Глава четвертая

Казалось, ночью меня внезапно атаковали полчища клопов. Я проснулась от мучительного зуда – вся кожа была словно воспалена, все тело горело, и, как я ни чесалась, легче не становилось.

– Никакой сыпи я не вижу, – сообщил Тони после того, как обнаружил меня голую в ванной, где я пыталась содрать с себя кожу.

– Я же не придумываю, – зло пробормотала я, решив, что он подозревает у меня психоз.

– Я и не говорил. Просто…

Я осмотрела себя в зеркале. Он был прав. На коже не было никаких повреждений, кроме царапин, которые я сама нанесла себе ногтями.

Тони наполнил ванну горячей водой и помог мне в нее забраться. В первый момент было чувство, что меня ошпарили, но, когда я чуть привыкла к обжигающей воде, стало легче. Тони сидел рядом, держа меня за руку, и рассказывал очередную свою уморительную историю – о том, как он, делая репортаж о межплеменной розни в Эритрее, подцепил вшей, так что пришлось срочно брить голову у местного цирюльника.

– Этот тип выбрал для меня самое тупое и самое грязное лезвие, какое только можно вообразить. И представляешь, у него еще и руки дрожали. Так что я не просто полысел – видок был такой, как будто пора швы накладывать. Но даже после того, как он соскоблил все до последнего волоска, башка все равно чесалась, как у шелудивого пса. И тогда цирюльник окунул полотенце в кипяток и положил его мне на голову. Знаешь, зуд прошел немедленно – а я получил ожог первой степени.

Я пальцами перебирала его волосы, счастливая от того, что он здесь, рядом, держит меня за руку, помогает справиться с этой напастью. Когда наконец через час я выбралась из ванны, зуд прошел. Тони был со мной ласков и нежен. Он сам вытер меня полотенцем. Он обсыпал меня детской присыпкой. Он уложил меня в постель. И я быстро уснула и проснулась в полдень – от того, что зуд начался снова.

Сначала я даже решила, что все это мне снится – что это один из ярких кошмаров, вроде того, когда, например, падаешь в пропасть, хотя лежишь при этом на подушке. Еще не проснувшись окончательно, я подумала, что под кожей у меня завелись какие-то ядовитые насекомые. Только сейчас зуд был намного сильнее, чем в первый раз. Меня охватила настоящая паника. Я бегом бросилась в ванную, на ходу стаскивая пижамные штаны и майку, еще раз тщательно осмотрела себя в зеркале, обращая особое внимание на округлившийся живот, но не обнаружила ни кровавой сыпи, ни других признаков кожного воспаления. Ничего. Тогда я напустила в ванну горячей воды и улеглась в нее. Как и ночью, обжигающая вода принесла мгновенное облегчение – кожа будто онемела, притупляя вездесущий зуд.

Но когда через час я вылезла из ванны, все повторилось. На этот раз я испугалась уже всерьез. Натерлась с ног до головы детской присыпкой. От этого стало только еще хуже. Поэтому я снова отправилась в ванную, еще раз ошпарила себя, а зуд снова набросился, как только я вылезла из воды.

Накинув банный халат, я позвонила Маргарет.

– Я, наверное, скоро себя освежую, – пожаловалась я ей и объяснила, какие бури бушуют у меня под кожей. А еще я призналась, что боюсь, не сошла ли с ума – может, все это мне только кажется?

– Если ты действительно так обчесываешься, на психосоматику это не похоже, – отрезала Маргарет.

– Но на коже ничего не видно.

– Может, у тебя какая-то внутренняя сыпь.

– Такое бывает?

– Откуда ж мне знать – я же не лекарь. Но на твоем месте я бы прекратила самоистязания и поскорее шла к врачу.

Я последовала совету Маргарет и позвонила в свою поликлинику. У моего врача весь день уже был расписан, так что меня записали на прием к доктору Роджерсу, лысеющему педанту лет пятидесяти с постным выражением лица. Ледяным тоном он попросил меня раздеться. Бросил взгляд на мою кожу. Потом сказал, что я могу одеваться, и вынес свой вердикт: возможно, я страдаю от слабовыраженной формы аллергии на какой-то пищевой продукт. Когда я объяснила, что за последние несколько суток не ела никакой непривычной и новой пищи, он сказал:

– Беременность, знаете ли, иногда дает странные побочные эффекты.

– Но этот зуд невыносим, он сводит меня с ума, вся кожа болит.

– Потерпите еще денек.

– Вы можете что-нибудь прописать, чтобы его снять?

– На коже ведь ничего нет… практически. Попробуйте принять ибупрофен или аспирин, если будет очень больно.

Услышав это в моем пересказе через полчаса, Маргарет пришла в ярость:

– Типичный английский шарлатан. Примите две таблетки аспирина и покрепче закусите губу.

– Моя-то врачиха намного внимательнее.

– Так звони туда снова и потребуй, чтобы она тебя приняла. А еще лучше, вызови-ка ее на дом. Они обязаны принять вызов, если настоять.

– А может, он прав. Может, это просто аллергическая реакция…

– Это еще что? За несколько месяцев в Лондоне ты уже переняла эту их идиотскую позу «улыбайся и терпи»?

В какой-то степени Маргарет была права. Ныть и жаловаться мне не хотелось, тем более я вообще не люблю болеть, не говоря уж про какие-то воображаемые сыпи. Поэтому я попыталась отвлечься: сначала распаковала несколько коробок книг, потом попробовала читать последние номера «Нью-Иоркера». Я не поддавалась искушению позвонить Тони в редакцию и рассказать, как мне скверно. Кончилось тем, что я опять выпрыгнула из одежды и начала расчесывать кожу с такой силой, что скоро разодрала плечи в кровь. Попытавшись найти спасение в горячей ванне, я подвывала от боли и бессилия, пока она наполнялась водой. Обварившись в третий раз, я наконец позвонила Тони в газету и сумела выговорить:

– Знаешь, мне что-то совсем плохо.

– Я выезжаю.

Он приехал через час и обнаружил меня в ванне. Меня тряс озноб, хотя вода все еще была горячей. Тони помог мне одеться, усадил в машину, и мы поехали – через мост Уондзуорт, потом по Фуллхэм-роуд и припарковались напротив больницы Мэттингли. Мигом мы добрались до отделения «скорой помощи». Увидев, что приемная полна народу, Тони обратился к сестре, настаивая, чтобы меня приняли вне очереди как беременную.

– Боюсь, вам все-таки придется подождать, как и всем остальным.

Тони пытался протестовать, но сестра была неумолима:

– Сэр, прошу вас, садитесь. Вы не можете идти без очереди, если только…

В этот момент я и продемонстрировала «если только», потому что на смену неутихающему зуду вдруг пришли сильнейшие конвульсии. В следующее мгновение я потеряла равновесие, а потом отключилась.

Когда я пришла в себя, оказалось, что я лежу на стальной больничной койке, с прозрачными трубками, торчащими из обеих рук. У меня кружилась голова, я чувствовала себя совершенно разбитой – как будто очнулась от глубокого наркотического сна. К тому же я не сразу смогла сообразить, где нахожусь. Мало-помалу картинка прояснилась – я лежала в длинной палате, окруженная еще десятком женщин, опутанных трубками, а вокруг – дыхательные аппараты, мониторы и прочая медицинская аппаратура. Мне удалось сфокусировать зрение и разглядеть циферблат висящих в дальнем конце палаты часов: 15:23… Сквозь тонкие больничные занавески просачивался сероватый свет. Три часа дня? Мы с Тони приехали в больницу накануне в восемь вечера. Получается, я пролежала в отключке… сколько?.. семнадцать часов?

