Остановка

ОСТАНОВКА Повесть

Поезд, сбавив скорость, уже тянулся меж станционных путей, а я еще не решил — выходить или ехать дальше…

И только когда отстучали буфера и проводницы взялись привычно протирать поручни, я снял со свободной верхней полки своей небольшой чемодан и открыл дверь купе.

Перрон был почти пуст. Осень вступила в права, и поезда южного направления утратили недавнюю притягательность. Отдыхать теперь ехали лишь те, кому здоровье уже не позволяло черпать в полную силу из солнечных щедрот. Я был среди таких, однако на последние теплые дни надеялся. Не очень-то приятно, когда море темнеет и тучи валом тянутся над головой, беспрерывно роняя влагу серым дождем на пляжи и первым снежком на гребни прибрежных побуревших гор.

А время это стояло на пороге, и следовало поспешать, чтобы успеть хоть немного порадоваться теплым еще лучам низкого, быстро проходящего над землей солнца, увидеть оранжевые ветви вспыхнувшей вдруг хурмы, вдохнуть воздух, пропитанный мускатным ароматом последних виноградных кистей.

Да, следовало торопиться, а я взял чемодан и вышел из вагона в городе, на полпути между промозглой северной осенью и все еще благодатной, как я надеялся, приморской. Выше именно сейчас, хотя сделать это было бы по всем статьям разумнее на обратном пути.

Потом, позднее, мне приходило в голову, что тут сработало, подтолкнуло какое-то инстинктивное предчувствие, подсознательная необходимость, однако мысль эта меня не убедила, слишком уж модно стало с некоторых пор намекать по поводу и без него на действия неведомых сил. Сила, подтолкнувшая меня, была вполне ведома. Увидел, подъезжая, из окна город, в котором пережил и оставил молодость, близких людей, и нахлынуло то, что называют нетерпением сердца, взволновало тепло, что сильнее, чем южная благодать, потому что тепло это тех юных дней, когда сводку погоды не слушаешь и с давлением не соразмеряешь, а солнце и через тучи светит.

Разумеется, тучи, как и положено, были. Но так уж человек устроен — обратный взгляд обычно снисходителен, и охотнее вспоминается доброе, безоблачное. Потому, выходя из вагона, я и не подозревал, что прошлое коснется меня здесь не согревающим лучом, а холодным облаком, много лет скрывавшим такое, о чем я в свое время и подумать не мог. И конечно же, ни тогда, ни теперь не думал я, что прошлое и сегодняшний день окажутся тесно связаны, хотя в жизни так всегда бывает, только не всегда мы это видим и осознаем.

Сошел я в последний момент, и поезд тут же тронулся. Отражения убыстряющих движений вагонов проплыли мимо в неглубокой лужице на асфальте, и путь освободился для следующего состава, а я воспользовался этим и, нарушив правила, напрямую, через вздрагивающие еще рельсы зашагал к вокзалу, чтобы оформить остановку. Процедура оказалась непродолжительной. Оставалось поставить чемодан в ячейку автоматической камеры хранения, и с необходимыми хлопотами было покончено.

Телефон Сергея был из легко запоминающихся, четыре последние цифры шли по нисходящей: сорок три — двадцать один, а две первые соответствовали нашему с ним году рождения. И все-таки, набрав номер в кабине телефона-автомата, я подумал, что ошибся, ибо голос, ответивший: «Вас слушают», — был незнакомым, слишком молодым для Сергея, а главное, с той деловой, предупредительно служебной интонацией, с какой отвечают не по домашним телефонам, а из учреждений. К сожалению, не всегда.

— Простите, кажется, я ошибся.

Я неуверенно назвал номер.

— Да, это квартира Звенигородцева. Кто вам нужен?

«Личный секретарь, что ли?» — подумал я иронично, однако, несколько сбитый с толку, помедлил с ответом.

— Кто вам нужен? — повторила трубка.

— Сергей Ильич.

Теперь помедлил мой собеседник.

— Прошу прощения, кто его спрашивает?

«Ого! Без доклада не входить?..»

— Моя фамилия Крылов.

— Сергей Ильич к телефону подойти не может.

— Как жаль! Я, собственно, к нему приехал. Его нет дома? Или… неужели болен? Я его старый друг.

В квартире снова помедлили.

— Не хочется вас огорчать, но Сергей Ильич умер.

— Умер?!

Я оторопело смотрел через стекло на привокзальную площадь. Неяркое солнце неторопливо подсушивало следы утреннего дождя.

— Да, скончался, — подтвердил невероятное голос в трубке.

— Когда это случилось?

— Сегодня.

«Значит, я еще увижу его».

— Я сейчас приеду!

— Пожалуйста.

Через час я стоял у окна на четвертом этаже высокого дома, построенного в начале века в стиле «модерн», который так быстро превратился в образец старомодности, и смотрел вниз, во двор. Как бы по контрасту с претенциозным «модерном», дворы в таких домах было принято называть «колодцами», вкладывая в это понятие безрадостные ассоциации с сыростью, полумраком и теснотой. Однако сейчас, когда небо ярко светлело, двор выглядел совсем не уныло. «Колодец» наполнял прозрачный осенний воздух, в верхних этажах поблескивали стекла окон, заключенных в причудливые старинные рамы, серые стены были недавно обновлены и не пугали извилистыми трещинами и отошедшими от каменной кладки толстыми слоями тяжелой штукатурки, на которые я всегда опасливо косился, проходя этот двор.

Сейчас внизу на асфальте группа ребят безо всякой опаски шумно возилась с мотоциклом под самой стеной, споря о чем-то и размахивая перепачканными руками. Рядом из подъезда вышла старушка с девочкой, и девочка тут же вырвалась и побежала через двор к выходу на улицу, тоннелю-подворотне, заканчивавшемуся когда-то литыми узорчатыми воротами, запертыми обычно на массивный амбарный замок.

Я хорошо помню эти ворота и калитку в них, которая выводила на полуразрушенную во время войны улицу. Правда, развалины уже разобрали, однако пустыри еще не застроили, и оттого старый дом казался выше, чем сейчас, поднимался над улицей темной, облицованной по фасаду гранитом прочной громадой, устоявшей перед снарядами, оставившими на камне следы злых укусов, неровные выбоины.

Никогда не забуду, как в подворотне у калитки нашли Михаила.

Недавно цветущий и сильный, он лежал на подтаявшем снегу, убитый подонком-грабителем. Карманы его были вывернуты и пусты… Это произошло после большой и непродуманной амнистии, когда места отдаленные покинули и те, кому покидать не следовало. Убийце удалось уйти. Похоже, это был проезжий. Некоторые возвращались к преступному ремеслу, еще не добравшись до места жительства.

А убитый был нашим другом, моим и Сергея, который лежит сейчас, через тридцать почти лет, в соседней комнате, по всей видимости, как и Миша, погибнув от руки какого-то мерзавца.

Я обернулся.

— Невероятно, Полина Антоновна!

На маленькой низкой кушетке сидела сухая, высокая старая женщина с острым подбородком, тетка Сергея.

Ее я увидел первой, выходя из лифта.

Признаюсь честно, если и ожидал я кого недосчитаться в этом доме, так только этой женщины, которая и три десятка лет назад казалась мне старой, но вот прожила эти годы, почти не изменившись, и дожила до такого горестного дня.

Потом уже я сообразил, что и она, конечно же, изменилась, но в тете Поле (или даже тетушке Полли, как называл ее шутливо Сергей) во внешности играли роль определяющую не те черты, что подвластны времени, а нечто иное, то особенное, что всегда присуще личности сильного духом человека, независимо от прожитых лет.

— Не могу поверить…

Она подняла опущенную голову.

— Ах, Коля! Что б тебе вчера приехать. Может, и жив был бы Сережа…

Это был не упрек, понятно, боль душевная.

— Да как же случилось?

— Обухом по голове.

Полина Антоновна смотрела на меня взглядом ясным и скорбным, взглядом умудренного жизнью, многое познавшего человека, давно узнавшего, что люди в этот мир приходят, чтобы уйти. Но Сергей был последним, кто у нее оставался. Об этом она и думала.

— Зажилась я на этом свете, Коля. Последний от меня ушел.

И она перевела взгляд на стенку, где в самых разных рамках и окантовках висели фотографии.

Их было много. И накапливались они долго. В расположении соблюдалась не украшательская симметрия, а своего рода хронология. Слева, почти в углу, был запечатлен очень молодой человек в погонах вольноопределяющегося. «Вольнопер» был снят в пояс, рука лежала на эфесе шашки. Рядом висело еще несколько снимков из той же эпохи — мужчины в сюртуках и подкрученных вверх усах, дамы в широкополых шляпах. Потом с фотографий исчезли паспарту, бумага стала попроще и потоньше, вместо благородной тонированной желтизны появились желтые пятна фотобрака. Изменилась и одежда людей на снимках, теперь они были одеты в косоворотки, простые пиджаки, повязаны были косынками. Вместо крупных планов запестрела массовка — группы на фоне зданий, гор, на морских камнях, на демонстрации под полотнищами с лозунгами.

Некоторые снимки мне хорошо помнились, особенно высокая девушка в длинной юбке с санитарной сумкой через плечо вместе с людьми, перехваченными пулеметными лентами. Узнать девушку было нетрудно, даже юбку Полина Антоновна и сейчас носила похожую, будто дерзкие моды целого полувека прошли мимо, не коснувшись ее.

Помнил я и еще одну фотографию — три молодых человека, положив руки на плечи друг другу, улыбались бездумными улыбками безмятежной юности. В центре парень в гимнастерке, облегающей ладную крепкую фигуру, а по бокам двое в пиджаках со вздутыми ватой плечами, в широких расклешенных брюках Михаил, Сергей и я…

Эту фотографию я только помнил, на стене ее давно не было, Сергей снял после смерти Михаила.

«Повеселились», — сказал он тогда и убрал фото.

Мне казалось, что я его понял. В самом деле, неуместно как-то выглядели наши самодовольные физиономии в дни той ошеломившей всех беды. Но я не думал, что убрал он снимок навсегда. Все-таки момент жизни был на нем зафиксирован, а со временем каждое ушедшее мгновенье свою ценность обретает, дороже становится…

Но не теперь было об этом думать.

— Вот, — продолжала между тем Полина Антоновна, вместе со мной глядя на фотографии, — никого больше нет. А сколько было… Родители, брат, муж, сын…

Всех этих людей я никогда не видел. Даже сына и мужа, погибших в войну. Может быть, поэтому тетя Поля всегда представлялась мне старой девой, посвятившей жизнь заботам о Сергее. Но вот и им конец пришел, как и целой эпохе, отразившейся на стене. Эпоха эта изменила мир, все изменила, разве что комнаты и хозяйка ее не изменились, по крайней мере в моих глазах.

Просторная комната казалась еще больше от предельно малого количества собранных в ней вещей. Так было и в прошедшие давно годы, так осталось и сейчас. Считается, что люди пожилые склонны накапливать лишнее. Но Полина Антоновна, почти не изменившись внешне, не изменила и привычкам. Впрочем, это скорее были не привычки, а принципы. Просторная комната, как я давно знал, отражала взгляды и убеждения целого поколения, а вовсе не ограниченность средств и возможностей ее жилицы. Убеждения эти были кратко и гордо сформулированы в свое время поэтом в знаменитых словах о свежевымытой сорочке. Не знаю, вспоминала ли эти строки Полина Антоновна, но жила она именно так.

В комнате находились предметы только необходимые и самых простых образцов — койка с металлической сеткой, два шкафа — для одежды и посуды, небольшая книжная полка. Хотя Полина Антоновна и была любительницей чтения, но предпочитала пользоваться библиотекой. Стол был покрыт простой клеенкой. Вокруг него стояли три старых стула с гнутыми черными спинками. Не было в комнате ничего украшательского, декоративного, даже цветов на подоконнике, ведь и они когда-то считались признаком мещанства. Видимо, стена с фотографиями удовлетворяла не только потребности памяти, но и эстетическое чувство хозяйки.

— Ну, да что смотреть да смотреть… Ты сядь, Коля. С дороги никак. А я пока чаю заварю. Хочешь чаю?

— Да. Выпью.

— Вот и хорошо. У меня все под рукой.

Она включила электрический чайник, стоявший здесь же, на столе.

— Не люблю на кухню бегать, когда чай пью. А на кухне пить, по-нынешнему, не привыкла. Чай суеты не любит.

Мне тоже не хотелось выходить. Ведь то, что происходило за пределами этой комнаты, все еще не укладывалось в голове, шаги, негромкие голоса оттуда поражали будничностью, несоответствием случившемуся…

Я еще увидел Сергея. Он уже лежал на носилках, прикрытый простыней, а рядом на паркете был обведен мелом контур, в котором я не сразу узнал очертания человеческого тела, но догадался и понял, что в таком именно положении, лицом, а вернее головой, почти касаясь ножки журнального столика, на котором стоял телефон, находился Сергей, когда увидел его врач «Скорой помощи», увы, уже бесполезной.

Медицинская бригада давно уехала. Теперь тут были заняты другие люди. Один из них, молодой человек в форме, приподнял край простыни.

— Это он? Ваш друг?

Я смотрел на желтоватое, нездоровое, если только так можно сказать о мертвом, лицо и молчал. Конечно, это был Сергей, но разве таким я его знал? Я отвел глаза.

— Вы сомневаетесь?

Это был голос, ответивший на мой телефонный звонок.

— Нет, нет, что вы…

Я снова повернулся к Сергею и тут только заметил след удара на виске. Влажные, совсем недавно вымытые волосы были припачканы кровью. Мне стало не по себе, но тут простыня натянулась и скрыла лицо ушедшего от меня друга. Два человека приподняли носилки и вынесли Сергея из комнаты, в которой он прожил полвека. Унесли навсегда.

Потом я ответил на несколько вопросов и даже показал железнодорожный билет, хотя этого у меня и не требовали. Спрашивал человек в штатском, примерно одного со мной возраста, по-видимому старший, спрашивал больше сочувственно, чем официально. И это поощрило меня задать и свой, главный вопрос:

— Как же… это случилось?

Он, конечно, привык к таким поспешно задаваемым вопросам и ответил сдержанно.

— Это мы и выясняем.

Увидел разочарование на моем лице и добавил:

— Кое-что покажет вскрытие.

Я тогда не понял его мысли. Причина смерти казалась слишком очевидной. В глазах еще маячил окровавленный висок. Я только спросил:

— Могу я узнать позже?

— Вы задержитесь в городе?

Он посмотрел на меня внимательно, как-то заинтересованно, а мне померещилась подозрительность, и я ответил тоном человека, которому нечего опасаться.

— Да, задержусь.

— Здесь?

Он провел слегка рукой. Об этом я, признаться, не подумал.

— Когда-то я тут неделями ночевал.

«Когда-то… А теперь каково я себя буду чувствовать в этой комнате?..» Но деваться было некуда.

— Конечно, здесь.

— Это хорошо. Полине Антоновне будет легче. Так ведь зовут тетушку вашего друга?

— Да.

— Хорошо, — повторил он. — Может быть, и нам понадобитесь.

— Вряд ли. Мы редко встречались в последние годы. Да и разве это не ограбление?

— На первый взгляд в комнате ничего не тронуто.

Я огляделся.

Действительно, не было похоже, чтобы тут хозяйничали посторонние, искали, шарили. Однако комната племянника представляла полный контраст в сравнении с жильем тетки. Простоты и порядка в ней никогда не было. Одно роднило оба жилища — никаких признаков моды. Но если комната Полины Антоновны казалась почти пустой, у Сергея все было завалено массивной старой мебелью. Стены скрывались за нагромождением шкафов и полок, отчего комната выглядела меньше, чем была а самом деле.

Полки с книгами нависали и над большим кожаным, давно продавленным диваном, служившим хозяину одновременно кроватью, и над двухтумбовым письменным столом, и даже над окном до самого потолка. Книги на них теснились хаотично, потрепанные брошюры соседствовали с фолиантами в золотых корешках. Кое-где за стеклом шкафов виднелись миниатюрные бюсты — Сергей питал пристрастие к этой форме изобразительного искусства, может быть, потому, что для живописи в комнате просто не было места. Зато на минимальной площади вполне ладно соседствовали фарфоровый Наполеон, чугунный Бетховен, бронзовый Маяковский и другие великие, изваянные во всевозможных материалах, вплоть до стекла.

Журнальный столик был едва ли не единственным предметом современного изготовления, однако тоже прочным, с витой под старину окантовкой. На нем, как ни странно, стояла непочатая бутылка хорошего коньяка — я знал, что Сергей не пил, как, впрочем, и не курил — и телефонный аппарат.

— Ваше впечатление?

— Совпадает. Раз уж коньяк не взяли…

— Да, спиртное обычно хватают. И все-таки… Бывают преступники очень целенаправленные. Точно знают, что взять, где находится. Обычно что-нибудь особенно ценное и малообъемное.

— Золото? Драгоценности? Такого у него никогда не было, это уж я знаю.

— У него была коллекция редких монет.

— В самом деле! Как же я забыл…

— Нам сказала Полина Антоновна.

— Да, да, конечно.

— Но коллекция на месте.

Он подошел к одному из закрытых шкафов. В дверце, однако, торчал ключ. Разумеется, я знал, что в этом шкафу множество плоских ящичков, помеченных аккуратно написанными буквами и цифрами. Но буквы и цифры выписывал не Сергей. Он никогда не был коллекционером. Монеты собирал его дед, и они скорее принадлежали этой комнате, чем ее хозяину. Наверно, потому я и забыл о коллекции.

— Простите.

Я запамятовал имя и отчество человека, с которым говорил, хотя он и представился сразу. Он понял это и подсказал:

— Меня зовут Игорь Николаевич.

И чтобы не напоминать впредь, достал из бумажника и протянул мне визитную карточку.

Я опустил ее в карман.

— Простите, Игорь Николаевич. Это в самом деле по-своему уникальная коллекция. Почти полное собрание русских монет восемнадцатого века, а точнее, с конца семнадцатого до Константина. Помните, брата Александра, который отказался от престола? Но рубли с его изображением были выпущены.

— И такой рубль есть в коллекции?

— Есть.

— Подлинный?

Вопрос свидетельствовал о том, что мне не стоило читать популярную лекцию.

— Хорошо, что вы знакомы с нумизматикой. Сергей коллекцией никогда не интересовался всерьез. Это наследство деда… Конечно, выпускались фальшивки, практически не отличимые от подлинников. И я не берусь утверждать… Я даже думаю, что и рубль Алексея Михайловича очень сомнителен.

— Ефимок?

Да, и первый российский рубль, так называемый ефимок, от имперского иоахимсталера, послужившего образцом и материалом для перечеканки, был в коллекции, я помнил эту монету.

— Зато рубль Ивана Антоновича наверняка подлинный.

— Любопытно взглянуть. Вы не покажете?

Я повернул ключ и распахнул дверцы. Все ящички действительно оказались на месте. Я выдвинул тот, на котором было написано — «А. И. — Ив. Ан.». Дно ящичка было оклеено красным бархатом и разделено узкими планками на равные квадратные ячейки. В ячейках лежали крупные серебряные монеты с профилем некрасивой женщины с большой грудью, окаймленным текстом — «Анна, б. м. императрица».

Но монеты с изображением младенца в ящике не было.

— А как с ефимком? — спросил Игорь Николаевич.

Рубля семнадцатого века тоже не оказалось.

Не дожидаясь очередной просьбы, я стал искать рубль Константина.

— Тоже нет!

— Это логично, — заметил Игорь Николаевич.

— Взято самое ценное.

Он, однако, смотрел на факт с меньшим энтузиазмом.

— Или ваш друг хранил наиболее редкие монеты отдельно.

— Нет! Они всегда были в коллекции.

— Может быть, продал…

— Что вы!

Я хотел сказать о характере Сергея, замкнутого одинокого человека, дорожившего памятью беспощадно сметенной войной семьи, родных и близких людей, человека трудного детства, из которого вынес он привычку довольствоваться необходимым, и еще другое сказать, но Игорь Николаевич кивнул только и этим остановил меня, давая понять, что самое главное ему ясно, а для остального пока нет времени.

— Спасибо. Вот вы и помогли нам, а сомневались. Побудьте пока у Полины Антоновны, пожалуйста. Мы тут закончим сейчас, и я зайду к вам…

Крышка чайника мелко застучала под напором парующего кипятка, когда Игорь Николаевич присоединился к нам.

— Выпьете чайку? — спросила Полина Антоновна.

— Охотно.

— Присаживайтесь.

Она поставила на стол стакан в подстаканнике, достала ложку.

— Наливайте заварку по вкусу.

И только когда он налил крепкого чаю и размешал сахар в стакане, сказала:

— Неужели из-за этих побрякушек?..

Вопросы и Полины Антоновны, и мой к ней — «как случилось?» — были, конечно, больше риторическими, своего рода криком негодования, протеста против страшного, бесчеловечного. «Как могло произойти такое?!» — вот что они означали. Сама же фактическая последовательность известного и пока неизвестного вырисовывалась довольно определенно.

По утрам Полина Антоновна отправлялась по магазинам. Был у нее свой маршрут и график, с учетом того, когда привозят свежий хлеб и куда молоко. Понятно, что иногда приходилось и подзадержаться. В этот раз тоже. За это время все и произошло.

Показать официально она могла только следующее.

Когда Полина Антоновна выходила из дому, племянник мылся в ванной. Он приоткрыл дверь и крикнул:

«Тетя! Не запирайте дверь, я жду человека».

Это было неудивительно. К нему приходили довольно часто. Преподавательская работа предполагает контакты с разными людьми. Очевидно, Сергей рассчитывал, услыхав звонок, крикнуть посетителю, чтобы тот шел прямо в комнату и ждал его там.

И кто-то пришел, нанес смертельный удар хозяину, взял монеты и ушел. Ушел, скорее всего надеясь, что отсутствие немногих монет, может быть, и не заметят. Откуда ему было знать, что я как раз в это время подъезжаю к городу!

То, что первой на место прибыла «Скорая», нам с Полиной Антоновной представлялось так: Сергей на какое-то время еще смог прийти в себя и обратиться за помощью. И тут же выронил трубку, которая лежала на полу, когда приехала «Скорая».

Кто же мог пойти на такое из-за «побрякушек», как выразилась Полина Антоновна!

— Да, монеты, видимо, взяты, — сказал Игорь Николаевич, — и это могло быть целью преступника.

Формулировал свои предположения он очень осторожно.

— Все из-за них, проклятых денег. Не зря мы их так в молодости ненавидели. Все зло от денег, — произнесла тихо Полина Антоновна.

Я хотел уточнить, что монеты, взятые у Сергея, давно уже не деньги в прямом смысле этого слова, но какое это имело значение сейчас? Кровь пролилась, вот что было главное.

— Не знаю, кто преступник и для чего он взял монеты — чтобы продать, или сам фанатичный коллекционер, — продолжил между тем Игорь Николаевич, но можно думать, что с Сергеем Ильичом был он знаком. Знал о монетах, договорился о встрече… Так, во всяком случае, выглядят события внешне.

— Только внешне?

Он кивнул.

— Вы не уверены, что все так и было?

— К сожалению.

— Что же вас смущает? Или это служебный секрет?

— Да нет, пожалуй. Тем более от вас с Полиной Антоновной. Мне нужна ваша помощь. А чтобы помочь мне, вы должны знать, что мне мешает.

— Что же?

— Вы думаете, что Сергей Ильич сам вызывал «Скорую». Я тоже в первый момент так подумал…

— А как же иначе?

— Когда мы приехали, телефон был отключен, шнур выдернут из розетки. Он не мог дозвониться до «Скорой».

Не знаю, что подумала Полина Антоновна, но мои мысли как бы с ходу врезались в глухую стенку. Не мог же Сергей вызвать «Скорую», а потом отключить телефон? Да у него, судя по всему, и сил не было добираться до розетки в прихожей. А главное, зачем?!.

— Необъяснимое? — чуть улыбнулся Игорь Николаевич.

— А вы… понимаете?

— В «Скорую» звонил не он.

— Но не убийца же!

Игорь Николаевич постучал пальцами по столу.

— Не будем пока называть позвонившего человека убийцей. Этим мы сковываем себя. Лучше говорить просто о человеке, который приходил к Сергею Ильичу. Который знал его. Вам, Полина Антоновна, никто в голову не приходит?

Она нахмурилась.

— Мне Сергей не сказал, кого ждет.

— Вы уже говорили об этом.

— Ну, тогда гадать на кофейной гуще…

— Почему же на гуще? Кто, например, знал о коллекции? Интересовался монетами?

Почему-то ей было трудно отвечать.

— Давно уже об этих монетах ничего не слыхала.

Тогда Игорь Николаевич сузил рамки вопроса.

— А когда вы из дому вышли, на улице, во дворе никого из знакомых не встречали? Или видели мельком, может быть?

Полина Антоновна задумалась. Игорь Николаевич не торопил.

— Так ведь скажешь, а вы человека на цугундер…

— Не беспокойтесь.

Сказано было просто, но убедительно.

Полина Антоновна повернулась ко мне.

— Ты, Коля, Женьку Перепахина помнишь?

Фамилия, прямо скажу, прозвучала неожиданно, однако я припомнил. Но не более. Я вспомнил паренька щуплого, робкого, из тех учеников, что выше тройки оценок не признают, на которых орут учителя и с которыми не прочь недобро пошутить те, кто посильнее. Обычно они теряются куда-то после школы и довольно быстро выпадают из памяти. Но Перепахин не выпал, потому что в классе, где он учился вместе со мной и Сергеем, Сергей его опекал то помогал задачу решить, то вступался, если уж «шутки» здоровых оболтусов переходили черту. Как-то, не помню уж чем, довели Женьку до исступления, он схватил перочинный ножик и заорал, обливаясь слезами: «Убивать вас, убивать…»

За это его могли отколотить уже не в шутку, но Сергей встал между Перепахиным и обидчиками и сказал: «Хватит, ребята».

А его обычно слушались.

Помнил я, что и после школы какие-то приятельские отношения у них сохранялись, но больше не помнил ничего и, заезжая к Сергею в последние годы, о Женьке Перепахине не слышал ни слова.

— Очень смутно, Полина Антоновна.

— Я его утром у пивного бара видела. Там перед открытием вечно алкаши топчутся.

Бар, а точнее обыкновенная забегаловка, которую назвали баром, чтобы цену на пиво повысить, находился рядом, за углом. Но при чем тут Женька Перепахин?

— Разве он бывал у Сергея?

— Бывал. Отогревался у огонька.

— Кто ж он такой сейчас?

— А леший его знает. У него каждый раз то работа новая, то жена. И гонят отовсюду. И с работы, и из дому. Пропащий человек.

«Удивительно… Умный, самоуглубленный Сергей и никчемный, «пропащий» Женька. Что общего?..»

— Вы думаете, Сергей Ильич мог его ждать? С коньяком? — спросил Игорь Николаевич.

— Он без приглашения являлся. Постучит: «Здравствуйте!» «Здравствуйте!» — «Сережа дома?» — «Дома». — «Я на минутку». И сидит допоздна. А коньяк он не пил. Он из тех, что эту, как ее, бормотуху хлещут.

Полина Антоновна потянулась, чтобы долить чаю Игорю Николаевичу, но он перекрыл стакан ладонью.

— Спасибо. Очень хороший чай. А больше вы никого не встретили?

— Нет.

— Ну, и за это спасибо.

Игорь Николаевич встал.

— Пора мне.

— Как же мы узнаем?..

— Ваши координаты мне известны, а свои я оставил Николаю Сергеевичу. Он поживет тут немного с вашего разрешения.

— Рада буду.

— Всего пока доброго. Крепитесь.

Она проводила Игоря Николаевича, вернулась и развела руками.

— «Крепитесь!..» А что ж остается? Буду. Жить-то осталось всего ничего. Но пока жив, о живом нужно… Как думаешь, не наврала я лишнего?

— О чем вы?

— Да о Женьке этом.

— Никогда не мог понять, как у человека на человека рука поднимается.

— Да уж сам видишь. — И добавила тихо: — И не такое бывает.

— Насколько я помню Перепахина…

— Не о Женьке речь. Ну его совсем. Приспичило опохмеляться проклятому. А у меня душа не на месте.

— Из-за Перепахина?

Она посмотрела на меня прямо.

— Думаешь, совсем старуха из ума выжила? Горе такое, а она о пустом человеке печется!

Приблизительно так я и думал.

— Игорь Николаевич показался мне человеком опытным и разумным. Так что нет оснований…

— Беды ждать? У каждой беды свое основание. Разве я сегодня ждала?

И тут, впервые, опустив голову на сжатые сухие кулаки, она заплакала. Чем мог я утешить эту старую женщину? Что ей были сейчас слова, самые искренние, самые сочувственные? Ведь нет Сергея…

В мою жизнь он вошел в школьные годы. Они же послевоенные, трудные и счастливые. Трудные потому, что не зажили раны, счастливые потому, что какими же им еще быть после всего пережитого? Хотя, по справедливости, я был более счастливым, чем Сергей. Мои родители остались живы, а его погибли. Произошло все обратно здравому смыслу. Его отец и мать были значительно старше моих по возрасту, призыву не подлежали. Напротив, отец — крупный специалист — был своевременно отправлен в тыл вместе с семьей, а мои ушли на фронт. И вернулись. Отец израненный, мама, поседевшая в плену. А эшелон, в котором уехал Сергей, разбомбили.

Наверно, это был самый страшный час в его жизни. Отец и мать погибли, а сам он был ранен в ногу. Залечили ее плохо, и Сергей долго еще ходил с палкой. Палка была солидная, с тяжелым литым набалдашником, досталась она ему, как и роковая коллекция, от деда-профессора. А квартиру профессорскую по причине уменьшения жильцов уплотнили, и Сергею с теткой, которая привезла его из детского дома, куда попал он после бомбежки и госпиталя, пришлось и коммунальную жизнь пережить. К счастью, подселенный сосед оказался со влиянием и возможностями, и площадь разделили так, что у Сергея с Полиной Антоновной остались две отдельные комнаты, что по тем временам было большой удачей.

Так они и устроились на всю жизнь под одной крышей, два одиноких человека с разными вкусами — Сергей в тесном забитом сверх меры кабинете, и тетка в своем просторном жилье. Полина Антоновна осталась одинокой не по своей воле, а вот почему Сергей? Такой вопрос легче задать, чем получить ответ. Да и что за ответ? Не сложилась личная жизнь? За этими словами всегда многое кроется. Может быть, с того началось, что на танцах приходилось стоять у стены, неуверенность подавляла, какие-то черты характера сказались, обстоятельства не благоприятствовали. Вот и упустил время. А потом привык, может быть, нашел даже в своем положении определенные преимущества, да так и остался холостяком. Многие такую жизнь не одобряют. И Сергея предостерегали от холодной старости. А оказалось, что предостерегали зря, без старости обошлось…

Старость уделом Полины Антоновны осталась.

Она тем временем встала, вытерла лицо, одолела себя и снова Перепахина вспомнила.

— Принеси, пожалуйста, книжку телефонную.

Я принес справочник из прихожей.

Полина Антоновна надела очки, начала листать страницы.

— Вот его адрес.

— Женькин?

— Его, баламута. Правда, квартира не обозначена.

— Зачем вам адрес?

Она не ответила.

— Но я знаю, он в маленьком доме живет, найти квартиру нетрудно.

Я повторил вопрос.

— Будь добр, уважь старуху. Это близко. Пешком дойти можно.

— Да зачем?

На лице у нее появилось виноватое выражение. То ли перед Женькой вину чувствовала, то ли меня обременять стеснялась…

— Повидать бы его.

Я вздохнул. Предложение Полины Антоновны казалось мне старческой блажью, но разве мог я отказать ей в сложившемся положении!

— Что же я скажу ему? Предупрежу, чтобы бежал?

— Куда ему бежать! Поглядишь просто, взяли его или гуляет. Ведь заспешил-то Игорь Николаевич, сам видел.

— Ну а если взяли?

Мысль о том, что Женька мог убить Сергея, казалась мне, однако, дикой.

— Будем знать.

— А если гуляет?

— Тогда как найдешь нужным.

«Частный сыщик я, что ли!..»

Но желание пойти уже возникало понемногу. Вдруг что-то и прояснится. Все легче, чем сидеть в неизвестности, дожидаясь звонка Игоря Николаевича.

— Схожу, Полина Антоновна. Только адрес запишу. Память уже не та…

Квартал, в котором жил Перепахин, был совсем не похож на улицу, где стоял дом Сергея. Реконструкция и снос обошли его пока стороной. До революции мелкие наживалы строили здесь «доходные» домишки в один-два этажа с маленькими двориками. Сейчас люди понемногу покидали обветшалые строения, однако дом, в котором я искал Перепахина, не выглядел запущенным. Старые стены были заплетены диким виноградом, двор недавно асфальтировали.

У ворот женщина неопределенного возраста развешивала белье на веревке, протянутой от дома к забору.

— Вы мне не подскажете, как найти квартиру Перепахина?

Женщина оглядела меня с нескрываемым любопытством.

— Вон, по лестнице, — махнула она наконец рукой с прищепкой. — Он вам сам нужен?

— Сам.

— Нету его.

— Нету?

— Нету.

Пояснять свои слова она не стала, отвернулась и занялась бельем.

— А вы не родственница?

— Еще чего!

Сказано было выразительно и к дальнейшим вопросам не располагало.

По гнущимся под ногами ступенькам я поднялся на площадку, своего рода балкон, опоясывающий весь второй этаж. Отсюда двери вели в квартиры, сюда же выходили и окна.

Я постучал. Дверь была не заперта, но мне никто не ответил.

— Можно к вам? — спросил я громко.

— Кто еще? — послышался неприветливый голос.

Входить не хотелось, однако я толкнул дверь. В крошечной прихожей мне пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться о педаль висевшего на стене велосипеда. За прихожей шла комната. Прежде всего я увидел детей. Мальчишка лет двенадцати в истерзанных джинсах наблюдал за пыхтящей стиральной машиной. Девочка поменьше кормила манной кашей малыша, повязанного слюнявчиком.

— Здравствуйте, — сказал я.

Откуда-то изнутри квартиры появилась женщина в халате. Не отвечая на приветствие, она смотрела хмуро, выжидательно.

— Мне нужен Женя Перепахин, — произнес я неуверенно.

— Опоздали.

— Он ушел?

— Ушли… его.

«Неужели все-таки он?!»

— Как? Куда?

— Милиция забрала.

Сомневаться больше не приходилось, но я пробормотал неловко:

— Может быть, это ошибка…

— Какая ошибка! Сидел тут, побрякушками любовался. С поличным и взяли.

— С монетами?

— А то с чем же! Увидал милиционера в окно — раз их под подушку.

— Там и нашли? — спросил я без особой надобности.

— И не искали. Сам отдал, как милиционер у него спросил.

— Милиционер пожилой?

— Почему пожилой? Молодой парень.

— А пожилой среди них был? В штатском?

Не знаю даже, почему я так допытывался об участии в аресте Игоря Николаевича. Наверно, испытывал потребность убедиться, что все это не дурной сон. Однако, напротив, совсем не убедился.

— Среди кого? — не поняла меня жена Перепахина. — Один был парень. Чего тут другим еще делать? Это ж не бандита ловить…

Будничность ее слов никак не вязалась с моим представлением об аресте убийцы, опасного преступника. Рядовой милиционер среди бела дня, в форме, поднимается спокойно по лестнице… Ерунда неправдоподобная.

