Остракон и папирус

1

468—467 годы, до н.э.

Самос, Мисия[8], Хиос, Кипр, Наксос

Непогода налетела внезапно.

Дождь хлестал по крыше храма Геры — Герайона — с такой силой, словно хотел сорвать черепицу. Тучи упорно цеплялись махровыми лапами за вершину горы Ампел. Ветер без всякого почтения мял крону священного Целомудренного дерева, под которым, по преданию, родилась сама богиня Гера.

Река Имбрас извергала густые темные потоки в Самосский пролив. Рыбачьи лодки, которые хозяева не успели вытащить на берег, сорвались с привязи и беспомощными скорлупками метались по устью, царапая днищем глиняные наносы.

На фоне темной громады полуострова Микале мелькал парус. Пентеконтера отчаянно боролась с муссоном, пытавшимся выгнать корабль в открытое море.

Геродот прятался от дождя за третьим рядом мраморных колонн. Но даже сюда долетали холодные брызги. Он чувствовал, как в сандалиях хлюпает вода, а намокший гиматий неприятно липнет к ногам.

Ему корабль не нравился. Потому что не походил ни на кипрский лемб, ни на кикладский керкур, ни на родосский келет. С таким упорством к Самосу во время шторма могут плыть либо те, кто спасается от преследования, либо сами преследователи.

Но при погоне в море должно быть два паруса. К тому же корабль сильно зарывался носом, а значит, это не тупорылый, хотя и устойчивый самосский самен, а пентеконтера с ионийского побережья.

Неужели каратели галикарнасского тирана Лигдамида? Похоже на то... Геродот быстро соображал. Открыто они не полезут в Герайон. Жрицы поддерживают правящих островом геоморов, а те делают щедрые взносы фиасу Геры.

Шарить в погребах, проверять чердаки, допрашивать свидетелей ищейкам чудом выжившего тирана никто на острове не позволит. Они будут по-тихому выспрашивать саммеотов о родственниках дяди Геродота — Паниасида. Пока не выяснят, что у них есть союзник — Батт.

Обе семьи, его и дяди, скрывались в храме Геры уже три месяца. Им пришлось бежать из Галикарнаса на Самос после неудачного покушения Паниасида на Лигдамида.

Наемники тирана не сразу взяли след. Зато наксосский пират, потерявший подельников в, казалось бы, легком деле, которое обернулось для банды провалом, преследовал свою жертву, как почуявший запах крови волк — упорно и неутомимо.

Батт плыл за беглецами до самого Самоса. В городе он их потерял, а они успели попросить убежища в храме Геры. Но мститель не сдался. По ночам он слышал в голове тихий шепот мертвых товарищей: утопленного Паниасидом Гнесиоха и Гринна, зарезанного другом Геродота — Херилом.

Голоса твердили: «Убей! Убей! Всех!..»

Пират соорудил себе из сена и веток шалаш возле храма, откуда следил за входом на теменос днем и ночью. А когда спал, то вахту несли нищие, нанятые им за пару лепт.

Стоило беженцам выбраться с теменоса под охраной друзей Херила, как Батт вылезал из шалаша и в бессильной злобе сжимал кулаки — он ничего не мог противопоставить хорошо вооруженным саммеотам. Гиппокамп на его плече недовольно хмурился.

Так они и шли, опасливо прижимаясь друг к другу под ненавидящим взглядом наксосца. Все понимали, что рано или поздно он найдет новых подельников, а значит, нападение неизбежно...

С неустроенностью быта приходилось мириться. Положение ухудшалось тем, что вдова Паниасида Иола была на сносях и могла родить в любой момент. Осунувшиеся, завшивевшие беглецы учились мириться с тяжелыми жизненными обстоятельствами.

Наступила осень, с хребтов Ионии задул неуютный влажный ветер. Шерстяная одежда пока спасала от холода, однако зимой без очага будет совсем плохо. Убежище — это хорошо, но в храме нельзя прятаться вечно, вот уже и жрицы начали коситься на галикарнасцев.

Семьи питались едой из дома Херила. Мать Геродота Дрио расплачивалась с ним остатками займа, который Паниасид взял у трапезитов перед вторым покушением на Лигдамида. Гиеродулы делились с беженцами жертвенным мясом.

Слава Гере, на теменосе имелся свой колодец. Однако по нужде приходилось ходить всем вместе за пределы Герайона, чтобы не осквернять храм.

Галикарнасцы помогали гиеродулам, чем могли: родной младший брат Геродота Феодор и двоюродный брат Формион таскали в мехах воду из колодца, рубили дрова, украшали храм перед праздниками. Дрио стирала, Иола обучала поварих острой карийской кухне.

С Матерью фиаса Метримотой у Геродота сложились доверительные отношения. Жрица часто приглашала его на беседы, расспрашивала о Дельфах, просила пересказать прочитанные в свитках из библиотеки Лигдамида тексты.

Вечерами, устроившись на ковриках в пронаосе храма, галикарнасцы обсуждали свое туманное будущее. Женщины тихо переговаривались, тяжело вздыхали. Геродот и повзрослевшие мальчики скупо роняли слова утешения, но по большей части сосредоточенно молчали...

Беда случилась через два дня после шторма.

Как только беженцы вышли за ворота теменоса в сопровождении Херила и его друга Фрасимеда, из шалаша снова вылез Батт. На этот раз он мстительно ухмылялся. Даже взгляд гиппокампа на его плече казался зловещим. Трое крепких парней встали рядом с наксосцем, опираясь на жерди.

«Наемники Лигдамида... С той самой пентеконтеры», — догадался Геродот.

Херил быстро осмотрелся. Возле нимфея было людно: женщины переговаривались, набирая воду в пузатые двуручные пелики, мужчины деловито грузили полные гидрии и мехи в повозку.

Обратившись к горожанам, он попросил о помощи. Херила в городе знали как чтеца, часто выступающего на рыночной площади, поэтому к его просьбе прислушались.

К оврагу за агорой галикарнасцы добирались в окружении толпы. Иолу подвезли на повозке. Сопроводив беженцев до рыночной отхожей ямы, горожане разошлись по своим делам.

Перед тем как отправиться в обратный путь, семьи обсудили положение с Херилом и Фрасимедом.

— Батт не впустит нас обратно, — с тревогой в голосе сказал Геродот.

— Значит, будем пробиваться! — горячо заявил Формион.

— У них нет ножей и мечей, только палки, — тихо заметила Дрио. — Почему?

Херил ухмыльнулся:

— Потому что Самос уже одиннадцать лет входит в Делосскую симмахию. Аристид возродил на острове Народное собрание, после чего потребовал запретить эллинам с азиатского материка иметь на острове оружие.

— Чего он боялся? — спросила Дрио.

— Беспорядков, — коротко бросил Херил.

— Нас больше, — запальчиво вмешался Фрасимед, — и у меня есть нож, мне его никто не запретит носить, потому что я гражданин.

— По количеству — да, больше, — усомнился Херил, — но на самом деле расклад не в нашу пользу: двое против четверых. Женщины и подростки не в счет.

Он кивнул в сторону галикарнасцев. Формион с Феодором недовольно переглянулись, однако промолчали.

Зато Геродот вскинулся:

— Я хоть и не эфеб, но драться умею. И потом... Даже если мы переберемся в храм Зевса Элевтерия или в храм Артемиды, там будет то же самое, потому что Батт пойдет за нами... А здесь у нас быт худо-бедно налажен. Иола скоро родит, ей и младенцу необходим покой хотя бы первое время... Так что Формион прав — выбора нет. Пусть только сунутся!

Херил подавленно кивнул.

Возвращаться беженцам пришлось самостоятельно. По пути Геродот подобрал на свалке рогатый бычий череп. Возле арки на теменос галикарнасцев уже ждали, все те же четверо — Батт и громилы Лигдамида.

Стало ясно, что столкновения не избежать. Херил выставил перед собой дубину. Фрасимед достал нож. Геродот поудобней ухватился за бычьи рога. Формион и Феодор подобрали с земли камни. Дрио обняла за плечи Иолу, заслонив золовку собой.

Два наемника двинулись к Херилу. Замелькали жерди, послышались глухие удары. Саммеот вертелся на месте, отмахиваясь дубиной. Батт решительно пошел на Фрасимеда, выставив перед собой нож.

Третий наемник налетел на Геродота, который успел подставить под удар палкой бычий череп. Тяжелое дыхание, треск, вскрики боли — драка набирала обороты.

Один из наемников подсек Херила жердью. Саммеот неуклюже упал, но и, лежа на спине, он пинался ногами, не подпуская к себе нападавших. Даже пытался отбиваться дубиной.

Геродот пропустил удар по ребрам, затем по голове. Ухо словно обожгло огнем, в глазах потемнело, дыхание перехватило. Наемник уже занес палку для последнего, самого жестокого удара.

Вдруг громила присел. От виска потекла струйка крови. А Формион все швырял и швырял в него камни, целясь в голову. Тогда наемник повернулся в его сторону и с перекошенным от ярости лицом пошел на мальчика.

Формион попятился, при этом оступился. Взмахнув руками, он опрокинулся на спину, а наемник замахнулся палкой. Геродот не раздумывал — просто бросился вперед, выставив перед собой бычий череп. Громила охнул, когда рог вошел ему в живот. Еще через мгновение его нога подкосились.

Воспользовавшись тем, что соперники отвлеклись на кидавшего в них камни Феодора, Херил врезал одному из них дубиной по колену. Тот застонал от боли и схватился за плечо товарища, чтобы не упасть.

Херил сумел вскочить, хотя и пропустил чувствительный удар по локтю. Он снова орудовал дубиной, удерживая наемников на расстоянии. Но левая рука слушалась плохо, а боль в локте казалась нестерпимой.

Все это время Батт и Фрасимед кружились в пляске смерти, делая быстрые выпады. Хитоны обоих были покрыты красными пятнами, на кисти наксосца кровоточил длинный порез, щеку саммеота пересекала безобразная рваная рана.

Батт прыгнул вперед. Фрасимед перехватил его руку с ножом, однако синекожий тоже стиснул его запястье. Оба соперника стояли вплотную друг к другу, при этом каждый пытался вырвать руку из захвата.

Внезапно наксосец откинул голову назад, а затем резко ударил саммеота лбом в лицо. Фрасимед отшатнулся, вскинув руку к сломанному носу. Этого мгновения синекожему хватило, чтобы ударить его ножом в грудь.

Фрасимед рухнул на вымостку. Батт торопливо склонился над ним. Осклабившись хищной улыбкой, наксосец полоснул саммеота по горлу. Тот захрипел, дернулся и затих.

На площади перед храмом уже собралась толпа. На крики и шум из соседних кварталов высыпали люди. Вскоре соперники оказались в кольце горожан, которые требовали прекратить побоище.

Галикарнасцы жались к Херилу. Наемники Лигдамида вместе с Баттом встали напротив. Обе стороны еще не остыли от ярости схватки, но продолжать ее не хватало сил. На земле остались лежать два окровавленных трупа.

В арке показалась Метримота в сопровождении гиеродул.

Горожане перестали галдеть и почтительно склонились перед Матерью фиаса. Как всегда, волосы жрицы были заплетены в косы, а лицо блестело от оливкового масла. На белоснежном хитоне играли золотые пряжки, с пояса под грудью свисала бахрома.

— Именем Геры — прекратить! — голос Метримоты прозвучал властно и требовательно. — Поднимать руку на тех, кто ищет убежища в храме, — это святотатство.

— Они сейчас не в храме! — рявкнул Батт.

— У беременной эллинки на голове строфион с изображением кукушки, — Метримота показала рукой на Иолу, — а значит, она под охраной Волоокой.

Жрица потрясла в воздухе костлявым кулачком:

— Пропустить!

Толпа расступилась, позволив беженцам пройти сначала к сосудам-перирантериям с освященной водой, а потом и в арку теменоса. Батт шумно выдохнул в бессильной злобе.

Херил склонился над телом Фрасимеда. Наемники поволокли убитого Геродотом товарища к шалашу. Убедившись, что он мертв, положили ему в рот медную монету и опустили веки.

2

Остаток дня галикарнасцы приводили себя в порядок.

Вымылись, сменили одежду, намазали ссадины и ушибы медом. Херилу Дрио повесила на шею свою подгрудную повязку, чтобы он мог продеть в перевязь ушибленную руку. Иола отдыхала на тростниковой циновке.

Вечером гиеродула пригласила Геродота в опистодом для беседы с Метримотой. Звук шагов заглушался отчаянным шелестом листвы. Пламя факелов плясало на осеннем ветру. Над бронзовыми кольцами в стенах чернели пятна битумного нагара. Колонны вытягивали в сгустившуюся темноту щупальца теней.

Метримота возлежала на кушетке-канапелоне, обложившись подушками. Очаг сочился жаром. Гиеродула у ее ног тихо пела, аккомпанируя себе на лире. От тимиатерионов исходил сладковатый запах благовонной камеди. Пара священных павлинов клевала зерно из серебряного блюда.

Помещение казалось тесным из-за обилия амфор и кувшинов, уложенных в стопки циновок, широко упиравшихся в пол бронзовых курильниц, поставленных друг на друга глиняных ламп, храмовой утвари...

Геродоту предложили сесть на стул-клисмос с гнутыми ножками. Он насупился, предчувствуя серьезный и, может быть, даже неприятный разговор.

— Вашему положению не позавидуешь, — сказала жрица без обиняков, — пока вы в храме, вы в безопасности, но сегодня стало ясно, что покидать пределы теменоса вам больше нельзя.

— Верно, — скупо подтвердил Геродот. — Но скоро деньги закончатся... Придется либо искать поденную работу, либо побираться вместе с братьями на рынке. Семьи надо кормить, так что просто безвылазно сидеть в храме не получится.

— И как ты себе это представляешь? — спросила Метримота. — Батт каждое утро будет поджидать вас на выходе с теменоса.

Галикарнасец пожал плечами:

— Херил приведет друзей. Нас прикроют.

Жрица нахмурилась:

— Двух трупов вам мало? Сегодняшнюю драку я еще постараюсь замять, но, если такое будет повторяться, по всей Элладе разнесется слух, будто храм Геры на Самосе перестал быть надежным убежищем... Это прямая угроза авторитету фиаса.

Геродот сидел с кислым выражением на лице. Он не знал, что сказать. Помолчав, Метримота продолжила.

Теперь она говорила вкрадчиво:

— Решение есть, хотя за него придется заплатить.

Галикарнасец поднял на нее удивленный взгляд:

— Заплатить? Чем? У нас осталось всего несколько драхм на еду.

Жрица вздохнула:

— Ты знаешь, что ребенок, родившийся в храме, становится собственностью фиаса. Мы обязаны забрать его у матери, вырастить, а потом посвятить Гере. Такова плата за предоставленное убежище... После родов мать покидает храм, но в случае с Полой я готова сделать исключение. Она может стать гиеродулой и сама нянчить младенца. Но только по собственному желанию... Взамен я обещаю, что Батта выгонят с острова. Наемников Лигдамида на Самос тоже больше не пустят. Тиран Галикарнаса нам не указ, пусть ловит врагов на своей территории... Ты и твои родственники сможете спокойно жить на острове. Например, в доме Херила... Или арендовать усадьбу-синоцию. Найдешь себе простата, который за тебя поручится перед Народным собранием, будешь платить ежегодный налог в казну... И никто вас пальцем не тронет.

— Зачем тебе Иола? — удивился Геродот. — Ты ценишь ее как повариху?

Жрица покачала головой:

— Готовит Иола отлично, но не это главное...

Поднявшись с канапелона, она поманила за собой галикарнасца:

— Иди за мной.

Пришлось снова обогнуть храм. Из пронаоса Метримота повела Геродота в главный зал Герайона — наос. Родственники проводили обоих недоуменными взглядами.

В наосе царил полумрак. Сквозь арку адитона виднелся древний деревянный идол сидящей на троне Геры. Посреди зала на мраморном постаменте стояла огромная медная чаша с выпуклыми, как у тыквы, долями. На ее натертых до блеска боках отражались огоньки тлеющих тимиатерионов.

Верхний обод чаши был украшен виноградными лозами, две внушительные ручки по бокам изгибались побегами аканта, по краю широкой круглой подставки бежала непрерывная лента из символа вечной жизни меандра.

Жрица показала рукой на чашу:

— Это кратер для смешивания вина, который лакедемоняне везли в подарок Крезу.

Геродот с пониманием закивал:

— Да, я знаю, мне про него еще в Дельфах рассказывали... Послы заявили геронтам, что по дороге их ограбили саммеоты.

— Нет! — резко сказала Метримота. — На послов никто не нападал, геоморы выкупили кратер, чтобы посвятить его в Герайон.

— Тогда зачем они придумали грабеж? — Галикарнасец не мог скрыть удивления.

— Чтобы иметь предлог для нападения на Самос, — уверенно заявила жрица. — Спарта попыталась это сделать при Поликрате, когда изгнанные тираном мятежники попросили эфоров о помощи. Объединившись с коринфянами, лакедемоняне послали к острову флотилию. Им даже удалось захватить одну из крепостных башен, однако Поликрат сумел отбить атаку. Сорокадневная осада полиса закончилась безуспешно для Спарты, тогда флотилия отплыла домой... И дело здесь вовсе не в чаше. Захватчики хотели оставить на острове гарнизон, чтобы контролировать торговые пути из Эллады в прибрежные полисы Ионии.

Геродот слушал жрицу, затаив дыхание. Он только что узнал одну из тайн большой политики.

Метримота обвела зал рукой:

— Все, что ты здесь видишь, — это дары Герайону от царей, свободных полисов и богатых адептов... И не только из Эллады. Вон те два деревянных ксоана — подарок фараона Амасиса... Бронзовые доспехи и серебряные сосуды раньше находились во дворце Поликрата. Они были пожертвованы храму писцом Поликрата, Меандрием... Картины на деревянных досках с изображением переправы армии Дария по понтонному мосту через Геллеспонт посвятил в Герайон строитель этого моста Мандрокл... Медный кратер с опорой в виде трех коленопреклоненных статуй и венцом из голов грифонов по верхней кромке — подарок самосских купцов, которые плыли в Египет, но из-за бури оказались в Тартессе. Вернувшись домой, они удачно распродали тартесские товары, а на десятую часть прибыли заказали этот кратер...

Геродот уважительно взирал на реликвии. Ему всегда хотелось узнать их историю, но удобный случай представился только сейчас.

— Так вот... — продолжила Метримота. — Сокровищам храма требуется уход. Младшая жрица, которая этим занималась, умерла от укуса змеи... Я долго присматривалась к Иоле. Мне нравится ее чистоплотность, аккуратность в работе и доброжелательный нрав. Думаю, в ее лице я найду прекрасную замену умершей жрице... Я с ней поговорила. Иола мне рассказала, что до рождения сына совершала паломничество в эфесский Артемисион. Но после того, как стала матерью, начала регулярно посещать храм Зевса Карийского в Миласе. Там она приносила жертвы к алтарю Геры и просила богиню о здоровье для мальчика...

Вздохнув, она закончила:

— Иола недавно пережила тяжелое потрясение, потеряла мужа... Как женщина я ее понимаю. Она призналась, что горе ее сломило, поэтому ей хотелось бы переехать в Миласу и посвятить себя служению Гере... Но ведь она уже в храме Геры... Зачем куда-то уезжать?

Геродот возразил:

— Ты сказала, что ей придется стать гиеродулой, то есть добровольно отказаться от свободы.

— Таковы правила фиаса, — возразила жрица. — Но это ненадолго, только до весеннего равноденствия. Во время празднования Великих Дионисий она пройдет инициацию и станет младшей жрицей, при этом будет пользоваться полной свободой.

— А Формион? — с сомнением в голосе спросил галикарнасец. — Ты лишаешь его матери.

Метримота казалась непреклонной:

— Формион уже не ребенок и не нуждается в материнской опеке. Сегодня он доказал, что умеет постоять за себя. Пока вы живете с нами, он сможет видеться с ней. А потом пусть сам решает... Формион тоже может остаться в храме, если захочет. Сначала будет помощником эпитропа, а когда ему исполнится восемнадцать, я назначу его нескором, пусть следит за чистотой на теменосе.

Жрица отвела глаза в сторону.

Потом бесцветным голосом добавила:

— Но Формиона придется оскопить... В Герайоне не место полноценным мужчинам.

В пронаос Геродот вернулся озабоченным.

Услышав о предложении Метримоты, Иола не колебалась:

— Я согласна... По всем приметам у меня будет девочка, значит, в Герайоне ее ждет сносная жизнь. А мне больше ничего и не надо, лишь бы дочь была сыта и здорова... Время все расставит по своим местам.

Затем она с грустью в глазах посмотрела на Формиона:

— Сынок, я не хочу, чтобы ты стал евнухом... Наш род не должен пресечься, поэтому нам придется расстаться.

3

Порез на кисти саднил.

Нарвав свежих листьев подорожника, Батт сменил повязку. Он валялся на травяном тюфяке, когда ветки над лазом раздвинулись. В шалаш протиснулись общинники из дружины архонта Самоса — судовладельца Антифема.

Саммеоты доходчиво объяснили наксосцу, чтобы он убирался с острова, пока цел. Синекожий не стал нарываться, молча собрал пожитки и направился в сторону гавани.

Уцелевшие наемники из Галикарнаса отплыли домой еще на рассвете. Столкнувшись с достойным отпором, они резонно посчитали, что выполнить поручение Лигдамида им не под силу.

Но родственники Паниасида никуда с острова не денутся, потому что только здесь они могут чувствовать себя в безопасности. Пусть сначала Лигдамид договорится с архонтом Самоса о выдаче беглецов. И тогда они вернутся.

В голове Батта зрел план. Пока он караулил беженцев, у него была возможность расспросить про Герайон многочисленных босяков, которые побирались перед входом на теменос.

Он узнал, что в храме среди прочей ритуальной утвари уже семьдесят пять лет хранится медный кратер лакедемонян, который послы везли лидийскому царю Крезу в знак благодарности за подаренное им золото для статуи Аполлона в Форнаке.

Но по каким-то причинам не довезли. Одни говорили, что корабль ограбили пираты, другие утверждали, будто послы сами продали чашу саммеотам, узнав о пленении Креза шахом Киром. Как бы то ни было, собственность Спарты находится здесь, на этом острове.

Солнце еще не успело спрятаться за скалы Самоса, а керкур с синим всевидящим оком на простёганном кожаном парусе уже плыл на запад. До пиратского архипелага Фурни его гнал муссон с гор Карии со скоростью в четыре узла. Затем сбоку резко ударил Скирон, привалил керкур бортом к волнам, но дал выпрямиться и уже больше не мешал.

«Наверняка кратер обошелся спартиатам недешево, — размышлял Батт, сидя на полубаке, пока капитан и матросы управлялись с парусом, — Интересно, после осады Самоса при Поликрате они делали еще попытки вернуть его? Вот бы подговорить лакедемонян на новый штурм Самоса... Они получат кратер, а я — родственников Паниасида».

