Ошибочный адрес (сборник)

Встреча

Телефонный разговор с неизвестным состоялся днем. Незнакомый мужской голос произносил слова веско. Жаворонкова выслушала с большим волнением, но сухо сказала, что все поняла и предупредила: после двадцати трех часов ждать будет только две минуты, не больше. «Точность — мой основной принцип!» — заверил голос из телефонной трубки.

Возвращаясь к себе в кабинет, Жаворонкова остановилась перед зеркалом в служебном коридоре поликлиники. Она внимательно посмотрела на свое лицо. Ничего особенного. Самое обычное выражение, только несколько лихорадочно блестят глаза.

О телефонном разговоре Жаворонкова сообщила Ивичеву. Через полчаса после этого Ивичев под видом больного появился в ее кабинете. После обстоятельной беседы с Ивичевым Жаворонкова была готова встретить новое испытание.

И вот теперь, все же ощущая некоторое беспокойство, она ожидала в своей квартире. Оставалось три минуты до двадцати трех. Днем, беседуя с Ивичевым, она предполагала, что полковник сделает так, чтобы кто-нибудь из его сотрудников находился в квартире, но ей была предоставлена полная свобода. Ивичев только предупредил: не поступать с гостем так, как она поступила со Свиридовым.

Двадцать три. По стеклу окна прозвучало два легких удара. Вздохнув, Жаворонкова пошла открывать дверь. Сердце ее учащенно билось, но, поворачивая ключ в замке, она собрала всю волю и встретила стоявшего на освещенной площадке мужчину высокого роста в строгом черном костюме хладнокровно.

В прихожей они внимательно, гораздо дольше, чем при обычной встрече незнакомых людей, смотрели один на другого. Каждый из них думал свое.

«Таким тебя я себе и представляла. Сильный отпечаток наложило на тебя беспокойное и злое занятие», — подумала Жаворонкова.

Мысли Бубасова были несколько другие. Он отметил про себя: «Вблизи ты лучше, чем на расстоянии и на фотографии».

Жаворонкова тщательно заперла дверь и спокойно прошла в комнату.

Он осторожно, мягко ступая, проследовал за ней. Огляделся, кивнул на закрытую дверь второй комнаты. Поняв его, она сказала:

— Там никого. Вы что, на машине приехали? Весь пропахли бензином.

Бубасов промолчал и скользнул в сумраке комнаты, как черная тень, приник к закрытой двери. Прислушавшись, он рванул дверь и заглянул в комнату. Возвращаясь к столу, тихо сказал:

— Извини, сестра, но иначе мы не можем.

— Почему сестра? — недоумевая, спросила Жаворонкова.

— Очень просто. Я твой брат, Элеонора, — ответил он и, подойдя с протянутой рукой, отрекомендовался: — Георгий Бубасов!

Услышанная новость хотя взволновала Жаворонкову, но внешне она продолжала оставаться по-прежнему холодной, строгой и официальной.

— Наша с тобой жизнь, Элеонора, сложилась необычно, — продолжал он, проверяя, надежно ли закрыты шторами окна. — Ты, зная о братьях, никогда не видела их… Мы тоже не видели тебя. Неправда ли, странно?

— Садись, — спокойно предложила Жаворонкова, опускаясь в кресло.

Но Бубасов не торопился. Он все еще оглядывался, всматриваясь в углы комнаты, тонувшие во мраке.

— Безопасно ли здесь? — спросил он.

— Если бы тебе грозила опасность, ты никогда не пришел бы, — холодно заметила Жаворонкова, присматриваясь к Бубасову. — Я уверена, что ты основательно изучил обстановку, прежде чем не только переступить мой порог, но и позвонить мне по телефону.

— Ты права, — усмехнулся Бубасов, садясь в кресло. — Это же так естественно. Соседка спит?

— Да. Вот видишь, ты и это знаешь!

— Ты находишь странной?

— Что именно?

— Мою осведомленность.

— Ничуть!

Возникло молчание. Бубасов, насупив брови, постукивая пальцами по краю стола, смотрел в угол. Жаворонкова без тени смущения рассматривала лицо Бубасова, про себя отмечая его сходство с отцом. Правда, лицо мельче, очень уж мала голова у этого длинного потомка бубасовского рода. Тут она попыталась представить себе, как Георгий выглядел мальчишкой, и решила, что у него, так же как и у нее, вероятно, не было настоящего детства.