— Странно. Значит, Женя… — я поколебался, подбирая слово, присвоил чужие монеты? Из коллекции взял?

Женщина в ответ неожиданно закричала:

— Монеты взял! Плевать мне на эти монеты. Он кровь мою выпил, жизнь сгубил, а теперь на казенные харчи сядет, на химию устроится. Не клят, не мят… А я с этими тремя ртами как, а?!

Я взглянул на детей, почему-то ожидая увидеть три широко открытых рта, но рты были сомкнуты, даже евший кашу маленький сжал тоненькие губки и испуганно смотрел на мать.

«Что это она?.. Не знает? Какая «химия»! «Не клят, не мят!» Он же убил. «С поличным и взяли». А она, выходит, не знает. Сказать? Язык не поворачивается. Лучше пусть без меня узнают. Хоть немного позже. Бедные дети…»

Я смотрел растерянно и бессильно.

— И зачем я с таким паразитом связалась! Тунеядец, захребетник проклятый, ворюга! Пожалела на свою голову. Думала, бедный человек, невезучий…

— Пожалуйста, успокойтесь!

— Да как я могу успокоиться? Как?! Если б я его сейчас увидеть могла, топором бы изрубила, собственными руками…

Но не зря говорят, что трагедию всегда может сменить фарс.

Старший мальчик, угрюмо отвернувшийся от матери и смотревший уже не за стиральной машиной, а в окно, вдруг крикнул:

— Да вот же он, мам! Вон идет!

Как говорится, я не поверил глазам. Через двор в самом деле шел маленький, обтрепанный человечек без шапки. Клочья седых, спускавшихся до воротника волос не могли скрыть давно определившейся лысины. Навряд ли я узнал бы в нем Женьку Перепахина, встретившись на улице. Но сейчас сомнений не было. Девочка, кормившая братишку, запрыгала с ложкой по комнате.

— Ура! Папку из тюрьмы выпустили!

Под эти слова Перепахин и вошел в комнату.

— Замолчи, глупышка. За что же папку в тюрьму сажать?

Произнес он это несколько смущенно, глядя на меня, и тоже, конечно, не узнавая.

Пришлось представиться и довольно невнятно пояснить, почему я оказался в его квартире. Но Перепахина мои разъяснения полностью удовлетворили. И вообще он был в отличном расположении духа.

— Видишь, Оля, сколько лет с другом не виделись, а он сразу поспешил, как я в беду попал. Спасибо, Николай!

И он протянул мне руку не без достоинства. Оля, только что рвавшаяся к топору, примолкла. Я тоже ждал разъяснений. Перепахин повесил пальто, провел ладонью по лысине.

— Конечно, понервничать пришлось. Когда я в комнату вошел, — ахнул. Так и в милиции сказал: «Вы что, с ума посходили, я как его увидел ахнул! А у вас такие подозрения». Ну, это они меня уже на пушку брали. Вскрытие-то показало…

— Что?

— Инфаркт, брат, обширный.

— Сердце? А рана на голове?

— Это чепуха. Это он, когда падал… об угол столика.

И хотя смерть осталась смертью, и Сергей так или иначе ушел навсегда, я испытал некоторое облегчение. Ведь насильственная смерть подавляет особенно, унижает человеческое чувство… вот пришел негодяй и отнял жизнь, и никто не смог помешать, спасти, предотвратить. Бессилие перед подлостью, жестокостью унижает. А с природой приходится считаться. Милостей от нее все еще ждать не приходится, но ее суровая немилость все-таки чуть легче переживается…

Отлегло и оттого, что Женька «реабилитировался» Хотя… Он понял.

— Про монеты думаешь?

— Да ведь взял.

— Вот чудак. Дело как было? Я вхожу. Сергей на полу Откуда мне про инфаркт знать? Подумал, как и все, — убили. Почему? Коллекция? Ключ в дверце. Открываю — все на месте. А сам думаю: сейчас сюда народ нагрянет, и держи карман. Старуха-то ничего в коллекции не соображает. А знаешь, сколько уникальных экземпляров до музеев не доходит? Ого!

— Ты, значит, чтобы сохранить, взял?

— А зачем же еще?

Я предпочел принять его версию. Пусть по существу Игорь Николаевич разбирается.

— Ну и что ж дальше?

— А что? Дальше пусть, кому положено, действуют. Я на всякий случай «Скорую» вызвал. Ведь бывают и чудеса. Реанимации разные.

— Не случилось чуда.

— Знаю.

Вот и уточнилось, кто звонил. Правда, Игорь Николаевич об отключенном телефоне говорил, но разве это мое дело, Перепахина допрашивать по деталям? Главное-то, преступления не было. Хоть эта чертовщина-детективщина закончилась, и то…

— А что ж ты в милицию не позвонил?

Он снова коснулся пальцами лысины, на этот раз как-то нерешительно, виновато.

— Ну, струсил. Вдруг пришьют…

— Тебе? — охнула Оля, окончательно сменившая гнев на милость. — Да Женя мухи не обидит, а на него наклепать такое! Что вы!

— Не шуми, мать, — успокоил супругу Перепахин. — Они там разбираются. И Николай все понимает. Меня, кто знает хорошо, понимают. И уважают меня люди. Вот Николай немедля прибежал. Правильно я говорю, Николай?

Я кивнул согласно.

— Вот видишь, Оля? А он у нас в классе, знаешь, какой ученик был! Его ребята уважали. И Сергея уважали.

Кладбище, на котором хоронили Сергея, мне не понравилось. Нельзя сказать, чтобы я был поклонником старинных склепов, мраморных ангелов со склоненными долу скорбными ликами и мрачновато-пророческих эпитафий типа: «Прохожий! Я дома, ты в гостях…». Однако тихие тенистые аллеи старого кладбища, куда проводил я многих близких, говорили сердцу больше, чем этот недавно отрезанный кусок голого поля, где умерших хоронили в строгой последовательности, без традиционных семейных участков и оградок, изо дня в день неумолимо заполняя поросшее бурьяном и жесткой степной травой четырехугольное пространство рядами невысоких холмиков.

Над осенней степью прохладный ветер гнал редкие облака, и было видно далеко в разные стороны — и растущий многоэтажный город, и ровную лесополосу в противоположной стороне, и поблескивающее новое шоссе, по которому подъезжали автобусы специального назначения, которые с некоторых пор сократили грустную церемонию последнего пути и освободили городские магистрали от мешающих движению автотранспортных медлительных процессий.

На залитой бетоном площадке неподалеку от подготовленной уже могилы стояло три автобуса — проводить Сергея приехали коллеги и студенты. Преподаватели держались поближе к месту погребения, студенты чуть поодаль и не так печально и строго, как люди постарше. Но в общем происходило то, что всегда бывает в подобных случаях, от добрых печальных слов до сурового стука молотка. Правда, слез было меньше, потому что из близких родственников провожала покойного одна Полина Антоновна. Она держалась строго и мужественно, остальные лишь время от времени проводили по глазам платками.

Одна только девушка обратила на себя мое внимание. Когда провожавшие бросали на гроб положенные горсти земли, она протиснулась между преподавателями, наклонилась быстро, подхватила глинистые комья, разжала ладони и сразу же, не задерживаясь, пошла прочь. На дорожке ее догнал высокий молодой человек, попытался остановить, положив руку на плечо, но она не остановилась, и они рядом, миновав автобусы, двинулись в сторону шоссе.

Все было кончено.

Отдавшие долг, соблюдая приличия, не спеша потянулись к машинам, но голоса уже окрепли, полушепот сменился деловыми репликами.

Я шел с Полиной Антоновной, соображая, как поймать машину. Дело в том, что коллеги автобусом собирались в кафе, где сняли зал для поминок. Звали, конечно, и нас, но Полина Антоновна, поблагодарив, отказалась.

— Спасибо, спасибо за помощь, за хлопоты, но в ресторан не могу. Обременительно в мои годы. Вы уж сами…

Коллеги не настаивали. А машина нашлась.

— Разрешите подвезти вас?

Предложение было уместно, но неожиданно. Говорил Игорь Николаевич. Он стоял у приоткрытой дверцы светлой «Волги», которая примостилась на площадке позади автобусов. У могилы я его не видел. Да и вообще делать ему тут было вроде бы нечего.

Еще когда я был у Перепахина, он позвонил Полине Антоновне и сообщил, что смерть Сергея естественного характера. Из нас троих он испытал, конечно, облегчение наибольшее, ведь разрешилось темное и, может быть, трудное дело. Одним убийством меньше — это всегда хорошо, только выдуманный Шерлок Холмс печалился, что преступность на убыль пойти может.

И конечно же, выразил Полине Антоновне сочувствие, причем особое, потому что, как сказал Игорь Николаевич, он знал немного Сергея еще по университету, хотя учились мы на разных факультетах.

Я говорю «мы», потому что и сам понял теперь тот взгляд, которым окинул меня Игорь Николаевич в комнате Сергея и который показался мне почти подозрительным, а на самом деле свидетельствовал только о том, что память его мою превосходила. Он и меня вспомнил. Впрочем, что удивительного?.. Как у них говорится, — такая работа. А я был не на работе, а в полной растерянности. Даже визитную карточку его в карман сунул, фамилию не прочитав.

Теперь карточка пригодилась. Фамилия вдруг вырвала из прошлого лихое какое-то студенческое сборище и парня в узких брюках, отчаянно проколачивающего на расстроенном рояле модные буги-вуги. С узкими брюками и бугами общественность боролась. Был даже стишок:

Я тогда был близок к точке зрения профкома. Немудрено, что через столько лет я не опознал в представителе закона показавшегося когда-то чересчур легкомысленным парня.

Однако такого рода мимолетных знакомств в человеческой жизни сотни бывают, и неожиданных встреч тоже, и не так уж важно, помнятся они или забываются, если только… неожиданное равнозначно случайному. Но на кладбище Игорь Мазин, как я теперь его про себя называл, случайно появиться не мог.

— Как вы здесь?

— Не знаю. Сел и приехал.

Вопрос мой фактически остался без ответа, но Полина Антоновна была им довольна.

— Вот и молодец, что приехал. Забери старуху, забери. В автобусе бензином воняет. И ехать тряско. И не по пути мне с ними. Они на поминки. Я им только мешать буду. Без меня они по рюмке-другой опрокинут и забудут, зачем собрались. Анекдоты рассказывать начнут. Ну, и пусть! Зачем мне их смущать? Они свое дело сделали: и комиссию, и венки, чин чином… Спасибо им. А ресторан или кафе, зачем оно мне? Он, Сережа, в сердце, вот тут…

Она прижала руки к груди.

— Садитесь, Полина Антоновна, садитесь, — поддержал ее за локоть Мазин.

Мы вместе усадили старую тетку в машину.

Автобусы между тем уже двигались по узкой дороге, обогнать их пока было невозможно, и Мазин медленно повел «Волгу» следом. Внезапно впереди идущий включил предостерегающий красный сигнал и притормозил.

— Лена! — крикнули в окно. — Садись скорей!

Кричали той самой девушке, что ушла раньше с молодым человеком. Он и ответил за нее:

— Езжайте! Мы сами.

— С ума сошли. Это же далеко.

— Поезжайте! — повторил парень.

Сказано это было так, как говорят — проезжайте! Тоном, каким отвечают, когда хотят, чтобы оставили в покое, отстали.

И в автобусе отстали, а вернее, двинулись вперед и мы поравнялись с молодыми людьми. Вблизи девушка оказалась старше, чем со стороны, и на лице ее я увидел то, чего не замечал на лицах других — подлинно горестное выражение, глубокое, без сомнения, чувство. Вдруг она увидела Полину Антоновну и резко шагнула с обочины.

— Полина Антоновна!

Мазин остановился, а я опустил стекло.

— Что, Леночка, подвезти?

— Нет, нет… Можно мне к вам зайти?

— Конечно.

— А когда?

— Я всегда рада буду.

— Я зайду, зайду обязательно.

— Буду ждать тебя.

На этот раз спутник девушки не чинил никаких помех. Он только рассматривал меня и Мазина, людей ему незнакомых.

— До свиданья, — сказала Лена, отступая на траву, и мы снова двинулись.

— Спасибо! — донеслось вслед.

— Кто это? — спросил я.

— Аспирантка Сережина.

Полина Антоновна повернулась и взмахнула перед задним стеклом сухой ладонью с носовым платком.

— Она вас хорошо знает, — заметил Игорь Николаевич, глянув в зеркальце на две удалявшиеся от нас фигуры.

Девушка все еще держала над головой приподнятую руку.

— Лена к нам часто ходила. Она же работу писала под Сережиным руководством.

— А он?

— Кто? — не поняла Полина Антоновна.

— Этот молодой человек.

— Муж, — ответила старая женщина коротко и недоброжелательно.

— Понятно, — кивнул Мазин, но спрашивать больше ничего не стал.

Тем временем мы выбрались наконец на шоссе, и он с удовольствием прибавил скорость, плавно обойдя мешавшие нам до сих пор автобусы. Я решил, что пришло время скорректировать наши отношения.

— Игорь Николаевич! Я, кажется, при первой нашей встрече несколько оплошал. Оказывается, мы не совсем незнакомые люди.

— Оказывается, — согласился он.

— Столько лет прошло… Вот и не узнал. Простите великодушно.

Мазин засмеялся.

— Я не кинозвезда. В нашей работе «узнавание» не преимущество.

Я не удержался и съязвил немножко.

— В узких брюках вы приметнее смотрелись.

— Запомнили? Было дело. Натерпелся я тогда, между прочим. Эх, если бы плохого человека по штанам узнавать можно было. Какое бы облегчение для криминалистов!

Мне вспомнились потрепанные, с «бахромой» брюки Перепахина.

— А как с монетами, кстати? Поверили вы в перепахинскую версию?

— Это не такой простой вопрос, — не принял Мазин мою ироническую интонацию. — Но лучше поверить.

Я тогда решил, что он Женькино семейное положение во внимание принял, и согласился с таким подходом. А Игорь Николаевич больше ничего не сказал, да и не мог сказать, как я потом понял. Он добавил только:

— Монеты возвратим Полине Антоновне.

— Возвращайте, возвращайте, я всю эту коллекцию в музей передам.

Я вздохнул потихоньку. «Куда же еще!» Грустно было сознавать, что Полине Антоновне не только коллекция, но и деньги, если бы она продать ее решилась, уже не нужны. Малым она всю жизнь обходиться привыкла, а теперь тем более…

Мы постояли у светофора и свернули на проспект. Теперь до дома оставалось рукой подать.

— Быстро вы нас довезли, Игорь Николаевич, — сказала Полина Антоновна. — Торопитесь, наверное?

— Сегодня воскресенье.

— В самом деле. Вот и хорошо. Не откажите, раз взялись поухаживать, зайдите ненадолго. Вы ведь Сережу знали…

— Спасибо, Полина Антоновна.

— Это как понимать, спасибо — да, или спасибо — нет? Не обижайте, пожалуйста.

— О чем вы говорите… С удовольствием с Николаем Сергеевичем посидим с вами.

— Я долго не задержу.

Так и было.

С немудреной закуской возиться не пришлось. Полина Антоновна поставила на стол тарелочки, меня попросила:

— Коля, сайру открой.

И потом еще, достав из шкафа графинчик с домашней настойкой, сказала:

— Налей, пожалуйста. У меня рука дрожит. Пролью.

Я наполнил стопки.

— Ну, спасибо еще раз, что времени не пожалели. Сегодня-то выходной, а сейчас люди личное время берегут больше, чем рабочее. Так что благодарю покорно, как раньше говорили, и, как говорили, земля ему пухом, Сереже моему.

Она остановилась, смахнула слезу.

— И еще говорили, царствие небесное… Но мое поколение не верило, и я не верю. Ни в царствие, ни в страшный суд. Все здесь, на земле, начинается и тут кончается. И жизнь… и суд.

Потом мне вспомнилось, что последние слова произнесла она твердо очень, и как бы со значением, но в тот момент значения не уловил. Другое состояние души было.

Настойка пахла травами, степью, казалось, той самой, где мы только что оставили Сергея.

Посидели немного. Ни Полина Антоновна не задерживала, ни мы ее обременять не хотели. Обошлось и без избытка бесполезных славословий покойному. Может быть, эта велеречивость — свойство людей более молодых, которые всякий раз поражаются очередной смерти и, бессознательно протестуя против вечной ее несправедливости, восклицают: «Да как же это? Ведь какой человек был замечательный! За что?!»

Вышел я вместе с Мазиным. Хотел проводить его до машины, а потом пройтись по городу, погода была хорошая. Об этом я и сказал ему, протягивая руку на прощанье. Но прощанье наше и на этот раз не получилось.

— Да, погода установилась, — согласился он, задерживая мою руку. — А что, если нам за город проехать?

— Я с радостью. Если вам обстоятельства позволяют.

— Позволяют. Обитаю я сейчас один. Дочка в Москве учится, жена к матери поехала. Так что дома не ждут. А вот со службы позвонить в любой момент могут. Лучше удрать, а?

— Удерем.

— Садись, — сказал он, естественно переходя на «ты», и мы поехали.

Город, в котором я вырос, имеет то достоинство, что вырваться из него чрезвычайно просто. Центр примыкает к реке, тянется вдоль гранитной набережной, а напротив, через реку, сразу лес, низина. Весной ее заливает полая вода и топит все агрессивные замыслы ретивых градостроителей, жаждущих прорваться в заречье. Так что ехать на природу недалеко. Пересек реку по высокому мосту, спустился с моста, и ты уже не в городе, а он рядом, тянется по высокому противоположному берегу старыми и новыми зданиями. Там шумно, суетливо, скученно, а тут просторно, воздух другой, и тишина, и даже безлюдье.

Безлюдье это в некоторой степени удивительно. Мои земляки как-то особенно чтут календарь. Дата первое сентября для них священна. Сказано, осень, значит, лето кончилось. Пусть вода теплее двадцати градусов, нас это не касается. Приезжие северяне понять ничего не могут, по их представлениям, почти июль, а у нас пляж пустой…

— Верны себе, — сказал я, оглядываясь. — Психологическая загадка.

— Легко разгадывается, — возразил Мазин. — Лето жаркое, устаем от зноя, вот и рады сезон закрыть.

— Действительно. А я и не подумал. Я ведь уехал в том возрасте, когда от жары еще не устаешь.

Мы поставили машину и пошли по берегу, оставляя неглубокие следы на влажном песке, усеянном ракушками. Стекла высотных башен в городе светились в косых вечерних лучах солнца.

— Одно хорошо, смерть легкая…

— Быстрая, — сказал Игорь. — Легких смертей, по-моему, не бывает.

— А во сне?

— Во сне снится страшное, вот сердце и не выдерживает, я так думаю.

— Какая нелепость, случайный кошмар…

— Но Сергей умер не во сне.

— Что ты хочешь сказать?

Мазин остановился и провел носком ботинка черту по песку, как бы ограничивая себе путь.

— Не идет из головы выключенный телефон.

— Не понимаю.

Игорь улыбнулся.

— Ладно! Не будем уподобляться Моржу из «Зазеркалья». Помнишь?

У меня этой «капустой» вечно голова набита. А профессия всегда влияет на психику. Иногда даже деформирует.

— Преступники мерещатся?

— Ну, нет. Однако раздражает, если что-то остается непонятным.

— Да так у каждого человека бывает. И у меня… Зудит какая-нибудь мелочь занозой.

— Спасибо, успокоил.

— Мне тут все понятно.

— Например?

— Ну, вначале я тоже удивился, — заметил я великодушно, — а потом, когда все выяснилось… Собственно, какое это вообще имеет значение?

— Это и есть объяснение? — усмехнулся Мазин.

— Да, профессия у тебя тяжелая, ничего не скажешь.

— Это я знаю.

— И я знаю. Телефон отключил Сергей или…

— Или?..

— Знаешь… я, конечно, не сыщик. Я только детективы смотрю по телевизору. Но мог выключить и Перепахин.

— Зачем?

Он спрашивал очень ровным, невыразительным каким-то тоном, так что я не мог понять, интересует ли его в самом деле мое дилетантское мнение или он просто подсмеивается надо мной.

— Ты же его видел. Представляешь, что это за человек. Наверняка перепугался до смерти. Он сам об этом говорил. Милицию боялся. Вызвал «Скорую» и решил — баста, больше времени будет унести ноги…

Мазин ответил вполне серьезно.

— Да, он перепугался. Даже паниковал. Например, телефонную трубку на пол бросил, однако…

Я перебил.

— Вот видишь! Даже трубку снял. Я-то думал, ее Сергей уронил. А это Женька.

— Зачем? — повторил Мазин.

— Чтобы связь затруднить, пока он монеты вытащит.

Мазин не выдержал, усмехнулся чуть-чуть.

— Ты, однако, у телевизора много времени проводишь.

— Не смейся, пожалуйста. Я всего лишь отвечаю на твои вопросы.

— Прости. Я тоже отвечу. На твое предположение. Трубку он бросил с досады, потому что телефон не работал.

— Но он же звонил…

Эта загадка оказалась проста.

— Из автомата.

— Это он так сказал? Не соврал?

— На трубке есть его отпечатки, а на вилке и на розетке нет.

— Ну, тогда же ясно, что это сам Сергей. Может быть, с вечера еще выключил, чтобы рано утром не беспокоили. Работал допоздна… Да мало ли что! У тебя телефон разве в печенках не сидит?

— Сидит. Но сейчас больше Сергеев.

— Оставь, Игорь. Или ты что-то знаешь, о чем мне не говоришь, или у тебя в самом деле профессиональная аберрация.

— На вилке отпечатков Сергея тоже не было.

— А чьи же были?

— Не было никаких.

Мы так и стояли у черты, проведенной им по песку. Крошечная канавка постепенно наполнялась влагой.

— И что это, по-твоему, значит?

— Все что угодно. Например, он мог выдернуть вилку прямо за шнур…

— Вот видишь!

— …но он не мог этого сделать, потому что розетка еле держится, и отскочила бы, если ее не придерживать. А розетка тоже чистая.

— Слушай, ты меня разыгрываешь! Хочешь спровоцировать на детективные домыслы и посмеяться? Пожалуйста. Он был в перчатках.

— Еще достаточно тепло, и мужчины перчатки не носят. А некоторые женщины надевают.

— Теперь таинственная незнакомка?

Мазин поднял руки.

— Все, все. Виноват. Больше не буду. И так заморочил тебе голову. Иногда возникает такое желание — послушать здравомыслящего человека. Спасибо. Ты прав, и эксперты в таких случаях не ошибаются. Мне, во всяком случае, здесь делать нечего. Аберрация. Вместо причины преступления, кое не обнаружено, ищу причину инфаркта. Может быть, потому, что с самим домом у меня связано чувство поражения, первой неудачи…

— Даже поражения?

— Именно. И тебе эта история известна. Помнишь, там, во дворе, убили вашего однокурсника?

— Еще бы! Михаила. Он был наш друг, не просто однокурсник.

— Вот как? А я принимал участие в расследовании. Еще практикантом. Конечно, ответственности большой не нес, но ведь мнил себя пинкертоном. А получил щелчок по носу. Убийцу-то не нашли.

— Амнистированный подонок убил проездом. Ищи-свищи…

— Так и сочли. Но это же не оправдание.

— Разве все преступления раскрываются?

— Нет, — сказал он жестко. — И у меня эта неудача не единственная. Но я утешаться такой мыслью не могу. Мне слова «куда смотрит милиция?» поперек горла. Вот так…

И он провел ладонью у шеи.

— Ну, это постановка вопроса обывательская, куда смотрит…

— Когда со стороны судачат. А если мать спрашивает, жена, сын?.. Того, кого потерпевшим называем…

Я не ожидал такой горячности.

— Послушай, Игорь. Но ведь человек привыкает к обстоятельствам. Да и в литературе, в кино, на телевидении, там же сплошь и рядом следователь с преступником беседует…

— По душам?

— Вроде того. И в самом деле, не можешь же ты каждого преступника ненавидеть? Да у тебя никаких нервов не хватит в личные с ним отношения вступать.

Мазин поостыл.

— Я зло не терплю, а особенно подлость, — сказал он, не повышая больше голоса. — Подлость за то, что остается часто неподсудна.

Наш разговор, взявший было детективный крен, качнулся в сторону философского отношения ко злу, но Мазин, как видно, не особенно любил распространяться на общие темы, и разговор выровнялся, пошел о предметах обычных — общих знакомых, пролетевших годах и тому подобном. Короче, в тот осенний чистый вечер ни морж, ни плотник не поймали ни одной устрицы. Неподвижные ракушки остались на берегу, а мы, подышав воздухом, вернулись в город. Я, собственно, и не придал особого значения той части разговора, что коснулась «сургуча и капусты». Тогда я думал, что это всего лишь инерция нашего отношения к смерти Сергея, вернее, к ее обстоятельствам.

Подвозя меня, Мазин, между прочим, спросил:

— Ты обратил внимание на девушку на кладбище?

— Ты, кажется, тоже.

— Интересная девушка. И переживала искренне.

Мы оба подумали об одном.

— Нет, Сергей не был способен увлекаться, — сообщил я.

Сплетничать не стали. Попрощались мы в машине.

Я поднялся по лестнице и позвонил, но открыла мне не Полина Антоновна. На пороге стояла Лена, та самая, о которой только что вспоминали. Впрочем, удивляться не приходилось, она же сама говорила, что собирается зайти. Я, правда, не думал, что так быстро. А с другой стороны, когда же, если не сегодня?

— Заходите, пожалуйста.

Я вошел и повесил плащ в прихожей.

— А мы с Леночкой сумерничаем, — сказала Полина Антоновна. — Посидишь с нами?

— Конечно.

Я присел на кушетку (Лена и тетя Поля сидели за столом) и посмотрел на гостью. Да, она была старше, чем показалось мне вначале. Хотя сейчас и нелегко определять женские годы, ей, видимо, было около тридцати. Выдавали не морщинки или другие приметы внешности, а глаза, взгляд женщины, оставившей позади юношеский рубеж.

— Лена писала под Сережиным руководством, — повторила Полина Антоновна то, что я уже знал.

— Вас тоже интересовал восемнадцатый век?

У Сергея сохранились пристрастия деда.

— Представьте.

— Время пудреных париков и мушек?

— Сергей Ильич считал, что это было время сильных характеров.

Она смотрела прямо, широко открытыми серыми глазами.

— Сильные характеры встречаются в любое время.

— К сожалению, не всем.

Я вдруг сообразил, что оговорился, сказал «интересовал», а не «интересует» и она, возможно, неправильно поняла, даже обиделась. Потому и говорит с каким-то сдержанным, но ощутимым вызовом.

— Теперь вам труднее будет работать? — спросил я по возможности доброжелательно, стремясь загладить оплошность.

— Да.

Разговор очевидно не клеился. Я сделал последнюю попытку.

— Ваш муж тоже научный работник?

Попытка провалилась. В ответ прозвучало так же коротко:

— Нет.

— Простите. Я, кажется, слишком много спрашиваю?

— Почему? Обычные анкетные данные.

Это было не так уж точно и несправедливо. Что-то во мне отталкивало ее. А она мне между тем нравилась, привлекала. Но чем? Непонятно было. Вижу человека безусловно впервые, а ощущение такое, будто знакомый, чем-то тобой обиженный. Во всяком случае, не обрадовал я ее своим приходом, и так она себя и повела.

— Я пойду, Полина Антоновна.

Она поднялась, и ясно было, что не нужно ее удерживать. И в то же время… она сама задержалась. Ненадолго, правда.

— Полина Антоновна!

— Да, деточка. Пора тебе? Что ж… иди.

— Вы обещали… Помните?

— Ах!.. Голова дырявая. Конечно, конечно.

И старушка торопливо подошла к шкафу, отворила дверцу, наклонилась и достала из нижнего ящика что-то завернутое в газету, плоское, небольшое.

— Вот, Леночка.

Она уже протянула сверток, сверху он был крест-накрест перевязан черной тесьмой, — но тут посмотрела на меня и опустила руку.

— Ты, Коля, наверно, хочешь взглянуть?

— Что это?

— На, развяжи.

Лена смотрела куда-то в пространство.

Я с некоторым трудом одолел туго стянутый узелок и развернул газету Под ней оказалась всего лишь фотография, старый снимок, застекленный в рамочке. Но зато какой! — три молодых человека, положив руки на плечи друг другу, улыбались бездумными улыбками безмятежной юности… Да, да, тот самый, на котором слева во вздутом ватой пиджаке стоял и я вместе с Сергеем и Михаилом. Тот самый, который помнил и не нашел на стене, потому что Сергей снял его.

— Вот не ожидал…

— Если вы хотите взять эту фотографию себе, возьмите.

Лена произнесла слова четко, будто прочитала, но не дочитала. Дальше ясно слышалось: «Не берите! Она нужна мне!»

И, подчиняясь этим непроизнесенным словам, я запротестовал:

— Что вы! Пожалуйста! Мне было просто любопытно взглянуть.

Хотя внутренне я был в полном недоумении. Зачем? Почему? Нашел один только аргумент. Девушка может быть полезной одинокой Полине Антоновне. Забежит, поможет. Вот и уступает она капризу, желанию Лены иметь юношеский снимок покойного учителя. И я, так подумав, уступил первородство.

— Пожалуйста.

Фотография была снова завернута, но на этот раз обошлось без тесьмы Лена уложила ее в сумку.

— Заходи, девочка.

— Обязательно, Полина Антоновна.

Они вышли в прихожую, а я снял пиджак и повесил на спинку стула. Чувствовалась усталость. Все-таки день был не из легких.

— Удивился, что я фото отдала? — спросила Полина Антоновна, возвращаясь в комнату.

— Вам виднее.

— Себе взять хотел? Понимаю. Не сообразила. Раньше ей обещала. А я привыкла слово держать.

— Зачем ей этот снимок?

— Для матери попросила.

— Для кого?

Мне показалось, что ослышался.

— Лена-то Натальина дочь.

Это распространенное имя мне ровным счетом ничего не сказало.

— Неужто забыл Наташу?

— Наташу?

— Кузьмину. Наташу. Помнишь?

— Да вы что? Неужели?

— Дочка это ее, — подтвердила Полина Антоновна.

Так вот чем привлекла меня эта девушка! Она была похожа на мать, даже очень похожа. Только прическа другая. У той коса, а у Лены волосы по-современному разбросаны по плечам. А заплети она их в косу… Впрочем, это я зря. Я уже привык к тому, что с возрастом все чаще видишь случайно, встречаешь людей, похожих на тех, кого знал в свое время молодым. Идешь по улице, вдруг — он! Сделаешь шаг навстречу и поймешь — ошибся, у того давно уже и комплекция другая, и шевелюра пореже… Так и привыкаешь постепенно, понимаешь, что природа во всем многообразии не столь уже неисчерпаема, и каждое поколение состоит из давно протиражированных типов лиц. Правда, природа всегда мудра, и это повторение тоже свой смысл имеет. Рассматриваешь, например, в музее кавалера в жабо и вдруг замечаешь, что сними он шляпу с пером и постригись по-человечески, и окажется не на виконта, а на техника из домоуправления похожим. Так и ощутишь преемственность поколений от «Ночного дозора» до нашей простой ПМГ.

Но это шутки, конечно, которыми я свой мозг от перегрузки дня начал уже предохранять, а по сути родство Лены с Наташей впечатление на меня, конечно, произвело серьезное, вновь отбросило в атмосферу прошлого, тех лет, когда вместе со мной, Сергеем и Михаилом в одной группе училась Наташа Кузьмина.

— Не ожидал.

— Разве Сергей не говорил никогда?

— Что?

— Что Наталья рядом живет.

И Полина Антоновна назвала ближний городок, куда минут за тридцать можно было добраться электричкой.

— Нет, никогда… Да ведь я и бывал-то не так часто.

— Верно. Лена у него заниматься стала уже после твоего приезда последнего.

Конечно, зачем ему было говорить о Наташе? Приезжал я ненадолго, хватало и более важных дел. А Наташа что? Она ведь даже до выпуска не доучилась вместе с нами. Исчезла как-то неожиданно. Кажется, мать тяжело заболела, переводиться пришлось. Помню только, что произошло это сразу после трагической смерти Михаила.

— Вот, понимаешь, и попросила она карточку для матери. Ты уж не обижайся.

— Ну, о чем вы…

— А у меня к тебе просьба есть.

— Охотно, все что могу…

— Можешь.

Это Полина Антоновна произнесла уверенно, а вот в самой просьбе как бы затруднилась. Во всяком случае, мысль свою первоначально выразила не очень ясно.

— Говорили тут уже со мной. Приходили. С кафедры. Короче, бумагами, архивом интересуются.

— Сергея?

— Да. Ты в этом понимаешь?

— Ну, можно сказать…

— Я так и думала. Посмотри, сделай милость.

— Бумаги? С какой целью?

— Посмотри. Труд-то вроде бесхозный остается. А народ пошел бойкий…

— Ваши права…

Она махнула рукой.

— Какие права? Зачем они мне! Не о себе пекусь.

— О ком же? О Сергее?

Я подумал, она опасается, что кто-нибудь присвоит его труд.

— Погляди в общем виде. Что к чему. Если есть что интересное, лучше я Лене отдам.

— Лене?

— Не удивляйся. Она умница. До ума доведет.

Я почувствовал, что не только практические соображения движут Полиной Антоновной.

— Вы привязаны к ней?

— Сережа был привязан… И она к нему.

Как было понимать эти слова, я не спросил, не решился.

— И все-таки вопрос щепетильный.

— А если проходимцу достанется? Думаешь, они только на базах орудуют?

По существу я не возражал. «Оставь надежды, сюда входящий» на вратах храма науки пока не написано. Для проходимцев, я имею в виду. Однако же…

Полина Антоновна видела мои колебания.

— Ты думаешь, я твою щепетильность не понимаю? Понимаю прекрасно и уважаю. Но помочь Елене хочу. Да и справедливо это. Сергей-то ее не довел… Теперь у нее дела усложнятся. Сам слышал. А ей нужно поскорее на ноги встать. Защититься. Жизнь у нее очень даже нелегкая. Муж… Ты тут спрашивал, научный работник? А он вообще не муж, а так…

— Что значит «так»?

— А ничего не значит. Пустое место.

Допытываться подробностей я не стал. Для меня вопрос не в этом заключался. Семейные дела Лены и научное наследие Сергея у меня в голове, в отличие от Полины Антоновны, были вещами разными.

— Почему вы сразу не сказали, что Лена дочь Наташи?

Этот вопрос тоже не был главным. Он сиюминутно возник и вроде бы не по существу разговора. Скорее я задал его, чтобы ослабить немного натиск Полины Антоновны, заранее предполагая ответ со ссылкой на старческую память.

Ответ, однако, оказался другим.

— Лена не захотела.

Я удивился.

— Чтобы я знал?

— Чтобы ты знал.

— Почему?

— Выходит, тоже щепетильная.

— Ну, знаете…

— Да что тут знать! Ты посмотри бумаги, а там и видно будет, стоит щепетильность соблюдать или нет.

В этом отказать я не мог. Хотя и не представлял, какой объем работы предстоит и как это скажется на моем отъезде. Впрочем, большого архива я у Сергея не ждал. Он никогда не говорил, что зарылся в бумагах. В науке он был больше преподаватель, чем исследователь.

— Договорились, Полина Антоновна. Завтра и займусь.

— Займись, займись, пожалуйста. Помоги.

«Кому? Ей или Лене?»

Но это я спрашивать не стал. Спать я лег на диване в комнате Сергея.

