануды, кроме тебя, конечно.

— Спасибо за комплимент, миленькая. Но, если ты просто поболтать, тогда я у тебя потом его заберу. Договорились?

— Забирай.

Но забрать у Нади не получилось. Володя с Этери стали встречаться ежедневно: ходят на пляж, бродят по городу, заходят в магазины, слушают орган в лютеранской церкви. Во время встреч они рассказывают друг другу о своей жизни.

Володина жизнь довольно несложная, без потрясений и переживаний. С детства увлекся фотографией и теперь занимается фотографией уже профессионально; его работы покупают разные журналы, в том числе и заграничные; он выставляется на разных выставках, в том числе и за границей. Жизнь Этери сложилась намного сложнее, но, так же как и у Володи, ее счастье — это ее работа. Родилась она в Грузии, в малюсеньком городке. Когда ей исполнилось десять лет, ее семья переехала в Ленинград. Музыкой начала заниматься еще в Грузии. Окончила петербургскую консерваторию по классу фортепьяно. Почти сразу начала концертировать с сольными концертами. Гастролировала по всему миру. Это было ее жизнью, и ничего другого ей было не надо, даже детей. Но неожиданно произошла беда: когда она переходила улицу Восстания, где у нее была своя большая квартира, ее сбила машина. Скорость у машины была небольшая — она подъезжала к пешеходному переходу. Водитель машины тут же вызвал скорую, вместе с ней поехал в больницу, предлагал кучу денег. Потом оказалось, что он владелец нескольких компаний, занимающихся строительством торговых центров и жилых домов, в том числе и элитных. Травма оказалась незначительной, но с сольными концертами было покончено. Водитель сбившей ее машины предлагал послать Этери на консультацию за границу: Германию, США, Израиль, куда она пожелает. Она, естественно, отказалась. И дело было не только в ее гордости, но и в том, что все произошло по ее вине: она, торопясь домой, перебегала дорогу, не дойдя всего несколько метров до зебры. Кирилл, водитель машины, стал за ней ухаживать и делал это очень красиво: походы в театры, оперу, концерты; каждый день домой из цветочного магазина доставлялся букет ее любимых белых калл; на праздники он дарил ей драгоценности, с виду скромные, но элегантные и очень дорогие. У Кирилла были большие связи в городе, и он предложил ей помочь с сольными концертами. Естественно, она от этой помощи отказалась. Наконец, она устроилась аккомпаниатором в филармонию. Даже это было тяжело для ее руки, но она терпела. Когда Кирилл сделал ей предложение, она сразу согласилась. Причиной такого быстрого согласия была не благодарность ему за все, что он для нее делает, просто это были ее первые серьезные отношения с мужчиной. Раньше на это у нее совсем не было времени.

Городок, где Этери и Володя остановились, был совсем маленький, а сами они были очень заметной парой, и довольно скоро местные жители стали их узнавать, приветливо с ними здороваться и даже приглашать к себе в гости. Когда они гуляют по городу, у Володи на шее всегда висит фотоаппарат с огромным объективом и он постоянно снимает город, людей на улицах, в магазинах, на пляже. Но больше всего он снимает Этери. Как-то они допоздна засиживаются в гостях у владельцев маленького магазина сыров, находящегося на противоположной стороне города. Когда они собираются уходить, начинается сильный дождь. Хозяева предлагают им у них переночевать. Володя вопросительно смотрит на Этери, та согласно кивает головой. Хозяева, как само собой разумеющееся, выделяют им отдельную комнату. И они, как само собой разумеющееся, с радостью соглашаются. Они остаются в комнате одни. Володя обнимает Этери, гладит ее шелковые волосы, длинную шею, затем следует их первый поцелуй.

На следующее утро Володя выписывается из гостиницы; арендует маленький домик на самой окраине городка. Когда он приводит туда Этери, она видит, что все стены в домике увешаны ее фотографиями. В свой дом отдыха она уже не возвращается. Этери понимает, что то, что она делает, — это безумие, которое никуда ее не приведет и которое, скорее всего, очень плохо кончится, но она ничего не может с собой поделать и несется по течению. Она словно вернулась в свою молодость: влюбилась, как влюбляются своей первой любовью. С Володей происходит то же самое: его маленький мир, в котором он раньше существовал, вдруг разлетается на куски и заполняется Этери и другого мира для него уже не существует.

Жизнь их протекает счастливо и безмятежно, но наступает время возвращаться в Питер — заканчивается срок пребывания Этери в доме отдыха. Володя же давно сделал все необходимые для него снимки и может уезжать в любую минуту. Перед отъездом они оба принимают твердое решение больше никогда не расставаться. За день до их отъезда Этери идет на почту отправить Кириллу письмо, в котором пишет, что больше к нему никогда не вернется; благодарит за все и просит ее простить. Володя остается дома укладывать свой бесценный фотоаппарат. На подходе к площади, где находится почта, перед Этери резко останавливается такси. Из него выходит Кирилл, молча берет ее за руку и сажает в машину. Машина трогается. На площади машина останавливается около почты. Этери выходит из нее, заходит на почту, через минуту выходит, садится в ожидавшее ее такси, и машина сразу срывается с места. Когда машина еще проезжает по площади, начинается ливень.

Высоким планом, с вертолета, снимается площадь. Внизу видны черепичные заостренные крыши домов, небольшая ратуша, лютеранская церковь с длинным шпилем. Идет проливной ливень, и площадь кажется пустынной. Вертолет с кинокамерой медленно снижается, и сквозь крупные косые струи ливня с одной стороны видна машина, удаляющаяся от площади, с другой проглядывается фигурка, бегущая по направлению к площади. По мере снижения вертолета машина уходит из кадра, фигура же, наоборот, увеличивается и становится видно, что это Володя. В левом углу площади, между двумя близко стоящими деревьями, прикреплены деревянные качели, на которых очень высоко взлетает молоденькая девушка. Ее широкое ярко-красное платье насквозь промокло, и, вместо того чтобы развеваться при взлете качелей, напоминая яркий костер, платье прильнуло к ее телу и походит на тоненький язычок пламени. Голова у девушки закинута, и, взлетая вверх, она что-то восторженно кричит в сторону неба, когда же качели возвращаются к земле, она весело машет одной рукой бегущему Володе и затем снова взлетает вверх. Ближе к центру маленький мальчик, размахивая ручками, хохоча, убегает от своей мамы. В противоположной стороне площади под дождем на улице стоит лошадь. Тяжелые капли дождя, поднимая пузыри, барабанят по ее спине. Телега, в которую лошадь запряжена, нагружена стогом соломы и скрыта под аркой дома. Володя подбегает к какому-то магазину, взлетает по ступенькам лестницы и скрывается за его дверью. Почти сразу же он выбегает назад, перепрыгивая ступеньки, спускается под ливень и продолжает свой бег. И так повторяется до следующего магазина, затем до следующего. Последним оказывается почта. Он забегает туда, но в отличие от других мест на короткое время он там задерживается. В это время камера медленно переходит на средний план. Когда Володя выходит из почты, видно, что в руке он держит листок бумаги. Потом, несмотря на ливень, Володя садится на ступеньки почты, продолжая смотреть на листок. На экране его лицо уже крупным планом. За кадром Этери читает текст написанного письма, которое в руках у Володи:

«Мой дорогой. Помнишь Надю из дома отдыха? Мы ее послали к черту, и она написала о нас с тобой Кириллу. Позавидовала моему счастью. Кирилл приехал и поставил мне условие: или я возвращаюсь домой, или место на сцене за роялем, даже в роли аккомпаниатора, будет для меня навсегда закрыто. Ты знаешь, как я люблю тебя. Но без музыки я не могу жить. Прости меня. Прощай. Твоя Этери».

Володя еще долго продолжает сидеть на ступеньках и перечитывать письмо.

В этот же день после отъезда Этери Володя возвращается в Питер, где живет в двухкомнатной квартире с младшей сестрой — их родители много лет назад лет погибли в автокатастрофе. Вернувшись в Питер, он сразу идет в филармонию и покупает билеты на концерты, на которых Этери аккомпанирует. Несколько билетов были в первом ряду партера и в самом центре, остальные не дальше третьего ряда и тоже ближе к центру. Он был уверен, что во время концерта Этери видит его, но она не показывает это, а после окончания и поклонов вместе с солистом сразу уходит за кулисы. После первого концерта Володя в ожидании Этери стоит на улице у дверей филармонии. Когда она наконец появляется из-за распахнутых дверей, Володя делает шаг по направлению к ней, но тут же и останавливается. Вслед за Этери появляется мужчина средних лет, великолепно одетый, с седыми, прекрасно уложенными волосами и гладко выбритым лицом. Мужчина, бросив на Володю надменный взгляд, берет Этери под руку и ведет в сторону ожидающего их черного «мерседеса». Этот же мужчина сидел в зале через несколько мест от Володи. Так повторяется на каждом концерте.

Однажды, вернувшись неожиданно домой, Володя застает пьяного соседа с нижней площадки по лестнице, насилующего его пятнадцатилетнюю сестру. Володя в бешенстве стаскивает соседа с сестренки, избивает его, затем выволакивает на лестничную площадку и с силой швырнет вниз по ступенькам. Пролетев довольно далеко по лестнице, сосед, до этого матерящийся во все горло, ударяется головой о ступеньку и сразу затихает. Володя, перескакивая ступеньки, спускается к нему. Сосед лежит вдоль лестницы головой вниз. Его глаза и рот широко открыты, а под головой растекается огромная лужа крови. Володя понимает, что сосед мертв. Он быстро поднимается в квартиру, успокаивает плачущую сестренку и рассказывает, что произошло с соседом. Затем он звонит в полицию и говорит, что их вечно пьяный сосед скатился по лестнице и насмерть разбился, ударившись головой о ступеньку. Приезжают полиция и скорая помощь. Володя встречает их возле тела соседа. Санитары забирают тело, а полицейские в квартире допрашивают Володю и его сестру. Полиция уезжает. Володя возвращается в квартиру, предлагает сестренке чай, она отказывается; он укладывает ее на диван, накрывает пледом; нервно ходит по квартире, бесконечно делает себе кофе, перебирает свои фотоработы. Сделав себе очередную чашку кофе, вспоминает, что Этери как-то ему обмолвилась, что живет в золотой клетке под названием «Русский дом» в Басковом переулке. Володя садится к компьютеру, ищет на Яндексе «Русский дом», Басков переулок, Санкт-Петербург. Подходит к лежащей на диване сестренке — она спит. Володя по телефону вызывает такси и уходит из дома. Володя на такси едет по городу. Подъезжает к большому элитному дому. Володя заходит в первую парадную и спрашивает консьержку, живет ли здесь пианистка Этери Циклаури? Консьержка отрицательно качает головой. Володя заходит в следующий подъезд — тот же результат, и только в четвертом подъезде консьержка говорит, что пианистка Циклаури живет на третьем этаже в квартире 3-а. Володя называет свое имя и просит узнать у госпожи Циклаури, может ли он подняться. Консьержка звонит, говорит, что к госпоже Циклаури пришел какой-то Володя. Затем машет ему рукой — проходите. Володя поднимается наверх в огромном лифте, с большими, в позолоченных рамках зеркалами по боковым стенкам и мягкой бархатной скамейкой вдоль противоположной стенки. На третьем этаже лифт мягко останавливается, и двери автоматически расходятся. По обе стороны лестничной площадки две двери, одна из них открыта, около нее стоит Этери в шелковом белом халате с широкими рукавами, в руке у нее красное надкушенное яблоко. Этери приглашает Володю войти. На лице у нее сдержанная улыбка, не более. Здоровается она с ним тоже очень сдержанно. Первое желание броситься к ней, обнять ее, поцеловать у Володи сразу пропадает. Этери проводит его на кухню, жестом приглашает сесть и сразу начинает говорить.

— Володя, дорогой, прежде чем ты что-то скажешь, сначала выслушай меня. Пожалуйста. И не перебивай. У нас с тобой приключилась маленькая сказка. Мы ее счастливо прожили, а потом она кончилась. В реальной жизни сказки, как правило, заканчиваются не всегда счастливо. Мы вернулись к своим жизням. У меня муж, которого я люблю обычной, земной любовью. Ты тоже скоро найдешь свою земную любовь. И все наше с тобой прошлое забудется. Так что давай расстанемся друзьями.

— Конечно. Все нормально. Остаемся друзьями. Но пришел я к тебе совсем по другой причине. У меня случилась большая беда, и мне просто надо было перед кем-то излить душу. Перед кем-то очень близким. Но сейчас… Я не хочу тебя нагружать, — выдавив из себя улыбку, Володя встает со стула.

— Ты уверен, Володя? — Этери тоже встает.

— Вполне. Все в порядке. Я пошел, Этери, — говорит Володя.

— Может, тебе нужны деньги? — спрашивает Этери.

— Нет, деньги мне не нужны, — качает головой Володя и направляется к двери. — Всего хорошего, Этери.

— Прощай, Володя, — отвечает Этери. — Извини, — добавляет она и закрывает за ним дверь.

Володя по лестнице спускается вниз и, кивнув консьержке, выходит на улицу. По дороге домой он заходит в магазин и покупает диск «Ноктюрны Шопена в исполнении Этери Циклаури». Приходит домой. Сестренка еще спит. Он ставит в плеер купленный диск. Звучит Шопен, Ноктюрн номер двадцать. Володя садится за письменный стол и берется за свою работу: на столе лежат отснятые им фотографии. Он перебирает их, некоторые рассматривает через лупу. Плеер продолжает играть Шопена, Ноктюрн номер двадцать. Конец фильма. Картину он назвал «Ноктюрн».