Батт посчитал, что плыть через Эгейское море в Мессению или Лаконику для разговора с царями Спарты глупо. Ну, скажут спасибо за заботу об их собственности — и все. Спасибо за пояс не заткнешь, похлебку из него не сваришь. Не пиратское это дело — задаром пуп надрывать. А плавание стоит денег.

Да и какую помощь он может предложить? Его самого только что вышвырнули с острова. Собрать ватагу и украсть кратер, чтобы вернуть его лакедемонянам за выкуп?

Но ограбить храм эллинской богини для эллина немыслимо. За такое святотатство положена смерть. У него земля будет гореть под ногами по всей Элладе. Здесь нужны иноверцы.

Персы на Самос не сунутся, потому что остров входит в морской союз с Афинами. Любое персидское вторжение равносильно объявлению войны. Ксеркс на это не пойдет.

Карийцы? Они не то иранцы, не то фракийцы по происхождению. Нет, не получится, Кария рядом, саммеоты точно начнут мстить. Тогда в проливы уже не сунешься, потому что они будут кишеть сторожевыми Кораблями. В такой тревожной обстановке будет не до разбоя.

Фракийцы? У них под боком Македония, геоморы могут подкупить Александра, и тогда Фракия умоется кровью. В горах обитает столько разных племен, там такой клубок противоречий, что любая искра полыхнет пожаром, который зацепит и Элладу.

Кто еще... Например, египтяне или финикияне.

Но где их взять... Египет далеко, а Финикия... Озаренный догадкой Батт хлопнул себя ладонью по лбу. Кипр! Коренное население острова — эфиопы и финикияне. И те и другие молятся своим варварским богам.

«Вот среди них и наберу команду головорезов, готовых ограбить любой эллинский храм», — решил наксосец.

А кому предложить чашу? Надо найти лакедемонянина, который согласится стать посредником-диаллактом между ним и царями Спарты. Батт нахмурился, пытаясь сообразить, куда обращаться.

Наварх Павсаний, который из резиденции в Византии поручал наксосским пиратам хорошо оплачиваемые задания, вернулся на Пелопоннес.

Рассорившись с властями, он засел в Тегее. В Византии хозяйничают афиняне. Кто теперь поддерживает отношения с сатрапом Даскилия Артабазом, Батту было неизвестно.

В Галикарнасе лакедемонян нет, потому что Лигдамид как-то странно себя ведет. То крыл Афины грязной бранью, то вдруг стал выбирать выражения, а в заливе Керамик появились триеры с совой на парусе.

Кроме того, тиран приблизил к себе гиппарха Менона. После предотвращенного покушения на Лигдамида ушлый фарсалец входит в андрон без стука. Что он нашептывает в уши своему хозяину, известно только статуе Гермеса.

Батт знал, что в мисийской Тевфрании обосновался еще один лакедемонянин — Демарат. К тому же беглый и сильно обиженный на эфоров. История потери трона бывшим царем Спарты облетела всю Элладу.

А дело было так... Клеомен не простил соправителю-паредру Демарату предательства под Элевсином, в результате которого Спарта отступила перед Афинами. Он подговорил аристократа Леотихида, так же, как и Демарат, происходившего из рода Еврипонтидов, обвинить своего родственника в незаконном присвоении царской власти.

Эфоры постановили обратиться к Дельфийскому оракулу. Тут уже постарался дельфиец Кобон: подкупил пифию, которая изрекла нужное заговорщикам прорицание. Демарат был низложен, вместо него паредром Клеомена стал Леотихид.

Демарат не только лишился власти, но и подвергся публичным оскорблениям. Покинув Спарту, опозоренный лакедемонянин отправился в Персию, где был с большим почетом принят Дарием.

Когда Ксеркс напал на Элладу, Демарат вошел к шахиншаху в доверие, давая дельные советы. Вскоре он уже владел в Мисии несколькими городами, а также обширными земельными угодьями.

«Отлично, — решил Батт, — вот к нему и обращусь. Если, конечно, он еще жив... Но лакедемоняне с детства укрепляют свое тело, поэтому живут долго. Кратер послужит разменной монетой в переговорах Демарата со Спартой. Или Ксеркса... Мне какое дело, кто будет владеть чашей? Пожалуй, и выкуп не нужен, лишь бы добраться до беглой семейки».

Пират долго не раздумывал. Первым делом необходимо убедиться в том, что чаша действительно заинтересует Демарата. Значит, придется плыть в Мисию. По дороге ему ничто не мешает пограбить рыбачьи деревни-комы и захватить рабов, так что на Наксос он в любом случае вернется не с пустыми руками.

Месяц боэдромион[9] был на исходе. В конце пианепсиона[10] закончится навигация, поэтому на Наксосе Батт задерживаться не стал. Заняв под будущую добычу денег в храме Аполлона на острове Палатия, он снарядил легкий двадцативёсельный корабль-гейкосору для плаванья к Геллеспонту.

Но экипаж укомплектовал всего десятком моряков — такими же, как он сам, опытными и бессовестными громилами. Лишние весла пираты закрепили ремнями под банками, а пустые люки завесили кожей.

С учетом того, что встречный Борей начал ослабевать, Батт рассчитывал вернуться на Наксос дней через двадцать. Большую часть пути корабль пойдет под парусом. Если повезет, в проливах Ионии и Эолиды гейкосору подхватят в нужном направлении местные непредсказуемые ветра.

Так и плыл.

Днем дрейфовал в безлюдных бухтах, ночью бросал якорь вблизи мисийского берега. Под покровом темноты пираты спрыгивали в воду. Убив сторожа и собак, окружали кому, после чего предавались любимому занятию: грабили, насиловали, резали... Дома не поджигали, чтобы свет пожарища не переполошил соседей.

Уцелевших жителей налетчики бросали связанными в их же собственные рыбачьи лодки и на веслах шли к кораблю. Пленников поднимали на борт с помощью переброшенного через рей фала.

К Тевфрании Батт подошел с забитым под завязку трюмом. Двадцать рабов гребли, остальные сидели между банками в колодках или под присмотром келейста вычерпывали застоявшуюся воду. Ошалевшие от безнаказанности подельники пьянствовали на палубе.

Найти Демарата наксосцу труда не составило, так как дом беглого лакедемонянина в полисе знали все. Глухой забор щерился обитыми бронзой воротами. По оштукатуренным стенам карабкались узловатые лианы. На красном черепичном козырьке безмятежно ворковали голуби. Сквозь щебневые наносы в канаве шелестела полуживая мутная струйка.

Стук кольца разлетелся по вишневому саду. Оторвавшись от окучивания деревьев, домашний раб-ойкет повел Батта в прихожую. От стога сена исходил пряный запах. Подсохшие стебли плюща застыли на земле кучей мертвых змей. Привязанная к колышку коза проводила гостя шальным лупоглазым взглядом.

Демарат вышел в андрон в накинутом на плечи распашном персидском кандисе. Высокий, седой как лунь старик. Длинные рукава халата спускались до колен. Острая верхушка войлочного кулаха безвольно свисала над воротом.

Лакедемонянин смерил наксосца оценивающим взглядом. Затем опустился на клинэ, откинув привычным жестом халат вбок. И только тогда кивком показал на канапелон напротив.

Батт терпел непочтительность, понимая, что Демарат у себя дома. С чего бы хозяину рассыпаться в любезностях перед незнакомцем, если цель визита неизвестна. Ну, ничего, скоро все прояснится.

— Мне доложили, что у тебя ко мне дело, — без обиняков начал Демарат.

Батт утвердительно качнул головой. Хозяин удивился: гость неразговорчив.

— Ты кто? — спросил он.

— Купец, — без тени смущения ответил наксосец.

— Чем торгуешь?

— Людьми.

Демарат понимающе осклабился:

— Хиосец?

— Нет, с Наксоса.

— Хочешь предложить мне рабов? — допытывался хозяин.

Батт сглотнул, понимая, что разговор о рабах надо заканчивать. Не ровен час, лакедемонянин узнает о пиратском рейде гейкосоры по берегам Мисии. Тогда ни о каком договоре не может быть и речи, останется только уносить ноги.

Но меры предосторожности он уже принял: гейкосора встала на внешнем рейде Тевфрании, не убирая весел. Келейст спустился в трюм с оголенным мечом. Приказал пленникам заткнуться и сидеть тихо, демонстративно чиркнув ребром ладони по горлу.

Потом поднялся на полубак. Держась за форштевень, капитан внимательно следил за передвижением лодок по гавани. Если элимены полезут на борт для осмотра груза, корабль рванет в открытое море.

— У меня есть кое-что получше, — сказал Батт с нажимом. — Имущество Спарты.

Демарат удивленно вскинул брови, но промолчал, ожидая продолжения.

— Чаша, которую послы везли Крезу, но не довезли.

— И что? — поморщился лакедемонянин. — Она в Герайоне на Самосе. Спарта уже пыталась ее вернуть, но безуспешно.

— Вы так легко отступаете? — поддел хозяина наксосец.

Демарат нахмурился:

— Не дерзи!

Глядя лакедемонянину в глаза, Батт спокойно заявил:

— Могу ее для тебя украсть.

Демарат долго смотрел на гостя. Предложение неожиданное, хотя сделано очень кстати. Как раз вчера ойкеты разоружили очередного наемного убийцу из Спарты. Мстительные эфоры присылают в Мисию палачей с завидным постоянством.

«И сколько это будет продолжаться? — мрачно размышлял он. — Павсаний вернулся в Аркадию, трусливо прячется в тегейском храме Афины Алеи, хотя рано или поздно эфоры до него доберутся... А вот Фемистокл возвращаться в Афины не собирается, но тоже жив и на жизнь не жалуется... Еще бы он жаловался: получил от Артаксеркса в подарок двести талантов, женился на знатной персиянке, управляет городами — Лампсаком, Миунтом... С одной только Магнесии получает ежегодный доход в пятьдесят талантов... Так еще и охотится вместе с шахиншахом, принимает у себя его мать... Вот и меня все устраивает. Есть деньги, недвижимость, персы меня уважают, сатрап Мисии приезжает в гости... Но сидеть безвылазно в усадьбе — тоска, с этим пора кончать... Эфоры — тоже люди, а значит, честолюбивы и алчны. Предложу им кратер в обмен на свою неприкосновенность».

Наконец, Демарат разжал губы:

— Допустим, я соглашусь... Что от меня требуется?

— Деньги на расходы.

— И все? Тебе какой интерес?

— Мои враги нашли убежище на Самосе, — процедил Батт. — Но в одиночку мне их не одолеть.

— И как ты собираешься высадиться? Ополчение Самоса сомнет любой вооруженный отряд. Если у нас не получилось... — лакедемонянин развел руками.

— Воспользуюсь народным гуляньем на Великие Дионисии. Команда сойдет на берег в козлиных шкурах и масках сатиров. Во время праздничной неразберихи никто не заподозрит подвоха... Просто подменю кратер.

— Эллины пойдут на святотатство? — с сомнением протянул лакедемонянин.

— Нет! — отрезал Батт. — Команду наберу из киприотов. На Кипре и без эллинов хватает наемников.

Имей в виду, ее так просто не унести, она вмещает триста амфор, — с сомнением проронил Демарат.

Увидев, что наксосца это заявление не смутило, согласился:

— Хорошо! Пришлешь завтра кого-нибудь за деньгами. Только сначала поклянись, что не потратишь их впустую.

Наксосец кивнул, затем повернулся лицом к западу:

— Клянусь собственной жизнью не пропить твои деньги, не спустить их на роскошь и продажных женщин, не закопать, не потерять, не пожертвовать в храм... И пусть меня постигнет гнев Зевса Оркоса и месть Эринний, если обману.

На этом встреча закончилась.

Лакедемонянин задумчиво посмотрел вслед удалявшемуся гостю.

«Ничем не рискую, — теперь уже довольно думал он. — Деньги небольшие, даже если пропадут — не жалко. А вот выгода налицо... Когда подмена будет раскрыта, мое имя нигде не всплывет».

Батт только на улице сообразил, что не знает, как выглядит кратер.

4

До Хиоса Батт добрался к середине пианепсиона.

Гейкосора зашла в гавань около полудня дня Аполлона. По случаю праздника светоносного бога маяк дымил оранжевыми от хны клубами. Мачты пришвартованных кораблей зеленели лавровыми ветками. На вантах развевались разноцветные ленты. Даже крики чаек казались возвышенными.

Праздничное шествие-помпэ уже закончилось. Оно было не таким массовым, как в праздник Аполлона Боэдромия в самом начале осени или на весенних Таргелиях, а в жертву архонт разрешил заколоть всего десять быков.

Большинство горожан к полудню покинули торговую площадь-дейгму: женщины разошлись по домам, неся в передниках куски пахнущего дымом мяса, мужчины отправились на симпосии, молодежь разбрелась по садам, чтобы в спокойной обстановке заняться распевкой перед вечерним состязанием хоров.

Над пристанью витал запах жаркого. Возле прямоугольного алтаря на ступенчатом цоколе все еще толпились жрецы фиаса Аполлона, заканчивая положенные ритуалы.

Рабы в измазанных кровью хитонах граблями сгребали в кучу обугленные копыта, рога и кости за окружавшей алтарь веревкой-перисхонисмой, чтобы отвезти останки на телеге к храмовому ботросу для захоронения.

Жрецы допивали оставшееся от возлияний вино. Заляпанные жиром и копотью гиматии потеряли белоснежную величавость, венки сидели косо. Зато покрасневшие лица священнослужителей выражали торжественную сосредоточенность.

Бронзовый Аполлон-кифаред довольно взирал на алтарь с поросового пьедестала. У его ног возвышался холм из подношений: лавровых венков, символических луков, стрел, изящных дарственных кифар с серебряными струнами, а также деревянных и терракотовых фигурок соперников бога по гимнастическим агонам — Марсия, Ареса, Гермеса.

Рядом белела мраморная стела от делегации с Делоса, где, по преданию, родились Аполлон и Артемида. Букеты цветов еще не утратили благоухания. Раб старательно разравнивал лопатой свеженасыпанный гравий.

Батт вместе с капитаном и келейстом направился к Священной роще. На море ты можешь заниматься чем угодно, однако почтения к святыням никто не отменял. Как ты себя поведешь, сойдя на берег, так к тебе и отнесутся.

На агоре десятки колесниц упирались оглоблями в вымостку из керамических черепков вперемешку с гравием. В загоне скучал небольшой табун лошадей в ожидании вечерних забегов. Конюхи задавали скакунам корм, подгоняли сбрую, чистили копыта, украшали уздечку лентами.

В святилище Посейдона наксосец нашел заведующего храмовым имуществом — эпитропа, чтобы вручить ему двадцатую часть от ожидаемой выручки за рабов. Поклялся вернуться, если продаст мисийцев дороже. Спутники добавили от себя по паре оболов.

Потом троица уселась на ступенях храма в ожидании конвоя с корабля. Батт бросил мелкую монету уличному торговцу фисташковой мастикой. Пахучая смола липла к зубам, но сознание приятно задурманилось эфирными маслами.

Вскоре показалась вереница пленных мисийцев, которых пираты подгоняли ударами палок. Рабов повели в сторону поросших соснами холмов, где находился рудник.

На стволах раскорячились прибитые гвоздями тела с глиняной табличкой на шее. Выдавленная надпись «бунтарь» объясняла причину казни. Сидя на голове одного из трупов, ворона отрывала куски полусгнившей плоти. Собака с рычаньем пыталась отгрызть почерневшую ступню. Птица при этом недовольно каркала на соперницу.

Мисийцы ошалело смотрели на останки повстанцев. Ничего хорошего от работы на руднике они не ожидали, но это жуткое зрелище отнимало у них остатки мужества.

Ущелье пересекала просека с торчащими из земли короткими пнями. Глухо стучали топоры, хищно визжали пилы. Лесорубы отсекали ветки, тащили хлысты к дороге, натужно, тяжело, с хриплыми криками укладывали бревна в штабели. С вышки за работой внимательно наблюдал часовой, готовый протрубить в раковину при малейшем неповиновении.

«Поденщики, — лениво подумал Батт. — Рабу топор никто не доверит, потому что они от отчаянья голову теряют. А за спиной у каждого раба надсмотрщика не поставишь... Самая подходящая работа для них — это шурфы долбить, вот и просека для волокуш почти готова, осталось выкорчевать пни».

Среди скал показался лагерь.

Батт окинул его внимательным взглядом. Три бревенчатых барака и караульный дом сколочены из ошкуренных сосновых стволов. Постройки окружает жердяной забор. Площадка между ними хорошо утрамбована, но не изрыта копытами. Да и навоза нигде не видно, значит, это загон не для скота, а для людей.

Пираты позволили мисийцам справить нужду и напиться из меха. Потом заставили сесть в тени пихты. Батт отправился на переговоры с управляющим рудником.

Каменный мегарон в стороне от забора белел свежей штукатуркой. Массивный засов на двери был задвинут. Наксосец загремел кольцом, однако на стук никто не вышел.

Тогда он двинулся к баракам. От глубокого рва несло жуткой вонью. Над застоявшейся жижей мерзко роились мухи. В воздух тяжело поднялся черный гриф. Батт даже отвернулся, чтобы не смотреть, что там, он и так знал...

Загон встретил его тишиной. Грубо сколоченная сторожевая клеть возле ворот пустовала. Наксосец решил, что рабов отвели на копи, значит, в лагере остались только рабыни.

Словно в подтверждение его мыслей хлипкая дверь одного из бараков резко распахнулась. На землю кубарем полетела девчонка. Краснорожий надсмотрщик снова занес ногу для удара, но бить в пустоту не стал. Пьяно пошатываясь, он вывалился во двор.

Рабыня натянула рукой край разорванной эскомиды на грудь и попятилась, быстро перебирая согнутыми ногами. Худющая, ребра можно было пересчитать, на плечах синели кровоподтеки.

Вскочив, она бросилась к высокому забору, словно хотела его перепрыгнуть.

— Куда! — заорал краснорожий, а затем со спокойной уверенностью хищника двинулся за жертвой.

Беглянка упала на колени, понимая, что уйти от преследователя не удастся. Распахнутые от отчаянья глаза смотрели прямо на Батта. Наксосец наблюдал за происходящим спокойно — к таким вещам он давно привык, а страдания раба воспринимал, как страдания животного. Собаку ведь можно бить, тогда почему раба нельзя.

Так она и стояла на коленях, вцепившись руками в поперечный брус. Ее голова безвольно опустилась, плечи дергались от беззвучного обреченного плача.

Внезапно у наксосца защемило сердце: вот так же пять лет назад перед капитаном-навклером афинского сторожевого корабля стояла на коленях другая девчонка, пока самого Батта двое моряков держали за руки. Третий приставил к его горлу нож.

Заставляли смотреть, как ее насилуют, а потом еще глумились над трупом. Брат не смог защитить сестру... Батт сглотнул, но тут же взял себя в руки.

Надсмотрщик остановился рядом с жертвой. Ухмыляясь, замахнулся плетью. От хлесткого удара на голом плече рабыни вздулся рубец. Она дернулась и завыла от боли.

Краснорожий снова замахнулся, однако ударить не успел.

— Стоять! — неожиданно рявкнул Батт.

Надсмотрщик в недоумении уставился на чужака. Еще не хватало, чтобы прохожие горлопаны указывали ему, что делать можно, а чего нельзя. Геометрический узор из меандра и спиралей на руках и шее тоже не говорит ни о чем, кроме того, что этот наглец — эллин.

Потом спросил:

— Ты кто?

— Ты ее продаешь? — задал наксосец ответный вопрос.

— Сука! — прорычал краснорожий, не ответив, и поднял плеть.

Брошенный наксосцем камень больно ударил его в плечо. Надсмотрщик рванулся к забору. Но достать чужака плетью не смог, тогда он в ярости затряс жерди.

— Так с товаром не обращаются, — Батт говорил спокойным уверенным тоном. — Значит, ты не хозяин, иначе берег бы свое добро.

— Хозяин, не хозяин... Какое твое собачье дело! — горячился краснорожий. — Проваливай, пока не наваляли!

— Ладно, — уступчиво согласился наксосец, — тогда иди сюда и наваляй.

Батт с показной неторопливостью расстегнул портупею.

Отшвырнув плеть, надсмотрщик ринулся к воротам. Отодвинул засов, выскочил наружу. Пошел на чужака с грозной гримасой на лице. Он был уверен: сейчас этот наглец от боли выпучит глаза, как опущенный в кипяток рапан.

Его остановил удар ногой в живот. Но чтобы свалить ветерана, пусть даже сменившего опасное, хотя и почетное место в фаланге на спокойную службу в лагере для рабов, одного пинка мало. Выпрямившись, краснорожий прорычал ругательство, а затем мощно махнул рукой. Лицо от натуги покраснело еще больше.

Наксосец ушел в сторону, но туг же впечатал кулак под ребра надсмотрщику. Тот словно наткнулся на стену — согнулся, прижимая ладонь к боку. Сильный удар в челюсть швырнул его на спину.

На шум из барака выбежали еще двое громил. Бросились на помощь товарищу, однако остановились, увидев за изгородью хмурые рожи пиратов. Наксосцы нагло таращились на лагерную охрану, демонстративно достав ножи. Да и толстые палки выглядели угрожающе.

Батт надавил подошвой крепиды краснорожему на горло.

— Где управляющий?

— Гелесибий скоро вернется, — глухим от натуги голосом прошипел тот.

— Я подожду, — процедил наксосец. — Как зовут девчонку?

— Фракка, мы так всех фракийских рабынь называем.

— Я ее покупаю... Приведи фракку в порядок, иначе она уйдет по цене овцы... Хозяин тебе этого не простит... Понял?

— Да, — голос надсмотрщика звучал без прежней уверенности.

Когда жгучий шар над морем окутался желтой дымкой, облака скучились и потемнели, а волны из бирюзовых стали темно-синими, со стороны хребта показалась колонна людей.

Рабы, целый день рубившие породу в штольнях, еле передвигали ноги. Руками они придерживали длинный шест с нанизанными на него кольцами цепей, которые тянулись от лодыжек.

Всадники по бокам колонны делали вид, что не замечают, если совсем обессилевший рудокоп начинал шататься. Соседи подхватывали товарища под руки и помогали идти. Останавливаться, а тем более падать нельзя — надсмотрщики оттащат доходягу на обочину, чтобы забить насмерть камнями.

Тяжелее всего приходилось рабам, которые тащили форейон управляющего. Отработав смену, даже не успев отдохнуть, они взваливали на плечи шесты носилок.

Таким было наказание за невыполнение дневной нормы. Если кто-то из них спотыкался, остальные сбивались с шага. Тогда ближайший всадник немилосердно лупил виновника задержки плетью по плечам, по ногам, по голове, куда попало.

В загоне рудокопы повалились прямо на землю. Женщины разносили кувшины с водой, промывали язвы больным, кормили из миски совсем ослабевших. Одного раба надсмотрщики выволокли за забор и сбросили в ров — этот не жилец.

Носильщики остановились перед каменным домом. Из форейона вылез невысокий человек. Выглядел управляющий как афинский эвпатрид: белоснежный хитон, вьющиеся волосы до плеч, аккуратная борода, сытое надменное лицо.