Окна отсюда выходили не во двор, как у Полины Антоновны, а на улицу, одну из старых городских улиц, возникших задолго до начала века. В наше время улица была покрыта камнем, гладко обработанным булыжником, почти брусчаткой, надежно державшей трамвайную колею. Теперь трамвай убрали, улицу заасфальтировали и пустили по ней троллейбус. Помню, что шумный трамвай, когда я ночевал у Сергея, не беспокоил нас нимало. А вот теперь и шуршащий транспорт оказался беспокойным, и красноватый свет рекламы гастронома напротив назойливо лез в глаза, несмотря на все попытки сомкнуть веки и заснуть. Усталость отступила, но и бодрости не было. Полежал, поворочался и встал, чтобы задернуть штору, хотя вначале полной темноты и не хотел.

И в самом деле, в темноте стало еще неприятнее. В квартире давно все затихло. Не знаю, спала ли Полина Антоновна, но из ее комнаты не доносилось ни звука.

«Что же мне предстоит?» — подумалось о предстоящей работе. На ощупь нажал я кнопку настольной лампы и зажег свет. Из-под абажура большая часть его падала вниз, и большие шкафы у стен, уходящие в темноту, показались еще больше.

«Но Сергей был аккуратен».

И я не ошибся. Открыв дверцу наугад, я вместо хаоса бумаг, которым сам грешу, увидел стопку папок. На каждой четко и разборчиво было написано содержание. Я потянул за шнурок одной из папок и еще больше порадовался. Содержимое в точности соответствовало содержанию.

«Ну, это облегчает задачу…»

Я с удовлетворением прикрыл дверцу. Потом открыл другую. Порядок был везде, и настроение мое поднялось. Захотелось продолжить поиск.

«А что в столе?»

В столе, правда, стопроцентного «орднунга» не оказалось, но разобраться можно было и здесь. Стол, как и все в комнате, был старинный, выполненный некогда по заказу. На ключ запирались не только дверцы, но и каждый ящик в отдельности. Однако прошедшее время я использую в самом прямом смысле. Запирались они когда-то, теперь все ящики выдвигались свободно, и отверстия для ключей были забиты давней пылью.

Я выдвигал ящики один за другим и просматривал бегло. В столе по первому впечатлению были собраны бумаги, так сказать, текущие, особого интереса не представляющие. Так, один был забит квитанциями по оплате за квартиру за много лет. Среди них я увидел лицевой счет с призывом: «Долг каждого съемщика жилой площади перед государством — своевременный взнос квартирной платы». Эта часть архива, разумеется, ни для Лены, ни для коллег Сергея интереса не представляла.

Остался один, нижний справа ящик. Я потянул его на себя, но ящик не подался. Он был заперт.

«Что тут? Деньги? Документы?»

Впрочем, через минуту я убедился, что предосторожность хозяина была чисто символической. В центральном ящике в углу лежала связка ключей, маленьких изящных ключиков, о назначении которых было нетрудно догадаться. Я легко нашел нужный.

Нижний ящик был почти пуст. Среди пожелтевших бумаг лежала одна такая же старая, как говорили раньше, общая тетрадка в клеенчатой обложке. Я раскрыл ее где-то посредине. Написанные неважными по качеству послевоенными чернилами строки давно вылиняли и читались с трудом.

Пришлось подвинуть поближе настольную лампу под зеленым абажуром. К счастью, почерк у Сергея был очень разборчивым. Записи шли подряд, строчка за строчкой, без выделения прямой речи, но сейчас я ее выделю.

На той странице, что я открыл наугад, было написано:

Признаться, в первую минуту мне показалось, что Сергей баловался сочинительством. Но тут же ясно стало, что читаю я не роман, не рукопись, предназначенную в печать, читаю то, что ни для кого не предназначалось…

Да, это был дневник. Я посмотрел дату записи. В том году, когда писались эти строчки, нам было чуть больше двадцати. Мы были почти неразлучны. А я ничего не знал.

Я прочитал еще несколько строк.

Эти короткие фразы были так и написаны, каждая на отдельной строчке.

Невольно я закрыл тетрадь.

Конечно, с годами начинаешь понимать, как мало знаешь об окружающих людях. Даже о близких. Каждый человек в чем-то и для кого-то тайна. Сколько раз я сам делился с друзьями тем, чего никогда не сказал бы родителям или жене. И если даже секреты не столь велики, без них, видимо, не обойтись. В отличие от животных нас обезоруживает нагота, будь то телесная или душевная, и мы нуждаемся в самозащите, своего рода оболочке, оберегающей от нескромного или нежелательного взгляда. Наверно, это следствие той неповторимости, в которую входят не только отпечатки пальцев, но прежде всего внутренний мир, а он не витрина магазина. Впрочем, и в магазине под прилавком прячут то, чего не выставляют на витрину.

Вот получилось, что и Сергей прятал в душе и в ящике стола мне неведомое, хотя в те годы мы редкий день не виделись, причем чаще у него, в этой самой комнате. Ведь у Сергея была квартира, а моя семья жила в одной комнате в коммуналке. Где же еще было и заниматься и болтать, да и ночевать случалось нередко… А не знал ничего.

Поэтому, несмотря на все понимание жизни, я испытал известную досаду. Десятилетиями складывавшийся образ друга, образ, в котором натура убежденного холостяка, человека, свободного от увлечений, а тем более от страстей, была едва ли не краеугольным камнем, привычной «витриной», этот образ оказался неполным. За витриной скрывалось нечто. Пусть естественное юношеское чувство, которое и вспыхнуть может моментально, и погаснуть быстро…

Однако дневник он хранил всю жизнь. И в нем черным по белому. «Ушла. Не может быть. Как же жить?!» Крики. И каждый с отдельной строки.

«Не может быть» особенно задевало.

Слишком просто и в то же время для «моего» Сергея невероятно звучало. Насколько я помнил, он всегда был покладистым, сдержанным. Типичной для него была как раз фраза противоположная — «все может быть». Зашумят ребята, а он улыбнется мягко, не желая вдаваться в горячку спора, и скажет, пожав плечами:

«Все может быть, ну а пока, ребята, где нам раздобыть хоть на затяжку табака?»

Куплет этот, не знаю откуда, служил ему своеобразным щитом. Скажет его, все улыбнутся и поймут, что с Сергеем спорить нельзя, потому что он добряк и миляга. Ну и закурим, перекурим, и никакого осадка от спора на душе не останется.

В людском мнении Сергей всегда выглядел устойчиво, даже в своей противоречивости. В самом деле, с одной стороны, вдумчивый, умница, с другой, карьерных звезд, как говорится, с неба не хватал и, по видимости, не страдал от этого ничуть. Другие уже и докторские защитили, и кафедрами овладели, имущественно до машин и дач поднялись, и выездными людьми стали, а из «выездов» понавезли и новые квартиры обставили, а он не очень быстро кандидатскую защитил по своему́, мало кого интересующему восемнадцатому веку, и все… И прожил в такой неблестящей ипостаси всю незатянувшуюся жизнь в одной и той же комнате, на том же самом диване, в обществе все той же нестареющей тетушки Полины Антоновны.

И все…

Жизнь, прожитая без событий…

Впрочем, как это слово понимать — событие?.. Вот сейчас, с кем ни заговори, только и слышишь: что-то случилось, что-то произошло. С повышенным волнением извещают, что кран потек, что с автомобиля колеса сняли, что зуб рвать приходится или сослуживцы подсиживают. Но разве это события?.. Как-то привыкли мы в этот ранг обычные неурядицы возводить, и уже неприличным становится первому встречному в жилетку не поплакаться. А уж на вопрос: «как живешь?» ответить «хорошо» прямо неприлично, нескромно. Даже особый стиль выработался — все в негативном плане преподносить. Идет женщина с покупками, значит, «все руки сумками пообрывала», возвращается семья из отпуска — «три недели мокли» или «не знали, куда от жары спрятаться». Погода особенно стала сплошь «не та». Даже если идеальная, тихая, сухая, не жаркая, и тогда скажут: «А надолго ли это? Вот-вот сорвется. Жди урагана или чего похуже…» Некоторые и авансом хнычут, так привыкли к тихому повизгиванию. «Дочка в институт собирается. Представляете, что нас ждет?» И не дай бог сказать — ничего, мол, переживете. В бездушные эгоисты запишут и с год косточки перемывать будут, вину непростительную вспоминая…

Сергей этого жалкого поветрия избежал. Некоторые говорили: что ему? Какие у холостяка заботы? Но ведь и у холостяков зубы болят, и краны текут, и по службе не всегда ладится, да и одиночество недолго со свободой ассоциируется, с годами радости мало приносит. А вот не помню я за время наших пусть и не очень частых, но всегда дружеских, откровенных встреч, чтобы жаловался он, обвинял кого-то, а тем более поносил. Казалось, всем он доволен, все у него в порядке.

Конечно, в этом довольстве своя крайность есть. И признаюсь, не все в нем мне нравилось. Раздражало, например, равнодушие к работе над докторской диссертацией, затянувшейся на годы. Обидно было видеть, как обходят его люди не столь способные, но побойчее.

— Ты просто современный Обломов, — сказал я однажды Сергею.

Он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

— Все может быть…

Да, Обломовым я его иногда видел, но вот о существовании «Ольги» не подозревал. Прозевал, можно сказать, под носом и с досадой удивился теперь своему верхоглядству. Сколько общих вопросов за жизнь обсудили, а до пережитого по-настоящему не добрались, здесь он поставил шлагбаум. «Как же жить?!» Значит, нашел ответ. Сам, без меня.

Я отложил дневник, встал из-за стола и вернулся на диван. Лег и задумался, разбираясь в том, что чувствовал. Конечно, Сергей имел полное право не делиться со мной сугубо личными обстоятельствами. Особенно тогда. Ведь ему, помимо всего, и стыдно было наверняка такой категорический отказ получить. Но потом? Никогда. Хотя и охотно говорил о человеческих проблемах. Неужели счел меня сухарем, неспособным на сопереживание? Решил, что не пойму?

Вообще-то мог. Будучи людьми одной науки, мы даже предмет свой видели часто по-разному. Меня в истории привлекают прежде всего процессы, закономерности, по которым из хаоса случайных событий и личных судеб возникает цепочка явлений, доступных объективному анализу. Сергей же в самом закономерном событии видел калейдоскоп совпадений, неожиданных характеров и происшествий. Его всерьез увлекали частности, на мой взгляд, не очень существенные, своего рода дней старинных анекдоты, в которых он умудрялся находить что-то нужное для себя. Увы, к диссертации эти находки никакого отношения не имели.

Он мог и в разгар самого обыденного, сиюминутного разговора взять вдруг с полки книгу в старинном переплете и прочитать о последних днях в бозе почившей императрицы Елизаветы Петровны.

«Вот послушай! «Восьмого сентября в день Рождества Богородицы государыня вышла из Царскосельского дворца пешком к обедне в приходскую церковь. Только что началась обедня, императрица почувствовала себя дурно, сошла по крыльцу и, дошедши до угла церкви, упала без чувств на траву. Императрица лежала без движения, толпа, окружив ее, смотрела на нее, но никто не смел к ней прикоснуться. Наконец явились придворные дамы, прибыли и два доктора. Ее прикрыли белым платком. Хирург тут же, на траве, пустил ей кровь. Ей пришлось пролежать таким образом около двух часов, по прошествии которых ее привели немного в чувство и унесли во дворец». Каково?»

Картина, пожалуй, была описана живо. Высвечивались нравы и время. Но чем заинтересовало это описание Сергея, я не совсем понял.

«Деликатная царица. Почувствовала дурно и вышла, чтобы придворных от молитвы не отвлекать».

Сергей покачал головой.

«Нет, не деликатность тут. Страх».

«Какой страх?»

«Да ведь где случилось? В церкви».

«Ничего удивительного. Душно. Тесно».

«Главное, страх перед богом. Решила — кара пришла».

Хотя личность Петровой дочери занимала меня мало, я был о ней в целом не самого худшего мнения. Все-таки любительница маскарадов на троне лучше, чем ее племянник-солдафон.

«За что же кара?»

«Ну, это не вопрос».

«Почему? Она была против смертной казни, например».

«И вообще, как сказал поэт, веселая царица, да? А что такое «изумленным быть», помнишь?»

Я не помнил. Сергей пояснил:

«Это когда человеку стягивали голову веревкой и крутили до тех пор, пока он не начинал говорить такое, чего и сам не понимал. Обычная пытка считалась, между прочим. Но я не о том. Пытку, если хочешь, на эпоху списать можно, на тайную канцелярию, на усердие заплечных дел мастеров. Я о личном, что ни на кого не спишешь».

«Что именно?»

«Иван Антонович, заживо погребенный, заточенный, ссыльный все двадцать лет, пока государыня танцевала. Он-то на совести непосредственно».

«Это тоже эпоха. Политика. Династические интересы».

«Не сомневаюсь, что у нее самой аргументов еще больше было. Но это слова. Для дипломатов, царедворцев, себя ими не убедишь».

«Да может быть, она и не убеждала себя вовсе?»

«Убеждала. Пыталась».

«Ты так уверен?»

Он почему-то нахмурился.

«Ты сам ответил… Своим заступничеством. Да, она была человеком добрым. Потому и страшилась кары. Совесть болела. Танцевала, танцевала, а внутри болело. Умерла-то она до срока… Подточило…»

Вот так он мог… Хотя с точки зрения общего процесса, какое имеет значение, мучила совесть Елизавету или не мучила! Это дело личное.

А Сергей, до личных дел охотник, свое «личное дело» хранил в ящике под запором…

Интересно, сколько лет было Елизавете, когда она?..

Кажется, пятьдесят два. И Сергею тоже…

Кто же Ольга, кстати?..

Наконец-то пришел сон.

Проснулся я рано. Едва светало.

Я обвел глазами комнату и увидел, что утренний сумрак слегка подсвечен. Все еще горела настольная лампа, которую я не погасил, засыпая. Рядом с лампой на столе лежал открытый дневник. Я все вспомнил.

— Что, зачитался с вечера? — спросила Полина Антоновна, когда я вышел из ванной, приглаживая влажные волосы.

— А? — не понял я.

— Выходила я ночью, у тебя свет горел. Под дверью видно.

— Виноват. Заснул и лампу не выключил.

— А я думала, с бумагами завозился.

— С бумагами все в порядке. Систематизировано, по папкам разложено. Все ясно.

— Хорошо. Тебе возни меньше.

— Кроме научных, есть еще личное?

— Личное? Какое личное? Откуда? Он даже поздравительные открытки выбрасывал. Документы? Или жировки какие-нибудь…

— Жировки тоже есть. Но я имею в виду дневник.

Было заметно, что я удивил тетушку.

— Неужели он дневник писал? Никогда не видела.

— Дневник старый. Еще студенческих лет.

— И об этом не знала, — сказала она как-то озабоченно.

— Да ведь дневники для себя пишут.

Полина Антоновна кивнула, соглашаясь.

— Вот ты что читал, значит. Интересно?

— Я просмотрел только отдельные страницы.

— И что?

«Неугомонная старуха. Все ей нужно!»

— В принципе интересно. Это же наше время. Но дневник все-таки вещь сугубо личная.

— Потому и не стал читать?

— Нет, заснул. Кое-что, однако, вычитал. Неожиданное.

Мы все еще стояли в прихожей. Я у дверей ванной, Полина Антоновна у входа в кухню, с чайником в руках. Чайник качнулся и струйка желтоватой вчерашней заварки пролилась на пол.

— Ой! Смотрите.

— Ничего, вытру.

— Ну, заваривайте, а я сейчас.

Я прошел в кабинет, привел себя окончательно в порядок и постучал в комнату Полины Антоновны. Дневник я захватил с собой.

— Вот, пожалуйста.

Она взяла его в руки, посмотрела, переводя глаза с тетрадки на меня и снова на тетрадку, но не открыла, положила на стол в сторонке.

— Что ж ты там такое вычитал? — спросила Полина Антоновна, разливая чай.

— Я не знал, что Сергей был влюблен.

— Вот как…

— Да, любил девушку.

— И все?

Я пожал плечами.

— Любовь — не картошка.

И она улыбнулась, хотя только что была почти сумрачной.

— Молодой был, вот и любил. Что в этом особенного?

— Мне он никогда не говорил… А вы знали?

Она будто не поняла меня.

— Кого?

— Про его любовь.

Полина Антоновна не ответила, завозилась с чем-то.

— Знали, что он любит? Кого?

— Кого? — переспросила она. — Разве там не написано?

И она прикоснулась длинным сухим пальцем к обложке дневника.

— Там, где я читал, Сергей пишет просто «она».

— И все?

Снова повторился уже прозвучавший вопрос.

— Я же говорил, смотрел мельком.

— А я вообще не видала.

— Выходит, и вы не знали?

Она сняла очки, стала их протирать.

— У вас тогда много девушек знакомых было.

— И все-таки любопытно.

— Я тоже хочу поглядеть.

— Смотрите. А я вечерком.

Полина Антоновна надела очки, посмотрела на меня.

— Что сегодня надумал?

— Ничего. Поброжу по городу.

— Походи, походи. Повспоминай.

Она протянула руку к тетрадке, но при мне так и не открыла ее.

— Спасибо за угощение.

— На здоровье. Скажешь тоже, угощение…

Я уже надел плащ, когда зазвонил телефон.

— Послушай, сделай одолжение, — крикнула из комнаты Полина Антоновна.

В квартире было два аппарата, в кабинете и в прихожей. У себя Полина Антоновна телефон не держала, воспринимая его чисто утилитарно, только в меру необходимости. «Не люблю говорить, если человека в глаза не вижу».

Я поднял трубку в прихожей.

— Алло.

Трубка не откликнулась.

— Вас не слышу.

Раздались длинные гудки.

— Кто там, Коля?

— Не знаю. Не ответил.

— Ну и бог с ним. Нужно будет, еще позвонит.

Я вышел из квартиры.

День стоял, как и предыдущие, ровный, солнечный. Я миновал двор и через подворотню выбрался на улицу. Особо четких планов у меня не было, и я приостановился, оглядевшись. Напротив, через дорогу, на месте разрушенного в войну дома был разбит небольшой скверик. Там на скамейке возле прикрытого прозрачным колпаком таксофона сидел парень. С годами я приобрел дальнозоркость и поэтому сразу узнал его, тем более что одет он был в ту же самую поблескивающую золотистым отливом куртку, что и на кладбище, где я видел его с Леной.

Мне не нравится всякого рода мишурный синтетический шик. Не понравился и хозяин куртки. Еще на кладбище, когда он, стоя рядом с женой, разглядывал нас с Мазиным. Не потому не понравился, что тяготел к породе «стиляг», бороться с которыми нас приучали в юности. Как раз вызывающе модного на нем ничего не было. Да и внешность вполне отвечала благопристойным нормам, ни усов, ни бородки, ни длинных волос. И все-таки, когда я увидел его вблизи, из машины, неприязнь возникла сразу. Решусь сказать, ответная, та, что возникает у людей немолодых, если они замечают во взгляде младших по возрасту нечто пренебрежительное, чувство легкомысленного превосходства. Это всегда раздражает — ну почему они не понимают, что и сами старости не минуют?

Да, парень мне не показался, а тут еще и Полины Антоновны нелестные слова…

А впрочем, какое мне дело до того, что сидит он на скамейке в осеннем скверике, где разросшиеся за мирные годы деревья пожелтели и осыпаются понемногу, стоит потянуть жесткому ветерку?.. Сидит и пусть себе сидит. Пусть отвернулся, потому что тоже узнал меня и не пожелал реагировать. Впрочем, тем, что отвернулся, все-таки среагировал. Отрицательно.

Короче говоря, возникновению молодого человека в сквере напротив я значения не придал.

Удивился я позже, когда вернулся с прогулки по городу. Прогулка затянулась. Захватили знакомые места, и пробродил больше, чем собирался, а потом в кафе пообедал, чтобы не обременять Полину Антоновну. А когда подходил к дому, глянул машинально по сторонам, переходя улицу, и увидел, что под таксофоном, будто и времени не прошло, сидит тот же парень. Только солнце освещает его блестящую куртку уже с другой стороны.

Правда, в первый момент я удивился умеренно, ибо никак не связал его «сидение» с собственной особой. Подумал только: «Как пенсионер, на солнышке греется целый день». Подумал и направился к подворотне, когда услыхал за спиной:

— Эй, вы! Постойте…

Нельзя сказать, чтобы это прозвучало вежливо, но я остановился.

— Вы… я не знаю, как вас зовут.

Говорил он, чуть задыхаясь, потому что заметил меня, видно, не сразу и бежал догоняя.

Я назвался, но сразу замечу — на всем протяжении нашего знакомства он меня по имени и отчеству не поименовал ни разу. Так я и остался — «вы». Однако и на том спасибо. В наше время и «тыканье» особо предосудительным не считается.

— А вас как величать?

— Вадим.

— Очень приятно. Спорщик, значит? О чем же вы хотите поспорить?

Он не понял.

— Откуда вы взяли, что я спорить собираюсь?

— Имя у вас такое.

— Имя как имя. При чем тут спор?

— От древнерусского слова «вадити», затевать споры. Правильнее Вадимир.

— Никогда не слыхал такого имени.

— Упростилось, сократилось.

— Уверен, родители и в голове не держали…

Наверно. Ведь спорить — одно из самых мягких значений глагола «вадить». У Даля еще и клеветать, обманывать значится. Но об этом я распространяться не стал.

— А вообще-то правильно назвали. Меня против шерстки не погладишь. Интуитивно дошли предки. Выбирали красивую кличку, а попали в точку, а?

— Не знаю. Я еще с вами не спорил.

— Да не собираюсь я спорить. Я же сказал.

Мы остановились тем временем, не входя во двор.

— У вас дело ко мне?

— Дело.

— Тогда поднимемся к Полине Антоновне, — предложил я, не высказывая подлинного уже удивления, ибо не мог никак предположить, что за дело может нас свести.

Вадим резко тряхнул головой.

— Туда без толку… У старухи я был. Мне с вами надо.

Я развел руками.

Он поколебался, потом спросил резко:

— В пивную пойдете?

— Куда? В какую пивную?

— Здесь рядом. Подвальчик.

Я представил набитое разным народом помещение, полупьяный гвалт, захламленные столики и кислый, тошноватый запах, и поморщился.

— Увольте.

— Я так и знал. Коньячком сосуды расширяем?

— Бывает, и нитроглицерином.

— Ну, не скромничайте. На вид…

Я прервал.

— Вид обсуждать не будем.

— Ладно. Тогда на лавочку? На свежем воздухе.

Разумеется, все варианты общения с Вадимом меня привлекали мало, но на свежем воздухе было все-таки лучше, чем в заведении, куда он меня приглашал.

— Хорошо, пойдемте.

До скамейки, той самой, что рядом с таксофоном, мы шли молча. Молча и сели. Я посмотрел вопросительно.

— Предоставляете слово?

— Слушаю.

Он почему-то наклонился ко мне, хотя посторонних вокруг и не было. Я заметил, что волосы у него, несмотря на возраст, уже поредели и давно не мыты.

— Вы, конечно, знаете, кто я?

Я кивнул.

— Бабка проинформировала?

— Да, Полина Антоновна сказала, что вы муж Лены.

Он искривил рот.

— Представляю.

Я не возражал. Представлял он полученную информацию приблизительно правильно.

— И тем не менее стою у ворот. И прошу помощи.

Видно было, как трудно далась ему последняя фраза.

— Помощи? Моей? В чем?

— Жить нам с Ленкой негде. Понимаете? С милым рай где? В шалаше. А если нет шалаша, тогда что? Тогда где?

На вопросы свои Вадим отвечал сам. Коротко и напористо. Да, я ошибся, предположив, что он целый день грелся на солнышке. Ощущался и другой источник подогрева.

— Чем я могу быть вам полезен?

— Склоните старуху.

— Вы Полину Антоновну в виду имеете?

— Кого же еще! Старуха могла бы пустить нас на квартиру, сдать комнату. Но не хочет. Уломайте ее! Вы ведь там в авторитете.

Я был обескуражен.

— Но если не хочет…

— Да почему? Мы же ей пригодимся. Осталось-то ей сколько? Не вечная же она, в конце концов. Ей помощь нужна, люди. А Лена ее любит. Сделайте доброе дело. Что вам стоит!

Я посмотрел на Вадима. Он взгляда не отвел. Напротив, бросил требовательно:

— Ну!

— Я вас понимаю, но вопрос деликатный…

— А если семья рушится?

Вопрос был поставлен ребром, но чуть с перебором. Не люблю я набившие оскомину штампы. Одно дело на профсоюзном собрании выступать, а другое совсем вот так, с глазу на глаз, в доверительном разговоре, да еще с полутеатральной аффектацией. Он почувствовал мое недоверие к броской фразе.

— Вы поймите, как живем. То вообще не живем вместе, то сарай у черта на куличках снимаем.

Это подействовало на меня сильнее.

— Жизнь по швам трещит, — добавил Вадим, уловив перемену в моем настроении.

— Понятно мне.

— Поможете?

— Вы у Полины Антоновны сегодня по этому вопросу были?

— По какому же еще!

— И она отказала…

— Ясно. Зачем бы я вас просил…

Я вспомнил, как он отвернулся утром, увидев меня. А сейчас обращается за помощью… Однако… Но могу ли я помочь?..

— Если вы только сегодня говорили и она отказала, вряд ли Полина Антоновна так быстро изменит решение. Я ведь ее много лет знаю.

— Я тоже достаточно. Ослица валаамская.

— Если вы о Полине Антоновне такого мнения, то вряд ли уживетесь под одной крышей.

— Почему? Мнение мое личное. А конфронтация мне не нужна. В кухонные дела влезать не собираюсь. Это Ленкина забота, а у нее со старухой гармония. Так что гарантирую мир и дружбу, фройндшафт.

Тут мне в голову пришла мысль.

— А Лена этот вопрос поднимала?

— Нет.

— Так может быть, ей…

— Нет.

На этот раз отрицание прозвучало даже жестче первого.

— Понадеялась на вас?

Он хмыкнул.

— Ей этот вариант не нравится.

— Не понимаю.

— Я тоже, — сказал он почти доверительно. — Сплетен боится, я думаю.

— Каких сплетен?

— Вы разве людей не знаете? Будут гадости говорить. Пролаза, охмурила старуху… А у моей супруги натура тонкая.

Мне эта аргументация показалась малоубедительной.

— Однако, если и она против…

— Ерунда. Бабы всегда так. Их нужно перед фактом ставить. Логическое мышление у них не развито. Вот и приходится собственными мозгами шевелить. А зачем? Дело-то ясное. Я ей добра хочу. И всем хорошо будет.

«А будет ли? Что, если она собирается порвать с Вадимом? То, что он не подарок, видно невооруженным глазом…» Я молчал.

— Понимаете…

Вадим вдруг встал.

— Все понимаю. Зачем лишние хлопоты? Проще чемоданчик в руку и к морю. В вагоне СВ, конечно.

— Да погодите вы, — прервал я с досадой.

— Не могу. Спорщик я.

— Сядьте, спорщик.

Он послушался.

— Новые идеи?

— Без участия вашей жены будет трудно. Полина Антоновна действительно человек своеобразный. Но сердце у нее доброе.

И тут он сказал для меня неожиданное.

— Жену унижаться не пущу. Ей клянчить нечего. Она право имеет.

— Жить в квартире Сергея?

— А ну вас! Зря затеял. Каждый умирает в одиночку.

Он снова встал. Я тоже.

— Не горячитесь. Я поговорю с Полиной Антоновной.

Во время нашего разговора он постоянно морщил лоб, но тут морщины разгладились.

— Вот это другое дело. Я знал, что вы мужик с пониманием.

— Ну, как сказать…

— Не скромничайте. Я докажу. Хотите?

— Каким образом?

— Просто. Ручаюсь, вы одолжите мне три рубля.

— Однако!

— Неужели я ошибся! Сумма-то мизерная. И отдам я. Мы же должны повидаться после разговора с бабкой. Когда вам позвонить?

— Лучше вечером. Не знаю, когда разговор сложится.

— Ладно. Но если старуха подойдет, я трубку повешу.

Я вспомнил утренний «глухой» звонок. Тогда вместо «старухи» подошел я.

— За результат не ручаюсь, но звоните.

Он сделал шутовскую гримасу.

— Слушаюсь, командир. Значит, мы поняли друг друга?

— Я не уверен…

— Как? Неужели трояк пожалели?

Об этом я уже забыл.

— Нет, нет…

И я полез в карман за кошельком.

Отдельного трояка не оказалось, был один бумажный рубль и два металлических.

— Поштучно возьмете?

— Я не гордый.

Это он врал, конечно. Если не гордости, то гордыни в нем было хоть отбавляй. Деньги перешли из рук в руки, и он ушел, не попрощавшись, пошел по улице вправо, в сторону, где находился упомянутый в начале разговора подвальчик.

— Проголодался? — спросила Полина Антоновна, едва я переступил порог. — Сейчас покормлю.

Мне стало неловко.

— Спасибо, я сыт.

— Неужели в харчевне питался? Постеснялся старуху объесть?

— Ну, что вы…

Я прошел в кухню и положил на стол небольшой сверток.

— Вот. К чаю захватил.

Поднимаясь в лифте, я подумал, что за вечерним чаем и будет уместно поговорить о квартирных делах, но сейчас почувствовал, что оттягивать разговор не могу, захотелось сразу покончить с навязанным поручением. Несмотря на гуманные обоснования, оно было мне все-таки не по душе.

— А может, поешь, а? Не верю я в эти столовки.

— Нет, нет. Напрасно вы хлопотали.

— Какие хлопоты! Сергея-то кормила…

Я решил воспользоваться зацепкой.

— Вот-вот. А теперь пришло время и облегчить хлопоты, позаботиться о себе.

Она посмотрела на меня подозрительно, будто сразу почувствовала мой нехитрый заход.

— Сама жизнь «облегчила», как видишь.

— Одной вам будет нелегко.

— Что ж делать! Замуж выходить?

Я обрадовался ее шутке.

— Где сейчас жениха стоящего найдешь! А вот если хороших людей на квартиру пустить?

Полина Антоновна провела тряпкой по кухонному столику, хотя на нем не было ни крошки.

— Ты что, знаешь таких? Хороших…

Ответить ответственно мне было трудно.

— Да как сказать…

— Просто скажи. У меня сегодня на эту тему уже второй разговор будет.

Я решил говорить прямо.

— У вас был муж Лены.

Полина Антоновна немного удивилась.

— Знаешь? Откуда?

— Он мне сам сказал.

— Когда ж успел?

— Ждал в сквере.

— Он тебя?

— Да, с намерением…

Она отложила тряпку.

— Вот как… Значит, он тебя ходатаем избрал. Как это говорят… толкачом?

— Представьте себе.

Я думал, она улыбнется, но Полина Антоновна смотрела серьезно.

— Говорит, семья рушится.

— Рушится, — согласилась она. — Еще что?

— Говорил, Лена вам помогать будет.

— Может быть. Все?

— Я знаю, он вам не нравится…

— А тебе?

Что я мог сказать!..

— Значит, из-за него не хотите?..

И вдруг короткое:

— Нет.

«Ну, вот… Выходит, из-за Лены». Тут я вспомнил, как Вадим говорил что-то о правах жены. «Черт-те что. У них тут отношения… Секреты. Разве мне в этом разбираться?» Я человек не из тех, кто в чужих сложностях лучше, чем в своих, разбирается. Напротив.

— Кажется, я не в свое дело вмешался? Вам неприятен этот разговор, Полина Антоновна?

— Кому ж приятно обсуждать, как свой век дожить? Лена поможет… Присмотрят. Докормят. Нет, не хочу.

— Ну, что вы…

— Не волнуйся. Ты человек хороший, вот и взялся всем нам хорошо сделать. Меня докормят, сами семью сохранят… Да не сохранят.

Она произнесла это очень уверенно.

— Мне тоже показалось, что люди они разные.

— Она — человек, а он…

— Чем он занимается?

— Стыдно сказать. Не поверишь. Сторож он в дачном кооперативе. Хорош гусь?

— Да… Молодой еще, здоровый человек… Что это он так? Неудачливый парень?

— Удачи добиваться нужно.

— Воли не хватает? Никакой специальности?

— Есть у него специальность. И высшее образование есть. Учитель он по профессии.

«Вот уж на учителя он похож меньше всего!»

— Никогда бы не сказал.

— Выгнали его.

— За что?

— Говорит, сам ушел. Врет. Но язык у него подвешен. У него и насчет дач теория подведена. Свободен он там, видите ли. От чего свобода-то?

Да, отношение Полины Антоновны к Вадиму было однозначным.

— Короче, разбитый горшок они не склеют. Это он тебе очки втирал. И не хлопочи.

Приходилось признать, что «толкач» с задачей не справился. Впрочем, и «толкал-то» я без особых усилий. «Но почему ее Лена не устраивает?»

— Простите. Вам виднее, конечно, как поступить.

— Я самолюбивая, Коля. Поживу, сколько смогу, без опеки, а когда час придет, в дом престарелых переберусь. Меня это заведение не пугает. И там люди. И там еще небольшую пользу принести можно.

— Вы мужественный человек, Полина Антоновна, — сказал я искренне.

— Наверно. В жизни разные решения принимать приходилось. И трудные, Коля. Очень трудные.

Она плотно сжала руки. Может быть, вспомнила что-то.

— И не жалела… Да что толковать…

Так Полина Антоновна поставила точку в этом не очень приятном и для меня разговоре, и оставалось только сообщить Вадиму, что в комнате им с Леной отказано окончательно.

«Ну, что ж… Позвонит — скажу».

Я почувствовал облегчение. Можно было о другом говорить и думать.

— Полина Антоновна! Вы дневник Сергея смотрели?

Мы тем временем перешли в ее комнату. Тетрадка с записями лежала на тумбочке у кровати.

— Смотрела, Коля.

— Ну и как? Кто же она?

Полина Антоновна взглянула издали на тетрадку.

— Имени я не нашла. «Она» да «она» пишет. А буквы мелкие… Глаза устают быстро. Возьми сам поищи.

Однако и мой поиск успехом не увенчался.

Сначала я расположился с дневником в кабинете за столом, но быстро почувствовал желание прилечь. Читать же лежа оказалось почти невозможно. Света от лампы недоставало, а верхний, от люстры, раздражал яркостью. Да и сам автор не поощрял любопытства. Буквально через страницу после сразившего Сергея объяснения он записал:

И в самом деле, пошли записи будничные. В некоторых и я фигурировал под инициалом Н. Забавно, но ничего особенного.

Например:

Это обо мне. Была возможность остаться в аспирантуре, но захотелось самостоятельности…

И вдруг:

Больше ничего. Даже дата задним числом, без месяца и года: «10-е». Однако никакой тайны для меня в этой записи, увы, не содержалось. Речь шла, конечно, о смерти Михаила. Правда, я считал, что его убили двенадцатого, но и меня память подвести могла, и Сергей в потрясении мог днем ошибиться.

«Ужасно!» Именно так мы себя тогда и чувствовали… Понятно, почему Сергей не распространялся о чувствах. Они были сильнее слов…

Снова протокол. Но вот строчка:

Строчка осталась без комментариев и продолжения. «Она» исчезла окончательно. Последней страницы в тетрадке не было. Почему-то Сергей ее вырвал. Причем неровно. Внизу остался клок бумаги. И непонятно, зачем. На предыдущей он написал:

Ясно, что решил больше дневник не вести. Потому и чистый лист выдрал?..

