Ошибка каскадера

10. Плуганов

Всеволод Савельевич Плуганов родился в 1965 году в Челябинске. Родители Плуганова были музыкантами и играли в местном симфоническом оркестре: мать Севы — на второй скрипке, отец — на контрабасе. Мать в открытую отца презирала и так же, чуть ли не в открытую, изменяла ему с волторнистом, играющим в этом же оркестре. Что объединяло родителей — это мечта, что их ребенок в будущем станет музыкантом. Но ни любви к музыке, ни музыкального слуха у мальчика не было. Внешностью он не пошел ни в отца, ни в мать: низкорослый, с дынеобразной формы черепом, с тонкими редкими волосами, обещавшими раннее облысение, и с маленькими глазками, смотревшими на вас исподлобья. Но главным недостатком была его заячья верхняя губа. И вот из-за этого-то маленького шрамчика Плуганов все свое детство и свою юность прожил с сознанием собственной ущербности. Ощущение это пришло еще в детстве, когда он пошел в школу, где его сразу же прозвали Губа — детям не свойственны такт и снисходительность. Постепенно чувство собственной неполноценности обрастало непримиримой враждебностью и нетерпимостью к окружающим. В девятом классе с ним произошел случай, после которого ощущение ущербности перешло в ощущение своего внутреннего превосходства, которое у него почему-то выражалось необузданной злобой и мстительностью. История, которая с ним произошла, была обычна для мальчишек его возраста. И как обязательно в этом возрасте такие истории случаются, так же обязательно эти истории быстро забываются, не оставляя следа. Но не с юным Плугановым. Для него эта история стала той губкой, впитавшей в себя чернила, к которой прикладывают печать, прежде чем шлепнуть ею по бумаге. Вместе с тем история эта стала его первым вкладом в то время еще не существующую желтую прессу, возможности которой он тогда и вкусил. А случилось вот что. В их классе училась Наташа Цейтлин, школьная красавица — предмет обожания всех старшеклассников и зависти всех старшеклассниц, — которая сидела с ним за одной партой и в которую он, естественно, также был без памяти влюблен. Однажды они остались в классе вдвоем, и Плуганов, набравшись храбрости и мальчишеской бесшабашности, признался ей в любви. Наташа выслушала несвязную, неделями приготовляемую речь, приблизила к нему свое прекрасное лицо и прошептала, мило улыбаясь: «Губа, неужели ты думаешь, что я когда-нибудь заставлю себя с тобой поцеловаться?»

На следующий день он пришел в школу и разложил по партам анонимку, в которой написал, что Наташка Цейтлин перетрахалась со всеми пацанами своего двора. Зная Наташу, в это трудно было поверить, но зерно было посеяно, и перешептывания начались. Тогда юный Плуганов понял возможности печатного слова для уничтожения любого человека.

Когда Сева Плуганов заканчивал одиннадцатый класс, к ним неожиданно из Москвы приехал старший папин брат, Артем Витальевич Плуганов. Особенной дружбы между братьями никогда не было, и с момента переезда Артема Плуганова в Москву братья ни разу не виделись и даже письмами никогда не обменивались — так, поздравительные открытки, да и то первое время. Тем удивительнее и неожиданнее оказался его приезд. Братья обнялись, похлопали друг друга по спине, что-то буркнули друг другу и отстранились. Затем старший перевел свое внимание на Севу и, взяв его за плечи, долго рассматривал.

— Наша порода, — удовлетворенно сказал он. О заячьей губе племянника он промолчал, как и промолчал о его малоприятной внешности, вероятно, посчитав это делом второстепенным. — Где жена? — спросил Артем у брата.

— На репетиции, — смутившись, ответил Савелий.

— Ну тогда накрывай на стол, я тут привез кое-что, — сказал, как приказал, Артем Плуганов.

— Давай, сына, помогай, — засуетился Савелий.

Пока отец с сыном расставляли посуду, дядя выкладывал из чемодана яства, которые Сева никогда в своей жизни не видел, разве что в кино. Тут были и колбасы копченые, и несколько сортов сыра, и пакеты с разной копченой рыбой, банки с красной и черной икрой, и диковинные черные ягоды, похожие на виноград, которые, как сказал дядя, назывались маслинами. Потом дядя достал из чемодана, скорее всего, бутылку водки, но с иностранной этикеткой, бутылку коньяка, тоже иностранного. Папа бережно принимал бутылки от дяди, долго рассматривал каждую, покачивая головой, потом так же осторожно ставил на стол. Дядя открыл бутылку водки и стал разливать. Дойдя до Севы, он вопросительно посмотрел на брата.

— Только самую капельку, — сказал отец и с гордостью добавил: — Он у меня совсем не пьет.

— Значит, не в тебя, — ухмыльнулся Артем и налил Севе четверть рюмки.

Савелий с виноватой улыбкой посмотрел на брата. После того как обнаружилась измена жены, Савелий Плуга-нов пристрастился к рюмке, что сказалось не только на его положении в оркестре, но и на внешнем виде. Сын Плуганова действительно еще никогда не пробовал спиртного: друзей у него не было, а семейные праздники уже давно в этом доме не отмечали (глава семейства ухитрялся напиваться в одиночку).

— Ну что ж, господа. За встречу. — Дядя поднял рюмку, и они все чокнулись.

Сева сделал глоток, сразу закашлялся и, поморщившись, отставил рюмку.

— Не понравилось? — засмеялся дядя.

Сева потряс головой.

— Ну и не надо. Ты в каком классе учишься?

— В одиннадцатом, — ответил Сева, с наслаждением пережевывая бутерброд, щедро намазанный красной икрой.

— Отлично! — воскликнул дядя. — А теперь внимательно слушайте меня оба. И не перебивать.

Отец и сын испуганно кивнули головами.

— Я тут прогуливался по вашему городку и поражался: как в таком говне можно жить. Я поездил по России, и, что бы нам там ни твердили по зомбоящику, кроме Москвы и Питера, остальная страна — один сплошной Челябинск и еще хуже. К чему я веду. Савка, ты знаешь, в отличие от тебя я добился многого.

При этих словах брата Савелий Плуганов густо покраснел и виновато посмотрел на сына.

— У меня в Москве большой механический завод, — продолжал Артем Плуганов, — недалеко от Мурманска никелевая шахта, фирма по закупке импортного медицинского оборудования в Питере, небольшой банк в Москве, но зато очень большое рекламное агентство тоже в Москве и модельное агентство в Питере. На меня работают сотни специалистов и тысячи рабочих и служащих. Я, конечно, не олигарх, но я в них и не лезу. А денег мне хватает. Но вот чего мне не хватает — это наследника. А я думаю, он мне скоро может понадобиться.

— Ты что! Ты что! — протестующе замахал руками младший брат.

— Я же сказал — не перебивай! Так вот. Семьи у меня нет и никогда не было. Мой бизнес — моя семья. И мне всегда этого хватало. Но сейчас кое-что изменилось. У меня нашли рак почки.

При этих словах брата Савелий в испуге поднес руку ко рту и побледнел.

— Не паникуй! Не так все и плохо. Рак нашли на начальной стадии. Скоро я поеду в Германию и там прооперируюсь. Немцы меня уверили, что все будет отлично. Но это, как говорится, был первый звонок. Так что наследника мне готовить надо. И этим наследником я хочу, чтобы стал ты, — Артем посмотрел на племянника.

При этих его словах Сева густо покраснел.

— Как ты понимаешь, Сава, тебе доверить такой огромный бизнес, такое состояние я не могу. Да просто не имею права.

Тут уже покраснел Савелий Плуганов.

— Так что, как только кончишь школу, — обратился дядя к племяннику, — переедешь в Москву и будешь получать высшее образование. Кстати, как у тебя с учебой?

— Он прекрасно учится! — с гордостью воскликнул Савелий.

— Вот и хорошо. Поступишь в институт, будешь учиться и одновременно знакомиться с моими делами. Потянешь? — Артем Плуганов улыбнулся и подмигнул Севе.

— Потяну.

— Тогда мы с твоим папашей за это выпьем.

Он налил себе и брату водки, они чокнулись, выпили за будущее Всеволода Савельевича Плуганова и принялись за еду.

Скоропостижной смерти Артема Плуганова ничто не предвещало: уже давно был забыт рак почки, проблем с сердцем никогда не было, он даже никогда не курил и имел железные нервы. Но человек предполагает, а Б-г располагает.

Однажды утром он пошел в туалет и довольно долго оттуда не возвращался. Его молоденькой любовнице надоело ждать, и она, надув губки, капризно крикнула: «Тема, выходи! Мне тоже надо». Ответа не последовало. Она подождала еще, похлопывая ладошками по одеялу, потом терпеть уже не было сил, и она, матернувшись про себя, голенькая, прошлепала к ванной.

— Артем, какого хрена?! У меня пузырь лопнет, — уже со злобой сказала она, стуча кулачком по двери.

В туалете — тишина. Тогда она потянула за ручку, дверь открылась, и она дико завизжала: Артем лежал на полу лицом вниз. Когда приехала скорая, Плуганов был уже мертв. Аневризм аорты — таков был диагноз. Совсем недавно ему исполнилось шестьдесят два года.

В 2002 году Всеволод Плуганов стал главой огромного бизнеса своего дяди. Во главе каждой компании, принадлежавшей Артему Плуганову, стоял специалист высокого класса, наверное, лучший в своей области. Платил им всем дядя тоже больше, чем они заработали бы в других компаниях. Ежедневно Артем Плуганов проводил с ними со всеми телефонную конференцию, а раз в месяц встречался с каждым из них в своем огромном офисе, занимающем два этажа в современной Москве-Сити. Всеволод Плуганов решил оставить все как было при дяде, единственным изменением было решение дать больше полномочий и свободы вице-президенту, который при жизни прежнего президента пользовался его полным доверием, и поручить ему проводить ежедневную телефонную конференцию. Но постепенно и ежемесячные конференции директоров компаний с личным участием нового президента сошли на нет, и вместо него их проводил его вице-президент, который потом докладывал все Всеволоду Плуганову. Было несколько причин такого отношения Плуганова к бизнесу. Во-первых, он полностью доверял своему вице-президенту, как в свое время доверял ему дядя, а второй и, пожалуй, самой главной причиной было его полное равнодушие к бизнесу. Единственным из всех бизнесов, унаследованных от дяди, которым он занимался самостоятельно, было модельное агентство в Петербурге. И единственной причиной для этого были неограниченные интрижки с моделями, снимающимися в рекламах его агентства. Всеволод Плуганов, несмотря на свое нынешнее положение, так и не смог избавиться от своего маниакального комплекса физической неполноценности, а главе компании отказать они, естественно, не могли. Кроме нескольких, среди которых была и Ксения Овчинникова. Тех нескольких он сразу уволил, а вот Ксению Овчинникову — нет, хотя в постель идти с ним она категорически отказалась. Но вот проводить вместе время согласилась. Плуганов, оставив без внимания ее отказ лечь с ним в постель, вспыхнул от удовольствия на ее предложение с ним встречаться. Такого в его жизни еще никогда не случалось. Значит, его внешний вид ее совершенно не смущает, если она готова пойти с ним в ресторан, в театр, на прием. Значит, его лицо не вызывает у нее отвращения. Они стали встречаться, а через месяц поженились.

Любил ли ее Плуганов? Конечно же, нет. Единственное напоминающее любовь чувство он испытывал к своему дяде, и то скорее это была благодарность, чем любовь. Любила ли его Ксения? Он был уверен, что нет, да ему это было и неважно. Он решил, что Ксению привело к нему ее одиночество. Она была родом из Кисловодска, родственников в Москве у нее не было, подруг тоже — она в отличие от большинства моделей была неглупа, интересовалась музыкой, живописью, много читала. Женившись, он вспомнил дядю, который сделал его своим наследником, потому что своих детей у него не было. Раздумывая, заводить ли ему ребенка или нет, он пришел к решению, что придется заводить, хотя детей и не любил. Но совершенно неожиданно оказалось, что Ксения бесплодна, и опять пришлось раздумывать, разводиться с ней или нет. Ксения как жена во всем его устраивала — красивая, умная, притягивающая к себе людей, она была идеальным партнером для человека, занимающего его положение. Она не лезла в его дела, закрывала глаза на его продолжающиеся любовные похождения с моделями, не слишком роскошничала и если изменяла ему, то делала это настолько умно, что он об этом не догадывался, хотя первое время и следил за ней с помощью своего начальника охраны. Прикинув все плюсы и почти не найдя минусов, он решил не разводиться. И в конце концов, какая разница, кому все это достанется после его смерти — его-то уже не будет.

Как-то Плуганов рассказал Ксении о своем давнем желании создать журнал — на прекрасной глянцевой бумаге, ярко-оформленный, со множеством фотографий, статьи которого будут написаны отличными журналистами — и что он не пожалеет денег, чтобы журнал стал лучшим из всех сейчас издающихся. Рассчитан он будет в основном на женщин и в легкой, доступной форме будет сообщать разные интересные факты из жизни известных людей. Не сказал он ей только причину и настоящую цель своего будущего журнала. Идея такого журнала пришла к нему еще в школьные годы, когда он распространил анонимку на оскорбившую его Наташку Цейтлин. Анонимка сработала и привела юного Плуганова к мысли, что печатным словом легко можно сломить любого врага.

Еще с детских лет он считал, что все вокруг насмехаются над его заячьей губой да и вообще над его внешностью. Это сделало его злобным и мстительным, а всех, кто его окружал, — врагами. И еще тогда, ребенком, он убедил себя, что всегда будет жить среди врагов и что он должен будет всегда с ними бороться и мстить им. И вот в этом-то и состояла главная цель его журнала: писать сплетни об известных людях, которые являлись его потенциальными врагами, а когда появится настоящий, уже существующий враг, то с помощью своего журнала уничтожить его. Таким путем он манипулировал людьми, причем авторитетов для него не существовало. Не трогал он лишь самых заоблачных и близких знакомых (друзей у него никогда не было). Журнал он решил назвать «Зеркало». Когда его адвокат сказал, что в Израиле тоже есть журнал с таким названием, Плуганов отмахнулся:

— Мне насрать, что у жидов есть.

Наташа Цейтлин, нанесшая ему оскорбление, была еврейкой, и это сделало его непримиримым антисемитом.

В его журнале печатались известные журналисты, которых он привлекал огромными гонорарами; свои же собственные статьи, которые он писал против тех, кого считал личными врагами, Плуганов подписывал псевдонимом Атом.

Одним из таких врагов для него вскоре стал Андрей Земцов.

11. Незаурядная история

Весной 2008 года, перед началом летних каникул, Андрею позвонил Эпштейн и попросил его заскочить к нему домой на чашечку чая с печеньями, которые Машенька удивительно печет. Андрей с удовольствием согласился и, купив бутылку грузинского вина, которое, как он знал, Григорий Исаевич очень любил, в тот же вечер пошел к Эпштейнам. Авика дома не оказалось, а Машенька, которую он долго не видел, бросилась ему на шею.

— Андрюша, как я рада! — оторвавшись от него, с восторгом сказала она.

— Я тоже, — улыбнулся Андрей.

— Вот, — Маша, покраснев, показала на слегка вздутый живот. — Уже пять месяцев, — с гордостью добавила она.

— Машенька! Поздравляю, милая! А почему Авик мне ничего не сказал?

— Не знаю, — пожала она плечиками.

— Проходите, Андрюша. Машенька, мы с Андреем у меня побеседуем, а ты тем временем приготовь чайку, пожалуйста, — будем твоими печеньями наслаждаться.

— Конечно, Григорий Исаевич, — улыбнулась Маша и пошла на кухню.

— Какая она славная, — сказал Григорий Исаевич. — Вот уж никогда не думал, что мой оболтус так удачно женится.

— Сказать честно, я тоже не ожидал, — согласился Андрей. — Я вообще не помню, чтобы до Маши я Авика с девушкой видел.