Собрав все силы, я сумела дотянуться до кнопки вызова возле кровати. При этом я непроизвольно моргнула от напряжения, и тут же страшная боль волной заполнила мне череп. Еще я обнаружила, что нос наглухо залеплен пластырем. Вокруг глаз все болело и опухло – чувство было такое, будто все лицо в синяках. Я сильнее надавила на кнопку. Наконец появилась сестра, миниатюрная мулатка. Когда я сощурилась, чтобы разобрать имя на ее бирке – Хоу, – лицо снова вспыхнуло болью.

– Ну наконец вы пришли в себя, – ласково улыбнулась сестра.

– Что со мной случилось?

Сестра взяла карту, лежащую на кровати у меня в ногах, почитала записи.

– Вы упали в обморок прямо в приемном покое. Вам еще повезло, что не сломали нос. И зубы все на месте.

– А что с ребенком?

Долгая тревожная пауза, сестра Хоу опять погрузилась в записи.

– Не волнуйтесь. С малышом все в порядке. А вот с вами… здесь есть причины для беспокойства.

– В каком смысле?

– Мистер Хьюз, консультант, вам все скажет во время вечернего обхода.

– Я потеряю ребенка?

Она снова полистала карту, потом сказала:

– У вас повышенное артериальное давление. Нельзя исключить преэклампсию, но точно мы все узнаем только после того, как сделаем анализ крови и мочи.

– Это может представлять угрозу беременности?

– Может… но я уверена, мы сумеем привести вас в порядок. И многое будет зависеть от вас. Так что постарайтесь настроиться на очень тихую и спокойную жизнь в ближайшие несколько недель.

Прелестно. Как раз то, что я хотела услышать. Меня вдруг охватила дикая усталость. Может, дело было в лекарствах, которыми меня напичкали. Может, это была реакция на семнадцать часов без сознания. А возможно, сочетание того и другого, плюс повышенное давление, которое у меня обнаружили. Как бы то ни было, я почувствовала полное бессилие. Как будто из меня выкачали всю энергию, все жизненные силы. Слабость была такая, что я не могла даже сесть в постели. А это мне было необходимо, потому что я вдруг страшно захотела писать. Но прежде чем я успела об этом сказать – прежде чем успела попросить, чтобы дали судно или помогли добраться до ближайшего туалета, – простыни ниже поясницы уже стали теплыми и мокрыми.

– О, черт, как же это, – громко, с отчаянием произнесла я.

– Все в порядке, – отреагировала сестра Хоу. Вынув миниатюрную рацию, она вызвала подмогу. Через миг у койки уже стояли два рослых парня-санитара – англичанин с бритой головой и серьгой в ухе и худой, изящный сикх.

– Мне так стыдно, извините, пожалуйста, – выдавила я, когда санитары помогали мне сесть.

– Не волнуйся из-за пустяков, дорогуша, – отозвался бритоголовый. – Ничего тут такого, совершенно естественная вещь.

– Со мной такого никогда не было, – бормотала я, пока они поднимали меня с мокрого ложа и пересаживали в кресло-каталку. Больничная рубашка облепила меня.

– Правда, первый раз? – переспросил бритоголовый. – Ну, тебе просто здорово повезло. Вон, взгляни на моего дружка. Он постоянно писает в штаны, представляешь?

– Не слушайте моего коллегу, – отреагировал сикх. – Вечно болтает всякую ерунду.

– Коллегу! – возмутился бритоголовый. – Я-то считал, что мы друзья.

– И потому обвинил меня в том, что я писаю в штаны? – парировал сикх, толкая мое кресло вперед. Бритоголовый шел рядом, и они продолжали перекидываться репликами.

– У вас, сикхов, с этим проблема – никакого чувства юмора.

– Да я только и делаю, что смеюсь – если слышу что-то смешное. Но только не над глупыми шутками всяких грубиянов…

– Ты что, назвал меня грубияном?

– Нет, я о грубиянах вообще. Так что, пожалуйста, не принимай на свой счет…

– Но ты посмотрел в мою сторону… И ты делаешь уж очень широкие обобщения.

– Нет, это ты делаешь слишком широкие обобщения, – поправил его сикх.

– Знаешь, кем себя воображает мой приятель… ах, простите, коллега? – обратился ко мне бритоголовый. – Сраным Генри Хиггинсом[15].

– Ну почему англичане не учат своих детей культурно разговаривать? – вопросил сикх.

– Заткнись.

Они напоминали пару ворчливых супругов в комедийном сериале – из тех, что идут без перерыва по двадцать лет. Но в то же время я отдавала себе отчет, что вся их перебранка затеяна, чтобы помочь мне – ради того, чтобы я отвлеклась пережитого унижения и перестала ощущать себя беспомощным младенцем, намочившим пеленки.

Когда мы добрались до ванной комнаты, санитары помогли мне встать, прислонили к раковине и поддерживали, пока не пришла няня. Как только она показалась, парни удалились. Няня оказалась крупной веселой женщиной лет сорока восьми, судя по акценту – уроженка Йоркшира. Она проворно сняла с меня мокрую ночную рубашку.

– Сейчас быстренько все сделаем, помоемся, – приговаривала она, наполняя ванну теплой водой. Над раковиной висело зеркало. Я взглянула в него и обмерла. Женщина, которая смотрела на меня, смахивала на жертву домашнего насилия. Ее нос – сплошь покрытый полосками пластыря – раздулся, став вдвое толще и вдобавок синевато-фиолетовым. Бледные веки опухли, вокруг глаз черные круги.

– При травмах носа вид всегда жутковатый, но на самом деле ничего страшного. – Няня сразу заметила мою оторопь. – А заживает всегда очень быстро. Денька три-четыре, и снова станете красавицей.

Я невольно прыснула – и не только потому что никогда себя красавицей не считала… главное, сейчас я больше всего была похожа на персонажа из шоу уродов.

– Вы американка, да? – поинтересовалась няня.

Я кивнула.

– Нравятся мне американцы, все симпатичные, кого я ни встречала. Правда, за всю жизнь я только с двумя янки была знакома. А как вы здесь у нас оказались?

– У меня муж англичанин.

– Ну разве вы не умница? – сказала она со смешком.

Погрузив меня в теплую воду, няня легкими движениями меня обтерла, а когда очередь дошла до промежности, передала салфетку мне самой. Потом помогла мне выбраться, вытерла, одела в чистую рубашку. Все это время она что-то бормотала, болтала ни о чем. Весьма английский способ поведения в неловких ситуациях – и он мне нравится. А нянька была добродушная, несмотря на грубоватый голос и ворчливые интонации.

К тому времени, как она привезла меня назад в палату, мокрые простыни уже были сняты и постелено чистое белье. Помогая мне лечь, няня сказала:

– Ни о чем не беспокойся, лапушка. Все будет хорошо.

Я свернулась на сухих простынях, наслаждаясь ощущением вновь обретенного комфорта. Подошла сестра Хоу, сообщила, что мне нужно сдать мочу на анализ.

– Ну, это дело нам знакомо, – смущенно улыбнулась я.