В тишину врезался звонок. Благо я поставил телефон у изголовья.

Протянул руку и взял трубку. Оттуда голос Вадима сообщил:

— Это я.

— Слышу.

— Ну и как?

— Как я и предполагал.

Вадим помолчал.

— А вы старались?

— По мере сил.

Я думал, что он положит трубку в своей манере, не прощаясь, но ошибся.

— Понятно. Сил у вас не хватило. Ничего. У меня хватит.

— Неужели собираетесь продолжать?

— Раз начал…

— Поверьте, это бесполезно. Я знаю.

— Ничего вы не знаете. Я еще с козырей не ходил.

— Что это значит?

— Вундерваффе — секретное оружие.

— Не поясните?

— Зачем вам? Вас ждет солнечный юг.

Я и сам бы не прочь уже поспешить, как говорится, к месту назначения, но возникла от его слов тревога за Полину Антоновну. Что он еще задумал?

— Надеюсь, вы понимаете, что домогательства…

— Что это еще за слово? Она нас пустит — и точка.

Разговор приобретал тупиковый характер, но повесить трубку, махнуть рукой, оставить Полину Антоновну один на один с этим человеком я уже не мог.

— Я пробуду здесь еще несколько дней.

— Очень приятно.

— Я хотел бы повидать вас.

Он хохотнул.

— Должок простить не можете?

Пришлось стерпеть.

— А есть надежда получить?

— Вообще-то я не из исправных плательщиков, но вы можете рассчитывать.

— Признателен. На том же месте?

— Ну, это не по протоколу. Теперь вы принимаете мое предложение. Завтра в одиннадцать у входа в пивную. Запеленговали?

Звучало это наподобие «командовать парадом буду я».

— Хорошо, — сказал я коротко.

Проснулся я не очень довольный собой. Было ощущение, что втянулся в нелепую историю, которой придал преувеличенное значение. Ну что этот неприятный парень, сторож с высшим образованием, может сделать Полине Антоновне? Ведь она, несмотря на возраст, человек-кремень. Кроме того, все равно уеду днями. Может быть, к Мазину на всякий случай обратиться?.. Тоже чушь. С его-то перегрузками серьезными делами бытовыми мелочами заниматься… Да, глупо получается. Однако назвался груздем — полезай в кузов. Или махнуть рукой все-таки?

Сомнения развеяла сама Полина Антоновна. Выглядела она насупленно. Разумеется, после смерти Сергея было отчего насупиться. Но оказалось и другое.

— Ты, Коля, с этим охламоном еще собираешься встречаться?

— А надо? — спросил я прямо.

— Сослужи службу. Скажи ему еще раз, что отказала я. Не хочу его больше видеть.

Вот и развеялись сомнения.

В час открытия бар оказался непереполненным. Впорхнувшие жаждущие быстро рассредоточились по столикам. Нам достался один из лучших, под окном из цветных стекол. Это подобие витража скрывало от глаз ноги прохожих в заляпанных брюках — ночью прошел дождь.

Вадим вытащил из кармана зеленую бумажку.

— Теперь вы при деньгах. Вам и карты в руки.

Я взял три рубля и покорился наглости.

— Сколько пить будете?

— По кружке.

Это мне понравилось. Чем трезвее, тем лучше.

— Креветки возьмите! — крикнул он мне вслед.

Неопрятная женщина налила пиво, бросила в тарелку креветок, много и невзрачного вида.

Когда я ставил кружки на столик, Вадим потянулся и зевнул.

— А вы, однако, уже причастились, — заметил я.

— Имею право. Я со смены.

— В ночной трудитесь? — не удержался я.

Вадим сделал большой глоток, вскинул глаза, посмотрел, поставил кружку и погрозил мне пальцем.

— Не нужно. Вижу, что старуха доложила.

Вел он себя, пожалуй, развязнее, чем вчера, но особенно пьяным не выглядел.

— Да, я знаю.

— Что вы знаете! Внушают вам, внушают, что каждый труд почетен, а вы как были заскорузлыми обывателями, так и остаетесь. Дешевый интеллигентский снобизм! В конторе «рога и копыта» штаны за сто двадцать рэ протирать для вас почетно, а на полезную работу фыркаете.

Он допил кружку залпом.

— Я не фыркаю.

— И не фыркайте. Возьмите-ка лучше еще по кружечке.

— Я больше не хочу, а вам, по-моему, достаточно.

— Обиделись? Ладно, я сам возьму. Но сначала объясню. Да, сторож. Если бы не я, у людей бы замки срывали, телевизоры тащили. Да что тащили… Били бы просто так, для потехи. Стулья ломали, гадили. Представляете, приезжаете вы на дачку, а там погром, мальчики порезвились и визитные карточки по углам оставили. Как вам покажется? А я имущество ваше берегу. Трудовое… и всякое. Так что ж вы на меня через губу смотрите?

И, не дожидаясь ответа, Вадим встал, отошел и вернулся с полными кружками.

— Ну, что? Почетный мой труд?

— Разве учительский менее почетен?

— А… Тетушка по всей анкете прошлась?

— Это закрытый пункт?

— У меня секретов нет. Знаете, как я покинул ниву просвещения? Почему?

— Нет, не знаю.

— Потому что я не Кутузов и не адмирал Нельсон. И мне не понравилось, когда некий дебил среднего школьного возраста попал мне вот сюда, — он прикоснулся пальцем к щеке возле глаза, — этакой стальной гнутой проволочкой.

— И вы покинули поле боя?

— Пришлось. Я упустил из виду, что право на самооборону на учителей не распространяется.

— Зато теперь вы этим правом располагаете?

Он усмехнулся зло.

— Будьте уверены.

— Спасибо. Я поостерегусь взламывать дачи на вашей территории.

Теперь он пил пиво маленькими глотками.

— А вы мужик с юмором.

— Одобряете?

— Одобряю. Воспринимать жизнь всерьез слишком расточительно. На каждый чох не настрессуешь. Представляете, маленький мальчик убил бабушку. Ужас! Волосы дыбом. А если так?

Положительная эмоция. Юмор — это мостик между тем, что мы называем абсурдом, и реальным абсурдом жизни.

«Вот такой словесной эквилибристикой он и морочит голову Лене. А женщины все такие же. Хотя и шумят об эмансипации и даже «презирают» мужчин. А если и презирают, то не того, кого надо…»

— Но, как я понимаю, дачная жизнь вам абсурдной не кажется?

— Ловите на слове? Ладно. Есть преимущества. Воздух. Время свободное. Слыхали поговорку: с утра выпил, день свободен? А у меня еще лучше — с утра свободен, выпить могу.

— Часто пользуетесь?

— Ну, ну! В алкаши меня не записывайте. Не надо.

«Сколько их так говорит на полпути…»

— Я не за тем пришел.

— Я тоже. Ближе к делу. Итак, я дачник. Что об этом думают, мне плевать. Лично я доволен. Что мне ваша «жизни мышья беготня»?.. Но у меня жена. Ей нужно жить «как люди». Возможность такая есть. В чем же загвоздка?

— Полина Антоновна предпочитает жить одна.

— Сколько? Кто ей хлеба купит или молока, когда свалится?

— Она собирается в дом престарелых.

— В богадельню?

— Есть люди, которые выбирают и такой путь.

— А квартирой какой-нибудь взяточник завладеет? Что, вы не знаете, как вымороченной площадью торгуют? Это справедливо, по-вашему?

Я приподнял руку.

— Вадим! Вы на меня производите двойственное впечатление. Нужду в жилье я и сам пережил. Но закон на стороне Полины Антоновны. Принудить ее никто не может.

— Вы уверены?

«Вот сейчас нужно разобраться».

— Послушайте! Вы не в первый раз намекаете на какие-то возможности оказать давление на Полину Антоновну. Это серьезно или блеф?

— Я слов на ветер не бросаю.

— Что вы в виду имеете?

— Это мое дело.

— Тогда придется ее защищать. Я не позволю… Это и мое дело.

Он вдруг приподнял кружку на уровень глаз и посмотрел на меня через стекло.

— Ха-ха-ха!.. На вид вы такой благообразный, а присмотришься… страшный.

— Это глупо.

— Не скажите. В этом что-то есть. Иногда стоит присмотреться через… магический кристалл. Ладно…

«Ладно», как я заметил, было его любимым словом.

— Но я вас предупредил.

Вадим пренебрежительно махнул рукой.

— Бросьте. Ловите лучше бархатный сезон. Не ваше это дело.

Я приподнялся невольно. Хотелось выплеснуть пиво прямо в физиономию наглецу. Он отклонился торопливо.

— Вы что? Сердце поберегите. Что вы взъерепенились?

— Я вам не позволю…

— И не надо. Не позволяйте. Я вам только сказал, не ваше это дело. И не мое, если вы уж так хотите.

«Что он? Струсил? Уступает?»

Но нет…

— Лена к ней пойдет. Их это дело! Ясно?

Совсем мне не было ясно. Но сердце колотилось под сорочкой, а я знал, что мне такого допускать нельзя.

— Вы, кажется, не хотели жену впутывать, — сказал я, немного задыхаясь.

— Не беспокойтесь. Она распутает. Они вместе распутают. Дышите глубже.

Я послушался и вздохнул. Полегчало.

«Ну что за истерия!.. Угораздило. А ведь этот негодяй в чем-то прав. У Полины Антоновны с Леной какие-то отношения особые. Какие?»

И тут меня будто стукнуло. Как говорится, искры из глаз, и осветило неожиданное.

«Бог ты мой! А что, если эту молодую женщину с Сергеем не одна диссертация связывала?!»

Я прямо-таки уставился на Вадима. А он уже вполне спокойно дохлебывал свое пиво.

«Нет. Это уж слишком. Он муж. Нельзя же до такой степени цинизма докатиться. Нельзя».

— Ну, как? Отошли? Не стоит так волноваться. Знаете, моя супруга фотографию притащила. Старушка ей на память о любимом учителе презентовала. И вы там есть.

— Я знаю.

— Помоложе выглядите, между прочим.

Снова я уловил издевку.

— Вы тоже не юноша, Вадим.

Он машинально провел рукой по лысеющей голове.

— Заметно? Глупый волос покидает умную голову.

Это была первая фраза, которую он произнес без самодовольства. Я не стал поддразнивать. Выпил пива.

— Ладно. А этот, третий ваш друг, погиб, кажется?

— Миша?

— Его Михаилом звали? — почему-то переспросил Вадим.

— Михаил.

— Уголовник, я слышал, его зарезал?

— Не зарезал. Ударил чем-то.

— И не поймали его?

— Нет. Да зачем это вам?

— Так просто. Размышляю.

— О чем?

— О судьбах людских. Жили-были три друга. Один в молодости… ушел. Другой в среднем возрасте. Значит, вам жить долго, — добавил он почти без насмешки.

«Может быть, я несправедлив к нему?.. Такое в голову пришло!..» Стало как-то неловко.

Тут он и исчез. Стремительно, как и вчера. Правда, на этот раз буркнул:

— Чао!

И я остался один со своей недопитой кружкой пива, допивать которое не хотелось. А мысли сразу же побежали снова.

«Конечно, мое предположение — чушь. Права на вселение предъявляет «невестка» с новым мужем, он же старый. Бред. Да и почему это должно связывать Полину Антоновну? Однако о каких-то правах говорилось… что же, если не это?.. А… К лешему! Сегодня же возьму билет».

Я отодвинул кружку, но встать мне не удалось.

— Вот не ожидал!

По крутым ступенькам спуска скатился Женька Перепахин и тут же приблизился.

— Не ожидал, брат, не ожидал, — повторил он и уселся напротив.

«Из огня да в полымя!»

— Я тоже.

Сказано было без энтузиазма, но Женьку это не смутило.

— И зря не ожидал! Я тут частенько бываю.

— Пивком балуешься?

Он захохотал.

— Посадочные места использую.

До меня смысл этих слов дошел не сразу. Я смотрел на Перепахина. Передо мною сидел тот же, несомненно, пожилой человек, которого я искал несколько дней назад и встретил при необычных обстоятельствах, и все-таки иначе чем Женькой я его про себя именовать не мог. Ничего взрослого этот коротышка с брюшком за жизнь не приобрел. В лице его так и играла полудетская простота, называемая теперь по-научному инфантилизмом, и она обезоруживала, пожалуй, не меньше, чем наглость Вадима.

— А ты по пиву?

— Я, собственно, случайно здесь.

Женька продолжал смеяться.

— Случайность есть осознанная необходимость.

«Неужели и этот философ? Впрочем, у нас доморощенных мудрецов хоть пруд пруди».

— Ты думаешь, что случайность, а таинственная рука вела нас закономерно и неуклонно, как в алгебре. Один вышел из точки A, другой из точки C, а встретились в пивной точке B, читай, в баре. Каков Киселев! Алгебра на все времена!

— Ну, если алгебра, — невольно и я улыбнулся.

— Признаешь? Закономерно?

— Предположим.

— И отметим.

Он запустил руку куда-то в глубины своего потрепанного пальто и извлек бутылку белой.

Я прикрылся обеими руками.

— Ради бога! Ты же видишь, я пиво пил.

— Ну и что? Как батюшка на вопрос ответил? «Вы что будете пить, отец? Вино или водку?» — «И пиво, сын мой, и пиво».

И, повернувшись к стойке, крикнул:

— Веруня! Мое почтение! Сполосни нам стаканчики, не откажи.

Неопрятная женщина ответила ленивым голосом:

— Вы же знаете, Евгений Иванович, у нас не положено.

Засиженное мухами соответствующее предписание действительно украшало стену: «Приносить и распивать… запрещено».

— Ну и что? — активно возразил оживленный предвкушением Женька. — А ты положи. На тарелочку огурчик. Или сырок.

— Не положено… — Он снова развернулся в мою сторону. — Знаешь анекдот? Встретились двое. Один говорит: «Давай выпьем». А другой: «Мне врачи запретили». А тот: «Ну и что? Мне тоже запретили. А я дал четвертак — разрешили!» Слыхал? Ха-ха-ха!

— Я не хочу пить, Женя.

— Обижаешь! Обижаешь. Я ведь из училища чудом спасен. И Веруню обижаешь. Она женщина славная. Видимо, уже стеклотару приготовила. Правила нарушает, а дело доброе делает. Ради нас. Такого человека обижать нельзя.

Через минуту стаканы были у него в руках.

— Так и быть. На донышко, каплю. Символическую.

Действовал он, однако, вполне реалистично, и я едва успел удержать его руку над стаканом.

— Я не буду пить, Женя.

— Ну, смотри. Была бы честь предложена, — уступил он ворчливо. — Дело хозяйское. Хозяин — барин… Надеюсь, мне позволишь?

— Хозяин — барин, — повторил я его слова.

— Вот-вот, — тут же снова приободрился Женька. — Я сегодня в барыше. Шедевр настенный завершил. В детском садике. Так сказать, Дионисий двадцатого века. И потому имею право.

И Перепахин с удовольствием проглотил свою отнюдь не символическую дозу.

«Имею право…» Ведь так и Вадим говорил. Да что они, с ума посходили? Один на полпути, другой явно у финиша…»

Я отчетливо видел склеротические жилки на Женькином лице, издали создающие обманчивое впечатление бодрого румянца.

— Хорошо пошла, — сказал он, закусывая плавленым сырком. Огурчика у Веруни не нашлось. — Ты не представляешь, брат, как хорошо на воле. Когда на меня оковы надели, свет в овчинку показался. Песня вспомнилась: «В тюрьме он за правду страдал». Вот так поем, а не вникаем. А на собственной шкуре другой переплет.

— Вряд ли тебе грозило что-то серьезное.

— Ха-ха! Не скажи!

— Ты же не был виноват.

— Это игра судьбы. Граф Монте-Кристо тоже не был…

— Графа враги погубили. А у тебя…

— Графа друзья погубили, — перебил он.

— Разве у тебя есть такие коварные друзья? — спросил я в шутку, но вообще-то шутить не хотелось… Хотелось распрощаться побыстрее.

— А про это никому не дано знать. Что ж с милиции спрашивать? У них служба. Улики, отпечатки всякие. Вот и доказывай, что ты не верблюд. Кто тебя услышит, разве жена, да и то если не на базаре, а близко.

— Однако услышали.

— Потому и пью.

И он быстро плеснул в стакан новую порцию.

— Да, брат, перетрусил я. Не скрою. А как не струсить? У меня дети. Сам видел.

Я вспомнил, что дома он храбрился. Ради детей, наверно. А Перепахин все продолжал свое:

— И вообще пережил. По-твоему, это пустяк, человека мертвым увидать? Да еще какого! Сергея. Вошел я к нему и обмер. Где стол был яств, там гроб стоит. Вздрогнешь, ничего не скажешь…

«Монеты это, однако, взять ему не помешало».

— Полная неожиданность! Да ты сам представь, насколько я потерялся. Коньяк на столе стоял, а я ноль внимания. Ну, да я, правда, коньяк не уважаю. Я человек простой. Мне он на желудок плохо действует. Другое дело — водочка…

— А портвейн? — спросил я, вспомнив слова тети Поли о бормотухе.

— Портвейн? Портвейн тоже вещь серьезная. Как говорится, трус не играет в портвейн.

— Значит, с коньяком он не тебя ждал?

Хохотал он поминутно, но на этот раз расхохотался особенно.

— Ну, даешь стране угля! Перепахина, Коля, с коньяком не ждут Не та фигура.

Это он произнес с некоторой грустью, моментально сменив мажор на минор. Я не возражал.

— Но ты бывал у него?

— Он, Коля, был единственный, кто меня как человека воспринимал.

— А говоришь, с коньяком не ждал.

— С коньяком не ждал. Мы с ним чай пили. Я к нему не угощаться ходил. Я вообще христарадничать не люблю. И у меня своя гордость есть. Как видишь, мой стакан граненый, но пью я из своего стакана.

— Интересно все-таки, кого он ждал.

Но Перепахин придерживался противоположного мнения.

— Да что интересного, что? Смерть-то установлена точно — инфаркт. Значит, никакого отношения… И все дела. Да и не пришел тот человек, как пить дать.

— А ты как там оказался?

— Захотелось — и пошел.

— Тебя Полина Антоновна у пивной видела.

— Ну и что? Я свободный художник. Был в пивной, а потом к другу пошел.

«Что все-таки их связывало?» — думал я с недоумением.

— О чем вы обычно беседовали?

Перепахин откликнулся охотно.

— Ну, по мелочам не толковали. Сплетни разные… Больше по вопросам бытия. Об НЛО, о хилерах филиппинских. Да мало ли о чем!

— Ну и как НЛО?

— Тоже не веришь? За облака считаешь?

— А ты?

— Это, брат, аксиома. Вопрос в другом — наблюдают или влияют?

— К чему ж пришли?

— Я считаю, влияют. И может быть, даже основатели.

— Чего?

— Да нас с тобой.

— И Сергей так думал?

— Он нет. Все-таки он в научном стойле овес жевал. А там народ зашоренный.

— А ты раскованный?

— Я человек, Коля. Мне обидно от обезьяны происходить, а тем более если она сама из мутной водички зародилась…

Тут я с опаской подумал, что тема эта для выпившего человека неисчерпаемая, и попытался притормозить Женьку.

— Неужели и Сергей зашоренный был?

— А куда денешься? Наука… Кафедра, доктора, кандидаты… С кем поведешься…

— У него аспирантка бывала.

— Видел ее?

— Пришлось.

— Заметил?

— Что?

— На Наташку, как две капли… Заметил?

— Если честно, сам бы не догадался. Я-то ее больше тридцати лет не видел или около того.

Перепахин приподнял бутылку, прикинул, сколько осталось. Потянулся было к стакану, но задержался, поставил бутылку и стал настойчиво затыкать ее пробкой, которую вытащил из кармана. Пробка от большей бутылки не поддавалась.

— Вот и молодец, — одобрил я.

Странно, но после того, как он выпил, Женька стал потише.

— Скучно с тобой. Не побеседуешь. Все ты сбиваешь. То про одно, то про другое. Зачем ты про Ленку спросил?

Он все-таки был пьян, и изрядно. Ведь я ничего не спрашивал.

— По-моему, я только упомянул, а ты откликнулся сам.

— Ну и что?

Это «ну и что?» он произносил не реже, чем Вадим «ладно».

— Ничего.

— А врешь зачем?

Я был поражен.

— Я вру?

— Конечно. Ты с Сергеем дружил?

— Еще бы.

— Вас же водой было не разлить.

— Не понимаю.

— Врешь. Не мог ты про Наташку не знать, а говоришь — тридцать лет, тридцать лет…

«Никто никогда не будет любить тебя так, как я…»

Неужели?

— Ты что-нибудь знаешь?

Перепахин вместо ответа принялся снова за бутылку Наконец он водворил пробку в горлышко и опустил бутылку туда, откуда и достал, в недра ободранного пальто.

— Не по мне эти фокусы. Ты не знаешь, что я знаю, что ты не знаешь…

— Сергей был влюблен в Наташу?

— Все может быть, все может быть, ну а пока, — ответил он Сергеевой поговоркой и добавил: — Пока!

И встал с не меньшей поспешностью, чем Вадим.

— Постой! Куда ты заспешил?

Он, не садясь, наклонился через столик.

— А ты пить со мной будешь?

— Зачем тебе это?

— Нуждаюсь. Душа требует общения.

Однако такого рода общение я позволить себе не мог.

— Ну, что поделаешь…

— Тогда пошел…

Я не понял, он пошел или я «пошел». Оказалось, что он. Женька, чуть качнувшись, шагнул в сторону ступенек.

— Вперед и выше!..

— Погоди.

Мне показалось, что он может упасть на этих неудобных ступеньках. Но Женька быстро прошагал вверх, и я догнал его уже на улице.

— Ты куда? Я провожу тебя.

— До вытрезвителя?

— Зачем он тебе?

— Потому что я алкоголик, — ответил он с исчерпывающей полнотой.

Что было мне сказать! Согласиться или возразить — одинаково бесполезно. Я чувствовал его твердое намерение пить до той точки, когда человека подбирают там, где ему окончательно отказали ноги.

— Пойди домой, поспи.

— Да я встал час назад. И при деньгах я сегодня. Дома у меня все отберут. Нет уж, только на линию огня!

Шагал он быстро и этим сохранял равновесие. Я с трудом поспевал за ним. А он как шел, так и остановился. Схватился за дерево и прекратил свое поступательное движение. Я проскочил по инерции вперед и вернулся.

— Ты зачем за мной ходишь? — спросил Женька недружелюбно.

— Думал проводить тебя домой, но если не хочешь…

— Не хочу.

— А мне бросать тебя в таком состоянии не хочется.

Женька захохотал.

— Прекрасное состояние. Прекрасное… Мне декабрь кажется маем… Отчего, как в мае, сердце замирает? Отчего? В молодости от любви. В старости от спазма кор… кр… коронарных сосудов. Ну и что?

— Пойдем домой.

Но он не слушал меня.

— Конечно, Сергей любил Наташку. Жутко. Тогда у него сердце еще замирало. А теперь замерло. А ты врешь, что не знал.

— Зачем мне знать? Не говорил он мне. Сам-то ты откуда знаешь?

— Я знаю.

Конечно, разговор с пьяным Перепахиным развивался по своим непредсказуемым законам. Скорее всего его следовало прервать, но я продолжал. Не потому, что рассчитывал узнать нечто неожиданное, а просто никак не решался оставить его одного на улице.

— Ты же не учился с нами. А потом она уехала. После смерти Михаила. Это я помню. Ты и Михаила знал?

Он оторвал руку от дерева и утвердился на ногах.

— Кого?

— Михаила.

— Такого не знал.

Это было явное вранье. Сергей не мог не познакомить его с Михаилом. Может быть, устыдившись, Женька отвернулся.

— Женя! Пойдем домой.

— Вот привязался, как пьяный к электричеству… И что тебе нужно? Зачем мне твой Михаил? А Наталью я знал очень просто. Ее родня у нас во дворе жила. А она у родни… Очень просто.

Действительно. А еще: мир тесен.

— И дочку ее, Лену, я знаю.

— А зятя?

Я спросил сам не знаю почему. Как-то автоматически.

Но Перепахин отреагировал почти трезво. Правда, чтобы ответить, ему пришлось снова опереться. На этот раз плечом.

— Кого еще?

— Вадима.

— Хлюст.

«Я или Вадим?..»

— Ты-то откуда его знаешь?

«Кажется, все-таки он хлюст, а не я».

— Обращался он ко мне…

Говорить не хотелось, я считал, что Женька в его состоянии все равно сути дела не поймет. Но я ошибался.

— Вот хлюст.

— Почему?

— Раз обращался. Он так просто не обратится, а потому что хлюст.

Слово это ему положительно нравилось.

— Он хотел, чтобы Полина Антоновна их с Леной на квартиру пустила.

— И пустит.

Уверенность эту я отнес на счет опьянения.

— Отказала она.

Женька протянул руку и повел пальцем у меня перед лицом.

— Не верю.

— Сказала она.

— Кому?

— Мне.

— Ха-ха-ха! А ему не скажет.

— Да почему?

— Потому что хлюст.

Тут мне пришлось его поддержать, вернее, снова прислонить к дереву, от которого он неосторожно отделился.

— Чем же он ее запугать может?

— За-пу-гать? — Женька так и произнес это, по слогам, и с каждым слогом лицо его менялось, становилось отчужденным и… более трезвым. — А кто сказал «запугать»? — спросил он, выпрямляясь. — Я сказал — хлюст.

Я почувствовал предел.

— Слушай… Бог с тобой. Ты пойдешь домой?

— Нет.

— Тогда держись покрепче за дерево. Я ухожу.

— Уходит от берега ястреб морской, а девушка машет рукой… Я не говорил запугать. Просто что-нибудь скажет… И все дела. Седина в бороду, а бес в ребро.

— Какое еще ребро?..

— Например, ребенок у Ленки будет.

Я ахнул.

— Сергеев?

— Она на маму похожа…

Тут я просто схватил его за края расстегнутого пальто.

— Что ты знаешь?

— Что? Все.

— Про ребенка!

— Ребенка не будет.

Я разжал руки.

— Ну, Женька…

— Коля! Поезжай на море.

«И этот меня отправляет», — подумал я с досадой, не подозревая, что слышу это пожелание сегодня не в последний раз.

Он сделал неуверенный шаг в сторону от дерева, «закрепился» в этой позиции и вдруг зашагал быстро и почти устойчиво, потому что сумел на ходу обернуться и крикнуть мне:

— А Михаила я не знал.

Глядя ему вслед, я с сожалением думал, зачем так не вовремя сошел с поезда и попал в этот перепутанный клубок трудных и ненужных мне отношений. И еще испытывал естественную жалость к пожилой женщине, чьи последние, может быть, дни будут отравлены, чем-то бездушным, корыстным и нечистоплотным…

Вспомнился и Михаил, от которого так упорно, с пьяной бессмысленностью открещивался Женька. «Его-то жена жива?»

Эту женщину я не знал совсем. Появление ее на похоронах Михаила было полной для нас неожиданностью. Правда, он был старше нас с Сергеем, и в армии служил, и даже конец войны на фронте захватил. Впрочем, в числе героев он себя никогда не заявлял. Тогда героев войны было много, и никто особенно не выносился. Считалось, что долг выполняли, и вернувшиеся даже какую-то неловкость испытывали перед вдовами и сиротами, чьи мужья и отцы полегли навеки. Само слово «ветеран» не вошло еще в употребление. Короче, Михаил был для нас просто парень постарше, который все еще ходил в гимнастерке да носил конспекты не в портфеле, а в старой полевой сумке.

И все-таки «постарше» значение имело. И в личных делах он обладал опытом, нам незнакомым, и давал понять, что опыт этот серьезный.

Впрочем, в повседневном поведении Михаила опыт этот заметно не проявлялся. С девушками он держался простого, шутливо-снисходительного тона, особенно на вечерах с танцами: куда уж мне, старику?.. Разве что на «белое танго» откликался, а сам особенно не активничал, больше с ребятами, компанейски.

И потому очень все удивились, когда после его трагической смерти на похороны неожиданно приехала симпатичная молодая женщина с мальчишкой лет шести и оказалась законной, расписанной в загсе женой Михаила. Наверно, в другой момент нас бы ее появление немного смутило. Как-никак Михаил, парень в нашем представлении прямой и мужественный, в этой истории несколько проигрывал. Выходит, стеснялся простой, хотя и милой кассирши из сельского раймага. Нет, не тот был случай, чтобы перемывать косточки. Встретили вдову с сыном заботливо и старались, понятно, виду не показать, что даже не подозревали о ее существовании. Да и какие могли быть претензии? Ведь, судя по всему, Михаил после окончания учебы собирался с семьей жить, как положено.

Собирался… Но жизнь распорядилась по-иному. А вскоре исчезла с нашего горизонта и Наташа, которая в связи с болезнью матери перевелась из университета в пединститут в родном городе и уехала. Для меня это было событие обыденное, а Сергей, как теперь я узнал, страдал. Но тогда я не знал ничего.

И вот через много лет обстоятельства свели Сергея с дочкой Наташи, и возникли какие-то последствия, которые и меня краем коснулись, пусть не впрямую задели, но коснулись.

Впрочем, главное было впереди, в самом неотдаленном будущем. Пока я выслушивал невнятные и противоречивые высказывания Перепахина, нечто уже произошло.

Когда я позвонил в дверь Полины Антоновны, она не ответила.

«Вышла», — подумал я и открыл своим ключом.

Но Полина Антоновна была дома.

— А… это ты, — сказала она, будто удивившись, и прошла мимо, на кухню.

— Вы ждали кого-нибудь?

Она остановилась, повернулась.

— Дождалась уже…

Я присмотрелся. Казалось, что за то короткое время, что минуло с утра, Полина Антоновна постарела. Да, несмотря на возраст, как я уже говорил, именно возраст был в ней чертой неопределяющей. Есть такая порода людей. И их годы, разумеется, видны, но не на них обращаешь внимание. Заслоняет годы уверенно текущая жизнь. Увы, свой час неизбежно приходит к каждому. Дрогнет что-то внутри, сдаст пружина, и откроется исподволь подбиравшаяся старость. Вот и увидел я вдруг вместо пожилой женщины старуху.

«Отыгралась-таки смерть Сергея…»

Мой взгляд меня выдал.

— Что, видно, как расквасилась?

— Вы не приболели? — откликнулся я штампованным откликом.

— Раздевайся, — кинула она.

Снимая плащ, я думал, что делать, продолжать допытываться или повременить. Решил не настаивать, сообразуясь с ее характером. Ждать, впрочем, пришлось недолго. Полина Антоновна сама зашла ко мне в кабинет. Села в кресло напротив.

— Когда собираешься, Коля?

Что я мог ответить?

— Видно, пора.

Она кивнула одобрительно.

— Правильно. Погода-то уходит.

«Дался ж им всем этот солнечный юг!»

— Сегодня пойду на вокзал. А вы… как?

— Я в порядке, Коля.

Еще вчера я бы с ней согласился, хотя бы отчасти. Но не сейчас.

— Мне кажется, что сегодня…

— Похуже, Коля, похуже, — закончила она мою мысль с присущей ей прямотой. — Но ведь с ярмарки еду. Никуда не денешься.

— Можно и с ярмарки… не спешить.

— А если подгоняют?

Это уже давало право на прямой вопрос.

— Что случилось, Полина Антоновна? Произошло что-то?

Она вздохнула.

— Что произошло?.. Произошло. Вчера я тебе одно говорила, а сейчас другое скажу. Перерешила я.

— Что?

— Насчет комнаты.

«Вот тебе и Женькин пьяный бред! Вот тебе и Вадимово фанфаронство!»

— У вас был Вадим?

— Был.

Отвечено было так, что к расспросам не поощряло.

— Мне не нужно знать подробностей?

— Зачем они тебе? Я суть говорю — пусть живут.

Я чувствовал глубокую растерянность.

— Что это ты? Поник…

— А вы как же? С ними?

Она повела головой.

— Нет. Я, как решила, к старикам уйду. Пропишу и уйду. Пусть через исполком хлопочут.

Я молчал, и она добавила:

— Может, и в самом деле доброе дело сделаю, семью налажу.

Но ни уверенности, ни даже надежды в словах этих не прозвучала.

— Да… — только я и произнес.

— Вот и все, Коля. Спасибо тебе за хлопоты, за поддержку, и поезжай. А то я тебя из колеи выбила… железнодорожной.

Я в ответ улыбнулся чуть-чуть.

— Огорчен я, Полина Антоновна.

Во взгляде старой женщины промелькнула признательность, грустная признательность человека, который за сочувствие благодарит, зная, что сочувствие это ему не поможет.

— Не ломай голову, Коля. Ты свое дело сделал. Вот и пора на отдых. Там быстренько и забудешь. И я довольна буду. Огорчения жизнь сокращают. Хватит и Сергея.

«О чем это она? Ну какие у Сергея огорчения были, чтоб до могилы довести… А ведь были какие-то. Видно, с ними и связано… Что только?»

— Я, конечно, поеду, Полина Антоновна. Я и сам чувствую, как в чем-то помехой стал. Но перед отъездом… Можно один вопрос?

— Трудный?

— Трудный.

— Ну, спрашивай.

— Этот… хлюст, — сорвалось с губ перепахинское словечко, — Вадим то есть, он пригрозил вам?

Старуха взглянула на меня прямо и твердо, тем взглядом, что я еще с войны помнил, когда она, мужа и сына потеряв, явилась сюда претерпевшей, но не сломленной духом, чтобы взять заботы о племяннике.

— Угрозой, Коля, меня не возьмешь.

Сомневаться в ее словах я не имел оснований.

— Простите, Полина Антоновна, негодяи-то на все способны.

Она наклонила голову.

— Мне-то чего бояться?..

Получалась бестолковщина. Если и предположить, что прибег Вадим к грязной сплетне, марая имена Лены и Сергея, и даже о ребенке ляпнул (а вдруг и сам от ревности взбеленился и поверил!) — это не угроза все-таки. Внука Полина Антоновна, конечно, отвергнуть не могла, внук-то — радость. Ошеломление ее в таком случае совсем по-другому выглядеть должно. Откуда же подавленность, смирение, столь на нее непохожее?

Я хотел спросить, чем же он убедил ее, а спросил:

— Значит, он убедил вас?

— Убедил.

— Ну, что ж, Полина Антоновна, вам виднее, как лучше поступить, но если вы вынуждены действовать не добровольно…

— Не беспокойся.

Однако я закончил:

— На всякий случай, Игорь Николаевич вас знает. К нему можно обратиться.

До сих пор она сидела понуро, апатично, но имя Мазина будто встряхнуло ее.

— Нет. Вот уж это нет. Совсем не нужно.

— Я сказал, на крайний случай.

— А я тебе говорю, ни на какой.

Мне стало неловко своей назойливости.

— Воля ваша. Буду собирать чемодан.

Сначала я хотел уйти сразу, с чемоданом, потому что был уверен, что уеду без труда ближайшим проходящим поездом. Но Полина Антоновна отсоветовала:

— Не спеши с вещами. Осенью много поездов отменяют. Узнай сначала.

Но попытки связаться со справочным вокзала успеха не принесли. То было занято, то не отвечали.

— Ну и не беда. Сходи сам посмотри. Выбери, что поудобнее.

Теперь, когда я решился ехать, она, казалось, успокоилась немного и говорила со мной деловито, обычно.

