Особые отношения

Глава пятая

Я не впала в панику, даже не особо испугалась. Просто нажала кнопку вызова. Потом дотянулась до телефона и набрала номер мобильника Тони. Номер был занят, поэтому я позвонила на его прямой номер в редакции и оставила сообщение на автоответчике.

– Привет, это я, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Началось… так что, когда вернешься в Лондон, приезжай, пожалуйста, в Мэттингли.

Едва я успела положить трубку, ко мне подошла дежурная сестра. Бросив взгляд на мокрую постель, она позвонила. Два санитара прибыли очень скоро. Встав по обе стороны моей кровати, они опустили колесики и выкатили меня из палаты, обсуждая, по какому коридору лучше доставить меня в родильное отделение. По дороге у меня начались схватки, сначала слабые, но все усиливающиеся. К тому моменту, когда за мной закрылись двери, боль стала нестерпимой. Казалось, кто-то сжимает мои внутренности железной хваткой, взявшись показать мне новые пучины страдания. Акушерка – крохотная, тщедушная азиатка – была уже на месте. Схватив с тележки пакет хирургических перчаток, она вскрыла его, натянула перчатки и сообщила, что собирается осмотреть шейку матки. Хотя я понимала, что она старается орудовать как можно аккуратнее, прикосновение пальцев в перчатке показалось мне хваткой стальных щипцов. Я и отреагировала соответственно.

– У вас очень сильные боли, да? – спросила акушерка.

Я кивнула.

– Доктор подойдет с минуты на минуту…

– С ребенком все в порядке?

– Да, я уверена, что все…

Новая безумная схватка. Я громко вскрикнула, потом собралась, спросила:

– Нельзя ли сделать обезболивание?

– Пока вас не осмотрел доктор…

– Пожалуйста…

Она погладила меня по плечу:

– Сейчас что-нибудь придумаем.

Но прошло не меньше десяти минут, пока она вернулась с санитаром. К этому времени у меня было темно в глазах. Боль была такая, что я признала бы себя виновной в совершении любых злодеяний, от Французской революции до глобального потепления, лишь бы от нее избавиться.

– Где вы были? – громко и сипло вопросила я.

– Потерпите, пожалуйста. Там еще три роженицы в очереди на ультразвук.

– Не хочу я ультразвук. Я хочу обезболивание.

Но меня все-таки повезли в кабинет УЗИ, намазали живот гелем и положили на кожу два плоских щупа. В комнату вошел полный мужчина в белой куртке. Под ней были клетчатая рубашка фирмы «Вайелла» и плетеный галстук. На ногах красовались зеленые резиновые сапоги. Убрать форменную куртку – и перед вами типичный помещик. Если не считать того, что сапоги этого эсквайра были забрызганы кровью.

– Я мистер Керр, – отрывисто сообщил он. – Замещаю сегодня мистера Хьюза. Небольшие неприятности у нас, так?

На этом месте его неожиданно прервала ассистентка, проводившая исследование. Она произнесла фразу, которую любому из нас меньше всего хотелось бы услышать в подобной ситуации: «Мне кажется, сэр, вам нужно на это взглянуть».

Мистер Керр посмотрел на экран, глаза у него непроизвольно расширились, потом он повернулся и начал готовить какие-то инструменты. Он торопливо переговаривался с сестрой – к своему ужасу, я различила слова: «Приготовьте детский респиратор».

– Что происходит? – спросила я.

Мистер Керр подошел ко мне:

– Я должен вас осмотреть. Может быть не очень приятно.

Он засунул в меня пальцы, надавливал, ощупывал. Я уже собиралась приступить к нему с расспросами о том, что же он там нашел, как началась новая схватка, от которой я закричала.

– Анестезиолога уже вызвали, – доложил мистер Керр. – Нам придется сделать вам экстренное кесарево сечение.

Прежде чем я успела отреагировать, он пояснил, что, как показал ультразвук, пуповина обмотала шею младенца.

– Ребенок умрет? – перебила я.

– На мониторе мы наблюдаем хорошее сердцебиение. Но надо пошевеливаться, пока…

Он не закончил фразу, потому что двери растворились и появились два санитара с каталками. Одну из них подкатили прямо ко мне. Следом вошла индианка в белом халате и тоже устремилась к моей кровати:

– Я доктор Чатерджи, анестезиолог. Расслабьтесь немного.