— Мои воспитательницы говорили, что у меня два брата, но я не помню, чтобы об этом упоминал отец… Я даже не знала ваших имен…

— Что же делать! Так сложилась наша судьба, — заговорил Бубасов, посмотрев на дверь. — Старуха не может подслушать?

— Она ложится в девять вечера.

Бубасов успокоился и продолжал:

— По-особенному сложилась наша судьба, Элеонора. Есть люди, которым предназначено делать историю. Таков наш отец! Таковы мы! Я с благодарностью отношусь к отцу. Он не только всего себя, но и своих детей отдал борьбе с коммунистическим злом. Это подвиг в самом хорошем понимании людей свободного мира! Ты думаешь, Элеонора, ему легко было тебя, почти дитя, сунуть в эту адскую страну? Он очень переживал за тебя! У нас с тобой разные матери, но это не имеет значения. Ты родилась во Франции от француженки, я в России — от русской женщины, брат Олег — от немки в Германии… Но не в этом дело! Важно то, что в нас одно общее начало — бубасовское!

Вдруг Бубасов замолчал, оглядывая Элеонору. Она бесподобно хороша в этом своем светло-синем платье с широкой юбкой и отворотами из белого пике. Красивы линии ее ног в бежевого цвета туфлях на высоких каблуках. Аккуратно уложенные волосы золотистого оттенка и без драгоценных украшений придают ее голове величественный вид, очень гармонируют с цветом ее красивого лица…

— Извини, не буду предаваться семейным воспоминаниям, — продолжал Бубасов. — Ими, Элеонора, займемся дома. Должен тебя порадовать, что из всех нас троих ты самая богатая! За прошедшие годы на твоем счету скопился солидный капитал. Отец был уверен в том, что ты отыщешься, и регулярно откладывал твое вознаграждение. Он говорил: пройдет еще десять лет, но Элеонора найдется, великолепно выполнит предназначенную ей роль. Он оказался прав! Он всегда далеко вперед видит! Каково тебе было здесь?

— По-моему, с этого бы и следовало начинать, — холодно сказала Жаворонкова и уже мягче продолжала: — Ждала.

— Как твое положение?

Жаворонкова откровенно насмешливо посмотрела в глаза Бубасову и спокойно сказала:

— Ты проверял меня достаточно долго и энергично. Все должен знать. Неужели не веришь себе? Это плохой признак!

— Почему ты говоришь о какой-то проверке?

— Почему? — усмехнулась Жаворонкова. — Ты забываешь, что я Бубасова! Ну зачем, например, появлялся этот Свиридов? Я отлично поняла: проба! Если бы он провалился, ты не явился бы ко мне. Это ясно, как дважды два!

— Правильно, — улыбнулся Бубасов. — Ты умная девочка! Я рад твоей железной логике.

— Спасибо за похвалу!

— Ты ее заслужила. Моя похвала многое значит!

Жаворонкова иронически усмехнулась.

— Говорю серьезно, — продолжал Бубасов. — Я, можно сказать, профессор! Своим делом занимаюсь с десятилетнего возраста!

— Ничего особенного в тебе, дорогой мой, я не вижу, — насмешливо сказала Жаворонкова. — Пусть я была вынуждена к бездействию, но всегда жила мыслью о своем назначении. Да, да! Но чем я питалась? Книгами о шпионах. И вот сейчас, встретившись с таким, как ты себя называешь, «профессором», я не нахожу в тебе новизны. Ты будто сошел со страниц прочитанных мною книг. Видишь, их сколько, — Жаворонкова показала на книжный шкаф. — А ты говоришь — профессор!

Бубасов несколько мгновений удивленно смотрел на Жаворонкову, потом рассмеялся:

— Ты действительно, Элеонора, прелесть! Я восхищен! Рад за отца, что он воспитал такую…

Но тут улыбка сбежала с его лица, оно сделалось злым и суровым. Решительно ударив рукой по столу, сказал:

— В опыте моем ты со временем убедишься!

— Не спорю. Возможно, так и случится.