— Пойдемте ко мне, Андрюша, — неожиданно нахмурившись, перевел разговор Григорий Исаевич. — Спальню я детям отдал, а сам в кабинет перебрался. Так что извините за неудобства. Андрюша, у меня для вас есть очень серьезное и очень для вас неожиданное предложение, — как всегда, без предисловий начал Григорий Исаевич. — Вы, конечно, знаете, что в нашем театре не только я ставлю спектакли, иногда мы приглашаем режиссеров со стороны.

— Да. Я знаю, что это делают многие, если не все главные режиссеры.

— Именно. Так вот я хочу пригласить вас поставить у себя спектакль.

— Поставить спектакль?! — воскликнул Андрей. — Да вы что, Григорий Исаевич! Я не театральный режиссер и понятия не имею, как ставить спектакль.

— Неправда. Вы играли у меня на сцене и видели весь процесс. Так что не лукавьте. Но это еще не все. Вы пишете сценарии к своим фильмам. Напишите пьесу для своего спектакля — тему на выбор.

— Вы задались целью поменять мою карьеру, Григорий Исаевич? — расхохотался Андрей.

— Ни в коем случае, Андрюша, — в ответ тоже рассмеялся Эпштейн. — Вы прекрасный кинорежиссер, и у вас большое будущее. Но попробовать я бы вам посоветовал. Зная вашу натуру, я убежден, что и вам это будет очень интересно. Вы, конечно, смотрели старый итальянский фильм «Ромео и Джульетта»?

— Франко Дзеффирелли? Конечно.

— Так вот, Дзеффирелли не только снимал кино и писал сценарии, но также ставил спектакли и был очень известным постановщиком опер. А Марк Захаров? Прекрасный театральный режиссер, который снимал великолепные фильмы.

— Григорий Исаевич, ну как вы можете меня сравнивать с Дзеффирелли или с Захаровым.

— Что вы, Андрюша, я не сравниваю. Просто мне хочется, чтобы вы пробовали себя, занимались поисками. Ведь я к вам как к сыну отношусь. Я так мечтал, что Авик пойдет по моим стопам, но… Ладно, не хочу говорить на больную тему. Так что вы скажете насчет пьесы и постановки?

— Мне очень льстит ваше предложение, и оно меня даже заинтересовало. Но не сейчас. Сейчас я обдумываю новый сценарий и скоро засяду за письменный стол. Вот закончу этот фильм, а там мы с вами и поговорим.

— Ну что ж, мой дорогой, понимаю и неволить не стану. Но знайте, место за режиссерским столиком вас ждет.

— Еще раз спасибо. Но как же ваши принципы — никакого кумовства? Сначала моя жена, теперь я.

— Ну, за вашу жену просил Авик. Как я могу отказать сыну, — опять нахмурившись, ответил Эпштейн.

— Серьезно? Мне Тамара об этом не говорила, — сказал Андрей и, улыбнувшись, добавил: — Ну, мы же с десятого класса не разлей вода.

— Я знаю, — продолжая хмуриться, буркнул Эпштейн и уже в который раз перевел тему. — Вы сказали, что обдумываете новый сценарий. О чем он, если это не секрет?

— Какие у меня могут быть от вас секреты, — улыбнулся Андрей и рассказал историю, которая произошла в их школе, когда они учились в десятом классе.

— Какой ужас! — воскликнул Эпштейн, когда Андрей закончил свой рассказ. — Что за несчастная судьба у этой девушки.

— Да, — кивнул Андрей. — Но не кажется ли вам, что, посмотрев такой фильм, зритель скажет, что в жизни такого быть не может. Меня ведь часто упрекают, что мои фильмы надуманы, что они чересчур мрачные, что жизнь в нашей необъятной стране намного лучше, легче, счастливее. Меня и в русофобии обвиняют.

— Не расстраивайтесь, Андрюша. Это удел больших мастеров.

— Я же говорил, я к ним не отношусь, Григорий Исаевич, — усмехнулся Андрей.

— Пока, может быть, и нет, но вы станете им скорее, чем думаете.

— Чай готов, — заглянув в комнату, махнула им рукой Маша.

При виде ее лицо Григория Исаевича сразу разгладилось, он встал с кресла, подошел к Маше, поцеловал ей руку, с нежностью погладил по щеке и с гордостью посмотрел на Андрея.

— Пойдемте, мой дорогой. Уверяю вас, вкуснее печений, чем у моей дочери, вы никогда не пробовали.

Они пошли в маленькую, но очень уютную кухоньку, где был накрыт стол.

История, скорее даже трагедия, которую Андрей рассказал Эпштейну и которая произошла в их школе, очень долго будоражила всех: и учителей, и школьников, и их родителей, и жителей двух огромных домов, между которыми эта школа находилась[1].

В параллельном с их классом 10-м «Б» учился высокий, очень красивый, даже немного слащавый мальчик, в которого были влюблены девочки всех десятых классов, кроме Тамары, которая не любила слащавые лица и была влюблена в Андрея. Мальчика звали Слава Яковлев, и он на все эти влюбленности совершенно не обращал внимания. В принципе он вообще на девочек не обращал внимания, но в то время это никого не наводило на мысли, которые в наше время стали обыденными. Дружил этот примерный мальчик с Витькой Трепловым, который очень соответствовал своей фамилии и, кроме того что не закрывал свой рот, был еще весь какой-то скользкий и неприятный, к тому же успел отсидеть год в детской колонии. Что связывало этих двоих абсолютно разных мальчишек, было никому не понятно, кроме их самих, — в жизни антиподы часто сходятся, вот сдружились и эти двое. И, что интересно, ведущим у них был Треплов, а Слава ему молча во всем повиновался. Классом ниже, в 9-м «А», училась Лариса Белова, которая, несмотря на легкую полноту, была самой красивой девочкой если не школы — здесь, несомненно, первенство было у Тамары, — то 9-м «А» класса. В Славу, как и все ее одноклассницы, Лариса, естественно, тоже была влюблена. Так образовался замысловатый треугольник: Лариса Белова была влюблена в Славу Яковлева, в Ларису, в свою очередь, был без памяти, по-взрослому влюблен скользкий болтун Треплов, Яковлева же любовь вообще не затронула. В самой школе свои чувства Треплов никак не проявлял, хотя о его влюбленности все знали — в школе по определению секреты никогда не остаются секретами. О влюбленности Беловой в Яковлева догадываться было не надо. И только Слава Яковлев оставался для всех загадкой.

После занятий, когда Лариса шла домой, за ней тенью следовали Треплов и Слава Яковлев. На Треплова Лариса не обращала внимания, а вот присутствие Яковлева она с волнением и радостью ощущала всеми своими клеточками и безнадежно надеялась, что этот болтливый дурак Треплов куда-нибудь отвалит и Славик подойдет к ней. Но это не происходило, и, подойдя к своей парадной, Лариса, не оборачиваясь, прощально помахивала рукой, надеясь, что Славик понимает — это прощание адресовано только ему. Лариса жила в одном из больших домов, находящихся рядом со школой, Слава с Трепло-вым — в другом.

Лариса жила на третьем этаже, и каждое утро они ожидали ее на лестничной площадке, одним этажом ниже. Помахивая портфелем, Лариса пробегала мимо них и, глядя прямо на Яковлева, говорила ему: «Привет!» — не удостоив Треплова даже взглядом. Однажды, ожидая Ларису, они стояли около шахты лифта, к которой вплотную примыкала лестничная площадка. В сетке шахты была большая дыра, в которую они по очереди просовывали головы и плевали вниз, стараясь попасть в какую-то банку, лежащую на дне шахты. Была Славина очередь. Он так увлекся, что не услышал звука спускающегося противовеса, как и не успел почувствовать сокрушительного его удара. В это время этажом выше открылась, затем захлопнулась дверь, и по лестнице застучали Ларисины каблучки. Когда она спустилась на один проем ниже, она увидела тело Славы в огромной лужи крови и без головы. Около него стоял скованный от ужаса Треплов. Лариса моментально потеряла сознание.

Три дня Лариса провела в больнице и еще неделю дома. Когда она вернулась в школу, побледневшая, осунувшаяся, несколько подруг закрыли ее стеной от озлобленных одноклассниц, обвинявших ее в гибели их кумира. Витька Треплов как ни в чем не бывало опять приклеился к Ларисе, но уже в одиночку. Лариса сначала пыталась отвязаться от него, даже пожаловалась классной руководительнице, но это не помогло, и она махнула рукой. Но беды ее на этом не закончились.

Учась в текстильном институте, Лариса познакомилась с Сережей, курсантом высшего военного инженерного училища. Он учился на третьем курсе, и после окончания училища они с Ларисой собирались пожениться. Однажды, очень холодной зимой, стоявший в карауле курсант, не отличающийся дисциплиной, каким-то образом прихватил с собой бутылку водки для согрева. Когда бутылка была опустошена, а сам курсант уже еле держался на ногах, он увидел двоих курсантов, проходивших по территории училища. Среди них был его давний враг, который отбил у него девушку. Часовой, недолго думая, поднял автомат и прошил этих двоих очередью. Вторым курсантом оказался Ларисин жених. Лариса опять попала в больницу. Заканчивая институт, Лариса познакомилась с молодым инженером на фабрике, где она проходила практику. Молодой инженер чем-то напоминал погибшего Славу Яковлева, и Лариса в него, конечно, влюбилась. Инженер, которого звали очень красивым и очень мужским именем Филипп, эту Ларисину влюбленность почувствовал и стал за ней ухаживать. Филипп признался Ларисе, что он женат, но жена его бросила, ушла к его другу и он подал с ней на развод. Как только они разведутся, он сразу женится на Ларисе, если она, конечно, будет согласна. Лариса, конечно, согласилась и стала ждать. Ждала она совсем не долго. На одну из их встреч Филипп пришел с опущенной головой и сказал, что жена вернулась к нему, потому что она беременна его ребенком. И теперь он не может с ней развестись. Никак не может — он же порядочный человек. Лариса сказала: «Конечно» — и тут же вышла замуж за Витьку Треплова, который все эти годы не переставал вокруг нее крутиться. К этому времени он окончил милицейское училище. Так, после всех ударов судьбы, хорошо образованная красавица Лариса Белова стала женой недалекого и очень болтливого младшего лейтенанта милиции Витьки Треплова.

Почему судьба так жестоко распорядилась с этой мягкой, умной и красивой девочкой, одному Б-у известно.

Перед тем как приступить к работе над сценарием «Незаурядной истории», как условно назвал его Андрей, он долго раздумывал, как ему в фильме поступить со сценой трагической гибели Славы Яковлева. Хотя в одном из двух его предыдущих фильмов была сцена убийства, он со своим ставшим уже постоянным оператором Борисом Левитиным никогда не делали акцент на кровавых сценах. Сейчас же нужно было показать и удар противовеса лифта по голове Яковлева, и его обезглавленное тело в огромной луже крови. Андрей встретился с оператором, и они долго обсуждали, зарисовывали будущие кадры около лифта. В итоге остановились на следующей раскадровке: Витька и Слава стоят на лестничной площадке, к которой примыкает сетчатая шахта лифта; в сетке довольно большая дыра; Слава подходит вплотную к шахте, просовывает в дыру голову, смотрит вниз шахты, слышится звук начинающей свое движение кабины лифта; следующий кадр (камера установлена с противоположной стороны от Славы) — по шахте медленно ползет противовес; следующий кадр — противовес проходит перед камерой; раздается дикий крик Треплова; когда противовес уходит из кадра, через решетку видна оцепеневшая фигура Треплова, смотрящего вниз с искаженным от ужаса лицом; следующий кадр — открывается дверь квартиры, на площадку выходит Лариса, закрывает за собой дверь, направляется в сторону лестницы, подходит к ступенькам на нижнюю площадку и падает в обморок.

Когда Тамара узнала, что Андрей собирается снимать фильм об их школьных днях, вернее, об истории Яковлева и Беловой, она попросила мужа включить их счастливую любовь как контраст к любви трагической.

— Нет, Томка, никаких контрастов — я так сценарии не строю.

— Ну хоть девочек наших в каком-нибудь школьном эпизоде сними.

— Хорошо, — согласился Андрей, — Наташку сниму. Я и так уже давно собираюсь. Она явно тянется к кино.

— А Лизоньку? — Тамара просительно посмотрела на Андрея.

— А Лизоньке всего пять лет, — рассмеялся Андрей.

После того как сцена гибели Славы была решена с оператором, Андрей приступил к работе над синопсисом.

Заканчивался второй год обучения Алены в театральном институте — второй год нескончаемого счастья, которого она не то что не ожидала, но даже мимолетной мысли, связывающей ее с театром, у нее никогда не возникало. Но главное было в том, что впереди ее ожидала вся жизнь, наполненная этим счастьем. А началась эта магическая, ошеломляющая, несравнимая ни с чем жизнь с заурядного случая, который привел Алену к такому неожиданному повороту в ее судьбе. Много лет назад бабушка Алены, исполняя предсмертную волю своей дочери, полетела из Америки в Россию знакомить свою внучку, свое золотце с этим мерзавцем, ее отцом, которого иначе как Федькой она не называла. А потом все последовало по жизненной цепочке, у которой свои закономерности. Дверь тогда им открыл какой-то пожилой дядечка, а отца не оказалось. Прошло много лет, и, окончив школу и проигнорировав протесты бабушки, Алена заявила ей, что летит самостоятельно в Питер наконец-то познакомиться со своим отцом, как просила перед смертью ее мама.

Дверь в квартиру отца ей открыл тот же дядечка, который спустя десять лет превратился в актера Земцова, сразившего в своих фильмах ее еще свободное от любви сердце. Вот эта неземная любовь и была единственной причиной ее второго приезда в далекий и чужой Санкт-Петербург. В жизни актер-небожитель выглядел совсем обычным, усталым, пожилым человеком, и ее любовь до гроба моментально заменилась разочарованием. Но буквально через несколько минут жизнь сделала следующий неожиданный поворот: Земцов, а за ним Григорий Исаевич Эпштейн подхватили ее судьбу и перенесли на самое волнующее место на земле — в театр.

Но, прежде чем попасть в этот ни на что не похожий мир театра, надо было сдать вступительные экзамены. Общеобразовательные предметы Алену не волновали: ее мама, хорошо зарабатывая, не жалела денег на русское образование своей дочери, родившейся в Америке. Русским языком и литературой с Аленой занималась прекрасная преподавательница, известный в России пушкинист Надя Брагинская. Но при мысли о творческом экзамене Алене делалось дурно. Одно дело — сыграть этюд для Земцова или прочитать стихотворение Лермонтова Эпштейну, но выступать перед приемной комиссией!

Григорий Исаевич, который во всем помогал Алене с момента ее прилета в Питер, как мог, успокаивал ее.

— Для чтения ни в коем случае не бери басню, что делает большинство абитуриентов. Приготовь на свое усмотрение маленький рассказик, лучше юмористический, какое-нибудь стихотворение, и, если твое чтение произведет хорошее впечатление, тебя попросят что-нибудь спеть и, может быть, даже станцевать. Было бы хорошо совместить пение с танцем. Ну и главное, — лицо у Григория Исаевича стало очень серьезным, даже суровым, — за столом приемной комиссии, кроме меня, для тебя никто не должен существовать. Исполнять будешь только для меня.

Алена с готовностью кивнула головой.

— На этом, Алена, наши с тобой разговоры о творческом экзамене заканчиваются. Сейчас ты для меня только абитуриентка. Одна из сотен.

Алена опять кивнула головой.

— И еще я хочу тебе сказать, только ты не обижайся. Для актрисы или актера не последнюю роль играет звучность фамилии, — Эпштейн немного замялся, потом продолжил: — Шапиро под категорию звучных фамилий не очень подходит, как и моя — Эпштейн. Мне знаешь сколько пришлось с ней намучиться! А какая фамилия у твоей матери?

— Григорий Исаевич, так Шапиро и есть фамилия моей мамы.

— А фамилия отца?

— У меня нет отца, — твердо ответила Алена.