Я сползла с кровати, отправилась в туалет и наполнила баночку теми каплями мочи, что еще оставались у меня в резерве. Когда я вернулась, подошла другая сестра и взяла у меня кровь на анализ. Потом вернулась сестра Хоу с известием, что Тони только что звонил. Мистер Хьюз, продолжала она, будет здесь около восьми вечера, и Тони сказал, что надеется подъехать в больницу к этому времени.

– Ваш супруг сказал, что изо всех сил постарается успеть. Он так беспокоится, все спрашивал, как вы себя чувствуете.

– Вы ему не рассказали, что я тут натворила?..

– Не говорите ерунды, – улыбнулась сестра Хоу, а потом посоветовала мне не особо расслабляться, так как мистер Хьюз (ему сообщили обо мне) назначил сделать к его приходу УЗИ. В моей голове тут же забил тревожный набат.

– Он считает, что ребенку грозит опасность? – спросила я.

– Не надо об этом думать, это вам не полезно…

– Мне необходимо знать, существует ли риск выкиды…

– Риск возникнет, если вы будете себя так настраивать. Повышенное кровяное давление – это не только физиологический фактор. Оно также связано с тревогой и стрессом. Из-за этого-то вы и упали вчера.

– Но если у меня просто повышено давление, зачем он назначил ультразвук?

– Он хочет исключить…

– Исключить что! – настаивала я.

– Всегда так делается.

Это было слабым утешением. Во время исследования я не сводила глаз с мутной картинки на мониторе и приставала к ассистенту (австралийке, на вид никак не старше двадцати трех лет) с вопросом, не видит ли она каких-либо отклонений.

– Полный порядок, – отвечала она. – У вас все будет отлично.

– А у ребенка?..

– Не нужно себя накручивать, ведь…

Но окончания фразы я не услышала, потому что неожиданно у меня снова начался зуд. Только на сей раз не по всему телу, только на животе и пояснице – как раз там, где был нанесен гель. Зуд усиливался, в считаные секунды он стал невыносимым, и я сказала ассистентке, что мне необходимо почесать живот.

– Никаких проблем. – Она убрала зонд, которым водила по моему животу. Я начала бешено скрести кожу, а она наблюдала за мной, изумленно округлив глаза.

– Потише, а? – неуверенно обратилась она ко мне.

– Не могу. Я просто с ума схожу, так чешется.

– Но вы повредите себе… и малышу.

Я отняла руки. Зуд становился сильнее. Я изо всех сил закусила губу, чуть не до крови. Я крепко зажмурилась, но почувствовала жжение в глазах. И тут я залилась слезами – потому что от моих гримас невыносимо заболели еще и швы на лице.

– Как вы себя чувствуете? – тревожно спросила ассистентка.

– Плохо.

– Обождите минутку, – сказал она, – и, ради бога, не начинайте опять расчесывать живот.

Казалось, ее не было больше часа – хотя, скосив глаза на часы, я убедилась, что прошло только пять минут. Когда она вернулась вместе с сестрой Хоу, я вцепилась обейми руками в края кушетки и сдерживалась, чтобы не закричать.

– Скажите… – начала сестра Хоу.

Когда я объяснила, почему мне хочется разодрать живот в клочья или сделать что угодно, лишь бы прекратить мучения, она внимательно меня осмотрела, потом отдала какие-то распоряжения по телефону. Повернувшись ко мне, она сжала мне руку:

– Сейчас вам помогут.

– Что вы собираетесь делать?

– Дадим вам кое-что, чтобы снять зуд.

– Да ведь все это только мое воображение, все идет от головы, разве нет? – выдавила я дрожащим голосом, чуть не плача.

– Вы считаете, все это у вас в голове? – уточнила сестра Хоу.

– Не знаю.

– Если вы вот так чешетесь, это точно не от головы.

– Вы уверены?

Улыбнувшись, она произнесла:

– Вы не первая беременная, которая мучается от подобного зуда.

Подоспела сестра с лекарствами на тележке. С моего живота вытерли гель. Потом какой-то штукой, похожей на стерильную малярную кисть, намазали вязкой бледно-розовой жидкостью – каламиновой мазью. Зуд сразу утих. Сестра Хоу протянула мне две таблетки и пластиковый стаканчик с водой.

– А это что? – спросила я.

– Легкое успокоительное.

– Я не нуждаюсь в успокоительном.

– Я полагаю, нуждаетесь.

– Не хочу быть сонной, когда приедет муж.

– Оно не вызывает сонливости. Просто успокаивает.

– Но я и так спокойна.

Сестра Хоу ничего не сказала, просто молча вложила мне в руку две таблетки и протянула стакан с водой. Я неохотно проглотила лекарство, позволила усадить себя в кресло и отвезти в палату.

Тони появился почти в восемь, с газетами под мышкой и устрашающим букетом цветов. К его приходу пилюли возымели эффект – правда, сестра Хоу обещала, что я не усну, но ни слова не сказала о том, что лекарство подавляет любые эмоциональные проявления, что я буду заторможенной, вялой и оглушенной… и при этом смогу заметить, как Тони пытается скрыть свою нервозность.

– Я ужасно выгляжу? – вяло спросила я, когда Тони подошел к кровати.

– Хватить нести чушь. – Он нагнулся и чмокнул меня в макушку.

– Не повезло тебе, гляди теперь на меня. – Я услышала собственное бесцветное хихиканье.

– После того, как ты грохнулась вчера лицом о пол, я ожидал, что будет намного хуже.

– Это утешает. Почему ты мне сегодня не позвонил?

– Потому что мне сказали, что до трех часов ты была в отключке.

– А после трех?

– Летучки, сдача материала, все такое. Это называется работой.

– Прямо как у меня. Я сейчас работаю – знаешь, на кого? На тебя.

Тони глубоко вздохнул с таким видом, будто все ему наскучило, – способ показать мне, что ему не нравится, в каком направлении пошел разговор. Но несмотря на мою вызванную лекарством заторможенность, я продолжала злиться. Именно в этот момент я вдруг почувствовала, что меня разрывает от обиды и гнева на всех и вся – и особенно, особенно на этого скрытного, закомплексованного типа, притулившегося на краешке моей кровати. Это он, именно он виноват во всем этом кошмаре – ведь это же из-за него я беременна. Этот эгоистичный урод. Это дерьмецо. Этот…

А мне казалось, что эти таблетки должны успокаивать…

– Спросил бы хоть, все ли в порядке с ребенком, – проговорила я образцовым медикаментозно-ровным голосом.

Тони снова шумно втянул воздух. Никаких сомнений, он считает минуты в надежде скорее улизнуть из этого места и радуется, что избавился от меня на эту ночь. А потом, если повезет, я, может быть, еще раз упаду вниз физиономией и освобожу его еще на пару деньков.

– Ты же знаешь, как я за тебя волнуюсь, – сказал он.

– Конечно, знаю, Тони. Ты прямо-таки излучаешь тревогу.

– Видимо, это называется «посттравматический шок»?

– Ага, конечно. Валяй запиши меня в полоумные и проклинай тот день, когда со мной познакомился.

– Да что, черт побери, они с тобой сделали?

Голос за спиной Тони произнес:

– Ей дали валиум, раз уж вы спросили. И насколько я вижу, препарат не возымел желаемого эффекта.