Признаться, взять вещи и уехать немедленно было очень соблазнительно, однако я уступил, решил послушаться Полину Антоновну, то ли побоялся проявить невоспитанность, то ли еще что повлияло…

Да, повлияло, конечно. Оставив чемоданчик и выйдя на улицу, я не на вокзал напрямик отправился, а пошел в управление, чтобы повидать все-таки перед отъездом Игоря.

Собственно, умнее было сначала созвониться, хотя бы из автомата. Но я лишний раз убедился в своей неорганизованности, когда, перерыв карманы, осмотрел бумажник, пролистал паспорт и записную книжку и не нашел визитной карточки Мазина с номером его телефона. К счастью, нужное мне здание конструктивистского типа, сооруженное до войны, я знал хорошо.

Дежурный направил меня в бюро пропусков, откуда по внутренней связи меня соединили с Игорем. Он оказался на месте.

— Прости. Минутку.

Я слышал, как он говорит по другому телефону.

— Да, Николай. Где ты?

— Я хотел бы проститься.

— Сейчас?

— Ты очень занят?

— Чтобы пожать руку, времени хватит. Но, может быть, тебе нужно немножко больше?

Он все понимал.

— До вечера подождать можешь?

Это вносило поправку в мои намерения, но я сказал:

— Могу.

И хотя ехать потом, поздно вечером, на вокзал не хотелось, я это неудобство решил преодолеть.

— Буду, когда скажешь.

— Ровно в девять. Запиши адрес.

Будто он знал, что я не нашел визитку!

— Жду!

И первым повесил трубку.

До вечера времени оставалось немало. Я побывал на вокзале и выяснил, что около часу ночи проходит поезд, который меня вполне устраивал. В кассе заверили, что на ночные поезда билеты практически всегда есть, и, следовательно, я мог прямо от Мазина отправиться на вокзал и утром увидеть в окне вагона море.

«Останется только грусть по безвременно ушедшему Сергею и… беспокойство, а как там Полина Антоновна…»

На лестничной площадке Мазина я стоял чуть раньше девяти, минут за пять. Стоял, собираясь позвонить, а лифт, на котором я приехал, тем временем вызвали вниз, он опустился и вернулся, привезя Игоря.

— Гость встречает хозяина? — спросил он и посмотрел на часы, сдвинув рукав форменного кителя с подполковничьими погонами. — Давно ждешь?

— Я с опережением графика. Минимальным. Еще не звонил.

— А там нет никого. Я все еще в одиночестве. Так что нам никто не помешает.

И он достал ключи из кармана.

— Прошу.

Я вошел в квартиру.

— Есть будешь? Или кофе?

— Лучше кофе.

— Давай кофе. Снимем усталость немного, а там видно будет. Располагайся поудобнее.

Расположиться он предложил мне в комнате на диване, а сам занялся приготовлением кофе на кухне, откуда, впрочем, его голос был хорошо слышен.

Говорил он что-то полушутливое, малозначительное.

— Из всех достижений нынешнего быта с двумя никак не могу смириться с комнатными тапочками и питанием на кухне. Я вырос в галошах и в коммунальной квартире. Пять соседей, каково? И, между прочим, хорошо жили. Никто мясо из чужого борща не воровал. Но ели, как люди, за домашним столом. Хотя бы на кровати сидя. И в гости друг к другу ходили. Смешно, правда? Из комнаты в комнату. Почему бы на кухне не собраться? Она, кстати, была вместительная… То, что жили дружно, я думаю, неудивительно. Грызутся обычно там, где жильцов мало. Двоим всегда теснее, чем семерым. Недавно у нас забавный случай был — двое соседей в кухне мелом демаркационную линию провели. От середины плиты до нейтральной зоны у туалета.

— Тебе и таким заниматься приходится?

— Один границу нарушил, вот и пришлось.

— Ну и что же? — спросил я невольно, хотя кухонные дрязги меня интересовали меньше всего. Однако «квартирный вопрос» давил, видимо, на подсознание.

— Ерунда. Если тебя уголовные истории интересуют, я могу классику предложить. Подарю книжку «Сто лет криминалистики». Скоротаешь время в поезде.

Он появился с дымящейся кофеваркой.

— Я люблю горячий. А ты?

И, едва я взял чашку в руку, спросил серьезно:

— Ну, как ты оставил Полину Антоновну?

А я не знал, с чего начать!..

Вспомнил, как зашел за чемоданчиком. Говорилось «До свиданья», а подразумевалось «Прощайте», потому что когда же я теперь и зачем в город приеду? И она это понимала и даже слезу смахнула, во всяком случае, как-то неловко провела пальцами по глазу. «Счастливо тебе, Коля».

И сделала попытку улыбнуться. От этой попытки полуулыбки защемило сердце тогда и сейчас снова.

— Ты тоже о ней думаешь? — спросил я Мазина.

Он улыбнулся.

— Не будем хитрить даже из вежливости. Ты не мог прийти просто так. Я не король, а ты не посол дружественной державы, чтобы наносить обязательный прощальный визит. Щадя мою занятость, обошелся бы телефоном, верно?

— Верно. Не хотел на твое время покушаться.

— А раз уж покусился, пользуйся. Что принес? Факты? Подозрения? Опасения?

Своими вопросами он открывал передо мной все двери, а я не знал, в какую идти.

— Игорь, я понимаю, ты профессионал, а я дилетант и обыватель с соответствующим мышлением, вытекающими из него домыслами и тому подобное.

— Друг Аркадий, не говори красиво!

Мне стало неловко.

— Хорошо. Речь идет в первую очередь об опасениях. Но лучше я изложу по порядку… Сам будешь судить. Может быть, все это пустяки.

— Излагай коротко, но не упуская важного. А потом посмотрим, пустяки или не пустяки.

Я и попытался сказать коротко, но, не имея опыта, говорил длинновато. Однако Игорь меня не прерывал и не поторапливал. Он умел слушать.

— Ну, вот, — закончил я. — Пустяк?

— Нет, — откликнулся он кратко.

— Но не по твоему серьезному ведомству, надеюсь?

— О ведомстве говорить рано. Дело может быть возбуждено только в тех случаях, когда имеются достаточные данные, указывающие на признаки преступления.

— Это цитата?

— Статья 108 УПК РСФСР.

— Прости невежество, а что такое преступление с точки зрения закона?

— Общественно опасное деяние, посягающее на личность и права граждан, — ответил он без насмешки.

— Посягающее на личность и права… Не расплывчато ли?

— Почему же? Суть преступления ясна.

— А последствия? Положение жертвы?

— Мы говорим о потерпевшем. Это лицо, которому причинен моральный, физический или имущественный вред.

— Спасибо за науку.

— Не иронизируй. Ты не представляешь, какой дефицит у нас юридических знаний, самых азов. Но будем считать, что ты теоретическую подготовку прошел. От меня ждешь практики?

— Судя по теории, тебе здесь делать нечего.

— Чудак. Думаешь, я ищу возможность благовидно уклониться? Я-то первый неладное почуял, еще с выключенным телефоном, понимаешь?

— Ну, здесь я связи не вижу.

Вопреки ожиданию, он согласился.

— И я. К сожалению.

— Почему?

— Потому что она может обнаружиться неожиданно, а к неожиданностям лучше быть готовым заранее. Однако к конкретной ситуации. Все, как в жизни, а не в кино. В кино важное за кадром долго не удержишь, а в жизни можно. Но пойдем шаг за шагом. Главное, что произошло с Полиной Антоновной? Я тебя понимаю. Я сам вижу, что она человек на прочном фундаменте, не из тех, кого легко с позиции сдвинуть можно. И вдруг капитуляция. Можно это слово применить?

— Такое у меня впечатление.

— А причина — загадка. И открывать она не хочет. Почему? Связано прежде всего с Еленой. Ты обратил внимание на такое противоречие: старуха не скрывает доброго к ней отношения, а с другой стороны, именно ее пустить к себе не хотела. Елену, а не малоприятного Вадима. Обратил?

— Еще бы!

— Почему? Что на поверхности? Напрашивается и подсказано? Отношения с Сергеем. «Бес в ребро»? Согласен, бывает. Полина Антоновна не знала?

— Это исключено.

— Уверен?

— Абсолютно.

— Ну, не горячись. Сам-то о Сергее и Наталье не знал. Но я с тобой согласен. Очень маловероятно, что было такое ей неизвестно. У женщин глаз совсем другой, чем у двадцатилетнего недоросля. Я тебя не обидел?

— Будем считать, что я стерпел.

— Молодец. За это я поддержу твою уверенность. Но все-таки. Предположим сначала, что не знала. Конечно, разочарование в Лене, различные эмоции, но где же правда?

— Да я ж тебе говорил…

— Говорил. Я прокручиваю известное. Неизвестное-то неизвестно.

Усмехнулись оба.

— Нет, Коля, это не вундерваффе, Полину Антоновну такой сплетней не свалить. Да и Вадим, поверь мне, не тот тип, чтобы так уж себя в грязь втаптывать.

Я допил кофе и поставил чашку на блюдце. Мазин смотрел на меня иронично.

— Испытываешь некоторое разочарование в профессионале? Что поделаешь? Планету в нашем деле на кончике пера не откроешь. Искать приходится. И есть, между прочим, простые способы поиска. Вот что я тебе предложу. Поговори с Леной.

Конечно, такая мысль мне и самому приходила в голову. Но слишком трудно даются мне подобного рода разговоры. И опыт знакомства и первого общения с Леной не воодушевлял. Так я и сказал Мазину.

Он вздохнул только.

— Понимаю тебя, а жаль… Но есть еще один вариант.

Я обрадовался тому, что он не настаивает. Между прочим, в этот момент мы оба как-то позабыли, что в прихожей у него дожидается мой собранный в путь чемодан.

— Говори. Если подойдет, я охотно.

— Наталья, — сказал он одним словом.

— Ну!.. Однако… Не ожидал.

— Да я и сам только что придумал. Но резон вижу.

— Я-то и знал ее мало.

— Но она нашего поколения человек. О чем поговорить, у вас найдется.

— Она может всего и не знать.

— Допускаю. Но что-то знает. Может быть, не сенсационное, но…

Я не дал ему договорить, поспешил с репликой:

— Какие в этой истории сенсации!

— Не торопись с оценками. — Мазин предостерегающе приподнял руку. Сенсации потом. А пока обыкновенный доверительный разговор.

— Я, Игорь, и предлога к нему не вижу.

— Смерть Сергея предлог достаточный. Плюс чувства пожилого человека, заглянувшего в родные края. Короче, для начала хватит с избытком.

Так он думал, а мне разговор с Наташей по-прежнему виделся смутно.

— И все-таки хотелось бы задачу свою представлять четче.

— Да о чем ты! Заехал на пару дней в родной город. Обычно. А события необычные. Попал на похороны друга. Неожиданно познакомился с дочкой. Дневник попал в руки. Вот и к ним в городок заехал. Может быть, и по другим делам. Но Наташу не повидать уже не смог. Это же естественно. Стопроцентная «легенда» и правда, между прочим. Дальше все пойдет само по себе. Женщины любят вспоминать молодые годы, а поклонников особенно. Сиди и слушай. Так или иначе мостик с нынешним днем возникнет. И о Лене речь пойдет, и о ее муже.

— Если в самом общем плане, что толку?

— Самый общий тоже на частности опирается. Иногда непредвиденные, но любопытные.

— Например?

— Все внимательно слушай, чтобы потом мне передать так же обстоятельно, как сегодня рассказывал.

Последняя фраза была приятной.

— Послушай, Игорь! Это для меня важно. Когда я говорил, я не намешал лишнего? У меня было ощущение, что я нагромождаю незначительные подробности…

— Нет, нет! Наоборот. Две из незначительных, как ты выразился, деталей меня весьма заинтерсовали.

— Какие? Ты можешь сказать?

— Пожалуйста. Первая. Полина Антоновна не хотела, чтобы ты обращался ко мне за помощью. — «Угораздило же меня… Подвела врожденная скрупулезность. Еще подумает о старухе бог знает что…» — Ну, это так понятно по-человечески. Ты в ее глазах фигура, а собственные заботы мелочь. Она человек очень скромный.

— Предположим, — кивнул Мазин без особой уверенности. — Однако тебе запомнился ее отказ.

— Я старался не упустить ничего.

— И правильно сделал. Давай, я налью еще кофе.

Я провел ладонью по пиджаку.

— Хватит, пожалуй. Сердце… Лучше вторую деталь.

— Ну, если ты бережешь сердце, то вторая деталь… Впрочем, это не совсем связано.

— Что?

— Вторая деталь и то, что тебя, возможно, взволнует. Деталь такая: почему Перепахин открестился, как ты выразился, от Михаила. Ведь он знал его?

— Меньше, чем меня или Сергея, но знал.

— Почему же?

— У меня одно объяснение…

— Пьяный бред.

— Да, он здорово перебрал.

— Здорово?

Мазин смотрел очень серьезно, а я не мог понять этого повышенного интереса к степени опьянения Женьки Перепахина.

— Ну, если хочешь, в стельку, в дрезину или как там еще… Да ну его… Что ты сказать-то хотел? Волнующее.

— Да о нем же. Перепахине. Как тебе показалось, он в своем состоянии мог что-нибудь волнующее совершить?

Я по-прежнему не понимал его.

— Смотря что…

Тогда Мазин достал из внутреннего кармана небольшую белую карточку и протянул мне. Я прочитал:

«Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры. Членский билет». И ниже: «Фамилия: Перепахин. Дата вступления в члены общества — 25 января 1982 года». И под этими словами: «Выбыл навеки», — и сегодняшнее число.

— Что это? — спросил я.

— Ты же видишь… Членский билет Перепахина.

— Слушай, Игорь…

— Да, да, понимаю тебя. Только ответить исчерпывающе трудно. В конце дня, перед самым моим уходом я узнал, что на набережной у одного из спусков к воде мальчишки подобрали старое пальто. Во внутреннем кармане была пустая бутылка из-под водки и этот билет. Они притащили пальто в милицию, потому что место такое, у самой воды…

— И ты думаешь…

— Ну, я пока о многом думаю… И не придумал ничего. А мальчишки сказали: «Алкаш утонул».

Я туповато смотрел на белый картон с красно-синим флажком.

Утром я вместо главного вокзала отправился на пригородный. За завтраком Мазин, у которого я и заночевал, сказал мне спокойно:

— Помнишь, я тебе УПК цитировал? Дело возбуждается только в тех случаях, когда имеются достаточные данные… Поэтому не чувствуй себя поднятым по тревоге. Данные пока скудные. Может быть, этот алкоголик уже дома отсыпается.

Сказано это было, конечно, утешительно. Мы знали, что Перепахин дома, во всяком случае, не ночевал. Впрочем, жена его по этому поводу особого беспокойства не проявила. Как сообщили Игорю, на вопрос о местопребывании супруга она ответила:

«Спросите полегче что-нибудь. Деньги у него завелись».

Это означало, Перепахин запил и неподконтролен.

«Он, когда пойдет куролесить, голову теряет, не то что одежу».

«У вас нет оснований опасаться за его жизнь?»

Тут она утратила сдержанность.

«А за меня кто опасаться будет?! А за моих детей?!»

И так далее в ключе, который был мне знаком по личным впечатлениям.

Своеобразную записку Перепахина Мазин решил домашним пока не предъявлять. Тоже жалел детей. И в мое «задание» он корректив не внес.

— Конечно, бузина в огороде и родственник в Киеве — звенья одной поговорки, но не обязательно одной цепи. Давай пока тянуть каждый за свое.

Так я с прежними — повидаться, поговорить, послушать — намерениями и занял место в электричке, которая должна была быстро доставить меня в соседний город, где жила Наташа. Рабочий час уже прошел, в вагонах было свободно, и я расположился просторно, один на скамье, по движению поезда, с той стороны, где, как я помнил, было поживописнее — река, рощи, а не голая степь.

Положив саквояж на полку, я ждал отправления, собираясь продумать в пути план предстоящего разговора.

«Выйти на тему» мне, однако, пришлось гораздо раньше, чем я предполагал.

Дверь впереди раздвинулась, и в вагон вошла девушка в плаще, туго схваченном поясом, с сумкой через плечо.

Вошла Лена, и не было никакой возможности сделать вид, что я не вижу или не узнаю ее. Конечно, стремление избежать встречи было инстинктивным и неразумным, но в первый момент я почувствовал себя неуютно и пожалел, что вагон не переполнен.

Кажется, и Лена испытала нечто подобное, но и ей деваться было некуда.

— Здравствуйте, — сказала она неуверенно, останавливаясь у моей скамьи.

Пройти мимо было неудобно, мне ограничиться формальным словом тоже. Я приподнялся.

— Здравствуйте. Вы тоже едете?

Она нашлась первая.

— Нет, это вы — тоже. А я, как всегда, каждую среду. У мамы этот день свободен.

Задача моя, очевидно, усложнялась, но что было делать?.. Мы оба сели, поглядывая друг на друга несколько натянуто. Состав вздрогнул, как положено, и двинулся, медленно набирая скорость.

— Далеко собрались? — спросила Лена. — Неужели в наш городишко?

— Почему так пренебрежительно? Когда-то я любил там бывать.

— А я и сейчас люблю.

За окном тянулись старые, прочные, красного кирпича станционные строения.

— Вы ведь знали маму?

— Знал. — «Как быть? Как сказать, куда я еду?..»

И тут она протянула мне руку. То есть рука-то осталась неподвижной, на ремне сумки. Я имею в виду руку помощи.

— А почему бы вам не зайти к маме?

Мне всегда легче не хитрить. К тому же я испытал немалое облегчение.

— Признаться, такая мысль у меня была.

— Вот и чудно.

— Вы, однако, у Полины Антоновны отнеслись ко мне… не совсем гостеприимно.

Я сказал и устыдился своего злопамятства. Но она, казалось, не придала значение моему выпаду.

— У меня бывает… такое. Настроение. Простите. Мама совсем другой человек. Она мягкая.

— А вы… в отца?

Вопрос был без всякого умысла. В тот момент я еще был страшно далек от того, что узнал вскоре. Но она резко сдвинула брови.

— Мой отец тоже добрый, очень хороший человек. Просто я другая.

— Я не хотел вас обидеть.

— Я тоже. Тогда, у Полины Антоновны.

— Но почему вы не сказали, что вы дочь Наташи?

— Я думала, вы уже знаете от Полины Антоновны.

В самом деле. Я вспомнил, как в машине на мой вопрос о Лене Полина Антоновна сказала только: «Аспирантка. Сережина». А о Наташе — ни слова. Только после истории с фотокарточкой разъяснила. Почему? «Впрочем, это уже в огороде бузина. На кладбище ей не до того было. Не погружайся в детективщину, дорогой Николай!»

— Нет, она не успела.

— Вы думаете?

В словах прозвучало что-то мне непонятное. «Не поддавайся искушению искать в простом многозначительное!» — предписал я себе строго.

— Так и было.

Станционная зона тем временем кончилась, и электропоезд уже шел местностью, знакомой мне в юности. Но как она изменилась! Цивилизация повсюду потеснила природу, дороги и линии проводов по обеим сторонам сопровождали реку, а деревьев в прибрежных рощах заметно поубавилось. Зато вместо глинобитных хат повсеместно поднялись кирпичные дома, красные и белые, под шифером и железом, увенчанные замысловатыми телевизионными антеннами. Казалось, жители-умельцы уже готовы к космической связи. Правда, садов во дворах стало меньше, они уступили место теплицам под полиэтиленовой пленкой. Я скользил взглядом по этим поблескивающим на солнце химическим покрывалам, но думал, конечно, о другом.

— Полина Антоновна дала вам наш адрес?

Адрес Наташи узнал для меня Мазин, поэтому я только кивнул неопределенно.

— Вот и хорошо. Вы освободитесь к обеду?

«Даже раньше», — подумал я.

— Вполне.

— Приходите к обеду. Мама любит гостей и успеет приготовить что-нибудь вкусное.

— Спасибо. А вы подготовьте маму.

— О чем вы?

— Прошло столько лет. Она может и не узнать меня.

— А… Нет, не думаю. У нее хорошая память.

— Она уже знает о смерти Сергея Ильича?

Лена поправила сумку, которую держала на коленях.

— Нет.

Мы оба посмотрели в окно. Поезд тормозил у платформы. Прислонившись к ограде, стояли два рыболова с рюкзаками и удочками, в высоких резиновых сапогах.

— Николай Сергеевич! — услышал я вдруг. — А у вас много дел в городе?

В первый момент я подумал, что Лена разгадала мою нехитрую хитрость и подсмеивается надо мной. Но смотрела она очень серьезно.

— Нет, не очень.

— Тогда, может быть, мы сначала зайдем к нам?

Я несколько растерялся. Ведь мы только что решили иначе.

— Вы считаете…

— Я прошу вас. Я хочу, чтобы вы сказали маме о смерти Сергея Ильича.

— Я, а не вы? Это имеет значение?

— Да. Для меня.

«Ну, вот. Собственно, дальше можно и не ехать. Сойти бы на ближайшей платформе и вернуться. Ведь она фактически признала, что с Сергеем ее связывали определенные отношения. Иначе она не сказала бы «для меня». Что же еще я могу узнать? Копаться в постельном белье? А Женька? Родственник из Киева, при чем тут он?» Но вместо того, чтобы сойти, я пообещал:

— Хорошо, я скажу.

Я подумал, что Наташу, увы, мое сообщение уже не может особенно взволновать. Слишком много лет прошло с тех пор, как Сергей любил ее. Да и он ее, а не она… Что ж, если для Лены тема эта болезненна, я помогу ей. Двое пожилых людей поговорят между собой более спокойно.

— Большое вам спасибо!

— Не стоит. Ведь такой разговор все равно предполагался.

Поезд часто останавливался на короткие промежутки. За окном возникали и уходили простейшие названия типа «Платформа 672 км», и мы ехали дальше. Двигались, как положено, по расписанию, но мне хотелось, чтобы мы ехали быстрее, без остановок. Я чувствовал себя скованно. Однако вместо убыстрения движение замедлилось. Очередная остановка превратилась в стоянку. Пришлось ждать, пока нас обгонит идущий следом пассажирский поезд. Молчать было неудобно.

— Вы часто бываете у мамы?

— Каждую среду.

— Ах, да… Вы говорили. А мама у вас?

— Мама реже.

— Она больше занята?

— Она не любит Вадима.

Сказано было откровенно, но меня покоробило немного.

«Мама не любит… А дочка?.. А что знает мама о Сергее? Попал я с ними, как кур в ощип…»

— Не сложились отношения?

— Вы видели его? — спросила она вместо ответа.

— Имел честь был посредником.

— Кем? — переспросила она в недоумении.

— Посредник. Незаинтересованное лицо. Как в старину говорили, частный маклер.

— Ничего не понимаю.

— Значит, он не сказал вам. И правильно сделал. Я ведь не справился. Он сам добился.

Лена смотрела на меня, а я не знал, что говорить.

Прогрохотал за окнами обгоняющий нас поезд.

— О чем вы?

«Или я полный осел, или она говорит искренне».

— Я о квартире. Полина Антоновна согласилась сдать вам комнату.

Она как-то дернулась, то ли от толчка двинувшейся электрички, то ли возмутившись услышанным.

— Я не обращалась. Не просила.

— Обращался Вадим. Сначала попросил меня. Потом сам.

— И она согласилась?

— Мне отказала. А ему нет.

— Почему?

— Я не знаю.

И я без хитростей рассказал, что произошло.

— Простите, пожалуйста, Вадима. Если бы я знала, я бы ни за что не позволила ему вмешивать вас.

— Вы думаете, он бы послушался?

Ответила она достаточно нелогично:

— Он ничего не понимает.

Не столько по словам, сколько по виду и интонациям Лены можно было предположить, что она вовсе не рада уступчивости Полины Антоновны.

— Разве он действовал… самостоятельно?

— Он не должен был… действовать.

— Вадим показался мне трудным человеком.

— Какой смысл вы вкладываете в это слово? — спросила она живо. — Негативный?

«Неужели она еще будет защищать его! Ну, это уж слишком по-женски».

— В основном да, — сказал я прямо. — Не подарок.

— Да какой же муж теперь подарок?

«Теперь?»

Я подумал, что не только пожилые склонны приукрашивать прошлое. Но она говорила не о прошлом вообще.

— Вот мой… Олег Филиппович, муж мамы. Он подарок. Причем в самом прямом смысле слова. Подарок судьбы. Они познакомились в поезде. И с тех пор вместе. Он семьянин по природе. Любит дочку, все умеет. Мужчина в доме. Маме остается одно — быть доброй, заботливой и ценить его. Что она, между прочим, всю жизнь и делает.

— Вы иронизируете?

— Ничуть. Какое я имею право! Мама всегда его чтила.

Я не мог понять, насколько убежденно и всерьез произносит она эти слова.

— Все-таки что-то вам не нравится.

— Ничего подобного. У мамы прекрасный муж. Он несет ответственность, как и подобает мужчине. А у меня… Вадим. Современный муж.

— И раньше не все несли ответственность.

Ее реакция никак не соответствовала моим банальным словам. Лена спросила:

— Неужели он все рассказал вам?

Не знаю, как повел бы себя профессионал. Может быть, сделал вид, что ему известно больше, чем на самом деле. Я в такие игры играть не берусь. Как говорится, честность — лучшая политика. Да и справлюсь я.

— Леночка! Я вас не совсем понимаю. С Вадимом мы не так уж тесно общались. Я по его просьбе говорил с Полиной Антоновной. Вы знаете. Потом она согласилась. Хотя, как мне кажется, не очень охотно. Но до подоплеки я не допытывался.

— Значит, догадывались.

— Я не любитель чужих секретов. Если меня в них не посвящают, я стараюсь сдерживать любопытство.

Она посмотрела на меня с сожалением, как смотрят на мелкого лгунишку. Приблизительно так же смотрел и Перепахин, когда услышал, что я не знал о любви Сергея к Наташе.

— Вы мне не верите?

Лена передернула плечами.

— Странно сдерживать любопытство и в то же время судить о людях так категорично. Вы осудили Вадима, а что вы о нем знаете?

Если бы я ответил ей словами философа, который уверял, что знает только то, что ничего не знает, я бы не погрешил против истины. Новая попытка вступиться за Вадима ставила меня в полнейший тупик.

— Конечно, вы знаете больше.

— Его плохо понимают. И много винят. Да, сейчас мужчины слабее женщин. Наверно, это историческая закономерность. Женщины добились самостоятельности. А остались сварливыми бабами. Постоянно ругают мужчин, «слабак» — самое мягкое слово. Наверно, когда заканчивался матриархат, мужчины так же говорили о женщинах: «Ну и бабы пошли! Хлюпики. Сели нам на шею. То ли дело раньше. Женщина женщиной была!..»

Лена улыбнулась.

И тут я увидел то, что видел Женька Перепахин. Я узнал в ней Наташу. До сих пор мне мешало ее выражение лица, то озабоченное, то огорченное, неприветливое. А Наташа, — теперь я хорошо вспомнил, — была ровной, спокойной.

— Вы похожи на маму.

— Да… по праздникам.

— Они… редко бывают?

— Как положено. В основном будни. А вы помните маму?

— Вспоминаю, глядя на вас. Много лет прошло. И уехала она неожиданно.

— У нее были причины.

Улыбка исчезла. Я не мог понять, действительно ли она постоянно нервничает или это мои домыслы, издержки не своего дела, в которое я втянулся.

— Да, я помню. Домашние обстоятельства.

— Не только домашние.

— Об этом я не знал.

Лена посмотрела уже знакомым мне взглядом.

— Простите. Вы же не любитель чужих секретов. Наверно, это хорошо. Своего рода защитная реакция…

«Сейчас про улитку в раковине вспомнит…» Но обошлось без расхожего сравнения.

— Вы удачно адаптировались к жизни. А вот Вадим не может. Что же ему делать?

«Да что это она? Зачем?»

— Боюсь, что это разные вещи — чужие секреты и адаптация к жизни.

— Для вас. А для меня и Вадима… — Она не закончила. — Нам трудно жить.

— Я вижу.

— Все видят. И хотят, чтобы я его бросила.

Я не стал уточнять, что значит — все.

— А вы нет?

— Нет. Хотя вы правы, конечно. Он трудный человек. Но лучше стерпеть, чем предать.

«Кто же из них терпит? И кто предает? Или предавал?»

— Может быть, он просто ревнует вас?

Лена отпустила ремень и сделала недоуменный жест.

— Ревнует? Меня? Откуда вы взяли? Какая ерунда!

«Что там сказал Лев Толстой? Кажется, кто сумасшедший — они или я?..»

— Извините.

— Но откуда вы взяли? Вы же не могли это сказать случайно.

— Мне показалось, что Вадим не очень… доброжелательно относился к Сергею Ильичу.

— Господи!

Она воскликнула и остановилась, видимо, не зная, как продолжить.

— Простите. Я думала, вы просто избегали. А вы и в самом деле… Вам никто не говорил? Ни Вадим? Ни Полина Антоновна? Ни… Сергей Ильич?

Мне оставалось в ответ только головой повести.

— Но вы же сказали: и раньше не все несли ответственность?

— Да. Это же общая фраза.

— А я думала…

— Скажите, пожалуйста, что вы думали?

Я не спросил, а попросил, готовый в случае отказа действительно сойти на ближайшей остановке.

Лена, однако, колебалась.

Но недолго.

— Ах!.. Может быть, это и к лучшему. Вы ведь к маме едете. Должна же она когда-нибудь узнать, что я знаю… А вы правда не…

— Правда, Лена, правда.

— Ну, так узнайте чужой секрет. От жизни не укроешься. Я же не укрылась. И не нужно. Они должны были сказать мне вовремя. В свое время. Когда я выросла. Неужели они думали, что я могу изменить отношение к Олегу Филипповичу? Странно. Почему люди не понимают друг друга?

Я не ответил. Я ждал ее ответа.

— Мой настоящий отец Сергей Ильич. Неужели вы не подозревали?

Подозревал я многое. Но такое?

— Вы мне ошеломили.

«Она спрашивала, не говорил ли мне сам Сергей? Да он и себе говорить такое не решался!»

Я вспомнил дневник: «Она согласилась встретиться».

Строчка без комментариев и продолжения. Так я думал. А вся прожитая жизнь Сергея была продолжением этой строчки. В одно мгновенье жизнь эта предстала передо мной в ином свете. То есть просто осветилась, потому что раньше я ее не видел, не понимал по-настоящему.

— Он сам сказал вам?

— К сожалению, нет.

— И вы осуждаете его?

— Вы сами говорили об ответственности.

Мне захотелось вступиться.

— Я говорил не о Сергее. Это не такой человек. Бывает, что и женщины поступают своенравно, неразумно. Случайная вспышка, ссора. Они расстаются. Она уезжает, ничего не открыв. Возникают новые обстоятельства, другой человек. Он становится мужем, и говорить уже поздно и не нужно…

Звучало это довольно сумбурно, и Лена остановила меня короткими словами:

— Он знал.

«Конечно, знал, конечно». Но по инерции я спросил:

— Вы уверены?

— Еще бы! Вы бы видели, как он смотрел на меня. Как старался помочь. Он готов был написать за меня диссертацию. До последней строчки. Он смотрел… виноватыми глазами.

— Но сейчас… Неужели вы и сейчас осуждаете?

— Не знаю. Вы говорите о ссоре, о вспышке. О случайных обстоятельствах. Но ребенок для женщины — это самое главное. Я знаю маму. Если мама уехала, это не блажь. Наверно, он оскорбил ее. Мама очень самолюбивая, хотя и мягкая.

— Вы сказали — наверно. Значит, и мама не объяснила, почему они расстались?

— Мама ничего мне не сказала, как и Сергей Ильич. И этого я тоже не могу понять. Я говорила, она чтит Олега Филипповича… Но ведь правда есть правда. И я не все могу понять. Я давно не девочка. Лучше отца, чем Олег Филиппович, не может быть на свете. Не понимаю, почему они смалодушничали. По-моему, это умолчание только оскорбило нас всех.

Дважды она произнесла глагол «оскорблять». Она мучилась. Может быть, потому, что кто-то вторгся в душу с такой болезненно-личной тайной. Посторонний?

— Откуда же вы узнали?

Лена рывком раскрыла сумочку и выхватила оттуда паспорт.

— Это написано черным по белому. Посмотрите на дату моего рождения.

Я посмотрел, но, признаться, прямого вывода сделать не смог.

— Такая дата у каждого в паспорте.

— Вы же должны знать, что за полгода до этой даты мама еще училась вместе с вами и не была знакома с Олегом Филипповичем. Не помните?

Я мог и не помнить, когда уехала Наташа, но я помнил. Она уехала после смерти Михаила, а это число мы с Сергеем не забывали никогда, если даже он и допустил в волнении описку в дневнике, ошибся числом.

— Да, так.

Я хорошо запомнил Наташу на похоронах. Она держала на руках ребенка Михаила, когда жена его подходила к гробу прощаться.

— Вот вам и вся тайна.

Лена взяла у меня из рук паспорт и спрятала в сумку.

— Вы сопоставили даты.

Она подняла голову, мельком глянула в окно.

— Мы уже приехали!

Да, сельская местность давно закончилась. Теперь за окном был виден большой завод с целым частоколом высоких труб, старые кирпичные цехи соседствовали с новыми, бетонными, обильно остекленными. Между ними тянулись рельсы узкоколейки. Миновав завод, электропоезд прошел под путепроводом и остановился у вокзала, построенного в пятидесятых годах на месте разрушенного при отступлении немцами. Здание было типичным для своего времени, с колоннадой и капителями. Под арками колоннады по-южному говорливый народ толпился у вынесенного на воздух буфета с мороженым.

— Девчонками мы бегали сюда покупать мороженое из города. На вокзал привозили, а в городе не было, — сказала Лена.

Разговор, который так взволновал меня, прервался. Я бы с удовольствием сел на скамейку под колоннадой и тоже съел мороженое, чтобы отдалить его продолжение. Ведь предстояла встреча с Наташей, и о чем бы мы ни заговорили, для меня главным останется то, что я только что услышал.

Лена понимала, наверное, мое состояние.

— Хотите, пойдем пешком? Это не так далеко, если по набережной.

— Да, да, конечно, — обрадовался я.

Мы молча прошли пару привокзальных кварталов и вышли к реке. Когда-то она несла воды у самой каменной стенки, и тогда набережная называлась набережной по праву, то есть находилась на берегу. Теперь положение изменилось. Река ушла, обмелела или сменила русло, оставив у стенки обширное песчаное пространство, недавно засаженное молодыми деревцами. В осенний день они смотрелись приятно, с золотым отливом. «Когда они подрастут, здесь будет обыкновенная парковая аллея, которую по привычке еще долго будут величать набережной», — думал я, отвлекаясь от мыслей о предстоящей встрече. Отвлекался, конечно, неправомерно, потому что следовало посоветоваться, как себя вести, распределить роли, ведь она просила меня сказать о смерти Сергея. Тогда просьба не показалась мне сложной, теперь дело выглядело иначе.

— Вы по-прежнему хотите, чтобы именно я сообщил о смерти Сергея Ильича?

— Я хочу больше, — сказала Лена и остановилась.

Мне тоже пришлось остановиться. Вдали между деревьями поблескивала полоска ушедшей от нас сузившейся реки.

— Да, пожалуйста, — отозвался я, вспоминаю поговорку о грузде, попавшем в кузов.

— Если можете… Я прошу вас. Зайдите один.

— А вы?

— Тут рядом автовокзал. Я уеду. Назад.