— Детка, у всех есть отец.

— А у меня нет. У человека, от которого моя мама забеременела, фамилия Кузнецов. Но он мерзавец и антисемит. Он посоветовал моей маме поехать рожать в Израиль. Когда я была маленькая и ни в чем не разбиралась, мама мне внушила, что я должна уважать и даже любить его. Потому что она его очень любила. Но когда мама умерла, а я повзрослела и стала понимать, что к чему, я этого человека возненавидела и своим отцом не считаю. Так что моя фамилия Шапиро и всегда будет Шапиро.

— Извини, Алена. Забудь, что я говорил, и готовься к экзаменам. И если то, что ты покажешь на экзамене, мне понравится, считай себя принятой. В конце концов, я набираю себе курс и принимаю тех, кто мне понравился.

Алена долго перебирала, что же ей прочесть на конкурсе, и остановилась на коротеньком рассказе Зощенко «Искушение». Выбрав этот рассказ, она поставила себя перед невероятно трудной, почти невыполнимой для нее проблемой: героиня этого рассказика была столетняя старуха. «Ну и пусть! — упрямо подумала она и даже махнула головой. — Если я собираюсь стать актрисой, значит, должно получиться». Со стихотворением было намного проще. Алена очень любила Марину Цветаеву и, просматривая в Интернете ее стихи, решила, что прочтет «Мне нравится, что вы больны не мной». Хотя, выбрав именно это стихотворение, она опять бросала вызов приемной комиссии. «Мне нравится, что вы больны не мной» было известно всей стране по фильму «С легким паром!», в котором песню на это стихотворение исполняла несравненная Алла Пугачева. Что касается пения и танца, она решила совместить их, исполнив песню канадского певца Леонарда Коэна «Танцуй со мной до окончания любви» (Leonard Cohen «Dance Me to the End of Love»), причем исполнить ее на английском.

Время до заветного дня тянулось медленно; Алена подгоняла его и вместе с тем смертельно этого дня боялась. Но вот наконец он наступил. День, когда решалась ее судьба… Надев короткую, выше колен, юбку, как требовалось для просмотра, и блузку с открытым воротом, она посмотрелась в зеркало. Все, что сейчас с ней происходит, началось чуть более полугода назад, когда Земцов с восхищением отозвался о ее внешности. Лицом Алена очень походила на свою маму: медного цвета волосы были рассыпаны по плечам крупными волнами, под высоким лбом сверкали огромные карие глаза, с небольшой горбинкой нос дополнял ее библейскую внешность. А вот рост и стройная фигура у нее были от ее биологического отца, потому что ее мама и бабушка были низенькие и полноватые. Алена знала, что она красивая, но относилась к своей красоте с безразличием, и даже наоборот, она доставляла ей много неудобств — ей постоянно приходилось отбиваться от попыток уличных знакомств. Оторвавшись от зеркала, она про себя сказала: «С Б-м!» — и вышла из квартиры. Жила она в центре города, в двух шагах от института, в небольшой, но хорошо обставленной двухкомнатной квартире. Рент ее квартиры в Хобокене был достаточен, чтобы она могла жить в Питере комфортно, не считая денег.

Около двери в комнату, где проходил экзамен, скопились абитуриенты. Они преувеличенно громко переговаривались, смеялись, прикрывая этим принужденным весельем свою нервозность, граничащую со страхом. Алена представила себе, что, если там, за дверью, не находился бы Эпштейн, она чувствовала бы себя точно так же, как и все эти ребята. Когда дверь открывалась и из нее выходил очередной прошедший экзамен абитуриент, на него сразу набрасывались: ну как?! Большинство, горестно отмахнувшись, сразу уходило; счастливчики, которых пригласили на следующий тур, не могли поверить в свое счастье и радостно делились тем, что происходило за заветными дверями.

Наконец, из открывшейся двери вышла член приемной комиссии и громко произнесла: «Шапиро Алена». Алена глубоко выдохнула и вошла в аудиторию.

За длинным столом с бесстрастными лицами сидела приемная комиссия, и лишь сидевший сбоку Эпштейн дружелюбно смотрел нее.

«Все как я себе и представляла», — подумала Алена и громко назвала свое имя. Женщина, сидевшая в центре стола, спросила Алену:

— Что будете читать?

— Зощенко.

— Пожалуйста, начинайте, — безразличным голосом сказала женщина и откинулась на стуле.

И Алена, как ее учил Григорий Исаевич, начала читать, а скорее, обыгрывать свой рассказик только для него, забыв про остальную комиссию…

Когда Алена позвонила бабушке сообщить, что ее приняли в театральный институт, та сразу запричитала.

— Аленушка, солнце мое! Ну зачем тебе все это? Возвращайся домой, в нормальную страну. Поступишь в нормальный университет. Станешь адвокатом и будешь счастлива.

— Бабушка, я уже счастлива! Я никогда не была так счастлива. Я буду актрисой театра. Представляешь?! — Алену словно прорвало. — Помнишь того дяденьку, который нас тогда встретил в квартире отца в Питере? Земцов. Он известный кинорежиссер. Так он мне сказал, что я очень талантлива. И Эпштейн тоже говорит, что я рождена для театра. И он будет моим преподавателем в институте. Это моя судьба, бабуля!

— Ну, если твоя судьба, — бабушка с трудом сдерживала слезы. — Если этот Эпштейн говорит. Ну, тогда я все здесь брошу и приеду к тебе. Тебя же надо кормить. Твоя мать тебя учила Пушкину, а как яичницу приготовить, так сразу бабушка.

— Бабуля, даже не думай. Никуда ты не приедешь. Ты лучше скажи, как там все? Как Бориска?

— Замуж меня зовет этот Бориска.

— Вот и прекрасно. Я на зимние каникулы обязательно прилечу. Я так по всем соскучилась!

Отключив телефон, Алена расплакалась. То ли от страха, что ее ждет, то ли от тоски по всему тому, что она оставила дома, в Америке. То ли от наступающего счастья.

Алена познакомилась с Лилей Соболевой еще на приемных экзаменах по литературе. Они сидели рядом, и общительная и очень разговорчивая Лиля сразу представилась и сразу же пожаловалась на свою внешность, особенно в сравнении, как она сказала, с неотразимой красотой Алены. Но тут же с гордостью заявила, что она похожа на свою маму, которая играет в Театре Ленсовета главные характерные роли. И вообще, у нее вся семья актерская, и даже бабушка и дедушка были актерами, и прабабушка и прадедушка тоже были актерами, и играли в Александринском театре, и видели самого императора. Пока Лиля рассказывала, в аудиторию вошла преподавательница русского языка и представилась. Как зовут преподавательницу — высокую, стройную и очень красивую женщину, — Алена тогда не расслышала. В следующий раз она увидела ее уже на первой лекции по литературе. Когда преподавательница представилась: Земцова Тамара Федоровна, кто-то из аудитории спросил, не родственница ли она кинорежиссеру Земцову?

— Жена, — пытаясь звучать безучастно, ответила преподавательница, но лицо ее при этом засветилось от удовольствия.

Алена, разглядывая учительницу, удивлялась, что ничего, кроме любопытства, она к ней не испытывает, хотя сразу поняла, что Тамара Федоровна Земцова ее единокровная сестра. Когда она оба раза — первый раз с бабушкой, второй уже самостоятельно — приходила на квартиру к своему так называемому отцу, — оба раза дверь открывал Земцов. Значит, он был женат на Федькиной дочери, то есть на ее единокровной сестре, преподавательнице русского Тамаре Федоровне Земцовой. Лиле она про преподавательницу ничего не рассказала, решив, что та заест ее вопросами.

Как-то еще на первом курсе, проходя по коридору института с Лилей, Алена увидела Тамару Федоровну — про себя она продолжала называть ее по имени отчеству, — оживленно беседующую с Земцовым, Григорием Исаевичем Эпштейном и еще с каким-то красивым мужчиной, очень похожим на Эпштейна. Увидев ее, Григорий Исаевич приостановил беседу и помахал ей рукой, призывая подойти к ним.

— Ты иди. Встретимся в аудитории, — сказала она Лиле и подошла к группе во главе с Эпштейном.

— Здравствуйте, Алена, — улыбаясь ей, сказал Эпштейн и обратился к Земцову, — Андрюша, помните эту очаровательную девушку, которая с вашей легкой руки станет замечательной актрисой?

— Да ну, Григорий Исаевич, — покраснела Алена, не отрывая глаз от Земцова.

От Тамары не ускользнул этот красноречивый взгляд, и она, с любопытством посмотрев на мужа, стала с интересом рассматривать Алену.

— Нет, Григорий Исаевич, я здесь ни при чем. Просто девочка очень талантлива, — дружелюбно сказал Андрей.

Эта его «девочка» слегка резанула Алену, но тон, каким это было сказано, сразу все сгладил, и она благодарно посмотрела на Андрея.

— Это — мой сын Авик, — представил сына Эпштейн.

— Он очень похож на вас, Григорий Исаевич, — пожала протянутую Авиком руку Алена.

— Не так, как бы мне этого хотелось, — сказал Эпштейн.

— Пап, не позорься. Мы бог знает когда закончили школу, а ты все о том же, — недовольно буркнул Авик.

— Что поделаешь, сынок. Старость.

— Вот эта троица, Алена, — Эпштейн показал на Земцова с женой и своего сына, — еще со школьной скамьи не разлей вода.

— Это классно. А я всех своих друзей оставила там, дома, — грустно улыбнулась Алена.

— Теперь ваш дом здесь, — сказал Земцов и поощряюще улыбнулся.

— Я знаю, — ответила Алена. — Извините, но мне пора. На лекцию опаздываю. До свидания, — сказала она всем и заторопилась по коридору.

— Ты знакома с Земцовым? — спросила ее Лиля, когда Алена подсела к ней.

— Да. Очень давно. Он был первым, кто сказал, что мне надо учиться в театральном. И знаешь, я была в него тогда так влюблена. Без памяти.

— Ты что, совсем чокнулась?! Он же старик! — возмутилась Лиля.

— Дурочка ты, Лилька. Ему 36 лет, и он настоящий мужик. Но у него, как видишь, красавица жена, а я для него, как он сам сказал, просто девчонка. Но если я когда-нибудь выйду замуж, то только за такого, как он.

Буквально через несколько дней после этой встречи в коридоре Алена, подходя к институту, издали увидела, как ко входу подъехал красный «фольксваген» и из него вышли сын Эпштейна — Алена забыла, как его зовут, — и Тамара Федоровна Земцова. Они, оглянувшись по сторонам, поцеловались, как показалось Алене, совсем не дружеским поцелуем, и Тамара пошла ко входу. У двери она обернулась, помахала сыну Эпштейна рукой и скрылась за дверью. Сын Эпштейна сел в машину и уехал. И тут впервые Алена почувствовала ненависть к своей единокровной сестре. Ненависть за мать, которой испоганил жизнь этот ярый антисемит и сволочь Федор Кузнецов — отец Тамары; за Андрея Земцова, такого необыкновенного человека, которому эта дрянь явно изменяет. И с кем! С их лучшим школьным другом. И этот школьный друг тоже хорошая сволочь, хотя и сын Григория Исаевича.

Еще один раз на первом курсе Алене удалось увидеть Земцова в институте. Училка — так она, по-школьному, теперь называла свою сводную сестру, — стояла, прислонившись к стене, между рук возвышающегося над ней Земцова, который что-то шептал ей на ухо. Училка в ответ заливалась, как Алене казалось, совсем не искренним смехом.

На летние каникулы Алена полетела домой, в штат Нью-Джерси, США. Алена, хоть и влюбилась в Санкт-Петербург, в который нельзя было не влюбиться, все же своим домом продолжала считать Америку.

12. Первая травля

Когда Андрей только приступил к работе над «Незаурядной историей», неожиданно позвонил Эпштейн и пригласил их с Тамарой на свою премьеру по пьесе Василия Сигарева «Пластилин». Как бы ни хотелось Андрею не идти, отказаться от приглашения Григория Исаевича он не мог и поэтому решил хотя бы как можно больше поработать до самого выхода из дома. Тамара знала, что, когда Андрюша пишет сценарий, мешать ему лучше не надо, но на этот раз, собираясь в театр, это правило проигнорировала. Занимаясь в спальне своим макияжем, она, оставив дверь в кабинет мужа нараспашку открытой, подробно рассказывала ему институтские новости; затем долго перебирала свои выходные платья, отрывая его от работы каждую минуту с одним и тем же вопросом: «Ну как?» — на который Андрей, иногда даже не взглянув, отвечал: «Отлично». Наконец, он понял, что работать бесполезно, по распоряжению Тамары надел ее любимый черный джинсовый пиджак, спустился во двор, сел на стоящую рядом с домом скамейку, закурил и стал рассматривать прохожих.

В театре они сначала зашли в кабинет главрежа поздороваться с Григорием Исаевичем. Эпштейн широко заулыбался, увидев Андрея, поцеловал руку Тамаре и, извинившись, что не может уделить им внимание, попросил зайти в кассу, где он им оставил две контрамарки. «Авик уже ждет вас внутри», — добавил он, провожая их к двери.

— Посмотри, кто там, — когда они вошли в фойе, сказала Тамара, кивая головой на стоявших около окна Плуганова с Ксенией. Рядом с ними никого не было, но отдельные зрители, проходя мимо них, приветственно кивали Плуга-нову: тот важно, слегка склонив голову, кивал им в ответ.

— Пойдем сразу в зал, — сказал Тамаре Андрей.

— Ты его что, боишься? — усмехнулась Тамара. — Но уже поздно. Его жена нас заметила.

Андрей посмотрел на Ксению. С той встречи в гостинице они больше не виделись. Как-то Андрей позвонил ей, но она в это время была в Москве, потом однажды она позвонила ему, но он был занят чем-то не терпящим отлагательств. Увидев ее сейчас, он вспомнил их последнюю встречу: ее необыкновенное тело; ее страсть, с которой она ему отдавалась; ее нежность, когда он откинулся от нее; ее искреннее желание ему помочь, когда он спросил ее совета о финансировании своего фильма. Ксения что-то сказала Плуганову, он в ответ кивнул головой, и она, улыбаясь, помахала им рукой, приглашая присоединиться к ним. Андрей с Тамарой подошли, Плуганов коротко с ними поздоровался и тут же своим тонким голоском заговорил:

— Я слышал, господин Земцов, вы новый сценарий пишете?

Андрей удивленно взглянул на Тамару, та пожала плечами.

— Пишу, но странно, как вы об этом узнали, — улыбаясь ответил Андрей.

— Я всегда знаю все, что мне интересно знать, — изобразил некое подобие улыбки Плуганов и добавил: — Или необходимо. В данном случае и то и другое. Я смотрел два ваших фильма. Не скажу, что мне они очень понравились, но не во мне дело. Они явно понравились зрителю. А это уже бизнес. Как я понимаю, часть стоимости фильма вам оплачивает федеральное правительство?

— В том случае, если им понравится сценарий.

— Ну, дадите сначала почитать мне, и, если мне понравится, не сомневайтесь — им тоже понравится. А остальная часть требует финансирования?

Андрей кивнул головой.

— Вот вам моя карточка, когда закончите сценарий, дадите мне почитать. И еще раз — если мне понравится, о дальнейшем можете не беспокоиться.

— Благодарю вас… — Андрей, взяв карточку, замешкался, забыв его отчество, но, так и не вспомнив, продолжил: — Но у меня уже есть финансовая поддержка.

— Этот немец? Кляйн?

— Да, Август. Мы с ним уже сработались.

— А не кажется вам, что когда есть возможность, то лучше обратиться к своим, русским финансистам, а не идти на поклон к разным немцам.

— Нет, не кажется. Август — прекрасный человек и мой друг.