— Труден был путь к тебе, Элеонора. Мы все эти годы искали тебя. Та женщина, которая поджидала тебя в Москве, тоже искала. У нее были твои фотографии. Почему ты не пришла к ней в одно из назначенных чисел?

— Я сразу заболела и полгода лежала в детской больнице, — ответила Жаворонкова и спросила: — А почему она позже не могла побывать на Казанском вокзале? Я в марте и апреле сорок пятого года приходила туда, разыскивала ее, но напрасно…

— Было бы странно через полгода, — проговорил Бубасов. — Теперь ее нет в живых. Откровенно говоря, я похоронил тебя, не верил в то, что ты можешь быть жива. Но все же искал. Искал в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Хабаровске и других городах. Но что я мог сделать, слабо представляя себе черты тринадцатилетней девочки? Искал только по фамилии. Отец не разрешал даже брать сюда твою фотографию. Ты не догадываешься, как набрели на твой след?

— Понятия не имею, — пожала плечами Жаворонкова.

Бубасов закурил папиросу и тихо спросил:

— Помнишь Иштвана Барло? Бывал у отца…

Жаворонкова отрицательно качнула головой.

— Столько всяких приходило… В то время я была глупышкой.

— Не напрашивайся на комплимент, Элеонора! Не только один отец приходил в восторг от твоей феноменальной памяти.

— Не представляю никакого Барло, — упорно настаивала Жаворонкова.

— Вспомнишь, — спокойно сказал Бубасов. — Иштван Барло, венгр. Впрочем, венгром он стал по необходимости. Родился он русским. Такой высокий, с жабьей улыбкой, с короткими руками… Он происходит из очень, по нашим понятиям, приличной семьи…

Жаворонкова мотнула головой. Помолчав, Бубасов продолжал:

— Одно время он служил в армии Хорти. В сорок девятом его упрятали за решетку. Он не совсем аккуратно помогал американским друзьям. Через три года амнистировали. Снова попался, потом бежал из Венгрии. В Будапеште у него живет жена, связь с ней он поддерживает через туристов. Барло в совершенстве знает русский язык. Он был в Москве на последнем фестивале студентов. Там тебя и увидел. Несколько раз сфотографировал. Не составило для него большого труда и выяснить кое-что касающееся тебя. Но дать знать отцу о тебе из Москвы он не имел возможности. Неужели ты его не заметила?

— Я сказала: никакого Барло не помню, а на фестивале все друг друга фотографировали!

— Скажи, Элеонора, по совести, — прищурившись, спросил Бубасов, — ты на это московское скопище сумасшедших и психопатов поехала ради того, чтобы увидеть кого-нибудь из наших?

— Разумеется. Но там были не только сумасшедшие, я полагаю…

— Безусловно! — поспешил Бубасов. — Такие, как Барло, как ты, ну и некоторые другие, не принадлежат к числу психопатов. Ты слушай! Ничего не зная об успехах Барло, я здесь напал на твой след. Получилось очень просто! Как-то обратил внимание на список врачей, висевший в приемной поликлиники. Среди прочих фамилий: Жаворонкова А. Г. Дальше — больше, и ниточка подвела меня в этот дом, к Касимовой… Безусловно, эту черновую работу я делал не сам. Затем меня на несколько дней отвлекли другие заботы. Когда, наконец, я пошел к тебе в поликлинику, то тебя уже не было. Полагая, что ты уехала в тот же санаторий, где отдыхала Касимова, я поехал гуда. Но напрасно. Тогда я решил поговорить с Касимовой. У меня не было иного выхода, чтобы узнать твой адрес.

— Что ты ей сказал?

— О, не беспокойся! — усмехнулся Бубасов. — Многострадальное сердце не выдержало сурового разговора, и Касимова в моем присутствии перекочевала в лучший мир!

— Ты убил ее! — забыв о всякой осторожности, воскликнула Жаворонкова.

Бубасов удивленно поднял брови:

— Сожалеешь?

Жаворонкова выдержала его пристальный взгляд и гневно сказала:

— Не то! Ты мог провалить меня! Так рисковать — безумство! А еще называешь себя профессором!..