Закончив писать конспект сюжета, Андрей собрался полететь в Москву и показать его Жженову, но вдруг пришла неожиданная весть: Жженов скончался. Андрей уже давно не виделся с ним и даже не знал о его продолжительной болезни, поэтому известие о смерти большого актера, наставника и друга потрясло Андрея. За первой реакцией сразу навалилось чувство стыда: вся его жизнь, все, чего он добился в ней, произошло только благодаря Жженову. И вот чем он отплатил Георгию Степановичу: все это время обращался к нему только за помощью или за советом; и на первую картину после режиссерских курсов его взяли вторым режиссером по рекомендации Жженова; и вот сейчас он собирался лететь к нему за очередным советом… Андрея так подкосила смерть Жженова, что впервые в своей жизни он напился, да еще в одиночку, сидя у себя на кухне. Проснувшись на следующий день с ужасной головной болью, но с решительным намерением прекратить самобичевание, Андрей садится писать по конспекту сюжета синопсис сценария. Закончив, он относит его в редакцию «Ленфильма».

— Где собираетесь снимать? — прочитав, спросил редактор.

— Основная часть съемок в маленьком курортном городке Высу, Эстония, два-три дня в самом Питере, ну и в павильоне, — ответил Андрей.

К его удивлению, редактор синопсис одобрил и даже пообещал достаточную государственную поддержку. Андрею осталось найти спонсора на основные деньги, и можно было приступать к самой работе над фильмом. Он взял отзыв редактора «Ленфильма» и пошел к зятю Игоря Александровича, режиссера «Трех дней», являвшегося очень крупным промышленником. Зять, которого звали Виктор Иванович, прочитал синопсис и отзыв редактора и попросил позвонить ему завтра: он должен переговорить с одним из своих помощников, занимающимся такими делами. Назавтра деньги на фильм утвердили и предложили Андрею самому стать продюсером фильма. Тот с радостью согласился — это развязывало ему руки. Теперь можно было запускать фильм в производство, но сначала надо было переписать конспект сюжета в литературный сценарий, затем из литературного сделать режиссерский (покадровый) сценарий, а потом уже можно будет собирать съемочную группу.

На студии ему посоветовали на должность ассистента по актерам очень опытную Антонину Яковлевну Горя-чину, которая, на его счастье, сейчас была в небольшом простое. Когда Антонина Яковлевна прочитала сценарий, Андрей поручил ей самой отобрать актеров на роли второго плана, а на роль Этери попросил принести ему фотографии подходящих актрис. Володю, главного героя, Андрей решил сыграть сам. С оператором-постановщиком ему тоже повезло: довольно молодой, но уже снявший несколько отличных картин оператор-постановщик Борис Левитин только что закончил работу над фильмом, но, прочитав сценарий Андрея, согласился с ним работать.

После всех подготовительных работ пришло время репетиций. Когда Андрей впервые в своей жизни пришел на съемочную площадку в качестве режиссера-постановщика и увидел на спинке складного стульчика надпись: «Земцов», в голове у него горделиво вспыхнуло: «Ну все! Свершилось!»

— Андрей Николаевич, все готово, — сказал второй режиссер.

Андрей помолился про себя и взял в руки мегафон:

— Внимание! Приготовились к съемке! Мотор! Камера! Начали!

И началась жизнь фильма «Ноктюрн».

За год фильм собрал больше пятидесяти миллионов зрителей, став одним из самых кассовых и популярных отечественных фильмов в прокате.

6. Алена

Алене было одиннадцать лет, когда умерла ее мама, и Алена переехала к бабушке. В России у нее был отец, которого она никогда не видела и о котором мама всегда говорила, что он был ученым и погиб на каких-то испытаниях. Но потом, когда она навещала маму в больнице, та незадолго до смерти созналась Алене, что все время ее обманывала и ее отец никакой не ученый и не умер, а жив и здоров и живет в Петербурге, где работает большим партийным начальником.

— Когда мы познакомились, он был женат и у него была дочка, но я так влюбилась, что мне было наплевать на все, — с трудом выговаривая слова, говорила ей мама. — Когда же я забеременела тобой, он сказал, чтобы я ехала рожать в Израиль. И мы с твоей бабушкой уехали в Америку, и я родила тебя, мое счастье, мое золотко. Я тебя прошу, когда меня не станет, поезжай с бабушкой в Питер, навести его. Все-таки ты его дочь. Не такой же он конченый мерзавец.

После смерти мамы Алена стала приставать к бабушке с поездкой в Ленинград навестить отца.

— Мне мама так велела, — насупив бровки, очень серьезно и твердо заявила девочка.

— Да нет уже никакого Ленинграда! Петербург он теперь. Там, наверное, и все улицы поменяли — ищи его. А если найдем, так что? Он хоть раз о тебе поинтересовался? Как же! Антисемит проклятый, глаза бы мои его не видели! Он нашей с тобой слезинки не стоит, — говорила бабушка, в подтверждение утирая невидимую слезинку. — В Израиль он послал мою Фаиночку рожать. Видел бы он, какую она ему доченьку родила! Волосы на себе бы рвал. И кто его знает, где этот негодяй сейчас живет! Что я, по всему Питеру должна за ним гоняться? Не собираюсь!

Алена все это выслушала, подождала, пока бабушка успокоится, и обняла ее.

— Бабуля, я сама очень хочу отца и сестру увидеть, — сказала ей Алена.

— Какую еще сестру? Мне Фаиночка ни о какой его дочери не говорила. Еще час от часу не легче. И эта дура с ним крутила, зная, что у этого мерзавца ребенок!

— Бабуля, не надо так о маме. Она сказала, что любила его.

— Ай, молчи! Что ты можешь знать о любви! Но так и быть. Ради покойной Фаиночки я тебя отвезу к этому мерзавцу. И чтобы ты знала, я такая добрая, потому что у меня в Питере больная сестра. Я ее еду навещать, а уж потом отведу тебя к твоему папуле, чтоб он…

Когда они приехали в Питер и пришли к ее отцу, то им открыл дверь какой-то очень большой и некрасивый, но очень вежливый дядечка и сказал, что ее отца нет дома и будет только через месяц. Так она и вернулась домой, в Америку, не увидев своего отца.

Прошло несколько лет, и вдруг Алена случайно в русском книжном магазине на Брайтоне увидела диск фильма «Три дня» с фотографией того самого дядечки из Петербурга. Рядом стоял еще один диск с его фильмом. Она купила оба фильма. Просмотрев их, она сразу же опять вставила в DVD-плеер диск с фильмом «Три дня». Смотря фильм во второй раз, она уже не следила за сюжетом, не разбирала слов, она только смотрела на его мужественное лицо, слушала его глухой голос, любовалась его высокой широкоплечей фигурой. Она посмотрела в Интернете и увидела, что он старше ее на целых пятнадцать лет! Но ей это было неважно — она влюбилась! «На всю жизнь!» — уверила она себя и стала требовать у бабушки поездку в Россию на зимние каникулы. А если та не хочет, то она и сама поедет.

— Ой, только не смеши меня! Еще титьки не выросли, а она уже через океан разбежалась ехать, — всплеснула руками бабушка.

— Не ехать, а лететь, — поправила Алена бабушку. — А насчет груди, так она у меня больше, чем у многих девочек в классе, — слегка покраснев, добавила Алена.

Чтобы не потерять достоинство, бабушка посопротивлялась, ссылаясь в основном на дороговизну такой поездки, но все-таки согласилась. Уже в самолете Алене пришло в голову, что она будет делать, если она придет, а его дома не будет и дверь ей откроет отец? Нет! Будет! Он ее судьба!

В Питере они остановились у бабушкиной сестры. К ее отцу бабушка идти категорически отказалась, на что Алена и рассчитывала. Пока она поднималась по лестнице, с каждой пройденной ступенькой в голове проносилось: «Сейчас я его увижу, сейчас я его увижу» — и так до самой двери. Позвонив, она от страха уже ничего не думала, у нее только подкашивались ноги и замирало сердце. И тем комичнее все это выглядело, когда после ее звонка перед ней открылась дверь, и она увидела перед собой очень большего, очень усталого, пожилого человека. Алена сразу растерялась, открыла рот, чтобы поздороваться, представиться; но ни рот, ни язык ее не слушались, а та единственная мысль «Сейчас я его увижу», которая с каждой ступенькой счастливо вспыхивала в голове, сменилась на другую: «Я сдурела!»

— Здравствуйте. Чем могу быть полезен? — сказал Андрей Земцов, открывая дверь.

— Вы меня, конечно же, не узнаете. Меня зовут Алена, — стараясь не выдать своего разочарования, ответила Алена. — Я была у вас с бабушкой несколько лет назад. Здесь должен жить мой отец Кузнецов Федор Сергеевич.

— Конечно, помню, — подумав, сказал Земцов. — Вот только вас, естественно, не узнал. Проходите, Алена, — Земцов отошел в сторону, пропуская Алену.

Он провел ее в большую комнату, вдоль стенок которой стояли книжные шкафы, и показал на кресло.

— Садитесь. Простите меня за мужской беспорядок: жена на выходные поехала к подруге на дачу. Может быть, чаю или кофе?

— Нет, спасибо большое, я на минутку, — покачала головой Алена.

— Алена, у меня, к сожалению, для вас плохая новость: Федор Сергеевич умер много лет назад. Когда вы приходили, он уже тогда был в почтенном возрасте. Так что…

— Да? — рассеянно сказала Алена, при этом совершенно ничего не почувствовав. И только сейчас она поняла, что ее отец был для нее абсолютно чужим человеком. Так же как и этот Земцов, который еще несколько минут назад был предметом ее обожания.

— Если хотите, можете поехать на кладбище — я вам дам адрес кладбища и могилы.

— Нет, спасибо.

— Я почему-то так и подумал. А как ваша бабушка? Вы ведь в прошлый раз с ней приходили, верно? — поинтересовался Земцов.

— Она не смогла прийти.

— Надеюсь, ничего серьезного.

Алена покачала головой.

— Скажите, Алена, чем вы занимаетесь?

— Школу заканчиваю.

— А дальше что? — с любопытством посмотрел на нее Земцов.

— Пойду в университет.

— Кем хотите стать?

— Не знаю еще, — пожала плечиками Алена. — Наверное, адвокатом…

— Почему? Зарплаты хорошие?

— Да! Очень.

— Знаете, всех денег не заработаешь. Вам бы на сцену или в кино сниматься. Вы очень красивая, я бы сказал, у вас неординарная красота, прекрасная фигура и голос у вас… глубокий, завораживающий. Он сразу притягивает, заставляет слушать. Это очень важно для актрисы.

— Спасибо, — Алена покраснела и сразу добавила: — Но для этого нужен талант.

— А вот это уже не вам решать, — твердо заявил Земцов. — Я сам в кино работаю. Фильмы ставлю и играю в них. Так что немного разбираюсь.

— Я знаю, — быстро вставила Алена. — Я два ваших фильма видела.

— Ну и как?

— Здорово! Особенно «Три дня». Я даже два раза посмотрела.

— Уже появился в прокате третий — «Ноктюрн».

— Да? А я в магазине не видела. Но приеду домой — обязательно куплю.

— Его еще нет на диске. А вы откуда приехали? — спросил Земцов.

— Из Америки.

— Я помню, ваша бабушка мне в прошлый раз говорила, но я позабыл. Память, знаете… Старею.

— Да ладно вам! Вы прекрасно выглядите. А в кино так вообще… — уже даже восторженно сказала Алена.

И действительно, как только Земцов заговорил с ней, его лицо сразу преобразилось, в глазах появился блеск, они стали живыми, да и сам он весь как-то оживился, собрался и стал походить на того — экранного.

— Ладно, мы как-то ушли в сторону. Знаете что, давайте мы с вами одну штуку проделаем. Вы сыграете небольшой этюд, а я посмотрю. Вы когда-нибудь на сцене были? Ну, в школьной самодеятельности, например?

— Нет.

— Не беда. Сделаем так. Вы сейчас выйдете из комнаты, закроете за собой дверь. Когда будете за дверью, представьте себе, что вы потеряли какой-нибудь важный предмет: кошелек с деньгами, записку от влюбленного мальчика, в общем, что-нибудь вам очень дорогое, ценное. Вы должны будете вернуться в комнату и начать искать этот предмет. Я вас не тороплю, можете готовиться за дверью сколько угодно. Главное — настройте себя на ощущение потери и возможной беды, связанной с ней, если вы предмет не найдете. Хотите попробовать?

— Хочу, — ответила Алена.

— Отлично. Вы только не стесняйтесь. Вы должны забыть, что я здесь. Перед вами пустая комната, и в ней вы и предмет, который вы ищете. И все.

Алена кивнула головой, вышла и закрыла за собой дверь. Сердце у нее стучало так сильно, что она боялась, как бы не услышал Земцов. Зачем-то она пошла по квартире, открывая все двери. Туалет, ванная, кухня. На кухне она остановилась, задумалась. Представила, что ищет письмо от мамы, ее последнее. Она стала открывать дверцы шкафчика; перебирать посуду; наклонилась вниз, открыла нижние створки буфета, посмотрела там; потом направилась в другую комнату — это был кабинет Земцова. Она стала перебирать бумаги на столе, все время думая о мамином письме. Она уже действительно начала верить, что ищет именно это письмо. Она уже не просто перебирала бумаги на столе, она лихорадочно рылась в них; затем она бросилась к книжному шкафу и стала вытаскивать книги, пролистывать их, ставить на место. Она делала это все быстрее, уже даже лихорадочно; она почувствовала на глазах слезы и, не обращая внимания на оставленный ею хаос в кабинете, выбежала из него и со слезами на глазах, с такой же лихорадочностью и даже с остервенением стала проделывать то же самое в комнате, где в кресле с интересом наблюдал за ней Земцов. Наконец она остановилась и в изнеможении села на диван, согнутой в локте рукой утерла слезы и виновато улыбнулась Земцову.