— Ах вот как! Ну-ну, — мышцы на лице Плуганова натянулись, отчего его заячья губа посинела, лицо словно превратилось в маску, а его глазки, и без того маленькие, еще больше сузились и потемнели от злости. Он холодно кивнул Андрею с Тамарой, потом, увидев, что Андрей еще держит его визитку в руках, бесцеремонно забрал ее и, взяв жену за локоть, повел ее в зрительный зал. Наблюдая во время разговора с Плугановым за Ксенией, Андрей видел, как ее лицо темнеет, а глаза словно предостерегают его не зарываться. Андрей и не собирался конфликтовать с Плугановым, но и угодничать перед кем бы то ни было, а тем более перед ним, он не собирался.

Когда Андрей пошел на «Ленфильм» показывать синопсис, редактор, который всегда был к нему доброжелателен, на этот раз с растерянным лицом извинился и сказал, что ничем помочь не может — был звонок сверху, его предупредили о приходе Андрея и запретили брать синопсис. Тогда Андрей решил обратиться в Министерство культуры, для чего ему пришлось лететь в Москву. Секретарша в министерстве приняла синопсис и, вернувшись из кабинета начальника, попросила Андрея вернуться за ответом через три дня. Когда Андрей наконец оказался в кабинете работника министерства, при одном взгляде на этого чинушу стало ясно, что поездка в Москву была лишь напрасной тратой денег и времени. Пожилой дядя явно советской закалки смотрел на него с нескрываемой неприязнью.

— Андрей Николаевич, что же это у вас все фильмы такие мрачные? — спросил он, перелистывая синопсис и не поднимая на Андрея глаз. — Сплошная кровь. Если вам самому еще не надоело, то нашего зрителя уже тошнит, — продолжал чиновник. — У нас что, в стране не происходит ничего положительного?

— Почему нет? Конечно, происходит. Вот наш с вами разговор, например, — стараясь подавить накатывающуюся ярость, сквозь зубы процедил Андрей.

— Короче, сценарий в таком виде мы утверждать не будем. Приносите новый синопсис. И без всяких ненужных драк, убийств, — сказал редактор, протягивая ему рукопись.

— У меня в сценарии нет никаких драк. Вы же синопсис даже не читали.

Чиновник побагровел и, не сказав ни слова, швырнул папку с синопсисом на стол. Андрей взял папку и вышел из кабинета, хлопнув за собой дверью.

Вернувшись в Питер, Андрей решил отнести синопсис на телевидение. Это было последнее место, где можно было снять его фильм. В конце концов, в советские времена многим известным режиссерам приходилось снимать фильмы на телевидении, где требования властей не были такими жесткими. Но на телевидении отношение к нему и к его синопсису ничем не отличалось от всех предыдущих. Может быть, только разговаривали любезнее. Впервые в своей профессиональной карьере Андрей был загнан в угол и чувствовал себя в состоянии изгоя. И загнал его в это состояние Плуганов. Еще тогда, когда его приятель, редактор на «Ленфильме», с виноватым лицом сказал ему, что о новом сценарии Андрея поступило распоряжение сверху, первое, что подумал Андрей, — это дело рук этой гниды Плуганова. И с каждым новым отказом мысль об участии в его травли Плуганова перерастала в уверенность.

Когда все пути ему были перекрыты, у Андрея оставался единственный выход — договариваться с Августом на полное финансирование будущего фильма, хотя он прекрасно понимал, что в этом случае Плуганов объявит ему настоящую войну, потому как «Незаурядная история» станет фильмом германского производства. Но другого выхода он не видел.

Наконец-то Андрею повезло: когда он позвонил Августу, тот оказался в Питере. Они встретились в ресторане «Кэт», где, как считал Август, была самая вкусная солянка в Питере и совершенно необыкновенные чебуреки.

Как Андрей и думал, Август согласился финансировать картину на условиях, которые Андрей и ожидал: фильм будет считаться производством Германии.

Когда все препятствия были устранены, Андрей принялся превращать свой конспект «Незаурядной истории» в сценарий.

В конце лета 2009 года Андрей уже проводил кинопробы «Незаурядной истории». Впервые он решил не сниматься в собственном фильме. Он довольно быстро определился с актером на роль Славы — это была проходящая роль, почти без текста; дольше заняли поиски на роль Витьки Треплова — по сути, наряду с Ларисой, это была главная роль, а вот с актрисой на роль самой Ларисы Андрей никак не мог определиться. Второй режиссер Кочевников показал ему уже огромное количество фотографий молодых актрис, студенток последних курсов ВГИКа, но Андрей отклонил их все. Главная героиня долго висела в воздухе, второй режиссер уже начинал нервничать — это была их третья совместная картина, и Кочевников не мог припомнить, чтобы Андрей был таким придирчивым в выборе актеров. Но все поиски закончились, как это часто бывает, совершенно случайно и непредсказуемо. Андрей пришел в институт, чтобы встретиться с Тамарой, которая заставила его идти вместе с ней на день рождения Светика, ее подруги еще по работе в школе. По коридору навстречу ему шла Алена. Узнал он ее сразу, и по мере ее приближения в голове появилась мысль: вот она, моя Лариса. Когда они поравнялись, он уже был уверен, что нашел свою Ларису.

— Здравствуйте, Алена.

— Здравствуйте, Андрей Николаевич, — ответила Алена, с удивлением глядя на счастливо улыбающегося Андрея.

— Послушайте, Алена. Я ищу актрису на главную роль в своем фильме. Хотите попробовать?

— Я?! На главную? Что вы, Андрей Николаевич. Я же только начала третий курс.

— Ну и что. Я помню, как несколько лет назад вы прекрасно показали мне этюд. За это время вы чему-то еще подучились. Не так ли? Я убежден, у вас получится. Кстати, я буду играть вашего отца, — этот аргумент только сейчас пришел ему в голову, сниматься в этом фильме он не собирался, — может, это убедит вас согласиться.

— Может быть, — рассмеялась Алена.

— Значит, договоримся так. Завтра я принесу вам сценарий. Вы прочтете, а потом мы с вами обсудим.

— Хорошо, — согласилась Алена и неожиданно широко улыбнулась.

Алена продолжила свой путь по коридору, а Андрей, глядя ей вслед, облегченно думал, что наконец-то можно будет приступить к съемкам. То, что Алена пройдет пробу, он не сомневался.

Через несколько дней Андрей ждал Алену в институтском коридоре. Когда она с группой студентов выходила из аудитории, Андрей помахал ей, подзывая к себе.

— Ну как сценарий? — спросил Андрей.

— Сценарий классный. Я не могла оторваться. И плакала потом. Андрей Николаевич, спасибо вам огромное за доверие, но я боюсь. Лариса у вас начинает беззаботной школьницей, а к концу фильма становится повидавшей столько ужасов женщиной. Мне такую роль не потянуть. Вы только потратите время.

— Убеждать я вас, Алена, не буду. Сделаем пробу и посмотрим, потянете вы или нет. Возьмем сцену, где Лариса узнает о гибели ее жениха-курсанта. К этому времени она уже многое пережила и сейчас принимает следующий удар. Сцена очень эмоциональная и, пожалуй, одна из самых трудных.

Проба, как и ожидал Андрей, прошла прекрасно. После пробы он, обнимая Алену, крепко прижал ее к себе и, обдавая горячим дыханием, шепнул ей на ухо: «Молодец!» Алена, оказавшись в его сильных объятьях, вдруг почувствовала, как у нее сразу подкосились ноги, а в голове пронеслась звонкая мысль: «Как же хорошо! Стояла бы так и стояла!» Дома, свернувшись привычным калачиком в своей постели, Алена вспоминала не прошедшую пробу, а реакцию Андрея на пробу и ее собственную реакцию на его объятье. Счастливо улыбаясь в темноту, она одними губами шептала: «Я люблю его. По-настоящему люблю. И всегда любила. Всегда!»

Реакция Плуганова на отказ Земцова от его денег на финансирование своего фильма не заставила себя долго ждать — еще не прозвучала на съемочной площадке последняя команда Андрея «Стоп, снято», как в журнале «Зеркало» уже появилась разгромная статья под заголовком «Немецкий прихвостень», обличающая кинорежиссера Андрея Земцова, снявшего фильм в Германии на немецкие деньги. В статье вскрывалось преклонение Андрея перед Западом вообще и перед Германией в частности. Смысл статьи сводился к следующему: отказавшись от денег русского бизнеса, фильм о русской школе был снят продажным Земцовым на деньги немецкого предпринимателя Августа, прадед которого служил надсмотрщиком в фашистском лагере во время Великой Отечественной войны. Было даже перепечатано письмо в редакцию журнала от молодой сельской жительницы, чей прадед был замучен в лагере прадедом этого самого Августа, кинувшего Земцову его тридцать сребреников на производство фильма о страданиях русских девушек в России. Статью тут же подхватили блогеры, а через какое-то время ее каким-то образом перепечатали в немецком журнале «Шпигель». На русскую прессу Августу было ровным счетом наплевать, но весьма солидный, популярный и уважаемый во всем мире «Шпигель» — совсем другое дело, и пришлось бедному Августу печатать в «Шпигеле» опровержение. В нем Август писал, что происходит он из поволжских немцев и его прадед родился в деревне Зоркино, а во время войны был выслан в Казахстан.

Последствия травли первым делом сказались на прокате фильма после окончания его производства. Все основные дистрибьюторы отказались распространять фильм, сделанный Земцовым. Но после атаки Плуганова одна из немногих независимых газет в России «Новая газета» написала восторженную рецензию на фильм и в этом же номере отдельную статью об Августе, ссылаясь на материалы из «Шпигеля». После всех публикаций в «Новой газете» картина осторожно стала появляться в прокате небольшими тиражами на периферии и даже в нескольких окраинных кинотеатрах Москвы и Питера. Вскоре Германия, выпустившая фильм, представила его на конкурс Берлинале — так назывался Берлинский Международный кинофестиваль. Тут уже дистрибьюторы, почуявшие хорошие прибыли, плюнули на давление Плуганова и стали закупать фильм к прокату. Пресса тоже была вынуждена присоединиться к «Новой газете» и ответить если не восторженными, то умеренно положительными отзывами. В конце концов, Плуганов должен был признать свое поражение и до времени затаиться.

Услышав от Андрея, что Германия выдвинула его фильм на участие в Международном Берлинском кинофестивале Берлинале, Тамара взвизгнула и бросилась ему на шею. «Берлин! Это тебе не какой-нибудь там Выборг», — пронеслось у нее в голове.

— Фестиваль длится с 11 по 20 февраля. Август пригласил нас прилететь 18-го, чтобы мы пару дней погуляли по Берлину. Он нам все оплачивает. Тебе надо будет отпроситься всего на два дня. Получится?

— Что значит «получится»? Пусть только посмеют! И не на два дня, а на четыре. Так, на всякий случай.

— Какой еще может быть случай?

— Какой угодно. Это же Европа. От них все можно ожидать.

Андрей засмеялся и, обняв Тамару, поцеловал ее.

Когда Тамара пошла на кафедру отпрашиваться, она была уверена, что ей не откажут, — Андрея на кафедре уважали и были его поклонниками. Ей и не отказали, и теперь дело оставалось за главным — нужно было срочно приодеться. И не лишь бы как. Там будут звезды мирового кино, значит, и туалет у нее должен быть соответствующим. А если еще будут какие-нибудь встречи, не может же она быть в одном и том же. А вдруг Андрюшин фильм победит? Тогда наверняка будет пресс-конференция, банкет. «С ума сойти! Придется Андрюше потратиться», — улыбнувшись подумала она и, как всегда в таких случаях, набрала телефон Светика.

— Только не начинай, — сказала она Андрею свою дежурную фразу, ввалившись домой с таким количеством приобретенных пакетов с одеждой, что Андрей, не выдержав, расхохотался.

Как бы Тамара ни была занята, она уговорила Андрея собраться с друзьями и отметить успех фильма и участие в международном кинофестивале. Андрей возражать не стал, и за несколько дней до вылета они позвали к себе самых близких друзей. Фильм все уже давно посмотрели и единодушно одобрили.

— Андрюша, а почему в титрах написано, что фильм немецкого производства? — спросила Катя, молодая красивая женщина, работающая в фармацевтической компании.

— Потому что денег на картину в России было не выбить, — развел руками Андрей.

— Как так? — удивился ее муж, преподававший математику в школе, где раньше работала Тамара.

— Это долгая история, лучше в нее не вникать, — улыбнулся Андрей.

— Ребята, из вас кто-нибудь бывал в Германии? — Тамара пришла на помощь мужу, уведя разговор от Плуга-нова.

— Германия — класс, — восторженно сказал Сергей Сергеевич, инженер института городского развития, давно разведенный и поэтому в постоянных поисках хозяйки для своего одинокого жилища. — Побывав в Германии, трудно определить, кто был победителем в войне, а кто побежденным. Мне часто приходится разъезжать по нашим регионам. Вам не передать, какая там нищета, убожество. Дороги, наверное, еще со времен царской России, старые избы, лошади с телегами, грязь. Ужас, одним словом.

— Я однажды работал в фильме, который снимался в такой глубинке, — сказал Андрей. — Приехав туда из Питера, я своим глазам не поверил, что такое может быть в наше время, в двадцать первом веке. Такое убожество.

— А вот приедете в Германию, сразу увидите разницу, — продолжил Сергей Сергеевич. — В Берлине не только в центре города мостовые и тротуары с идеальным покрытием, но в отличие от нас вы нигде в городе, даже на самой окраине, не найдете ни ухабов, ни выбоин, заполненных водой после дождя. В Германии не только в городах, но и по всей стране дороги заасфальтированы, там вообще нет такого понятия, как проселочная дорога. А вы бы посмотрели, какие там пригороды! Аккуратные домики, при каждом обязательный участок, всюду зелень, цветы.

— Тебя, Сережа, послушать, так в Германии не жизнь, а какой-то рай, — усмехнулась Тамара.

— По крайне мере, выглядит как рай.

— Мне нравится, когда я на наших улицах вижу машину, как правило иномарку, с наклейкой на стекле «На Берлин» или «Можем повторить». Причем за рулем обязательно какой-нибудь сопляк, а в кабине на зеркале заднего вида у него висит георгиевская ленточка, — с возмущением сказала Карина, директор детского сада.

— К сожалению, мы никак не можем избавиться от ксенофобии и ура-патриотизма, — сказал Андрей.

— В Германии, между прочим, нацистская партия под запретом, а наша коммунистическая, которая принесла своему народу не меньше бед, чем нацисты своему, цветет и пахнет, — опять присоединилась к разговору фармацевт Катя.

— А это-то здесь при чем? — глубоким басом спросил Вениамин Иванович, муж учительницы химии из бывшей Тамариной школы.

— А при том, что наша страна потихонечку скатывается в советские времена. И Сталин уже не убийца, а народный герой, и не мы с Гитлером делили Польшу, а поляки начали Вторую мировую, — ответила Катя.

— Стоп! — прервала ее Тамара. — Вы чего, ребята, рехнулись?! Вы на политзанятие пришли или нас с Андрюшенькой провожать на кинофестиваль? И, кстати, о фильме. Чтобы вы знали, на этот сюжет его надоумила я.

Андрей обескураженно на нее посмотрел.

— И вообще, Андрюшенька еще в школе мне заявил, что я его муза. Правда, Андрюша?

— Правда, — улыбнулся Андрей.

— Тогда у меня есть тост.

Тамара, подняв бокал с вином, преувеличено торжественно произнесла:

— Выпьем за то, чтобы у каждого из нас была своя муза.

И перед тем как выпить, она довольно красноречиво посмотрела на молчавшего весь вечер Авика. На этот взгляд никто, кроме ее близкой подруги Светика, знавшей об их отношениях, не обратил внимания.

В Берлине Август снял им двухкомнатный номер в одном из самых дорогих отелей города «Отель Адлон Кемпинский», где на время кинофестиваля останавливались звезды мирового кино. Тамара отнеслась к роскоши номера так, словно в более дешевых номерах она никогда и не останавливалась. Не утруждая себя осмотром комнат и ванной, она сразу принялась распаковывать чемоданы, с удовлетворением рассматривая каждую вынутую вещь. Сначала она пыталась привлечь внимание Андрея, но, увидев его полное безразличие, махнула на него рукой и обратилась к своему единственному союзнику — зеркалу.