«Гелесибий», — понял Батт.

Надсмотрщик показал хозяину на чужака.

Тот дружелюбно помахал Батту рукой, приглашая подойти.

Наксосец торговаться не умел, поэтому сошлись на цене в одну мину за человека. Управляющий остался доволен сделкой: с учетом ежедневной прибыли от рудокопа в один обол, новые рабы окупят себя за полтора года. За всех мисийцев Батт получил почти целый талант серебра.

— Хочу забрать фракку, — заявил он.

— Это которую? — Гелесибий явно не понимал, о какой именно рабыне идет речь.

— Вот он знает, — наксосец указал рукой на краснорожего.

— Харес, давай ее сюда! — приказал управляющий.

Вскоре девчонку привели. Она успела помыть лицо, расчесать волосы и переодеться в новую эскомиду — всю в заплатах, но чистую. Стояла перед Гелесибием, не поднимая глаз.

— Мина[11], — предложил наксосец.

— Две мины! — категорично заявил управляющий.

— Она этих денег не стоит. — Батт попытался сбить цену.

— Тогда не бери.

Наксосец помолчал, потом махнул рукой:

— Согласен.

5

Батт уселся на швартовочную тумбу.

Вечер разливался по гавани мглистой синевой. Закат опалил бахрому облаков розовым жаром. Смоляной факел ронял на каменные плиты черные капли. В наступивших сумерках звуки портовой сутолоки казались особенно резкими.

Гейкосора терлась боком о размочаленный тростниковый кранец. Море с тихим плеском облизывало причал. Брызги стекались в зеленые лужицы на квадрах, от которых пахло водорослями.

По соседству карийцы загружали отару на приземистый лемб. Гроздь винограда в желтом круге на вымпеле давно выцвела, лишь сам круг все еще напоминал о солнце над Доридой.

Овец одну за другой заводили на борт. Животные испуганно блеяли. Моряки ругались, однако продолжали тянуть их по сходням. Наверху капитан перехватывал веревку, чтобы спустить овцу по мосткам в трюм.

Корабль с коринфским вымпелом готовился к утренней погрузке. На причале дожидались своей очереди кипы скрученной в мотки пеньки, бронзовые гвозди в мешках, корзины с брусками вываренного пчелиного воска, кусками строительной смолы, застывшего битума, а также широкогорлые кувшины, наполненные мягким шерстяным воском. Раб капитана устраивался на ночлег рядом с грузом, за сохранность которого отвечал головой.

Наксосец приказал фракийке встать перед ним.

На разговор хозяина с рабыней никто не обращал внимания. Большая часть команды гейкосоры еще не вернулась с ипподрома, где проходило состязание колесниц. Келейст с двумя матросами перебирали такелаж, а рулевой чинил сломанную уключину.

— Койнэ понимаешь? — спросил Батт.

Рабыня кивнула.

— Я знаю твое имя — Фракка. Так вот... Оно мне не нравится. Буду звать тебя... — наксосец задумался, но почти сразу продолжил: — Я тебя купил, значит, ты теперь Хрисонета — «купленная».

Девчонка не отвечала, лишь таращила на него большие черные глаза.

— Сколько тебе лет? — снова спросил наксосец.

— Пятнадцать, господин, — тихо ответила рабыня.

Он оглядел ее худую фигурку: острые плечи, тонкую шею, неразвитую грудь.

— У тебя были мужчины?

Хрисонета кивнула.

Закусив губу, сказала:

— В лагере.

«Значит, все-таки успели, — мрачно подумал Батт и усмехнулся: — А на что я надеялся?»

— Запомни: ты моя собственность, поэтому будешь делать то, что скажу... — он замялся. — Не бойся... Я много чего плохого совершил... Тебя не обижу и другим в обиду не дам.

Девчонка снова кивнула. Она почему-то верила этому эллину, несмотря на его колючий взгляд. Так на рыбака смотрит барракуда из-под кораллового куста. Хотя прекрасно понимала: гиппокамп хоть и безобидная тварь, но это символ удачи, а удачу может искать и лихой человек.

Батт продолжил расспросы, он хотел знать все:

— Как ты стала рабыней?

Хрисонета откровенно рассказала:

— Я из племени долонков, господин. Мой род жил на Херсонесе Фракийском возле города Пактия, сразу за стеной, построенной Мильтиадом. Все было хорошо, пока с востока не полезли персы... Наши враги апсинты не стали дожидаться армии байварапатиша Мегабаза. А, может быть, выполняли его приказ... Не знаю... В общем, они проломили стену и смяли эллинов. Но сначала разграбили и сожгли деревни долонков. Тех, кто выжил, угнали в рабство.

— А почему ты оказалась на Хиосе?

Хрисонета грустно улыбнулась:

— Сюда свозят военнопленных со всех концов Эгейского моря. Перекупщики рабов не спрашивают, кто ты — враг или союзник. Мы все для эллинов фракийцы, а значит, враги.

— Что умеешь? — допытывался Батт.

— Все что потребуется, господин... Скоблить и вымачивать шкуры, ткать, работать в огороде, жать ячмень, веять полбу... Тебе понравится, как я готовлю, если, конечно, на твоем острове растут тмин и чабрец.

— Растут, — ухмыльнулся наксосец.

Между кораблями втиснулась рыбачья лодка. Двое хиосцев принялись умело разделывать тунца длинными тонкими ножами прямо на квадрах. Затем выкинули голову и требуху в море, посвятив жертву Посейдону. Сидевшие на рее гейкосоры чайки мгновенно сорвались к воде. Птицы не хотели, чтобы добыча доставалась только богу.

Когда на пристани показалась толпа наксосских пиратов, Батт приказал рабыне подняться по сходням. Вскоре корабль огибал мол, вспарывая волны бронзовой кабаньей головой.

Впереди неровно мигал огонек лампы на носу лоцманской лодки. Маяк продолжал выбрасывать в небо последние оранжевые клубы. День Аполлона подходил к концу...

Зиму Батт провел на Наксосе.

Вместе с подельниками подкарауливал купеческие лембы, неосторожно оторвавшиеся от конвоя. Рубился с конкурентами на необитаемых скалистых островках между Наксосом и Паросом. Несмотря на опасность штормов, возил к Делосу горожан, которые щедро платили за покровительство синекожего пирата.

Да что там плыть-то: утром парус развернул на Наксосе, а в полдень уже свернул его на Делосе. Переночевал в пандокеоне для паломников — и в обратный путь. Пока адепты бьют поклоны Аполлону или Артемиде, есть время принести жертву Посейдону, чтобы позволил спокойно добраться до дома.

Кроме Хрисонеты, в доме наксосца не было других ойкетов. Батт не любил с ними возиться. Кормить, давать поручения и следить за их выполнением. Поощрять, наказывать, вызывать гиеродула из храма Асклепия, если раб заболел.

Он жил в небольшой каменной хижине за крепостной стеной в одиночестве. Отец погиб в море во время шторма еще до того, как родился сын.

Когда флот Дария подошел к острову, мать с трехлетним Баттом на руках и нагруженными на осла пожитками отправилась в горы. Вековые кедры на склоне Зевса казались беженцам надежным укрытием.

Оползень накрыл лагерь после сильного ливня. Сидевший в корзине на спине осла мальчик остался жив, но мать погибла. Сироту выкормил атаман ватаги, с которой отец выходил в море — Аристехм.

Батт собирал устриц и мидий на банках, таскал вместе со сверстниками бредень по отмелям, а когда ему исполнилось пятнадцать, Аристехм впервые взял его на дело.

В ненастную погоду атаман вывешивал на скалах фонарь в надежде на то, что проплывающие мимо купцы примут его свет за сигнал маяка. После шторма он вместе с Баттом отправлялся прочесывать берег в поисках товаров с разбившегося о рифы корабля.

Однажды они набрели на утопленника в богатой одежде. Аристехм уже собрался отрубить трупу унизанные перстнями пальцы, как из-за утеса показалась лодка под косым парусом.

В поисках добычи трое паросских пиратов заплыли на чужую территорию. Заметив на берегу мужчину и подростка, они решили, что преимущество на их стороне, поэтому без колебаний спрыгнули в мелководье.

Завязалась драка, во время которой Аристехм зарубил двоих. Батту пришлось бороться за свою жизнь самостоятельно. Он бросился на третьего пирата, повалил его в воду и в жестокой схватке сумел утопить противника. Вечером атаман выколол на плече юного сообщника протому гиппокампа.

Однажды керкур Аристехма не смог уйти от афинской триеры из конвоя купеческого каравана. Спущенный с кормы боевого корабля тяжелый свинцовый «дельфин» пробил днище.

Атаман утонул вместе с экипажем. Батт занял его место, набрав собственную ватагу головорезов, среди которых были друзья детства — Гринн и Гнесиох...

Домой Батт заходил редко. Только чтобы проверить погреб, где под плитами пола в глиняном кувшине хранилось его накопленное в бандитских рейдах серебро. Хотя прекрасно понимал, что из своих к нему никто не сунется, а чужие здесь не ходят.

После каждого налета он забирал себе только самые ходовые монеты: коринфские «жеребчики» с изображением Пегаса, афинские «совы», с реверса которых таращила большие круглые глаза ночная птица, «черепахи» Эгины, мисийские «кизикины» с бегущим кабаном и львиной головой. Остальное награбленное добро отдавал подельникам.

Батт постоянно находился в море. Во время вынужденных задержек на суше обедал в харчевне, а спал на набитом соломой тюфяке в трюме керкура. Напивался обычно в диктерионе, где можно и отдохнуть, и переночевать, добавив всего-то пару оболов.

Только однажды завалился ночью в свою хибару с двумя уличными порнаями-египтянками. Спавшая на топчане Хрисонета испуганно закрыла голову овчиной. Пока Батт пьяно возился с девицами, долонка старалась не издать ни звука.

Когда утром он выставил порнай из дома, она метнулась на кухню. Быстро ободрала кочан капусты, вскипятила воду и поднесла хозяину кружку капустного отвара.

Батт таращился на нее спросонья — похмельный, хмурый. Выпив отвар, грубо схватил за бедро, потянул на себя. Она отскочила, протестующе затараторив на родном языке. Потом принесла миску с холодной водой и положила мокрую тряпку ему на лоб.

Через неделю долонка пришла к нему сама. Скинув хитон, юркнула под овчину, прижалась к горячему боку. Он удивленно покосился на нее, но промолчал. А потом навалился сверху.

Хрисонета отдавалась хозяину без притворной страсти, без показного нетерпения. Просто делала свою работу, как доила бы козу, разжигала очаг или молола полбу в ручной мельнице.

Она была благодарна Батту за то, что после Хиоса у нее появилась надежда на сносную человеческую жизнь. Пусть она рабыня в доме пирата, но теперь этот угрюмый немногословный человек — ее единственная защита и опора.

Свободная женщина может нарожать мужу детей, заботиться о нем, проявлять нежность, а у рабыни есть только один способ показать хозяину свою благодарность — добровольно впустить его в себя.

1

467 год до н.э. Кипр, Самос

Зима закончилась.

Сразу после Праздника цветов в конце антестериона[12] Батт с десятью подельниками отправился на Кипр. В трюме гейкосоры под несколькими слоями промасленной рогожи хранились пятьдесят мешков отборного наждачного песка.

На закате пятого дня плавания показались скалистые Крабьи острова, из-за которых вдруг вынырнула двойная вершина Марионского мыса под шапкой рыхлых облаков. Легкие пиратские керкуры держались на расстоянии, но сопровождали корабль до самого мола.

Гейкосора бросила якорь в гавани Мариона.

Утром Батт расплатился с экипажем, который сразу растворился в причальной сутолоке. До Наксоса морякам придется добираться самостоятельно, теперь их место займут кипрские пираты.

Наксосец с удивлением отметил, что на грузовой дейгме больше людей, чем товаров. Мелькали коричневые лица финикиян, чернокожие эфиопы с ритуальными шрамами на лбу скалили белоснежные зубы, эллины громко переговаривались на койнэ.

Пиратские экипажи в поисках нанимателя скучали на площади перед бараками эмпориев. Играли в кости, бражничали, задирали купцов, щипали за икры загорелых лоточниц.

Побродив со скучающим видом по площади, Батт подошел к одной из ватаг, пираты которой разговаривали друг с другом на неизвестном наксосцу диалекте ханаанского языка.

Равнодушно спросил на койнэ:

— Кто старший?

Поднялся коренастый человек.

— Ну, я...

— Как зовут?

— Джавад... А тебя?

Батт назвался. Потом коротко рассказал о деле. Узнав, что плыть до Самоса придется на гейкосоре, главарь засомневался:

— Так нас всего пятнадцать человек, надо либо еще пятерых нанимать, либо покупать рабов.

— Ничего, — отмахнулся Батт, — мы сюда с Наксоса доплыли на десяти веслах. Когда идешь под парусом, весла ни к чему... До Памфилии как-нибудь доберемся, а дальше пойдем вдоль берегов Ликии и Карии. Нам в спину будет дуть ветер с Западного Тавра.

— И что, мы этот кратер так и потащим на корабль у всех на виду? — допытывался финикиянин.

— Зачем... — усмехнулся наксосец. — Разве я похож на придурка. В храм доставим одну чашу, а заберем другую... Давай сейчас не будем обсуждать детали, вы просто должны понимать, что я все продумал... Подробнее объясню на корабле.

— Сколько заплатишь?

— Как обычно — драхму в день... Первую выплату сделаю на рейде Самоса. Когда кратер будет на корабле, дополнительно выдам на круг мину серебра. Сколько оставить себе, решай сам, это не мое дело...

— Две мины, — потребовал атаман.

Батт не стал торговаться:

— Хорошо...

Из порта наксосец направился в квартал гончаров. Выбрав мастера, который изготовлял самые большие пифосы, он заказал кратер. Попросил покрасить сосуд под медь.

Потом двинулся на лесопилку. Оговорив необходимое количество пиломатериалов, внес задаток серебром, а оставшуюся сумму обещал погасить наждачным песком.

Пока Батт занимался делами на острове, Хрисонета оставалась на пустующем корабле за хозяйку. От скуки долонка не страдала: заштопала бредень, сплела новый фал, драила все, что может блестеть. При этом наслаждаясь свободой, свежим ветром, пронзительной синевой над головой и бирюзовой морской далью до самого горизонта.

Когда до Великих Дионисий оставалось десять дней, гейкосора отправилась на север. Под загнутым рыбьим хвостом ахтерштевня на растяжке из ремней была прочно закреплена терракотовая чаша цвета красной меди.

В кильватере следовали два грузовых лемба, нагруженные балками, досками, медными гвоздями, а также плотно скатанным в рулон прямоугольным парусом.

От брызг парусину закрывала огромная бутафорская маска Диониса, сплетенная из камыша. Сваленные в кучу козлиные шкуры воды не боялись, их всегда можно просушить под весенним солнцем. Но воняли они изрядно.

Хрисонета старалась не выходить из рубки. Батт приказал ей не спускать глаз с сундука, в котором хранились деньги. Ему было некогда, он выполнял обязанности капитана, поэтому все время посвящал работе с экипажем.

Но безвылазно сидеть в тесной, обтянутой кожей палубной надстройке у долонки не получалось. Ей приходилось выливать в море помои, набирать из амфоры свежей воды, спускаться в трюм за солониной.

Каждый раз, когда она босыми ногами пробегала по полубаку, пираты жадно таращились на нее и цокали языками. От нападения их останавливал хмурый вид наксосца, который прекрасно умел читать такие взгляды. Батт понимал, что стычки не избежать.

Однажды вечером, когда до Самоса оставался день пути, сильные руки схватили Хрисонету за икры. Джавад стащил долонку по лестнице в трюм и швырнул на свернутые кольцами канаты. Она закричала, но один из пиратов закрыл ей рот рукой, а двое других прижали спиной к бухте.

Джавад уже развязывал пояс, когда сверху на него прыгнул Батт. От толчка финикиянин упал, однако тут же вскочил. Подельник сунул ему в руку нож. Остальные пираты отступили к бортам, чтобы не мешать схватке. Два вожака должны сами решить, кто из них главный.

Батт не стал драться в тесном трюме, где ему могли поставить подножку или ударить сзади по голове. Он быстро вскарабкался по лестнице на полубак. Финикиянин принял его уловку за трусость, поэтому с хищной улыбкой на лице бросился следом.

Соперники закружились по палубе. Джавад сделал выпад, но Батт отскочил. Еще один выпад, и клинок вспорол хитон на груди наксосца. Пираты одобрительно зашумели, подбадривая атамана.

Финикиянин успел достать Батта еще раз. На предплечье наксосца заалел длинный порез. Тогда он резко толкнул ногой деревянную бадью, в которой плавали пойманные сардины. Джавад отпрыгнул, при этом споткнулся о гребную банку.

Он покачнулся, хотя и не упал. Этого мгновения Батту хватило, чтобы сорвать с планширя длинный абордажный багор. Ткнув пирата в грудь комлем, наксосец сразу подсек его под колено крюком.

Джавад рухнул на палубу, при этом выпустил из руки нож, который отлетел в сторону. Атаман встал на четвереньки, чтобы подняться, но Батт успел взять удушающий захват. Когда тело пирата обмякло, он обмотал вокруг его шеи конец свободного шкота.

Потом перевалил Джавада через планширь и сбросил за борт. Мертвый атаман повис на канате, цепляя босыми ступнями бегущие от носа корабля буруны и ударяясь то плечом, то головой о доски обшивки. Чайки суетились над трупом с резкими криками.

Подобрав с палубы нож, Батт встал перед лестницей. Окинул взглядом трюм. Присмиревшие пираты смотрели на него исподлобья. Они не ожидали от наксосца такого упорства и такой жестокости.

— Не советую выбирать нового атамана, с ним будет то же самое, — заявил Батт, — потому что два медведя никогда не уживутся в одной берлоге... Или признавайте меня атаманом, или сходите на берег на Самосе... Но вас там не ждут... На бунт не надейтесь, моя ватага знает, куда я поплыл. Если вы вернетесь на Кипр без меня, они выяснят, что случилось, и отомстят... Свое слово я сдержу — награду за чашу вы получите, так что в наших общих интересах довести дело до конца... По рукам?

Сначала согласились эфиопы. Помявшись больше для вида, к ним присоединились финикияне. Батт пожал каждому запястье в знак примирения.

Потом сказал, обращаясь ко всем сразу:

— Хрисонета — моя рабыня, и только моя, ни с кем делить ее я не буду... До Самоса осталось всего ничего, так что потерпите. Оторветесь на Великие Дионисии... Вы не эллины, поэтому не обязаны чтить наших богов и участвовать в ритуалах... Но на празднике будет столько эллинок, что никто из вас не останется в одиночестве.

Караван встал на якорь в безлюдной Скалистой бухте. Батт на обтянутой кожей лодке сплавал к лембам, чтобы сообщить пиратам о смерти Джавада. На дне ялика лежала амфора с вином для поминального возлияния.

За два дня до начала праздника экипажи вытащили корабли на песок, после чего приступили к разгрузке. Вскоре застучали топоры, завизжали пилы. Киприоты готовились к похищению медного кратера.

2

Накануне Великих Дионисий Геродот, наконец, познакомился с сестрой Херила.

Он видел саммеотку и раньше. Она подходила к Иоле или Дрио, интересовалась, не нужна ли помощь, потом ставила на пол корзину с припасами и осторожно брала маленькую дочь Иолы на руки.

Вернув девочку матери, кивала Геродоту и братьям, но тут же быстрыми шагами направлялась во флигель, где находились кладовые фиаса Диониса. За всю зиму он так ни разу с ней и не поговорил.

В этот раз она, похоже, никуда не спешила. Пухлая девушка на вид чуть младше Геродота, с собранными на шее в тяжелый коримбос волосами, голубыми глазами и трогательными ямочками на щеках держала в руках узелок.

— Меня зовут Поликрита, — сказала саммеотка, посмотрев на галикарнасца так, будто была готова вот-вот рассмеяться.

Но не рассмеялась, зато глаза продолжали лучиться теплым светом.

— Я знаю, — смущенно пробормотал Геродот.

Поликрита протянула ему узелок. Развернув кусок холстины, он взял в руки покрытую аппетитной корочкой ячменную буханку с поперечными надрезами. Ладонями почувствовал нутряное тепло, а когда вдохнул сытный хлебный дух, то непроизвольно сглотнул.

Женщины внимательно разглядывали хлеб.

— Закваску из чего делала? — заинтересованно спросила Дрио.

Саммеотка пожала плечами:

— Ячменная мука, вода, соль, мед, оливковое масло, дрожжи... Ну, еще немного цельнозерновой пшеничной муки.

Дрио кивнула — рецепт классический. Потом принесла две миски, одну с оливковым маслом, другую с маслинами. Отломив от буханки горбушку, Геродот пустил хлеб по кругу.

Поликрита от своего ломтя отказалась.

— У меня пост, — сказала она.

— Какой? — спросила Дрио.

— Строгий... Перед хороводами, — туманно объяснила саммеотка. — Можно только пить воду.

— Ты замужем? — поинтересовалась Иола.

Тут Поликрита, наконец, рассмеялась:

— Пока нет... Да и вряд ли найдется такой сумасброд, который меня возьмет.

— Почему? — удивилась Иола. — Ты хорошенькая.

Саммеотка благодарно улыбнулась.

Потом с готовностью объяснила:

— Я состою в обществе трагедов Диониса... На праздниках в честь Диониса мы наряжаемся его свитой: мужчины селенами и сатирами, а женщины — нимфами, вакханками, менадами... Дионис — страдающий от безумия бог, поэтому сами понимаете: приходится участвовать в дионисийском буйстве. Мы вводим себя в экстаз, чтобы дать волю чувствам, которые, как мы считаем, испытывал сам бог... Потом, конечно, ничего не помним. Но холостые мужчины, которые видели трагедов в таком состоянии, после праздника нас чураются. Вот так и проходят год за годом... Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь создать семью, завести детей... Тот, кто хоть раз сумел освободиться от оков повседневности, чтобы принять участие в священной вакханалии, не сможет бросить это занятие... От обычной жизни ему становится тошно.

Дрио с Иолой переглянулись. В детстве они слышали историю о том, как титаны похитили маленького Диониса, разорвали на куски и сожрали. Но Зевс сжег титанов молнией, после чего вдохнул жизнь в пепел, из которого появились первые люди.

Отец Дрио, Полиарх, рассказывал, что в каждом человеке есть частичка как титанов, так и Диониса, двух разных начал — разрушительного и созидательного, которые вступают в противоречие, поэтому нечего удивляться, если мужчины и женщины иногда теряют рассудок.

— Вообще-то тебе шестнадцать, пора бы уже, — вмешался в разговор Херил.

— Успеется, — беспечно отмахнулась Поликрита.

Геродот не удержался:

— А правда, что менады разрывают зубами живых зверей? Диониса ведь не зря называют Оместис — пожиратель сырого мяса... Значит, и менады — тоже омофаги.