Ватным тампоном она протерла мне левую руку выше локтя.

– Сейчас сделаем укол, – говорила она, вводя иглу мне в руку, – а теперь начинайте считать от десяти до одного.

Я послушно забормотала: «Десять, девять, восемь…»

После чего мир померк.

Это так странно – искусственно выключиться из жизни на какое-то время. Это не сон, ты даже не можешь отследить течение времени. Просто выпадаешь в никуда, и никакие мысли, страхи, боль не способны вторгнуться в твою душу. Сон проницаем, его легко нарушить, а здесь все находится под строгим контролем химических веществ. И это – учитывая целый час непрерывных мучений – меня вполне устраивало.

Пока я не проснулась.

Мне потребовалось время, чтобы понять, где я, поскольку первым, что я увидела, были мерцающие светящиеся трубки, висящие прямо надо мной. Я с трудом разлепила глаза, все растекалось и плыло. Голова была как в тумане, все звуки были приглушенными, доносились как будто сквозь вату – мне стало не по себе. Это было страшновато, к тому же я не сразу смогла сообразить, что же, черт возьми, происходит. Постепенно кусочки головоломки складывались в картинку: больница, палата, кровать, болит голова, болит все тело, ребенок…

– Сестра! – заорала я, одновременно нажимая на кнопку вызова. При этом я сообразила, что трубки – это капельницы, торчащие из обеих рук, и поняла что совсем не чувствую нижнюю часть тела. – Сестра!

Спустя некоторое время ко мне подошла изящная мулатка.

– С возвращением, – сказала она.

– Мой ребенок…

– У вас мальчик. Восемь фунтов, две унции[18]. Поздравляю.

– Можно мне на него посмотреть?

– Он в отделении интенсивной терапии. Это обычное дело, после осложненных родов такой порядок.

– Мне необходимо его увидеть. Прямо сейчас… – И умоляющим голосом я добавила: – Прошу вас.

Сестра внимательно посмотрела на меня:

– Я узнаю, можно ли что-нибудь сделать.

Она вернулась через несколько минут:

– Сейчас к вам подойдет мистер Керр.

– А ребенка мне покажут?

– Поговорите с мистером Керром.

В эту минуту появился врач. Та же белая куртка, та же рубашка, только сапоги окровавлены сильнее прежнего – видно, не без моего участия.

– Как самочувствие?

– Скажите, что с моим сыном?

– Вам сделали обычное кесарево сечение. Петля вокруг шея была не такой тугой, как я опасался. Так что, в общем и целом…

– Почему тогда он в реанимации?

– В палате интенсивной терапии. Обычная процедура для новорожденных после операции, особенно в случае осложненных родов. Нам пришлось произвести вентиляцию…

– Какую вентиляцию?

– Дали ему кислород. Он был немного вяловат, но на вентиляцию отреагировал хорошо.

– Значит, что же, петля на шее могла привести к поражению мозга?

– Как я уже говорил, к счастью, петля пуповины не была туго затянута вокруг шеи вашего сына. Но на всякий случай мы сделали ему ультразвук, чтобы убедиться, что у него нет кровоизлияний в мозг.

– Были?

– Нет, все в полном порядке. А главное, по шкале Апгар[19] все совершенно нормально.

– По какой шкале?

– Шкала Апгар – это такая табличка, которую мы заполняем для каждого новорожденного. Туда заносятся некоторые показатели: пульс, рефлексы, дыхание, внешний вид. Как я уже сказал, ваш сын без труда набрал нормальное количество баллов. А через денек-другой сделаем еще электроэнцефалограмму и томографию, чтобы уж наверняка убедиться, что нервная система работает в нормальном режиме. Но я вам советую даже не переживать по этому поводу.

О, бога ради…

– Мне необходимо на него взглянуть.

– Конечно. Только будьте готовы и не пугайтесь, он сейчас выглядит не лучшим образом. Детская интенсивная терапия, знаете ли, не самое приятное место.

– Ничего, я выдержу.