Пообедав в гостиничном ресторане, Тамара настояла, чтобы они зашли в бар, но для этого ей надо было зайти в номер и переодеться.

— Зачем? Чем это платье плохо? — спросил Андрей.

— Потому что для бара у меня есть специальное коктейльное платье.

— Значит, для этого мы идем в бар? Показать твое платье. Логично.

В небольшом баре царил полумрак и тихо играла джазовая музыка. Они сели за столик и заказали два бокала вина.

— Посмотри, — наклонившись к Андрею, Тамара кивнула в сторону стойки бара, — это, кажется, Депардье.

За барной стойкой, с трудом умещаясь на высоком барном стуле, сидел громоздкий мужчина с длинными светлыми волосами.

— Похоже, — ответил Андрей.

Тут мужчина развернулся на стуле лицом к залу, и они увидели, что это действительно был Жерар Депардье. Он стал медленно оглядывать полутемный зал бара и, остановив свой взгляд на Тамаре, долго и пристально рассматривал ее, затем, увидев, что Тамара с восхищением на него смотрит, он, улыбаясь во все лицо, приветственно поднял бокал в ее сторону. Тамара решила, что сейчас потеряет сознание.

— Ты видел, как он на меня смотрит? — прошептала она Андрею. — Сам Депардье! Мне же никто не поверит. Боже мой!

— Не бойся, я подтвержу, — улыбнулся Андрей.

Депардье, глотнув из своего бокала, еще раз улыбнулся Тамаре и опять развернулся лицом к стойке. Тамара от неожиданности растерялась.

— Какой же он все-таки жирный, — придя в себя, с презрением сказала Тамара и вместе со стулом демонстративно повернулась спиной к жирному французу.

— Ну что ты хочешь, Депардье все-таки, — сочувственно сказал Андрей.

Настроение у Тамары испортилось, но ненадолго. Во-первых, она разумно подумала, что не мог же Депардье ее клеить прямо при живом муже, во-вторых, она была единственная женщина в баре, на которую он обратил внимание. А это что-то стоит! Ну и, конечно, все это ерунда перед тем, что предстоит завтра. Красная дорожка и церемония награждения.

На следующий день с утра пошел снег. «Ну, снег — это не дождь, — утешала себя Тамара. — У меня и дубленка приличная. Никто же не будет в вечерних туалетах по такому морозу расхаживать. А там, в зале, все разденутся». К полудню снег прекратился, и Андрей предложил Тамаре пойти погулять по городу. Тамара посмотрела на него как на идиота.

— Ты, Андрюша, думаешь, когда говоришь? Вечером награждение, а я буду по городу расхаживать.

— Прости, милая. Иногда ляпну не подумав. Ну а я пойду погуляю.

Несмотря на недавно выпавший снег, тротуары и мостовые уже были полностью от него очищены. Андрей недоумевал, а куда же подевались сугробы? На улицах, несмотря на погоду, было достаточно много народа. Андрей, разглядывая прохожих, обратил внимание, что немцы разительно отличаются от русских. И дело было не в национальных различиях лиц и даже не в их одежде, хотя русские по-прежнему предпочитали тусклые тона. Лица российских прохожих отличались бессменной озабоченностью, которая, словно печать, не покидала их. Здесь же лица прохожих были спокойны и невозмутимы. То же самое было и в их манере держаться. И даже деловые люди, в костюмах, с галстуками и с портфелями в руках, выглядели скорее сосредоточенными, нежели озабоченными. Все это говорило о благополучной жизни немцев. Несколько раз Андрей, используя свой очень плохой английский, обращался к прохожим с вопросами, как пройти или к Бранденбургским воротам, или к зданию Рейхстага. Ему всегда терпеливо, добродушно и очень обстоятельно объясняли дорогу. Пару раз его спросили, откуда он сам, и когда слышали в ответ «из России», отношение к нему становилось еще более дружелюбным. Выйдя к большой арке с колесницей на верхней части, Андрей понял, что это знаменитые Бранденбургские ворота.

Почувствовав голод, он зашел в первую попавшуюся забегаловку. Забегаловка оказалась маленьким уютным ресторанчиком, сверкающим чистотой. Андрей съел пару прямо тающих во рту сосисок с тушеной капустой, запивая ледяным пивом из большой кружки. Зная, что Тамара никуда уже до отъезда на открытие фестиваля не пойдет, он прихватил с собой огромный бутерброд с ветчиной и сыром.

Вернувшись в номер, он застал Тамару перед зеркалом, тщательно накладывающую макияж. На столике около дивана стояли опустошенные тарелки.

— Ты что, заказывала еду? — спросил Андрей.

— Да. А что? Твой Август не обеднеет, — не отрываясь от зеркала, ответила Тамара.

— А я тебе бутерброд принес.

— Вот и ешь.

Андрей посмотрел на бутерброд, обреченно вздохнул: «Не пропадать же добру» — и принялся есть.

Ровно в семь часов они спустились в вестибюль гостиницы. Внизу уже стоял высокий пожилой мужчина с седыми волосами и в длинном черном пальто. В руках он держал табличку, на которой латинскими буквами было написано: Zemtsov. Недавно опять прошел небольшой снег, и улица перед гостиницей была слегка им запорошена. У входа в гостиницу их ждал огромный черный лимузин. «Начинается!» — с восторгом подумала Тамара и с непроницаемым лицом важно забралась через открытую шофером дверь в просторный, с блестящими, пахнущими натуральной кожей сиденьями. Откинувшись, она во всю длину вытянула ноги и жеманным голосом сказала Андрею:

— Милый, открой бар, посмотрим, что у них там есть.

— Кино насмотрелась, милая? — хохотнул Андрей.

— А хотя бы. Если собственный муж не в состоянии жену лимузином обеспечить.

Андрей открыл осветившийся бар, Тамара наклонилась и долго рассматривала бутылки.

— Не густо, — откинувшись обратно на сиденье, сказала Тамара и отвернулась к окну.

За окнами машины во всем своем великолепии мелькал вечерний Берлин, сияя разноцветными огнями витрин, ярко освещенными окнами современных зданий, фарами проезжающих им навстречу машин. Пока они ехали, опять пошел мелкий снег. «Ну что за свинство! — со злостью подумала Тамара. — Никогда ничего не бывает гладко. Событие жизни — и такая мерзкая погода. Каким идиотам пришло в голову устраивать кинофестиваль в феврале?» Словно ища поддержки, она повернулась к Андрею и увидела его опечаленное лицо. «Ну вот и даже Андрюша расстроился», — с удовлетворением подумала Тамара. Андрею действительно вдруг стало тяжело на душе, но совсем по другой причине. Рассматривая в окно вечернюю жизнь Берлина, ему не давала покоя мысль, которая угнетала его уже давно, еще в Питере: «Совершенно русский фильм, о русской девушке, поставленный им, русским режиссером, с русскими актерами будет представлен на фестивале как немецкий. И все это по милости этого мерзавца Плуганова». И тут, пожалуй, впервые в своей жизни Андрей почувствовал внутри себя настоящую, обжигающую и полностью его захватившую ненависть. Ненависть к Плуганову. И неудержимое желание когда-нибудь ему отомстить.

Лимузин выехал на большую площадь и замедлил ход, следуя за впереди идущими машинами. «Потсдамская площадь», — узнал Андрей площадь, по которой гулял утром. Лимузин медленно двигался, пока не остановился перед ярко освещенной площадкой, в конце которой находилось празднично украшенное и освещенное прожекторами здание кинотеатра «Потсдамский палас». Шофер, обойдя вокруг машины, открыл им дверь. Андрей первым выбрался наружу и протянул руку Тамаре. Тамара очень медленно, как ей казалось, царственно вышла из машины и, продолжая держать Андрея за руку, повела его по настоящей ковровой красной дорожке навстречу ослепляющим прожекторам, вспышкам фотоаппаратов, целой армии фотографов, восторженным крикам зрителей за красными барьерами. Она смотрела на идущих перед ней звезд мирового кино и старалась держаться так же, как и они: величественно и вместе с тем непринужденно. И ликовала, потому что у нее это явно получалось. Как это все соответствовало ее представлению о настоящей торжественности этого праздника и ее соучастия в нем! Процессия вдруг замедлила ход, а затем полностью остановилась. Тамара сделала небольшой шаг влево, чтобы рассмотреть причину, и увиденное ей моментально свело на нет всю охватившую ее эйфорию. Причиной задержки оказалась хорошо ей известная, знаменитая американская актриса, позирующая фотографам. Несмотря на холод и продолжающийся легкий снежок, актриса была в сногсшибательном вечернем платье с обнаженными плечами и руками.

— Андрюша, как ее зовут? — поникшим голосом спросила Тамара, указывая на актрису. — Она в «Чикаго» играла.

— Рене Зеллвегер.

Тамара сразу представила, как она сама будет убого выглядеть в пусть и импортном, и для нее совсем не дешевом, но все равно ширпотребном платье, купленном в магазине. «Они наверняка все так одеты. Буду сидеть в дубленке. Кому какое дело. Может, я больна», — думала Тамара, поплотнее запахивая на себе дубленку. Войдя в зал, Тамара, потянув за собой Андрея, сделал пару шагов в сторону, остановилась и стала осматривать зал. Облегчения это ей не принесло. Вокруг были узнаваемые лица кинозвезд в роскошных туалетах. Хотя она заметила, что попадаются и такие же, как она сама, «простушки». Но дубленку она все равно решила не снимать.

— Снимай дубленку, — сказал Андрей, положив на колени свою кожаную куртку.

— Не сейчас. Мне еще холодно.

Когда в зале притушили свет, Тамара огляделась по сторонам и, не вставая, стащила с себя дубленку.

После того как объявили последнюю премию «Хрустальный медведь» за лучший фильм конкурса для детей, стало ясно, что фильм Андрея остался без какой-либо награды.

— Эта сволочь Плуганов, — в сердцах сказала Тамара. — Его работа.

— Перестань. При чем здесь он. Влияние и возможности Плуганова дальше России не распространяются. Просто мой фильм не дотянул до такого уровня.

У выхода их поджидал Август.

— Не расстраивайся, Андрей, — потрепал он по плечу Андрея. — Отбор фильмов на фестиваль был очень требовательным. Так что одно то, что его выдвинули, уже означает признание.

— Спасибо, Август. Поверь мне, я абсолютно не расстроился. Я был готов к этому.

— Вот и отлично. А сейчас мы с вами посидим в моем самом любимом ресторане в Берлине. Кстати, Тамара, у вас прекрасное платье. Вы не только красавица, но и с отличным вкусом.

— Правда? — Тамара зарделась от удовольствия. — Спасибо за комплимент.

Август взял Тамару и Андрея под руки и повел к ожидающему их лимузину.

13. Рулетка

Известие, что фильм Земцова на Берлинском фестивале остался без каких-либо наград, доставило Плуганову удовлетворение, и он поручил одному из своих журналистов написать в «Зеркале» уничижительную статью. Но даже сам факт выдвижения картины на международный фестиваль говорил о признании Земцова как значительного кинорежиссера, и поэтому такая статья никакого урона Земцову не нанесла. Плуганов же давно задался целью не унизить Земцова, а уничтожить его, и сделать это можно было, только лишив Земцова главной цели его жизни — карьеры в кино. Пожалуй, впервые после той жидовки Наташки Цейтлин из 10-го «А» класса в нем кипела такая же ненависть, как сейчас к Земцову. Причина этой теперешней ненависти была проста: его грызла банальная зависть. Опять же впервые он чувствовал чье-то превосходство над собой. Он всегда на дух не переносил такого вида мужчин, на которых так были падки женщины: высокие, хорошо сложенные, с мужественными, волевыми лицами, то есть со всеми теми внешними данными, которыми его обделила природа, вдобавок наградив еще заячьей губой. Олицетворением таких неотразимых мужчин и являлся Земцов. Но мало того, так еще вдруг оказалось, что его жена стала любовницей этого хлыща. Еще давно, когда Плуганов строил себе дом на Крестовском острове, он установил видеокамеры наблюдения и перед домом, и в саду. Камеры были установлены на двух пушистых елях, совершенно незаметны со стороны и включались, только когда Пуганов в Питере отсутствовал и только в том случае, если кто-то появлялся в поле зрения этих камер. Ксения об этих камерах не знала. И вот однажды его начальник охраны, периодически проверявший записи, показал Плуганову подходившего к дому Земцова, а затем, спустя час, камера в саду сняла полуобнаженных Земцова с Ксенией, попивающих кофе на балконе. То, что у Ксении водились поклонники, с которыми она, вероятно, ему изменяла, Плуганов знал и раньше и относился к этому равнодушно. Любви между ними никогда не было, и даже теплые дружеские отношения уже тоже давно закончились, хотя вряд ли они когда-нибудь у них были искренними. Но стать любовницей Земцова?! Просматривая видеозапись, которую показал ему начальник охраны, Плуганов буквально вышел из себя, глядя на самодовольное лицо Земцова. Этот мерзавец сидел на его балконе, в его кресле, попивал его кофе из его чашки! Оставить такое без последствий он просто не мог!

Чтобы нанести Земцову ощутимый удар, нужно было сначала узнать его слабые стороны. И каким бы суперменом Земцов ни казался, слабости у него, несомненно, есть, они у всех есть. Но, чтобы о них узнать, к нему надо было подобраться поближе. И Плуганов стал разыскивать пути. Для начала он вызвал к себе своего адвоката Пестова.

— Сергей Дмитриевич, мне нужен компромат на кинорежиссера Земцова. Все, что сможешь нарыть. Подключи моего начальника охраны.

— Хорошо, Всеволод Савельевич. Когда надо?

— Вчера, — исподлобья глядя на адвоката, зло добавил Плуганов. — К чему глупые вопросы.

— Извините.

Адвокат вернулся к Плуганову с докладом меньше чем через неделю.

— Всеволод Савельевич, ничего порочащего Земцова мы не смогли найти. Не пьет, может, и трахается с разными бабами, но постоянной любовницы у него нет; в полицию приводов не имеет; денежных махинаций тоже нет, все деньги лежат в банке, он их почти не трогает, я имею в виду — никуда не вкладывает, да и тратит мало — похоже, что он жмот. Так что извините, Всеволод Савельевич, но зацепиться не за что.

— Чепуха, — сказал Плуганов. — У каждого есть, за что можно зацепиться. Святых на земле не бывает. Ваша секретарша замужем за его близким другом, этим жиденком, который работает в адвокатской конторке этого… как его?

— Фирсов, — подсказал Сергей Дмитриевич.

— Правильно. Фирсов. Свяжись с ним. Пообещай, что будешь подкидывать ему нашу работу. В общем, купи его. А в ответ откровенно скажи, что тебе нужно. И можешь упомянуть мое имя. Чтобы знал, кому это надо. Пусть землю роет.

После разговора с Пестовым Фирсов сначала решил поговорить с Эпштейном, но сразу от этой затеи и отказался — Эпштейн ничего порочащего про своего близкого друга говорить не станет. Сам Фирсов встречался с Земцовым пару раз, не больше, и ничего, что можно было посчитать компроматом, он не заметил. Хотя была одна история, но Фирсов не думал, что она может быть интересна для Плуганова…

Как-то, несколько месяцев назад, на свой день рождения он пригласил Авика с Машей и попросил привести с собой Земцова вместе с супругой. Жена Фирсова была давней и фанатичной поклонницей известного киноактера. Когда застолица закончилась, женщины стали помогать хозяйке убирать со стола, а Фирсов предложил мужчинам сыграть в картишки. Сначала он предложил расписать пульку в преферанс, но ни Авик, ни Земцов в преферанс никогда не играли, и тогда Фирсов предложил сыграть в очко.