Саммеотка снова засмеялась:

— Конечно, нет... Ты сам попробуй укусить свежую баранью голень или лопатку. Зубы не сломаешь, но рвать будет трудно. Так откушенный кусок еще и проглотить надо. Сырое мясо, сырая кровь... Тут уж точно вырвет. А у живой лани еще и шкуру прокусить надо. Про медведя я уже не говорю... Это все Эврипид придумал в своих «Вакханках», чтобы нагнать жути. Хотя жертвы мы тоже приносим — овцу или свинью, козла, кроликов... Таких животных, которых в горы легко загнать или затащить на руках... Если архонт раскошелится, можно и телку забить... Сжигаем только то, что нельзя пожарить и съесть. В лесу ночью аппетит волчий.

Она шутливо клацнула зубами.

— Но вино во время вакханалии точно рекой льется, — заметила Дрио.

— Верно, — согласилась Поликрита без тени смущения. — Дорога к буйству уставлена кубками с вином. На этой дороге гремит музыка, звучат восторженные песни, а ноги отбивают бешеный ритм пляски... Вино опьяняет, освобождая темные силы, которые есть в каждом человеке, при этом очищает, омывает душу... В экстазе дозволено все, поэтому трагед может плакать, а может смеяться. Может скорбеть о тленности жизни, об осеннем увядании природы, а может радоваться ее весеннему пробуждению и избытку сил в своем теле...

— Так Дионис вам является? — с замиранием в голосе спросил Геродот.

Поликрита решила подыграть:

— А то! Но его ведь так просто не распознаешь... Он в каком угодно образе может явиться — быка, льва, змеи, кабана... Или медведя. Тут уж лучше сбежать, потому что вдруг медведь не Дионис, а... медведь. Или обернется красивой девушкой... Вот ты сейчас со мной разговариваешь, а ты уверен, что я — это я?

Она насмешливо посмотрела на галикарнасца. Тот потупился, однако про себя подумал: «Эта саммеотка знает себе цену». Дрио с Иолой непринужденно рассмеялись.

— В Галикарнасе карийцы приносят бескровные жертвы Дионису. Все проходит чинно и без буйства... Хотя есть в Карии одно место, про которое говорят, будто там даже человеческие жертвоприношения совершаются — Солимские горы... Туда весной лучше не соваться... — сказала Иола, сморщив носик.

Потом спросила:

— Так в чем смысл дионисийского безумства?

Поликрита ответила не сразу:

— Вокруг столько несчастий: неурожаи, войны, болезни, бури... Человек слаб, поэтому душа замирает от ужаса перед могуществом богов. Содрогаясь, она преображается... Но это происходит через исступление. Мы достигаем блаженного восторга благодаря опьянению. Вакханка перестает быть собой... В каждой из нас бушует пламя Диониса. Вместо того, чтобы ходить, мы скачем. Не говорим, но выражаем себя через пляску... Во время праздника женщины Самоса вырываются из своих мрачных гинекеев, чтобы объединиться ради Диониса... Это единство не только друг с другом, но также с самой природой... Ведь Дионис — это вечно растерзываемый и вечно воскресающий бог. Так же, как природа каждый год то увядает, то возрождается... С окончанием зимы заканчивается власть Диониса, тогда в силу вступает светоносный Аполлон. Именно поэтому Великие Дионисии справляются ранней весной... И лучшего места, чем Керкетеусские горы, не найти.

— Почему? — спросил Геродот.

— Потому что в горах нам никто не мешает... Мы зажигаем костры, жарим мясо, пьем вино... Спим в шалашах на лапнике, набросав сверху овчин.

— Только женщины? — голос Дрио прозвучал вкрадчиво.

Поликрита покраснела.

Однако тут же тряхнула головой и с вызовом сказала:

— К нам в шалаши приходят сатиры... Кто хочет, гуляет с ними до утра. Свобода в эту ночь должна быть во всем, иначе какая же это вакханалия. Мужья остаются дома с детьми... Про незамужних девушек и говорить нечего, они имеют на это полное право... Дионис свободен — и мы свободны.

— И что, все вакханки участвуют в оргиях? — продолжала расспрашивать Дрио.

Казалось, Поликрита начинает терять терпение.

— Я же говорю: кто хочет, — уже с раздражением сказала она.

Но тут же взяла себя в руки. Галикарнасцы не виноваты в том, что плохо разбираются в ритуалах Диониса.

— У нас есть сообщества, — объяснила саммеотка. — Каждое сообщество объединяет девушек и женщин по интересам... Например, в кружок нимфы Меты входят те, кто любит выпить. Вот они в основном с сатирами и водятся. Поклоняются меты Дионису Ойносу — Дарующему вино, Дионису Лисию — Освободителю и Дионису Никтелию — Ночному... В кружок богини Хариты входят самые красивые вакханки. Мы в основном пляшем вокруг корабля Диониса... Я, кстати, в него не только вхожу, но и возглавляю... Хариты поклоняются Дионису Мельпомену — Ведущему хороводы, а также божественному фаллосу — Дионису Орфосу...

Саммеотка снова покраснела.

Потом продолжила:

— А еще на Самосе есть кружок оры Эйрене, богини мира, в котором состоят матери и даже пожилые матроны. Они из нас самые спокойные, поэтому отвечают за ритуальное имущество: тирсы, амфоры с вином, фруктовые корзины, музыкальные инструменты, жертвенных животных... Поклоняются эйрены Дионису Исодету — Равномерно делящему и Дионису Киссу — Дарующему плющ... Все вместе мы поклоняемся Дионису Вакхию — Предводителю вакханок...

— Но ведь у Диониса в спутниках не только люди... Еще тигры, львы и леопарды, — заметила Иола. — Где вы их берете?

— Нигде, — саммеотка даже удивилась. — Роль диких животных исполняют трагеды-мужчины. Нахлобучат бутафорскую голову для сходства и рычат, очень даже натурально... Львы на Самосе есть, только дрессированный лев не подходит для ночных гуляний в лесу, вот для цирка — в самый раз... А леопарды или тигры тут отродясь не водились... Да мы вообще все будем одеты в шкуры. Ночью, в темноте, в свалке и не поймешь, кто человек, а кто хищник...

— Где будет проходить торжественная часть? — поинтересовалась Дрио.

— Здесь, на теменосе Герайона, перед алтарем Диониса... Сначала состоится возлияние, потом Отец фиаса принесет очистительные жертвы, а сама вакханалия начнется ближе к вечеру.

— Корабль у вас тоже будет? — Геродот решил показать свою осведомленность в тонкостях ритуала поклонения варварскому богу...

С тех пор как афинский тиран Писистрат учредил Великие Дионисии, этот весенний праздник постепенно набирал силу в Элладе, однако олимпийцем Дионис так и не стал.

В Галикарнасе эллинская знать из зажиточного левобережья залива Керамик почитала Аполлона и Зевса, сохранив верность архаичным традициям Аттики. В то время как бедняки карийской Салмакиды поклонялись азиатскому Гремящему богу Дионису.

Рыбаков и земледельцев привлекал в этом празднике бесшабашный кутеж, когда во время вакханалии можно было под шумок разграбить богатую усадьбу или завалить на тракте беспечного купца.

Аристократы взирали на дионисийское шествие с балюстрад своих вилл, презрительно скривив губы. Мимо катилась пьяная толпа, потерявшая в пьяном угаре человеческий облик. Помпэ направлялось к Верхнему Акрополю.

Корабль Диониса плыл по морю из голов, а с вершины мачты на своих подданных взирал Дваждырожденный, Быкоподобный и Женоподобный. Ойкеты сжимали в руках дубины, готовые броситься на первого же опившегося карийца, который посягнет на имущество или здоровье хозяина и его семьи...

— Конечно, — саммеотка удивилась вопросу. — Как же без него... Только в этом году корабль будет с Кипра. К нашему Верховному дадуку, Коккалу, пришел капитан кипрской гейкосоры, чтобы предложить свои услуги... Он пообещал, что на постройку и украшение корабля не возьмет с фиаса ни единого обола... Так еще и сам сделал подношение Дионису вином и деньгами. Попросил только об одной услуге...

Поликрита сделала паузу, чтобы глотнуть воды из кувшина.

Потом продолжила:

— Так вот... Он сказал, что жрецы Кипра попросили его привезти жертвенной крови козлов, которых заколют на алтаре Диониса во время праздника. Даже специально для этого изготовили чашу, освятили ее, обмазав оливковым маслом перед статуей бога, а потом три ночи подряд водили вокруг нее хороводы в храме и пели дифирамбы.

— И что Коккал? — спросил Геродот.

— Пообещал подумать... После чего поговорил с Матерью фиаса Геры, Метримотой. В общем, они решили согласиться, хотя и удивились: кровь за время плавания до Кипра успеет испортиться. Но если ее смешать с уксусом и морской водой и не держать на солнце, то гнилостного запаха долго не будет... Только пусть киприоты в обмен на жертвенную кровь пришлют Герайону кипарисовую древесину для отделки адитона. А то, что корабль приплыл с Кипра, так это даже хорошо, потому что он прикатится на теменос прямо из морской стихии...

Поликрита вдруг заторопилась:

— Ой! Мне бежать надо... Еще столько дел надо успеть.

— Мы с тобой после праздника увидимся? — спросил Геродот, смутившись от такого откровенного вопроса.

За время разговора с саммеоткой он понял, что она ему нравится.

Поликрита сверкнула улыбкой, при этом ямочки на скулах стали еще заметнее:

— Обязательно! Мы с Херилом решили, что вам пора переехать к нам. Хватит вам уже прятаться в Герайоне... Батта архонт выгнал с острова, так что вам нечего опасаться... Мы освободили для вас родительскую комнату. В ней тепло, но тесновато, зато не надо будет спать всем вместе вповалку на ворохе тряпья, чтобы не мерзнуть... И готовить на всех сразу удобнее.

Галикарнасцы с воодушевлением восприняли это известие. Они уже знали, что Поликрита вместе с братом и младшей сестрой живет без родителей.

Отец утонул в путину, а мать вскоре умерла от лихорадки. Теперь Херил был в семье за хозяина-куриоса. По закону он опекал сестер, поэтому его слово решало все.

Лишь Иола грустно улыбнулась. Вдове Паниасида предстояло принести клятву верности Гере в день Пандий, после чего ее жизнь будет навсегда связана с Герайоном.

Обернувшись на ходу, саммеотка бросила:

— Мы и на празднике увидимся... Я буду изображать супругу Диониса — Ариадну.

3

Грянул весенний праздник Великих Дионисий.

Еще до рассвета к теменосу Герайона со всех сторон стекались жители Самоса. На каждом доме островного полиса появились раскрашенные маски бога вакхического безумия и цветочные гирлянды.

Вскоре возле арки теменоса собралась толпа, пестревшая разноцветными гиматиями. В утреннем сумраке ярко пылали факелы. Раздавались дробные удары тимпанов, звон тамбуринов, затейливые переливы флейт, нежные всхлипы лир...

Женщины держали в руках виноградные лозы, а на голову возложили венки из фиалок или плюща. Мужчины повесили себе на шею гирлянды из листьев аканта и тмина.

Адепты Диониса скандировали: «Бромиос! Вакх! Эвоз!» Особо нетерпеливые уже пускали по рукам мехи с вином. Зазвучало мелодичное женское пение, подхваченное десятками голосов. Кто-то пустился в пляс, вокруг солиста тут же образовался круг, в который один за другим врывались нетерпеливые танцоры.

Парни выхватывали девушек и скакали с ними в обнимку, сдвинув на затылок широкополый петас. Солистки кружились, свободно выбрасывая руки в стороны. Мелькали крепкие голые икры. Пятки отбивали по вымостке бешеный ритм.

Сквозь толпу провели жертвенных козлов. С рогов животных свисали ленты и цветочные гирлянды, на шее бренчали колокольчики. Черная шерсть на боках была тщательно расчесана.

Козлов завели в загон, пристроенный к стене теменоса. Пока пастух скучал снаружи, младшие жрицы проверяли животных, выискивая в них изъяны: светлые пятна на шкуре, хромоту, обломанные рога, язвы на крыльях носа... Негодных для жертвоприношения козлов выгоняли за изгородь.

Все ждали появления корабля Диониса, вместе с которым должны прибыть трагеды. Тогда начнется самая захватывающая часть праздника, праздничное помпэ.

Про грядущую ночную вакханалию говорили не таясь, при этом в голосе звучала тревога. Женщины, которые не были ленами Диониса, осуждали распущенность вакханок, не особенно вдаваясь в их иерархию. Мужчины опасались неизбежных стычек с распоясавшимися сатирами и возможного кровопролития.

«Едет!» — заорал вдруг какой-то мальчишка. И тотчас по толпе пронесся радостный шелест: «Дионис! Дионис плывет!» Все дружно обернулись в сторону Самосского пролива.

По Священному пути, который иначе именовался Портовой улицей, к храму медленно двигался поставленный на деревянные колеса корабль. Каменные юноши-куросы и девушки-коры вытянулись по обочинам с выражением сосредоточенного внимания на лицах.

Четыре быка тянули тросы, опустив головы к земле. Рассветное солнце издалека тянулось к белому парусу, придавая ему розоватый оттенок. За кораблем тянулся шлейф благовонного дыма курильниц.

В пустых глазницах Диониса на фоне быстро светлеющего неба проплывали обрывки облаков, будто бог двигал в задумчивости зрачками. Увитая плющом рыбачья сеть длинной спутанной бородой спускалась на палубу.

На носу корабля стояла Поликрита в белоснежном хитоне и с золотой диадемой на голове в образе Ариадны. Одной рукой саммеотка держалась за канат, другой опиралась на увенчанный сосновой шишкой тирс.

За ее спиной к основанию мачты была привязана глиняная чаша. По накинутой сверху холстине рассыпались вытканные созвездия как символ ночного дионисийского бдения.

Одетые в козлиные шкуры пираты старательно бесновались. Черная шерсть, измазанные сажей лица — так сразу и не скажешь, кто здесь эллин или финикиянин, а кто эфиоп.

Менады в коротких хитонах сновали между сатирами, размахивая жгутами соломы. Они то и дело подскакивали друг к другу, шутливо мерились бутафорскими фаллосами, а потом снова с хохотом разбегались.

Меты держали в руках мехи с вином, глиняные кружки-хои и бронзовые канфары, предлагая выпить всем желающим. Вино било струей в сосуды, стекало по пальцам, брызги летели на одежду, падали в пыль.

Хариты несли на голове корзины с сушеными смоквами, виноградом, гранатами, коробочками снотворного мака, прижимали к бокам перевязанные лентами охапки сосновых лап и лианы плюща.

Одни эйрены играли на лирах, дули в авлосы, трещали кроталами. Другие раздавали участникам процессии хлебцы, намазанные острым соусом для возбуждения жажды.

Две вакханки в лисьих шкурах были увешаны живыми извивающимися змеями. Они то и дело хватали гадов под разинутые пасти и делали резкие движения в сторону зевак, имитируя нападение. Саммеоты в испуге отшатывались, а сатиры нагло хохотали.

Грохот тимпанов, бряцанье кимвалов, взвизги флейт, нестройное громкое пение, в пьяном угаре переходящее в беспорядочные стоны и крики — весь этот оглушительный гвалт внезапно, как по команде, обрывался. И над Портовой улицей повисала гнетущая тишина, чтобы спустя несколько мгновений снова взорваться.

Батт в маске силена, с накладной бородой до пояса ехал на осле перед кораблем. Сквозь прорези для глаз пират внимательно смотрел по сторонам, выбирая момент для выгрузки чаши.

Поравнявшись с Герайоном, корабль остановился. Главы ремесленных коллегий встали во главе делегаций, которым было поручено возложить бескровные жертвы к алтарю Диониса. Держа в руках жезлы, увенчанные фигурками богов профессии, они направились к арке.

За магистратами следовали девушки с корзинами. Поставив ношу у алтаря, они присоединялись к хору. Над теменосом разливались торжественные звуки гимна Дионису.

Сатиры вскарабкались на палубу по веревочным лестницам. Обмотав чашу канатами, осторожно спустили ее на землю. Затем подсунули под основание доски, подняли их на плечи и пронесли кратер сквозь арку на теменос.

Несколько человек шли по бокам кратера, придерживая его руками. Перед перирантериями процессии пришлось остановиться, чтобы окропить ноги освященной водой.

Корабль отправился дальше. Крики возбужденной толпы, завывания вакханок, глумливый хохот сатиров, скрип колес и бешеные звуки музыки постепенно затихали по мере того, как помпэ удалялось от теменоса. Зато со стороны храма отчетливо слышалось хоровое пение.

Возле алтаря Диониса дадуки безумного бога вместе со жрицами Геры готовились к жертвоприношению. По потемневшему от времени известняковому цоколю бежали вырезанные рельефы в виде извивающейся гирлянды плюща, букраниев, козлиных морд и виноградных гроздьев.

На стоящем рядом с алтарем длинном мраморном столе были разложены ритуальные атрибуты: связки щепы, молот, серповидные ножи, разделочные топоры, вертела...

Здесь же находились аскос с оливковым маслом, большой серебряный сфагион для сбора жертвенной крови, а также блюдо с пирожками, чаша поджаренных зерен ячменя и ойнохоя с ключевой водой, которой перед началом торжества дадуки окропили алтарь, а вместе с ним себя самих и жертвенных козлов.

На алтаре разгорался священный костер. Дым пах печеным хлебом, кипарисом и благовониями. Стоявшая рядом гиеродула то и дело наливала из аскоса в черпак оливковое масло, после чего плескала его в огонь. Пламя благодарно взвивалось, дрова потрескивали.

Киприоты опустили чашу на землю рядом с жертвенным столом, щербатым и потемневшим от крови. Сдернув с нее покрывало, они почтительно встали рядом.

В черных шкурах, с загнутыми назад рогами сатиры казались поднявшимися на дыбы жертвенными козлами. Батт так и остался неузнанным.

Сначала Коккал высоким голосом восславил Зевса и Геру. Последние строфы жрецы и жрицы обоих фиасов пропели вместе. Потом Коккал затянул дифирамб в честь Диониса. Все присутствующие, включая жриц Геры, почтительно слушали.

— Призывайте бога! Призывайте бога! — внезапно воззвал он.

— Приди, сын Семелы! — вторили ему дадуки. — Приди, Бассарей! Восстань из вод Лернейского моря!

Словно внимая этому страстному воплю, огромная маска на мачте корабля начала раскачиваться. Облака быстрее побежали в глазницах бога. Борода завозила по палубе, казалось, это не ветер играет сетью, а Дионис поворачивает лицо.

После тройного возлияния вином Коккал приступил к обряду жертвоприношения. Козлов подводили к алтарю по одному. Дадуки в это время исполняли торжественную песню-просодию под переливы авлосов.

Голову каждой жертвы посыпали ячменными зернами. Следующую горсть Коккал бросал в огонь. Срезав с головы животного клок шерсти, Верховный дадук тоже предавал ее пламени костра.

Один из дадуков вливал козлу в ухо воду, чтобы дождаться кивка согласия. Потом, глядя жертве в глаза, Коккал бил ее молотом в лоб. Козел валился на землю, как подкошенный.

Тогда один из жрецов переворачивал козла на живот, а другой загибал голову жертвы вверх. Верховный дадук резким движением перерезал козлу горло.

В этот момент дадуки и жрицы резко вскрикивали: «Ололигмос!», чтобы заглушить предсмертный крик животного. Прославляющий бога хор совершал однообразные ритмические движения, двигаясь вокруг алтаря то в одну, то в другую сторону.

Младший дадук собирал бившую из шеи жертвы кровь в сфагион, после чего передавал сосуд Коккалу. Выплеснув половину на алтарь, тот выливал остальное в кратер киприотов.

Затем мертвого козла укладывали на жертвенный стол. Гаруспик в алом хитоне вспарывал жертве живот. Вскоре его руки были по плечи в крови, одежда намокла и облепила ноги.

На столе росла груда внутренностей, а на земле рядом с ним — куча шкур. Только один раз гаруспик вытянул перед собой открытые ладони, на которых лежали печень и селезенка:

«Селезенка увеличена, печень темная... — заявил он. — Козел болен!»

Метримота согласно закивала, ей не понравилось, что жертва перед убиением заупрямилась подходить к алтарю. Хорошо еще, что не вырвалась из рук дадука — вот был бы скандал.

Тушу выбракованного козла гиеродулы крюками поволокли к выходу и выкинули за теменос. Ее тут же с радостными воплями утащили дежурившие возле арки нищие.

Дадуки свалили внутренности на большие медные сковороды. Затем теми же крюками выкатили из кострища раскаленные булыжники. Вскоре масло зашкворчало, а над теменосом поплыл запах жаркого.

После того как жрецы, обжигаясь и дуя на дымящиеся куски, съели потроха без остатка, они приступили к разделке туш. Топоры поднимались и опускались, брызгала кровь, бурыми пятнами оседая на одежде. По мраморной столешнице текли темные струи. Во все стороны летели осколки костей. Потемневший песок под ногами превратился в кашу.

Срезав с костей мясо, дадуки торжественно побросали копыта, жир и кости в огонь жертвенного костра. Туда же полетело ритуальное печенье вместе с щепой. В чадящем вонючем дыму слезились глаза, дрова постреливали от капающего жира, белые ребра в огне стремительно чернели.

Вскоре мясо жертв было порублено, посыпано солью и обжарено на вертелах. Ели все, кто присутствовал на церемонии. Сатиров, как посланцев Кипра, тоже пригласили к пиршеству. Гиеродулы разлили по канфарам неразбавленное красное вино, которое киприоты доставили с гейкосоры Батта.

Пропев заключительный дифирамб Дионису, дадуки покинули теменос. Жрицы Геры удалились в Герайон. На этом ритуал закончился, но праздник продолжался.

Этот день будет проведен островитянами в песнях, плясках и неумеренном потреблении вина. А вечером вакханки уйдут в горы, чтобы среди темных урочищ, в чаще леса или на дне глубоких ущелий предаться дионисийскому безумию.

Заглянув в кратер, наксосец удовлетворенно кивнул. Потом приказал накинуть на него покрывало с созвездиями.

— Сейчас заберете? — поинтересовалась Метримота, которая решила дождаться, когда киприоты унесут с теменоса чашу с жертвенной кровью.

— Нет, — Батт покачал головой. — Корабль Диониса должен прокатиться по всему острову, так что забрать успеем... Пусть постоит здесь до утра.

Он переглянулся с сатирами.

4

Следующий раз корабль остановился возле театра.

Возбужденные горожане разбрелись по ярусам. Дети бежали первыми, выбирая лучшие места по своему вкусу. Женщины опускали на каменный пол театрона корзины с дарами, потом разворачивали свертки с закусками. Мужчины откупоривали мехи с молодым вином.

Батт сидел на камне за орхестрой. Наксосец рассеянно наблюдал, как плотники укладывают перед сценой сосновые балки, чтобы построить помост для трагических и комедийных хоров.

От застывшего в зените солнца накатывал жар. Быки безмятежно давили черными тушами пыль. Корабль замер, словно сам бог утомился за день. По синим бездонным глазницам Диониса пробегала рябь перистых облаков, а борода едва колыхалась, когда ее задевал легкий морской бриз.