Невольно я улыбнулся. Мы, кажется, поменялись ролями. Недавно я собирался покинуть ее приблизительно таким же образом.

Однако ее решение показалось мне более разумным. Во всяком случае, меня оно устраивало. Прийти и говорить вместе было бы тяжелее для обоих.

— Я уеду, — повторила Лена, сламывая с дерева засохшую веточку. — А вас я прошу… Скажите матери, что я все знаю.

До этого она говорила только «мама».

«Ну, совсем хорошо!..»

— Сама я не набралась смелости. Поэтому и прошу вас. Пусть знает, что я знаю. Может быть, она станет терпимее к Вадиму.

Я колебался.

— Но если вам трудно…

— Ничего. Я попытаюсь.

— Спасибо.

— Я провожу вас до автовокзала.

Лена не возразила, и мы опять пошли молча. На площади, откуда отправлялись автобусы, женщины продавали цветы. Я взял несколько белых астр, половину протянул Лене.

— Спасибо. Скажите маме, что у меня все в порядке. И вот еще передайте, пожалуйста.

Это были какие-то бумаги, завернутые в газету.

— Передам.

— Вы найдете дорогу?

— Найду.

— Счастливо. Я позвоню вам.

— Хорошо, — кивнул я, позабыв, что перебрался к Мазину.

К дому Наташи я шел тихой улицей, где старые деревья выстроились рядами вдоль еще более старых, поблекших особняков, когда-то принадлежавших зажиточным владельцам, а потом превращенных в общий городской жилфонд. Фонд этот порядком обветшал и понемногу сносился. На его месте возникали панельные дома, почему-то выходившие на улицу торцом, а не фасадом. В одном из них и жила Наташа. Все было, как положено: овощной магазин в первом этаже и детская площадка во дворе. На площадке здоровые мужики забивали «козла».

В подъезде я справился со списком жильцов и поднялся на пятый этаж. Дверь отворили сразу, не спрашивая.

«Дочку ждала», — подумал я, разглядывая Наташу.

Конечно, я не узнал бы ее, встретив случайно на улице. Но я был достаточно подготовлен к встрече.

— Здравствуй, Наташа.

Полная женщина в фартуке держала, разведя в стороны, руки, покрытые мукой, и с недоумением смотрела на меня. Она-то подготовлена не была.

— Не узнаешь?

Я взглянул на себя ее глазами, увидел грузного немолодого человека с почти белой головой, и стало грустно.

— Коля?..

Сразу полегчало. Раз узнала, значит, в памяти ее я не чужой, значит, и говорить будет легче.

— Он самый.

И я протянул через порог цветы.

— Что ты! Вот чудак. Да ты войди сначала.

Я вошел.

В квартире было, как во многих современных квартирах — полированная мебель, немецкие обои, но и отличалась она чем-то, какой-то заметной добротностью и порядком. Видно было, что многое здесь сделано своими руками. «Мужчина в доме», — вспомнил я. Однако рассматривать подробно было некогда.

— Не ожидала?

— Нет. Как это ты собрался?

— Так уж получилось. Заехал родные места навестить, а тут такое разное…

— Да ты будто оправдываешься. Молодец, что тряхнул стариной. Я тебя с дочкой познакомлю.

Наташа глянула на часы с некоторым беспокойством.

— Сколько сейчас? Ты электричкой?

— Да.

— И она должна. Видно, в магазин забежала.

Вот так, без раскачки, и пришлось говорить.

— Лена не приедет, Наташа.

— Что? Откуда ты знаешь? Ты знаешь Лену?

— Да, у Полины Антоновны познакомились.

Она не обратила внимания на то, что я не назвал Сергея.

— Почему же не приедет?

Собственно, об ответе на этот естественный вопрос мы с Леной договориться не сообразили. И я сказал то, о чем, может быть, следовало сказать чуть позже.

— Там неприятности, Наташа.

— У Лены?

— Не волнуйся. Нет.

А сам волновался и выражал свои мысли не лучшим образом.

— Видишь ли, Сергей умер, Наташа.

Она еще стояла посреди комнаты с цветами. Я сказал и повернулся к окну, чтобы не наблюдать за ней в эту минуту. Но ничего необычного не произошло.

— Как это случилось?

— Сердце. Неожиданно.

— Как жаль! Так рано.

И все. Обычная, в сущности, реакция на неприятное, но не поражающее болью известие. Так она могла отозваться и на мою смерть.

«Все проходит, — подумал я, несколько обиженный за Сергея. — Прав он был в дневнике. Она его не любила. А Лена?..»

Хотелось, как говорится, закрыть тему. Не углубляться. Но Лена просила сказать… И Мазин просил слушать. И куда девался алкоголик Перепахин?

— Для меня это был удар.

— Еще бы. Вы так дружили.

— И Лена переживала.

— Понимаю. Она к нему так относилась… с трепетом.

— Да. Именно так.

Я произнес эти слова со значением, хотя и считал, что отношение Лены к Сергею более противоречиво. Но я хотел оттолкнуться от них.

— И с диссертацией, наверно, усложнится, — добавила Наташа, снова покоробив меня будничностью слов.

— С работой утрясется. После Сергея осталось много материалов. Она сможет их использовать.

— Как использовать? Разве это этично?

Это был вопрос учительницы, человека, который десятилетиями учит не только предмету, но и честности, добру.

— Он был бы рад передать ей все это.

— Ты уверен?

Наконец-то в ее тоне определилось отношение к Сергею. Сомнение в его чувстве.

— Да, я уверен. И Полина Антоновна. И Лена тоже.

— О!.. Сколько вас. Я поставлю цветы.

Наташа вышла с вазой и цветами, чтобы набрать воды. Я ждал. Она вернулась.

— Ты в последнее время редко видела Сергея?

— Очень. Жизнь заматывает. Дела, суета. Да и жили в разных городах, хоть и неподалеку. Но я его помню, хорошо помню. Эта смерть ужасна. Кто бы мог подумать, что в нашей группе он будет один из первых…

Пакет, переданный Леной, я все же держал в руке.

— Что там у тебя? Положи куда-нибудь.

— Это Лена… Передала тебе.

Я не знал, что в пакете, но, судя по форме и размерам, предположил, что там фотография, та самая, что Лена взяла у Полины Антоновны.

— Она еще просила сказать…

Я протянул пакет.

— Что?

Наташа держала пакет, но не спешила развернуть газету.

— Она все знает.

«Ну, вот. Рубикон позади».

— О чем ты?

— О Лене.

— Да погоди с Леной. Сам-то ты как? Где? Что? Кто? Я ведь о тебе не знаю.

Но Рубикон уже был позади.

— Обо мне потом. Я хочу выполнить ее просьбу. Сначала. Это деликатный вопрос, и лучше покончить с ним поскорее. Она просила. А я своим случайным приездом попал в целую историю, втесался не по своей вине в сложные отношения. Но что поделаешь? Семь бед — один ответ.

— О чем тебя просила Лена? Что она знает?

— Присядь, пожалуйста.

— У меня пирог подгорит.

— Ничего. Это важнее. Она знает, Наташа.

— Поясни, что она знает.

Сказано было внешне спокойно, но тревога уже возникла. Я видел это. Нужно было найти подходящие слова, но я не нашел и ляпнул несуразно:

— Она знает, что родилась после того, как ты вышла замуж.

Тут же я осознал, что сморозил чушь, и готов был рассмеяться, чтобы разрядить обстановку, но Наташа поняла суть.

— Ну, что ж… В жизни и так бывает. А сейчас сплошь и рядом.

— Но по-разному можно относиться…

— Она такая моралистка?

— Нет, что ты!

— Но не одобрила?

Наташа усмехнулась с горечью.

— Речь о другом. Она знает, что твой муж не отец ей.

У нее так напряглись руки, сжатые на груди, что мне показалось, сейчас костяшки пальцев прорвут побелевшую кожу.

— Вот оно что…

— Прости. Тебе плохо?

— Куда уж хуже. Если Олег узнает…

— При нем я бы не стал говорить.

— Какая разница! Раз уж стало известно. Не ждала от нее. За что? Ты представить себе не можешь, как это гадко. Плюнуть в душу человеку, который ночи не спал, носил на руках, когда она болела. Откуда это зло?..

— Погоди, Наташа, погоди! Лена совсем не злая. Для нее твой муж подлинный отец. Она говорила. Но есть и другой человек…

— Нет другого человека!

— Да, уже нет. Тем более. Почему бы не знать о нем правду?

— Потому что он подлец.

«Как же он обидел ее! А так любил…»

— Наташа! Я много лет дружил с Сергеем.

— Что из того, что ты дружил с Сергеем?

Мне вопрос показался риторическим.

— Мне трудно представить его подлецом.

Она довольно долго молча смотрела на меня.

— Что ты сказал?

— Наташа, поверь, я все понимаю. Лена не зря мне доверилась.

— Что она тебе сказала?

— Так, как есть. Как было. Ее отцом был Сергей. Зачем нам скрывать правду?

И я снова повернулся к окну. Оттуда доносились звонкие удары игроков в домино.

— Откуда же она все это… узнала?

— Я не расспрашивал. Кажется, началось с даты рождения и сопоставления…

— Чего?

— Со временем твоего отъезда.

«Козлы́!» — заорали под окном.

А в комнате зашуршала бумага. Наташа наконец развернула газету.

— Что это?

Я думал, что в пакете фотография, взятая у Полины Антоновны, и не ошибся. Но завернуты были не одна, а две фотографии. Наташа посмотрела обе и повторила вопрос.

— Что это? Откуда?

— Вот эту Лена попросила у Полины Антоновны, а другую… позволь, я посмотрю.

Второй снимок — любительский, старый, пожелтевший — я видел впервые, ему было много лет, но запечатленная картина совсем недавно восстанавливалась в моей памяти, и узнать событие было нетрудно, сфотографированы были похороны Михаила. Наташа стояла чуть в стороне с ребенком на руках.

Я перевернул снимок. На обратной стороне были две надписи. Одна едва просматривалась — дата похорон, нанесенная, видимо, в то время, когда снималось фото. Вторая вполне современная, тонким фломастером. «Похороны М. До рождения Л. — шесть с пол. месяцев».

«Вот и доказательство». Она собиралась говорить с матерью, а тут я попался».

— Взгляни, — сказал я Наташе.

Она прочитала короткие записи, на которые сначала не обратила внимания.

— Понятно. Обличительный документ. Никогда не думала, что такой снимок существует. Кто это снимал?

Я тоже не знал. До того ли тогда было! А вот нашелся кто-то, щелкнул «лейкой», не предполагая наверняка, какую роль придется сыграть этому проявленному и отпечатанному изображению скорбного момента.

— Понятия не имею. Во всяком случае, не я и не Сергей. Оба мы здесь. А какое значение это имеет?

— По делу — никакого. Но интересно все-таки…

И я вдруг понял, что действительно интересно. Случайно попал снимок к Лене или с целью? Кто написал на обороте главное? Не сама же она, раз о ней говорится в третьем лице.

— Может быть, снимок был у Сергея? — предположил я.

— И надпись его? Зачем?

«В самом деле! Зачем Сергею такие доказательства…»

— На его почерк это не похоже.

— А написано точно. И в точку. Мы не раз рассказывали Лене, как познакомились с Олегом, когда меня вызвала больная мама. Кто бы мог подумать, что ей придет в голову сравнивать все эти числа!..

— Что поделаешь. Но стоит ли драматизировать? Главное, отнеситесь спокойно. Жизнь идет. Все образуется. Неплохо, что с жильем легче станет.

— Каким жильем?

Я подумал, что сказал лишнее. Хоть этого-то можно же было избежать! Но, с другой стороны, я приехал слушать. Все. В том числе и по этому поводу. Хотя какой уж теперь повод! Почти все ясно. Если бы не этот дурень Женька, который скорее всего благополучно нашелся и страдает дома с похмелья. А если не нашелся?

— Лену и Вадима согласилась пустить на квартиру Полина Антоновна.

Из кухни аппетитно тянуло поджаривающимся пирогом. Но, боюсь, он мог и пережариться, потому что Наташа все реже оборачивалась к кухонной двери.

— Ничего не знаю.

Я рассказал, по возможности смягчая напористость Вадима. Можно сказать, мне редко случалось иметь такого внимательного слушателя.

— Вот видишь, как дела повернулись. А пирог у тебя не сгорит?

— И эта… тетка Сергея признала Лену родственницей?

Вопрос о пироге она пропустила мимо ушей. Я понимал ее, хотя испытывал уже некоторый аппетит.

— По всей вероятности. Раз согласилась.

Наташа потерла пальцами виски.

— Ты, однако, наговорил мне.

— Зато теперь ты знаешь все.

— Невероятно.

— Посмотри пирог.

— Что? А… Сейчас.

Она вернулась из кухни и задала вопрос, на который я предпочел бы не отвечать.

— Они будут жить там все втроем?

Я вынужден был сказать правду.

— Полина Антоновна собирается в дом престарелых.

— Значит, внучка ее не устраивает?

Наташа спросила спокойно, даже, я бы сказал, иронично, но я счел нужным защитить Полину Антоновну.

— Ты не знаешь этого человека. У нее своеобразный характер.

— И, судя по твоим словам, разумная голова?

— Дай бог нам с тобой.

— И она не знала, что Лена… не чужой человек Сергею?

— Получается, так. Если он не сказал.

— Он не сказал.

— Ты уверена?

— Да, я уверена.

— Не можешь простить?

— Ах, Коля… Пора пирог вынимать.

Но она не ушла, а подумав, сказала:

— Как же он ее убедил?

— Вадим?

— Да. Зять.

Слово «зять» она сказала так, как другие произносят «негодяй» или «мерзавец».

— Лена говорила, что ты не жалуешь его.

— А ты в восторге?

О своих «восторгах» я распространяться не хотел.

— Нужно считаться с ее отношением.

— Эх, Коля! Тебе этого не понять. Это мое разбитое сердце.

— Ты, прости, рассуждаешь как теща.

— Как мать я рассуждаю. Не хочу, чтобы никчемный человек Ленке всю жизнь испортил.

— Она считает, что он трудно адаптируется…

— К чему? — перебила Наташа, и было видно, что вопрос для нее больной. — К жизни? Да он совсем не адаптируется, потому что жизнь идет сама по себе, а он сам. Ты его видел раз, а я почти столько, сколько он живет на свете. Он еще мальчишкой был у нас свой, они ж выросли вместе, учились вместе. Было время, я лучшего для Ленки не желала…

— Что же случилось?

— Гниль завелась.

— Откуда?

— А откуда все зло берется? Из рюмки.

— Ну, алкоголиком я бы его не назвал. На пути, может быть.

— На пути с односторонним движением. Да, на улицах его пока не подбирали, милиция не задерживала. Язык тоже вроде не заплетается, а без рюмки дня нет. Она для него не выпивка, не праздник, она — горючее, на котором он существует, которое мозги его питает, а на таком поливе что вырасти может?

«Имею право», — вспомнилось мне.

— На таком поливе, Коля, сорняк вырастает, паразит. Современный, конечно, нового типа, с философией. Он, видишь ли, себя личностью мнит, работягу презирает и работу вообще, о свободе и независимости может часами распространяться, а сам кто? Захребетник!

— А Лена…

— Лена, видишь ли, не может допустить, чтобы он погиб по ее вине. А погибать он будет всю ее и свою жизнь.

— Да, на погибающего он пока не похож.

— Потому что погиб уже. И это не игра слов. Вот такие мертвые и кусают живых.

«Зря Лена надеялась, что Наташа смягчится к зятю», — отметил я, но и желания переубеждать ее не нашел. Сказал только:

— В таких случаях компания много значит.

— У него компания? Да он плевал на всех, кроме этого подонка старого… Ты, наверно, помнишь Перепахина?

«Вот тебе и раз! Откуда эта взаимность?»

— Я знаю, что они знакомы. А ты-то его как знаешь?

Тут я вспомнил, что Наташа жила с Женькой по соседству, но ведь это когда было…

— Имею счастье. Между прочим, не от него ли ветер дует? Не понравилась мне эта квартирная история. Очень на Вадима похожа. Нетрудовую пользу извлекать. А ну-ка взгляну я еще раз на эту фотографию. Честное слово, на его почерк смахивает. Неужели он воду замутил?

«Все-таки она очень пристрастна, — думал я. — Пусть даже мысль о Сергеевом отцовстве возникла у Вадима. Что из этого? Лена имеет право знать истину».

— О ком ты? О Вадиме или о Перепахине? Кто воду замутил?

— Не знаю. Но вижу, своим открытием мой зять уже пользуется, как говорится, на всю катушку.

Я понимал ее. Конечно, «открытие» тревожило Наташу, грозило смутой в доме. Признание Сергея отцом, косвенное вступление Лены в какие-то права, да еще вместе с мужем, от которого она не ждала для дочери ничего хорошего, — все это Наташу расстроило, и я мог только сожалеть о своей миссии вестника печалей. А «сверхзадача», с которой я, собственно, и предпринял свою поездку, представлялась в этой атмосфере чисто семейных проблем вообще надуманной.

«Детективщина…» Это слово снова раздражающе возникло у меня в голове. И надо же, чтобы опять повторился круг нелепых совпадений. Как в истории, где фарс нередко пародирует недавнюю трагедию. Так считают мыслители. Но одно дело — история, а совсем другое — запутавшиеся личные дела. Тут священного трепета не ощутишь. Мысли об истории вызвали в голове еще одну аналогию.

— Знаешь, Наташа, в древности гонцов, принесших дурные вести, нередко казнили.

— Ну, тебе это не угрожает.

— Как знать. Может быть, и я буду наказан.

— Чем?

— Не придется попробовать твоего вкусного пирога.

— Ты что?..

— Лучше мне уехать, не дожидаясь твоего супруга. Боюсь, что разговор натянутый получится.

— Но я же тебя не расспросила ни о чем.

Однако в душе она была согласна со мной. Сошлись на компромиссе — я взял кусок пирога в дорогу и оставил на всякий случай телефон Мазина. Может быть, она завтра будет в городе и мы еще повидаемся, во что я, признаться, не очень верил…

Обратный путь показался длиннее и скучнее. Я отламывал кусочки пирога и жевал понемногу, чтобы заморить червяка. Пирог был действительно вкусный, но пришелся не вовремя. Не проходил скверный осадок, состояние, которое я до конца объяснить не мог. С одной стороны, сам себе казался дураком, вообразившим таинственные джунгли на месте простых трех сосен. Но с другой — было же что-то происходившее помимо всего прояснившегося! Был отключен телефон в квартире Сергея, да так, что к нему никто не прикасался, были вырванные зачем-то страницы из дневника, были темные намеки и недомолвки, было, наконец, пальто Перепахина на набережной с дурацкой записью в членской карточке. Ну, положим, я профан, человек, склонный к избыточному воображению и так далее, а Мазин? Почему его заинтересовали все эти мелочи? Впрочем, возможное самоубийство Женьки, конечно, не мелочь. И тут я принял мудрое решение — отогнать пока все эти мысли. Ясно, что, если Перепахин жив, я осел, зря потерявший золотые дни бархатного сезона. А если нет? Тоже, наверно, осел, упершийся посреди незнакомой дороги вместо того, чтобы двигаться, куда следует. Вот приеду и узнаю, из той ли я породы ослов или из другой. Узнаю и уеду наконец.

Приняв соломоново решение, я достал из свертка остаток пирога и съел его решительно. «Сто против одного, что Женька нашелся!»

Жаль, что со мной никто не поспорил. Я бы выиграл.

Об этом я узнал поздно вечером от Мазина. Я придремал уже на тахте, дожидаясь его, когда услыхал сквозь полусон шаги в прихожей.

— Ты, Игорь?

Он вошел в комнату с целлофановым пакетом в руке.

— Спишь?

— Нет, жду тебя.

— Съездил?

— Да, конечно.

Я ожидал вопроса о результатах, но он спросил другое:

— Есть хочешь?

Я спустил ноги с тахты.

— Не пойму что-то.

— Ну, просыпайся, и будем ужинать.

Мазин повесил пиджак на спинку стула и пошел в ванную.

Признаться, я ожидал большего интереса к итогам моего «расследования». Кое-что я все-таки узнал, но, вспомнив мои предшествующие размышления, решил, что ведет он себя правильно. Да и спросить, пожалуй, стоило сначала мне.

— Игорь! — крикнул я, чтобы он услышал сквозь шум льющейся из крана воды. — Как с Перепахиным?

Шум прекратился. Он закрыл кран.

— Нашелся.

«Ну вот и все, слава богу», — подумал я, прогоняя остатки сна.

Мазин вышел с полотенцем, вытирая руки.

— У нас тут неподалеку цыплята гриль продаются. Еще теплые. Я подумал, что из гостей ты можешь голодным вернуться.

Так оно почти и было.

— Ты попал в точку. Дедуктивный метод?

— Долг хозяина. Обязан был предусмотреть любые случайности. Так почему тебя не накормили?

Он уже возился, накрывая на стол.

— Сначала о Женьке. Что с ним произошло?

— Он это назвал одним словом: начудил.

— Где же он выплыл?

— О!.. Далеко выплыл. Очень далеко. В противоположном конце города. На одной симпатичной с виду дачке, построенной, как я подозреваю, на нетрудовые доходы. Но это в данном случае прямого отношения к Перепахину не имеет.

— Идиот, — высказался я о бывшем соученике.

— Немного есть, — согласился Мазин.

— Сам объявился?

— Нет. Боюсь, это ему было не по силам. Хозяин дачи дал знать. Да ты ешь! Остывают ведь цыплята.

Но мне хотелось больше знать, чем есть.

— Хозяин вам дал знать? Или домой ему?

— Нет, он вызвал «Скорую».

— До того допился?

— Много выпил, много, — кивнул Мазин, отламывая куриную ногу.

— Намешал небось?

— Как ты сказал? Намешал?

— Ну, да. Понесло пьяным ветром, вот и набрался, что под руку попадало.

— Что под руку попадало? — опять переспросил Мазин. — Да ты, брат, дедукцию лучше моего освоил.

Мазин, очевидно, подсмеивался.

«А что остается, занялись всерьез чепухой, будем выходить с хорошей миной… Нет, слово «чепуха» неуместно, конечно. Это только с юридической точки зрения нет предмета… А по-человечески…»

— Игорь, Лена дочь Сергея.

Он опустил кость на тарелку, посмотрел серьезно.

— Рассказывай.

Ох, сколько уже раз мне приходилось рассказывать и пересказывать! Но я рассказал.

— Вот такие дела, Игорь. Неожиданно, но понять можно. Секрет, сам видишь, не криминальный. С учетом того, что Женька на месте, можно закрывать тему.

— И ехать на юг?

— Вот именно. Можешь завидовать.

— Придется.

Мазин провел по губам бумажной салфеткой.

— Закрыли тему, закрыли тему, — повторил он, постукивая пальцем по столу.

— А разве нет?

Он улыбнулся.

— Коля! Я прекрасно понимаю, что сезон заканчивается, а ты не оперуполномоченный уголовного розыска. И даже не частный детектив. Если считаешь, что тема закрыта, будь по-твоему.

— А разве нет?

— Я не понимаю поведения Полины Антоновны. Мы предполагали, что даже ожидаемый внук мог смягчить ее сердце, а тут реальная внучка! И что же? Прямое недоброжелательство, столкновение и, наконец, поражение. Помнишь, мы даже о капитуляции говорили?

«Странно, почему я не думал об этом после встречи с Леной и Наташей? Так был поражен? Но Игорь прав. Хотя и похлестче загадки разгадались смерть Сергея, пропажа Перепахина».

Что я мог сказать? Повторил общие слова о характере Полины Антоновны.

— Да с характером-то как раз и не вяжется, — возразил Мазин. Характер у нее исключительно цельный, а тут не то капризы, не то слабость, на нее непохожая.

— Все, что узнал, я тебе сообщил.

— Хорошо. Еще одно обстоятельство. Может быть, и незначительное. Ты говорил о двух фотографиях. Одна взята у Полины Антоновны. А другая? Наташа, по твоим словам, о ней ничего не знала? И ты никогда не видел?

— Не видел. Но какое это имеет значение?

— Хотелось бы знать, случайно она Елене в руки попала или предложил кто-то?

— Зачем?

— В качестве вещдока, как мы говорим.

— Снимок скорее всего был у Сергея.

— А надпись рукой Вадима?

— Он мог интересоваться.

— А где взял?

— У Сергея…

— При жизни?

— Сергей нам этого уже не скажет.

— Но Полина Антоновна может знать.

— И что же?

— А ты можешь узнать у нее.

Идти снова к Полине Антоновне и снова выспрашивать я не хотел.

— Игорь, ты сам сказал, что я не частный детектив.

— И не оперуполномоченный. Но оперуполномоченному она может и не сказать.

— Слушай, по-моему, ты мудришь. И забыл статью 108-ю.

— Чай будешь пить или кофе?

— Чай. И к Полине Антоновне не пойду.

— Сейчас поставлю. А к тетушке сходишь.

Последнюю фразу он громко сказал мне уже из кухни.

— Ну, знаешь!..

— Я знаю, а ты еще нет. Перепахин в больнице. Его хотели убить.

— Шутишь?

Он принес и поставил на стол чашки.

— Не шучу. В так называемом садовом, а по существу дачном кооперативе есть один состоятельный дачник. Имя и занятие пока роли не играют. Перепахин расписывал у него стенку. Нечто среднее между не очень оригинальным сюром и порнографией. Источник вдохновения — какая-то репродукция из испанского журнала. Но и это только присказка. А сказка такова. Перепахин имел ключ, чтобы создавать шедевр в отсутствие хозяина. Короче, хозяин, приехав на дачу вечером, застал его в неподвижном состоянии. Сначала он, естественно, подумал, что Перепахин мертвецки пьян. Такое уже случалось. Но на этот раз ему показалось, что слишком уж мертвецки. Ну, это его, понятно, не обрадовало, и он вызвал «Скорую». Говорят, что пьяным везет. Не знаю, как в глобальном масштабе, а в данном случае гипотеза подтвердилась. Задержись хозяин на считанные минуты, Женю пробудить бы уже не удалось. Вот так. Печенье хочешь?

— Сахару дай.

— Извини. Увлекся рассказом.

— Я тоже. Но при чем тут убийство?

— Вместе с алкоголем он выпил снотворное.

— Когда? Где?

— Пока эти вопросы открытые. Перепахин не в лучшем состоянии и отвечает одно: «Начудил».

— Значит, сам?

— Как ты себе это представляешь?

— Я это совсем не представляю. Когда мы расстались, Женька меньше всего походил на человека, задумавшего покончить с жизнью.

— Вот-вот.

— Но все-таки на набережной он написал об уходе из жизни? Его рука?

— Его.

— Тогда может быть так: задумал в пьяном беспамятстве, написал, разделся и струсил. Разве так не бывает?

— Сколько угодно.

— А потом в том же состоянии поехал на дачу… и осуществил.

Я говорил, а сам думал иначе. Никаких намеков на возможный уход из жизни я в связном и в бессвязном разговоре Перепахина не заметил. Скорее он был склонен жизнеутверждаться в пьянстве, приглашал меня, был весел, особенно поначалу. И наконец, он был безусловно привязан к детям, а это обстоятельство серьезное. Такие люди сгоряча в воду не бросаются. Но он и не бросился! Он только написал на карточке о своей решимости, а потом помчался бог знает куда, уединился на даче и… осуществил?

— Осуществил? — переспросил Мазин.

— Я не уверен. А какие у тебя факты?

— Никаких следов снотворного, так сказать, вне Перепахина. Ты точно сформулировал вопросы: когда? где? Бутылку он, судя по всему, выпил на набережной. В ней никаких следов. Да и быть не могло. Если бы он выпил снотворное в это время, до дачи он бы уже не добрался. Получается, выпил там. Совсем незадолго до приезда хозяина. Но ни малейших следов. Ни пакетика от таблеток, ни посуды.

— Ни в посуде, ты хочешь сказать?

— Я сказал правильно. Никакой посуды со следами выпивки на даче тоже не было.

— Это показания хозяина?

— Ему приходится верить. Дело в том, что приехал он не один, а с некой дамочкой, с которой познакомился всего два дня назад. Вряд ли она могла оказаться сообщницей, даже если бы он убил Перепахина. А убивать ему и вовсе никакого резона не было. Да и не тот это человек. Короче, оба показали, что ни бутылки, ни стакана ни возле Перепахина, ни в другом месте, на кухне, например, они не видели.

— А если спрятали?

— Зачем? — усмехнулся Мазин. — Убийце было бы выгодно создать соответствующую обстановку. Но они понятия не имели о снотворном. Они даже рвоту не убрали.

— Это еще что?

— Это то, что прежде всего и спасло Перепахина. Его вырвало, ну а остальное из него медики вымыли. Как видишь, что за смысл травить человека и, не дождавшись его смерти, вызывать врачей, да еще и следы отравы на полу оставлять!

— Это все логично, — согласился я.

— Только ответов на вопросы не дает. А вопросов масса. Вот еще одно обстоятельство: таблетки были предварительно измельчены.

— Зачем?

— Наверно, чтобы скорее подействовали, по мысли преступника. Измельчены не вручную, а скорее всего в кофемолке. Где мог это сделать Перепахин? На даче никаких признаков.

— Заранее? Дома?

— И возил с собой? Должны были остаться следы. В кармане, на пальцах, если высыпал в стакан или в бутылку. Нигде ничего.

— Так что ж это все значит?

— Для меня пока одно — это не самоубийство.

— А дальше?

— Дальше ты сходишь к тете Поле и спросишь о фотографии. Или я тебя не убедил?

— Что ты! Предлагаю закодировать операцию. «Бузина». Подходит?

— Лучше «Чертополох».

— Почему?

— Такое колючее растение. Сорняк в основном. Он мне некоторых нынешних преступников напоминает.

— Именно нынешних?

— Ну, на сравнении не настаиваю и статистикой подкреплять не буду. Только так скажу. Когда-то преступники были в основном кастой, этакими узкоспециализированными отщепенцами с высокоразвитым чувством профессионального бахвальства. Забирать какого-нибудь медвежатника приезжали на извозчике, и он отправлялся в участок, поправив платочек в кармане модного пиджачка. Он никогда не лазил по карманам, упаси бог пролить ему кровь. Этих узких специалистов мы ликвидировали и вполне законно гордились. Думали, выберем последних могикан и можно будет расслабиться. Но жизнь оказалась сложнее. Сейчас мы говорим о безмотивных… Это такой термин научный. А на практике сплошь и рядом обыкновенный подонок. И мотивы вполне определенные, корыстные и примитивные. К сожалению, не всегда такого заметишь вовремя. Сегодня он еще милый мальчик, а завтра… Завтра сидит у меня в кабинете. И не сам пришел. И не на извозчике за ним заезжали, и не отправится он с тобой, печально разведя руками. Его схватить за руку нужно. Схватить, хоть чертополох сорняк и колючий.

— Ты о конкретном человеке?

— Преступник всегда лицо конкретное. И о нем многое знать нужно. Так что не иронизируй. К розыску я тебя, понятно, не привлекаю, а вот получить кое-какую информацию хотел бы. Короче, опора на общественность. Ну, как?

Конечно, мне хотелось спросить, неужели он подозревает Вадима и какая связь существует между сургучом, башмаками и капустой, но я не спросил больше ничего. Понял, что он и так сказал все, что мог и хотел.

— Еще? — спросил Игорь, бросив взгляд на мою опустевшую чашку.

— Нет. Пора спать.

— Правильно. Перед ответственным заданием следует хорошо выспаться.

Он шутил и в то же время не шутил. Ему тоже хотелось спать, потому что за день он устал не меньше моего.

Появлением своим Полину Антоновну я удивил, и удивил изрядно.

— Откуда ты, голубчик? Что стряслось?

— Все в порядке, Полина Антоновна, — ответил я, несколько идеализируя истину.

— Неужели с поездами такая свистопляска?

— Нет, просто встретился со старым приятелем, он меня задержал.

Это тоже была полуправда, а правды так или иначе коснуться было необходимо. Хотя о Перепахине мы с Игорем решили пока умолчать.

— А у меня что забыл? — спросила она с присущей прямотой.

— Верно. Забыл.

Мы прошли через прихожую, и я не заметил в квартире признаков появления новых жильцов.

— Вы одна?

— Как видишь.

— А квартиранты?

— Пока не приходили.

— Решение свое не изменили?

— Пущу, как сказала.

— А вы?

Губы у нее сжались.

— Уйду.

— Есть ли необходимость, Полина Антоновна?

— Садись, Коля, — предложила она вместо ответа.

В который раз я оказывался в неудобном положении, но стерпеть было необходимо. Ведь дела серьезно оборачивались.

— Ну, рассказывай, почему не уехал.

— Я, Полина Антоновна, к Наташе ездил.

— К Наташе?

Она только переспросила, не высказывая удивления.

— Да. Она вам кланялась.

— Спасибо. Давно я ее не видела, не помню когда.

И не спросила ничего, зачем я ездил, почему. Приходилось продолжать самому.

— В поезде случайно оказался вместе с Леной.

— Вот как? Потому она и не приходила, значит.

— Нет, она вернулась сразу.

— Но у меня не была.

— Полина Антоновна! Вы человек пожилой, да и я немолодой уже. Скажу вам напрямую. Произошел у нас с Леной разговор, из которого я все понял. А вы знали или нет?

— Что, Коля? — спросила она как-то скучно.

— Вы знали, что Лена дочь Сергея?

Я поставил вопрос со всей возможной прямотой. Только так можно было всерьез разговаривать с Полиной Антоновной.

Она водила пальцами по какой-то невидимой складке на платье.

— Да, Вадим сказал.

— А сами вы… до Вадима?

— Да ведь о таких вещах молчать принято, Коля.

Я не понял, кто же молчал, Сергей или она сама.

— Но он сказал и этим повлиял на вас?

Полина Антоновна помедлила, а потом сказала коротко:

— Повлиял.

До сих пор мне трудно было представить, что на нее могут влиять. Да и слово «влиять» в данном случае звучало почти условно. Мазин говорил «капитуляция».

— Ну будет об этом, — подняла она опустившуюся было голову.

Я посмотрел на нее внимательно и заметил, как за пару дней сдала Полина Антоновна. Глаза потухли.

— Будет. Как Наташа? Давно я ее видела, не помню когда.

Это был не нарочитый повтор. Похоже, она уже забыла недавно произнесенную фразу.

— У Наташи все в порядке, по-моему, кроме зятя.

— А к новости как она отнеслась?

— С волнением. Они ведь скрывали от Лены.

— Вот как?..

Мне показалось, что она усмехнулась, а может быть, просто губы дрогнули.

— Ей нелегко в нашем разговоре пришлось.

— Но она… не отказывалась?

— Нет. Зачем? И как можно? Лена все документально восстановила.

— По документам? Какие же у нее документы?

Вот и подошел я с ее помощью к сути дела. Сказал про дату рождения, про фотографию, что Полина Антоновна сама отдала, и про другое фото, без нажима, но подробно описав, что на снимке было и кто.

Полина Антоновна слушала очень внимательно, даже оживившись, я бы сказал.

— Этот снимок, кстати, Лена тоже у вас взяла? — рискнул я «пойти на прием».

— Про такой первый раз слышу.

Обмануть она не могла.

— Где же она его достала?..

Ответ был резонным:

— Спроси у нее.

Но Мазин почему-то избрал другой путь, я доверял ему.

— А Сергей? Он не мог дать?