Возле кровати стоял мистер Десмонд Хьюз собственной персоной, с моей картой в руках, в бифокальных очках на самом кончике носа. Я спросила:

– Доктор, с ребенком все нормально?

– И вам доброго вечера, миссис Гудчайлд. О да, все прекрасно.

Он повернулся к Тони:

– Вы, должно быть, мистер Гудчайлд?

– Тони Хоббс.

– Да, верно, – пробормотал Хьюз, едва кивнув. Затем обратился ко мне с вопросом: – Ну-с, как мы себя чувствуем? Трудные были двадцать четыре часа, полагаю?

– Скажите про ребенка, доктор.

– Насколько я могу судить на основании ультразвукового сканирования, все обошлось, ребенок не пострадал. Вы же, думаю, страдаете от проявлений холестаза.

– Проявлений чего? – переспросила я.

– Я говорю о хроническом зуде. Довольно частое явление у беременных… и нередко появляется в сочетании с преэклампсией, то есть, как вы, может быть, знаете…

– Высоким давлением?

– Прекрасно… хотя мы, клиницисты, предпочитаем называть это артериальной гипертензией. Хорошо, однако, то, что у вас нормальный уровень мочевой кислоты в крови. При преэклампсии уровень мочевой кислоты повышен, следовательно, можно сделать утешительный вывод, что вы преэклампсией не страдаете. Однако давление очень высоко. Если не контролировать его, это может оказаться опасным и для матери, и для ребенка. Поэтому я прописываю вам бета-блокатор, он стабилизирует давление, а также антигистаминный препарат, пиритон, – он снимет зуд. А еще вам следует принимать валиум, по пять миллиграммов три раза в день.

– Я не стану больше пить валиум.

– Почему это?

– Потому что он мне не нравится.

– Есть многое на свете, что нам не нравится, миссис Гудчайлд… а между тем приносит нам пользу.

– Как шпинат?..

Тони нервно кашлянул:

– Гхм… Салли…

– Что?

– Если мистер Хьюз считает, что валиум тебе поможет…

– Поможет? Меня от него просто тошнит.

– Действительно? – спросил мистер Хьюз.

– Не смешно, – ответила я.

– Я не предполагал шутить, миссис Хоббс…

– Я Гудчайлд, – перебила я. – Я не меняла фамилию. Хоббс – он. А я – Гудчайлд.

Тони и врач украдкой переглянулись. О боже, почему я так странно себя веду?

– Простите меня, миссис Тудчайлд. И разумеется, я не могу принуждать вас принимать какие-либо препараты против воли. Однако, как клиницист, я могу диагностировать, что вы в настоящий момент переживаете стресс…

– А я, как объект ваших наблюдений, могу диагностировать, что валиум играет неприятные шутки с моей головой. Поэтому, нет… к этим таблеткам я больше не прикоснусь.

– Это ваше право – но прошу понять, по-моему, это неразумно.

– Приняла к сведению, – хладнокровно ответила я.

– Но пиритон-то вы будете принимать?

Я кивнула.

– Ну хоть что-то, – произнес Хьюз. – И продолжим лечить зуд каламиновой мазью.

– Отлично, – согласилась я.

– Ну-с, и, наконец, последнее, – сказал Хьюз. – Вы должны понимать, что высокое давление очень опасно – из-за этого вы и впрямь может лишиться ребенка. Поэтому до конца беременности вы должны избегать любых физических и психологических нагрузок. Это непременное условие.

– То есть вы хотите сказать?.. – начала я.

– Я хочу сказать, что вам не следует ходить на службу, пока…

Я не дала ему договорить:

– Не работать! А как вы себе это представляете? Я журналист – корреспондент. У меня есть обязательства…

– Да, у вас есть обязательства, – перебил меня Хьюз. – Обязательства перед собой и ребенком. И хотя частично мы способны нормализовать ваше состояние химическими препаратами, в первую очередь вам требуется покой. По сути дела, только постельный режим может обеспечить нормальное вынашивание. И именно по этой причине мы подержим вас в стационаре до окончания…

Я не верила собственным ушам.

– До окончания беременности? – спросила я робко.

– Боюсь, что так.

– Но это же еще три недели. Не могу же я вот так бросить работу…

Тони твердо опустил мне руку на плечо, призывая замолчать.

– Увидимся завтра на утреннем обходе, миссис Гудчайлд, – сказал Хьюз. Кивнув Тони, он перешел к следующей пациентке.

– Поверить не могу, – прошептала я.

Тони только пожал плечами.

– Мы с этим справимся. – С этими словами он посмотрел на часы и сообщил, что ему необходимо возвращаться в редакцию.

– Но разве ты не сказал, что уже сдал свои полосы в печать?

– Я такого не говорил. К тому же, пока ты была без сознания, оказалось, что заместитель премьер-министра замешан в скандале с детским порно, а в Сьерра-Леоне вспыхнул вооруженный конфликт между враждующими группировками…

– У тебя во Фритауне есть человек?

– Есть, внештатник. Дженкинс. Неплох для всякой мелочи. Но раз речь о настоящей войне, думаю, придется посылать кого-то из наших.

– Может, сам поедешь?

– Только в мечтах.

– Если хочешь, езжай. Я тебя не задерживаю.

– Я никуда не поеду, поверь.

Он говорил ласково, но твердо. В первый раз он высказал вслух свое желание вырваться на волю. Или, по крайней мере, мне так показалось.

– Ну что ж, все ясно, – сказала я.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

– Нет, если честно, не очень.

– Я заведую внешнеполитическим отделом – а заведующие отделом не срываются с места, чтобы писать материал о какой-то паршивой перестрелке в Сьерра-Леоне. Но им приходится сидеть в отделе, чтобы готовить свои полосы к печати.

– Так иди. Я тебя не задерживаю.

– Ты уже второй раз это говоришь.

Он сложил на прикроватный столик свои гостинцы – газеты и поникшие цветы. Потом еще раз торопливо поцеловал меня в лоб:

– Завтра приду.

– Я надеюсь.

– Я позвоню тебе прямо с утра, а может, даже сумею заскочить к тебе до работы.

Но утром он не позвонил. Когда я позвонила домой в половине девятого, Тони не ответил. Я набрала номер его мобильника, но абонент был недоступен и меня переключили на его голосовую почту. Я оставила короткое сообщение: «Сижу тут, все уже надоело до чертиков, и только думаю – где же ты? И почему не отвечаешь на звонки? Пожалуйста, позвони скорее, мне ведь и впрямь небезразлично, где же мой муж».

Только через два часа зазвонил телефон в палате. Голос Тони звучал нейтрально, как Швейцария:

– Привет. Извини, что до меня нельзя было дозвониться.

– Понимаешь, я позвонила домой в полдевятого, а там никого не было.

– Какой сегодня день?

– Среда.

– А что я делаю каждую среду?

Отвечать было необязательно, потому что он знал, что мне известен ответ: по средам он завтракал с главным редактором. Завтрак в «Савое» всегда начинался в девять. А это означало, что Тони выходил из дому ровно в восемь. Идиотка, идиотка… что ж ты нарываешься на неприятно сти?

– Прости, – сказала я.

– Ничего страшного. – Его голос звучал холодно, отстраненно. – Как ты себя чувствуешь?

– По-прежнему довольно хреново. Но хотя бы зуд удалось снять, спасибо каламиновой мази.

– Это уже облегчение, полагаю. Когда у вас часы посещения?