— Не волнуйся, — торопливо возразил он. — Она обязана была умереть немедленно после встречи со мной! Мертвый не шевелит языком…

— Но она могла и не умереть!

— Я бы ей помог. Это ясно, — усмехнулся Бубасов.

— Какая необходимость была разговаривать с ней?

— Кто же лучше ее мог проинформировать меня о тебе, дорогая Элеонора, — продолжал Бубасов насмешливым тоном. — Я пытался обойтись без этой работяги-старухи. Осмотрел в палате ее вещи, надеясь узнать, куда ты уехала. Но нашел только фотокарточку. Потом я встретил старуху, заговорил с ней. Эта кремнистая представительница советских женщин, признаюсь, была не очень словоохотлива. Очевидно, ей не понравилась моя физиономия. Старуха ощетинилась. Тогда я вскипел и выместил на ней свою ненависть. Ведь это она нам испортила все, подцепив тебя в Глушахиной Слободе. Я открыл ей правду… Ты не представляешь, что с ней было! Она стала задыхаться, цепляясь за воздух руками. Когда она переселилась к предкам, я удалился…

Жаворонкова бледная, вся дрожа смотрела на Бубасова. Голова ее кружилась, перед глазами плыли звездные круги. Сжимая пальцами виски, она полушепотом сказала:

— Так ты виновник ее смерти?

— Да, — просто ответил Бубасов. — Что же в этом особенного? Она была коммунисткой, и, следовательно, одним фанатиком стало меньше. Прекрасно! Но что с тобой, Элеонора? Ты на себя не похожа!

Чтобы не вызвать подозрений, она едко сказала:

— Ты только что хвастался, называл себя профессором… Грош стоит твоя опытность, если ты напролом идешь к той, которая явно не пощадила бы ни тебя, ни меня! После всего этого я еще подумаю, стоит ли мне иметь дело с тобой. Мне дорога моя жизнь и дорого дело, которому посвятил меня отец!

Тон, которым были произнесены эти слова, испугал Бубасова. Он вскочил с кресла и, подойдя к Жаворонковой, склонился над ней. Глаза его смотрели виновато.

— Дорогая Элеонора! Если бы ты поработала столько, сколько я, мягче бы относилась к промахам. Промахов не должно быть в нашей работе, но они вызваны исключительно желанием скорей пожать твою мужественную руку. Я глубоко счастлив, что ты так строго и принципиально относишься к делу. Только так и должно быть! Я преклоняюсь перед тобой, дорогая Элеонора!

— Не дыши в лицо! Садись на место, — строго сказала Жаворонкова. — От тебя, как от шофера-неряхи, все еще пахнет бензином!

Бубасов опустился в кресло. Словно школьник, выслушивающий строгую нотацию сердитой учительницы, он смотрел на Жаворонкову.

— Разве так безрассудно действуют! — продолжала она.

— Ну, хватит, Элеонора, хватит, — миролюбиво попросил Бубасов. — Все кончилось благополучно.

Она молчала, глядя в сторону.

— Ты даже не представляешь, что значит твое появление в одном ряду с нами. Мы очень довольны, что все это случилось в столь ответственный период борьбы с коммунизмом!.. Когда я вернулся из санатория сюда, поступили указания от отца, как быть с тобой!..

— А Барло здесь? — спросила Жаворонкова.

— Он в Мюнхене, — насупившись, ответил Бубасов. — Занят изобретением хитроумного оружия для наших людей. Кроме того, он работает на радиоштаб, фантазирует на темы, что видел и не видел в Советском Союзе. Платят ему и за подстрекательство к восстаниям населения стран советского блока очень хорошо!

— Мне кажется, ты его осуждаешь?

— Боже избави! Он просто страшно везучий. Причем особенно не рискует.

— Завидуешь ему?

— Не в том дело, Элеонора.

— Он ученый?

— Нет, но умеет владеть умами ученых идиотов!

— Как врач, скажу тебе: у тебя нервы не совсем в порядке.

— Что же в этом странного?

— Как Барло удалось попасть на фестиваль?

— Не будь наивной, Элеонора, — фыркнул Бубасов. — Разве мало было путей для этого. Непростительное ротозейство не воспользоваться ротозейством!