– Вот и славно. Но помните, любые нагрузки для вас сейчас исключены. Вы перенесли серьезное хирургическое вмешательство.

Он было пошел к двери, но с полпути вернулся:

– Кстати, чуть не забыл – примите поздравления. Счастливый отец пока не появлялся?

– Он не звонил в больницу? – спросила я сестру.

– Не знаю, – ответила она. – Но я спрошу других сотрудников. А вы дайте мне его номер, я ему сама позвоню.

Я взглянула на часы. Шесть пятнадцать.

– Может, я сама попробую?..

Но тут появились санитары с креслом-каталкой. На сей раз это было особое кресло, приспособленное для пациентов с капельницами: у него имелась специальная рамка для бутылок с плазмой и физраствором.

– Давайте я позвоню вашему супругу, – напомнила сестра. – А то кресло нельзя занимать надолго, оно может понадобиться кому-нибудь еще.

– Такие классные кресла всегда нарасхват, – вступил в разговор санитар и добавил: – Поехали, дорогая. Мы отвезем тебя к малышу.

Сестра дала мне бумагу и ручку, и я быстро написала номера рабочего телефона Тони, его мобильного и нашего домашнего. Она пообещала оставить сообщения на всех трех, если не сумеет дозвониться и поговорить. Санитары стали перемещать меня с кровати в кресло. Я заранее напряглась, думая, что меня начнут отсоединять от многочисленных трубок, а затем опять будут тыкать иглами в вены. Но парни – они оба напоминали членов сборной команды по армрестлингу – невероятно бережно подняли меня и усадили в кресло, при этом ловко управляясь с трубками. Когда наконец меня разместили в кресле, я была в полном изнеможении: видно, послеоперационный шок еще не прошел. Сердце бешено колотилось, желудок схватывали спазмы, стены палаты ходили ходуном. Но после нескольких рвотных спазмов я немного пришла в себя, только во рту было мерзко, а глаза слезились.

Большим ватным тампоном сестра очистила мне лицо.

– Вы уверены, что хотите ехать прямо сейчас? – спросила она.

Я только кивнула. Пожав плечами, сестра сделала знак санитарам, чтобы трогались.

Проезжая по палате для рожениц, мы миновали кровати пяти или шести женщин, около каждой из которых стояла кроватка с младенцем. Мы выехали в длинный коридор и долго двигались по нему, пока не остановились у лифта. Двери открылись, и я увидела, что у нас есть компания: в лифте была пожилая женщина на каталке, вся обвешанная капельницами, мешками, мониторами. Дыхание ее больше напоминало предсмертные хрипы. На мгновение наши взгляды встретились, и в глазах старушки я прочитала ужас и тоску. В голову пришла банальная мысль: одна жизнь кончается, другая начинается. Если, конечно, моему сынишке удастся выкарабкаться.

Лифт поднялся на два этажа. Выехав из него, мы оказались прямо перед широкими створками двери с надписью «Педиатрическое отделение интенсивной терапии». Один из санитаров, более общительный, шепнул мне в ухо: «Советую, лапуля, закрой глаза и не открывай, пока не доберемся до твоего малыша. Лично у меня тут настроение портится, это место не для меня».

Я последовала его совету и, пока мы ехали по палате, не отрывала взгляд от пола. Меня, хотя глаза и были опущены, сразу же неприятно удивило освещение – помещение заливал мертвенный темно-синий свет (позднее мне объяснили, что необходимо для новорожденных, страдающих от желтухи). Тревожное ощущение усиливалось из-за полного отсутствия человеческих голосов. Единственным звуком было ритмичное, как метроном, попискивание электронных приборов – обнадеживающее напоминание о том, что маленькие сердца бьются.

Спустя какое-то время коляска остановилась. К этому времени глаза у меня плотно сомкнулись. Но тут санитар потряс меня за плечо: «Приехали, лапуля».

В какое-то мгновение мне захотелось попросить, чтобы меня увезли обратно – прямо так, с закрытыми глазами. Я не была уверена, что выдержу. Но я знала, что увидеть сына мне просто необходимо, в каком бы плачевном состоянии он ни находился. Так что я подняла голову. Глубоко вздохнула, открыла глаза и…

Вот он.