— Молодец! Большой молодец! Алена, поверьте мне. У вас есть способности, да я бы сказал — даже талант. Поверьте, я не делаю вам комплименты. У вас идет все изнутри; то, что вы сейчас сыграли, вы проживали это, вы вжились в образ. А теперь слушайте, что я вам советую. Мой очень близкий знакомый, Эпштейн Григорий Исаевич, преподает в театральном. Покажитесь ему — я с ним договорюсь. Тут только одна загвоздка — нужно российское гражданство.

— У меня оно есть. Мне мама, когда я только родилась, через русский консулат в Нью-Йорке сделала.

— Прекрасно. А как у вас с русским? Говорите вы прекрасно, без всякого акцента, а читать и писать можете?

— Могу. Мама с бабушкой со мной только по-русски говорили. И читать научили, и писать. У меня русские друзья, мы говорим по-русски.

— И вы думаете, что сможете сдать экзамены?

— Подготовлюсь и сдам.

— Тогда я сейчас позвоню Эпштейну. Как я говорил, он преподает в театральном, а его сын — мой самый близкий друг еще со школьной скамьи. Григорий Исаевич попросит вас что-нибудь прочесть. Вы знаете что-нибудь наизусть? — спросил Земцов.

— По-русски — нет, — покачала головой Алена.

— Не беда. Я вам дам с собой томик Лермонтова. Выберите себе что-нибудь наиболее эмоциональное. Подождите меня. Я пойду в кабинет, позвоню Григорию Исаевичу и принесу вам книжку.

— Хорошо.

Земцов вышел. Алена откинулась на спинку кресла и, рассматривая белый потолок, словно отыскивая на нем невидимые узоры, пыталась разобраться в только что прошедшем разговоре. Из всего водоворота мыслей, которые затягивали ее, словно в воронку, она могла вытянуть лишь одну, яркую и объемную: она может стать актрисой!

Через две недели они с бабушкой улетали домой. О своем разговоре с Земцовым, об этюде, который она сыграла ему, о встрече с Эпштейном, о том, что тот твердо сказал ей, что у нее есть способности и она должна, даже обязана поступать в театральный, она бабушке ничего не сказала. «Еще успеется. Да и я еще ничего окончательно не решила, — откинувшись в самолетном кресле, размышляла Алена. — Да что я сама с собой-то играю — конечно, я буду поступать в театральный. Правда, если я поступлю, а потом устроюсь на работу, то должна буду навсегда остаться в России. А это ужасно. Я люблю Америку, это мой дом. И хотя я говорю по-русски, читаю по-русски, но думаю я по-английски. А это определяет, кто я! Но как быть с бабушкой?! У нее воспоминания о Ленинграде, о России связаны с моим отцом, которого она настолько ненавидит, что и в смерти моей мамы тоже обвиняет его. И вместе с тем и сама бабушка, и мама, пока была жива, да все их окружение всегда оставались евреями — выходцами из России; и отношения в семье тоже были еврейскими: очень близкими, очень требовательными и очень хрупкими. Но бабушка меня очень любит и пойдет на все, лишь бы мне было хорошо. И в Россию со мной поедет. Но, кто ее знает, может и заупрямиться. Она такая! Но, скорее всего, бабушка после многих разговоров и криков согласится. Она всегда под конец соглашалась со мной, как бы мы ни спорили. Да, я же совсем забыла своих друзей, которых я очень люблю и с которыми тоже придется навсегда расстаться. В общем, проблемы, проблемы… Но зато какое меня ожидает будущее! А с проблемами я разберусь. Не маленькая!»

Алена с бабушкой жили в Джерси-Сити, втором по величине городе в штате Нью-Джерси, расположившемся на побережье реки Гудзон, прямо напротив Манхэттена. До смерти мамы, которая работала медсестрой в больнице и очень хорошо зарабатывала, они с ней жили в Хобокене — маленьком городке по соседству с Джерси-Сити. Небольшой Хобокен в отличие от большого Джерси-Сити был заселен в основном людьми среднего класса и выше и считался одним из наиболее обеспеченных городов в Нью-Джерси. Бабушка Алены получала государственное пособие и поэтому жила в Джерси-Сити, в одном из домов для малоимущих, где основную часть ренты платило государство. В этом доме проживало много русскоговорящих семейств. Заселяться в этот дом эмигранты (тогда они считались беженцами) из СССР начали в конце семидесятых годов после договора об эмиграции между СССР и США.

После смерти мамы Алена переехала жить к бабушке, но продолжала ездить на автобусе в свою старою школу в Хобокен, где уровень преподавания был намного выше. В школе у нее, конечно, были друзья, но основной своей компанией она считала русских ребят, живших в бабушкином доме. Их с мамой собственную квартиру в Хобокене бабушка продавать не стала.

— Твое приданое, — гордо объявила она Алене.

— Бабуля, не смеши! В Америке не дают приданого, — рассмеялась Алена.

— А у тебя будет.

Квартиру бабушка стала сдавать, но делала она это каким-то довольно хитрым и запутанным путем, не понятным Алене, потому что, получая государственное пособие, собственную квартиру бабушка иметь не имела права. Плата за аренду квартиры была довольно приличной, и они с бабушкой в деньгах не нуждались.

Наступила долгожданная встреча Нового года. Это был самый любимый праздник не только Алены и ее друзей, но и всего русскоговорящего мира на нашей уже делающейся тесной планете. И столы повсюду накрывались одинаковые, правда, с небольшими отклонениями на кулинарные различия страны, их приютившей.

Новый год отмечали у Алены. Бабушка предоставила им квартиру, а сама пошла встречать к их соседу Борису Анатольевичу Левкину, или Бориске, как его звала недолюбливающая его Алена. Компания была небольшая, так что приготовлением закусок девочки себя не очень утруждали: сели с мальчиками в пару машин и поехали в русский магазин на Брайтон-Бич.

Выпив, как положено, за уходящий год и встретив громким «Ура-а-а!» новый, 2006 год, ребята с шумом и стремительностью стали поглощать еду и балагурить.

— Listen guys! (Послушайте, ребята!) Хотите, я открою вам глаза на мир? — с набитым ртом и хитрыми глазами спросил Маркуша, студент первого курса нью-йоркского университета Фордам, водивший такси по выходным.

— Давай, не томи душу! — потребовала Катя, лучшая подруга Алены.

— Вот вы задумывались, как нью-йоркские таксисты писают в Манхэттене, где нельзя даже на пару минут остановиться и сделать свои дела? — Маркуша был от себя в восторге.

Сидящие за столом дружно и громко расхохотались.

— Чего вы ржете?! Это по делу вопрос, — поддержал Маркушу его близкий друг Сеня. — Вчера даже в New York Times об этом черкнули.

— Ха-ха. Very funny (очень смешно), — перестав жевать, Маркуша с презрением посмотрел на Сеню. — Короче, объясняю для невежд. В Манхэттене такси может остановиться, только чтобы взять пассажира или высадить его. Поэтому каждый уважающий себя таксист имеет с собой баночку, в которую делает пи-пи, а затем выливает содержимое на асфальт. И дело сделано! — Маркуша гордо оглядел сидящих за столом.

— Как romantic (романтично), — сделав ударение на i, томно закатив глаза, сказала Лида, девушка Маркуши.

— Интересно, а какая техника при пассажире пипикать? — полюбопытствовал Илюша, высокий худой двадцатилетний юноша с милым лицом и беспечным характером. Почти два года назад он приехал по гостевой визе к своему деду Бориске да так и остался, размышляя, что ему делать дальше.

— Таксисты — народ ушлый! Всегда что-нибудь придумают, — не стал уточнять Маркуша.

— Stop! Enough! (Прекратите! Хватит!) Базар устроили! Дайте лучше Аленке рассказать про Питер, — стукнув ладошкой по столу, приказала Катя. Она неизвестно по какой причине чувствовала себя ответственным лицом за порядок в их маленькой, но дружной компании. И Алена все им подробно рассказала: и о прекрасном Петербурге — большинство из ребят в нем никогда не были; и о встрече с Земцовым — все видели диски с его фильмами и наперебой стали о нем расспрашивать, особенно девочки; и о том, как она ему сыграла этюд. За столом сразу категорично потребовали, чтобы Алена показала им этот этюд. Алена показала им фигу. Рассказала она и об Эпштейне, преподающем в театральном институте, и как он сказал, что она талантлива и обязана поступать в театральный институт. А он ей поможет. Закончив свой рассказ, Алена обвела взглядом слушающих. У мальчишек глаза блестели от восторга, глаза же девочек были мечтательно затуманены.

— А как бабушка? Что она обо всем этом думает? — спросила Катя, всегда любившая во всем порядок и правду. Кроме этого, она была на несколько лет старше Алены и как бы опекала ее.

— Бабушке я еще ничего не сказала, — ответила Алена и в ожидании реакции обвела сидящих за столом вопросительным взглядом.

— Are you kidding?! Why?! (Ты шутишь?! Почему?!) — возмутилась Катя.

— She hates Russia. That’s why. (Потому что она ненавидит Россию.) Из-за мамы. Но, если она не поедет, я все равно поеду. Одна.

— Елена Владимировна точно не поедет, — сказал Илюша.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Алена.

— Мне дед сказал. У него с твоей бабушкой роман. Так что скоро мы с тобой породнимся.

— Не-а. Мне такие родственники не нужны. В нашей семье в психушку еще никто не попадал.

— А вот с психушкой ты как раз по делу, — поддержала подругу Катя. — Сейчас я вам расскажу, как этого психа скоро в дурку засадят. Для начала этот конченый дебил, — Катя показала на Илюшу, — умудрился у твоей бабушки попросить в долг fifteen hundred bucks (полторы тысячи долларов).

Все вопросительно посмотрели на Илюшу.

— Чего уставились? У меня не было выхода. Мне иначе был полный пипец!

— Илюшенька, счастье ты мое. Дай я лучше сама объясню людям. У тебя уже нервный тик начался.

— Объясняй. Мне по барабану.

— Так вот, — начала свой рассказ Катя, поудобнее устраиваясь на стуле, — этот финансовый гений решил заработать пару сотен и взялся перевезти семью Геллер из Джерси-Сити в Парамус. Машины у Илюшеньки не было, нет и никогда не будет. Тогда он, ну типа, решил одолжить машину у Леньки и дать ему за это пятьдесят баксов. Что такое бандит Ленька, вы знаете. Ну, короче, проехал этот гонщик всего два блока по Кеннеди-бульвару и — бах! — врезается в затормозившую перед ним машину…

— Этот идиот перед самым носом затормозил! — возмутился Илюша.

— How about a distance between cars? (Как насчет дистанции между машинами?) — поинтересовался Мар-куша.

— У меня крышак сорвало, — виновато сказал Илюша.

— Крышак у него сорвало! Права и страховку на машину у тебя тоже сорвало? Короче, этот бандит Ленька потребовал с нашего дебила полторы тысячи долларов. И где, вы думаете, этот genius (гений) решил найти такие деньги? Правильно думаете. У Елены Владимировны, Аленкиной бабушки. Он решил, что раз у них квартира в Хобокене, то она миллионер.

— Я никогда не говорил, что у нее миллион! — возмутился Илюша. — Просто я знаю, что у них с Аленой есть деньги.

— Ты, блин, замолчишь?! Короче, этот дебил наплел Елене Владимировне, что он проиграл полторы тысячи долларов в карты Леньке. А тот, оказывается, принадлежит к итальянской мафии. И если наш несчастный Илюшенька через неделю не отдаст Леньке проигранные в карты полторы тысячи долларов, то этот мафиоза опустит Илюшины ноги в таз с цементом и бросит нашего бедного Илюшеньку в реку Гудзон.

За столом уже давно стоял дикий хохот. Илюша изумленно смотрел на всех, потом не удержался и присоединился к хохочущим друзьям.

— Илюшенька, ты же в карты не играешь, — утирая слезы, сказала Алена.

— В подкидного дурака играю, — с гордостью заявил Илюша.

— Ну, вы видите этого «гиганта мысли»? Он в подкидного дурака полторы тысячи проиграл.

— Продолжаю, — сказала Катя, единственная сохранявшая серьезное лицо. — Елена Владимировна, естественно, Илюшину просьбу пересказала его дедушке. А яблоко от яблони недалеко падает, и Бориса Анатольевича во всей этой истории заинтересовало только одно. «Каким образом Ленька Фридман умудрился стать итальянским мафиозником? — спросил Борис Анатольевич у твоей бабушки. — У них что, там своих бандитов не хватает? Они что, уже друг друга все перехлопали?»

— И это твой будущий дедушка, — обратилась она к Алене.

— No way! (Ни за что!) — продолжая хохотать, сказала Алена.

Смех и шутки еще долго продолжались, и только Алена как-то неожиданно погрустнела, прекратила хохотать и почувствовала, как глаза у нее наполняются слезами.

5 июня Алена села в самолет финской компании, летевший в Хельсинки, а затем в Санкт-Петербург. Перед проходом вовнутрь аэропорта Алена с бабушкой, крепко обнявшись, плакали, а стоявший рядом Бориска успокаивал их обеих. Наконец он разъединил их, и Алена скрылась в недрах здания аэропорта.

7. Тамара

2006 год начался для Тамары спокойно, без каких-либо событий и не предвещая никаких особенных изменений; зато неожиданно бурно и счастливо прошла вторая половина года.

Во-первых, ей на работе дали два бесплатных билета на круиз по Волге. Тамара сразу же предложила Андрею поехать с ней, заранее зная, что он откажется.

— Извини, милая, но мне тут надо поработать… — сказал Андрей, равнодушно относившийся к таким мероприятиям, и, обняв ее за талию левой рукой, прижал к себе. — Предложи своему Светику или Авику.