– Как раз сейчас.

– Сейчас я должен встретиться с парнем, который отвечает у нас за Африку. Но я могу это отменить.

Тут я подумала: почему же он не сказал мне об этом вчера? И о завтраке с редактором, и об этой встрече? Может, просто не хотел говорить заранее, что не сумеет приехать сегодня утром? Может, эта встреча была только что назначена, учитывая ситуацию в Сьерра-Леоне. А может… о, господи, я не знаю. В этом и состояла все усугубляющаяся проблема с Тони: я не знала. Казалось, он живет за занавесом. Или это меня выводят из равновесия усталость и давление, не говоря уже о холестазе и прочих прелестях, неотделимых отныне от моей дивной беременности? Как бы то ни было, я решила не нагнетать атмосферу из-за того, что он не приедет ко мне прямо сейчас. В конце концов, спешить мне было некуда.

– Не нужно, – ответила я. – Увидимся завтра.

– Ты уверена? – переспросил Тони.

– Я позвоню Маргарет, может, она сумеет ко мне забежать во второй половине дня.

– Тебе что-нибудь принести?

– Возьми чего-нибудь вкусного в «Марксе и Спенсере».

– Я постараюсь прийти пораньше.

– Вот и хорошо.

Разумеется, Маргарет была в больнице уже через полчаса после моего звонка. Увидев меня, она постаралась скрыть свои чувства, но это ей не удалось.

– Я задам только один вопрос, – начала Маргарет.

– Нет, Тони этого не делал.

– Только не вздумай его покрывать.

– Да нет же, честно.

И я рассказала ей всю свою историю, описала нашу чудную перепалку с Хьюзом и то, что я отказалась примкнуть к дружной армии пользователей валиума.

– Вот и молодец, что отказалась от этой дряни, – заявила она. – Если от нее у тебя крыша едет.

– Можешь мне поверить, от этого валиума я стала злобной, как фурия.

– А Тони – как он со всем этим управляется?

– Сугубо по-английски, с полной невозмутимостью. А я тем временем начинаю тихонько паниковать… и не только при мысли о том, что придется три недели валяться на больничной койке: моей газете вряд ли понравится, что я выбыла из строя.

– Но ведь тебя, конечно, не уволят?

– Хочешь, побьемся об заклад? У газеты сейчас туго с деньгами, как и у всех кругом. Ходят упорные слухи о сокращении штатов в зарубежных офисах. И я не сомневаюсь: как только я выйду из строя на несколько месяцев, меня вычеркнут из списков и глазом не моргнут.

– Но, по крайней мере, тебе обязаны выплатить выходное пособие…

– Только не в случае, если я останусь жить в Лондоне.

– Ты торопишься с выводами.

– Да нет, просто, будучи типичной американкой, я реалистично смотрю на вещи. И еще я думаю о том, что после окончания ремонта и выплаты ипотечного кредита денег останется совсем немного.

– Ну хорошо, тогда позволь мне немного облегчить тебе больничную жизнь. Давай-ка я оплачу одноместную палату на ближайшие пару недель.

– А здесь это возможно?

– Я так делала, когда рожала своих детей. Это даже не очень дорого. Не больше сорока фунтов за ночь.

– Ой, за три недели получается очень дорого.

– Брось, пусть тебя это не беспокоит. Важно только одно: тебе нужен максимальный покой – и не когда-то, а прямо сейчас. И одноместная палата тебе, несомненно, пойдет на пользу.

– Да, но моя гордыня не позволяет принимать твою благотворительность, да еще в таких размерах.

– Это не благотворительность. Это подарок. Подарок на память перед тем, как я попрощаюсь с этим городом.

Я оторопела.

– О чем ты говоришь? – только и удалось мне выдавить.

– Мы возвращаемся в Ню-Иорк. Александр только вчера узнал о переводе.

– А когда вы едете?

– Через две-три недели. В фирме прошла серьезная реорганизация, в результате Александра сделали старшим партнером, и он должен возглавить отдел судопроизводства. Нам организуют переезд по-быстрому, пока в школе каникулы.

Меня снова охватила тревога. Маргарет – моя единственная подруга в Лондоне.

– Черт, – пробормотала я.

– Самое правильное слово, – отреагировала она. – Потому что, как я ни жаловалась на Лондон, как ни ворчала, а теперь понимаю, что буду страшно по нему скучать, когда мы вернемся в свою дыру, я стану домоседкой, буду возить деток на футбол, раздражаться на соседей по Чаппакуа[16] и удивляться, почему все вокруг такие зануды.

– А не может Александр попросить, чтобы ему разрешили задержаться подольше?

– Никаких шансов. Если фирма чего-то хочет, она это получает. Верь мне, через три недели я буду тебе отчаянно завидовать. Хоть этот город порой и способен свести с ума, зато здесь всегда так интересно.

К тому времени, как Тони добрался до больницы в тот вечер, меня уже перевели в уютную и удобную одноместную палату. Но когда мой муж спросил о причинах этого внезапного улучшения условий – и я рассказала ему о великодушии Маргарет, – его реакцией было полное неприятие, резкое и решительное.

– И какого черта она это устроила?

– Это ее подарок. Мне.

– Ты что, выпрашивала у нее подачки?

Я уставилась на него круглыми от удивления глазами:

– Тони, что ты…

– Признайся, пела Лазаря, била на жалость?

– Ты действительно думаешь, что я на такое способна? По-твоему, это на меня похоже?

– Ну, ей же явно стало так жалко тебя, бедняжку…

– Я повторяю: это подарок. И ее искреннее желание помочь мне…

– Мы его не принимаем.

– Но почему?

– Потому что я не принимаю подачек от богатеньких американок.

– Это не подачка. Она мой друг и…

– Я сам за все заплачу.

– Тони, но счет уже оплачен. И вообще, не вижу проблемы!

Молчание. Я, конечно, понимала, что проблема есть: это гордыня Тони. Он, разумеется, никогда бы этого не признал. Поэтому он только пробормотал:

– Лучше бы ты сначала посоветовалась со мной.

– Понимаешь, это было сложно – ты весь день не звонил. А пока меня не перевели сюда, где есть телефон прямо у кровати, мне трудновато было стоять и дозваниваться тебе самой. Учитывая, что мне велели как можно меньше двигаться.

– Как ты себя чувствуешь?

– Кожа зудит поменьше. И я даже передать не могу, как рада, что выбралась из той богом забытой палаты.

Пауза. Тони не смотрел на меня.

– На какой срок Маргарет оплатила палату?

– На три недели.

– Хорошо, я буду оплачивать ее дальше, сколько потребуется.

– Отлично, – сказала я спокойно, преодолев искушение сказать: «Лишь бы ты был доволен, Тони». Вместо этого я показала на пакет из универсама «Маркс и Спенсер», который он не выпускал из рук, и спросила: – Неужели, прибыл ужин?

Тони пробыл у меня целый час – наблюдая, как я поедаю принесенные им сэндвичи и салат. Рассказал, что звонил в «Пост», разговаривал с Э. Д. Гамильтоном и сообщил ему, что я внезапно попала в больницу.

– Уверена, он был безутешен, – отозвалась я.

– Да уж, безумного участия я в его голосе не уловил.

– Ты что-нибудь сказал ему о том, что я вышла из строя на несколько недель?

– Я не такой тупой.

– Мне бы хотелось самой сообщить об этом главному.