Я знала, что он будет лежать в специальном инкубаторе – кувезе, а значит, в этом прозрачном саркофаге ребенок покажется совсем маленьким. Я понимала, что весь он будет оплетен трубками и проводами. И все же меня поразил вид крошечного тельца, почти скрытого под густым сплетением проводов и трубок – две тонюсенькие прозрачные трубочки выходили даже из ноздрей, а к пупку был прикреплен датчик содержания кислорода в крови. Он казался уродцем, почти инопланетянином, и к тому же совершенно беззащитным. Меня пронзила еще одна ужасающая мысль: неужели вот это и вправду мой ребенок? Говорят, что в момент, когда мать впервые видит своего младенца, ее поражает пронзительное чувство любви… что ощущение близости, родства возникает сразу же. Но как я могла ощутить близость к этому странному существу, напоминавшему результат страшноватого медицинского эксперимента?

Вот такие кошмарные мысли приходили в голову, и одновременно мне стало так стыдно, что кровь бросилась к голове: я поняла, что урод-то – я, поскольку лишена естественного материнского инстинкта. Но в тот же миг в мозгу возник и другой голос, строго велевший мне успокоиться. «Ты еще не пришла в себя после операции, – поведал мне этот разумный, утешительный голос. – Твоему ребенку приходится несладко, ты сама накачана лекарствами, ты потеряла очень много крови. Потому и воспринимаешь все искаженно. Это называется шок. Аужувидеть своего младенца в таком виде – это собьет с катушек кого угодно. Тебе не может не казаться, что все идет кувырком. Ведь на самом деле так оно и есть».

Попытавшись таким образом себя успокоить, я снова посмотрела на сына и подождала, не захлестнет ли меня теплая волна любви. Однако, глядя на кувез, я ничего, кроме страха, не испытала. Точнее, настоящий ужас – и не только от того, что у ребенка может быть поврежден мозг, но и от опасения, что не сумею со всем этим справиться. Мне захотелось плакать от жалости к нему… и к себе. И как можно скорее унести ноги из этой комнаты.

Разговорчивый санитар, видимо, это понял, потому что легко коснулся моего плеча и шепнул: «Давай-ка, лапуля, мы отвезем тебя назад в постельку».

Я сумела кивнуть в ответ, после чего внезапно разразилась рыданиями.

Меня привезли в палату, бережно переложили на кровать, вернув в исходную позицию и все капельницы. На тумбочке было зеркальце, я всмотрелась: лицо было пепельного цвета и совершенно неподвижно. Я попробовала напрячь лицевые мышцы, но, видно, действие анестезии еще не окончательно прошло. Больше всего я напоминала себе жертву теракта, уцелевшую при взрыве – их видишь иногда в теленовостях: такое же неподвижное лицо, с которого потрясение стерло все эмоции. Я отложила зеркало, откинулась на жесткую, накрахмаленную больничную подушку и поймала себя на мысли: «Все рушится… я падаю в пустоту, но слишком запуталась и устала, поэтому мне на все плевать».

Тут я снова разревелась. Я плакала навзрыд, громко, безудержно. Рыдания были такими бурными, что прибежала сестра. Она, должно быть, решила, что меня так огорчила встреча с ребенком, что это типичные перепады настроений после кесарева сечения. Но я-то, я совсем не знала и не понимала, почему плачу. Дело в том, что я совсем ничего не ощущала, как будто все мои чувства замерзли. Единственное, чего мне хотелось, – это кричать и плакать.

– Ну-ну, успокойтесь, – приговаривала сестра, держа меня за руки. – Я понимаю, вы взволнованны… увидев своего малыша…

Но я оттолкнула ее и завыла еще громче… хотя вроде бы и не собиралась ничего такого устраивать. Я не вполне отдавала себе отчет в том, что делаю, – просто плакала, потому что плакалось. И не могла остановиться.

– Салли… Салли…

Я игнорировала сестру, отпихивала ее руки, потом свернулась, приняв позу эмбриона, прижалась лицом к подушке и вцепилась в нее зубами, стараясь унять рыдания. Но хотя подушка и приглушила звук, плач было не остановить. Сестра одной рукой сжимала мне плечо, а другой пыталась отстегнуть от пояса рацию. Наконец ей это удалось, и, переговорив с кем-то, она сказала:

– Держитесь, к вам уже спешат на подмогу.