Такого поворота она никак не ожидала. Ей даже на секунду стало стыдно. Но только на секунду.

— Хорошо, сиди здесь в своем дыму, а я поеду с Авиком, потому что Светик не может, — не вдаваясь в подробности, сказала Тамара.

— Вот и умничка.

Тамара с Авиком прилетели в Нижний Новгород за день до отхода теплохода. Они сняли номер в гостинице на Большой Покровской улице, в самом центре Старого города, как и тогда, в Таллине. Позавтракав в гостиничном ресторане, дорогом и невкусном, они пошли бродить по городу. Они долго осматривали Благовещенский и Печерский монастыри, гуляли по набережным Старого города. Ночью была любовь. С такой жадностью, с таким остервенением, словно она была последней в их жизни и им надо было насытиться ей до конца, до того предела, когда уже не остается никаких сил.

Утром они стояли на палубе и, облокотившись на фальшборт, наблюдали, как их пароход медленно отходит от причала.

— Эпштейн! Твою мать! — раздалось вдруг за их спиной.

Они обернулись на хорошо знакомый голос. На них, раскинув коротенькие здоровенные ручищи с огромными кистями, наступал невысокий широкоплечий мужчина с радостной улыбкой на безошибочно еврейском лице, с горбатым большим носом и толстыми губами.

— Томка, это ты?! — не унимался мужик, подойдя вплотную. Глядя на их оторопелые, ничего не понимающие лица, он опять взревел: — Да это же я! Фимка Бронштейн из 10-го «Б». Не узнали, что ли?!

— Фимка?! — вскрикнула Тамара и через секунду уже висела у него на шее.

Фимка Бронштейн был известным на всю школу непримиримым борцом с любыми проявлениями антисемитизма. Сам Фима был евреем только наполовину. Его мать — известный экономист, профессор экономики Ленинградского университета — в юности влюбилась в довольно некрасивого, но отчаянного еврейского парня, который однажды спас ее от уличных хулиганов. Когда дело дошло до свадьбы, украинские родители Лиды Коваленко и еврейские родители Семена Бронштейна встали на дыбы. Но ни тем ни другим это не помогло — Сема Бронштейн пришел в квартиру Коваленко, когда ее родителей не было дома; дал в морду Лидиному брату; забрал Лиду и увез ее в неизвестном направлении. Когда у них родился мальчик, Сема дал ему имя своего деда Ефим, а Лида — свою фамилию Коваленко. Но фамилия Коваленко мало помогала Фиме, который взял от деда не только имя, но и внешность. Как принято говорить, бьют не по паспорту, а по морде, и Фиме в детстве не раз приходилось терпеть издевки и даже побои. Но типично еврейское лицо у Фимы совсем не сочеталось с могучим телом на коротких ногах и с огромными кулаками, всегда бывшими наготове. Натерпевшись в детстве из-за своей внешности немало издевательств, Фима, когда подрос, стал непримиримым борцом с антисемитизмом. Он не задумываясь сразу давал своим здоровенным кулаком в морду любому, кто хотя бы намеком выдавал свои антисемитские настроения, — возраст или положение антисемита для Фимы не имели значения. При получении паспорта Фима категорически заявил родителям, что берет фамилию отца Бронштейн. Фимку бы давно выгнали из школы, да и посадили бы, если бы не его именитая мать, которой не раз приходилось спасать сына от закона. Даже в армии Фимка чуть ли не до смерти забил майора только потому, что тот произнес его фамилию Бронштейн, нарочито картавя. Фимке грозил трибунал со всеми вытекающими последствиями. Пришлось матери лично обращаться к коменданту военного гарнизона.

— Что ты здесь делаешь? — успокоившись, удивилась Тамара.

— Вообще-то это моя посудина. А вот что вы здесь делаете без знаменитого Андрея Земцова? Насколько я понимаю, вы должны были пожениться? — спросил он у Тамары.

— «Лунная соната» принадлежит тебе? — оставляя его замечание без ответа, спросила Тамара.

— И не только она, но и верфь, где ее построили. А еще пара заводиков и закупки всех немецких автомобилей и корейской электроники. Да что я буду все перечислять, — небрежно махнул рукой Фимка.

— Ничего себе! — не скрывая своего восхищения, сказала Тамара. — Может, ты Авика устроишь?

— Меня не надо никуда устраивать, — раздраженно сказал Авик, радужное настроение которого было уже испорчено этим бахвалом.

— А чем ты занимаешься, старик? — поинтересовался Фима.

— Я адвокат, — буркнул Авик.

— Без проблем. Мне всегда нужны хорошие адвокаты.

Авик себя хорошим адвокатом не считал, поэтому из малюсенькой и довольно посредственной конторы адвоката Фирсова никуда уходить не собирался.

— Спасибо, Фима, но у меня хорошая работа, — сказал Авик и посмотрел на Тамару.

Тамара на его взгляд не ответила.

— Подождите, ребята, здесь, а я распоряжусь, чтобы вас классно устроили, — сказал Фима и скрылся в палубной надстройке.

— Зачем нам это надо? — раздраженно сказал Авик и посмотрел на Тамару.

Тамара ему не ответила и, облокотившись на фальшборт, стала смотреть на удаляющийся причал.

Фима устроил им две прилегающие друг к другу каюты люкс. Обедали они вместе с ним и с капитаном парохода за капитанским столом. Потом они перешли в собственную каюту Фимки, еще более шикарную, чем у них. Его каюту никто никогда не занимал, даже если Фимы Бронштейна на пароходе не было. За рюмкой французского коньяка они непринужденно болтали, вспоминая школьные дни. Авик быстренько опьянел, и Фимка его уже больше не раздражал. Когда закончили первую бутылку, тоже слегка опьяневший Фимка полез открывать вторую, но Тамара категорически отвергла дальнейшую попойку и, выразительно посмотрев на Авика, ушла в свою каюту. Фима опять полез за второй бутылкой — уже без баб, по-мужски. Авик, забыв, что еще совсем недавно Фима его раздражал, поклялся Фиме в вечной мужской дружбе, но с завтрашнего дня и тоже ушел к себе. Ночью пьяный Авик, пошатываясь, пробрался в каюту Тамары… Утром они проснулись поздно, когда теплоход уже стоял в Чебоксарах. Фимы на борту уже не было — ему пришлось срочно возвращаться в Нижний Новгород. Будить он их не стал, но оставил им две бутылки того самого французского коньяка и место в ресторане за капитанским столом до конца рейса. Авик, узнав об отбытии Фимы, обрадовался, а Тамара, наоборот, расстроилась — с Фимкой было бы повеселее…

Андрей работал в своем кабинете, когда из поездки вернулась возбужденная Тамара.

— Андрюшка, ты не представляешь, кого мы на теплоходе встретили! — закричала она с порога и, придвинув к себе стул, подробно рассказала о встрече с Фимкой Бронштейном из 10-го «Б». — Позвони ему, он будет рад.

Андрей хорошо помнил Фимку, никогда не дружил с ним — он дружил только с Авиком, — но всегда ему симпатизировал.

— Хорошо, позвоню как-нибудь, — ответил Андрей.

Звонить он сразу не стал, а потом этот разговор с Тамарой забылся.

Вторым событием этого лета для Тамары стал ее переход на работу в театральный институт преподавателем русского языка. Авик еще с прошлого года начал давить на отца, чтобы тот помог Тамаре устроиться в институт преподавателем. Наконец, Григорий Исаевич, устав от занудства сына, пришел к Тамаре на урок. Особой симпатии он к ней никогда не испытывал, но ее урок ему понравился. Григорий Исаевич долго мучился: он всегда был категорически против любых протекций, но в случае с Тамарой он с неохотой, но все же поговорил с деканом.

Ну и главным событием года стало номинирование фильма Андрея Земцова «Ноктюрн» на участие в фестивале «Окно в Европу» в Выборге. Андрей старался не показывать охватившего его чувства восторга и гордости: его первый самостоятельный фильм сразу попал на кинофестиваль. Пусть это не международный фестиваль, пусть не такой престижный, как «Кинотавр», но на нем представляются лучшие русские картины этого года, и его фильм будет среди них. Это ли не утверждение, что из него получается хороший режиссер. Жженов понимал бы его и гордился бы им.

Тамара сразу заявила Андрею, что едет с ним. Но была одна очень важная деталь: придется серьезно обновить гардероб.

— Я же не смогу все время ходить в одном и том же. Тебе же и будет за меня стыдно.

— Тамара, мы едем всего два дня, — засмеялся Андрей.

— Давай лучше не начинай.

Тамара отнеслась к обновлению гардероба со всей серьезностью. В школе, где она раньше преподавала, у нее была закадычная подруга, та самая, которой она всегда прикрывалась, когда собиралась остаться на ночь или две с Авиком, — у подруги была своя дача. Кроме того, у подруги был хороший вкус, который соответствовал ее собственному. Поход по магазинам обернулся в хорошую сумму, на что Тамара беспечно заявила подруге, а главное — самой себе: «Имею право».

Когда Тамара сказала Авику, что Андрюшин фильм отобрали на фестиваль, тот моментально стал строить планы, что они будут с Тамарой делать, куда можно поехать, и сразу предложил Москву. Он давно мечтал побывать с ней в Москве. Там столько интересного: выставки, театры, рестораны…

— А может, ну его, — передумал он, как, впрочем, делал это зачастую. — В Ленинграде это тоже все есть: и театры, и выставки. Давай-ка мы с тобой лучше поедем куда-нибудь в глушь. Будем бродить по лесу, собирать грибы и заниматься любовью. Не переставая!

— Где заниматься? В лесу? — засмеялась Тамара. — На тебе комары живого места не оставят. Нет, мой дорогой. У нас с тобой в этот раз ничего не получится. Я еду в Выборг вместе с Андрюшей. Ничего не поделаешь. Ему без жены на фестиваль нельзя — карьеру может попортить. Да и, как сам понимаешь, мне тоже интересно побывать на кинофестивале. А ты можешь один поехать куда-нибудь. На Финский, например: на пляже поваляешься, девочку себе молоденькую подцепишь. Я ревновать не буду.

— Хорошо! И подцеплю! — со злостью прокричал Авик.

Переходы от восторга к гневу у него происходили мгновенно и довольно часто. Тамара уже к ним привыкла и близко к сердцу не принимала.

— И вообще, — войдя в раж, Авик уже не мог остановиться, и его понесло, — сколько лет мы можем вот так скрываться?! Уже хватит! Мне тоже хочется семью и своих детей! Разводись к чертовой матери и поженимся! А нет, я сам женюсь. Этого добра…

— Послушай, — не дала ему договорить Тамара, — а это неплохая мысль. Заведешь семью, успокоишься и меня перестанешь донимать своими вечными упреками.

— Ага! Отличная идея?! Я тебя вообще больше донимать не буду. Ты свободна. А я женюсь. И очень скоро! — проорал Авик, вскочил с дивана, торопливо оделся и, хлопнув дверью, вышел из комнаты. В кабинете отца он взял первую попавшуюся книгу из книжного шкафа, сел в кресло и, раскрыв книгу, демонстративно уставился в нее.

Через несколько минут в кабинет вошла одетая Тамара. Она придвинула к креслу стул, закинув ногу на ногу, села на него и долго рассматривала Авика, словно видя его впервые.

— Ну что, пар выпустил? — наконец спросила она.

Авик долго не отвечал, потом понуро кивнул головой.

— Отлично. Тогда слушай меня внимательно, а потом поступай как знаешь. Я тебе еще тогда, когда у нас с тобой все только началось, сказала, что никогда, слышишь, никогда не брошу Андрея. А теперь, когда он стал кем он есть, тем более. Называй меня как хочешь и обижаться на меня можешь сколько угодно, но ты же не можешь сравнить себя, юриста в захудалой конторе, получающего гроши, без стремлений, без амбиций, с Андреем, сценаристом, известным киноактером и режиссером, который мальчишкой из нищей, необразованной семьи начал с нуля, а вот сейчас едет на кинофестиваль представлять свой фильм. Да, я тщеславна и обожаю комфорт, но если ты меня действительно любишь, то принимай такой, какая я есть. Я же принимаю тебя таким, какой ты есть, и продолжаю тебя любить… Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?

Авик, слегка замявшись, опять кивнул головой.

— И всегда буду любить. Ну а теперь насчет твоей женитьбы. Я сказала это совершенно серьезно. Тебе действительно нужен свой дом, своя семья, свой ребенок. А я по-прежнему буду с тобой. Но постарайся найти себе бабу с квартирой, чтобы мы могли всегда здесь…

— Бабу? — поморщившись, переспросил Авик.

— Перестань! Не строй из себя паиньку.

Тамара поднялась со стула, подошла к сидящему в кресле Авику, встала перед ним на колени, подняла на него глаза и, игриво улыбаясь, взялась за замок молнии на джинсах. «Я отлично умею импровизировать и играю не хуже любой актрисы. Надо будет попросить Андрюшку попробовать меня в его следующем фильме», — думала она, опустив голову и продолжая медленно везти вниз замок молнии.

Лизу с Наташей на время поездки в Выборг Андрей отвез к своей сестре в Купчино, где у нее была двухкомнатная квартира. Жила она в ней вдвоем со своим подростком-сыном Кириллом-младшим — своего мужа Кирилла-старшего она уже давно выгнала из дома за беспробудное пьянство.