— У Сергея я никогда такого фото не видела.

— Странно.

— Да какая разница… Снимок-то есть. И подтверждает.

— Конечно. Вам, я понимаю, это не особенно интересно.

Слукавил я, она говорила заинтересованно.

— Почему? Мне очень все это любопытно.

И тут я решился на ход конем, от которого ожидал результата в любом случае.

— Полина Антоновна! Не могли же вы не знать о Лене!

Опять она поколебалась, прежде чем ответить.

— Значит, если скажу, что не знала, не поверишь?

— Вам я верил всегда. С тех пор, как мальчишкой в этом доме появился.

— И правильно делал.

— А сейчас?

— И сейчас поверь. Не ждала я того, что Вадим мне сказал.

Вот таким оказался ответный ход. Вроде бы в мою пользу, но… Не к таким ответам и суждениям Полины Антоновны я привык. Всегда она всякой уклончивости избегала, а здесь я не мог не чувствовать, что не договорено в ответе нечто. Но что? Оставалось новые вопросы задавать, а мне почти стыдно уже стало, видел, что расстраиваю я старую женщину, которая и так измоталась.

— Вы ее признать не хотите?

— Лену?

— Ну да.

— Разве она государство иностранное, которое признают или не признают. Она или дочка, или…

Полина Антоновна не закончила.

— Вы сомневаетесь?

— Да не дают мне усомниться! Вот в чем беда. Все с доказательствами. И ты тоже.

— А Сергею вы не верите?

— Сергей мне ничего не говорил.

— Но есть дневник.

— Читала я и дневник.

— Там же ясно сказано, что он любил Наташу.

— И так же ясно, что она его не любила.

Я заставил себя улыбнуться.

— А характер ваш, тетя Поля, с годами не меняется.

— Не нравится? Упряма? — спросила она, но не с вызовом, а скорее устало.

Я поднялся, прошелся по комнате, посмотрел из окна во двор, вспомнил, как спешил когда-то, перебегая пространство от подворотни до подъезда с книжками, засунутыми под ремень. Той же тропкой, вытоптанной в асфальте, ходили Михаил, Сергей, Наташа. Наверно, еще многие и после нас ходить будут, дом-то на века заложен. Свои проблемы возникнут, отношения. А пока еще наши живы, но пора им итог подводить.

— О таких вещах не всегда прямо пишут, черным по белому, даже для себя, — сказал я, возвращаясь к дневнику, и для пущей убедительности добавил: — Тем более что там страницы вырваны.

Сказал, не убежденный в прочности аргумента, и сомнение это заставило меня вернуться мысленно к общей тетрадке, которую листал дважды. Первый раз, разбирая бумаги, случайно наткнувшись на дневник, и вторично специально просматривая его, чтобы узнать о неожиданной для меня любви Сергея. Именно во второй раз обратил я внимание на вырванные страницы. Воспринял как данное и не задумался особенно. А вот теперь вдруг вошло в голову раздражающее сомнение: ведь при первом чтении страницы, кажется, были.

— Что ж, если и вырваны?

«Когда вырваны? Если мне не мерещится, и страницы в тот первый вечер были, значит, их вырвали в течение следующего дня, не позже. Дневник целый день находился в комнате Полины Антоновны. Она?.. Чушь! А больше некому. Или…»

— Полина Антоновна! Вы помните, когда к вам Вадим приходил в первый раз о квартире говорить?

— Ты вышел, а он и пришел.

«Точно, я увидел его в скверике. Он дожидался, пока я уйду, проверял по телефону, кто дома… Точно».

— Вы здесь с ним разговаривали? У себя?

— А где ж еще? Здесь.

«Ерунда. Занесло меня. При ней он не мог взять дневник, читать его, а тем более вырвать страницы. Ерунда».

— Зачем тебе это?

— Так, сам не знаю.

Она не поверила мне.

— У меня ничего не пропало. Что у меня брать?

Если человека заносит, то остановиться трудно.

— А у него была такая возможность?

Я делал неловкие усилия придать своим словам оттенок шутки, а она смотрела серьезно, и глаза ее в этот момент не выглядели потухшими.

— Соседка наша болеет, я к ней выходила.

— А он один оставался? Надолго?

— Задержалась я. Минут на сорок.

Сказано было определенно, будто и время засекалось.

«Сорок минут вполне достаточно. Но зачем?»

— А когда вы дневник смотрели? После его ухода?

— После.

Вопросы мои были настолько прямолинейны, что догадаться об их сути труда не составляло, и я ждал встречных вопросов. Но ничего такого не последовало. Полина Антоновна не проявила никакого интереса к моей версии исчезновения нескольких страниц из дневника Сергея. Можно даже сказать, пропустила мимо ушей. А между тем она всегда относилась к Вадиму отрицательно, больше того, не приняла прямых доказательств Сергеева отцовства, в квартиру пустить согласилась, а жить с внучкой не хочет…

— Вы что-то не договариваете, Полина Антоновна, — вырвалось у меня, и тут же мелькнуло: «Ну, сейчас она мне покажет!»

— А что бы ты хотел услышать? — откликнулась она спокойно.

— Почему вы не верите, что Лена ваша внучка? Почему с ней жить не хотите?

Но нет, не с той Полиной Антоновной я говорил, что знал всегда.

— Как я могу не верить, если Наташа признала?

— А жить почему не хотите?

— Жить я не хочу с Вадимом. Это ведь он родство наше установил?

— Да какое значение это имеет, если родство подлинное?

— Имеет, Коля, имеет.

«Да, берут свое годы. Убежденность, принципиальность в упрямство переросли. Но в чем корень ее отношения к Вадиму? В упрямстве? Или чутье на плохого человека? Или знает то, о чем говорить не хочет?»

— Что я тебе сказать могу? — Полина Антоновна развела руками. Но я видел, она решилась что-то пояснить. — Началось-то не с родства, а с ревности.

— Как так?

— А просто. Приревновал Вадим Лену к Сергею. Ведь так бывает нестарый еще преподаватель и молодая аспирантка. Бывает.

«Вот она, старая наша версия, как отозвалась!»

— И всерьез приревновал. Даже мне скандал устроить пытался. Ну, я его осадила.

— Откуда взялось такое?

— Сергей, конечно, к ней особенно относился.

— Вот видите.

— Видеть по-разному можно.

— А она, Лена?

— Лена сначала тоже. Полувлюбленно.

— Видите, — повторил я, на этот раз вкладывая в слово другой смысл. Вадим-то имел основания дурить. Раз не знал.

— Никто не знал.

«Кроме Сергея», — отметил я про себя.

— А потом, как я понимаю, именно он узнал. Уж откуда, ума не приложу. Я тогда ничего понять не могла. Лена вдруг с Сергеем совсем иначе себя повела. Ну, я ее, конечно, не осуждаю. Легко ли такое осмыслить? Не то отец, не то подлец. И Сергей сам не свой стал.

Она замолчала.

— Дальше-то что?

— Дальше умер он. Вот что я точно знаю. И понимаю теперь, почему.

«Так вот в чем дело! Полина Антоновна считает Вадима с Леной виновниками смерти Сергея. Довели. Не выдержал потрясения. Страдал этой бедой всю жизнь, и вдруг вскрылось все… Но это же драма без виноватых!»

Потом я уже понял, что в понимании моем было одно слабое место: Полина Антоновна говорила о неожиданности происшедшего, а вела себя, будто неожиданности и не было.

Но это потом, а сейчас мне вроде бы все открылось. Я искал подходящие слова, чтобы выразить сочувствие, но она резко сменила тему:

— А приятель, что задержал тебя, Игорь Николаевич?

Куда мне было деваться!

— Да.

— И он в курсе всех наших… сплетен?

— Частично.

— Зря. Это не ты его настраиваешь?

Я сразу вспомнил, как Мазин обратил внимание на нежелание Полины Антоновны к нему обращаться.

— Ну, что вы!

Получилось не очень искренне, но она, кажется, приняла мое восклицание за достаточное оправдание.

— И еще скажи, что это фото вас так заинтересовало?

— Ну, событие трагическое, и все мы там, а кто снимал, неизвестно.

— Женька Перепахин снимал.

— И вы… вы уверены?

— Считай, да, если это важно.

Вторую половину дня я провел в занятиях, укрепляющих душевный покой. Сходил на рынок, с удовольствием приобрел хотя и поздние, но еще достаточно привлекательные осенние овощи — помидоры, сладкий и горький красный перец, чеснок и кинзу, крупный красивый лук в золотистой кожуре и, наконец, главное, упитанного цыпленка — все, что было необходимо для блюда, которое я люблю и умею готовить. Я решил попотчевать Игоря такой заманчивой штукой, как чахохбили.

Приготовление пищи — прекрасное средство отвлечься хоть на время от обременяющих мозг житейских забот, но мне не удалось использовать его полностью. Едва по кухне распространился ароматный запах и я, любуясь делом рук своих, оставил на время мысли о Сергее, Лене, Полине Антоновне и почти позабыл о спасенном медициной Перепахине, как телефонный звонок требовательно отозвал меня от плиты.

— Я вас слушаю.

— Простите, с кем я говорю? — спросил немного взволнованный мужской голос.

— Боюсь, моя фамилия вам ничего не скажет. Кто вам нужен?

«Конечно, звонят Игорю».

Но я ошибся.

— Мне нужен Николай Сергеевич.

«Вот так!..»

— Это я.

— Говорит муж Наташи, Олег Филиппович. Она дала мне этот номер. Я могу повидаться с вами?

Так вечером за столом вместо одного ценителя моего кулинарного искусства оказались двое. Впрочем, Олег Филиппович, если говорить честно, не был поглощен вкусным блюдом. Приехал он не за тем, чтобы похвалить мое чахохбили, хотя одобрительные слова и были сказаны. Я их выслушал с удовольствием, потому что Олег Филиппович нам с Игорем сразу понравился. Есть люди, которые самим своим обликом заставляют вспомнить поговорку военных лет о человеке, с кем можно идти в разведку. Такое впечатление производил и Олег Филиппович, в котором, кстати, сразу чувствовалась военная косточка. И еще собранность, присущая человеку технических занятий. Обычный костюм плотно лежал на его широких плечах, смуглое выбритое лицо красиво сочеталось с ранней сединой, глаза привычно смотрели в лицо собеседнику, большие руки свободно лежали на скатерти. На такую сильную, уверенную руку хотелось опереться.

И тем не менее заметна была в нем озабоченность и тревога. Да он и не скрывал своего состояния.

Встретиться с Мазиным предложил ему я. На свой страх и риск. Но не ошибся. Олег Филиппович охотно согласился, а Игорь, я видел, тоже был доволен его появлением в своей квартире.

— Вы уж извините, Игорь Николаевич, — сказал Олег Филиппович, разводя тяжелыми руками, — вот решились мы вас обременить.

Он посмотрел на меня, ожидая поддержки, но Мазин, снимая еще фуражку, извинения отверг.

— Очень хорошо сделали. Я, между прочим, сам обременил Николая поездкой к вам.

— Там мы не встретились.

— Знаю. Струсил он. Сбежал.

Шутка эта сразу перевела разговор в ряд доверительный, в беседу людей, испытывающих взаимное доверие и симпатию.

— Что же вас привело к нам? — спросил Мазин.

— Хочу знать правду.

Он сказал так и смутился, наверно, слова показались ему излишне приподнятыми.

— Лучше я несколько слов о себе, — как бы поправился Олег Филиппович. — Тогда понятнее будет.

— Говорите, как вам удобнее.

— Начну с самого начала. Был в моей жизни крутой перелом. Такой крутой, что боялся совсем переломиться, сломаться. Я с детства мечтал летать. Наше время вы сами помните. Раннее детство — Чкалов, Водопьянов, война — Покрышкин, Кожедуб. Конечно, к тем легендарным временам я по возрасту не успел, но ведь жизнь продолжалась. И все шло, как мечталось. Окончил училище, взлетел… Сколько лет прошло, а этого не забыть. Великое дело, когда мечта сбывается. Я такое счастье испытал. Но ненадолго. Распространяться не буду. Не о том речь. Короче, несчастный случай — и все. Больше никогда. Только пассажир рейса номер… Небо померкло для меня в буквальном смысле.

Он замолчал, провел рукой по седым волосам.

Мы молча ждали.

— Ехал поездом из госпиталя. Вышел в тамбур. Думаю, сейчас открою дверь, скоро мост через большую реку… Вышла девушка. Потом она мне признавалась, что и сама о таком же думала. Но помешали мы друг другу и спасли друг друга. Она, во всяком случае, меня спасла. Понимаете, о ком я?

Он мог бы и не спрашивать.

— Так мы познакомились. Потом у нее мать умерла. Одна осталась. И не одна. Ждала ребенка… Можно, я закурю?

Ни я, ни Мазин не курим, но сказали сразу:

— Конечно.

— Пожалуйста.

Он прикурил от зажигалки. Выпустил дым осторожно в сторону открытой форточки.

— О ребенке был разговор. Я не расспрашивал. Она говорила. Сказала: «Отец ребенка умер. Не в переносном смысле. Не для меня. Не из моей жизни ушел, а умер». Я поверил. Не думал, что надо мной посмеются…

— Посмеются? Кто? — переспросил Мазин.

— Сейчас скажу. Чуть позже. Я длинно?..

— Нет, что вы…

— Я тогда в разговоре сразу поставил точку. Ничего больше не спрашивал. Понимал, для женщины такие признания не радость. Да и не интересовали меня подробности. Мы оба новую жизнь начинали. Старое все за чертой оставалось. У меня счастливое, у нее горькое, но и то и другое в прошлом. Нужно было жить настоящим. И будущим. И мы жили. Я учиться начал, переучиваться. Хорошую специальность получил. Лена росла. О каком тут отце вспоминать, когда я и был отцом, настоящим и единственным. Наташа к Лене даже строже относилась. А Лена к нам обоим одинаково. Так и жили, пока не пришло зло. Кто бы мог подумать!..

Олег Филиппович снова затянулся. Мазин поставил перед ним пепельницу. Но курить он больше не стал. Затушил сигарету.

— Кто бы мог подумать, что зло может войти в дом в обличье умненького большеглазого мальчика, одноклассника дочери. Помню, как он нам тогда понравился… Он хорошо учился, выглядел скромником, обо всем поговорить мог. Потом я уже понял, что именно обо всем, а своего, особенного, чтобы глаза разгорелись, чтобы зажегся, такого не было. И любимого учителя не было. И предмета. Были только оценки. Но это я теперь понимаю. Ну, да сейчас не до анализа.

— Почему же? — спросил Мазин. — Это тоже важно.

— Важно. Но я о главном хочу. Жизнь их с Леной, как вы знаете, что ни день шла хуже. Наташа переживает. Я тоже. В конце концов решился. Конечно, я прекрасно понимаю, как мало дают такие вмешательства. И промучился немало, прежде чем решиться. Короче, попытался поговорить, как мужчина с мужчиной.

— С Вадимом?

— Да. Без скандала, но со всей серьезностью. «Почему ты эксплуатируешь ее доброту? Почему тебе не стыдно считаться несчастным, жить жалостью?»

Олег Филиппович прервался, потирая пальцами подбородок, а Мазин, воспользовавшись паузой, задал вопрос:

— Когда это было?

— Месяца два…

— До смерти Сергея Ильича?

— Да.

— И что же он вам?

— Разговор двух глухих. Он стал в позу, или в позицию, если хотите. «Я живу принципиально. Я не обыватель, меня мещанские ценности не интересуют, за длинным рублем гоняться не собираюсь, Елена меня не жалеет, а любит». И точка. Да разве я о длинном рубле, разве деньгами его попрекаю? Я о жизни… А он, — «Вы из другой эпохи, я не положение ценю, а независимость». — «Что же ты, говорю, хиппи какой-нибудь?» — «Вы мне ярлыки не навешивайте». Слово за слово, появилось раздражение, чувствую, перейдет разговор с ним в бесполезную стычку. «Пойми, Вадим, я с тобой как отец Лены говорю, на мне ответственность, которой ты не испытываешь».

Он взял с пепельницы погашенный окурок, снова щелкнул зажигалкой.

— Тут мне зять и выдал. «Предприятие с ограниченной ответственностью» — так он меня назвал. «Вы, — говорит, — свой долг с лихвой выполнили». — «Что ты этим сказать хочешь?» — «Сами знаете. Отец вы не родной». У меня земля под ногами качнулась. Столько лет спокойно жили. Думалось, навсегда. И вот…

— Понимаю, — кивнул Мазин.

Я тоже понимал, но не сказал ничего.

— Земля качнулась. Как тогда, в молодости. А он нагло так: «Только в обморок не падайте. Не создавайте атмосферу. Люди мы взрослые, а факты вещь упрямая. Вы папаша примерный, кто спорит? Но есть и другой, кровный». Я вскипел. «Нет такого!» — «По паспорту нет, не спорю». — «На свете нет». — «Кто это вам сказал?» И ухмыльнулся глумливо.

— Как скверно, — сказал я.

— Куда хуже! «Не смей оскорблять мать Лены!» — я ему крикнул. Наверно, понял он, что перегнул, испугался. «Что вы! Я ничего плохого…»

Эту сцену я мог представить себе без труда. Все было очень похоже на Вадима.

— В общем, несмотря на всю остроту, — продолжал Олег Филиппович, главное в разговоре сказано не было. Я не понял его. Решил, что сам факт ему стал известен, что Лена дочь моя не родная. А о живом отце речи не было. То ли не входило это в его планы, то ли струсил просто.

— Как же вы себя повели?

Олег Филиппович махнул рукой.

— Плохо. По программе минимум, как говорится. Хотел одного: уберечь семью, близких от всего этого. Доказывал ему, что отца Лены нет в живых и гнусно играть на этом.

— Но не убедили? — спросил Мазин.

— Как я его мог убедить! У него уже свои доказательства были.

— Однако вам он их не предъявил?

— Я же говорю, побоялся обострять.

— Простите за неприятный вопрос, Олег Филиппович, вас он поколебал в уверенности?

— Честно?

— Только так.

— К сожалению, нет. Я верил Наташе.

— Почему же к сожалению?

— Я бы предпринял что-нибудь.

— Что?

— Не знаю. Я не думал. Я верил, что отец умер.

— А сейчас?

Наступила мучительная пауза.

— Сейчас, как видно, отца уже действительно нет в живых.

— Что вам сказала Наташа? — не выдержал я. — Она первая этот разговор начала?

— Да.

— После моего приезда?

— Да.

— И что же?

— А вам что она сказала?

— Да, собственно, это я ей говорил… о Сергее, а она не возразила. Учитывая ее состояние, я принял это за подтверждение. Но вам-то она должна была сказать больше. Тем более по собственной инициативе.

Слово «инициатива» прозвучало как-то неуместно.

— Мне она сказала: «Крепись, Олег, грязная рука к нам потянулась». И сказала, что нужно было сразу рассказать.

— А сейчас?

— Нужно думать, Вадим был прав. Но я не хотел… уличать ее. Как бы то ни было, она хотела как лучше.

— Значит, все-таки Сергей? — повернулся ко мне Мазин.

Я не ответил. Но Олег Филиппович тоже обратился ко мне.

— Вы должны знать больше других. Фото я видел. Это снимки, и только. Что вы еще знаете?

Я взглянул на Мазина.

— Расскажи, — кивнул он.

— Еще дневник…

Пришлось повторить для Олега Филипповича, что было написано в дневнике, и сказать о вырванных страницах.

— На этот раз мне показалось, что страницы вырвали после того, как я видел тетрадь впервые.

— Вы считаете, что это сделал Вадим? — спросил Олег Филиппович.

— Больше некому. Это для него козырный туз.

Сказано было излишне громко, потому что Мазин глянул на меня, как мне показалось, насмешливо.

— Зачем ему козырный туз, если игра выиграна?

— Выиграна? — переспросил Олег Филиппович. — Не верю.

Это было неожиданно. Ведь только что Олег Филиппович говорил, «нужно думать, Вадим прав» и соглашался, что жена могла не всю правду сказать, хоть и из добрых побуждений. Но, видно, когда говорил, уступал общему мнению, а думал иначе. Есть такие люди, они выслушивают чужие доводы до конца и перед истиной склоняются, но если доводы до сердца не дойдут, на краю остановятся и станут на своем.

Я это немножко позже осознал, а в первый момент мелькнуло: «Ну, это уже упрямство!»

А Мазин, на чью логику и здравый смысл я полагался больше, чем на себя, явно со мной разошелся.

— Говорите, это интересно, — поддержал он Олега Филипповича. — Почему не верите?

— Наташа мне соврать не могла.

Аргумент не из сильных. Так я подумал. Наверно, я подсознательно был «в пользу» Сергея настроен.

— И следовательно, настоящий отец умер? Тогда еще? — спросил Мазин. — Значит, Михаил?

Я бы такое предположение высказать не решился. Но оно было высказано, и оставалось принять и такую гипотезу, как ни возмущала она мои чувства. И все-таки…

— Погоди, Игорь! Я боюсь, мы на сплетни сбиться можем. Если уж есть такая необходимость, давай поступим прямо, как ты сам мне недавно советовал. Спросим у Наташи определенно — и точка. А так что-то не по-мужски получается. Перемывание косточек…

— Ты так думаешь?

— Сергей и Михаил мои друзья.

— Тогда продолжи фразу. Платон ведь тоже был друг… Но Олег Филиппович приехал узнать правду. Неужели ему не приходило в голову выяснить все напрямик, как ты предлагаешь? Олег Филиппович, я правильно вас понимаю?

— Совершенно верно. Допрашивать жену я не хочу.

Мазин посмотрел на него одобрительно.

— Вы мыслите юридически. Признание еще не доказательство.

— Вот уж об этом не думал.

Игорь улыбнулся.

— Уверен, что так и есть. Вы руководствовались постулатами нравственными. Но хороший закон тогда только и хорош, когда он совпадает с нравственной нормой. С этим ясно. Меня другое интересует — зачем вам истина?

Олег Филиппович несколько растерялся.

— Не удивляйтесь моему вопросу. Это не праздное любопытство. Я не думаю, что для вас так уж важны подробности давнего прошлого, через которое вы так мужественно переступили в свое время. Зачем же вам это теперь? Михаил или Сергей, какая разница?

— Большая, Игорь Николаевич. Если отец Михаил, это, как вы выразились, давнее прошлое. Для Натальи горькое. Кое-что я могу теперь себе представить. Но я бы предпочел именно это, горькое. Потому что мне глубоко противна возня вокруг наследства Сергея Ильича, будь то комната или труды его неопубликованные. Вся эта затея Вадима, в которую он мою дочь втянул, — а я говорю «мою дочь», потому что я ее воспитал и вырастил, — вся эта затея меня до глубины души возмущает и пугает, если хотите. Дорого за нее заплатить можно. Себя разменять, человека в себе разменять, понимаете? Потому я и приехал. Чтобы знать правду. Если насчет Сергея Ильича выдумка, нужно их заблуждение рассеять.

— А если нет?

— И в таком случае я против наследства буду. Но тогда уж мне труднее придется.

— Спасибо, Олег Филиппович. Теперь мне позиция ваша понятна, поблагодарил Мазин.

— Что же делать будем? Ваше-то мнение какое?

— Позвольте, я вам частично отвечу. Вы пока поступаете правильно. Жену допрашивать не нужно. Тут история такая получается, что одними семейными разговорами все равно не обойтись. Больше пока сказать ничего не могу. Прошу вас, потерпите. Недолго.

— Тем более что Лена и не хочет на квартиру Сергея переезжать, добавил я.

— Она девочка не корыстная, — согласился Олег Филиппович с удовлетворением. — Но он-то, он! Вадим. Вот ведь до чего безделье доводит… Придумал такое! Фотокарточки собрал, числа вычислил.

Тут Мазин возразил:

— Погодите, погодите. Числа и фотокарточки вещи вполне реальные. Отмахнуться от этих фактов, да и от дневниковых записей не так-то просто. Давайте не ставить точки над «и», будем считать вопрос открытым. Пока. Договорились?

— Я ехал…

— Понимаю. С надеждой выяснить. Но и мы с Николаем Сергеевичем не волшебники. Мы только глубоко сочувствующие вам люди. И сделаем то, что сможем. А вы помогите…

— Все что потребуется.

— На сегодняшний день требуется немного. Жена знает, куда вы поехали?

— Она дала мне телефон.

«А зачем, собственно?» Но он пояснил:

— Я сказал, что собираюсь встретиться с Николаем Сергеевичем, чтобы через него успокоить Полину Антоновну. Она не должна оставлять квартиру.

— Вот и хорошо. Считайте, что задачу вы выполнили. А остальное предоставьте нам.

— Если вы находите…

— Я уже сказал. Мы будем держать с вами связь.

— Спасибо.

Было видно, что он не совсем понял Мазина, но решил положиться на него.

Когда мы прощались, я еще раз с удовольствием пожал руку Олега Филипповича. У него было настоящее мужское рукопожатие. Не такое, что усвоили себе некоторые важничающие, по принципу «держите», и не залихватское, каким иногда хвастают не очень воспитанные здоровяки, демонстрируя свои физические возможности. Рукопожатие Олега Филипповича было искренним, сильным и в то же время достаточно коротким, чтобы не тащить руку из безнадежно сжавшей ее чужой ладони.

Мазин закрыл за ним дверь и вернулся в комнату.

Я ждал каких-то значительных слов, но услышал обычные, хотя и польстившие моему самолюбию.

— У тебя там немного фирменного блюда не осталось? Я не наелся. Вкусно очень.

— Сейчас подброшу. — На кухне я включил газ, чтобы подогреть чахохбили. — Минутку терпения.

— Но не больше! — засмеялся он.

— Игорь! Как тебе все это нравится?

— Я же сказал, очень вкусно.

— Да я не о курице.

— Между прочим, я тоже. Олег Филиппович — колоритная фигура.

— Согласен. Но я больше о Михаиле думаю. Тебе это имя ничего не говорит…

— Ошибаешься. Я о нем очень серьезно думаю.

— Ты согласен с Олегом Филипповичем?

— А ты нет?

— Нет.

— Почему?

— Я мог говорить о прошлом, о том, что помню. Но я приведу другой довод. Ход мыслей Олега Филипповича очень понятен. Это хороший человек, ему трудно смириться с обманом. Поэтому из двоих он предпочитает давно умершего. Он ведь сказал: я верю жене.

— Да ты, однако, обыватель, — пошутил Игорь. — Считаешь, что женам нельзя верить?

Вместо ответа я пошел и принес чахохбили. Мазин отломил хлебный мякиш и бросил в дымящийся соус.

— Все дело в том, что признание или непризнание Натальи в данном случае решающего значения не имеет.

— Мне трудно следить за ходом твоих мыслей, Игорь. В сущности, мы имеем дело с разными проблемами. Моя — житейская, прошлое моих друзей, их личные отношения, твоя — юридическая, сегодняшнего дня, Перепахин и другое, о чем полностью ты, конечно, мне рассказать не можешь. Я понимаю и не любопытствую. Хотя мне очень хотелось бы знать, каким образом они состыкуются. Из-за этого я и не уеду никак.

— Не преувеличивай секретность проблемы. Я молчу не по профессиональным соображениям. Меня сдерживает обыкновенное незнание, а предположениями делиться пока не хочу. Ты ведь их переоценить можешь. А насчет различия проблем ты не прав. Связаны они неразрывно. И твой разговор с Полиной Антоновной это подтверждает. Снимок сделал Перепахин.

— Я должен был сам об этом подумать. Я помню его с фотоаппаратом. Он тогда увлекался. Но я не совсем понимаю, что ты увидел в этом значительного?

— Так бы я не сказал. Но еще один фактик, который подтверждает мои предположения.

— Сам-то он как?

— По-прежнему. У алкоголиков бывает так называемый амнестический синдром, провалы в памяти. Причем забываются именно ближайшие события.

— И он ничего не помнит?

— Не помнит, почему и когда писал записку, как очутился на даче, был ли на набережной.

— То есть самое важное.

— Но прошлое он помнит. И это единственный путь в настоящее. Поэтому я и рад сведениям о снимке.

— А он знает, что его хотели отравить?

— Нет. Пока нет. Он должен оправиться, чтобы перенести такой шок. Поэтому и формально допросить его пока невозможно. А вот поговорить… Слушай, где ты научился так замечательно готовить?

Но я уже разгадал его ход.

— Игорь, это в самом деле превосходное чахохбили, но я думаю, что восторги твои слишком целенаправленны. Ты хочешь, чтобы я поговорил с Женькой?

Он положил вилку.

— Бывают же такие проницательные люди.

— Что я должен узнать на этот раз?

— Немного. Каким образом, при каких обстоятельствах снимок попал к Вадиму.

— А не к Лене?

— Наверняка она получила его от Вадима. В этом поверь мне на слово.

— А зачем, под каким предлогом я буду расспрашивать больного человека о таком частном случае? Он удивится.

— Скажи, что Наташа интересуется.

— Знаешь, Игорь, я, кажется, первый в мире сыщик, который не представляет себе, что он ищет и для чего.

Свидание с Перепахиным мне устроили в отдельной комнате куда его привезли в больничном кресле.

Я, разумеется, готовился увидеть тяжко пострадавшего человека, но действительность превзошла ожидания. Живой труп в данном случае выражение не самое сильное. Я стоял и не знал, что делать. Слов не находилось.

Вдруг по его мертвенно-желтому лицу поползло нечто напоминающее усмешку.

— Ну и дурацкий у тебя вид, — сказал он тихо, с трудом шевеля прилипшими к деснам губами.

— У меня? — спросил я так же тихо.

— А у кого ж! Ты что, живого алкаша никогда не видел?

«Да ведь жив-то ты по случайности…»

— Тебе плохо? — спросил я неуместно.

— А как ты думал? Согласно законам физического и нравственного разрушения.

Я держал в руке кулек с яблоками.

— Ты что принес?

— Вот…

Я положил кулек на столик рядом с креслом.

— Лучше бы пузырек принес.

— Может быть, хватит?

— Поздно.

Похоже было, что устами этого спившегося младенца глаголет печальная истина.

— А дети?

Это был больной вопрос, и он мучительно сморщился.

— Детей государство не оставит. Государство у нас доброе.

— Женя…

— Только не агитируй, ладно?

Я подавил вздох.

— Не буду.

— Вот и хорошо. Все сам понимаю. Но местами. С памятью провалы.

Он не хитрил. Видно было, что говорит правду.

— И как мы с тобой распрощались, не помнишь?

— Помню, дерево над головой качалось.

«Сам ты качался, старый дуралей».

— Верно, у дерева и расстались. А потом?

— Потом ночь. Ну и что? Сам видишь, не дали мне пропасть.

Пахло медикаментами. В шкафу за стеклом виднелись темного стекла флаконы с притертыми пробками.

— Ничего не помнишь?

— Ни фига. Удивляюсь только, почему сюда привезли, а не в вытрезвитель. Видно, совсем дуба давал.

— Да, было плохо.

— А ты как объявился? Ты разве уезжать не собирался? Путается у меня в голове. Кажется, про море говорили…

— Было и такое. Но я задержался. А с памятью у тебя тогда еще началось, под деревом.

— Заметил?

— Еще бы! Ты даже Михаила забыл.

Я сознательно не смотрел в этот момент на Перепахина и не могу сказать, как прореагировал он на мой вопрос внешне, но задел он его несомненно.

— Опять ты… Ну и что? Забыл.

Тогда он говорил «не знал».

— А Наташу помнишь?

Перепахин молчал, видно, соображал, как лучше ответить, «вспомнить» или прикинуться непомнящим. Потом повторил свое:

— Ну и что?

Это уже можно было принимать за согласие.

— Я был у нее.

— Ну и что?

— Да наплел ты тогда мне много.

— Что наплел?

Это он спросил быстро, заинтересованно.

— Насчет Сергея.

— Не помню.

— Тогда что говорить…

Женька снова погрузился в трудные размышления.

За дверью мимо простучали две пары каблучков. Послышался женский голос:

— Я сразу обратила внимание. Такой интересный больной…

Ответа я не расслышал.

Перепахин медленно произнес:

— А ты скажи. Может, я что-нибудь и вспомню. Мне же нужно память восстанавливать.

— Ерунду говорил. Про Сергея и Лену. На любовь намекал. Даже ребенка приплел.

— Ну и что?

Теперь это «ну и что?» звучало совсем не так равнодушно, как вначале.

— Бред, клевета, вот что.

— Не помню.

Меня это начало раздражать, хотя я и понимал, что человек, сидящий передо мной, болен, что он жертва злого умысла, и я пришел проведать его. Но ясно было и другое — он сам главный источник своих бед, и я пришел не только сочувствовать, но и узнать нечто важное. Важное, между прочим, для него самого. О чем, однако, говорить было невозможно.

— Женя, — решился я, взяв себя в руки. — На самом деле Сергей отец Лены?

На этот раз я смотрел прямо на Перепахина.

Он снова сморщился.

— Брехня.

Так коротко и ясно мог говорить только человек, который ничуть в словах своих не сомневается. Я несколько растерялся.

— Позволь…

— Брехня.

— Да ты сам подтвердил это!

Конечно, эту фразу он не понял. Нужно было пояснить.

— Снимок на кладбище ты делал?

— Еще что… У меня с памятью…

Но сомнений не было, на этот раз он укрывался, и укрывался сознательно.

— Ну ты же понимаешь, о каком снимке идет речь?

— Мало ли что! Я много снимал. Я был известный фотолюбитель. На выставках участвовал.

Про выставки он врал.

— Ты снимал похороны Михаила, а говоришь, что не знал его.

Все-таки пьяницы — народ живучий. У него еще сохранилось чувство юмора.

— Я всех покойников знать не обязан.

Юмор сомнительный, что и говорить, но раз у него хватает сил на такое, говорить с ним можно.

— Эта фотография и подтвердила, что Лена дочь Сергея.

И я вкратце попытался разъяснить ему цепочку Вадимовых доказательств.

Мои слова, несомненно, производили впечатление, но какого рода, разобраться было трудно.

— Значит, я это снимал?

— Ты.

Я нажал на это короткое местоимение, и он сдался.

— Ну и что?

«Сказка про белого бычка!»

— Зачем ты отдал ему фото? Сам отдал? Или он попросил у тебя?

— Конечно, попросил.

— Зачем?

— Очень просто. Теще хотел подарить. Она ж там снята.

Выходило в самом деле просто.

— Вот и подарил.

— Ну и что?

— Да прекрати ты это свое «ну и что»! — невольно повысил я голос.

— А что кричишь? Ты куда пришел? Тут больные люди. Ты зачем пришел? Что ты выспрашиваешь? Я больной, понял?

Возразить было трудно.

— Извини.

Он тут же обрадовался.

— Вот. Другое дело. Пусть я последний человек, но и меня уважать надо. Потому что, хоть и последний, но человек! А доказательства эти липа. Подумаешь, вычислитель. Хлюст он.

Не знаю, почему, но мне показалось, что в настроении Перепахина произошло изменение. Что-то приободрило его. Но что, я догадаться не мог.

— Ты Вадима все время хлюстом называешь.

— А разве не хлюст? Говорил, сюрприз для тещи, а что выдумал! Хлюст. Я знал, что он выдумает. Обязательно выдумает и запугает всех, чтобы имущество получить.

— Какое имущество?

— Сергеево.

— Да что там за имущество особенное?

Перепахин даже приподнялся в кресле.

— А ты посчитай. Считать умеешь? Арифметику проходил? Сколько одни книги стоят? А?