Поликрита тихо полулежала в отбрасываемой парусом тени, прислонив тирс к мачте и обмахиваясь веером. Менады, все еще пьяные, потихоньку расходились по домам, чтобы хоть немного отдохнуть перед ночной вакханалией.

Сатиры уже вели себя скромнее. Они больше не прыгали как полоумные, а разбрелись по фисташковой роще. Одни улеглись отсыпаться в траву, другие обнимались с покладистыми саммеотками. То и дело кто-либо из пиратов подходил к Батту, чтобы шепотом поинтересоваться, не пора ли отправляться на дело.

Тем временем архонты, магистраты и главы коллегий расселись с семьями в престижных ложах проэдрии. Дадуки заняли почетные места у самого парапета, так как им предстояло надзирать за церемонией возложения бескровных жертв на фимелу — алтарь Диониса в центре орхестры.

Зарезав молочного поросенка, жрец-перистиарх провел обряд очищения театра, не забыв окропить кровью и почетных гостей. Вслед за этим глашатай обошел орхестру, помахивая кадилом.

Когда стихло эхо пламенных гимнов, все желающие возложили к фимеле домашние дары. Архонты отблагодарили лавровыми венками приезжих благотворителей, после чего должностные лица покинули ложи, чтобы отправиться на торжественный обед в пританей.

Теперь орхестрой завладели любительские хоры. Под стук топоров и молотков по театру разносилось стройное многоголосое пение. Пока спонсоры-хореги дремали, развалившись на каменных скамьях, учителя-хородидаскалы натаскивали хоревтов к вечернему мусическому агону.

Подкрались сумерки.

Праздник с пыльных, раскаленных жадным весенним солнцем улиц переместился в дома горожан. Каменный Гермес с курчавой головой и торчащим членом провожал горожан испытующим взглядом на перекрестках.

Из стеновых ниш дороги внимательно обозревала трёхликая Геката. Боги на фризах и тимпанах храмов ждали ночной прохлады. По их равнодушным каменным лицам лишь пробегала тень улыбки.

Богачи отправились на симпосии, где продолжали глушить отменное самосское вино. Закусить каждый успел в форейоне, пока его несли к приятелю ойкеты. Захмелев, гуляки сначала разнузданно плясали, а потом требовали флейтисток, которых лапали пальцами в перстнях.

Ремесленники и рыбаки предвкушали сытный домашний обед за семейным столом. Скинув сандалии, матроны вместе со старшими дочерями таскали в прохладный тенистый сад миски с жареным палтусом или мидиями под чесночным соусом, плошки с маринованными оливками, а также противни, на которых под промасленной тканью томились пирожки и булочки с изюмом из припасенной для особого случая пшеничной муки.

Наконец, Батт подозвал подручного — финикиянина Гариба:

— Собирай всех... Пора ехать к Герайону.

Раздался свист, после которого к кораблю Диониса как муравьи на падаль ринулись одуревшие от скуки пираты. Растерявшиеся саммеотки, разнеженные и разморенные дневной духотой, застегивали фибулы на плечах. Они разочарованно махали рукой на внезапно сбежавшего ухажера, бросая ему вслед ругательства.

Солнце предательски спряталось за гору Ампел. Когда Асклепий протянул к краю неба извивающуюся змею, Диоскуры угрожающе замахнулись на соседние звезды плетью и дубиной, а Лев зарычал, подняв левую лапу над горизонтом, корабль Диониса снова подкатил к храму.

Над склонами хребта Цирцеи стояло смутное зарево от десятков горящих костров — вакханки приступили к жертвоприношениям, за которыми последует оргия.

Уставшие быки, опустив морды, нюхали землю. Коричневый хрущ с тяжелым гудением ввинтился в воздух. Летучие мыши метались в сумраке над колючими кустами фриганы. Ястреб сорвался с пинии, накрыв лапами беспечную полевку. Дионис спал, и его глаза были черными, как сама ночь.

Киприоты во главе с Баттом прокрались на теменос. Вскинувшегося было с земли нищего уложили на место ударом по голове. Увидев, что двое сатиров встали по бокам арки с дубинами, бродяги поворчали, но предпочли не вмешиваться.

В чернильном небе блестела монета луны на мутной подложке. На желтоватой травертиновой стене Герайона дрожали факельные отсветы. Колонны отбрасывали по квадрам зыбкие тени. Казалось, даже куросы с корами замерли в тревожном ожидании.

В центре теменоса темной глыбой раскорячился кратер киприотов. Сатиры обступили силена.

— Идите в храм, — приказал Батт. — Тащите сюда медную чашу.

— А эту куда? — спросил Гариб.

— На замену.

— Что делать, если нам помешают?

Батт поморщился, ему меньше всего хотелось проливать в храме кровь. Но грабежа без насилия не бывает.

Пришлось принять неприятное, хотя и неизбежное решение:

— Валите любого... Только Метримоту не трогайте. Рабов ночью в храме быть не должно. Они ночуют в эргастуле, если подпереть снаружи дверь, никто не выскочит.

Гариб отдал распоряжение. Двое сатиров уперли крепкую балку в косяк каменного сарая. Затем молча встали рядом. Остальные взбежали по ступеням и скрылись в храме.

Батт остался ждать под лестницей. Изнутри не доносилось ни звука, однако он понимал, что тишина обманчива.

В такую ночь обитатели храма вряд ли улягутся спать рано.

Внезапно в пронаосе заметались отсветы факелов, послышались встревоженные женские голоса, прерванные громким окриком Гариба: «Всем на пол!»

Вскоре показалась фигура финикиянина. Сбежав по ступеням, он подошел к Батту.

— Там их две... Какую брать?

Наксосец оторопел. О том, что в храме находятся два медных кратера, он не знал.

— Опиши! — приказал Батт.

— Одна как большая тыква на крутой подставке, у второй опора в виде трех фигур и головы грифонов по ободу, — сказал Гариб.

Увидев замешательство на лице наксосца, добавил:

— Да ты сам иди и посмотри.

— Не могу! — процедил Батт. — Мне туда нельзя.

— Ты и так уже на теменосе, — усмехнулся Гариб. — Считай, что в храме... Думаешь, тебе это простят?

— Не твое дело! — рявкнул наксосец.

Он заходил по каменным квадрам, стиснув зубы в бессильной злобе.

Вдруг подумал: «А если забрать обе?»

Но тут же отказался от этой идеи: «Нельзя, они тяжелые, гейкосора потеряет устойчивость. Вот если бы на гиппос... Но он тихоходный, от погони на таком не уйдешь... Да и где его взять...»

Батт подошел к финикиянину.

— Я слышал шум... Кто там был?

— Мать фиаса, с ней какая-то баба с грудным ребенком и подросток.

— Давай их сюда!

Вскоре сатиры привели напуганных пленников.

Увидев знакомого трагеда, Метримота вскинула вверх сжатые кулачки:

— Подонок! Мы с вами кровью поделились, а вы...

Жрица не успела договорить, потому что Гариб толкнул ее в спину. Метримота упала на плиты, но нашла в себе силы встать на колени. Она ненавидящим взглядом смотрела на силена снизу вверх.

— В храме две медные чаши, — пролаял Батт. — Которую из них везли Крезу?

Метримота молчала. Через мгновение она все поняла. И зачем кипрским дадукам понадобилась жертвенная кровь, и что делают сатиры ночью на теменосе.

— Так вот что ты задумал! — гневно прошипела жрица. — Подменить кратер! Он был подарен храму, а значит, это святыня. Я скорее сдохну, чем скажу... И не думай, что я тебя не узнала. Ты поплатишься за совершенное святотатство.

Батт кусал губы, он не мог признать поражение, но причинить Матери фиаса вред тоже не мог.

Гариб схватил Иолу за плечо:

— Ты кто?

— Послушница.

— Что делала в Герайоне ночью?

— Проходила очищение перед инициацией.

— А это кто? — финикиянин показал на Формиона.

Помедлив, Иола прошептала:

— Сын.

— Тоже неофит?

— Нет... Он смотрел за дочкой, пока я молилась.

Гариб вырвал из рук матери младенца.

Иола закричала, забилась в руках державших ее сатиров. Формион дернулся к сестре, но тут же получил удар поддых. Он захрипел, когда его горло сжали сильные пальцы.

Держа плачущую девочку перед собой, финикиянин злобно процедил:

— Или ты мне покажешь кратер Креза, или я сейчас разобью ей голову.

Гариб взял младенца за ручку и поднял перед собой. Девочка беспомощно висела над покрытым кровью и копотью алтарем.

Финикиянин прорычал:

— Думаешь, не смогу? Ваш Дионис будет только рад жертве... А я воздам хвалу Баал-Хаддаду.

Теперь голосили уже обе женщины. В дверь эргастула заколотили. Сатиры всем весом навалились на балку, чтобы гиеродулы не смогли вырваться наружу.

Батт нахмурился: если храмовые рабы вступятся за хозяйку, начнется драка. Тут уж нищие ждать не будут и побегут за подмогой. Не хватало еще превратить обычный грабеж в поножовщину с непредсказуемым итогом. Придется прибегнуть к проверенному средству.

Он кивнул сатиру с факелом в руке:

— Поджигай!

Киприот понимающе осклабился.

Вскоре сарай заполыхал. Со стороны города пожар казался просто ритуальным костром Диониса. Нищие принялись бить поклоны, решив, что на теменосе продолжается обряд жертвоприношения.

На лице Батта играли отсветы пламени. Он впился взглядом в Иолу. Вот она перед ним — жена его личного врага, который убил Гнесиоха. Вот они — его сын и дочь. Чего проще: вынуть нож и перерезать горло каждому из них по очереди, чтобы душа убитого друга возрадовалась отмщению.

Но с ним происходило что-то странное. Где-то внутри, под сердцем, пушистым теплым котенком шевельнулось сострадание. Он вдруг вспомнил мать, вот так же прижимавшую к груди младшую сестренку.

«Что это со мной? — растерянно подумал он. — На Хиосе... Теперь опять...»

И снова вспышка: кухня, пылающий очаг, стол, кувшин парного молока, миска с домашним печеньем... И снова родное, трогательно-милое лицо матери, радостная беззубая улыбка младенца...

Он приказал Гарибу:

— Дай девчонку сюда.

Вернув ребенка Иоле, раздраженно бросил финикиянину:

— Ни одна из них не скажет... Обе будут хранить верность Гере.

Тогда Гариб заорал на Формиона:

— Ты скажешь! И не смей врать! А если соврешь, то признаешь себя слугой Геры, а значит, останешься в храме, чтобы служить ей дальше... Евнухом!

Галикарнасец опустил голову. Иола смотрела на сына со страхом в стазах. На лице Метримоты застыло выражение непреклонной решимости. Ее худшие опасения оправдались: когда отрубленный хвост последнего забитого козла скрючился в огне жертвенника концом вниз, она сразу заподозрила неладное.

От полыхающего сарая веяло жаром. Крики внутри давно стихли.

5

Формион молчал.

Тогда Батт принял решение:

— Которая из них на триста амфор?

Гариб подумал прежде, чем ответить:

— Пузатая.

— Вот ее и берем!

Наксосец ткнул пальцем в Формиона:

— Твое молчание выйдет тебе боком... Поплывешь с нами. Если я ошибся, ты будешь болтаться на рее, а если вернешься живым, жрицы тебя оскопят... Доигрался!

Киприоты снова метнулись к храму. Пленники так и остались стоять возле догоравшего сарая. Метримота порывалась высвободиться, однако сатиры крепко держали ее за локти.

Медный кратер вынесли на канатах из крепкой тартессийской конопли. Накрыли покрывалом с созвездиями. Терракотовую чашу затащили в храм и поставили на его место.

На корабль Диониса кратер погрузили быстро — сказался опыт спуска подмены. Поликрита сидела на носу, никем не замеченная в темноте. Она наблюдала за сатирами с довольной улыбкой. Самосской харите нравилось, что киприоты с таким почтением относятся к жертвенной крови.

Поликрита все-таки решила дождаться, пока чашу привяжут к мачте. Помпэ закончилось, пора было отправляться в лес к подругам. Она и так уже опаздывает на вакханалию.

Но ей хотелось убедиться, что у посланников кипрских дадуков все получилось, потому что ее обязательно попросят рассказать об этом важном событии в лагере.

Поликрите показалось странным, что от легкого удара о мачту кратер издал совсем другой звук — металлический, словно пустой медный пифос задели кочергой на кухне.

Она легкими шажками подбежала к чаше, приподняла край покрывала. Понюхала — ничем не пахнет. Встав на цыпочки, заглянула внутрь — и обомлела. Кратер был пустым!

Тогда она вынула из волос заколку и постучала бронзовой пчелой по крутому боку. Кратер отозвался легким звоном. Еще не веря в очевидное, Поликрита царапнула чашу. Провела ладонью по гладкой холодной поверхности — никаких царапин на краске. Да это и не краска...

Саммеотка спустилась на землю по оставленному сатирами канату. При свете факелов киприоты готовили корабль к возвращению в Скалистую бухту по плохой дороге и в кромешной темноте. Смазывали втулки, меняли чеки, проверяли крепление оглобель к оси...

Поликрита бросилась к городу, над которым стояло зарево дионисийской ночи. За ее спиной с теменоса поднимались клубы дыма. Саммеотка понимала только одно — киприотов надо остановить. Привязанный к сосне Формион с тоской посмотрел ей вслед.

Под ногами хрустели черепки вымостки. У костров пьяные компании горланили песни. По улицам шлялись одуревшие от вина островитяне. Разорвав облака, луна высветила бледную вершину мраморной горы Керкетеус.

Вот и дом... В перистиле слышались голоса. Теплый грудной смех Дрио, насмешливый ионийский говор Геродота, крепкий и уверенный баритон Херила.

Поликрита замерла возле статуи охранителя домашнего очага Зевса Геркея. К ней повернулись встревоженные лица родных и друзей. Разговор остановился на полуслове.

— Беда! — выдохнула саммеотка. — Киприоты похитили чашу Креза!

Она вдруг озабоченно огляделась:

— А где Формион?

Геродот побледнел:

— Так он в храме был... Прощался с Иолой.

Повисло тяжелое молчание...

Сообща приняли решение: гейкосору надо задержать. Атаковать корабль Батта с моря саммеоты не смогут, потому что в праздник не собрать ни одного трезвого экипажа. К тому же в Самосском проливе пиратов может поджидать спартанская эскадра, уж слишком нагло они себя ведут.

Геродот горячился, настаивая, что нужно известить Менона. Он долго не мог простить гиппарху смерть Паниасида, но, когда Софокл объяснил другу, что за поступком фарсальца стоят государственные интересы, вынужденно смирился.

Вот и сейчас галикарнасец был уверен, что Менон остановит Батта, так как возвращение кратера в храм Геры будет иметь важное политическое значение для Афин. Спорады — уже не Персия, поэтому Менон наверняка сможет организовать карательную операцию, не ставя в известность Лигдамида.

Херил согласился с доводами друга, но при одном условии: Геродоту нельзя появляться в Галикарнасе, а значит, поплывет он сам. Оставалось придумать, как лишить Батта команды.

— Я знаю, что делать, — мстительно сказала Поликрита. — Он пожалеет о том, что связался с Дионисом...

К полуночи корабль Диониса выехал на берег Скалистой бухты. Сатиры налегали на корму, помогая быкам, копыта которых вязли в мелкой гальке. Впереди отчетливо виднелся силуэт гейкосоры. Фонарь полуюта покачивался на ветру, моргая, словно глаз Киклопа. Под желтой луной чернел орлиный клюв утеса.

Кратер спустили на канатах. Сатиры подсунули под него доски и были готовы поднять ношу на плечи, когда со стороны хребта послышался отдаленный шум. Киприоты в недоумении остановились.

Забравшись на скалу, Батт тревожно вглядывался в ночь. И тут он увидел, как гора впереди озарилась светом. Сотни огней сначала рассыпались по темному лесу, потом объединились, чтобы устремиться в сторону бухты. Так языки раскаленной лавы, вытекая из жерла вулкана, сливаются в пылающий смертоносный поток.

Шум нарастал, вскоре он превратился в крики, визги и завывания. Со склона Керкетеуса по ущелью Анкея неслась толпа впавших в дионисийское безумие вакханок.

Потрясая тирсами, размахивая топорами и ножами, трубя на бегу в раковины, растрепанные пьяные женщины мчались прямо на корабль Диониса.

Впереди бежала Поликрита в оленьей шкуре-небриде. В одной руке саммеотка держала факел, в другой сжимала обломок кедрового сука с шишкой на конце.

Вплетенные в волосы ленты развевались за спиной. Она была так плотно обмотана лианами плюща, что походила на лешего, которого выгнал из дупла медведь-шатун.

— Андропоррастос! Эвиос! Плутодорис! Загреос! Меланейгис! — истошно выкрикивали вакханки.

Наксосец выругался.

Потом обернулся к подельникам и заорал, перекрывая усиливающийся гвалт:

— Грузите кратер! Мальчишку на борт! Остальные сюда с дубинами!

Шестеро сатиров по грудь в воде направились к корме гейкосоры с чашей на плечах. Освобожденный от свинцового дельфина «журавль» вытянул стрелу над водой в ожидании груза. Остальные киприоты вскарабкались на каменную гряду, отделявшую бухту от ущелья.

Вакханки были уже у основания гряды. Сдирая в кровь локти и колени, они карабкались по валунам. Падали, поднимались, цепляясь друг за друга, снова лезли вверх. Киприоты лупили их с гребня дубинами.

Перебираясь с камня на камень, Батт добрался до утеса. Вверив себя Гераклу, спрыгнул в море. Оттолкнулся от дна ногами и вынырнул на поверхность. Саженками поплыл к гейкосоре. С кормы ему бросили канат, а потом его подхватили крепкие руки.

Стоя на палубе, наксосец мрачно смотрел на гибель подельников. Вакханки были уже на гребне гряды. Тирсы вонзались киприотам в грудь. Топоры с хрустом дробили кости. Даже сбитые с ног, саммеотки в беспамятстве махали ножом, раня себя и подруг.

Менады впивались зубами в руки киприотов, хариты вырывали клоки волос из бород, эйрены царапали лица врагов ногтями. Поднимая к небу искаженные ненавистью лица, спутницы Диониса выли от восторга и злобного наслаждения.

Поликрита запрыгнула Гарибу на спину, обхватила его ногами. Он попятился, чтобы ударить ее о скалу. Тогда саммеотка с диким рычаньем укусила его в шею.

Финикиянин завертелся на месте, пытаясь кулаками попасть ей в голову. Но Поликрита только сильнее вгрызалась в его плоть. Рывок, еще один... И она выплюнула ошметок из мышцы и кожи. Растерзанная артерия взорвалась фонтаном крови.

Гариб рухнул на камни, а Поликрита вскочила на ноги. Над берегом разнесся душераздирающий волчий вой. Вакханки ответили таким же исступленным воплем.

Все было кончено. Пираты на гейкосоре начали бешено грести. Увидев, что корабль отчалил, вакханки бросились в воду. Но намокшие овчины мешали двигаться, а гребцы глушили барахтающихся женщин веслами.

От холодной воды вакханки пришли в чувство. Гейкосора продолжала уходить. Тогда они поплыли назад. Выбравшись на берег, саммеотки бесновались и потрясали кулачками, призывая на головы грабителей гнев Диониса.

Гейкосора второпях покинула Скалистую бухту. В лунном свете на привязанном к мачте медном кратере играли кровавые блики. От ватаги Батта осталось меньше половины...

В это время в порту Самоса Херил расправлял парус на рыбачьем дощанике с высокими бортами. Когда Геродот бросил ему конец швартовочного каната, саммеот оттолкнулся от причала веслом, после чего поплыл в сторону маяка.

В открытом море Херил взял курс на Южные Спорады. Если он хочет добраться до Галикарнаса за два дня, про плавание по мелководью вдоль берега Карии придется забыть.

На горизонте то и дело возникали паруса подозрительных керкуров, но, помаячив, быстро исчезали в белесом мареве. Саммеот знал, что одинокого рыбака в море никто не тронет.

Благополучно миновав остров Агатонисион, он направился к острову Фармакониси. Херил не спал, лишь иногда проваливался в тревожную дрему, но тут же вскидывался и хватался за ковш. Зачерпнув воды, выливал ее на голову. А потом долго всматривался в фиолетовую тьму.

Созвездия дрожащим мерцанием указывали ему путь. Северо-западный Скирон цеплял парус упругими хлесткими порывами. Волны бежали навстречу, теснясь и вскипая бурунами...

На закате второго дня Херил увидел огонь на маяке мыса Термерий. Ночь едва вступила в свои права, когда он постучался в ворота виллы гиппарха Менона. Имя Геродота позволило саммеоту нарушить покой хозяина без приглашения.

После того как ойкет омыл ему ноги, его провели в андрон. Выслушав гостя, фарсалец позвал вестового. Собеседники еще не успели допить вино из широкогорлой ольпы, а капитан Харисий уже входил в дом.

1

467 год до н.э.

Самос, Эфес, Сарды

Батт мрачно смотрел на море.

Гейкосора уже третий день дрейфовала в Самосском проливе, прячась за обглоданные штормами скалы. Якорный канат дрожал от напряжения. Парус был распущен, но пираты развернули его вдоль борта так, чтобы поставить по ветру при малейшей тревоге. Про весла можно было забыть, потому что горстка выживших гребцов корабль не разгонит.

Наксосец понимал: плыть с жалкими остатками экипажа в Мисию нельзя. Если корабль застигнет буря, без ручной тяги он не сможет маневрировать.

Новые рабы сейчас — это непосильная роскошь. С шестью подельниками нечего и соваться на материк. В любой рыбацкой коме такую смехотворно маленькую ватагу пиратов ждет гибель.

Оставалось одно — набрать гребцов на Самосе, чтобы добраться до Наксоса. А там добровольцев пруд пруди. Но как сунешься в город после нападения на Герайон? И кого послать? У Батта до сих пор в ушах звучал предсмертный крик Гариба.

Оставшимся в живых киприотам наксосец не доверял, так как после нападения вакханок их боевой дух заметно упал. Они даже начали шептаться, что лучше вернуть чашу, пока не поздно. Такой разговор подслушала долонка.

«Вот Хрисонету и пошлю! — осенило Батта. — Ее на острове никто раньше не видел, так и предъявить ей нечего».

Он поискал рабыню глазами.

Увидел, как долонка заботливо предложила сидевшему возле чаши Формиону намоченную морской водой рогожу. Галикарнасец с благодарным видом положил тряпку на голову, чтобы не напекло солнцем.

Кратер матово отсвечивал. Пропущенные сквозь ручки-аканты канаты крепко притягивали его к мачте. Край звездного покрывала беспечно полоскался на ветру. Из трюма доносилась брань — остатки ватаги с горя допивали дешевое вино.

— Иди сюда! — позвал Батт рабыню.

— Да, господин, — в голосе Хрисонеты звучала покорность.

