Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

* * *

Этим же летом поблизости живет другой человек, из местечка Броды, что на дальней восточной окраине империи. Он приехал на пару месяцев из Парижа в Амстердам. В конце мая он написал Стефану Цвейгу: «Важно помнить, что у каждого человека где-то есть родственник – мать, брат, кузен, но я родился в такой дыре на востоке, что уже и не упомню имен всех своих родственников. Если они еще живы, то, конечно, влачат жалкое существование. Что же мне делать? Смею считать вас своим братом, поэтому прошу позволить мне говорить с вами как с братом».

Йозеф Рот вышел в тираж. По сравнению с ним Стефан Цвейг роскошествовал. Книги Рота были запрещены в Германии сразу после прихода к власти нацистов. Но он и не желал, чтобы их там публиковали. «Там царит ад», – писал он Цвейгу. А с врагом не может быть никаких компромиссов. Кто продолжает вести дела в нацистской Германии, кто поддерживает с ней хоть какую-то связь – бестия. Решение Цвейга доверить издательству Райхнера распространение своих книг в Германии он счел предательством. В мае 1936 года, как только стало ясно, что книги Цвейга тоже больше не будут издаваться, Рот возликовал: «Поздравляю вас с тем, что вы запрещены в Германии».

Этих двух мужчин уже много лет связывает странная любовь. Цвейг на десять лет старше, владелец замка, светский лев, автор всемирно известных книг – и Рот, удачливый журналист, писавший в 1920-е годы для Frankfurter Allgemeine Zeitung, автор не слишком успешных романов-репортажей, завсегдатай гостиничных номеров, выпивоха, душа компании, великолепный рассказчик, всегда окруженный приятелями, почитателями и прихлебателями. Когда наконец Рот написал «Иова» и «Марш Радецкого», романы, которые в любом нормальном мире принесли бы ему богатство и славу, его книги запретили и сожгли, а сам он отправился в изгнание.

Несчастный, прозорливый и злой, он ищет спасения в прошлом. В старой Австрии и ее монархии. В ее империи, которая его, еврея, безотцовщину, выросшего вдали от великой, блистательной столицы, приняла, возвысила и открыла перед ним весь мир. Государство-универсум, объединившее множество разных народов, не делая между ними различия, в котором можно было странствовать без паспорта и вообще без всяких документов. Чем старше он становится и чем мрачнее вокруг него мир, тем светлее представляется его воображению другой мир, который он потерял и куда все сильнее жаждет вернуться.

«Лемберг по-прежнему наш!» Теперь, через много лет после его утраты и распада империи, Лемберг, казалось, принадлежал ему, как никогда прежде.

Весной 1936 года Рот начал писать книгу о своей родине. Она должна была называться «Земляника». «В моем родном городе жило около десяти тысяч человек. Три тысячи из них были сумасшедшие, не представляющие угрозы для общества. Тихое безумие окутывало их, как золотое облако. Они занимались делами и добывали деньги, женились и зачинали детей, читали газеты и книги. Они заботились о земном. Они изъяснялись на всех языках, какие были в ходу у смешанного населения нашего края».

Он так и не закончит эту книгу. Его положение в последние месяцы стало аховым. Авансы, которые он получил за несколько романов, давно истрачены; издатели-мигранты, постоянно находившиеся на грани банкротства, денег ему больше не ссужали, требуя завершенную книгу. Один роман, «Исповедь убийцы», близился к концу; второй, «Неправильный вес», написан до половины, и он спешит, спешит. Чтобы скорее закончить его, он вставляет фрагменты из «земляничного» романа. Он осознает, что это никуда не годится. И Цвейг, безмерно восхищавшийся им, тоже предупреждал его в своих письмах: не следует «набивать» романы. Именно это и испортило его последний роман[23]. Но что он мог сделать? Денег-то не было.

Стефан Цвейг из своего далека взывал к разуму Рота, призывал его экономить, меньше пить, не останавливаться в самых дорогих отелях. В конце марта он советовал ему: «Наберись наконец мужества и признай, что, как ни велик твой писательский дар, ты в сущности – маленький бедный еврей, почти такой же бедный, как семь миллионов других, и надобно жить, как живут на земле девять десятых человечества, в своем маленьком и тесном мирке». Это письмо едва не положило конец их дружбе. Йозеф Рот был глубоко оскорблен. Цвейг попал не в бровь, а в глаз, он раскрыл перед ним пропасть, которая незримо зияла между ассимилированным, богатым от рождения западным евреем и бедным восточным евреем с задворок монархии. Это была самозащита. Цвейг понимал, что не может помочь Роту, что сколько бы денег он ему ни давал, тот лишь все глубже будет погружаться в омут, поэтому и пил все больше и больше, постепенно теряя благоразумие, а вместе с ним и свое мастерство. «Кому-кому, а мне не нужно рассказывать, что такое бедный маленький еврей, – ответил Рот. – Я таковой с 1894 года и горжусь этим. Ортодоксальный восточный еврей из вотчины Радзивиллов. Так что оставьте! Я бедный и маленький уже тридцать лет. Да, я бедный».

Рот бранился, бесился и умолял Цвейга приехать. «Я вот-вот околею!» – кричал он. И девятого апреля: «Дорогой друг, если вы хотите приехать, поторопитесь, пока еще то, что от меня осталось, способно радоваться». Положение было критическое, и Рот усиленно драматизировал его в письмах другу. Цвейг уклонялся как мог. В Амстердам, мол, летает только немецкая Lufthansa, а он не желает ею летать. В то же время он признавался своему американскому издателю Бену Хюбшу, что его пугает встреча с Ротом. Сколько лет уже он твердит ему, чтобы он перестал транжирить и пропивать свой литературный талант. Ничто не помогает и не поможет. «Разве что посадить его в тюрьму на два-три месяца за какой-нибудь мелкий проступок, другого способа заставить его не пить, пожалуй, нет». И присовокупил слова, которые станут фатальными для Рота: «…Из-за этого вздорного образа жизни в конечном счете пострадают его книги».