11 августа Тамара с Андреем сели в маршрутный автобус, идущий в Выборг. Эта поездка словно открывала Тамаре новою главу в ее жизни: теперь она уже не просто жена кинорежиссера, а известного всей стране кинорежиссера и еще более известного киноактера. А если он на этом фестивале получит какую-нибудь премию, не важно какую, он вознесется — и она, естественно, вместе с ним — на самую верхушку не только петербургской, но и московской жизни. От одной только этой мысли у нее захватывало дух. Ей вдруг захотелось почувствовать их принадлежность друг к другу как подтверждение того, что к завтрашним событиям она тоже имеет прямое отношение. Тамара повернулась к сидящему у окна Андрею и уже собралась что-то сказать ему — она даже еще не придумала, что именно, но, увидев, с каким интересом он разглядывает проносившийся за окном пейзаж, сразу передумала. Она знала, что если Андрюша чем-то увлечен, то он просто отделается какими-то ничего не значащими словами и сразу забудет, о чем шла речь. Глядя на Андрея, она вдруг подумала, что Наташа, которой уже исполнилось девять лет, все больше и больше делается на него похожей и черты ее лица, которые достались ей от Андрея, очень портят девочку. Тамара всегда за нее переживала, а Андрей в свойственной ему манере считал все ее переживания преувеличенными. Тамара вздохнула, вытянула ноги настолько, насколько позволяло расстояние между сиденьями, и закрыла глаза. Андрей посмотрел, как она устраивается, поцеловал ее в голову и, отвернувшись к окну, вернулся к своим мыслям. Тамара старалась заснуть под равномерное покачивание автобуса, но сон не приходил. Она попыталась представить себе Выборг, в котором никогда не была: вспомнила видео, которое посмотрела в Интернете, фотографии в журналах и пришла к выводу, что Выборг — это обыкновенный провинциальный городок, каких в России сотни, правда, других городов в России она не видела, потому что, кроме Москвы и Таллина, никогда никуда не выезжала. В ее учительской она была единственной, кто не выезжал за границу, хотя достаток в ее семье был намного выше достатка остальных учителей. Андрей был довольно прижимист и не любил, как он это называл, лишние расходы. Тамара его за это не осуждала, потому что видела, в каких условиях он жил до того, как встретился с Жженовым. Они с матерью и бабушкой жили в такой нищете, что вся их жизнь, все ее устремления были направлены на единственное: дотянуть до мизерной маминой зарплаты и совсем уж крохотной бабушкиной пенсии. Какие уж тут развлекательные поездки по стране. Андрюшке месяцами на новую рубашку откладывали. Она прекрасно помнила, как у Андрюши мрачнело лицо и сжимались губы, когда из кухни доносился аромат приготовляемого ее мамой обеда. И потом, когда обед уже был готов и мама звала их к столу, Андрюша всегда отказывался, ссылаясь на отсутствие аппетита. После долгих уговоров он наконец соглашался, потом долго мыл в ванной руки. За столом он усердно старался не показывать чувство голода: ел медленно, тщательно пережевывал, много разговаривал, хотя и был молчуном. Из одежды у него была одна пара брюк, один тщательно заштопанный свитер, который уже был тесен на его вытянувшемся, большом теле и одна коротенькая куртка, которую он носил в любые холода… Шофер автобуса по какой-то причине резко притормозил, и пассажиров качнуло вперед, затем назад, Тамара открыла глаза и поняла, что ее так все время раздражало: на сиденье перед ней сидел высокий мужчина с круглой, как шар, и совершенно лысой головой, от блестящей поверхности которой отражался косой лучик солнца, пробивающийся сквозь немытое стекло автобуса.

— Давай поменяемся местами, — шепнула она, наклонившись к Андрею. — Мне надоело разглядывать вот это, — она кивнула на лысину. — Лучше в окно посмотрю.

Андрей улыбнулся и кивнул головой. Они поменялись местами и вернулись каждый к своим мыслям.

В Выборге они остановились в отеле «Виктория». Идти куда-нибудь было уже поздно, и Тамара, распаковав чемодан, стала выбирать себе одежду на завтрашнюю церемонию. Занималась она этим больше для привлечения внимания Андрея, так как наряд на этот день она выбрала себе уже давно, еще дома. Она и для Андрея выбрала одежду и, собирая чемодан, невинно показала ему черный джинсовый пиджак, который ему очень шел.

— Я это упаковываю, — сказала она и, не дожидаясь ответа, положила пиджак в чемодан.

Ночью она долго не могла заснуть и, глядя на мирно посапывавшего рядом Андрея, с легким раздражением думала: «Неужели ему абсолютно безразлично, что произойдет завтра?» Безразлично Андрею, конечно же, не было, и чувство гордости и радости он пережил сразу, когда узнал о номинации «Ноктюрна», а получит ли его фильм или он сам приз — дело уже вторичное. Он вспомнил, как Григорий Исаевич Эпштейн однажды высказался о себе как о среднем театральном режиссере; и, подведя итог, сказал ему, что сравнивать себя с такими гигантами, как Товстоногов или руководитель Малого драматического театра Европы Додин, по меньшей мере нескромно. Сейчас это высказывание Эпштейна Андрей применил к себе и признался, что у него даже намного меньше оснований сравнивать себя с такими кинорежиссерами, как Тарковский, Григорий Чухрай, Панфилов, Звягинцев. Но, с другой стороны, он только начинает, и даже если он никогда не приблизится к этим великим режиссерам, то хороший кинорежиссер из него все же получится, вернее, уже получился. И эта поездка была тому примером.

Церемония фестиваля проходила в кинотеатре «Выборгский Палас». Кинотеатр стоял слегка на возвышении, и к нему вела в несколько ступенек широкая лестница. С правой стороны двери висел большой плакат кинофестиваля, верхний левый конец которого отклеился и громко хлопал на ветру. Перед кинотеатром была небольшая, уложенная булыжником площадь, за ней маленький сквер. Площадь по периметру была ограждена временными металлическими барьерами, за которыми теснилась разношерстная возбужденная толпа зевак. С небольшими промежутками из динамика раздавалось: «На красную дорожку приглашается…» — и дальше следовала фамилия и род занятия участника фестиваля: режиссер, актер, сценарист и т. д. Объявленный номинант выходил на так называемую красную дорожку, которая на самом деле уже давно вылиняла и потеряла свой первоначальный красный цвет. Как Тамара ни ожидала этого момента, как ни готовилась к нему, но, когда из мегафона раздалось: «На красную дорожку приглашается режиссер, актер, сценарист Андрей Земцов», она почувствовала, как вся напряглась и покраснела. Но уже через секунду Тамара взяла себя в руки, резко выпрямилась и, гордо вскинув голову, с неотразимой улыбкой крепко схватила Андрея за руку и повела его из толпы прямо на заветную дорожку. Продолжая улыбаться и помахивая рукой глазеющей публике, провожающей их с Андреем восторженными взглядами и криками, она неторопливо, даже торжественно, с достоинством шла рядом с Андреем по выцветшей дорожке, развернутой на разъезженном выборгском булыжнике, словно по ярко-красному карпету среди шикарно одетых, на весь мир знаменитых киноактеров на презентации «Оскара» в Лос-Анджелесе.

Когда они с Андрюшей пробрались на свои места в пятом ряду, Тамара, прежде чем сесть, стала с чувством превосходства рассматривать сидящих в зале за ними. Догадываясь, о чем она в этот момент думает, Андрей улыбнулся и, потянув ее за руку, усадил на сиденье. Тамара на это насилие со стороны мужа не обратила внимания, ее мысли были заняты другим. То, что места у них достойнее, чем у большинства присутствующих, говорило только об одном: Андрюшу «там» хорошо знают, ценят и он обязательно получит какой-нибудь приз. Когда наконец началась церемония, Тамара превратилась в сплошной комок нервов. Перед каждым награждением у нее замирало сердце, она бледнела и буквально вцеплялась в Андрюшину руку. При этом она почему-то не смотрела на сцену, где происходило объявление номинированных и затем награжденных, а поворачивала свое лицо к Андрею и выжидательно впивалась в него глазами, словно это от него зависело, кого объявят призером. Андрей, наконец, наклонился к ней и прошептал на ухо:

— Прекрати сходить с ума. Меня номинировали на лучший дебют, а это будет в конце.

— А вдруг получишь что-нибудь еще?! — прошипела ему в ответ Тамара.

Андрей не удержался и громко расхохотался. Сидящие рядом с ними с удивлением на него посмотрели; Андрей сделал руками извиняющийся жест и, накрыв своей ладонью Тамарину, слегка сжал ее. Тамара сердито посмотрела на него и освободила руку. Теперь, после того что сказал Андрюша, все происходящее сейчас в зале становилось для Тамары неинтересно и даже скучно: получившие призы картины она не видела, людей, их сделавших, она не знала, хотя среди них были довольно известные кинорежиссеры и актеры, а некоторые даже знаменитые, и Тамара подумала, что теперь-то она с ними со всеми, конечно же, познакомится, и когда они с Андрюшей будут в Москве, то обязательно будут с ними встречаться, ходить в рестораны, а в Питере звать к себе в гости. Она так увлеклась сладкими картинками своей будущей жизни, что не сразу обратила внимание на перечисление ведущим фамилий номинантов на специальный приз жюри «Серебряная ладья» за лучший дебют, и только когда прозвучала фамилия Андрюши, она вся сжалась в комок и опять вцепилась в его руку. Ведущий сделал небольшую паузу и назвал имя победителя: «…петербургскому продюсеру, режиссеру, сценаристу и актеру Андрею Земцову за фильм “Ноктюрн”». Тамару, словно пружиной, подкинуло с кресла, но она тут же и опустилась обратно на сиденье, и, с трудом подавив радостный крик, счастливо вскрикнула, и, обхватив Андрея за шею, долго не отпускала его. Андрей наконец расцепил ее руки и, поцеловав в щеку, начал пробираться к проходу, ведущему к сцене перед экраном. Тамара, вместо того чтобы сдвинуть ноги в сторону и пропустить Андрея, как это делали все до нее, встала со своего сиденья и, дав ему пройти, еще пару секунд осталась стоять, уверенная, что сейчас все взгляды в зале прикованы не только к Андрею, но и к ней тоже. Она смотрела, как Андрей поднялся на сцену, как ему вручили приз, и в ее глазах стояли слезы, а когда он поблагодарил жюри фестиваля за врученную ему награду и сразу же сказал, что всеми заслугами он в первую очередь обязан своей жене, то слезы уже в глазах не удержались и потекли двумя полосками по ее щекам. Она не помнила, когда она была так счастлива. Скорее всего, никогда. Как никогда еще так безмерно не гордилась им и не восхищалась. Она смотрела на стоящего на сцене Андрея, в его черном джинсовом пиджаке, который подчеркивал его светлые волосы, в узких черных джинсах, которые еще больше удлиняли его и без того длинные ноги, и думала, как же она раньше не замечала, насколько Андрюша изменился за последние годы: грубые черты лица сгладились и лицо стало даже красивым, мужественно-красивым. Да и сам он был настоящий мужик: большой, и сильный, и надежный. Как обычно, когда она так думала об Андрее, проскочила мысль об Авике, но она тут же ее отогнала. Об Авике она сейчас думать не хотела, сейчас его не существовало, сейчас для нее существовал только Андрей.

Отдавалась она ему в ту ночь с давно забытой страстью и нежностью… Потом, когда Андрей заснул, она долго лежала на спине, разглядывая на потолке длинные полоски облупившейся побелки, лениво перебирая мысли, ожидая, когда навалится сон. Но сон не приходил, и она перевернулась набок, спиной к Андрею, лицом к окну. Окно освещалось тусклым лучом света от горевшего уличного фонаря. В луче проглядывался моросящий дождь. «Когда наступает ночь, все вокруг начинает выглядеть грустным, — думала Тамара. — Но если у меня на душе радостно, то эта окружающая меня грусть не должна ведь меня касаться? Но тогда почему мне сейчас тоже грустно? Может, это чувство вины перед Андреем? Или перед Авиком?.. Нет, Авик здесь ни при чем. Скорее всего, меня подсознательно гложет вина перед Андрюшей… А что бы произошло, узнай он про Авика? Бросил бы меня или поставил перед выбором: он или Авик? Не знаю… Скорее, поставил бы перед выбором: он меня безумно любит, да и дети… А вот с Авиком точно бы прервал все отношения. И был бы прав. Но это не произойдет — он никогда не узнает. Столько лет уже… С Авиком все-таки надо сделать небольшой перерыв. Будем считать, что у меня пост. И Авику пост тоже не помешает. Надо куда-нибудь уехать из Питера недели на три… А что, если мы с Андрюшей сразу махнем куда-нибудь за границу? Отметим его победу. В Париж, например. А почему бы и нет? Конечно, в Париж — город любви, город мечты, город сказки. Причем не откладывая в долгий ящик, пока у меня каникулы, а он сам еще не приступил ни к чему новому. Все, решено! Париж!» Тамара улыбнулась, опять перевернулась лицом к Андрюше, приподнялась на локте, чмокнула его в щеку и, закрыв глаза, вскоре заснула.

Утром Тамара проснулась от легкого, едва ощутимого прикосновения Андрюшиных пальцев к ее бедру; по ее коже побежали мурашки; на соске правой груди она почувствовала щекочущее прикосновение кончика его языка; по-прежнему не открывая глаз, она застонала и прижала его голову к своей груди…

Когда они в изнеможении откинулись друг от друга и Тамара почувствовала, что Андрюша уже способен вести беседу, она, нежно поглаживая его широкую с редкими завитушками грудь (у Авика при всей его ангельской внешности узкая грудь была полностью покрыта жесткими бараньими кудряшками), невинным голосом спросила:

— Андрюшка, а что, если нам как следует отметить твою премию?

— Естественно. Возьмем Авика, пригласи твоего Светика с очередным поклонником, можем Григория Исаевича позвать. Пойдем в «Кэт» или в «Литературное кафе» — там отличное фуа-гра делают.