— Пойдешь в город, найдешь место, где толкутся поденщики... Выбери гребцов, человек десять. Плывем на Наксос... Смотри на руки — все пальцы должны быть целы, чтобы весло могли держать. Остальное не важно... Плата — драхма в день. Обратно на Самос пусть добираются, как хотят, не мое дело... Только одна через ворота не иди, пристройся к каким-нибудь женщинам. Иначе гоплиты привяжутся: кто такая, куда идешь... Поняла?

— Да, господин, — немногословно ответила долонка.

Потом спросила:

— Как гребцы попадут на корабль?

— В Скалистой бухте есть утес, похожий на клюв орла. Я к нему подойду на закате... Если все в порядке, помашешь мне веткой. Пусть тогда прыгают в воду, мы их подберем.

Вскоре от гейкосоры отчалила легкая лодка, обтянутая промасленными бычьими шкурами. Проводив ее глазами, Батт направился на корму.

Пнул Формиона:

— Не передумал еще молчать?

Не отвечая, галикарнасец всматривался в сторону открытого моря. Внезапно его лицо просветлело. Батт повернулся — и оторопел. Из-за белой скалы на гейкосору летела пентеконтера с вымпелом Галикарнаса на мачте.

Весла с громким плеском вспарывали воду. От бронзового трезубца на таране разбегались буруны. На форштевне бешено таращила глаза нимфа с распахнутым в крике ртом.

— Приготовиться к тарану! — заорал наксосец.

Потом метнулся к чаше.

Разрезая канат кинжалом, мстительно бормотал:

— Не получите! Давайте, бейте... Пусть лучше утонет!

Кратер отозвался едва слышным мелодичным стоном. Батт остановился, не зная, что делать с пленником. Может, воткнуть ему клинок в горло? Формион молча протянул к нему связанные запястья. Поколебавшись, наксосец рассек путы.

Рявкнул:

— Вали!

Через мгновение гейкосора сотряслась от мощного толчка. Удар пришелся в бок. Затрещала обшивка, завопили не успевшие выбраться из трюма киприоты.

Корабль приподнялся, заваливаясь вбок, словно буйвол, насаженный на рога соперником. Дав задний ход, пентеконтера с хрустом выдернула таран из дыры. Когда вода хлынула сквозь разодранные доски, гейкосора тяжело осела на поврежденный борт.

Канаты бешено заплясали над палубой. В весельных портах беспомощно торчали деревянные обрубки. Вода хлестала по трюму, заливала гребные банки, смывала корзины и тюки.

Чаша закачалась, но устояла. Тогда Батт навалился на нее плечом. Еще немного — и кратер пополз по палубному настилу, накренился, а потом, ломая планширь, рухнул в море.

Наксосец спрыгнул в воду. Бешено заработав руками, поплыл к берегу. Он ни разу не обернулся на тонущую гейкосору, рядом с которой в море барахтались киприоты.

Пираты цеплялись за обломки весел и друг за друга, пока последний из них не исчез в водовороте из корабельного мусора. С обросшего водорослями полузатопленного валуна на побоище удивленно таращился рыбак...

Батт брел по насыпи в одной набедренной зоме. Через плечо висел выжатый, хотя все еще влажный хитон. Впереди вздымалась лесистая верхушка Ампела, у подножия которого белели постройки Самоса.

Судьба Формиона наксосца не волновала. Если упрямый мальчишка утонул, туда ему и дорога. Сам виноват — нечего было геройствовать. А если его спасли галикарнасские моряки, значит, так распорядились Мойры.

Вот кого ему вовсе не было жаль, так это погибших подельников. Пират редко умирает своей смертью. Утонуть для моряка — это даже почетно. Зря, что ли, Посейдону приносят в жертву вино, морских гадов и часть награбленной добычи.

Хуже, когда тебе выпустят кишки ножом, чтобы ты потом медленно умирал на берегу. Валяешься весь в песке, крови и собственных испражнениях, а по тебе ползают некрофаги.

— Бррр! — он в отвращении сплюнул.

Наконец, впереди выросла городская стена.

Батт натянул хитон, после чего уверенной походкой направился к воротам. Гоплитам на часах пришлось соврать, будто он купец из Коринфа, плыл сюда с грузом керамики, но был ограблен пиратами на соседней Икарии.

Обобрали подчистую, подорожную гильдии порвали, доплыл до Самоса за спасибо на попутном лембе. Сейчас вот идет на оптовый рынок, может, там кого из своих встретит.

На дейгме он затерялся в толпе. Толкаясь среди продавцов и покупателей, пират косился на тюки, рулоны, сундуки, амфоры, мехи... Опытным взглядом оценивал чужое добро: папирус и парусину из Египта, сирийский ладан, слоновую кость из Киренаики, карфагенские ковры, родосские фиги, эвбейские груши...

Купцы наперебой расхваливали свой товар, лоточники хватали прохожих за руки, уличные порнаи растягивали рот в похотливой улыбке, профессиональные игроки в кости с равнодушным видом трясли кружку с астрагалами.

Хрисонету наксосец увидел возле нимфея. Она сидела на парапете бассейна, в охотку уплетая лепешку. Батт опустился рядом. Долонка подвинулась, но жевать не перестала. Только бросила на него встревоженный взгляд — если он пришел сюда один, значит, что-то случилось.

— Где взяла? — спросил Батт.

— Украла... — она отломила кусок и протянула ему. — Будешь, господин?

Он молча взял еду.

Не глядя на рабыню, бесстрастным тоном сказал:

— Гейкосоры больше нет... Нас атаковали...

— Кто?

— Пентеконтера из Галикарнаса.

— А кратер?

Он пожал плечами:

— Утонул.

— И что теперь, господин?

— Что-что... — пробурчал Батт. — Ноги надо отсюда уносить.

— Вернемся домой? — с надеждой в голосе спросила Хрисонета.

Батт кивнул:

— Да... Но задерживаться на Наксосе не будем. В Икарийском море мое имя слишком хорошо знают. После того, что я натворил на Самосе, амфиктиония Геры меня рано или поздно разыщет... Откопаю деньги, подлатаю мой старый керкур и двинемся на север... В Элладе мне больше делать нечего.

— Куда? — тревожно спросила долонка.

Батт неопределенно махнул рукой:

— Чем дальше, тем лучше... — помолчав, добавил: — Да хотя бы на Херсонес Фракийский, там земля ничейная...

Утром следующего дня к Самосскому проливу потянулись запряженные ослами повозки. Следом гиеродулы гнали стадо волов. Со стороны города торопились опытные ловцы устриц.

Фиас Геры объявил награду за подъем реликвии. Поисками кратера руководила Метримота. Отряд воинов-эпибатов с корабля Менона получил задание оцепить место поиска. Ныряльщиков посадили на лемб.

Десятки рыбаков с рассветом прочесывали на лодках Скалистую бухту, внимательно осматривая дно в поисках гейкосоры. Когда один из них заметил торчавшую из глубины мачту в ореоле стайки пятнистых бычков, над водной гладью разнесся крик: «Есть!»

Канаты сгрузили с повозок и переправили на лемб. Ловцы устриц попрыгали за борт. Опутав канатами ручки кратера, они вынырнули на поверхность. Лемб направился к берегу, постепенно разматывая пеньковые кольца.

На берегу гиеродулы привязали концы канатов к дышлу. Погонщики заработали кнутами и стрекалами. С протяжным мычаньем волы натянули постромки. Медленно но верно, поднимая со дна моря песчаную муть и распугивая рыб, чаша поползла к берегу.

К вечеру она стояла на старом месте. Терракотовую подмену вынесли на теменос. Кровь вылили на пожарище эргастула в память о погибших гиеродулах. Затем чашу разбили, а черепки свалили в ботрос.

Метримота приказала зарезать десять овец в благодарность богине за спасение реликвии. В молебне принимала участие и Иола, теперь уже как полноправная жрица.

2

Весенний сад благоухал.

К запаху цветущей сикоморы примешивался эфирный дух фисташек. Вишни, черешни, гранаты и груши окутывало невидимое, но хорошо ощутимое облако ароматов.

Клумбы пестрели яркими пятнами. Махровый гибискус раскрыл большие красные бутоны. Лантана удивляла разноцветными соцветиями. Канны доверчиво расправили оранжевые лепестки, на которых еще блестели капли утренней росы. Куст олеандра трогательно и доверчиво смотрел на мир розовыми цветами.

Галикарнасец склонился над дифтерой — листом выделанной овечьей кожи. Он хмурился и что-то сосредоточенно писал расщепленной на конце тростниковой палочкой-каламом, обмакивая ее в чернильницу.

Поликрита неслышно, на цыпочках подкралась сзади. Резко закрыла Геродоту глаза ладонью. Он вздрогнул, прекратил писать, после чего обернулся с недоуменным выражением на лице.

Саммеотка озорно рассмеялась.

— Что делаешь? — спросила она, заглядывая галикарнасцу через плечо.

Отложив калам в сторону, Геродот пояснил:

— Пишу историю Самоса.

Поликрита зашевелила губами, читая:

— Ой! Некоторые слова такие странные.

— Так это аттический говор ионийского диалекта. На нем в Афинах разговаривают. Со времен Гекатея исторические описания сочиняются только на этом диалекте... Хороший тон — понимаешь?

Она кивнула, затем спросила:

— Ты в порт ходил?

— Ходил... Сегодня работы нет. Лименофилак велел завтра появиться, сказал, что афинский лемб под погрузку встанет... Пока я свободен, нужно все записать. Свиток можно размножить, а потом разослать по библиотекам... Так его прочитает больше людей.

— И зачем тебе это? — не унималась Поликрита.

Геродот на мгновение растерялся:

— Как зачем... Пусть про Самос все знают... И про войну Поликрата с лакедемонянами, и про его дружбу с фараоном Амасисом, и про помощь Камбису, сыну Кира... Неужели можно забыть, как Поликрат запер женщин и детей в доках, чтобы горожане не перешли на сторону мятежников? Он ведь был готов их всех убить... Много о чем можно написать... Да вот хоть о том, как мы отбили медный кратер у пиратов. Разве этот подвиг не заслуживает народной памяти?

Поликрита помрачнела:

— Мои подруги погибли... Ты прав, про это забывать нельзя.

Казалось, Геродот завелся:

— Так ведь я и не первый историк в Элладе. Вот смотри... Сначала были эпические стихи. Гомера и Гесиода ты должна знать...

Поликрита снова кивнула, тогда Геродот продолжил:

— Они в основном про богов и героев писали... Потом аэды начали петь под аккомпанемент лиры вообще обо всем. Ну, там, про войну, смерть, любовь, смысл жизни, богатство и бедность... Из современных эпических аэдов я знаю только твоего брата, да моего покойного дядю... Трагедии и комедии тоже пишутся в стихотворной форме. Но вот ученым требуется излагать свои мысли понятным языком в прозе. Чтобы читатель не только удовольствие получал, но и имел возможность вдумчиво изучить изложенное. Так появились сочинения философские, географические, исторические, даже ораторские... Например, мифографы составляют генеалогию эвпатридов. Это, конечно, очень узкая специальность. Поэтому я беру пример не с них, а с логографов, которые рассказывают про разные интересные места и события. Особенно мне нравится Гекатей Милетский. Он побывал в Европе, Азии, Ливии... Описывал то, что видел своими глазами, без прикрас и ссылок на авторитеты. Высказывал собственное мнение. Еще и карту ойкумены нарисовал. Правда, на мой взгляд, его повествование суховато... Он и считается первым историком.

Саммеотка погладила краешек кожаного листа.

— Как ты научился доходчиво излагать свои мысли на письме? Я вот говорю складно, а дай мне в руки калам, так сразу растеряюсь... Слова в голове порхают, будто бабочки вокруг костра, но в готовую фразу складываться не хотят.

Геродот вздохнул:

— Приходится сначала в уме все обдумать, чтобы не испортить дифтеру. Она дорого стоит... Я уже не говорю про папирус... Ладно еще саисский или купеческий — эти сорта дешевые, потому что низкого качества, а например, канобский библос мне точно не по карману... Так дифтеру еще и кедровым маслом пропитать надо, чтобы не рассыхалась, это тоже деньги... Было бы, конечно, легче сначала нацарапать, как придется, на свинцовой пластине, вощеной пинаке или на горшечном черепке, а потом уже облечь слова в красивую форму на коже или папирусе. Только мне времени жалко...

Он вдруг внимательно посмотрел на саммеотку:

— Ты бы смогла быстро записать то, что я скажу?

— Ну, да, — удивилась она. — Тут ничего сложного нет, если ты продиктуешь.

Он протянул Поликрите глиняный черепок и нож:

— Давай... Геракл намял бока Немейскому льву.

Саммеотка с легкостью выполнила задание, после чего вернула керамический черепок-остракон Геродоту.

Изучив запись, он похвалил ее:

— Умница.

— А еще проще переписывать, — довольно заявила Поликрита.

Она вскочила, игриво щелкнула ему по темечку щелбан и, подхватив корзинки, скрылась в саду. Только желтый хитон замелькал среди стволов черешен.

Внезапно со стороны ворот послышался стук кольца.

Галикарнасец не удивился, потому что утренние часы после рассвета считались на Самосе лучшим временем для похода в гости. На щебневой дорожке показался Херил с гостями.

Геродот сразу узнал Менона и Харисия. Оторвавшись от работы, он поспешил им навстречу. И остановился в замешательстве, не увидев Формиона. В худшее верить не хотелось.

— Да жив он, жив! — с чувством произнес Менон, обнимая Геродота. — Харисий его вытащил из воды до того, как гейкосора Батта затонула... Ну, а пираты пошли на корм рыбам.

Галикарнасец облегченно вздохнул, затем сердечно поблагодарил гостей. Но тревога не прошла, потому что Формиону грозила другая беда. Метримота считалась ревностной поборницей храмовых правил, а значит, судьба двоюродного брата была решена.

— Где он? — спросил Геродот.

— Сразу вернулся в Герайон. Сильно беспокоился, как там Иола, — Менону казалось, что эти слова успокоят галикарнасца.

Все еще улыбаясь, фарсалец хлопнул Геродота по плечу:

— Поздравляю с возвращением кратера! Каждый из вас оказался на высоте, внес свой достойный вклад в спасение реликвии. Я уже наградил Харисия за блестящий маневр. Осталось сообщить Кимону. Посланник Самоса после такой открытой поддержки со стороны Афин должен стать сговорчивее на коллегии Делосской симмахии.

Хозяева и гости расселись на складных садовых дифросах. Из-за куста ежевики высунулся было темно-бурый ибис, но, увидев людей, поспешил спрятаться среди деревьев.

Шум голосов напугал и славку. Птичка с серым брюшком и зеленой спинкой перелетела на соседнюю оливу, где продолжила самозабвенное пение.

— У меня к тебе просьба, — обратился Геродот к Менону. — Формион жив, но... Он еще не спасен, потому что Метримота хочет сделать его евнухом... Ты можешь помочь?

Менон нахмурился:

— Формион рассказал Харисию, как один из киприотов кричал на него, грозил оскоплением. И что Мать фиаса молчанием подтвердила его слова. В общем, так... Уверен, Кимон одобрит мои действия. От лица Ареопага я попрошу Метримоту нарушить правила Герайона. Пусть Формион принесет искупительную жертву, наложит на себя пост, обеты, еще что-нибудь... Но в обиду парня я не дам! Не сомневайся. Он подвиг совершил, так что может рассчитывать на благодарность Афин.

— Спасибо! — с чувством ответил Геродот.

Смерив галикарнасца благодушным взглядом, Менон снова принял серьезный вид:

— Херил признался, что ты сочиняешь историю Самоса... Как продвигается работа? У тебя есть все необходимое: дифтеры, тушь, каламы?

Геродот виновато улыбнулся:

— Куда там... Вкалываю поденщиком в порту, большую часть платы отдаю матери. Могу себе позволить пару кусков выделанной кожи в месяц. Так много не напишешь...

Менон кивнул:

— Все ясно... Давай теперь поговорим о деле.

Он выложил перед галикарнасцем кошель из ярко-красного сафьяна:

— Здесь сто драхм от Кимона. Он скорбит о твоем дяде. Ты можешь потратить эти деньги по собственному усмотрению. Хочешь, отдай семье Паниасида, хочешь, отнеси своей матери... Или купи запас дифтер. Кимон просил передать, что готов и дальше поощрять твой исторический труд. Но... — фарсалец сделал многозначительную паузу. — От тебя потребуется ответная услуга. Настало время послужить Афинам... Ты готов?

Геродот колебался. С одной стороны, он пока не знал, что именно от него хотят. С другой стороны, ему пришлось только что попросить Менона о помощи, и тот ему не отказал. Правила долга требуют пойти фарсальцу навстречу. Да и деньги не помешают.

Он решился:

— Готов.

— Хорошо, — по лицу Менона пробежала довольная улыбка. — Тогда я объясню в подробностях... Кимона интересует военная активность персов в районе Восточных и Южных Спорад. Благодаря содействию Лигдамида, афинская флотилия контролирует побережье Малой Азии... Однако со времен Поликрата многое изменилось. У Ксеркса теперь сильный флот, который базируется в заливе Керамик, откуда его эскадры шарят по Эгейскому морю. Пентеконтеры с фаравахаром на вымпеле были замечены и в акватории Самоса. Видимо, кое-кто из геоморов еще не забыл, как брат Поликрата Силосон кормился с руки сатрапа Сард Оройта... Кимон приказал наварху пока не вступать в прямое столкновение с персами. Он готовится к масштабным действиям. Так вот... Ему нужны доказательства того, что власти Самоса ведут двойную игру. От тебя не потребуется ничего сложного. Просто держи глаза открытыми и прислушивайся к разговорам в харчевнях... Отмечай сигналы: корабль с фаравахаром на внешнем рейде, мутные рекрутеры, говорящие на койнэ с акцентом, которые выкладывают на стол серебряные сиглосы с изображением льва или быка, азиатские торговцы, закупающие в большом количестве корабельный лес, смолу, пеньку...

— А кому и куда я должен сообщать эти сведения? — спросил Геродот.

— Давай так, — уклончиво ответил Менон, — у тебя в Афинах есть друг, Софокл, вот ему и пиши, а он передаст твое послание Кимону... Так мы избежим ненужной огласки в случае, если письмо перехватят враги. И еще... В разведке принято шифровать послания. Например, коня можно назвать овцой, колесницу телкой с теленком, а пехотинца паломником. Допустим, ты узнал, что в Эфес отплыл гиппос с табуном из ста коней. А ведь от Эфеса в Сарды ведет прямая дорога. Значит, ты сообщаешь: идет перевозка овец на пастбище. Отплыл гиппос, хозяин сотни овец Ификрат, сын Ламприска, капитан — Гермолик, сын Артемия... Под пастбищем будем подразумевать Сарды... Всем понятно, что происходит.

— А как обозначать боевые корабли?

— Пока никак, вряд ли дело дойдет до маневра персидских флотилий вблизи Самоса. Это уже боевые действия в зоне влияния Делосской симмахии, на которые Ксеркс не осмелится. На будущее условимся так: триаконтера — это мул, пентеконтера — бык, триера — вол, запряженный в повозку.

— Я должен отбирать сведения на свое усмотрение?

— Сам решай, что важно, а что нет... Всегда можно обсудить детали в личной беседе.

— С кем? — удивился Геродот. — Софокл и Кимон в Афинах, ты в Галикарнасе.

— С Харисием, — ответил Менон, кивнув на капитана. — Не утаивай ничего, что может заслуживать внимания. Любая мелочь может оказаться ключом к тщательно скрываемому врагом секрету. Кроме того, Харисий будет передавать тебе поручения от меня. Вы оба — напарники... Договорились?

Геродот кивнул.

Менон продолжал давать указания агенту до вечера. Закончив деловой разговор, хозяева предложили гостям обед. Затем все вместе совершили тройное возлияние в честь Гестии, Зевса Олимпийского, домашних богов Херила и Поликриты, а также Зевса Сотера, и еще долго сидели в саду, потягивая вино из канфаров под оглушительное пение обалдевших от весеннего раздолья птиц.

3

Геродот помогал Поликрите собирать первый урожай персиков.

Саммеотка стояла на садовой стремянке, а галикарнасец придерживал ее за талию. Голое плечо Поликриты находилась так близко от его лица, что он не удержался, потерся о него щекой.

— Эй! — с деланным возмущением воскликнула Поликрита. — Мне щекотно, не отвлекай.

А сама хитро улыбнулась.

По саду растекался нежный фруктовый аромат. Сорванные с нижних веток желто-оранжевые плоды уже были аккуратно уложены в корзину. Туда же отправились персики, поднятые с земли. Теперь Поликрита тянулась к верхним веткам.

Внезапно она охнула и покачнулась. Геродот обхватил ее бедра. Потом осторожно опустил саммеотку на землю. Когда она повернулась к нему лицом, их губы встретились.

Геродот прижал Поликриту спиной к стволу, жадно прильнул к ее шее, спрятав лицо в густых каштановых волосах. Он шептал нежные слова, наслаждаясь запахом кожи, а она подалась вперед, чувствуя его нетерпение, возбуждение, молодую необузданную страсть.

Через несколько мгновений влюбленные лежали под деревом, забыв и о персиках, и о скромности, позволяя телу делать то, о чем потом так сладко вспоминать в одиночестве.

— Ты когда понял, что я тебе нравлюсь? — спросила Поликрита после того, как Геродот в изнеможении откинулся на спину.

— Да сразу... В самую первую встречу, — легко ответил он. — Правда, сначала это чувство было неосознанным. А когда ты начала рассказывать про Диониса, я не столько слушал, сколько смотрел на твои губы, ямочки на щеках, маленькие мочки ушей... Мне все в тебе нравилось... Нравится... Только...

— Что? — тревожно спросила она.

— Твой рассказ немного пугал... Я представлял себе, как ты несешься по лесу, размахивая тирсом в окружении таких же неистовых подруг. Даже «Вакханок» перечитал... А потом все думал — может, это правда...

— Ты о чем? — решила уточнить саммеотка.

— Кровожадность, распущенность, одержимость...

Поликрита ответила не сразу. Она лежала, кусая губы и глядя в небо.

Наконец, со вздохом заговорила:

— Понимаешь... Жизнь домохозяйки монотонна и предсказуема. Женщине хочется хотя бы раз в год почувствовать полную свободу. От всего — надоевшего быта, хлопот у очага, хнычущих детей, да и чего греха таить — грубого, вечно чем-то недовольного мужа... Конечно, на вакханалию приходят не только те, кому опостылели размеренные бесцветные будни. Среди нас есть и порочные девушки, и затаившие злобу на весь мир старухи, и запойные вдовы, которые впадают в буйство после первого кувшина вина... Но каждая из нас мечтает о том ослепительном моменте, когда можно отбросить стыд вместе с условностями общества, чтобы обрести священное умопомрачение, с головой погрузиться в тайны ночного леса... Одна из таких тайн это упоение яростью, взрыв кровавого безумия, когда вакханки бросаются с тирсами даже на вооруженных мечами и топорами мужчин... Именно так мы победили пиратов в Скалистой бухте...