Честно говоря, с этой точки зрения я на происходившее не смотрел. А было многое на поверхности. Библиотека Сергея создавалась десятилетиями.

— А коллекция? Думаешь, от кого я рубли спасал?

— От Вадима?

— Точно.

— Как же ты в его замыслы проник?

— Что, Перепахин дурней других?

— Почему ты все это заподозрил?

Он вдруг ослабел, прикрыл глаза.

— Не помню. Память у меня…

И было похоже, что с памятью и сейчас что-то происходит. Вроде бы он пытался вспомнить… И вдруг вспомнил. Но не прошлое, а то, что было сказано минуту назад.

— Сергеева дочка?

— Ты не веришь в это.

Перепахин раскрыл широко глаза, оглянулся, поманил меня пальцем.

— Михаил ее отец.

— Как ты можешь знать такое?

Но он уже снова закрыл глаза.

— Перепахин сказал. Пусть не поддаются на провокации.

— Женька! Это очень важно. Даже Наташа не возражает…

— Я сказал. Больной я. Мне отдых нужен.

— Сейчас уйду.

И в самом деле, лучше было уйти. Перепахин нес уже явно избыточную нагрузку.

— Ешь яблоки, поправляйся.

— Теперь я понимаю, отчего Сергей грохнулся. Такое услыхать… Хлюст.

— Что ты сказать хочешь?

— Иди, иди.

Собственно, для такой ограниченной и непродолжительной беседы сообщил он немало. Я вышел на улицу и озадаченным, и во многом с прояснившимся пониманием одновременно.

Что для меня прояснилось? Скажу прямо, я поверил Перепахину в том, что отец Лены Михаил. Конечно, он никаких доказательств не привел, но сама его убежденность заставляла по-новому рассмотреть факты, которые вначале показались «упрямыми». Ясно, что подсчеты времени и снимки о самой личности отца говорили только косвенно. Больше всего на меня подействовало поведение Наташи. Она не отвергла «доказательства». Но и не приняла их определенно. Явно не приняла. Можно считать, что она не сказала ни да, ни нет. И, как я видел теперь, это было вполне естественно. Почему, на каком основании была обязана она открывать мне, почти случайному человеку, то, что было великой тайной и болью души много лет!

Нет, прямо и откровенно могла она говорить только с Леной и с мужем. И в свое время правду мужу сказала. И он верит ей до сих пор. А с Леной просто разговора еще не было. Вот так.

И второе, что сказал Перепахин, тоже без доказательств. Вернее, даже не сказал, а упомянул косвенно, но так, что вывод сделать можно было. Вадим пришел к Сергею с собственной версией, и потрясенный Сергей не выдержал. Но тут возникало два необходимых вопроса: знал ли Перепахин о разговоре Вадима с Сергеем наверняка, и, что, может быть, самое главное, верил ли Вадим в свои «доказательства» или подло извлекал собственные выгоды, по сути дела, шантажом?

«Вот этого мы никогда не узнаем. Такое ни при каких обстоятельствах не скажет… Хлюст», — повторил я мысленно словцо Перепахина.

Так я думал, не сомневаясь, что правду Вадим не скажет и спрашивать у него бесполезно, а одновременно испытывал сильнейшее желание спросить, прямо спросить, глядя в глаза.

И не скрою, подталкивало меня еще одно обстоятельство. Ведь именно Вадим был тем человеком, который, по видимости, подсыпал снотворное Перепахину. Но по видимости только! Зачем?! Вот вопрос, на который ответа у меня не было, а встреча с потерпевшим от возможного ответа и вовсе увела. Убивать Перепахина у Вадима не было оснований, необходимости. Пусть его предположение о Сергеевом отцовстве и зародилось под влиянием разговоров и воспоминаний Перепахина, что из этого?

Поведение Вадима было в худшем случае житейской подлостью, но не преступлением против закона. Верил он в свою версию или не верил, закона не нарушал. Он имел право предположить и высказать свои доводы. Пусть даже потрясенный Сергей умер, с позиции юридической Вадим за это отвечать не мог. Но если нет преступления, нет и сообщника. А тем более такого, от которого нужно избавляться всеми средствами.

Да и почему умирать Сергею? Разве мог Вадим его запугать, шантажировать? Наглый домысел было легко рассеять…

Все эти мысли снова создали сумбур в голове, прояснившейся было после разговора с Перепахиным. Опять что-то не вязалось, одно исключало другое. Теперь я уже просто чувствовал необходимость повидать Вадима.

И я подчинился этому чувству.

Потом оказалось, что я допустил ошибку.

Коллективный сад, который оберегал Вадим, находился довольно далеко. Сначала автобус пересек незнакомый мне, недавно появившийся микрорайон, в архитектуре которого были заметны попытки скрасить неизбежную похожесть жилых домов отдельными нестандартными зданиями вроде кинотеатра и универсама, потом я ехал промышленной зоной, тоже новой, со множеством индустриальных сооружений, и за ними только на косогоре, сбегавшем довольно круто к мелководной речке, возникло наконец зеленое детище вечного стремления человека к земле и дереву, выращенному своими руками.

В отличие от тяготеющего, несмотря на все усилия, к стандарту микрорайона, здесь разнообразия было хоть отбавляй — от времянок, которые, казалось, держатся на одном честном слове до первого порыва свежего ветра, до комфортабельных, с выдумкой поставленных особнячков, наводящих на мысль о сомнительных доходах их владельцев.

Конечно, я рисковал не застать Вадима и даже не найти его в этом рукотворном лабиринте пронумерованных квартальчиков, но народ тут неплохо знал друг друга, и я скоро подошел к дому, замаскированному так, что трудно было понять, то ли эта дача с подвалом, то ли с мезонином.

Поблизости от сооружения были сметены в кучу и подожжены опавшие листья. Возле костра в шезлонге сидел, закинув ногу на ногу, Вадим и меланхолично следил за голубоватым дымком, относимым от него легким движением воздуха.

Разумеется, он должен был удивиться, увидев меня, и удивился наверняка, но виду не подал и даже не приподнялся в кресле, нарочито удерживая ноги в прежнем положении. Больше того, он и не подумал предложить мне присесть.

— Как там на море? — спросил Вадим с издевкой.

— Хорошо, я думаю.

— Что ж вы так рано вернулись?

— Оставьте этот тон, пожалуйста. И дайте мне стул.

— Ах, виноват.

Он поднялся и пошел к дому, бросив на ходу:

— Занимайте кресло. Я себе принесу.

И он притащил стул и сел на него так, что спинка оказалась впереди. На спинку он уложил руки и, опустив на них подбородок, уставился на меня теперь уже с подчеркнутым любопытством.

— Чему обязан?

— Вадим, вы наломали дров.

Он сделал неопределенную гримасу.

— Вы так думаете?

— Я знаю. Я видел Лену, виделся с ее родителями, говорил с Полиной Антоновной.

— Разве вы уже на пенсии?

— При чем тут пенсия?

— Любимое занятие пенсионеров — чужие дела.

— Между прочим, вы пока в возрасте цветущем, а к чужим делам проявляете интереса побольше любого пенсионера.

— Один — ноль в вашу пользу.

Эта миролюбивая фраза меня приободрила.

— Неужели это вы так расстроили Сергея Ильича?..

— Чем? — спросил он резко.

— Вы были у него? Говорили с ним?

— О чем?

— О его мнимом отцовстве.

Теперь он смотрел на меня жестко.

— Кто вам сказал?

— Я могу предполагать.

— А сказал кто? Перепахин?

— Не уходите от ответа. Я спросил.

— Вот вам ответ. Я никогда не говорил с Сергеем Ильичом о том, что он отец Лены.

Вадим произнес это так подчеркнуто, почти скандируя, что я не мог не поверить ему.

— Извините.

— Прощаю. Вы были у Перепахина?

— А вы знаете, что с ним?

— Это весь участок знает. Его вон оттуда вывезли, с соседнего квартала.

То, что дача, на которой нашли полумертвого Перепахина, находится так близко от пристанища Вадима, я не ожидал.

— Да, он в больнице.

— Вы были у него?

— Был.

— Живой?

— Да, приходит в себя.

— Ничего не помнит, конечно?

— Откуда вы знаете?

— С ним всегда так. Наберется, и память отшибает.

На этот раз было, конечно, не как всегда, но об этом я не сказал. Напротив, согласился.

— Да, с памятью у него неважно.

— А вы его наслушались.

— Почему?

— Уверен, вы от него заявились.

Проницательность Вадима раздражала меня.

— Не имеет значения, от кого я пришел. Важно, зачем.

Он изобразил поклон.

— Я весь внимание.

— Я уже говорил. Вы наломали дров. И я хочу знать, неужели вы в самом деле верите в то, что Лена дочь Сергея Ильича?

Он поднялся и сделал шаг ко мне. Признаться, я не понял его движения и отодвинулся невольно. Но он всего лишь нагнулся и достал из-под шезлонга бутылку, которую я раньше не заметил. Бутылку он неторопливо поднес ко рту, сделал глоток и только после этого усмехнулся.

— Что это вы отпрянули? Испугались?

Признаваться не хотелось.

— Ответьте мне, пожалуйста.

— Ну, если это вас так заинтересовало… Да, я верю. Я даже уверен. Довольны?

И он чуть покачнулся, опускаясь на стул.

— Вы… пьяный?

— Предположим.

— Понятно.

— Что вам понятно?

— На трезвую голову такое не выдумаешь.

— О моей голове не беспокойтесь. Она в порядке. Это вы неудачливый сыщик, вынюхиваете, вынюхиваете, а все без толку. А я собрал доказательства. С математической точностью.

Мое раздражение усилилось.

— Я говорил с Наташей…

Это его рассмешило.

— Нашли кому верить.

— А зачем ей скрывать? Теперь, когда Сергей умер.

— Как зачем? Она мужу наврала. Вот и боится правды.

— Вы это серьезно?

— Я собрал факты, — повторил он упорно. — У меня доказательства.

— Я знаю, как вы их собираете.

— Чем вам мои методы не нравятся?

— Зачем вы вырвали страницы из дневника?

— Какого еще дневника?

Если он и притворялся, то очень умело.

— Из дневника Сергея, который вы видели у Полины Антоновны.

Вадим снова встал.

— Это еще что?

— Вы прекрасно знаете. Почему же вы не предъявили это доказательство? Или оно опровергает все предыдущие?

Я тоже поднялся. И тут он заорал:

— Послушайте, вы! Вы чокнутый? Да? Я в глаза никаких страниц не видел.

Конечно, ему было невыгодно признаваться, но чтобы так вскипеть…

— Значит, вы не вырывали страниц?

Не знаю, каким образом он взял себя в руки. Видимо, это было выгоднее, полезнее.

— А что там было, на этих страницах?

Сказать правду значило лишиться всех преимуществ в разговоре.

— Там говорилось о настоящем отце, — рискнул я.

— Плевать. Мало ли что написать можно…

— Он писал для себя.

Вадим не спорил. Он взял вилы, прислоненные к стене дома, и поворошил затухающие листья. Дым повалил сильнее.

— Чушь. Ладно.

— В том-то и дело, что не ладно. Прекратите лихорадить чужую жизнь. И жене голову забивать.

Я не ждал положительного ответа на эти слова, но он согласился:

— Ладно.

Это было сказано так покладисто, что я мысленно поблагодарил его. Я всегда предпочитаю худой мир доброй ссоре и готов откликнуться на каждое миролюбивое слово. Я только не придал достаточного значения быстроте происшедшей в нем перемены.

«Он вспыльчив, груб, может быть, и корыстен, но легковерен, неудачлив. Может быть, Лена оценивает его вернее, чем другие…»

«Хлюст!» — прозвучало вдруг в голове настойчивое, злое, перепахинское.

А он будто подслушал.

— Черт с вами. Сумасшедшие вы все. Ладно. Не хотите считаться с фактами, как хотите. Что мне, больше всех нужно?

Я вспомнил, что говорил Перепахин о попытках «завладеть имуществом».

— Именно так, Вадим. Зачем вам находиться в фокусе недоброжелательства? Играете в сердитого молодого человека.

С детства меня учили, что зло возникает в определенных условиях, а по природе человек добр.

— Какой еще фокус?

— Ну, вы восстановили против себя немало людей.

— Например?

— Сами знаете.

— Теща? Ей по должности положено. Тесть — карась-идеалист. Полина? Сами знаете, валаамская…

— Прекратите злословить. От вас даже ваш приятель Перепахин не в восторге.

— Ну, если быть точным, это ваш приятель. А мой… старший товарищ. Он, увы, за свои слова не отвечает.

Я хотел возразить, и вдруг в памяти возник пьяный бред Перепахина о ребенке Сергея и Лены. Тогда он приписывал эту возможную сплетню Вадиму, хотя сам натолкнул его на эту выдумку. И такому человеку верить? А чего стоит его «предсмертная записка»? Но снотворное? Несчастный случай. Кому и за что убивать этого несчастного пьяницу?..

— Он наговорить может много.

— О чем?

— Да по всей этой некрасивой истории. Он ведь не просто от запоя лечится.

Я сказал и будто холодный душ ощутил. Перед глазами возник плакат военных лет: «Болтун — находка для шпиона».

— Игорь! Ты должен принять меня немедленно.

Я сказал эту фразу, волнуясь, по телефону из приемной в управлении.

Мазин ничего не спросил.

— Спускаюсь.

Потом он молча повел меня длинными коридорами. Навстречу попадались люди в форме и штатском, деловитые и подтянутые. Прошли стенд, красное и золото, «Они сражались за Родину» и вошли в его кабинет. Тут было просто и просторно. Над столом портрет Ленина, на стенах карта области и план города, на подоконнике вьющийся почти до потолка цветок, на столе телефоны, бумаги в папке.

— Садись.

— Я, кажется, сделал непоправимую глупость.

— Не драматизируй, пожалуйста.

Как мог, я восстановил мой разговор с Вадимом.

Он постучал пальцами по столу.

— Проявил инициативу?

— Мне вдруг показалось, что мы все в чем-то ошибаемся, ну и…

Он улыбнулся. Переспросил:

— Ну и?..

— Сморозил. Так ведь?

— Мегрэ такой ошибки не допустил бы никогда.

Хорошо, что он нашел возможность пошутить. Я себя чувствовал скверно.

— Что же делать?

Ответ был для меня полностью неожиданным.

— Поедем к Полине Антоновне.

В моем положении лучше было не удивляться и не расспрашивать, а только соглашаться.

И я, как будто все понимаю, последовал за ним. В машине он задал всего один вопрос:

— Были эти страницы или ты ошибаешься?

Странно, я думал о Вадиме, а он о дневнике. Так мне казалось, а на самом деле он думал о главном, а я о частностях.

— Да, сейчас я уверен, что страницы вырваны после того, как я смотрел тетрадь.

Мазин кивнул и переехал дорогу на пределе желтого света. Я подумал, что и он волнуется.

Когда Полина Антоновна увидела нас вдвоем, она непроизвольно запахнула на груди вязаный шерстяной платок. Конечно, в квартире было довольно прохладно, на термометре ртуть поползла вниз, а отопительный сезон еще не начался, и все-таки это движение было скорее инстинктивным, чем обычной попыткой уберечься от холода перед открытой дверью. Она будто от нас береглась, защищалась. Но не сказала ничего необычного. Пригласила войти, не спрашивая, зачем пожаловали. Предложила чаю. Мы согласились. Не было каких-то общих, незначительных слов о погоде, о том о сем, даже о здоровье не говорилось. Она готовила чай, а мы ждали. Причем я и сам не представлял, чего жду. Были поставлены на стол чашки, сахар, печенье. Закипел чайник.

— Ну, говорите, — сказала Полина Антоновна.

— Я думал, вы нам скажете.

— Что?

— Полина Антоновна! Я знаю, я для вас гость нежеланный. Вы не хотели, чтобы Николай Сергеевич привлекал меня к тому, что произошло. И мне не хотелось вторгаться в вашу жизнь. Вы заслужили покой и отдых…

— Скоро отдохну.

— Но лучше поживите. А я тут не для того, чтобы жизнь вашу сокращать. Наоборот, когда скажем друг другу все, как было, вам легче станет. И поверьте, я вам не враг.

— Не враг, — согласилась она.

— Я обязан… Правда не только лучше. Когда она на виду, зло отступает. Когда скрыта, зло действует, продолжает действовать, вьет свои петли из прошлого…

— Хочешь сказать, сколько веревочке ни виться?..

— Я не враг, — повторил он.

— Спрашивай.

Может быть, Мазин ожидал, что спрашивать не придется, но он был готов и к такому варианту.

— Николай Сергеевич видел дневник дважды. В первый раз там были все страницы, а потом оказалось, что последние вырваны. Правда это?

Чашка дрогнула в ее руке.

— А если совру?

— Ну, что вы.

— Вырваны страницы.

— Вадим вырвал?

Она сказала спокойно и с достоинством:

— Виновата. Не он вырвал.

Следовало спросить: «А кто?» Но Мазин ждал.

— Я вырвала.

Это был логичный ответ. Если не Вадим, то больше некому. И все-таки я поперхнулся.

Мазин спросил, не повышая голоса:

— Вы уничтожили их?

Полина Антоновна поднялась, высокая и прямая.

— А зачем вы правду ищете?

— Я сказал, чтобы пресечь зло.

— В чем оно?

— Если бы телефон не был отключен, Сергей, возможно, был бы жив. Это первое. Второе. Хотели убить Перепахина.

— Да какое это отношение имеет?..

— Прямое.

Тогда она вышла из-за стола, наклонилась над комодом, выдвинула ящик, нащупала что-то под сложенными простынями и достала.

— Читайте. — Два свернутых пополам тетрадных листика она положила перед Мазиным. — Читайте вслух.

Но Мазин протянул их мне.

— Прочитай. Ты знаешь его почерк.

Я вытащил очки. Сразу было заметно, что запись сделана позже, чем все остальные. Чернила меньше выцвели. Первая строчка была видна очень ясно, но я никак не мог найти силы произнести ее.

— Читай, — повторил Мазин.

Я произнес с трудом:

На другой странице была одна короткая запись.

Видимо, он собирался продолжать, но раздумал или помешало что-то. Фраза оборвалась, и ничего больше написано не было. Музыка, какая-то современно-нелепая, вдруг громыхнула за окном, во дворе, и тут же, к счастью, приемник или магнитофон прикрутили.

Мы посмотрели на Полину Антоновну.

— Он не убивал его.

— Расскажите, — попросил Мазин.

Она отодвинула от себя чашку.

— Не думала, что придется, не хотела… Ведь вся жизнь его исковеркалась. Ну, да теперь что…

— Я и представлял… — начал было я, но тут же заметил, что сказал «представлял» вместо «не представлял», и умолк. Вовремя. Нельзя было ей мешать.

— Он любил Наталью. А она его нет. Что поделаешь? Сердцу не прикажешь. Но он очень любил. И вдруг узнал, что она любит Михаила. И не только любит. Ребенок будет. Произошло объяснение. Здесь. Но что и как, я не слышала. В кабинете говорили. Да я и не подозревала, о чем. Потом вышли все втроем… Третий Женька Перепахин. Он и узнал, что Михаил к Наталье ходит, и сказал Сергею.

— Сказал… Он сказал.

— Понятно. И они ушли?

— Недалеко. Только во двор спустились… Вдруг возвращается Сережа. Очень быстро. И лица на нем нет. «Что с тобой?» — «Тетя, я ударил его. Сильно ударил». — «Кого?» — «Михаила». — «Как? Почему?» — «Он подлец. Он мне такое говорил… Про Наташу. Он так назвал ее… Я ударил его палкой. Он упал, кажется…»

Полина Антоновна прервалась:

— Сейчас я…

Она покинула нас на минуту и возвратилась с палкой. Я сразу узнал эту палку. Она досталась Сергею от деда, вишневого дерева палка с тяжелой металлической ручкой. Он пользовался ею долго, а потом перестал. Говорил, что с ногой стало лучше. Теперь я вспомнил, что произошло это после смерти Михаила.

— Вот! — Полина Антоновна положила палку на стол. — Сергей ударил, тот перехватил палку, поскользнулся, упал. Так я поняла со слов Сережи. Я набросила платок, побежала во двор. Все-таки ударил, упал… Мало ли что… Но честью и совестью клянусь, Михаила я не видела. Во дворе его не было. Только эта палка валялась. Я подобрала ее…

Полина Антоновна остановилась, чтобы передохнуть.

— Не волнуйтесь, — сказал Мазин. — Мы вам верим.

— Не вру я. Какой смысл? Особенно теперь. Да разве одним ударом такого парня убьешь! Он вырвал палку у Сергея, бросил ее и пошел… Я вернулась, говорю: «Успокойся, Сережа, нет его во дворе. Ушел Михаил. Расскажи все толком». Сергей рассказал. «Если так, — я сказала, — пусть не возвращается». И он не вернулся. Через час шум во дворе, милиция приехала, мертвого нашли в подворотне. Но погиб он не от руки Сергея.

Мазин ощупал металлическую ручку.

— Да. Смертельный удар был нанесен другим предметом.

— Спасибо, — наклонила голову Полина Антоновна. — Но промучился Сергей всю жизнь. И моя вина тут есть. Я ему рассказывать запретила. «Не смей из-за подлеца жизнь губить!» Не его вина.

А он писал иначе.

— Вы думаете, он вас послушался? — уточнил Мазин.

— Ее он не хотел впутывать, вот что тут роль сыграло.

Полина Антоновна сказала все.

Но как ни потрясло меня прочитанное и услышанное, суть дела осталась прежней. Убил Михаила все-таки случайный подонок, и винить в его смерти Сергея, Полину Антоновну или самого погибшего, оказавшегося совсем не тем человеком, каким виделся нам в юные, во многом наивные годы, можно было лишь чисто житейски, отдаваясь чувствам, вины юридической ни на ком, разумеется, не было. Так я размышлял, упустив при этом нечто очевидное и существенное, чего не мог, конечно, упустить Мазин.

— Был еще Перепахин.

— Женька? Нет, его не было.

— Вы говорили, что они вышли втроем.

— Вышли вместе, это верно, но только спустились вместе. В дворе, когда ссора снова вспыхнула, Женька сказал: «Ну, разбирайтесь сами». И ушел.

Наверно, мы с Мазиным одновременно подумали об одном — Перепахин мог считать Сергея убийцей. Но Полина Антоновна будто подслушала нас.

— Потом Сергей все рассказал ему. Женька поверил, это так. Он любил Сергея. Всю жизнь от него не отставал.

Что ж, и тут был резон. Вряд ли Перепахин так тянулся всегда к убийце. Скорее бы отошел. Умолк, хотя бы из нежелания в суде фигурировать, и отошел. Забыть бы постарался.

— Вот вам и все, — заключила Полина Антоновна. — Не хотела я говорить, а теперь вроде даже полегчало. Лучше правду не таить. И что бы вы ни сказали, я Сергея не виню. Как он мог поступить иначе? Парень, мужчина. И его оскорбили, и девушку предали. Должен был ударить, я считаю. А дальше все пошло по случайности. Если и есть вина, то на мне. Вяжите старуху. Раз закон требует.

— Закон, Полина Антоновна, не мертвая машина. Он тоже кое-что понимает. Не такая уж слепая Фемида, хоть и с завязанными глазами. Если бы косила слепо, наверно, люди бы с этим не смирились.

Мазин встал, глянув на часы.

— Спасибо вам. Вам легче, и нам тоже. Мы к вам не из праздного любопытства, поверьте.

— Верю, — проронила она.

— Ужасная история! — сказал я Мазину, садясь в машину. Но он думал о своем и на мои эмоции не откликнулся. Тогда я пустил пробный шар иного рода: — Я понимаю, тебе это мало что дало. Но я потрясен.

— А мне предаваться воспоминаниям некогда. Я должен дело довести. То, которое я проиграл когда-то.

— Каким образом? В сущности, что было, то и осталось. Кто убийца по закону? Тот, кто нанес смертельный удар. А его все равно не найти. Помнишь вывороченные карманы? Что в них было? Он же бедный студент. Две-три старых десятки в лучшем случае. Ни фамильных перстней, ни именных часов, ни портсигара с монограммой, никаких обличительных предметов. Мразь, преступник наткнулся случайно и убил, воспользовавшись грошами. Если он жив, его уже никогда не уличишь. А скорее всего сгнил где-нибудь или дружки прирезали.

— Все может быть, — вздохнул Мазин. — Но все-таки нужно поговорить с Перепахиным.

— Сейчас?

— Потом можем не успеть. Он ведь ходячая развалина. Был. А сейчас лежачая. После этой встряски у него все обострилось — и печень, и сердце…

— Неужели так плохо?

— Медицине виднее. Но я одно знаю, к черте он сам вышел, а вот за черту его подтолкнули, во всяком случае, подтолкнуть пытались.

Иногда такая настойчивость не убеждает меня, а вызывает даже противодействие.

— Но почему ты категорически отвергаешь попытку самоубийства? Ведь была надпись в членском билете?

— Надпись — пьяная выходка. Ему не дали работу в реставрационных мастерских. Это мы установили. Вот он и намарал в знак протеста.

— Так просто ларчик открывался?

— Непросто. Этот ларчик один из многих, как содержимое сундука, в котором Кащеева смерть хранилась. Не ларчик, одна из матрешек.

Машина бежала по людным улицам, мимо домов, магазинов, стеклянных витрин, деревьев, по-осеннему одетых людей в плащах, с зонтами, предусмотрительно подготовившихся к непогоде, а осень, прохладная, все еще радовала ясным небом, солнцем, добродушно светившимся где-то за высокими зданиями. Было хорошо, и хотелось, чтобы никто из этих поспешающих или, наоборот, медлительных прохожих никогда не испытал боли и горечи, жил достойно и честно и не знал и не подозревал, почему мы едем мимо в машине.

Пышные, но увядающие уже цветы покрывали просторную площадку перед больницей. Мы вышли, поднялись к главврачу.

— Как? — спросил Мазин, и я понял, что он здесь уже не в первый раз.

Врач потрогал переносицу коротким пальцем.

— Боюсь обнадеживать. Если хотите, вообще удивительно, что он жив.

— Но он же еще не старый, — не выдержал я.

— У алкоголиков время течет иначе, — ответил врач.

Мы накинули халаты и вошли в палату, где я совсем недавно разговаривал с Перепахиным. Он снова был тут один, но на этот раз лежал. И заметно было, что стало ему хуже.

И тем не менее я бы не сказал, что наше появление вызвало в нем протест. Напротив, тусклые глаза чуть посвежели. И все-таки это были уже совсем не те глаза, что видел я несколько дней назад. Исчезла подвижная детскость, молодившая рано постаревшее лицо. На подушке лежала голова старика. Врач был прав, время, убыстренное пьяным угаром, сделало свое дело.

— Какие люди, — произнес он, желая говорить иронично, а сказал тихо и без всякого выражения. — Яблоки принесли?

— Мы по делу, Евгений Иванович.

— А разве со мной можно еще иметь дела?

— Только один вопрос. — Он не возразил. — Вы не можете вспомнить, что с вами было перед тем, как вы попали в больницу?

— Какая разница…

— Вам хотели повредить.

— Чем? Водкой? Нет. Это я сам. Я говорю: «Зачем ты эту гуделку завел?» А он: «Я тебе кофе смолоть хочу». — «Не надо мне кофе. Дай лучше водки». Он дал…

— Кто?

— Не помню. Мало ли кто… Я к каждому зайти мог. Там на дачах меня все знали.

— Это на даче было? — спросил я.

— На даче, — ответил он равнодушно.

— Хлюст! — вдруг неожиданно для самого себя произнес я громко. Слово будто хлестнуло, и Перепахин вздрогнул.

Я хотел было тут же спросить, уточнить, но Мазин схватил меня за руку. Я понял: важно не пережать, не вынудить, подтвердить то, что в наших головах сидело, а получить осмысленное добровольное показание.

Лицо Перепахина приобрело недоброе выражение.

— Он поил…

— Вадим?

— Хлюст, — подтвердил он тихо.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет, все вспомнил. К нему меня занесло… пьяным ветром.

— С набережной?

— Какой набережной?

— Вы оставили на набережной пальто.

— Не помню… Нет, не оставлял. Что я, псих? И не люблю я набережную. Вода бежит темная. Мне еще с детства снится темная вода. Я этот сон не люблю…

Он говорил монотонно, будто сам с собой.

«Насколько можно ему верить?..»

И вдруг спросил:

— Мне крышка?

Мазин положил руку на одеяло, которым был укрыт Перепахин.

— Так думать не нужно.

— Дети у меня… Что вам еще сказать?

— За что он мог вас ненавидеть?

Перепахин долго молчал.

— Я сам виноват.

Ясно было, что он снова утрачивает силы. И он понимал это. И предложил решение, которого я не ждал.

— Трудно мне… говорить… Отвечать… Думать нужно… Вспоминать… А вы не можете магнитофон мне дать? Я бы по слову… понемножку рассказал. Длинно это и трудно. Но я не сплю ночью. Понемножку… Можете?..

Вот и кончилась моя затянувшаяся остановка.

Мы прогуливались с Мазиным по перрону, ожидая припоздавший поезд. Солнце упорно держалось, и надежды мои не иссякали. А настроение в целом было минорное. Все разъяснилось, жизнь поставила точки. Тайное, скрытое стало явным, а справедливость заняла достойное место. И все-таки… В ушах звучала длинная перепахинская запись. Хотя паузы и удалили — говорил он с большими промежутками, — сама речь не имела организованной последовательности, и требовалось напряжение, чтобы проследить за содержанием. Выходило приблизительно так:

«Я понял, он меня убить хотел… Хлюст. Дурак. Меня водка и без него сгубила. Детей жалко. Прошу государство детей не оставить!..

Когда я стал пить непрерывно, провалы в памяти образовались. И сейчас не помню, что я ему наплел про Михаила. Немного только помню. Когда он свое дурацкое открытие сделал, что Сергей Ленкин отец, мне смешно стало. Я так и сказал — дурак ты! А потом он вытягивал, почему дурак… Значит, я проговорился. Что у трезвого на уме… А разве такое забудешь?..

Мишка был сволочь. А мы, лопухи, его за приличного парня держали. Я его не выслеживал. Он почти открыто к Наталье ходил. И ночевать оставался. Она хорошая. Но попалась. Поверила. Любила его. Баба…

Я думал, говорить Сережке или нет? Должен же он правду узнать! Так или иначе узнал бы… А еще мне хотелось разоблачить эту сволочь. Он меня презирал всегда. Красавец удачливый… А я в художественное училище не прошел… Бездарь. Ну и что? Человека унижать никто прав не дал. А он меня однажды за ухо оттрепал, как малявку. Никогда не забуду…

Правда, я не ожидал, что Сергей так переживать будет. Он же просто с ума сошел. А тот спокойненько, свысока глумился: «Ты жизни не знаешь, женщин не знаешь…» Сережка ему: «Я такой жизни и знать не хочу». — «А другой не бывает». — «Бывает!» Шумели очень. Мне за Сережку плакать хотелось. Потому я не выдержал. «Разбирайтесь сами!» И ушел. Нет, не ушел. Любопытство пересилило. Стал в подворотне. Все видел, как Сергей ему влепил. Идет, сволочь, вытирается. Мне бы уйти, а я не ушел. «Схлопотал?» — говорю. Он озверел. И опять меня за ухо. Хрипит: «Заложил? Становись на колени, убивать тебя буду…» И гнет к земле. Тут я коленом об кирпич какой-то треснулся. От боли и от страха силы нашлись. Схватил камень…

Дальше не помню. Трагедия это. Все. Вру, помню. Я ему карманы вывернул. Правильно сделал. На бандита подумали… Потом жизнь покатилась. Пил много. Потом хлюст этот появился. Стал высчитывать, когда Ленка родилась. Я ему сдуру фото дал. Он поил меня, конечно… Не помню, когда, но, выходит, сказал что-то про Сергея. Тот хлюст к нему и подобрался…

Я тогда утром встретил его. Он к Сергею шел. Я — к телефону. Он отвечает: «У меня Вадим». Что я сделать мог?.. Когда пришел, поздно было. Телефон отключен…»

Это лишь кусочки из длинной записи, где многое повторялось, а многое было несущественным. Вольно или не вольно Перепахин, конечно, поступки свои приукрашивал, маскировал. Действительность была жестче. Не исключено, что шантаж Сергея задумали они вместе. Когда Сергею стало плохо, Вадим вместо помощи отключил телефон…

О том, как они дальше общались, можно судить по выразительному слову «хлюст». Опустившийся до предела Перепахин был опасен и не нужен больше. Вадим новую карту разыгрывал: Сергей — отец, а не убийца.

— А на что он рассчитывал, если серьезно? — спросил я.

Мазин подождал, пока прошла мимо тележка с почтой.

— Он пил бутылку в день. Правда, не сразу. Но тем более… В таком состоянии человек может рассчитывать на все, что угодно. Только хорошее в голову не приходит. Конечно, если смотреть разумно, все это были обреченные авантюры. И вел он себя глупо. Чего стоит одна выдумка принести пальто на набережную…

— Да. Зачем он это сделал?

— Наверно, хотел замести следы. Чтобы мы искали Перепахина в реке.

— Но ведь его нашли в другом месте.

— Может быть, Вадим собирался поджечь дачу или спрятать ночью труп где-нибудь в садах. Мало ли что могло крутиться в пьяной голове. Недаром мальчишки, которые видели, как он спускался к воде, сказали: «Алкаш утонул!»

Между прочим, свидетельство ребят очень пригодилось. Они твердо отвергли личность Перепахина и по фото назвали Вадима. Самого Вадима пока предъявить свидетелям не удалось. Я спугнул его. В тот же день он оставил Лене записку и исчез. В записке значилось:

Когда Мазин показал мне записку, я почувствовал себя скверно.

— Ничего, — сказал он, — куда ему бежать? Не тот преступник, чтобы скрыться.

— Какого же я свалял дурака!

— Бывает. Я и сам виноват. Не придержал твою инициативу.

Так он меня успокоил немного, а теперь провожал на вокзале. По радио объявили:

«Поезд номер… следующий из… прибывает на четвертый путь».

Подошло время прощаться.

— Я напишу тебе, когда… хлюст отыщется.

Странно, но именно это меня мало интересовало. Конечно, его задержат. Мазин прав, не тот преступник. Но почему именно такой? Откуда эта пустая душа, эта способность даже не убивать впрямую, а ускорять смерть, низко, подло отключить телефон, подсыпать снотворное?.. Остатки его, кстати, обнаружила экспертиза в кофемолке на даче, хотя Вадим и мыл, разумеется, кофемолку. Как этот умненький, вежливый мальчик превратился в беглого преступника? А ведь все в жизни было дано, дороги открыты… Чего же не хватило? Характера? Ответственности? Что увело с пути? Сам? А наша снисходительность? Склонность прощать без меры? Нетребовательность, которая не от доброты идет, а от равнодушия? И бутылка, рюмка с ранних лет, граммы за граммами, пока вместо ума и воли не остается слепая машина, что живет на ежедневной подкачке, «поддаче», пока мир не разделится на два — серый, не интересующий, и иллюзорно-заманчивый?.. Нет, не заманчивый, а больной, который нужно поддерживать постоянными дозами, а на дозы нужны деньги, а заработать их сил нет, и вот он, шаг за черту, достать, взять любыми средствами… Вот куда и библиотека Сергеева пошла бы, и уникальная коллекция…

Поезд подошел и остановился. Проводницы протирали поручни. Я протянул Мазину руку.

1984 г.