— Андрюша! — расхохоталась Тамара. — Ну, конечно же, мы пойдем в ресторан. Это само собой. Но я имею в виду по-настоящему отметить. Поехать наконец куда-нибудь за границу. Из всех наших знакомых мы единственные, кто никуда не ездит. А уж коли ты заговорил о фуа-гра, то давай поедем в Париж. Я всегда мечтала о Париже. Представляешь, Париж! Ну, Андрюшенька? Поедем, миленький?

Тамара стала быстро, со звуком чмокать его щеки, плечи, грудь, время от времени поднимая голову и строя умоляющее лицо.

— Обязательно поедем, — сказал Андрей, возвращая ее лицо на свое плечо. — Ты права: давно пора было за границей побывать. И Париж я тоже всегда хотел посмотреть. Но я не хочу только в Париж. Мы с тобой еще немножко по Франции поездим, посмотрим, как люди живут в Европе. Я давно уже об этом думал: чтобы правдиво показывать нашу жизнь, наши проблемы, надо сравнить ее с жизнью других стран, а все мои познания о загранице — это несколько дней в крошечном эстонском городке Высу.

Позавтракав в очень плохом гостиничном ресторане, они пошли на автобусную станцию, по дороге критикуя еду и обслуживание официанта, которому они демонстративно оставили 30 копеек чаевых, но, решив не портить себе настроение ерундой, они принялись обсуждать предстоящую поездку в Париж.

8. Авик

О том, что Андрей получил приз на кинофестивале, Авик узнал в утренних новостях. По телевизору показали призеров, и Авик увидел на экране улыбающегося Андрея. На другом канале показали даже коротенькое интервью с Андреем, рядом с ним стояла счастливая Тамара, которая все время пыталась что-то сказать, но тележурналист, не обращая на нее внимания, продолжал задавать вопросы Андрею. Авик еще вчера пытался позвонить Андрею, поздравить его, но телефон у того был отключен; он позвонил Тамаре — тот же результат. Они должны были приехать уже несколько часов назад — Авик посмотрел в Интернете расписание автобусов, — но звонка от Тамары еще не было. «Сам звонить не буду, — раздраженно подумал он. — Она приехала, сама должна и сообщить о своем приезде». За день до их отъезда в Выборг у него произошла первая перепалка с Тамарой, правда, она сама сразу же ее и загладила. Но его до сих пор злило ее тогдашнее предложение найти себе на время ее отъезда бабу и хорошо потрахаться: она, мол, возражать не станет. И Авик был уверен, что говорила она это совершенно серьезно и искренне, и его бесило ее легкомыслие к тому, к чему он сам относился очень серьезно, — к их любви. Люби она его по-настоящему, как он ее, ей бы не было безразлично, что он кого-то трахнет на стороне. Но главное, что взбудоражило его, было «невинное» предложение Тамары наконец обзавестись своей семьей. И чем больше он об этом думал, тем сильнее он с этим соглашался. Сколько можно жить в совершенном одиночестве, ожидая, когда Тамара наконец сможет освободиться и они проведут с ней несколько часов вместе. Зато с Андреем она всегда вместе. У них свой дом, своя общая жизнь; они вместе собираются за обеденным столом, делятся друг с другом своими проблемами, вместе решают семейные дела, вместе проводят выходные, у них, в конце концов, есть дети, которые их еще больше объединяют. Он же совершенно один, и, повстречавшись с Тамарой, проведя с ней несколько часов или, если повезет, целый день, ну пусть даже несколько дней, он все равно рано или поздно уходит к себе домой и остается один. Есть люди, которые любят одиночество, ценят его и никогда с ним не расстанутся, — он к ним не принадлежит. Да, Тамара совершенно права — ему надо жениться.

Наконец молчание Тамары стало невыносимо, и на следующий день он сам позвонил ей. Она как ни в чем не бывало спросила, видел ли он награждение Андрюши; сделал ли он то, что она рекомендовала ему сделать, имея в виду развлечься на стороне; и сразу же, без перехода, добавила, что они с Андрюшей скоро уезжают на три недели во Францию и сейчас она очень занята приготовлением к поездке, так что увидеться они до поездки не смогут; и, вообще, она решила, что им с Авиком надо сделать небольшой перерыв и разобраться в своих чувствах. Авик с мрачным лицом и навалившимся на него гневом слушал ее и, так и не сказав ей ни слова, не попрощавшись, отключил телефон. После разговора он долго сидел в кресле с телефоном в руке, смотрел в одну точку, не зная не только что ему делать, но и о чем думать. Единственное, что он ощущал, были неведанная ему раньше боль и еще страх.

Один из клиентов адвокатской конторы Фирсова, в которой работал Авик, имел дело с крупным бизнесменом Всеволодом Плугановым, владельцем солидных предприятий в Питере, Москве и других городах России. Как-то, сразу после того, как Тамара с Андреем уехали в Париж, Авику пришлось вместе с этим клиентом пойти в адвокатскую контору, представляющую интересы Плуганова. Контора занимала весь третий этаж пятиэтажного дома на набережной канала Грибоедова, в нескольких шагах от Невского. Приемная конторы была просторной — раза в три больше всего офиса, где работал Авик, — и светлой, с двумя высокими, от пола до потолка, окнами. За элегантным, красного дерева столом сидела прехорошенькая секретарша с короткими, под мальчишку, каштановыми волосами, каштановыми же миндалевидными глазами и маленьким вздернутым носиком. Авик представился, и секретарша, ответив ему очаровательной улыбкой, попросила их немного подождать, так как Сергей Дмитриевич сейчас на телефоне, как раз с самим господином Плугановым. Устроившись в глубоком кожаном кресле, Авик достал из своего портфеля приготовленные бумаги и стал их просматривать; его спутник, закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки, рассматривал причудливую люстру, висевшую на потолке. Перебирая бумаги, Авик почувствовал на себе взгляд секретарши. Приподняв глаза и увидев, что девушка пристально на него смотрит, Авик, в свою очередь, поднял голову и улыбнулся ей. Девушка густо покраснела и стала сосредоточенно перебирать лежавшие на столе бумаги. Вскоре она пригласила их в кабинет адвоката.

Выйдя из кабинета после коротких переговоров с адвокатом Плуганова и проходя мимо стола секретарши, Авик широко улыбнулся и поблагодарил ее. Девушка просияла и, глядя на Авика сверкающими глазами, звонким голосом ответила: «Ну что вы. Не за что». Направляясь к двери, Авик чувствовал, что она провожает его глазами.

Попрощавшись на улице с клиентом и направившись в свою контору, Авик неожиданно развернулся и быстро зашагал обратно. Поднявшись в лифте на третий этаж и войдя в контору, из которой он несколько минут назад вышел, Авик уверенными шагами подошел к столу секретарши, с удивлением смотревшей на него широко раскрытыми глазами.

— Скажите, пожалуйста, как вас зовут? — решительно спросил он.

— Мария, — ответила девушка и тут же поправилась: — Маша.

— Так вот, Маша. Смогли бы мы с вами встретиться? Ну, я имею в виду, провести время вместе. Сходить куда-нибудь? — нервничая, спросил Авик.

— Да, — ответила Маша и улыбнулась.

— Тогда в пятницу после работы? Я вам позвоню, ваш телефон у меня есть. Хорошо?

— Хорошо.

Возвращаясь к себе в контору, Авик долго пытался понять, что это вдруг на него нашло: как мальчишка, побежал обратно в офис, чтобы назначить свидание совсем еще девчонке, как минимум лет на десять моложе его. Что самое интересное — это было первое и единственное свидание, которое он назначил в своей жизни. Даже с Тамарой на первое их свидание она пригласила его сама. Он пытался вспомнить внешность Маши: хорошенькое личико с очаровательным маленьким носиком, высокая грудь, в проеме письменного стола были видны стройные ножки с круглыми коленями. Но он понимал, что дело не в ее внешности: у него было много возможностей ухаживать и за более красивыми женщинами, но он никогда этими возможностями не пользовался. Причина была одна — Тамара. Ему никто не был нужен, кроме нее. Да он просто и не представлял себя с другой женщиной. Но сейчас все его чувства к Тамаре уступили место глухой злости, которая целиком захлестнула его: он не мог простить ей, как она насмехалась над ним, сравнивая его с Андреем, и как она после Выборга демонстративно игнорирует его. Но прошло совсем немного времени, и злость и обида притупились, уступив место еще более сильному чувству — желанию мести. И вот именно это желание толкало его сейчас к Маше.

Он решил шикануть и, встретив Машу в пятницу после работы, повел ее в ресторан «Гоголь» на Малой Морской. По всему чувствовалось, что в ресторанах она нечастый гость: она с интересом рассматривала зал, сидящих за столиками людей, неуверенно держала меню, долго не могла выбрать себе блюдо. Она все больше и больше нравилась Авику. После ресторана он повел ее в театр. Когда они вошли в фойе, он подвел ее к вывешенным фотографиям труппы и, показав на фотографию, небрежно сказал: «Это мой отец». Маша с восхищением на него посмотрела.

Она жила на Таврической, и, когда они вышли из театра, Авик вызвал такси. Когда они подъехали к ее дому, Авик обнял Машу и поцеловал в губы. Она ответила на его поцелуй, потом сразу отстранилась и, сказав: «Пока», вышла из машины. Авик дал шоферу свой адрес и, откинувшись на сиденье, уже в который раз задумался над тем, что ему делать дальше. Маша, несомненно, ему нравилась, но желание, как женщина, она в нем не вызывала. Опять же желание в нем вызывала только Тамара, хотя Маша была намного моложе ее. «Значит, и тело у нее должно быть, несомненно, лучше», — со злорадством подумал он. Когда вскоре отец уехал на гастроли, Маша впервые осталась у него ночевать. Утром, проснувшись раньше Маши, он долго смотрел на ее совсем детское безмятежное лицо и не мог поверить в то, что произошло и куда это приведет. Ему, конечно, льстило, что он стал у Маши первым мужчиной, но вместе с тем, в его-то годы, он сам впервые лишил девушку невинности, и, мало того, это была единственная ночь в его жизни, проведенная с другой женщиной. Все остальные были с Тамарой. А в большинстве случаев в одиночестве.

Прошло около двух месяцев после разговора с Тамарой и знакомства с Машей, а Тамара так ему ни разу и не позвонила; с Машей же он встречался почти каждый день. Как-то он задумался, а что бы сделал на его месте Андрей? И пришел к выводу, что Андрей точно бы послал Тамару к черту. «Ну, если она считает, что Андрюша настоящий мужчина, а я тряпка, так я и поведу себя как настоящий мужчина», — наконец решил он и сделал Маше предложение.

После долгих поисков, расспросов и сомнений Авик наконец решил устроить свадьбу в ресторане «Тройка» на Загородном проспекте. Григорий Исаевич сразу сказал сыну, чтобы о деньгах тот не думал, — все расходы он берет на себя. Женитьбе сына он был несказанно рад по нескольким причинам. Во-первых, ему очень нравилась Машенька — совершенно очаровательная, добрая, умненькая, ну и главное — без памяти влюблена в этого недотепу. Но была еще одна причина радоваться женитьбе Авика: Григорий Исаевич уже давно догадывался о его связи с Тамарой Земцовой. К самой Тамаре Григорий Исаевич всегда относился не то что с антипатией, но с какой-то настороженностью. А вот Андрей Земцов всегда вызывал у него восхищение и своим талантом, и человеческими достоинствами; и связь его жены со своим сыном Григорий Исаевич воспринимал как личное оскорбление, которое усиливалось их любовными встречами в его доме, о чем он всегда догадывался.

Список гостей Авик с Машей набросали обоюдно и быстро. Приглашенных было немного, в основном близкие родственники и друзья. Но хозяин адвокатской конторы, где работала Маша и где она познакомилась с Авиком, настоял, чтобы Маша пригласила Плуганова, которому их контора принадлежала. Авик Плуганова никогда не видел, но по непонятной ему самому причине давно хотел с ним познакомиться.

В день свадьбы с самого утра Авик настолько разнервничался, что у него мелькнула мысль позвонить Маше и отложить свадьбу. Звонить он, конечно, не стал — испугался, а вот чуть ли не полный стакан коньяка выпил. Коньяк не помог — ему стало только хуже. Опять на него навалилась навязчивая мысль, что в этой совершенно ненужной ему свадьбе виновата только Тамара, да и вообще после размолвки с ней вся его жизнь пошла под откос и исправить что-либо будет уже невозможно. «Когда же я освобожусь от нее?» — подумал он, тяжело вздохнул, посмотрел на часы и пошел в душ.

Во дворец бракосочетания были приглашены самые близкие. Авик, бледный, растерянный, беспомощно смотрел на Андрея, словно ждал наставлений, что ему дальше делать. Тамару после ее радостного объятия и поцелуя, на который он ответил лишь прикосновениями своих пересохших губ, он старательно избегал.

В ресторане, увидев, что Плуганов на свадьбу прислал вместо себя жену, Авик опять же непонятно почему расстроился, настроение у него окончательно испортилось, и, не дожидаясь, когда гости рассядутся, он выпил подряд пару рюмок водки, которые, как и утром, не помогли и после которых ему стало еще паршивее. Когда наконец все расселись за длинным столом и началась обычная свадебная кутерьма с непрекращающимися тостами, криками «Горько!» и опустошением свадебного стола, Авик уже настолько опьянел, что, когда заиграла музыка, он, вместо того чтобы пригласить невесту на первый танец, продолжал тупо ковыряться вилкой в салате, до тех пор пока Андрей, дав ему подзатыльник, не подтолкнул его к Маше.

Пригласив Плуганова, Авик приготовил ему место рядом с Андреем, этим как бы показывая Плуганову свое к нему уважение. Теперь же вместо Плуганова рядом с Андреем сидела его жена: молодая, элегантно одетая женщина, с прекрасной фигурой и тонким лицом, с большими серо-зелеными глазами, которые, как показалось Андрею, в зависимости от падающего на нее света меняли свой цвет, но постоянно оставались печальными.