Подмогой оказалась еще одна медсестра, толкавшая перед собой тележку, заставленную медицинским оборудованием. За ней спешил дежурный врач. Та сестра, что все это время была рядом со мной, торопливо объяснила коллегам, в чем дело. Врач полистал мою карту, еще поговорил с сестрами и удалился. Одна из сестер закатала рукав моей ночной рубашки, а другая обратилась ко мне:

– Доктор считает, что надо помочь тебе немного успокоиться, Салли.

Я ничего не ответила, потому что продолжала сжимать зубами подушку. В следующее мгновение в руку воткнулась игла, и по сосудам пошел теплый ток.

Потом, будто повернули выключатель, все погрузилось во тьму.

Когда я пришла в сознание, на смену возбуждению пришла вялость. Во рту было сухо, как в Сахаре, а в голове – какая-то пелена, все чувства притуплены, словно меня упаковали в вату. Первое, на что я обратила внимание, был стаканчик с водой на тумбочке. Я дотянулась и осушила его за десять секунд. Тут же почувствовала, что мне необходимо в туалет. Поскольку движения мои были ограничены капельницами, да и швы болели, я нажала кнопку вызова.

Няня уже сменилась – на сей раз ко мне подошла худая длинноносая женщина средних лет с североирландским акцентом. Ее манеры проще всего описать словом «суровые». На бирке я прочитала фамилию: Доулинг.

– Да? – спросила она строго.

– Мне нужно в туалет.

– Сильно?

– Очень сильно.

Испустив тихий, но выразительный раздраженный вздох, она вытащила из-под кровати белое эмалированное судно.

– Приподнимите таз.

Я попыталась это сделать, но сил не хватило даже на такое простое движение.

– Боюсь, я вынуждена попросить вас помочь мне.

Еще один тихий недовольный вздох. Она сдернула одеяло, подсунула руку мне под поясницу и приподняла, затем задрала рубашку и подпихнула под меня судно.

– Порядок, – скомандовала она. – Делайте свои дела.

Но я никак не могла «сделать свои дела» в таком положении – чувство было такое, будто на мне, как на манекене, демонстрируют какую-то замысловатую сексуальную позицию. Кто же сможет помочиться, лежа в такой неудобной позе?

– Помогите, пожалуйста, мне подняться, – попросила я.

– Какая же вы беспокойная, – проворчала она.

Мне захотелось огрызнуться, но густой туман в голове затормаживал реакцию. Да и мочевой пузырь напоминал о себе все настойчивее.

– Ну да ладно, – досадливо выдохнула нянька, схватила меня за плечи и рывком посадила. Она придерживала меня, пока я наконец не облегчилась. У мочи был резкий химический запах, такой сильный, что няня брезгливо поморщилась.

– Что вы такое пили? – произнесла она враждебно, без намека на улыбку. В этот момент за ее спиной раздался голос:

– Вы всегда так разговариваете с пациентами?

Тони.

Он выглядывал у няни из-за плеча, глядя, как я восседаю на утке. Вообще, я предстала перед ним во всей красе: бледная, взъерошенная, заторможенная, с тусклыми коматозными глазами. Тони скупо улыбнулся мне, быстро кивнул и тут же переключил все внимание на няню. А та, как это обычно и бывает с самодурами, вдруг оробела и смутилась, будто застигнутая на месте преступления.

– Я ей ничего такого не сказала.

– Сказали-сказали… – И он наклонился, вглядываясь в ее бирку с фамилией. – Я слышал, как грубы вы были с пациенткой.

У ирландки вытянулось лицо. Она повернулась ко мне:

– Извините, пожалуйста. У меня сегодня тяжелый день, я вовсе не хотела вас обидеть…

Тони не дал ей закончить:

– Просто заберите судно и оставьте нас.

Она вынула судно, после чего тихонько уложила меня, поправила простыню, бережно подоткнула одеяло.

– Может, вам что-нибудь принести? – нервно спросила она.

– Нет. Но я поговорю с вашим начальством, – ответил Тони.

Явно испуганная угрозой, няня поспешила к выходу.