— Я не понимаю, — взволнованно прервал ее Геродот. — Вот вы в шалашах предаетесь чувственным наслаждениям, вы пьяны, разнежены, умиротворены... И вдруг срываетесь с места, несетесь по лесу с перекошенными злобой лицами.

Поликрита грустно усмехнулась:

— Это просто... В каждой из нас есть не только частичка Диониса, но и частичка его матери Семелы, земной женщины. Ведь это так по-земному, когда на смену чувственности приходит жестокость.

Приподнявшись на локте, Геродот пристально посмотрел саммеотке в глаза:

— Не хотел бы я оказаться на твоем пути в такой момент... Но мне почему-то кажется, что ты не такая... Лучше, чем они... И как мне уберечь нас с тобой от этой непредсказуемой двойственности?

— Просто люби меня, — тихо сказала Поликрита.

Тогда он поцеловал ее. Сначала нежно, а потом истомленно, хмельно...

В конце мунихиона[13] вновь приплыл Харисий.

На Самос тихо опускался вечер. Дневная жара отступила под напором морской прохлады. Снова друзья отправились в сад, чтобы обо всем обстоятельно поговорить.

Вишни, потеряв нежно-розовые покровы, казались нагими, а черешни уже были густо обсыпаны оранжево-желтыми гроздьями. Ветви мушмулы сгибались под тяжестью ранних плодов. Абрикосы еще только наливались сладостью. Зато в траве краснели россыпи сочной зрелой клубники.

Друзей никто не беспокоил. Разговор неспешно протекал под поздний обед. Геродот попросил Поликриту приготовить кикеон на красном вине, ячменной муке и тертом сыре.

Перед каждым из сотрапезников стояла миска с миттлотосом — паштетом из меда, сыра и чеснока. Разлом свежеиспеченного ячменного каравая еще пах дымом.

Наконец, Харисий перешел к главному:

— Менон хочет поручить тебе важное задание... Но придется отправиться в Сарды.

Геродот опешил:

— В Лидию?

Харисий кивнул:

— Да... Ему стало известно от Кимона, что Ксеркс готовится к войне по всей акватории Нашего моря[14]. Стратег просит проверить, насколько эти сведения соответствуют действительности... Если это так, то по Царскому пути должны следовать войска. Вот откуда именно они идут — из Армении, Каппадокии, Мидии или из самих Сус — и важно выяснить... Само собой разумеется, надо их посчитать.

— На Царском пути стоят пикеты такабаров. Мне придется объяснять, кто я такой и что собираюсь делать в Сардах... Я дальше Сард не смогу проехать.

— И не надо... — Харисий выложил на стол папирусный свиток: — Это подорожная купеческой гильдии Галикарнаса. По документу ты грамматевс гильдии, который ищет надежного поставщика дифтер для канцелярии Народного собрания... Все печати на месте, комар носа не подточит. Подорожной тебе будет достаточно, чтобы свободно передвигаться по Сардам и окрестностям.

Глухо звякнул кошель.

— Деньги на расходы, — пояснил капитан.

Геродот растерянно смотрел на него. Лидия... Так далеко от дома на восток он еще не забирался. Мало того, что это чужая земля, так еще придется выполнять опасное задание.

— Поедешь через Эфес, — невозмутимо продолжил Харисий. — Но там останавливаться нет смысла. Купи осла или мула и сразу отправляйся в Сарды. И вот еще что... В каждом ионийском городе есть наш связник. Просто надо найти ближайшую к агоре гостиницу... Скажешь хозяину, что у тебя есть десять медимнов[15] двухлетнего наксосского вина. Он спросит: смешано с виноградной золой? Ты ответишь: нет, жечь лозу Дионис не позволяет. Так вы узнаете друг друга... Он накормит, даст денег, если у тебя дела совсем плохи... В общем, поможет.

Геродот все еще не мог прийти в себя. Даже не знал, что спросить. Но Харисий не давил. Главное сделано: он поставил напарнику задачу, передал деньги, объяснил способ связи.

В том, что Геродот будет сотрудничать, капитан не сомневался — ведь он уже дал свое согласие Менону. А у гиппарха на галикарнасца большие виды.

— С матерью сам поговоришь? — спросил Харисий.

Геродот кивнул.

Когда капитан ушел, галикарнасец так и остался сидеть в саду. Поликрита опустилась на пустой дифрос, взяла его за руку.

— Расскажи, — попросила она. — На тебе лица нет... Зачем он приходил?

Геродот передал саммеотке разговор с капитаном.

— Завтра корабль Харисия уходит в Эфес, — закончил он. — Я должен буду плыть с ним.

— Никуда не поедешь! — неожиданно резко заявила Поликрита. — А если тебя схватят? Обо мне ты подумал?

Он молча сжал ее руку.

Потом потерянно улыбнулся и покачал головой:

— Я обещал... Вот не знал, что все будет так скоро и так серьезно.

— Ну, ладно, — сухо сказала саммеотка, — будем считать, что попрощались.

Остаток дня Геродот провел с семьей.

Дрио помогала сыну собирать дорожный мешок. Она доставала из бельевого сундука одежду, перебирала ее, разглаживала руками. Потом откладывала в сторону, снова склонялась над сундуком — все никак не могла решить, что лучше.

Пока Геродот не выбрал сам: «Это и это... Все! Если будет надо, куплю в Эфесе».

Временами Дрио хмурилась и застывала над какой-нибудь вещью, словно думая о чем-то тревожном. Но тут же стряхивала с себя наваждение, чтобы ободряюще улыбнуться сыну.

Феодор наловил губанов, зажарил на вертеле, после чего завернул рыбин в кусок холстины и сунул в мешок. Он старался вести себя как взрослый, поэтому не приставал к брату с вопросами.

На рассвете Геродот зашагал в гавань. Зевс Геркей задумчиво смотрел ему вслед с постамента. Чайки деловито склевывали у остывшего кострища остатки рыбьей требухи. Галикарнасец несколько раз обернулся в надежде увидеть Поликриту.

Херил обнял друга за воротами. На прощанье сунул в руку терракотовую фигурку Гермеса Эрмуния в крылатом пегасе и с кошелем в руке:

— Пусть будет твоим талисманом... Ты ведь теперь купец.

Красный лемб Харисия с облезшей краской терся скулой о тростниковый кранец. Зеленая муть бултыхалась у причала. Рассветное солнце озорно выглядывало из прозрачных лужиц на квадрах. Ночной бриз слабеющими порывами тормошил парус.

Капитан встретил его на полубаке.

Бросив мешок на палубный настил, Геродот вдохнул полной грудью утреннюю свежесть. Ночные тревоги невидимо стекали с него как жертвенная кровь с фартука жреца. Теперь рискованное предприятие казалось ему не таким уж безнадежным.

Внезапно кожаная занавесь рубки раскрылась, и на палубу выскользнула Поликрита. Саммеотка стояла с виноватой улыбкой, пока Геродот ошалело смотрел на нее. Потом он порывисто обнял любимую.

Харисий с усмешкой на лице отвернулся.

4

Эфес оглушал гвалтом.

Огромный бронзовый кабан щерил клыки с мраморного постамента в центре дейгмы. Сардины из утреннего улова еще трепыхались на телегах. Стерегущие товар возницы палками отгоняли назойливых чаек.

Зычные голоса купцов, скрип такелажа, крики ослов и шорох сотен сандалий по вымостке вплетались в мерный шум накатывающего на причалы прибоя, создавая неповторимую музыку порта.

С реки Каистр доносились глухие барабанные удары. Толпа впряженных в постромки рабов тянула в сторону Священной гавани длинную связку ошкуренных кедровых бревен.

За оптовым рынком высилась зеленая стена каштанов. Пахло рыбой, специями, дегтем и шерстью. В загоне безнадежно блеяли козы, потревоженные налетевшим с болот гнусом. Кудахтали куры, задиристо кричали бойцовые петухи.

Рыбак в скользком от слизи фартуке разделывал на камне тунца. Портовая шавка вертелась под ногами и беспричинно лаяла в надежде на требуху или рыбий хвост.

Из сухих доков доносился звон кузнечных молотов. Волы тянули к верфям повозки, нагруженные канатными бухтами, якорями, мешками пеньки, кожами... Над мачтами с болтающимся такелажем дрожали разноцветные вымпелы.

— Я вернусь в новолуние, — сообщил на прощанье Харисий. — Выгружу товар, потом повешу белый вымпел, будто готов для новых предложений... Буду ждать тебя до третьего дня растущей луны.

Попрощавшись с капитаном, Геродот и Поликрита направились к выгульному двору. Выбрав мула, Геродот повел его под уздцы. Путники с любопытством глазели по сторонам.

Вот справа от Портового проспекта на вершине горы Пион белеет храм Аполлона. По склонам разбросаны утопающие в зелени виллы. На соседнем холме Лепр высятся стены акрополя, за которыми виден фронтон кумирни Афины.

К стадиону и театру ведут широкие мощеные дороги. Набережные каналов украшены статуями. А дальше раскинулось сплошное море красных черепичных крыш до самых стен Артемисиона.

Белые мраморные колонны самого известного в Ионии храма словно парили над окружавшими Священный холм фруктовыми садами. Огибая Артемисион, Селинунт нес свои неспокойные мутные воды к заболоченной пойме Каистра.

Вскоре путники вышли на Царскую дорогу. Сразу за городскими воротами Геродот присоединился к каравану. Через два парасанга Колофонская долина сузилась до ущелья с отвесными стенами, по обеим сторонам которого высились скалы хребта Месогида.

Тракт перед заставой был перегорожен бревном на двух каменных опорах. Здесь Геродоту пришлось в первый раз достать подорожную. Подозрительный гоплит внимательно изучил свиток, после чего махнул рукой: «Идите дальше».

Пройдя долину Каистра, караван заночевал в городке Лариса у подножия хребта Тмол. Утром путники поднялись в горы по Пактолскому ущелью, а в полдень уже спускались к Сардам.

Геродот всю дорогу шагал рядом с мулом. Поликрита иногда забиралась в седло. Сидя боком на мягком ленчике, она продолжала развлекать галикарнасца разговорами.

За курганом Алиатта открылся вид на акрополь Сард. Зубчатые стены опоясывали холм с трех сторон. Обращенная к Тмолу сторона бугрилась обрывистой скалой и казалась неприступной.

Геродот вспомнил текст свитка из библиотеки Литдамида, где описывалось, как шах Кир смог взять Сарды благодаря досадному промаху лидийцев.

Один из защитников крепости уронил с боевого хода свой шлем. Ночью он спустился за шлемом по скале, но за ним проследили персы, а утром полезли на приступ в этом же месте.

Геродот повел мула в шахристан, который поразил путников обилием мелких торговых лавок. Стремительный, но грязный Пактол рассекал торговую площадь надвое.

Галикарнасец с удивлением взирал на мутную воду и глинистые берега, изрытые гнездами ласточек.

«Неужели эта помойка и есть та самая золотоносная река, которая когда-то послужила источником богатства Креза», — с мрачной иронией подумал он.

На постоялом дворе в квартале Асиада путники с трудом нашли свободный от поклажи лееван. Пока Поликрита нарезала сыр и хлеб, галикарнасец с наслаждением валялся на набитом сеном курпаче, потом присоединился к саммеотке.

На рассвете следующего дня они направились к Фокейским воротам. По сторонам седла свисали два мешка. В одном лежала тыква-горлянка с водой, завернутые в холстину лепешки, кусок вяленой телятины в виноградных листьях, головка козьего сыра, а также свернутая камышовая циновка. Другой мешок был доверху наполнен терракотовыми черепками, которые легко можно собрать на любом гончарном дворе.

Небо затянулось облаками. Горы за северным берегом Герма хмурились густо-синей дымной тенью. Долина волновалась и шумела. По всей реке полыхали лагерные костры.

А с запада, от Магнесии-при-Сипиле, прибывали новые отряды копейщиков. Выползая из-за излучины, колонны тяжело и не в ногу брели с разрывом в несколько стадиев[16].

Воины шли, подняв копье набалдашником вверх. Одни, в плетеных или кожаных шлемах, с маленькими круглыми щитами и кинжалами, в высоких кожаных сапогах, были явно азиатами, но не персами. Другие, в коротких хитонах и шнурованных эмбадах, выглядели как эллины.

Перед первой колонной рыскали рабы с кнутом в руке, расчищая армии путь. На пиках десятников-датапатишей развевались разноцветные вымпелы-драконы.

Разведчики расстелили циновку на пригорке на расстоянии броска камня от дороги. Разложили припасы, после чего улеглись, изображая путников на привале. Привязанный к иве мул принялся увлеченно срывать листья с веток.

Поликрита достала из мешка первый остракон.

— Сначала дату поставь, — деловито пробурчал Геродот. — Сегодня двадцатое мунихиона — значит, это день Аполлона... Место — Сарды.

Затем принялся вполголоса наговаривать:

— Сотня паломников, еще одна... Вон прибывает не меньше сотни... Точно, они же на марше друг за другом сатабамами передвигаются. Тысячами мне сразу и не сосчитать... Тот крикун на коне явно сатапатиш... А конница где? Значит, уже проскакала... То-то я смотрю — трава покрыта пылью. Наверняка сразу пошли к горному проходу, минуя Сарды. Нам повезло, что мы вчера успели проскочить.

Он повернулся к Поликрите, которая молча ждала указаний:

— Написала? Дай посмотреть...Так, пиши дальше... Отара овец прошла к Эфесу или Колофону... Сколько голов, не известно... Значит, там будут ждать гиппосы...

Он вдруг задумался.

Потом пробормотал:

— Как дракона назвать? Не попоной же... Коней-то мы прямо не указываем, а овец попоной не накрывают...

И уже уверенным тоном заговорил:

— Паломники из Мисии, Фригии, Лидии, Пафлагонии.

Вскоре на Магнесийский тракт выкатились боевые колесницы, запряженные конями и ослами. Геродот возбужденно зашевелил губами.

Закончив подсчет, повернулся к Поликрите:

— Пиши: сорок телок с телятами...

Так они и наблюдали за передвижением варварского войска до самого вечера. Когда приближался сторожевой разъезд, разведчики отворачивались от дороги, делая вид, будто закусывают.

Пара не вызывала подозрений, так как при появлении очередного вооруженного отряда все, кто был на насыпи, бросались в сторону. Напуганные крестьяне уводили скот, возницы резко дергали вожжи, чтобы успеть съехать на обочину.

Многие путники тоже садились в траву и доставали припасы. Выждав, пока осядет пыль, они торопливо возвращались на дорогу, шли или ехали дальше. До следующего переполоха.

Когда на тракт выкатилась позолоченная колесница, за которой громыхало с десяток крытых обозных армамакс Геродот удивленно воскликнул:

— Ого! Не иначе это сам сатрап Фарнабаз со слугами и гаремом... Пиши: с паломниками идет Верховный фригийский жрец.

На второй день все повторилось: топот солдатских сапог, пылевая хмарь над трактом, запах гари с поймы Герма, наблюдение за передвижением войска, подсчеты...

Вернувшись в хан, разведчики без сил повалились на курпачи.

— Завтра ты остаешься в городе, — усталым голосом заявил Геродот Поликрите. — Я полезу на Тмол, надо сверху посмотреть, откуда идет войско... По вымпелам и снаряжению понятно, что это не армении, не персы и не мидяне, но вдруг с востока тоже армия на подходе... На горе я это увижу.

— А мне что делать? — обиженно протянула Поликрита.

— Как что... — Геродот изобразил удивление, — переписывай данные с остраконов на дифтеру... Мы же не можем сдать Харисию мешок исцарапанных черепков. Это несолидно...

Потом обнял саммеотку:

— Знаешь, я бы без тебя точно не справился. Сразу и считать, и писать трудно... Так еще и головой вертеть надо, чтобы не спалиться.

— Ладно, — она смирилась. — Только будь осторожен.

— Так, на всякий случай... — Геродот серьезно посмотрел ей в глаза. — Если к вечеру не вернусь, не жди меня и не ищи. Избавься от остраконов... Бери дифтеру и возвращайся в Эфес. В новолуние передай ее Харисию... Я не пропаду.

Поликрита хотела возразить, но он закрыл ее рот поцелуем.

Геродот поднялся до рассвета, заботливо поправил овчину на спящей подруге, затем подхватил мешок с черепками. Луна еще нежилась в мохнатых лапах пихт, а он уже взбирался по козьей тропе к вершине гряды.

Прохладный бриз ерошил волосы. Небо за спиной медленно светлело. Под ногами мягко пружинили кочки мышиного горошка. Ущелье ворчало смутным рокотом, словно ему не нравился карабкающийся по склону человек.

На седловине ярким пятном маячил сигнальный огонь заставы. Между колоннами мраморного портика двигалась фигура часового. Далеко на севере, среди темных вспученных громад, в небе вырос белый кипарис с зыбкой расползающейся верхушкой.

Вскоре соседняя вершина Месогида тоже окуталась клубами. Часовой на Тмоле тут же подбросил в костер сырого лапника, от которого повалил густой белый дым.

«Пикеты предупреждают друг друга о продвижении войска», — догадался галикарнасец.

Геродот обошел заставу по кустам барбариса. Выбрав утес с хорошим круговым обзором, улегся среди камней. Извилистая пойма Герма была перед ним как на ладони.

Еще пустая дорога повторяла изгибы речных излучин, теряясь за скалами Сипилы, и где-то далеко тонкой, почти незаметной в рассветной мгле нитью уходила на север.

Разведчик приготовился ждать.

Когда горизонт на востоке вспучился желтой дугой, дорога ожила. Боковым зрением он заметил смутное шевеление за Гермом. Присмотрелся: точно, с севера, со стороны Пропонтиды, по долине вилась темная пунктирная линия.

Геродот повернул голову на восток. Писидийский тракт казался пустым. Хотя по обочине медленно ползли черные точки. Галикарнасец решил, что пастух гонит скот на пастбище.

Но еще долго из-за Сипилы никто не показывался. Наконец, на дорогу жирной извивающейся гусеницей вывалилось войско. Натертые до блеска бронзовые яблоки копий искрились в первых лучах солнца.

Геродот начал увлеченно считать. Потом в нетерпении схватил сумку, достал остракон и ножом нацарапал первую цифру. Снова уставился в просторную золотистую даль.

Внезапно за спиной раздался окрик: «Эй!»

Скорее по наитью, чем осознанно, он спихнул свободной рукой мешок с черепками. Осыпь дробно зашуршала вниз по склону. Мешок вместе с гравием сорвался со скалы и полетел в пропасть.

Геродот развернулся. Над ним стояли двое. Часовой уткнул острие копья ему в грудь. Глаза стоявшего рядом десятника-датапатиша смотрели жестко и холодно.

— Ты кто? — спросил офицер на лидийском диалекте койнэ.

— Пастух, — стараясь скрыть испуг, соврал галикарнасец. — Потерял коз, вот ищу теперь...

Лидиец подошел к нему и уставился на долину.

Процедил:

— Ищешь коз, а наблюдаешь за дорогой.

— Он что-то сбросил, — прервал командира часовой. — Я видел!

Датапатиш посмотрел на обрыв под ногами:

— Жалко, не достать... Давай, вставай, — он пнул галикарнасца ногой. — В караульном доме разберемся, что ты за птица.

Геродот молча поднялся.

5

Его привели к саманному сараю.

На глазах у удивленного караула втолкнули в помещение зиндана. За спиной глухо звякнул засов. Но почти сразу послышались голоса: задержавший Геродота десятник докладывал, а глухой бесцветный голос с сильным персидским акцентом задавал вопросы.

Датапатиш уверенно сказал: «Ангелиофор».

Сотник-сатапатиш переспросил: «Джасус?»

Датапатиш подтвердил. Потом привели задержанного. Сатапатиш с хмурым напряженным лицом приказал ему встать спиной к стене.

Сразу спросил:

— Такабаров считал?

— Нет... — начал оправдываться Геродот, но задохнулся от сильного удара поддых.

— Будешь врать, пожалеешь, — бесстрастным тоном сказал офицер.

— Не вру, — быстро ответил галикарнасец.

И снова скорчился от удара. Его били долго, умело, изощренно. Так, чтобы причинить максимальную боль, но не покалечить. Время от времени окатывали водой из бурдюка, чтобы снова задать один и тот же вопрос: «Ты ангелиофор?»

Он все отрицал.

Тогда его снова втолкнули в зиндан.

Окровавленный, потерянный, измученный побоями, но не сломленный Геродот валялся на гнилой соломе. Сил не было даже на то, чтобы напиться воды из миски. Он просто закрыл глаза и впал в беспамятство...

Ночью галикарнасец пришел в себя. Облизнув губы, осмотрелся. Из круглого отверстия над дверью бил слабый свет от горевшего факела. Все тело болело, на лице застыла корка свернувшейся крови.

«Надо бежать, — отчаянно думал Геродот, — живым я отсюда не выйду».

Он обошел камеру. Кроме грязной подстилки и миски в ней не было ничего. Но в полу зияла дыра, решетку над которой покрывали засохшие струпья испражнений. Превозмогая отвращение, пленник подергал прутья — безуспешно.

Тогда он разбил миску ногой. Острым краем черепка начал ковырять глину. Сухие комки сыпались в темноту. Когда решетка зашаталась, галикарнасец с силой рванул ее на себя.

Потом лег, чтобы посмотреть в дыру, но взгляд уперся в стену непроницаемой темноты. Зато внизу Геродот отчетливо услышал монотонный шум потока. Потянуло свежестью.

Галикарнасец бросил вниз кусок глины — раздался слабый плеск. Он приподнял голову и прислушался. Казарменный шум давно стих, лишь из коридора доносился храп. Тогда Геродот уперся ладонями в пол, опустил в дыру ноги и спрыгнул. Мгновение полета закончилось ударом о воду.

Подземная река оказалась неглубокой. Холод освежил беглеца, придав ему сил. По колено в воде Геродот двинулся вниз по течению. Ладонью ощупывая грубую кладку стены.

«Если это оросительный кяриз, тогда я выйду на поле, — соображал он. — А если ручей, то должен впадать в Пактол или сразу в Герм... Но все равно должен идти через пашню, иначе зачем стены укреплять...»

Вдруг рука попала в пустоту, а затем пальцы почувствовали мокрую скользкую грязь. Из глубины ниши донесся крысиный писк. Геродот с омерзением прополоскал кисть в воде.

Галикарнасец спотыкался, когда нога цеплялась за камень. Проваливался в ямы, погружаясь в воду по пояс. Одежда давно промокла; его била дрожь от затхлой сырости. С лица то и дело приходилось смахивать липкие обрывки паутины.

Один раз Геродот наткнулся на кирпичную осыпь. В груде гнилого тряпья вперемешку с чем-то мягким и вязким он неожиданно нащупал обглоданный крысами человеческий череп. Накатила тошнотворная вонь. Галикарнасец отшатнулся, бормоча молитву Зевсу Хтонию.

Летучие мыши метались над головой. Геродот закрывался рукой, чувствуя взмахи крыльев у самого лица. Иногда ему казалось, что это злобные Эриннии и он бредет по Реке смерти в Гадес.

Сил оставалось все меньше. Ушибы болели. Беглеца мучила жажда, но пить из грязного потока он опасался. Стараясь не поддаваться унынию, Геродот продолжал упрямо продвигаться вперед.