— Меня зовут Андрей, — представился Андрей соседке.

— Андрей Земцов, — улыбаясь, уточнила соседка. — Неужели вы думаете, что я вас не узнала? Я видела все ваши фильмы, а «Ноктюрн» дважды. И хотите маленький секрет?

— Обожаю секреты. Особенно от неотразимых женщин.

— Я даже влюбилась в вашего Володю, — наклонившись к нему и слегка понизив голос, сказала соседка.

— Везет же некоторым. И что же мне передать моему герою? Кто его осчастливил?

— Ксения Плуганова, — протянула она ему свою изящную, узкую ладонь. — Вы знаете, у меня, кажется, есть для вас тема хорошего сценария. Вот вам моя карточка, позвоните, если надумаете.

— Непременно, — сказал Андрей, пряча в карман карточку…

Когда после первого танца, который был предназначен только для жениха с невестой, последовал следующий, Тамара, взяв Авика за руку, повела его на танцплощадку. Авику было достаточно ее призывного взгляда, прикосновения ее горячей руки, чтобы весь его хмель сразу куда-то испарился, словно его и не было. Делая первые движения, Тамара, взяв его за подбородок, повернула к себе его голову, которую он демонстративно отвернул в сторону.

— Хватит дуться, дурачок. Ты все правильно сделал: она прелесть. И такая молоденькая, не то что я — старая кляча. — Тамара, делано вздохнув, положила ему на плечо голову.

— Ладно тебе.

— Тогда докажи, что это не так. Вы же, наверное, с отцом будете жить, да? — подняв голову с его плеча, спросила Тамара.

— Да, — буркнул в ответ Авик.

— Ну что ж, придется как-нибудь устраиваться. Завтра Андрюша уезжает на целый день. Придешь?

— Да, — не сразу ответил Авик.

— Вот и прекрасно, — сказала Тамара и опять положила ему на плечо голову.

Авик почувствовал, как у него вспыхнуло лицо и, перекрывая звук оркестра, заколотилось сердце.

9. Похищение

Андрей, хоть и принадлежал к так называемой киношной и театральной братии, которую принято называть богемой и которая по определению должна была быть большой поклонницей Бахуса, сам к алкоголю так и не пристрастился и на всех мероприятиях выпивал пару бокалов вина, и только. Так было и на свадьбе Авика, с которой он ушел совершенно трезвым, пожалуй, единственный среди мужчин, включая и Григория Исаевича (Авика пришлось заносить в такси). Поэтому, когда, вернувшись домой, он обнаружил у себя визитку Ксении Плугановой, он нисколько не удивился, так как прекрасно помнил и как пленительно она выглядела, и что он обещал позвонить ей в ближайшие дни. Долго тянуть он не стал и позвонил уже на следующий день.

— А вы настойчивый, — захохотала она, услышав в телефоне его голос.

— Иначе не проживешь. Как насчет того, чтобы встретиться и перемыть косточки вчерашнему народцу на свадьбе?

— Какая прекрасная идея! Плуганов еще в Москве, так что жду, — сказала она и продиктовала адрес.

Плугановы жили в трехэтажном доме на Крестовском острове. Сам дом кричал о богатстве хозяев: причудливая форма, аккуратная дорожка, которая вела к парадному входу и по обеим сторонам которой были высажены яркие клумбы; даже солнце, казалось, зависло прямо над домом и ярко светило именно для него.

Не успел Андрей нажать на входной звонок, как тут же входная дверь открылась. Он вошел в огромную прихожую с высоченным потолком, на два этажа. На втором этаже, облокотившись на перила, стояла Ксения и, улыбаясь, призывно помахивала ему рукой. Андрей, переступая своими длинными ногами через две ступеньки, поднялся на второй этаж, прижал ее к себе и, почувствовав под тонким пеньюаром ее горячее упругое тело, уже не владея собой, подхватил ее на руки и неровным голосом потребовал:

— Куда?!

— Туда, — обхватив его за шею, показала она в сторону спальни и прижалась к нему губами…

Они сидели за маленьким столиком на балконе, выходящем в дикий, английского типа сад: с клумбами лесных цветов, с маленьким искусственным водопадом, вода из которого с приятным шумом падала в маленькое же озерцо; сад был окружен разлапистыми деревьями; Ксения сделала крепкий ароматный кофе, который они пили из маленьких изящных чашечек; и Андрей впервые в своей жизни подумал, что быть по-настоящему богатым совсем недурно.

— Оставайся до завтра. Плуганов приедет только через неделю, — предложила Ксения.

— Нет, спасибо, — покачал головой Андрей. — Ночую я всегда дома.

— Понятно. Жены боишься? — насмешливо спросила Ксения.

— Не боюсь. Люблю.

— Вот даже как. А она тебя? — хитро смотря ему в глаза, спросила Ксения.

— Надеюсь, что да, — не задумываясь ответил Андрей.

— Ты вчера обратил внимание, как твоя жена танцевала с чужим женихом? Я бы не назвала это танцем посторонних людей.

— А они и не посторонние! — засмеялся Андрей. — Мы не разлей вода с десятого класса. Так что прокол, милая!

— Окей! Пусть так. Тогда что ты здесь делаешь, если у вас такая любовь, да еще втроем? — опять с нескрываемой иронией спросила Ксения.

— Не старайся меня подкусить — не получится. Я сценарист и режиссер, если помнишь. А как насчет тебя? Ты же меня пригласила не только пить этот офигенный кофе, — возразил Андрей.

— Не смеши. Ты моего Плуганова видел?

— Нет.

— Ну вот когда увидишь, тогда поймешь. Ладно, хватит об этом. Ты лучше скажи, когда мы теперь увидимся? — спросила Ксения.

— Не знаю, я позвоню. Кстати, ты мне вчера сказала, что у тебя есть какой-то сюжет для сценария.

— Есть. Но скажу я тебе только при следующей встрече, — улыбнулась Ксения.

— Зацепила на крючок, — ухмыльнулся Андрей.

— Как ты мне сказал по телефону? Иначе не проживешь?

— Все правильно. А сейчас, может быть, повторим? — Андрей кивнул в сторону спальни.

— С удовольствием, — вставая из-за стола и протягивая ему руку, сказала Ксения.

Они вернулись в спальню, оставив балконную дверь открытой. Из сада в комнату проникал прохладный воздух, доносился шелест листвы, журчание водопада, птичьи перепевы…

Как-то, возвращаясь домой, Андрей увидел в скверике недалеко от дома троих мужиков, распивающих бутылку. Сцена была привычная, и Андрей, не обращая внимания, прошел мимо. Но через несколько шагов вдруг раздались крики, и он обернулся. Двое мужиков, только что мирно распивавших водку с третьим, который был их явно моложе и явно слабее, сейчас избивали его, причем делали это с удовольствием: покрикивая и матерясь. Андрей уже собрался вмешаться, но тут откуда-то появилась довольно милая молодая женщина и отчаянно, с кулаками набросилась на этих двоих, которые сразу же успокоились, что-то сказали друг другу, расхохотались и, забрав бутылку, демонстративно сели на скамейку. Женщина, вцепившись в молодого парня, потащила его к выходу из сквера. Парень сначала сопротивлялся, пытаясь продолжить разборку, но потом успокоился и, пошатываясь, пошел рядом с вцепившейся в его руку женщиной. Эта сцена еще долго не могла выйти у Андрея из головы, особенно лицо молодой женщины — не только невероятно милое, но еще интеллигентное и даже благородное. И как всегда у него бывало, что-то заинтересовавшее его приводило сразу к мысли: годится ли это для его фильма. И если он чувствовал, что увиденное годится для будущего фильма, то сразу начинал выстраивать в голове сценарий. Так произошло и сейчас. Он несколько дней обдумывал будущий сценарий, а потом написал конспект сюжета к фильму, которому дал условное название «Похищение».

Камера высоким планом следует вдоль Невского проспекта в Санкт-Петербурге. Нарядная толпа, красивые магазины, блестящие автомобили; камера проплывает над Адмиралтейством, Невой, над стрелкой Васильевского острова с Ростральными колоннами; около гранитного парапета в белом и черном фотографируются молодожены. Камера продолжает свой полет над жилыми районами Васильевского острова; затем начинает плавно опускаться и застывает над небольшим сквериком.

В центре сквера на скамейке сидят двое мужиков со стаканами в руках, третий разливает водку. Вся троица уже хорошо пьяна, особенно тот, кто разливает. Зовут его Колька, и работает он грузчиком в овощном магазине. Чокаются, пьют, закусывают передаваемым друг другу плавленым сырком. Закуривают, начинают о чем-то говорить, по-пьяному нетвердо, громко, с матом, жестикулируя. В скверик заходит молодая очень привлекательная женщина с портфелем в руке. Женщину зовут Даша, она возвращается домой из редакции, где работает редактором. Мужики ее видят, двое из них громко ее приветствуют, снимая воображаемую шляпу, Колька, набычившись, хмуро на нее смотрит.

— Коля, пойдем домой. Ужинать будем. — Даша протягивает к Коле руку.

— Иди в жопу! — отмахивается от нее Коля. Остальные мужики ржут.

— Коля, пожалуйста, хватит уже. Пошли домой. — Даша тянет его за руку.

Коля отталкивает ее, при этом с трудом удерживается на ногах. Даша, безнадежно махнув рукой, уходит из сквера и направляется к стоящей рядом хрущевской пятиэтажке. Поднимается на второй этаж. Заходит в квартиру. Уже в квартире идет в крошечную кухоньку; вытаскивает из портфеля продукты, кладет их в холодильник; уходит в комнату, ложится на диван, закрывает глаза, лежит пару секунд с закрытыми глазами, затем открывает, смотрит на фотографию, стоящую на комоде напротив дивана. На фотографии они с Колей, только совсем молоденькие, радостные. У Коли широко открыт рот — он что-то кричит. Даша опять закрывает глаза, кадр затемняется, слышится веселый крик: «Дашка, ты чо-кну-лась!!!» Смена кадра. Тот же сквер, на той же скамейке сидят юные Коля и Даша. Они учатся на последнем курсе педагогического института, где и познакомились, и теперь собираются пожениться — уже подали заявление в загс. Они обсуждают предстоящую вечеринку, на которую их пригласил приятель Макс Кропелин. Макс из очень богатой семьи — так называемый мажор. Он влюблен в Дашу и, естественно, ненавидит Колю. На вечеринке Макс отзывает Колю в сторону, дает ему ключи от дачи и квартиры и предлагает Коле отвезти Дашу к нему на дачу. Коля долго отказывается, но в конце концов соглашается, и они с Дашей уезжают к Максу на дачу.

Когда все гости разошлись, Макс идет в милицию и, подчеркнув, что он сын того самого Кропелина, заявляет, что Николай Журавлев украл у него ключи от машины и дачи. Следующий кадр — зал суда, Коле выносится приговор: один год колонии строгого режима. Во время отсутствия Коли Макс делает попытки сойтись с Дашей, но все бесполезно — Даша любит Колю и будет его ждать.

Из заключения Коля возвращается другим человеком: ненависть к засадившему его Кропелину переросла в ненависть ко всему миру, и даже единственно до конца преданного ему человека, Дашу, он обвиняет в своем несчастье. Он стал пить и опускаться. Считая, что семья спасет его, Даша чуть ли не силком тащит его в загс. Но брак ничего не меняет — Коля продолжает пить и все больше опускается. Все чаще и чаще случается, что, придя домой пьяным, он бьет ее. Если Коля особенно пьян и побои особенно сильные, с кровью, Даша уходит в соседнюю квартиру вызывать милицию. В квартире живет Олег Анатольевич Астафьев — врач, работающий в больнице. Он холост и уже давно молча влюблен в Дашу, и эти ее приходы для него единственная возможность побыть с ней вдвоем, хоть как-то помочь: обработать разбитую губу, попоить чаем до прихода милиции, посочувствовать и незаметно подкинуть мысль: «Ну зачем так долго мучиться, надо разводиться». Даша, слушая его, молчит, потом произносит всегда одну и ту же фразу: «Не могу, без меня он погибнет…»

Возврат в настоящее время. Даша по-прежнему лежит на диване, смотрит на фотографию. Из открытого окна раздаются мужские крики, обычно сопровождающие драку. Даша вскакивает с дивана, бежит к окну. В скверике дерутся бывшие собутыльники, среди которых и ее Николай.

— Прекратите! Коля, не смей! — кричит Даша. Бросается к входной двери, бегом спускается по лестнице, выбегает во двор, бросается к дерущимся.

— Я кому сказала, прекратите! — пытаясь их разнять, кричит Даша.

Дерущиеся еще по инерции размахивают руками, затем, продолжая материться, расходятся. Даша за руку тащит с трудом передвигающего ноги Колю к парадной, поднимаются по лестнице, входят в свою квартиру. Камера застыла на входной двери. Через несколько секунд из квартиры доносятся крики, звук падения чего-то тяжелого, дверь неожиданно распахивается, на площадку выскакивает Даша. Под левым глазом у нее огромный синяк. Даша захлопывает за собой дверь, резкими звонками звонит в соседнюю дверь, которая сразу же открывается. В дверном проеме стоит Астафьев, пропускает в квартиру Дашу. Камера следует за ними.

— Извините, Олег Анатольевич, Коля опять разбушевался, — выжимая из себя улыбку, говорит она. — Можно, я позвоню в милицию?

— Конечно, можно, Дашенька, но сначала я вам лед приложу. Пойдемте на кухню.

На тесной кухоньке он сажает Дашу на стул. Достает из холодильника лед, заворачивает его в полотенце, передает Даше.

— Держите. А теперь послушайте меня. Ну позвоните вы сейчас в милицию. Пока они приедут, вы к этому времени, как всегда, остынете и отправите их обратно. А потом не пройдет и недели — и опять. Так и живете. Я прав?