– Подожди пару деньков, отлежись, приди немного в себя. А то сейчас ты совсем никакая.

– Да, ты прав. И больше всего мне сейчас хочется отключиться на три недели, отоспаться, а потом проснуться и обнаружить, что я уже не беременна.

– Все будет хорошо, – утешил Тони.

– Конечно… когда перестану выглядеть так, будто меня избил муж.

– Никто все равно не поверит, что тебя избил муж.

– Почему это?

– Потому что ты крупнее меня.

Я невольно рассмеялась. Тони – я снова отметила это – всегда удавалось меня рассмешить, если только наш разговор начинал переходить в спор или если ему казалось, что я чем-то слишком обеспокоена. У меня была уйма причин для беспокойства, но я слишком устала, чтобы все это обсуждать: свое физическое состояние, страх, что я потеряю ребенка, мысли о том, как отреагируют в «Пост» на известие о моем неопределенно долгом больничном, не говоря уже о таких будничных домашних вещах, как неоконченный ремонт. Усталость накрыла меня, как волной, – и я сказала Тони, что буду спать. В ответ он с прохладцей поцеловал меня в голову и пообещал заскочить завтра утром до работы.

– Захвати побольше книжек, – попросила я. – Я ведь здесь на три недели, а это долго.

Потом я выключилась на целых десять часов и проснулась, когда забрезжил рассвет, одновременно обрадовавшись и удивившись тому, что спала так долго. Я встала и отправилась в туалет, расположенный здесь же, при палате. Рассмотрела в зеркале свою искалеченную физиономию. И ощутила что-то весьма близкое к отчаянию. Я пописала, и зуд снова начался. Я вернулась в постель и позвонила сестре. Она задрала мне рубашку и намазала живот каламиновой мазью. Я выпила две таблетки пиритона и спросила сестру, не может ли она принести мне чашку чаю с парой тостов.

– Нет проблем. – И она вышла.

В ожидании завтрака я смотрела в окно. Дождя нет, но темнота непроглядная – а чего вы хотели в 6:03 утра? Я вдруг поймала себя на мысли о том, до чего, в сущности, от нас ничего не зависит в этой жизни, старайся не старайся. Можно обманывать себя, считая, что мы – хозяева своей судьбы… и вдруг случай забрасывает нас в такие места или такие обстоятельства, в которых мы и не помышляли оказаться.

Как, например, эта больница.

Тони появился у меня в девять, с утренними газетами, тремя книгами и моим ноутбуком. Мы побыли вместе всего двадцать минут, потому что он торопился в редакцию. Несмотря на спешку, он был мил и, что меня порадовало, даже не заикнулся о вчерашних разногласиях по поводу палаты. Тони сидел на краю кровати и держал меня за руку. Он засыпал меня вопросами о моем самочувствии и настроении. Он явно был рад меня видеть. А когда я попросила его быть построже с рабочими (я даже думать боялась о том, что вернусь в разруху и разгром с младенцем на руках), он уверил меня, что за всем проследит и не позволит им расслабляться.

После его ухода я ощутила легкий укол ревности. Он отправился в большой мир, а я вынуждена валяться здесь. Постельный режим и полный покой. Никакой физической активности. Никаких волнений, чтобы давление не подскочило до верхних слоев стратосферы. Впервые в моей взрослой жизни я оказалась на казарменном положении. И мне уже было безумно тоскливо, словно я была в тюрьме.

И все же кое-чем я теперь могла заняться. Тем же утром я написала и отправила по электронной почте письмо своему боссу, Томасу Ричардсону, главному редактору «Пост». В нем я объясняла, что со мной стряслось и почему я, возможно, выбываю из строя до рождения ребенка. Я уверяла его, что все это произошло не по моей воле, что я ничего не могу поделать, но что сразу же по окончании родового отпуска готова выйти на работу. Я пожаловалась, как сложно быть заточенной в стенах больничной палаты, ведь за свою профессиональную жизнь я так привыкла гоняться за сюжетами.

Перечитав письмо несколько раз, я убедилась, что оно написано в верной тональности и что в нем ясно выражена мысль о моей готовности незамедлительно вернуться к работе. К этому я добавила номер телефона в палате, на случай если шеф захочет со мной связаться. Потом я черкнула короткое письмецо Сэнди, в котором поведала, что в плавное течение моей беременности только что вмешался закон подлости, и описала все, что произошло за последние сорок восемь часов. Ей я тоже дала номер телефона в Мэттингли. «Телефонные звонки принимаются с благодарностью, – писала я, – тем более что меня приговорили к трем неделям постельного режима».

Я отправила сообщение. Через три часа телефон зазвонил, и я обнаружила на другом конце линии свою сестру.

– Господи боже, – заявила Сэнди. – Умеешь же ты осложнить себе жизнь.

– Можешь мне поверить, я это не нарочно устроила.

– Похоже, ты даже утратила свое знаменитое чувство юмора.

– Сама удивляюсь.

– Но вообще-то, ты с этими делами не шути. Преэклампсия – это очень серьезно.

– У меня только риск преэклампсии.

– И все-таки это довольно опасно. Так что раз в жизни выйди из роли девчонки-боевика и слушайся доктора. А как Тони, переживает?

– Держится неплохо.

– Что-то я не слышу уверенности в твоем голосе. Я права?

– Сама не знаю. Вообще-то, он очень занят.

– В каком смысле?..

– Да так, забудь. Кажется, я сейчас просто слишком чувствительна к любым мелочам.

В тот же день мне позвонила секретарша Томаса Ричардсона. Она объяснила, что босс на несколько дней выехал по делам в Нью-Йорк. Но она прочитала ему мое письмо, и он просил передать, что его беспокоит мое здоровье и что я не должна ни о чем волноваться и думать о работе, пока мне не станет лучше. Я спросила, смогу ли поговорить с мистером Ричардсоном после его возвращения. После короткой паузы она ответила: «Я уверена, что он с вами свяжется».

Этот ответ не выходил у меня из головы весь день. Когда вечером пришел Тони, я спросила, не кажется ли ему этот ответ зловещим знаком. Он улыбнулся:

– Тебя волнует, почему она прямо не сказала тебе – мол, я знаю, он собирается вас уволить?

– Что-то в этом роде.

– Возможно, причина в том, что он не собирается увольнять тебя.

– Но то, как она это сказала: «Я уверена, что он с вами свяжется»… Это прозвучало так многозначительно.

– Разве она не передала тебе, что Ричардсон велел ни о чем не волноваться?

– Да, но…

– Так он прав. Выбрось все это из головы. Потому что волноваться тебе вредно, а главное, даже если происходит что-то неприятное, ты сейчас все равно никак не можешь повлиять на ситуацию.

По сути, Тони был совершенно прав. Я абсолютно ничего не могла поделать, оставалось только лежать и ждать, когда же мой ребенок появится на свет. Какое же это было странное, нелепое чувство – будто тебя остановили на бегу, выключили и насильно заставляют бездельничать. Я всю жизнь работала, каждый час каждого дня был заполнен. Я никогда не позволяла себе простоя, не говоря уже о недельке-другой полной расслабухи. Мне всегда требовалось чем-то себя занять, и дела всегда находились – я не только была трудоголиком, но еще и боялась потерять темп. И не думаю, чтобы эта потребность в постоянном движении объяснялась какой-то психологической ерундой типа «бегства от себя» или «попыткой самопознания». Просто мне нравилось заниматься делом. Чувство цели меня бодрило – придавало форму и осмысленность каждому дню.