— Звучит как по-блатному, — засомневался Андрей, который и в эту игру не играл; он вообще никогда не играл в карты.

— Ну, хотите называйте ее блек-джек, — рассмеялся Фирсов. — Правила почти одни и те же. Но играть будем на деньги — совсем ерундовые, а иначе неинтересно.

Фирсов объяснил Андрею и Авику, который, как и Андрей, в карты никогда не играл, простейшие правила игры в очко, и они сыграли несколько конов без банка. Когда Фирсов почувствовал, что Андрей с Авиком усвоили основы игры, он предложил начать игру с 50 рублей в банке. Фирсов растасовал карты, и игра началась. Когда Андрей взял первую протянутую ему карту, его вдруг охватило неожиданное волнение; он почувствовал, как его лицо наливается кровью, а рука, державшая карту, напряглась аж до боли в пальцах. Первая карта оказалась тройкой. Он нервно посмотрел на Авика, затем на Фирсова и попросил вторую карту, оказавшуюся дамой. Когда до него опять дошла очередь, Андрей попросил еще, на сей раз выпала десятка. Авик от следующей карты отказался, Фирсов положил себе одну, Андрей напряженно смотрел на карты, потом, лихорадочно глядя на Фирсова, кивнул головой, прося еще карту. Следующая оказалась четверкой. Пока Фирсов, взяв себе карту, раздумывал, Андрей, на этот раз побледневший, не сводил с него глаз. Наконец, Фирсов покачал головой и открыл свои карты. У него оказалось шестнадцать очков. Андрей выиграл сто сорок рублей. Но его охватила такая радость, словно он выиграл как минимум тысячу. Все остальные партии Андрей проиграл. Когда у него уже не осталось своих денег, он одолжил триста рублей у Авика и проиграл их тоже.

Вот об этом случае Фирсов и рассказал Пестову, который, в свою очередь, передал его Плуганову, сделав упор на азарте Земцова.

— Что ж, — подумав немного, сказал Плуганов, — можно попробовать. Лучше чем ничего. Но игра дома в карты — неубедительно. Пусть Фирсов заведет его в казино, и Земцов поиграет в рулетку. И чтоб денег этот Фирсов взял с собой побольше. Когда деньги у Земцова кончатся, он ему будет одалживать. И пусть не скупится — я потом отдам. Чем больше Земцов проиграет, тем лучше. Да, еще вот что. Когда они придут в казино, пусть Фирсов позвонит, я пришлю фотографа и еще кое-кого. Мне тут сейчас мыслишка одна пришла в голову. Я, кажется, этому засранцу хорошо жизнь попорчу.

— А как Фирсов его заведет в казино? — спросил Пестов.

— Вот это — ваше дело. Вы с ним адвокаты, не я, — ответил Плуганов, и его крысиные глазки сузились.

Поговорив с Плугановым, Пестов позвонил Фирсову и попросил его зайти к нему в контору.

После Берлинского фестиваля Андрей уже как месяц почти безвылазно сидел дома и наслаждался бездельем: пересматривал диски с фильмами Тарковского, Данелии, Милоша Формана, читал новый шведский детектив или просто сидел на кухне у открытого окна, курил и смотрел на детишек из детского сада, играющих на детской площадке. Каждое утро он отводил Лизоньку, которая уже пошла в первый класс, в школу, а потом забирал ее оттуда. Наташка, которой уже исполнилось тринадцать лет, добиралась до школы самостоятельно. Андрей снял ее в маленьком эпизоде в «Незаурядной истории», и теперь она бредила кино. Эпизодик получился довольно милым, дети вообще легко ведут себя перед камерой, но Земцов надеялся, что актриса из нее все же получится. Неожиданно раздался телефонный звонок. Звонил Авик.

— Послушай, старик. Тут Фирсов закрыл одно крупное дельце. Собираемся отмыть. Не присоединишься?

— Авик, ты же знаешь, собутыльник из меня никакой.

— Мы идем в «Беллу» — грузинский ресторан в подвальчике на Гончарной, сразу за Московским вокзалом. Там обалденное домашнее грузинское вино. А какие хачапури с сациви! Давай, все равно ничего не делаешь. Приезжай, Фирсов угощает.

— Ну, если угощает, — засмеялся в телефон Андрей.

— Ты не бери машину. На метро быстрее получится.

Ресторанчик действительно оказался отличным: два маленьких уютных зала, отменная грузинская еда и вкуснейшее, легкое домашнее грузинское вино. Обычно неразговорчивый Фирсов сегодня не закрывал рот и очень громко смеялся, довольно часто не к месту.

— Кого же вы сегодня разорили? — спросил у Фирсова Андрей.

— Тайна, — подняв кверху палец, со значением ответил Фирсов. — Пока.

— Кирилл Владимирович не любит говорить о деньгах, пока их не получит, — пояснил Авик.

— Сглаза боитесь? — наклонившись к Фирсову, заговорщически спросил Андрей.

Фирсов кивнул головой и опять неестественно громко захохотал.

— Мужики, вы были когда-нибудь в казино? — спросил Фирсов, расплачиваясь с официанткой.

— Нет, — покачал головой Андрей и вопросительно посмотрел на Авика. Тот тоже покачал головой.

— Хотите заглянуть?

— Так они же уже запрещены, — удивился Андрей.

— Вы странный человек, Земцов. Словно не в России живете. Хорошие фильмы снимаете, а страны своей совсем не знаете. Где вы это видели, чтобы в России кого-то волновало, как делать деньги — легально или нелегально. Позакрывали легальные казино, на месте каждого закрытого открылось два нелегальных.

— Вы правы, хотя тема бизнеса меня пока не интересовала. Пойдемте в ваше казино. Только играть я не буду — у меня с собой совсем мало денег.

— Не беда, я всегда смогу одолжить.

— Нет! Одалживать я не люблю.

— Значит, остановитесь играть, когда деньги кончатся. Ребята, вы идите наверх, покурите, а я вызову такси, и мне надо телефонный звонок еще сделать.

Андрей с Авиком поднялись и пошли к выходу, Фирсов дождался, пока они выйдут на улицу, и позвонил Плуганову.

— Мы выезжаем в казино на Большой Монетной на Петроградской. Присылайте фотографа.

— Хорошо. Задержитесь немного, пока я с фотографом договорюсь.

Фирсов продиктовал Плуганову адрес, позвонил в такси и попросил машину через двадцать минут.

Подъехав к стеклянному двухэтажному торговому центру на Петроградской стороне, они вышли из машины, обогнули здание и подошли к лестничному проему, ведущему в подвал. Около проема стояли двое здоровенных мужиков. Они, как хорошему знакомому, кивнули Фирсову, и один из них рукой сделал приглашающий жест. Фирсов, а за ним Авик с Андреем по нескольким ступенькам спустились вниз, и Фирсов с трудом открыл тяжелую металлическую дверь. Перед ними открылся длинный темный коридор. В конце коридора горела одинокая лампочка, освещающая дверь, по сторонам которой угадывались тени очередных охранников. Во главе с Фирсовым они зашагали по коридору, за ними следовал гулкий звук их шагов. Когда они подошли к двери, Фирсов поднял руки и знаком предложил Авику и Андрею последовать его примеру. Охранники молча их ощупали и открыли дверь. Все происходящее напоминало Андрею сцену из какого-нибудь детективного фильма.

Они вошли в ярко освещенную комнату, в центре которой стоял стол, покрытый зеленым сукном, расчерченным на красные и черные квадраты с цифрами; на некоторых из квадратов горками лежали разноцветные фишки. С левой стороны стола стояла сама рулетка, с такими же черно-красными квадратами с выведенными на них цифрами. Около рулетки стояла милая молодая женщина, одетая в белую блузку и черную юбку.

— Крупье, — сказал Фирсов, кивнув на нее головой.

Колесо рулетки крутилось, по ее верхнему уровню с большой скоростью бежал маленький шарик, который затем опустился на нижний уровень и заскакал по ячейкам, над которыми были проставлены цифры на красном и черном фоне. Вокруг стола, напряженно наблюдая за скачущим шариком, скопились играющие. С правой стороны от рулетки стояло несколько картежных столов со стоявшими перед ними крупье и сидящими вокруг них игроками. На противоположной стороне была еще одна дверь, над которой горела яркая лампочка, а с правой стороны стоял внушительных размеров молодчик в расстегнутом пиджаке, как бы демонстрируя висевший в кобуре пистолет. Фирсов подвел их к рулеточному столу и, объяснив немудреные правила игры, взял у них деньги и обменял их на фишки.

— Поставьте понемножку. Почувствуйте вкус к игре, — посоветовал он, раздавая им фишки.

— Какой самый большой выигрыш? — спросил Андрей.

— Если ставите на цифру. Скажем, если поставили 10 рублей на двойку и в рулетке выпала двойка, получите 350 рублей. Один к тридцати пяти. Но и выиграть намного сложнее.

Когда крупье произнес: «Делайте ваши ставки, господа», Андрея охватило то же самое состояние, что случилось с ним раньше, при игре в карты, — он почувствовал прилив крови к лицу, все его тело напряглось, словно скрутилось в один узел, рука отяжелела и, будто железная, протянулась над столом и опустила фишку на цифру 11 — день рождения Тамары: одиннадцатого числа одиннадцатого месяца. Авик тоже собирался поставить на эту же цифру, но опоздал и поставил на нечетное число. Фирсов поставил на черную. «Ставки окончились, господа», — произнес крупье и запустил колесо рулетки. Когда колесо закрутилось, Андрей с такой силой сжал ладонь в кулак, что почувствовал, как ногти впиваются в кожу. Колесо замедлило ход, и, перескакивая по ячейкам, шарик остановился на красной цифре 12. Крупье подвинул к себе все выложенные на столе фишки. «Делайте ваши ставки, господа», — опять произнес крупье, и Андрей сразу же упрямо поставил на цифру 11. Глядя на него, Фирсов, улыбнувшись, молча покачал головой. На этот раз шарик остановился на красной же цифре 24. Андрей со злостью ударил себя кулаком по бедру. В это же время он увидел, как охранник, стоявший у двери напротив стола, достал из кармана сотовый телефон и стал слушать его, кивая головой. Потом, осмотревшись, он открыл дверь и вышел. «Делайте ваши ставки, господа», — произнес крупье, и в это же мгновение входная дверь за их спиной распахнулась, раздались крики: «Полиция! Всем лежать!» — и в комнату ворвались полицейские в форме спецназа. Лежа на полу, Андрей почувствовал, как около него сразу остановилось две пары ног. «Забираем», — произнес над ним голос одного из полицейских. Ему тут же заломили руки, подняли с пола и вывели из комнаты. Андрей увидел, как вошедшие вслед за полицейскими телерепортеры стали снимать все происходящие в комнате. Полицейские таким же образом вывели Авика, остальных же присутствующих, включая Фирсова, просто выгнали на улицу. На улице их ожидали два милицейских фургона. Вышедшие на улицу телерепортеры продолжали снимать, как арестованных Андрея и Авика заталкивают в полицейский фургон. В отделении милиции у них забрали телефоны и запихнули в камеры с решеткой.

— Верните телефон! — потребовал Андрей у запиравшего камеру полицейского. — Мне надо позвонить жене, чтобы она забрала дочку из детского сада.

Полицейский, не обращая внимания, запер камеру и ушел.

— Подонки! — крикнул ему вслед Андрей и сел рядом с Авиком на привинченную к полу скамейку.

Авик, побледневший от страха, сидел на скамейке, зажав между коленями стиснутые руки, и, не отрывая глаз, смотрел на выцарапанную на стене надпись. С момента, как их арестовали в казино, он не произнес ни слова.

— Авик, очнись, — приобняв за плечи, встряхнул его Андрей. — Ты лучше скажи, ты обратил внимание, как нас забирали?

— Да, — не сразу ответил Авик. — А что?

— А то, что они сразу подошли к нам. Они наверняка знали, что мы там будем. И пришли они туда именно за нами. Кто-то их направил, и я знаю кто.

— Кто? — еле слышно спросил Авик.

— Плуганов. И помог ему в этом твой хозяин, Фирсов. Сука сраная.

— Плуганову-то зачем? — удивился Авик.

— Эта тварь мне мстит за мой фильм.

— Почему? — еще больше удивился пришедший наконец в себя Авик.

— Потому что простить не может, что я не взял у него деньги. И, я думаю, еще за кое-что.

— За что?

— Вот этого я тебе не скажу. Подрасти сначала, — улыбнулся Андрей.

— Как ты еще можешь шутить? Нас арестовали!

— Тебе-то что бояться. Заплатим штраф, и дело закрыто. Для тебя. А для меня все только начинается. Плуганов телевизионщиков прислал. Я теперь на всю страну засветился. Вот это-то Плуганову и надо.

Андрей был прав — именно этого и добивался Плуганов.

Тамара в преподавательской собиралась на лекцию, когда по телевизору показали задержание Андрея. Она побледнела, у нее подкосились ноги, и она опустилась на стул, в ужасе смотря на экран телевизора. О том, что арестовали Авика с Земцовым, Эпштейну сообщили во время репетиции со студентами.

Подробности задержания известного киноактера и режиссера Земцова еще долго не сходили с экранов телевизоров, газетных полос, передач радио.

14. Мириам

Когда последующая за арестом истерия в СМИ была в самом разгаре, Эпштейн позвонил Андрею и попросил зайти к нему вечером, попить чайку с Машенькиными печеньями, поговорить.

Дверь, как всегда, открыла Маша, но на этот раз вместо радостной улыбки ее лицо было бледным и осунувшимся.

— Что случилось, Машенька? — встревоженно спросил Андрей.

— Ну, ты же знаешь, — еле слышно произнесла Маша. — Авик после милиции целыми днями в кровати лежит, не ест почти ничего, ни с кем не разговаривает. Смотрит в потолок и молчит.

— Он очень перепугался. Дай ему время. Но, если хочешь, я могу с ним поговорить.

— Спасибо, Андрюша, не надо. Ты прав — он сам должен справиться.

— Здравствуйте, Андрюша, — протягивая руку, сказал вышедший в коридор Эпштейн. — Пойдемте ко мне. Садитесь, — подвигая Андрею стул, сказал Эпштейн.

— Спасибо, — поблагодарил Андрей, устраиваясь на удобном мягком стуле с подлокотниками.

— Андрюша, помните наш разговор о пьесе и ее постановке в нашем театре?

— Да, конечно.

— Вам не кажется, что сейчас, пока вся эта идиотская шумиха в самом разгаре, вам лучше всего, как банально говорится, залечь на дно.

— Что я и делаю, — усмехнулся Андрей.

— И прекрасно. Так почему бы вам не засесть за пьесу? У меня и тема для вас есть. Если честно признаться, это история дедушки и бабушки моей покойной жены с небольшими изменениями. Я вот тут вкратце вам написал основные события и персонажей, — Эпштейн протянул Андрею исписанный листок.

Андрей начал было его читать, но Эпштейн его остановил:

— Дома прочтете.

— Григорий Исаевич, — убирая в карман листок, сказал Андрей, — а почему я? Почему вы сами не напишете?

— Потому что у меня нет таланта. Инсценировки у меня получаются, я написал уже парочку и не только сам поставил, но и несколько других театров тоже, даже в Москве. Но вот так, с чистого листа, у меня не получится.

— Знаете, Григорий Исаевич, это хорошая идея. Мне это даже будет интересно.

— Я так и думал. Вы талантливый человек, поэтому вам и интересно.

— Спасибо, — улыбнулся Андрей.

— Простите, что я лезу не в свои дела, но, я так понимаю, у вас напряженные отношения с этим негодяем Плугановым. Я не спрашиваю причину; как я сказал, это не мое дело. Но я столько наслышался об этом типе, что, даже не зная сущности вашего с ним конфликта, я целиком на вашей стороне.

— Я отказался от его денег на постановку своего последнего фильма, — сказал Андрей, естественно, умолчав о Ксении.

— О Господи, и всего-то! Какая же он мразь. Но в нашем театре он вас не достанет.