Даша кивает головой.

— Так не может продолжаться, Дашенька! Вы должны что-то делать со своей жизнью. Вы такая необыкновенная, у вас прекрасная, интересная работа, на которой вы так много достигли, хотя вы совсем молоденькая. И вы такая… Вы просто необыкновенно красивая! Зачем же вы губите свою жизнь с таким… человеком. Грузчик, пьяница, избивает вас. Да он мизинца вашего не стоит.

— Вы не можете так о нем говорить, Олег Анатольевич. Вы совсем не знаете Колю. Он очень способный. Он был лучшим студентом у нас на курсе. Все парни ему завидовали. И он так любил меня. Мы так любили друг друга! Но потом… Его оболгали, и он отсидел год в тюрьме. И на этом для него все кончилось. Вернее, он так решил и так все сделал… Но когда он трезвый, он даже читает… Он просто оказался очень слабым.

— Хорошо, я понимаю. Мне его очень жаль, но намного больше мне жаль вас. Сильным он никогда уже не станет, а вы так и загубите свою жизнь, перенося его пьянство, побои…

Даша не отвечает, отвернулась к окну и молча смотрит в него.

— Дашенька, я вам никогда не говорил, но я уже давно, очень давно… Я люблю вас, Дашенька! Вы даже себе представить не можете, как я люблю вас. Я для вас все сделаю, я буду вас на руках носить. Я даже квартиру недавно снял. Для нас с вами. Коля даже знать не будет, где вы живете. Дашенька, умоляю вас! Давайте начнем новую жизнь. Вместе начнем.

Даша все время, что Астафьев говорит, продолжает молча смотреть в окно. Потом поворачивает к нему лицо и долго, по-прежнему молча смотрит на него.

— Олег Анатольевич, спасибо вам за добрые слова, за ваше предложение, — наконец заговорила она, — но вы так ничего и не поняли. Я люблю Колю. И я нужна ему. И давайте больше об этом никогда не будем говорить.

— Как знаете, Дашенька. Но тогда у меня для вас есть совет: самый лучший способ попытаться что-то изменить в вашей жизни — это заставить его по-настоящему испугаться.

— И как я это сделаю?

— Вы же знаете — я охотник. У меня глубоко в лесу есть избушка. Давайте я отвезу вас туда, и живите себе, сколько захотите. Сегодня пятница, по крайне мере, два дня спокойно поживете. Потом напишете ему письмо, что, если он не бросит пить, он никогда вас больше не увидит. Может, он испугается.

— Спасибо, Олег Анатольевич, но не стоит — все равно ничего не изменится… Можно, я немножко полежу у вас? У меня совершенно раскалывается голова. У вас ничего нет от головной боли?

— Конечно, есть! Давайте-ка я вам укол сделаю — сразу все пройдет.

Астафьев делает ей укол, отводит в комнату, укладывает на диван.

Наступает вечер, в комнате темно. Астафьев подходит к спящей Даше, пытается ее разбудить. Даша что-то невнятно говорит. Астафьев осторожно приподнимает ее, сажает на диван. Делает ей еще укол. Потом ставит ее на ноги. Поддерживает ее, чтобы не упала, и, обняв за талию, медленно выводит ее из комнаты. Чувствуется, что Даша еще не пришла в сознание: она еле передвигает ноги, опять что-то невнятно говорит. В коридоре Астафьев открывает стенной шкаф, достает из него охотничье ружье, вешает его на плечо. Они выходят из квартиры, затем спускаются по лестнице; Астафьев подводит Дашу к стоящей во дворе машине, сажает Дашу в нее, садится сам; машина трогается и выезжает на улицу.

Машина выехала из города и едет вдоль леса, затем сворачивает на проселочную дорогу, ведущую к лесу. Дорога заканчивается, машина съезжает в сторону, проезжает между широко стоящими деревьями, выезжает на небольшую поляну. Астафьев с ружьем на плече выходит из машины, обходит ее, открывает заднюю дверь. На заднем сиденье, продолжая спать, лежит Даша. Астафьев осторожно вытаскивает ее из машины, Даша не реагирует — спит. Астафьев берет ее на руки и удаляется в лес.

Астафьев с Дашей на руках выходит на маленькую поляну, на другой стороне которой стоит небольшая избушка. Астафьев идет к избушке, заходит в нее; кладет Дашу на стоящую у стены кровать, раскладывает раскладушку, ложится на нее, закинув руки за голову. Молча смотрит в потолок. В комнате темнеет.

Раннее утро. Даша открывает глаза, потом резко садится на кровати. Оглядывается, встает с кровати, подходит к спящему на раскладушке Астафьеву, трясет его. Он просыпается и улыбаясь смотрит на Дашу.

— Что все это значит? — гневно спрашивает Даша.

— Я привез вас в избушку, — с наигранной улыбкой говорит Астафьев, вставая с раскладушки.

— Я вижу. Вы меня похитили?!

— Ну почему сразу похитил? Я же вам вчера предложил поехать.

— И я сказала нет.

— Дашенька, я же говорил вам, что только на два-три дня. Вы сейчас напишете письмо своему Коле, пригрозите ему, что, если он не прекратит пить, вы к нему не вернетесь, и я вас потом отвезу домой. К нему.

— Олег Анатольевич, я вам вчера твердо сказала, что никуда не поеду. А вы накачали меня какими-то лекарствами, и я отключилась. Вы врач. Я могу на вас заявить и вы никогда больше не будете врачом! Мы с вами не на Востоке, где похищают невест. Взрослый человек, а ведете себя как мальчишка. Зачем вам все это?

— Да потому что я люблю тебя!!! — вдруг орет Астафьев с такой силой, что у него наливается краской лицо и вздуваются вены на шее. — Ты что, не понимаешь?! Мне без тебя нет жизни. Лучше в петлю…

— Вот и вешайтесь себе на здоровье. Только сначала отвезите меня домой.

Астафьев садится на стул, смотрит на Дашу и качает головой.

— Нет. Ты потом мне спасибо скажешь.

Даша смотрит на стоящее у стены ружье, берет его и наводит на Астафьева.

— Я выстрелю. Честное слово, я выстрелю!

Астафьев встает со стула, долго на нее смотрит.

— Как вы можете его любить? Не понимаю. Как можно вообще любить такое?

Даша не отвечает. Астафьев достает из кармана патроны, протягивает ей.

— Пойдемте, я отвезу вас домой.

Они выходят из избушки, пересекают поляну, идут по узкой лесной тропинке. Слегка дует ветер, небрежно перебирая листву деревьев; шелестят высокие кусты, под ногами хрустит густая трава. Они выходят на проселочную дорогу. Астафьев направляется к поляне, где стоит его одинокая машина.

— Нет, я не поеду с вами. Я дождусь попутную.

— Как знаете, — пожимает плечами Астафьев.

Молча стоят. Вскоре вдалеке виднеется приближающийся грузовик. Даша поднимает руку. Грузовик останавливается. Даша забирается в кабину. Олег Анатольевич смотрит ей вслед. Грузовик трогается, некоторое время едет по ухабистой дороге, затем скрывается за поворотом. Конец фильма.

Закончив работу над конспектом сюжета, Андрей написал синопсис и понес его на «Ленфильм». Редактору синопсис понравился, и, как и с предыдущим фильмом, с финансовой поддержкой он никаких затруднений тоже не предвидел. Теперь оставалось найти основного спонсора, и Андрей отправился к Журкову, который финансировал «Ноктюрн». Но вот тут его ожидал прокол: фирма Журкова испытывала финансовые трудности и ни о каком финансировании фильма говорить не приходилось. Не зная, к кому еще он может обратиться, Андрей растерялся. Он долго перебирал в памяти, кто же сможет ему помочь; стал вспоминать знакомых режиссеров, которые смогли бы ему посоветовать, но дружбы с киношной братией он не водил, а те, кого знал, были не настолько близки, чтобы идти к ним за советом о финансировании фильма; подумывал даже обратиться к Григорию Исаевичу, может, он подскажет. После долгих раздумий Андрей вдруг вспомнил о Ксении, вернее, о ее богаче муже. Он позвонил Ксении. Она с радостью согласилась встретиться, но не у нее, так как муж сейчас находился в Питере. Они договорились встретиться в маленькой гостинице на Старо-Невском. Когда Андрей вошел в номер, Ксения уже лежала на широченной кровати. Обращаться к ней сразу с разговорами о финансах Андрей посчитал не по-мужски, поэтому, снимая на ходу пиджак, он направился к кровати…

— Послушай, — сказал Андрей, подперев голову согнутой в локте рукой и любуясь ее раскрасневшимся лицом, — ты только не подумай, что я с тобой из-за этого встретился, но мне нужна твоя помощь.

— Андрюша, иди на хер. Не нам с тобой заниматься реверансами. Что нужно? — сказала Ксения, повернувшись набок, к нему лицом.

— У меня проблема с новым фильмом.

И Андрей рассказал, что произошло с Журковым, который финансировал его «Ноктюрн».

— Я знаю Журкова, — сказала Ксения. — И знаю, что его фирма обанкротилась. И я так понимаю, ты хочешь попросить денег на фильм у моего драгоценного?

— Да, но тебе совершенно не обязательно в это впутываться. Я могу к нему обратиться через жену Авика, Машу. Просто с тобой было бы, я думаю, вернее.

— Плуганову без разницы, как ему вложить бабло: через меня или через секретаршу своего адвоката. Дело не в этом. У моего мужа очень большие связи с очень влиятельными людьми и в правительстве, и в бизнесе. Зная его, я думаю, он имеет на них всех компромат, и я бы на твоем месте сто раз подумала, прежде чем обращаться к нему за помощью. Ты сразу станешь полностью от него зависим.

— Черт, тогда я не знаю, к кому еще обращаться.

— А я знаю. Сейчас в Питере немецкий бизнесмен из Мюнхена, Август Кляйн. Он из обрусевших немцев и прекрасно говорит по-русски и вообще любит все русское, а особенно женщин. Но он не в моем вкусе. Зато он большой любитель кино. Я дам ему твой телефон.

— Ксюша, ты мой ангел, — притянул ее к себе Андрей…

Через день он встретился с Августом в ресторане «Литературное кафе» на Невском. Август действительно прекрасно говорил по-русски, любил кино, даже видел его «Ноктюрн». Прочитав синопсис к фильму, Август с большим удовольствием согласился его финансировать, но при условии, что, кроме его доли с проката, в титрах должно быть упомянуто имя его компании как спонсора. Идя на встречу с Августом, Андрей был готов на любые его требования, и, когда оказалось, что никаких неожиданных для него условий Август не потребовал, Андрей не мог поверить своей удаче. На следующий день Андрей пришел в адвокатскую контору, представляющую интересы компании Кляйна в России, и подписал договор. Уладив все дела с финансированием, Андрей начал работу над сценарием, и через месяц фильм «Похищение» был запущен в производство. На этот раз Андрей решил не сниматься в своем фильме и после многочисленных проб отобрал неизвестных, но очень ему понравившихся актеров.

18 декабря этого же, 2007 года в Доме кино состоялась премьера. После окончания фильма, когда Андрюша с оператором и актерами вышли на сцену перед экраном, зал стоя долго аплодировал. Для Андрея это была уже вторая успешная премьера, и, так же как и после «Ноктюрна», сейчас, после просмотра «Похищения», находясь на сцене перед восторженной публикой, он испытывал чувства, которые испытывает любой творческий человек после успешного окончания своей работы.

Для присутствующих на премьере киношников и приглашенных ими после просмотра состоялся фуршет. Андрей со своими близкими — Тамарой, Авиком с Машей, Григорием Исаевичем и Августом, — попивая шампанское, стояли своим маленьким кружком около стены. К ним часто подходили и, протягивая руку, поздравляли Андрея с успехом. Протягивали руку и Тамаре, если же нет, она протягивала руку сама и, мило улыбаясь, с нескрываемой гордостью представлялась подошедшему.

Андрей увидел, как из зала вышла Ксения под руку с низкорослым мужчиной, высоко державшим голову и высокомерно, даже с презрением глядевшим прямо перед собой. Кое-кто из толпы с ним здоровался, многие подобострастно. На приветствия он слегка кивал головой, при этом выражение его лица совершенно не менялось. Андрей догадался, что это и есть Плуганов. Ксения, наклонив голову, что-то сказала ему, указывая на Андрея. Плуганов посмотрел в их сторону и, поразмыслив пару секунд, благосклонно кивнул ей в ответ. Они подошли к группе Андрея, и Ксения стала их представлять мужу. Плуганов вяло пожимал протянутые ему руки. Был он ниже среднего роста, слегка полноватый, с короткими руками; дынеобразной формы голову, со скошенным лбом, спешно покидали волосы. Ему было явно за сорок, а вот насколько, определить было трудно: на моложавом, без единой морщинки лице по-стариковски были опущены губы, и так же постариковски равнодушно-рассеянным взглядом смотрели широко расставленные, почти немигающие глазки, которые вдруг вспыхивали — часто не к месту — совсем необъяснимой злобой. И все же его внешность было бы нельзя назвать отталкивающей, если бы не эти маленькие глазки, от взгляда которых делалось неуютно, и не верхняя заячья губа, которая все время притягивала к себе внимание. Коротко, равнодушным голосом Плуганов поздравил Андрея с фильмом и, сославшись на дела, вместе с Ксенией направился к выходу. Их общение длилось меньше минуты, но даже этого Андрею было достаточно, чтобы про себя решить: больше их пути не пересекутся. Никогда. Но не получилось.

Пройдет не так уж много времени, и пути Андрея с Плугановым пересекутся. После их следующей встречи жизнь Андрея в корне изменится и перед нами будет уже совсем другой человек.