И вот теперь время неожиданно растянулось. Без забот и дел по работе, по дому каждый больничный день казался мне непомерно долгим. Ни заданий, ни спешки. Просто одна неделя неспешно перетекала в другую. Мне предстояло перечитать целую груду книг. Я получила возможность наверстать упущенное и прочитать выпуски «Нью-Иоркера» за четыре месяца, до которых никак не доходили руки. Вдобавок я заделалась настоящим фанатом третьего и четвертого радиоканалов, по которым шли то программы, посвященные таинствам садоводства, то едкие дискуссии эрудитов-музыковедов обо всех мыслимых аранжировках исполнения Одиннадцатой симфонии Шостаковича. Сэнди звонила ежедневно. Маргарет – просто умница – умудрилась навестить меня целых четыре раза за неделю. А Тони приходил каждый вечер после работы. Я ждала его появления, как праздника, озарявшего мое прозаическое и унылое больничное житье. Он всегда старался провести у меня не меньше часа, но часто от меня торопился назад в офис или на какой-нибудь ужин, тоже связанный с его профессиональными делами. Иногда, конечно, он казался озабоченным, но по большей части был оживлен и даже нежен. Я понимала, что беднягу Тони сильно грузят в газете. И знала, что на дорогу от Уоппинга до Фулхэма он тратит не меньше часа. И хотя он не произносил этого вслух, я была уверена, что он задает себе вопрос, как же это он вляпался в такую чертовщину. И года не прошло, а его вольная и независимая жизнь превратилась в какой-то ужас: приходится каждый день тянуть лямку в кабинете и дома, как большинству обычных людей. Но он же сам этого хотел, ведь так? Это именно он начал разговоры и о переезде в Лондон, и о нашей совместной жизни. Он убеждал меня, пока я не отбросила сомнения и не поддалась на его уговоры. Потому что и мне этого хотелось.

Но теперь…

Теперь мне, как ни странно, тоже всего этого хотелось. Но еще я хотела почувствовать больше участия своего супруга – почувствовать, что заботы у нас с ним общие. А между тем на мой вопрос, как у него дела, он всякий раз отвечал лаконичным «Все прекрасно». И тут же менял тему разговора.

Несмотря на все это, Тони, особенно в хорошем настроении, был для меня лучшей и самой желанной компанией. До тех пор, пока мы не начинали разговоров о доме или о чем-то серьезном. Например, о моей ситуации с «Бостон пост».

Прошло дней десять после того, как было отправлено первое письмо Томасу Ричардсону, и я все больше дергалась и нервничала оттого, что он не перезванивает. Правда, и Сэнди, и Маргарет меня успокаивали, убеждая, что босс просто не хочет нервировать меня, пока я выздоравливаю.

– Почему бы тебе просто не сосредоточиться на собственном здоровье, – убеждала Сэнди.

– Но мне уже лучше, – отвечала я, и это правда было так. Наконец, пропал мерзкий зуд, мое душевное равновесие восстанавливалось (кстати, без помощи валиума). Да и бета-блокаторы делали свое дело, давление постепенно падало – к концу второй недели оно уже почти нормализовалось. Это очень радовало Хьюза. Подойдя ко мне во время очередного обхода (он совершал их дважды в неделю), он взглянул на новые показатели давления в моей карте и провозгласил, что я «демонстрирую блестящие результаты».

– Заметно, что вы проявили волю к выздоровлению, – сказал он.

– Я думаю, лучше назвать это типично американской упертостью, – ответила я, вызвав на губах строгого Хьюза еле заметный намек на улыбку.

– Как ни назови, прогресс налицо.

– Так вы полагаете, что беременность удалось вывести из опасной зоны?

– Не вполне точная интерпретация моих слов, не так ли? Факт остается фактом: вы подвержены гипертензии. Поэтому нам нельзя расслабляться и терять бдительность, тем более что рожать вам совсем скоро. И вы должны избегать любых стрессов.

– Стараюсь изо всех сил.

Но через два дня после этого мне позвонил Ричардсон.

– Нас всех тут очень волнует твое состояние, – начал он своим обычным отеческим тоном.

– Спасибо, все идет хорошо, я смогу приступить к работе самое большее через шесть месяцев, это включая три месяца официального родового отпуска.

На трансатлантической телефонной линии повисла пауза – и я поняла, что обречена.

– Боюсь, мы вынуждены произвести кое-какие изменения в штате своих зарубежных представительств. Наши финансисты требуют, чтобы мы потуже затянули ремни. Поэтому было решено, что мы можем оставить в Лондоне только одного сотрудника. А поскольку ты по здоровью выбыла на неопределенный срок…

– Я же говорю, что вернусь через полгода, не больше.

– Э. Д. сейчас старший корреспондент. Что еще важнее, он сейчас реально работает.

И я поняла, что Э. Д. плел против меня интриги с того самого дня, как я заболела.

– Значит ли это, что вы меня увольняете, мистер Ричардсон? – спросила я.

– Салли, прошу тебя. Мы же «Бостон пост», а не какой-нибудь транснациональный гигант. Приходится заботиться о выживании. Мы будем платить тебе полную зарплату в ближайшие три месяца. А потом, если ты захочешь к нам вернуться, будем рады взять тебя на должность, которая будет свободна.

– В Лондоне?

Снова томительная трансатлантическая пауза.

– Я ведь уже сказал: мы сокращаем лондонский штат до одной единицы.

– Это означает, что если я хочу работать, то должна вернуться в Бостон?

– Да, именно так.

– Но вы же знаете, что именно сейчас это невозможно. Я хочу сказать, я только несколько месяцев назад вышла замуж, а сейчас жду ребенка…

– Салли, я понимаю твое положение. Но пойми и ты мое. Переезд в Лондон был твоим решением – и мы постарались под него подстроиться. Теперь тебе нужен длительный отпуск по здоровью и родам, и мы не просто оплачиваем тебе три месяца, но и гарантируем работу, если ты к нам решишь вернуться. Тот факт, что работа будет не в Лондоне… На это я могу сказать только одно: обстоятельства меняются.

Я вежливо закончила разговор, поблагодарила Ричардсона за трехмесячное жалованье и обещала, что подумаю над его предложением, хотя мы оба знали, что принять его я никак не смогу. А это, в свою очередь, означало, что мой работодатель, на которого я трудилась шестнадцать лет, дает мне отставку.

Тони порадовало, что деньги «Пост», по крайней мере, помогут решить в ближайшие месяцы вопрос с выплатой ипотечного кредита. Но меня, что и говорить, беспокоило, как после этого мы сумеем прожить на одну его зарплату, учитывая все наши обстоятельства.

– Мы что-нибудь придумаем, – неуверенно отвечал на мои сомнения Тони.

Маргарет велела мне прекратить думать о деньгах.

– В этом городе столько газет, уверена, что ты пристроишься где-нибудь внештатником. Тони прав – у вас есть трехмесячная отсрочка. А сейчас думать тебе нужно только об одном – чтобы нормально провести эту неделю, как следует отдохнуть и набраться сил. Когда появится малыш, забот у тебя прибавится. Кстати, тебе не нужна отличная уборщица? Ее зовут Ча, она работала у нас все время, что мы жили в Лондоне. Замечательная помощница, все делает просто блестяще, и сейчас ищет приработок. Так что…

– Дай мне ее номер, я поговорю с Тони. Нужно сначала подсчитать наш бюджет и решить, по карману ли нам…

– Давай я заплачу.