— Не уверен, — опять улыбнулся Андрей, но улыбка на этот раз получилась горькой.

— Я вам гарантирую. И еще у меня к вам маленькая просьба. В этом году Алена Шапиро заканчивает театральный. Я собираюсь ее взять в наш театр. Когда вы приметесь за пьесу, представляйте в главной роли Алену. Она очень талантливая девочка и, как никто, подходит к этой роли. Когда вы прочтете то, что я сейчас вам дал, вы меня поймете. Но это, конечно, ваше право. Никакого давления с моей стороны.

Вернувшись домой, Андрей прочел листок, данный ему Эпштейном. История, вкратце рассказанная Эпштейном, затронула его. Несколько дней он обдумывал, как эту историю можно будет воспроизвести на сцене. Когда он рисовал себе образ Мириам, в его воображении возникало лицо Алены. И он был согласен с Эпштейном — Алена гармонично вписывалась в образ Мириам. Наконец, у него сложилось более или менее четкое представление о том, как выстроить историю в пьесе; какие в ней должны быть действующие лица; сколько всего будет действий; примерно какими должны быть декорации. Андрей понятия не имел, как драматурги приступают к написанию пьесы. Спросить у Эпштейна ему было неловко, и он, как всегда, перед тем, как засесть за сценарий, также написал конспект сюжета. На этот раз для будущей пьесы.

«Мириам», конспект сюжета

Мириам родилась в 1896 году в Днепропетровске, носившем тогда имя Екатеринослав, в большой и очень бедной еврейской семье. Ее отец Иосиф Зайвель был довольно плохим портным, шившим кепки для таких же бедных евреев, как и он сам. У него работал подмастерье, которого звали Янкель. Семья Янкеля Воловика была такой же большой и еще беднее семьи Зейвелей. Мириам росла девушкой, без преувеличения сказать, неземной красоты, а Янкель Воловик был высоким стройным юношей с тонким, но волевым лицом. Они были ровесниками и, конечно же, влюблены друг в друга. И, казалось бы, ничего не должно было мешать их счастью, но у жизни или, как религиозные евреи считают, у Всевышнего на нас свои планы. Янкель мечтал стать художником и все свое свободное время рисовал. Его давней мечтой было уехать в Париж, где живут и творят великие художники и где он обязательно тоже станет если не великим, то очень хорошим художником. Но любовь к Мириам была сильнее любви к живописи, и он готов был на все, даже забыть о Париже, лишь бы провести свою жизнь с любимой. Мириам же была готова оставить своих родителей и уехать со своим возлюбленным в этот его Париж, о котором она знала только то, что там все рисуют. Они оба понимали, что родители не позволят им уехать, поэтому они обдумывали побег, для чего откладывали любую копейку, которая им иногда перепадала. Но вот тут-то и вмешалась судьба, которая частенько распоряжается нами без нашего на то желания. Как-то на базаре, где Мириам с мамой продавали сшитые папой кепки, к ним подошел очень важный, богато одетый господин и стал рассматривать их товар. Вернее, он исподволь рассматривал Мириам. Он купил у них кепку и спросил, приходят ли они на базар каждое воскресенье? Услышав, что да, он удовлетворенно кивнул. На следующее воскресенье важный господин появился опять. Он долго перебирал кепки, исподлобья рассматривая Мириам. Затем, выбрав одну, спросил их адрес. «Мне нужно поговорить с вашим мужем», — объяснил он свое странное желание. Этим же вечером он пришел к Зайвелям. В их убогой лачужке гость, в своем богатом пальто, шляпе и с тростью в руке, казался пришельцем из другого, неведомого им раннее мира. «Самуил Руденский, фабрикант. Произвожу скобяные изделия, — представился гость и, отодвинув табуретку, сел, не спросив разрешения. — У меня двухэтажный особняк в центре города. Мне понравилась ваша дочь, и я хочу на ней жениться. Я, конечно, старше ее, но не так уж значительно. Как понимаете, дочь ваша ни в чем не будет нуждаться. Я и вам окажу значительную помощь. А пока я приглашаю вашу семью к себе на Шаббат. Я хочу, чтобы Мириам зажгла свечи. И вы дадите мне ответ на мое предложение». Все это гость проговорил важно, без остановки, и речь его скорее походила на распоряжение, чем на просьбу. Когда Руденский ушел, мать с отцом еще долго ошарашенно смотрели друг на друга, а потом, не сговариваясь, повернулись к дочери. Мириам, бледная, с широко открытыми, огромными глазами, которые наполнились прозрачными слезами, смотрела сквозь эти горькие слезы на своих родителей и лишь испуганно отрицательно качала своей прекрасной головкой. Она знала, что, если категорически откажется, родители не станут ее заставлять. Мириам видела, как они смотрят на нее, на льющиеся из ее глаз слезы, на выражение ужаса на ее побелевшем лице, и наблюдала, как их лица, которые с приходом этого господина впервые в жизни озарились проблесками надежды, сейчас, глядя на ее страдания, сразу же приняли свое привычное выражение безнадежной тоски. И тут она осознала, что для нее все кончено, что она никогда не сможет лишить их возможности улучшить свою нищенскую жизнь. Что она должна будет пожертвовать собой. Но Янкель?! Ее любимый, бедный Янкель. Что будет с ним?! А ему она скажет, что встретила другого. И полюбила этого другого. И никуда с Янкелем не поедет. И ей не нужен никакой Париж. Думая о Янкеле, она опять разрыдалась и выбежала на улицу. А ее бедные родители, тоже со слезами на глазах, смотрели ей вслед.

Бедный Янкель уехал в Париж один. Там он стал большим художником, дружил с Модильяни, Сутиным. Время — лучший целитель несчастной любви, и Янкель через какое-то время, которое в водовороте парижской жизни пролетает быстро, женился на владелице русской балетной школы. И память о Мириам ушла из его яркой жизни. Мириам же, выйдя замуж за Самуила Руденского, стала хозяйкой большого дома, у нее появились служанки, а когда родилась первая дочь, муж выписал из Парижа гувернантку, которую все звали Мадмуазель. У Мири-ам, выросшей в убогой лачуге, вдруг проявился интерес к красивым и дорогим вещам. У нее также оказался прекрасный вкус. Ее столовую украсил шикарный гарнитур, изготовленный самим Андре Булем. На стенах висели хорошо подобранные картины в дорогих рамах. Она одевалась у лучших портных Днепропетровска и слыла в среде богатых евреек эталоном моды и красоты. Однажды на художественной выставке она увидела автопортрет Янкеля и впервые после расставания с ним из ее прекрасных глаз потекли слезы. Уходя с выставки, она купила эту картину и повесила в своей спальне на стене перед кроватью.

Но наступил семнадцатый год, и в Россию пришла революция. Будучи человеком умным и дальновидным, Самуил Руденский сразу понял, что советская власть рано или поздно докатится и до Украины. Так как большинство богатых евреев Днепропетровска в отличие от Руденского были людьми не то что беспечными, но далекими от политики — не в пример их бедным сородичам — они от перемен в далеком Петрограде отмахнулись, чем и воспользовался Самуил Руденский. Он стал по рыночным ценам распродавать все свое имущество. Картину Янкеля Мириам продавать категорически отказалась. Распродав все, Самуил стал готовиться к отъезду за океан — в Америку, куда от российских погромов уже очень давно начали бежать неимущие евреи. Самуил был человеком не только решительным, но и предусмотрительным, поэтому он решил вперед семьи послать в Америку своего управляющего, который был ему предан и которому Самуил безгранично доверял. Управляющий, прибыв в Америку, должен был связаться со старыми знакомыми Руденского, осмотреться, купить какое-нибудь временное жилье и начать подыскивать бизнес: какой-нибудь заводик или фабрику — для начала поменьше. Деньги, вырученные от продажи имущества для этого мероприятия, он тоже посылал с ним. Для этого он скупил царские золотые монеты, затем купил огромную железную кровать, каркас которой был полым. Эти полости он и наполнил золотыми монетами, то есть всем своим состоянием, оставив себе совсем немного для отъезда семьи. Он сам отвез управляющего с багажом в Одессу и посадил на пароход в Америку… Больше Самуил Руденский о своем управляющем не слышал — тот пропал вместе с будущим, которое ожидало семью Руденских в Америке. Ехать в Америку нищим осторожный Самуил в отличие от своих соплеменников не решился, о чем в дальнейшем не раз сожалел.

Когда советская власть добралась до Днепропетровска, Самуил Руденский устроился на свою же фабрику коммивояжером. Его двухэтажный особняк стали заселять рабочим классом. Комиссар, распределявший жилплощадь, пораженный красотой Мириам, оставил за ними целых две комнаты. Воспользовавшись этим, Мириам невинно спросила комиссара, не смог бы он дать две комнаты ее большой пролетарской семье. Комиссар сразу подмахнул ордер и, краснея, пригласил Мириам посидеть с ним в ресторане. Мириам, тоже покраснев, поблагодарила, но отказалась. Теперь, когда в соседних с ней комнатах поселилась ее семья и на стене висел автопортрет Янкеля, Мириам казалось, что она вернулась в свою молодость.

Работа над пьесой доставляла Андрею огромное удовольствие. Даже большее, чем со сценарием. Киносценарий, не говоря уже о его подетальной, режиссерской версии, состоял из множества деталей, придающих ему жизненную достоверность, но, как правило, не имеющих никакого отношения к самому сюжету. Спешащий прохожий на улице; старуха в деревне, загоняющая во двор корову; мальчик, внимательно рассматривающий мороженое в руке; ветер, пригибающий высокую траву в фильме Тарковского «Зеркало». Всеми этими деталями, как правило, занимались хорошие операторы, но Земцов, видящий в своей голове каждый кадр, описывал такие детали в своих сценариях, по которым сам и снимал фильм. Пьеса же строилась только на диалогах и коротких замечаниях автора: смеется, хохочет и т. д. Мизансценами занимается режиссер.

Закончив конспект, Андрей показал его Эпштейну. Сделав несколько замечаний, Эпштейн конспект одобрил, после чего они с Андреем обсудили основные аспекты пьесы: действующие лица, количество действий и картин в каждом действии, предполагаемые декорации.

— Ну что ж, Андрюша, ни пуха ни пера, — прощаясь, пожелал Эпштейн.

— К черту, — ответил Андрей.

Вернувшись домой, Андрей сел за компьютер и начал писать свою первую пьесу.

Совсем неожиданно ему позвонил Фима Бронштейн и предложил встретиться. Андрей уже забыл о давнишней встрече Тамары с Бронштейном на речном пароходе, принадлежавшем Фиме, и хоть и был рад разговору с ним, но только не сейчас, не в разгар работы над пьесой.

— Фима, с большим удовольствием, но давай попозже, — попытался отвертеться Андрей. — Я тут с пьесой борюсь.

— Старик, есть важный разговор. Отложишь свою борьбу на пару часиков. Давай завтра в час в «Палкине» на Невском.

— В «Палкине»?! Там же безумные цены. Давай что-нибудь попроще.

— Андрюшка, режиссер хренов. Пора уже знать, что тот, кто приглашает, — тот и платит. Поешь хоть раз почеловечески.

Встретившись в ресторане, они долго обнимались, хлопали друг друга по спине, рассматривали, шутливо критикуя свое старение. Они искренне были рады видеть друг друга.

— Старик, только сделай мне одолжение, не смотри на цены, — открывая принесенное официантом меню, сказал Фима. — Поверь, я все свои встречи провожу здесь и для меня это действительно не проблема.

— Да, мне Томка рассказала, как ты круто развернулся. Вот уж не ожидал.

— Ты, наверное, думал, что я из тюрьмы не вылезаю? — засмеялся Фима.

— Что-то вроде того, — в ответ засмеялся Андрей.

— И сидел бы, если бы не мать. Ты же помнишь, как она за меня боролась.

— Она, кажется, у тебя была известным экономистом? Значит, в нее пошел?

— Вроде того.

— А все твои выкрутасы, надеюсь, в прошлом? — спросил Андрей.

— Как сказать. Ты же знаешь, я на дух не переношу антисемитов. Так что, когда сталкиваюсь с открытым, бью рожу.

— Ну так уезжай в Израиль.

— Нет. В Израиле антисемитов нет. Только арабы. А их нужно убивать, а не бить морды. Это не по мне. Я уж тут с ними поборюсь с помощью кулака, — Фима показал свой огромный кулак, который при его невысоком росте казался еще больше. — Кстати, эта сука Плуганов, с которым у тебя проблемы, тоже махровый антисемит. Я с ним пару раз встречался, но при мне он себя не проявлял. Не могу же я ему сказать: «Я слышал, вы антисемит» — и по мордам.

Они оба расхохотались.

— А откуда ты знаешь о Плуганове? — отсмеявшись, спросил Андрей.

— Когда тебя в казино арестовали, я позвонил Тамарке, и она сказала, что это было дело рук Плуганова, и рассказала про твои отношения с этим засранцем. Понимаешь, старик, я над ним не властен и поэтому не смогу оградить тебя от его травли. Но я смогу избавить тебя от ее последствий. У меня на самом верху хорошие связи. Так что проблем с финансовой поддержкой от правительства у тебя больше не будет. А остальную часть я буду финансировать сам. На тех же условиях, что и твой немец.

— Естественно. Я о другом и не думал. Тамара тебе и об Августе рассказала?

— Да. Он, видно, хороший мужик. Дружи с ним, но в деньгах ты от него теперь не зависишь.

— И с прокатом ты тоже сможешь уладить? — успокоившись, спросил Андрей.

— Я же сказал, я все могу уладить. Не забивай себе голову.

— Фимка, ты не представляешь, как ты меня выручаешь. Я уже решил, что с кино для меня покончено и я полностью займусь театром. Я с удовольствием пишу пьесу, но уже скучаю по съемочной площадке.

— О чем пьеса?

— Тебе понравится — твоя тема. О еврейской девушке из очень бедной семьи. О ее любви к еще более бедному мальчику Янкелю. О богатом Самуиле, за которого Мириам вынуждена была выйти замуж, чтобы помочь своей семье. Действие начинается еще в царской России, а заканчивается в советской. И называется пьеса «Мириам».

— Уже нравится, — сказал Фима и похлопал Андрея по плечу.

Только когда они прощались, Фима вспомнил, зачем ему нужно было встретиться с Андреем: племянник Фимы бредил театральными подмостками — именно так племянник и говорил — и Фима думал, что Андрей сможет посмотреть обалдуя и вразумить его.

Они расстались, договорившись встречаться как можно чаще. О племяннике они после встречи оба забыли, но потом оказалось, что тот и сам передумал.

Прежде чем заняться распределением ролей, Андрей с Эпштейном пересмотрели спектакли из текущего репертуара. С ролью Мириам было решено с самого начала. Собственно, с Алены у Эпштейна и возникла идея пьесы. На роль Самуила, вторую по значимости, Эпштейн посоветовал Андрею актера Тарасова. Посмотрев его на сцене, Андрей сразу согласился — Тарасов был замечательным характерным актером. После просмотра еще нескольких спектаклей, подсказанных ему Эпштейном, Андрей, как будущий постановщик спектакля, составил список утвержденных актеров. Помреж Симочка Бездетная повесила этот список на доске объявлений. Среди актеров, не попавших в список, начались обычные для любого театра пересуды, обвинения в протежировании любимчиков. Основным объектом стала Алена, утвержденная на главную роль Мириам. Шапиро была только принята в театр после института, ничем себя не проявила, и пожалуйте — главная роль. Как известно, когда в коллективе больше двух человек, обязательно начинаются сплетни. Повод же всегда найдется. Нашелся он и сейчас. Алена сыграла главную роль в фильме Земцова, будучи еще студенткой театрального. Так что актерская братия решительно уложила Алену в постель к Земцову. То, что Андрей к утверждению ролей отношения не имел, никого не волновало. Андрей эти пересуды равнодушно проигнорировал, а вот когда сплетня докатилась до Алены, та в слезах бросилась к Эпштейну и категорически отказалась от роли.