— А какой у тебя интерес в этом городе? — спросила Жаворонкова. — Это не любопытство! Мы теперь должны работать рука об руку… Я застоялась без дела.

Бубасов внимательно посмотрел на нее, медля с ответом.

— Мне не положено знать? — спросила она, боязливо подумав, не слишком ли много расспрашивает.

— Наоборот. Я сейчас думаю о другом, — сказал Бубасов. — Твой вопрос о Барло воскресил мое беспокойство. Я буду откровенным. Мне кажется, отец слишком много доверяет Барло. Боюсь, как бы это не погубило его…

— Ты говоришь страшные вещи! — стараясь казаться испуганной, воскликнула Жаворонкова. — Надо предупредить отца!

Бубасов вяло улыбнулся и покачал головой:

— Милая Элеонора! Ты далека от всего! У отца грандиозные замыслы. Барло может продать его…

— Продать! Кому?

— Покупатели найдутся!

— Так надо помочь отцу! — вырвалось у нее с такой заботливостью, что Бубасов, приблизившись, погладил ее руку, лежавшую на столе.

— Отсюда мы помочь не можем, — сказал он.

Наступило молчание. Бубасов смотрел на Жаворонкову и думал о том, что хорошо бы отцу постоянно кого-нибудь из них иметь рядом.

Жаворонкова решила проверить, известно ли Бубасову что-нибудь о посещении ее квартиры Бахтиаровым. Она схватилась руками за голову и тяжело вздохнула.

— Почему ты не можешь успокоиться? — спросил Бубасов, косясь на Жаворонкову.

— Почему, почему! — с капризным раздражением воскликнула она. — В результате смерти Касимовой я лишилась расположения одного человека. Он обвинил меня в том, что я не могла предотвратить ее преждевременную смерть!

— Ты говоришь о инженере, который уехал в Индию? — спросил Бубасов.

«Он знает все. Кто ему говорил?» — подумала она, и эта мысль заставила тоскливо сжаться ее сердце. Еще немного помедлив с ответом, она сказала:

— Да.

— Для чего он тебе нужен? — спросил Бубасов.

— Он пригодился бы для нашего общего дела. Откровенно говоря, я на него рассчитывала, считая своим главным козырем.

— На сегодня наши с тобой интересы должны касаться только Советского Союза, Элеонора, — спокойно ответил Бубасов. — Индия для более отдаленного времени.

— При чем тут Индия! — оправившись, ответила Жаворонкова. — Индия только ширма. Он вовсе уехал не в Индию, а работает в Москве. Его область — ядерное оружие и ракеты!

— Это для меня новость, — признался Бубасов. — Что для него значила Касимова?

— Она его воспитывала в раннем детстве. Была для него матерью. Он ее очень любил!

— Какая слезообильная чепуха! — со смехом воскликнул Бубасов. — Может быть, ты в него была влюблена?

— Глупости! Я здесь не желаю близости ни с одним мужчиной! Надеюсь найти свой предмет дома!

— Браво, Элеонора! Но домой еще не скоро! А натура…

— Натура! — перебила Жаворонкова. — Наша миссия выше всего!

Лицо ее было серьезно.

— Молчу, Элеонора, молчу! Ну и что же этот инженер? Неужели он так обижен на тебя, что к нему отрезаны все пути?

— Представь себе — да!

— Но найти надо. Ты сможешь.

— Благодарю за высокую оценку! — усмехнулась Жаворонкова. — Когда мы будем разговаривать о деле?

— Что тебя интересует?

— Задания. Ты, очевидно, в курсе тех заданий, которые мне от имени отца передал Свиридов?

— Да. Ты начала их выполнять?

— Нет.

— Почему?

— С прибытием нового человека они могли измениться. Только поэтому.

— Вообще ты права. В первую очередь тебе придется повидаться с отцом…

— Чудесно! — воскликнула Жаворонкова. — Где же это произойдет?

— Позже он сообщит о месте встречи.

…Бубасов ушел от Жаворонковой в два часа ночи. У него было отличное настроение. Ему хотелось побывать в Сопеловском переулке, взглянуть на головешки, оставшиеся от дома Дубенко, но, посмотрев на часы, вспомнил, что через сорок минут должен радировать отцу.