– Это невозможно. Ты уже оплатила мне эту роскошную палату, и я начинаю себя чувствовать какой-то побирушкой.

– Но мне доставляет удовольствие помогать тебе.

– Прости, не могу принять.

– Но тебе придется. Потому что это будет моим подарком. Услуги Ча на шесть месяцев, по два раза в неделю. И ты ничего не можешь с этим поделать.

– Полгода? Ты сумасшедшая.

– Не-а, просто богатая, – сказала она со смешком.

– Ты меня смутила.

– А вот это глупо.

– Мне нужно обсудить это с Тони.

– Ему не обязательно знать, что это подарок.

– Я предпочитаю быть с ним честной. Особенно в таких вопросах. Я хочу сказать, его не особо порадовало, что ты оплатила палату.

– Знаешь, мне кажется, что «быть честной» – не самая удачная и не самая умная линия поведения в браке. Особенно, когда речь идет о мужском самолюбии.

– Согласится он принять твой подарок или нет, ты все равно – лучшая подруга, какую можно представить. Ох, как жалко, что ты уезжаешь.

– В этом смысле плохо быть замужем за членом корпорации. Те, кто платит большие деньги, вертят тобой, как хотят, никакой личной жизни. Я думаю, это отчасти сродни сделке Фауста.

– Ты у меня здесь единственная подружка.

– Я уже тебе говорила, это изменится… со временем. И главное, есть же телефон! Как только тебе захочется поплакать мне в жилетку, я всегда буду на связи. Хотя, учитывая, как я буду скучать по ванильному мороженому графства Уэстчестер, пожалуй, плач через Атлантику придется выслушивать тебе.

Через два дня она уехала. В тот вечер я наконец набралась храбрости сообщить Тони о прощальном подарке Маргарет.

– Не верю, что ты это серьезно, – пробормотал он с досадой.

– Говорю же тебе, это была ее идея.

– Хотелось бы верить.

– Ты в самом деле считаешь, что я способна на нечто настолько вульгарное?

– Просто странное совпадение, особенно после…

– Знаю, знаю – она заплатила за эту проклятую палату. И ты не можешь смириться с мыслью, что она просто хочет немного облегчить мне жизнь…

– Суть не в этом – и ты это знаешь.

– А в чем тогда суть, Тони?

– Мы отлично можем и сами платить этой чертовой уборщице, вот и все.

– А ты думаешь, Маргарет этого не знает? Я же и говорю, это просто подарок. Да, согласна, подарок очень щедрый – потому я ей и твердила, что не могу его принять, не переговорив с тобой. Потому что было у меня легкое подозрение, что ты отреагируешь именно так.

Пауза. Тони избегал моего сердитого взгляда.

– Как ее зовут… эту помощницу? – спросил он наконец.

Я протянула листок бумаги, на котором Маргарет записала имя Ча и контактный телефон.

– Я ей позвоню и договорюсь, чтобы начала на следующей неделе. За наш счет.

Я ничего не ответила. В конце концов он заговорил опять:

– Главный редактор просил меня съездить завтра в Гаагу. Короткая командировка, на один день, – нужна статья о трибунале по военным преступлениям. Я понимаю, что у тебя все может начаться в любой момент. Но это всего-навсего Гаага. Если что, я через час буду на месте.

– Конечно, – сказала я ровным голосом. – Поезжай.

– Спасибо.

Он заговорил о другом, рассказал мне забавную историю о коллеге в редакции, которого поймали на том, что он завышал в отчетах свои расходы. Я с трудом сдерживалась, стараясь не улыбнуться, не показать, что мне интересно и смешно, – потому что еще не пришла в себя после нашей перебранки. А еще мне не нравилось, что Тони, как обычно, прибегает к своему коронному трюку: «насмешишь – и она успокоится». Видя, что я не реагирую на его шутки, он спросил:

– Что с лицом, почему ты такая надутая?

– Тони, а чего ты ждал?

– Не понимаю…

– Да брось ты, после того, как мы только что ссорились…

– Это была не ссора. Скорее я бы назвал это обменом мнениями. Да и в любом случае, все это уже древняя история. – Он нагнулся и поцеловал меня. – Завтра позвоню тебе из Гааги. И не забудь – если что, мой мобильник включен.

После ухода Тони я не меньше часа «доругивалась» с ним, проигрывая в голове весь наш спор, довод за доводом. Будто какой-нибудь литературный критик, я анализировала каждое слово, пыталась извлечь все скрытые смыслы и подтексты разговора – и ломала голову над тем, что бы все это, в конце концов, значило. Было, в общем, очевидно, что весь инцидент вырос на почве преувеличенного самолюбия Тони. Но меня больше волновал другой, куда более серьезный вывод – я постепенно осознавала, что мне не удается найти общего языка с человеком, за которого я вышла замуж. О да, мы оба говорили по-английски. Но речь шла не о тривиальной разнице британской и американской его разновидностей. Здесь было что-то более глубокое, и это всерьез тревожило меня – мне казалось, что между нами никогда не возникнет взаимопонимание, что мы всегда останемся друг для друга чужаками, которых лишь случайно свела судьба.

– Чужая душа потемки, – высказалась Сэнди во время нашего вечернего разговора. Но когда я ей призналась, что реакции и поступки Тони подчас для меня непостижимы, сестра сказала: – А ты возьми меня. Всегда была уверена, что Дин – простоватый, надежный симпатяга без единой задней мысли. Но мне как раз эта простота и понравилась, я подумала: по крайней мере, всегда сумею его просчитать. Он всегда будет у меня в кулаке. И когда мы познакомились, он именно таким и был. И что случилось? Десять лет жили пристойно, завели троих детей, и тут мой муженек вдруг решает, что городская жизнь его достала. Он встречает девушку своей мечты – тощую лесничиху из национального парка в Мэне – и убегает из дому, чтобы, видите ли, вести с ней жизнь на лоне природы в парке Бакстер. Теперь если он повидается с детьми раз в три месяца, это событие. Так что ты хоть с самого начала знаешь, что тебе попался трудный экземпляр. Мне отсюда кажется, что это преимущество. Да ты и сама это понимаешь.

Может, она была права. Возможно, мне просто нужно было набраться терпения и вспомнить, что такое толерантность, а также всякую бодрую ерунду типа «не падай духом», «выше нос» и тому подобное.

Снова и снова я повторяла про себя эти мантры в духе Полианны[17]. Снова и снова я пыталась сделать радостное лицо и улыбаться. Я старалась до тех пор, пока не устала и не выключила свет в палате. Я проваливалась в зыбкий, беспокойный сон, а мозг в это время сверлила странная мысль: «Я проиграла».

А потом появилась другая мысль: «Почему тут так сыро?»

Я вынырнула из сна не сразу. В первые мгновения я рассеянно подумала: а я вроде и не хотела в туалет. Потом, глянув в сторону окна, заметила, что на улице светло. На часах было 6:48 утра. Только после это вернулась первая мысль: «Почему же тут так сыро?»

Я села в постели, резко откинула одеяло. Кровать была совершенно мокрой.

У меня отошли воды.

Загрузка...