— Послушай меня, детка. Ты же понимаешь, что в театре не могут работать одни первоклассные актеры. Есть и посредственности, а есть просто бездарности. И, как в любом коллективе, бездарности да и посредственности всегда завидуют таланту. В театре же это проявляется особенно болезненно. Потому что есть главные роли, а есть и «кушать подано». Ты понимаешь, о чем я?

Алена кивнула головой.

— С тобой же случай особенный, — продолжил Эпштейн. — Редко когда выпускница института получает главную роль в спектакле по пьесе, которая написана специально под нее. В театре уже есть свои примы, которые претендуют на такую роль. И когда они ее не получают, они, естественно, возмущаются. Но пересудами они не занимаются — это ниже их достоинства. Для этого есть бездарности, которые с охотой делают это за них. А ты должна научиться не обращать на это внимания. И чем быстрее, тем лучше.

Когда роли были распределены и страсти успокоились, Эпштейн в присутствии Андрея провел читку пьесы. Наконец начались репетиции. Андрей нервничал, Эпштейн его успокаивал. Даже Алена, разговаривая с ним перед началом первой репетиции, видя его состояние, постаралась его успокоить.

— Андрей Николаевич, не нервничайте вы так. У меня же тоже моя первая роль. Все у нас с вами будет хорошо, — сказала Алена и для пущей убедительности положила ему руку на плечо.

Как ей хотелось вместо робко положенной руки обнять его, наклонить его любимую голову и поцеловать: в глаза, губы… Прошло бесконечно много времени после той пробы для «Незаурядной истории», когда он сам обнял ее и поцеловал. A потом она долго не могла заснуть, вспоминая этот поцелуй, свое ощущение от него, когда сразу закружилась голова, а тело стало невесомым, и все вокруг перестало существовать, и только его губы, глаза, обнимающие ее руки. Хотя это был всего-навсего невинный поцелуй в щеку. И, не веря своему счастью, она тогда поняла, что влюбилась. Наконец-то влюбилась! Но фильм снялся, был представлен на кинофестивале, и ничего между Земцовым и ней не происходило. Как будто этого поцелуя и не было. Она часто встречала его в институте. Он, всегда улыбаясь, приветливо ей кивал. Один раз даже приобнял и поцеловал в щеку — видно, у него было приподнятое настроение. А потом жизнь взяла свое: занятия в институте, студенческие вечеринки, ничего не значащая пара свиданий, на которые она согласилась, и множество, от которых она отказалась. Все это постепенно вытеснило мысли о нем и о ее любви. И, наконец, в ней просто не осталось места ни для него, ни для ее любви. Так она думала, до тех пор пока не узнала о пьесе «Мириам», которую он писал специально для нее. А когда узнала, сразу вспыхнула мысль: теперь опять надолго мы будем вместе! И еще уже совсем шальная: а что, если у нас ЭТО с ним произойдет?! Ей стало страшно от этой мысли, но стыда за нее она не почувствовала.

Андрей вошел в затемненный зрительный зал, где за столиком с горевшей на нем лампочкой его ждал Эпштейн. Андрей подошел к столику, пожал протянутую Эпштейном руку и, неожиданно успокоившись, сел рядом с ним за столик.

15 ноября 2012 года состоялась премьера. Андрей пригласил Фиму и познакомил его с Эпштейном. Перед этим знакомством Андрей рассказал Григорию Исаевичу об их приятеле еще со школьных времен Ефиме Бронштейне, ныне преуспевающем бизнесмене, который хочет сделать пожертвование его театру. Такое предложение было очень кстати — театр уже давно нуждался в ремонте, и Эпштейн с удовольствием беседовал с Фимой в фойе театра. Авик же, увидев Фиму, про себя ругнулся. Независимо от него самого Фима раздражал его. «Неужели я завидую? — подумал он и тут же себя успокоил: — Нет, это не зависть. Просто не люблю, когда люди выпячивают свое благополучие». Тамару, стоявшую рядом с Андреем, не интересовал ни их разговор о состоянии театра, ни недовольный вид Авика. Она вдруг заметила, что на нее поглядывают не только мужчины, но и женщины, рассматривающие ее платье, то самое, в котором она была в Берлине. И с удовлетворением отметила, что оно резко отличается своим изяществом. Пришел на премьеру и находящийся в Питере Август Кляйн. Эпштейн сделал всем приглашенным места в третьем ряду, они же с Андреем, как принято, заняли два места в последнем. Когда в зале погас свет, Эпштейн наклонился к Андрею и тихо сказал на ухо: «С Б-м, Андрюша». Андрей молча кивнул головой. За несколько минут до окончания Андрей с Эпштейном вышли из зала и через служебную дверь вошли в служебные помещения театра. Они открыли дверь, над которой светилась табличка: «ТИХО ИДЕТ СПЕКТАКЛЬ», и вошли за кулисы. На ярко освещенной сцене Алена, сидя на стуле, сказала последнюю реплику, занавес стал закрываться, и зал разразился аплодисментами. Когда занавес закрылся, Алена вскочила со стула и бросилась за кулисы прямо в объятия Андрея. Она повисла у него на шее, вжалась головой в его плечо и громко заплакала.

— Ну что ты, Аленка, — поглаживая ее спину, говорил Андрей. — Ты так здорово сыграла, милая. Ты такой молодец!

— Алена, поздравляю, — сказал Эпштейн, когда Алена оторвалась от Андрея и бросилась обнимать его.

Алена и остальные актеры вышли на сцену, и занавес опять открылся. Актеры кланялись, затем повернулись к кулисам и захлопали вместе с залом.

— Андрюша, давайте, ваш черед, — сказал Эпштейн и, как раньше Алену, подтолкнул его к сцене.

— Вместе пойдемте, — ответил Андрей.

— Нет. Это ваш спектакль. Идите.

И Андрей вышел на сцену, встал с актерами и поклонился аплодирующим зрителям.

После премьерного спектакля, как положено, был банкет для участников и их близких. Обычно эти банкеты бывают довольно скромными: бутерброды, водка, вино. Андрей за день до премьеры предупредил Фиму о банкете и что он, естественно, тоже приглашен. Фима был вхож во многие слои общества, но никогда не был в артистической компании, и с радостью согласился, и, конечно же, настоял, что стол организует он сам. После спектакля у него появилась еще одна причина для банкета: он горел желанием познакомиться с Аленой. В зале он сидел совсем рядом со сценой — в третьем ряду, — и весь спектакль он не мог оторвать взгляда от ее лица, от ее жестов; он видел, как от волнения вздымается ее грудь, как блестят ее огромные глаза или как они наполняются слезами от горя. И главное — для него она была воплощением еврейской красоты. Когда ему казалось, что она смотрит прямо на него, он краснел, словно юноша. Фима был женат на еврейской женщине, которая была прекрасной женой и матерью. Он много разъезжал, и у него, конечно, всегда были другие женщины. Но о том, чтобы в кого-нибудь влюбиться, не могло быть и речи. Алена же словно околдовала его. Во время банкета он ни разу не заговорил с ней. Даже не стоял с ней рядом. Но он не мог оторвать от нее своего взгляда. Чтобы ему не мешали любоваться ей, он избегал всех разговоров, а если ему их навязывали, он, разговаривая, изредка бросал взгляд на собеседника и возвращал его опять на Алену. Он понимал, что она даже не удостоит его своим вниманием, не говоря уже о каких-либо отношениях. Может быть, просто подружиться с ней? Изредка общаться, приглашать на корпоративные встречи, даже на домашние обеды? Главное — быть рядом, любоваться ей, как любуются чем-то прекрасным. Проснувшись на следующий день, Фима вспомнил вчерашние мечты, улыбнувшись, приятно потянулся и потряс за плечо свою жену — готовить семье завтрак.

В годовщину выхода спектакля, который до сих пор собирал аншлаги, Андрей, прихватив бутылку любимого Эпштейном грузинского вина, зашел к нему в кабинет. Увидев Эпштейна, Андрей не на шутку испугался — он никогда не видел его таким. Эпштейн как-то осунулся, мертво-бледное лицо застыло, словно маска, глаза смотрели в одну точку, ничего не выражая.

— Что случилось, Григорий Исаевич? — встревоженно спросил Андрей.

— А, это вы, Андрюша, — вздрогнув от неожиданности, не сразу ответил Эпштейн. — Садитесь. Спасибо, — сказал он, принимая протянутую Андреем бутылку. — Но, я думаю, нам сейчас понадобится что-нибудь покрепче. — Эпштейн открыл нижний ящик стола и достал уже распечатанную бутылку коньяка и пару рюмок. — Хорошо, что зашли. А то пить одному как-то противно, — разливая коньяк, горько сказал Эпштейн.

— Григорий Исаевич, скажите, наконец, что произошло!

Не отвечая, Эпштейн протянул лежащий на столе журнал. Это был номер «Зеркала», на передней обложке которого была фотография Эпштейна, обнимающего Алену. Алена положила Эпштейну голову на плечо, а его правая рука зарылась в ее волосы.

— Это я ее поздравлял после премьеры. Смогли ведь сфотографировать, подонки.

— Я помню это. Только я не видел, чтобы кто-нибудь снимал, — рассматривая фотографию, сказал Андрей.

— А внутри та же фотография и подробное описание, как старый Эпштейн еще в институте соблазнил молоденькую студентку. Когда я утром пришел в кабинет, журнал лежал у меня на столе. Потом зашла Алена. На нее нельзя было смотреть. Она сказала, что уезжает домой и играть сегодня не будет. Я даже не стал ее уговаривать. Я просто не мог. Я сам был на грани инфаркта. Мириам будет играть замена. Андрюша, пожалуйста, поезжайте к ней. Постарайтесь успокоить. Я вам дам адрес.

— Конечно, Григорий Исаевич. Немедленно поеду.

— Спасибо, Андрюша, — сказал Эпштейн и не сразу добавил: — Знаете, я решил уйти на пенсию.

— Вы что, Григорий Исаевич! Ни в коем случае! Это же как признание своей вины. Вам надо бороться. Напишите опровержительную статью. А еще лучше, пусть ваши актеры напишут.

— Скорее всего, они и так напишут. Группа ведущих актеров театра целиком будет на моей стороне.

— Но вы тоже должны ответить на клевету. Обязательно!

— Да, конечно. Вы правы. Но на пенсию я твердо решил уйти. Может, не сейчас, но скоро. У меня уже и замена есть — Клевин. Он и за Аленой посмотрит.

Выходя из кабинета Эпштейна, Андрей вспомнил Фиму, который гарантировал, что избавит его от последствий травли Плуганова. Похоже, что Плуганов знал, что делает, нападая на Григория Исаевича. Он ударил по самому незащищенному и дорогому ему человеку. И последствия этого удара никто не сможет предотвратить. Даже Фима Бронштейн.

Выйдя из театра, Андрей сел в машину и поехал к Алене, жившей на улице Пестеля. Машину Андрей купил совсем недавно и то после того, как Тамара замучила его своими жалобами, что ей просто стыдно ездить на маршрутках и в метро. Хорошо, что еще иногда Авик подвезет. У него уже сколько лет машина, а он нищий по сравнению с ними. Андрей о машине сам уже давно подумывал, и после долгих поисков они наконец купили машину. Тамара выбрала внедорожник «ауди», который стоил целое состояние. «Но ты же такой большой, Андрюша, — мотивировала она свой выбор. — Ты сам подумай!» Андрей по ему самому непонятной причине если уж соглашался на какую-нибудь покупку, то ценой не интересовался. Скорее всего, он знал, что все равно будет так, как Тамара уже решила. К чему все эти лишние споры? Но, сев за руль, Андрюша вкусил удовольствие от управления машиной и даже частенько без всякого дела выезжал за город, чтобы почувствовать скорость. И пробки в городе его не раздражали — хорошо думалось. Запарковав машину недалеко от дома Алены, Андрей подошел к парадной. Он уже собрался набрать код на домофоне, который ему дал Эпштейн, как дверь раскрылась, и из нее вышла старушка с древней авоськой в руке. Бабулька, подозрительно посмотрев на Андрея, строго спросила:

— Вы к кому, молодой человек?

— К Деве Марии, — очень серьезно ответил Андрей и проскользнул в дверь.

Старушка, покачав головой, укоризненно посмотрела ему вслед. Андрей поднялся на второй этаж и позвонил.

— Кто там? — раздался Аленин голос.

— Алена, это Земцов.

Дверь моментально открылась, и Андрей увидел Алену с распухшими от слез глазами, в платье Мириам, которое она в спешке не успела снять. Она смотрела на него, остолбенев от неожиданности.

— Андрей Николаевич, вы?! — придя в себя, ошеломленно воскликнула она.

— Я. Извини, что беспокою.

— Да что вы, что вы. Проходите, пожалуйста. Только одну секундочку. Я сейчас. Вы проходите в комнату, садитесь, а я быстренько, — засуетилась Алена.

Андрей вошел в комнату и огляделся. Комната была большой, просторной, с высоченным потолком, как во всех старых домах в центре города. Из нее вела дверь в другую комнату, видимо, в спальню. Мебели было немного — только необходимое, но со вкусом и явно не дешевая. Почти всю стенку занимали книжные шкафы, забитые книгами. На зарплату актрисы так не обставишься, но Алена приехала из Америки, этим все и объяснялось. «Какая же это, интересно, страна, если простые эмигранты из России там так живут. Надо будет все-таки обязательно съездить». В комнату вошла Алена. Она привела себя в порядок, подкрасила губы. «Зачем естественную красоту нарушать искусственной?» — подумал Андрей.

— Хотите что-нибудь? Чай, кофе? — спросила Алена.

— Нет, спасибо. Я за тобой, Алена. Внизу у меня машина, поехали в театр. Пожалуйста.

— Нет, Андрей Николаевич. Я не могу. И даже не из-за себя. Такое написать про Григория Исаевича! Такую мерзость. Мне стыдно ему в глаза смотреть.

— А ты-то здесь при чем?

— Я не могу быть в театре, когда… О нем и обо мне такую грязь… Скажите зачем? Кому надо это вранье? — Алена подалась к Андрею, и ее глаза опять стали наполняться слезами.

— Есть один такой мерзкий человек — Плуганов. И он мстит. Но мстит он мне, используя Григория Исаевича и тебя.

— Почему? — удивленно посмотрела Алена.

— Потому что знает, что мне это принесет боль. Он уже пытался отомстить мне. Помнишь эту историю с казино по телевизору?

— Конечно. Позор какой. Мне так было вас жалко.

— Это была его работа.

— Но за что?

— Алена, это длинная история. Потом как-нибудь. А сейчас поехали в театр.

— Нет, Андрей Николаевич. Я окончательно решила. Я уезжаю домой.

— Твой дом здесь, Алена.

— Нет, мой дом в Америке. Я обожаю Питер и чувствую себя здесь как дома, но все-таки мой настоящий дом — Америка. Потому что на каком языке человек думает, там и есть его дом.

— Ты хочешь сказать, что ты думаешь на английском? И когда на сцене?

— Ну что вы! — улыбнулась Алена. — На сцене, конечно, на русском. А когда остаюсь одна, тогда на английском. Но… — Алена замялась, колеблясь, посмотрела Андрею в глаза и решительно закончила: — Но когда о вас думаю, то тоже на русском.

— Надеюсь, хорошее? — растерявшись, сказал Андрей первое, что пришло в голову, и, уйдя от опасной темы, добавил: — Ну а если так, то сделай это для меня. Поехали в театр. И не обращай ни на кого внимания. Тем более что все стоящие актеры переживают и за Григория Исаевича, и за тебя. Поехали, милая.

— Хорошо, — покраснев от обращения Андрея, кивнула головой Алена.

— И еще. Я тебе обещаю. Я отомщу Плуганову. Отомщу так, что ему мало не покажется.

Через двадцать минут они уже были в театре. Спектакль начался без задержки и прошел гладко, как будто ничего не произошло.