– Ну как вам понравился спектакль, миссис Линкольн?[20] – озорно улыбнулся Тони. Он нежно поцеловал меня в голову. – И как поживает наш мальчишка?

– Совсем плохо.

– А мне вчера вечером сказали совсем другое.

– Ты был здесь вчера вечером?

– Да, когда ты еще спала. Сестра сказала, что ты была…

– Немного не в себе, да? Или, может, она употребила чисто английское выражение, преуменьшая, как здесь водится. Например, «ваша женушка совсем поглупела».

– Тебе так кажется, Салли?

– Ой, умоляю, только не начинай говорить со мной таким мерзким рассудительным голосом, Энтони.

Я видела, как он сразу напрягся – но не из-за этого моего внезапного и ничем не оправданного взрыва, а потому, что я снова начала плакать.

– Может, ты хочешь, чтобы я пришел попозже? – тихо спросил он.

Я замотала головой, глубоко вздохнула и сумела справиться со слезами. Потом я спросила:

– Ты правда вчера приходил?

– Правда. Я приехал почти в одиннадцать, сразу из аэропорта. И стал проситься к тебе. Но мне сказали…

– Значит, в одиннадцать ты был здесь?

– Об этом я тебе и говорю. Вообще-то, сказал уже два раза.

– А почему ты не приходил раньше?

– Потому я был в чертовой Гааге, как ты знаешь. Давай лучше поговорим о более серьезных вещах… о Джеке.

– Кто такой Джек?

Он посмотрел на меня, как на ненормальную:

– Наш сын.

– Я как-то не заметила, что у него уже есть имя.

– Мы же с тобой говорили об этом четыре месяца назад.

– Ни о чем мы не говорили.

– В выходные, в Брайтоне, когда гуляли…

Тут я вдруг вспомнила этот разговор. Мы поехали в Брайтон, решив, что на выходные «пошлем все к чертовой бабушке» (выражение Тони). Отдохнули мы на славу: там все время беспрерывно лил дождь, а Тони отравился, съев сомнительного вида устрицы в дорогущем морском коктейле. Я, помнится, все размышляла о том, как все перемешано на этом морском курорте, одновременно шикарном и жалком, и что, возможно, именно за это его так любят англичане. Но прежде чем Тони начало выворачивать наизнанку в нашем дармовом номере в «Гранд-отеле», мы отправились немножко прогуляться под дождем по набережной. Тогда Тони и заметил вскользь, что, если родится мальчик, можно было бы назвать его Джеком. А я ответила (и теперь ясно это вспомнила): «А что, Джек звучит совсем неплохо».

Но можно ли было сделать из этого вывод, что я одобряю идею назвать ребенка Джеком? На мой взгляд, вовсе нет.

– Я только сказала, что…

– Что имя Джек тебе нравится. И я это воспринял это как одобрение. Прости.

– Неважно. Это же пока только разговоры и ни к чему нас не обязывает.

Тони беспокойно заерзал на краю кровати:

– Хм… дело в том, что…

– Что?

– Я утром зашел в муниципалитет Челси и зарегистрировал его. Джек Эдвард Хоббс… Эдвард – в честь моего отца, разумеется.

Я смотрела на него в полном смятении.

– Ты не имел права. Какого же черта, ты не мог…

– Говори тише, пожалуйста.

– Не указывай мне, как говорить…

– Может, вернемся к разговору о Джеке?

– Он не Джек! Ты понял? Я отказываюсь называть его Джеком!

– Салли, все равно, пока ты не подпишешь документы, они не имеют юридической силы. Так что постарайся, пожалуйста…

– Что? Не быть дурой? Подражать проклятым хладнокровным англичанам, когда мой сын лежит там, наверху, и умирает…

– Он не умирает.

– Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует.

Выкрикнув это, я повалилась на подушки, натянула одеяло на голову, и у меня начался очередной бурный приступ рыданий, который сопровождался ощущением жуткой пустоты. В считаные секунды подоспела сестра. Я слышала взволнованное перешептывание, до меня доносились обрывки фраз: «такое нам приходилось видеть и раньше», «часто случается после осложненных родов», «бедняжка натерпелась, ей столько пришлось пережить»