Наконец, впереди появился слабый свет. Галикарнасец начал различать наросты мха на стенах, рваные лоскутья паутины, покосившиеся балки с белесыми пятнами плесени, плывущий по течению мусор.

Геродот из последних сил бросился вперед, настолько отчаянно ему хотелось выбраться из мрачного подземелья. Из горла рвалось тяжелое прерывистое дыхание, ноги казались свинцовыми. Но в груди росло ликование — он сделал это, он жив.

Вот и расщелина.

Галикарнасец увидел перед собой желтый лунный диск. Призрачное сияние освещало склон холма, чахлую растительность и темную дыру среди обломков известняка, из которой он только что выполз.

Осыпь сбегала к равнине. Дальше ручей петлял по размытому песчаному руслу через поле. Ночной туман завис над зарослями шибляка. Герм был где-то впереди, у подножия северных гор, которые утром хорошо просматривались со скалы, на которой лежал Геродот.

Галикарнасец по гравию спустился к пашне. От ощущения того, что ему чудом удалось избежать катастрофы, накатила слабость. В голове шумело, ноги подгибались. Тогда он просто сел под кустом боярышника, обнял руками колени и положил на них голову.

Продремал до рассвета, а стоило туману рассеяться, как он зашагал по кромке берега. Но ушел недалеко. Ручей резко вильнул в сторону. Геродот обогнул невысокий обрыв — и сразу присел.

В двадцати шагах от него стояла, опустив морды к воде, пара оседланных коней. Над обрывом горел костер, уютно потрескивали дрова, звучала неторопливая речь. Разговаривали по-фригийски.

«Дозор на привале, — с досадой подумал беглец. — Не проскочить, заметят».

Пришлось затаиться. Из-за валуна ему было видно, как один из фригийцев спустился к ручью, чтобы набрать воды во фляги. Когда всадники неторопливо уехали к Герму, он снова двинулся вперед.

Быстро светало. Опасаясь погони, галикарнасец торопился добраться до реки. Оступался на скользких булыжниках, шуршал галькой. Но плеск воды на перекатах заглушал шум шагов.

От близкого русла пахнуло сыростью. Вкрадчиво зашелестел растревоженный ветром рогоз, глухо шепталась осока. По прибрежному болоту Геродот шлепал уже не таясь. Огни костров остались позади, в пойменных лугах.

Галикарнасец подтащил к кромке воды почерневший топляк. Быстро разделся, скрутил одежду в ком. Насадив его на сук, столкнул корягу в реку. Поплыл вдоль затона, вглядываясь в заросли.

Когда увидел бесхозную долбленку, осторожно погреб к ней. Перевалился через низкий борт, схватил весло. Одевался уже на стремнине. Потом упал на дно и затих.

Лодка медленно плыла по течению, поворачиваясь на глубоководных воронках. Со стороны могло показаться, что она пустая. Мало ли — рыбак-разиня увлекся наметом, да забыл ее привязать. Вот она и дрейфует себе, а хозяин, дурачина, наверное, мечется теперь по берегу, кусает локти...

Так и лежал на спине, даже когда долбленку понесло под мост на тарасах. Проплывая мимо набитых камнями срубов, он смотрел на бревна перекрытия, по которым грохотали обозные телеги и топали копейщики.

Голод пришлось терпеть до самой Фокеи. На третий день пути, в полдень, Геродот вошел в пандокеон, окна которого выходили на агору. Обменявшись с хозяином условленными фразами, он попросил тушеных с тимьяном бобов и вина.

Утром галикарнасец отправился в гавань. До Смирны ему удалось доплыть на грузовом лембе, который вез двадцать талантов олова с Касситерид.

Кимский залив бугрился мелкими юркими волнами. Вымпел на мачте лихорадочно трепетал. Казалось, еще немного — и нарисованный тюлень соскользнет в воду.

В Смирне Геродот присоединился к каравану, направлявшемуся через Эфес в Милет. К вечеру следующего дня на фоне барашковых облаков выстроились белые колонны Артемисиона.

Новолуния беглец дождался, ночуя в порту вместе с поденщиками. На рассвете нумении — первого дня нового месяца — он зашагал к причалам, жадно выискивая среди ярких лоскутов на мачтах вымпел Галикарнаса.

Два синих корабля оказались боевыми пентеконтерами. Очертания третьего галикарнасец узнал сразу. Лемб с облупившейся киноварью на бортах покачивался у причала.

Он пытался разглядеть на палубе Харисия, когда сзади его обняли женские руки. Геродот целовал мокрые от слез губы Поликриты, а она шептала: «Миленький мой... Хороший...»

1

466 год до н.э.

Самос, Хиос

Скупой утренний свет разбавлял полумрак андрона сквозь прозрачную занавеску. Из перистиля доносились голоса рабов, которые уже третий день копали колодец. В конюшне заржал любимец, мощный степной тарпан из Скифии.

«Застоялся, — участливо подумал Антифем. — Надо его до Скалистой бухты прогнать и обратно... Только не по тракту, а по выкосу вдоль пашни. Пусть порадуется воле».

Архонт Самоса склонился к столу, изучая расправленный свиток. Над носиком масляной лампы плясал язычок пламени, бросая блики на тисовую столешницу.

Бронзовый треножник нехотя источал тонкую ароматную струйку дыма. Статуэтки идолов-апотропеев застыли на домашнем алтаре, словно боги наслаждались запахом благовоний.

— Мир тебе! — бодро поздоровался вошедший Геродот.

— Хайрэ! — в тон ему ответил архонт.

Он внимательно посмотрел на галикарнасца:

— Тебе ведь уже исполнилось восемнадцать?

Геродот подтвердил:

— Зимой.

Антифем озабоченно кивнул, будто соглашаясь с собственными мыслями:

— Вижу по короткой стрижке.... Пора вступать в эфебию... Но ты не гражданин Самоса, поэтому я не имею права включить тебя в списки дема.

Галикарнасец попытался оправдаться:

— А я не могу вернуться в Галикарнас... Наемники Лигдамида мне шею свернут.

Архонт согласился:

— Понимаю... Тут ведь какое дело... Даже если ты когда-нибудь вернешься в Галикарнас или переедешь в Афины, без подтвержденного службой в армии статуса эфеба тебе не обойтись. Иначе не сможешь купить оружие, призваться в фалангу, выступать истцом в суде, жениться... Да много чего не сможешь, ты и сам это хорошо знаешь. А тебе это надо, чтобы в тебя тыкали пальцем? Так вот... От Кимона пришло письмо. Стратег за тебя хлопочет: просит определить в расквартированный на Хиосе таксис афинского дема Диады. Деньги на паноплию гоплита и содержание из расчета четыре обола в день предлагает выделить из городской казны. Я как проксен Афин не могу ему отказать... Но решение за тобой.

Он выжидательно посмотрел на галикарнасца.

Геродот пожал плечами:

— Да мне все равно, где служить... Можно и на Хиосе. Только я не афинский гражданин, кто меня там примет?

Антифем усмехнулся:

— Примут! Кимон и это предусмотрел... Пишет, что таксиархом на Хиосе служит его товарищ по дему, который выдаст тебе рекомендацию для Экклесии, — архонт развернул свиток: — Слушай, так и пишет: «...Перед Экклесией я за Геродота поручусь. Служба в гарнизоне на границе с Персией вполне сойдет за особые заслуги перед Афинами. Притаим меня поддержат...»

— А докимасия? — удивился Геродот.

Архонт махнул рукой:

— Стратег сообщает, что проверку на благонадежность ты прошел на Наксосе в боевых условиях, так что еще одной формальностью меньше.

— И когда отбывать? — спросил Геродот.

Антифем задумался.

Потом начал рассуждать вслух:

— Так... Сейчас начало элафеболиона[17]... В новолуние состоится принятие присяги у алтаря Ор на теменосе Герайона... Перед Дельфиниями будет точно не до вас... Значит, отправитесь после Дельфиний... Но до Мунихий... Ну, вот вроде бы все...

— Могу идти? — галикарнасец выглядел озадаченным.

Он пока еще не понял, хорошее это известие или плохое. С одной стороны, ему пора пройти воинскую службу, чтобы стать полноправным эфебом. Но сразу пришла мысль о Поликрите. Похоже, им придется расстаться самое меньшее на год.

После годового обучения он получит щит и копье, но вот что дальше... Если направят пограничным стражником периполом на Восточные Спорады — это одно. Тогда он сможет попроситься на Самос.

А вот если пошлют для гарнизонной службы на Лаврийские рудники — совсем другое. Не видать ему тогда Поликриты как своих ушей еще целый год. Да и служить при серебряных копях или в лагере рудокопов тяжело, потому что все мучения рабов у тебя перед глазами.

Изнурительный труд, издевательства надсмотрщиков, вши, грязь... Он слышал, что от пережитого потрясения многие эфебы не выдерживают, начинают пить, не просыхая, лишь бы забыться.

Выходя из дома, Геродот дружелюбно кивнул ойкетам. Те ответили, но работу не прервали. Из-под ног заполошно рванула перепуганная курица. Галикарнасец вздрогнул. Но тут справа от него с головы Аполлона Дельфиния вспорхнула чайка.

«А вот это хороший знак», — довольно подумал Геродот, проводив взглядом полет птицы...

Поликрита первой узнала новость.

— Будешь меня ждать? — подозрительно спросил Геродот.

Саммеотка успокоила:

— Конечно.

И нежно поцеловала в губы.

Потом с улыбкой поддела:

— Вернешься не мальчиком, но мужем.

Он хмыкнул.

Дрио просто погладила сына по щеке. Ей предстояло снова собирать его в дорогу. Но до Дельфиний они еще побудут вместе.

Феодор обрадовался:

— Ух ты! Ты какой знак на гоплоне хочешь — бегущие ноги Аполлона, голову Медузы или сову?

— Какой щит дадут, такой и возьму, — назидательным тоном ответил Геродот. — Выбирает только отличник боевой подготовки... Но в моем случае это вряд ли.

— Почему? — не унимался брат.

— Я бороться не люблю, — признался Геродот. — И на кулаках драться... Вот если бы победителю в состязании рапсодов давали приз, я бы его точно получил... Но в армии ценятся совсем другие качества.

В нумению состоялось принятие присяги.

Жрицы Герайона напекли пирожков для бескровной жертвы, а гиеродулы украсили алтарь Ор цветами. От жаровен поднимался ароматный сандаловый дым. Музыканты расположились на ступенях храма.

Родственники эфебов в ярких праздничных гиматиях столпились возле арки. Надзирающие за порядком на агоре рабы оттеснили нищих к сточной канаве, подальше от святилища.

Одетые в хитоны, хламиды и широкополые пегасы новобранцы обмыли ноги, затем попарно вошли на теменос. Возложив к алтарю Ор мешочки с ладаном, смешанной с медом пшеницей и оливковые ветви, выстроились в шеренги.

Гиеродулы обнесли строй вином: одни тащили амфоры, другие держали в вытянутых руках ритуальную патеру. После того как эфебы совершили тройное возлияния, хор затянул гимн на дорийском наречии.

Затем новобранцы образовали круг. Вынув из ножен обоюдоострый фасганон, они шли друг за другом, приплясывая и меняя направление движения, словно по команде.

Топтание сменялось прыжками на месте и взмахами рук. Звучали резкие вскрики. Величественный военный танец пиррихий сопровождался стонами кифар, щелчками кроталов, грохотом тимпанов.

Метримота подожгла облитые маслом дары. Внимательно изучив поднимавшийся от алтаря дым, жрица-прорицательница сообщила, что богини приняли жертву.

Наконец, наступило время присяги. Эфебы выстроились в две шеренги. Геродот вышел вперед со свитком папируса и расправил его обеими руками. Он читал вслух, а остальные повторяли за ним.

Новобранцы клялись не осквернить священное оружие не покидать товарища в бою, ревностно защищать отечество и веру предков, а также соблюдать законы и уважать решения мудрецов.

Короткие волосы жесткими локонами обрамляли высокий лоб галикарнасца, серые глаза из-под бровей смотрели дерзко и строго. Хитон обтягивал торс, не скрывая размаха плеч, жилистой крепости шеи, самоуверенной осанки. На скулах и подбородке пробивалась молодая борода.

Геродот стоял, широко расставив ноги, как капитан на полубаке корабля. Голос от волнения звучал звонче, чем обычно. Читая, он смотрел в глаза знакомому эфебу из первой шеренги, словно произносил слова клятвы именно для него. Этому ораторскому приему его научил отец.

Галикарнасец верил в то, что говорил, а товарищи по оружию верили ему.

В конце присяги эфебы сняли петасы, после чего подняли к небу глаза и руки, чтобы по традиции призвать в свидетелей истинности своих намерений семь олимпийских богов.

Вечером в каждой семье, где имелся эфеб, состоялся праздничный обед, на котором отец вручил сыну священный родовой атрибут: помятые поножи прадеда, кинжал деда или попорченную молью хламиду, в которой он сам бился с персами. Эфеб не мог стать владельцем реликвии при живом отце, но подержать ее в руках перед отъездом был обязан...

Миновали Дельфинии. О прошедшем празднике напоминали лишь куча золы перед алтарем Аполлона Дельфиния, да раздавленные трупики ящериц и мышей на Священной дороге, которые бросали себе под ноги участники помпэ.

По теменосу расхаживал обнаглевший ворон атрибут Аполлона. Птица недовольно и требовательно каркала, топорща перья на горле. Жрицы Герайона в день торжеств кормили ворона кусками отборной ягнятины. Теперь он не мог понять, куда вдруг подевалось мясо, поэтому злобно долбил клювом бурые пятна крови на песке.

Открылась охота на оленей. Предоставив на время Дельфиний пойму Имброса в распоряжение светоносного бога, горожане снова принялись сооружать в прибрежном лесу ловчие ямы и караулить дичь на водопое.

Ранним утром девятого мунихиона самен с эфебами отплыл на Хиос. Старшим группы Народное собрание Самоса назначило наставника по метанию копья, аконтиста Ктесикла.

Капитан запретил распускать парус, поэтому Ктесикл еще в порту приказал новобранцам разделиться на боевые лохи, чтобы каждый знал, в какую смену ему грести. Получилось три отряда: «Альфа», «Бета» и «Гамма».

Эфебы гребли по очереди. Когда новая смена бралась за весла, предыдущая располагалась для отдыха на палубном настиле. Никто не роптал, все понимали, что гребля — это часть новой жизни, заполненной работой, гимнастическими упражнениями, а также занятиями по строевой подготовке и рукопашному бою.

Командиры-лохаги, самые крепкие с виду новобранцы, деловито распределяли товарищей по банкам, подливали воды в чашу часов-клепсидры, а потом задавали ритм игрой на тимпане и флейтах.

Корабль плыл вдоль изрезанного бухтами берега Ионии. Лопасти с плеском опускались в воду, отчего по водной глади катился тягучий монотонный гул.

Геродот ворочал тяжелое весло в составе «Альфы». Плечи сидевшего впереди товарища мерно двигались вперед и назад. По мускулистой спине между лопатками стекала струйка пота.

Внезапно он услышал, как саммеот сквозь зубы ругается — Ты чего? — участливо спросил галикарнасец.

Не поворачивая головы, тот ответил:

— Волдырь содрал... И когда только успел натереть... Едва отплыли, Самос еще, наверное, видно.

Геродот ухитрился, пока тянул на себя весло правой рукой, левой сорвать головную тению. Махнув повязкой, повесил ее на плечо бедолаге.

— Держи! Оберни ладонь, полегче будет... Тебя как звать?

— Тимофей... А тебя?

Галикарнасец назвался.

Когда лохаг прогудел в раковину сигнал для новой смены, гребцы устало сгорбились на банках. Потом поднялись на палубу и улеглись на досках настила, укрывшись хламидами.

Тимофей опустился рядом с Геродотом:

— Спасибо, — сказал он, показывая обмотанную тенией кисть.

Галикарнасец дружелюбно улыбнулся.

Тогда саммеот добавил:

— Ктесикл велел разбиться по парам... Будешь моим напарником?

— Конечно, — чистосердечно ответил Геродот.

Товарищи пожали друг другу запястье.

2

Сослуживцы окружили двух сидящих на полу казармы гоплитов.

После утомительных занятий на палестре и послеполуденного урока по философии наступило личное время. Остаток дня до заката новобранцы коротали за игрой в кости.

Тимофей тряс кружку. Геродот с напряженным лицом смотрел за его руками.

— Давай! Закрути! Не тряси долго — удачу вытрясешь! — подбадривали товарищи.

Тимофей дунул в обе стороны, прогоняя злых духов. Затем резким движением выбросил астрагалы в медный таз перед собой. Две из четырех прямоугольных костей легли выпуклой стороной вверх. На каждой чернела окрашенная тушью дырочка.

Сослуживцы разочарованно загалдели:

— «Собака»! Не повезло! Не умеет!

Тимофей обиженно фыркнул.

Геродот сгреб астрагалы. Успел погладить фигурку Гермеса Эрмуния — подарок Херила. Долго тряс кружку руками, не сводя глаз с соперника. Он уже выиграл один кон, но и один кон проиграл. Теперь предстоял решающий бросок.

Галикарнасец с придыханием откинул ладонь. Белые кости выпорхнули из кружки как подросшие птенцы из гнезда. От черных дырочек зарябило в глазах.

Болельщики ахнули:

— «Афродита»!

— Итак, два к одному, — объявил судья. — Победил Геродот.

И пододвинул лопаткой горку медных оболов к галикарнасцу.

Потом, оглядев сослуживцев, спросил:

— Желающие есть?

Еще двое эфебов заняли места у таза.

Геродот обнял друга:

— Не обиделся?

Тимофей рассмеялся:

— Вот еще! Но с тебя выпивка, — он подмигнул галикарнасцу. — Пошли, что ли?

— Куда? — удивился Геродот. — Мы у софрониста не взяли увольнительную... А без нее часовой не выпустит.

— Да ладно, — беспечно заявил саммеот. — За дровяником в изгороди есть новый лаз. Мегакл из «Беты» вчера проделал, когда в пандокеон бегал... Софронист его еще не нашел.

Протиснувшись сквозь щель между жердями, друзья нырнули в кизиловые заросли. Вскоре они спускались по склону холма, оставив позади казарму новобранцев.

Эфебы были уверены, что часовой на вышке не будет поднимать тревогу, просто доложит разводящему о самовольщиках, когда смена закончится.

Но сегодня разводящим был хороший приятель Тимофея, а значит, с ним всегда можно договориться. Так что таксиарх Демонакт про самоволку не узнает.

За сосняком открылась хора. Распаханные делянки, разделенные каменной кладкой, тянулись до самого моря. Раздолбанная телегами межа уводила к пойме Псарьи, над которой вдали белела крепостная стена Карфаса.

Солнце скатывалось к Проватскому хребту. Синяя гладь Хиосского пролива темнела на глазах, наливаясь тенью облачного купола. На севере над горой Орос стояла стена дождя. Далекие островки между Хиосом и азиатским побережьем казались потерянными в море скалами.

Свернув на дорогу Аполлона, эфебы двинулись к Карфасу. Закат только разгорался, поэтому через Каломотийские ворота они прошли беспрепятственно, затерявшись среди пешеходов, запряженных волами или ослами повозок и стаек обросших грязной нечесаной шерстью овец.

Где находится пандокеон, самовольщики уже знали от товарищей. В полутемной трапезной стоял шум голосов. Пахло чесноком, уксусом и горелым маслом.

За столами потягивали вино завсегдатаи: ремесленники, сборщики фисташковой мастики, мелкие менялы, стригали... Девушки держались ближе к лампам, чтобы быть на виду.

Усевшись за исцарапанный деревянный стол, эфебы заказали вина, маринованных маслин и, конечно, сыра. Подошвы сандалий елозили по яичной скорлупе, луковой шелухе, хлебным крошкам...

На снующих между ногами кур никто не обращал внимания. Но пол был сухим — здесь пили по-простому, без возлияний Зевсу, потому что в таком злачном месте и идола-то приличного не найдешь, в общем, дыра дырой...

Первый кувшин зашел хорошо. Геродот перестал обращать внимание на грязь, духоту и корявый диалект хиосцев. Даже нарушение воинской дисциплины казалось ему теперь незначительным проступком.

— Опа! — приблизив лицо к другу, Тимофей горячо зашептал. — Вон те цыпочки в нашу строну глазами зыркают.

Он кивнул на соседний стол. И впрямь — две полные хохотушки строили эфебам глазки. Рядом с ними пара увальней с осоловелыми глазами мрачно жевала вяленую рыбу. Один краснорожий, другой бровастый. Поведение соседок их явно не волновало.

— И что? — спросил Геродот.

— А то, — в тон другу ответил саммеот. — Намечается опасное сближение бортов. С последующей атакой, заброской абордажных крючьев и полной капитуляцией... Ты как?

— Неа, — отказался галикарнасец. — Меня дома невеста ждет.

— Как знаешь, — в голосе друга слышалось возбужденное нетерпение. — Надо гульнуть на свои, пока есть. Пособие от Народного собрания софронист будет держать у себя до выпуска. И вообще... У меня женщины месяц не было. Мне сейчас любая горгона покажется Афродитой.

Вскоре обе хохотушки уже сидели рядом с эфебами. Увальни восприняли исчезновение соседок благодушно. А в сторону соперников даже не смотрели.

Тимофей распетушился. Подробно рассказывал, откуда они, зачем прибыли на Хиос и сколько здесь пробудут. Девушки поддакивали, прижимались к нему с обеих сторон.

Когда служанка подошла к столу, они незаметно перемигнулись с ней. Вскоре та принесла кувшин. Попойка продолжалась. Хохотушки активно подливали новым ухажерам, но сами почему-то не пили.

Геродот помалкивал, потому что ему было неловко. Да и в сон от выпитого потянуло. Голоса вокруг стали глуше краски померкли, накатила слабость. Широко зевнув, он ткнулся лбом в стол...

Очнулся галикарнасец в телеге, лежа ничком на прелой соломе. К мокрому лицу липли листья, воняло рвотой. Хотел перевернуться на спину, но руки не слушались.

По тупой боли в запястьях Геродот понял, что они связаны. Когда он заелозил ногами, перевернуться все-таки удалось. В груди бил молот, затылок ломило, хитон набух влагой, словно его только что выстирали.

Мелькнула мысль: «Обмочился, что ли? Мамочки, стыд-то какой!»

Рядом послышался хрип. Резко повернув голову, Геродот увидел бледное лицо Тимофея. Друг все еще не пришел в себя. Один его глаз был полуоткрыт, но зрачок закатился под веко. С губ на подбородок свисал подтек густой слюны.

«Так он и выпил больше, — запаниковал галикарнасец. — А вдруг вообще не очнется?»

И тут он все понял:

«Отравили!»

Обрывки воспоминаний сложились в четкий мозаичный узор:

«Гостиница! Хохотушки! Вино с горьким привкусом, которое мы не заказывали!»

Вопросы шершнями роились в больной голове. Сердце то замирало, то рвалось из груди. От чудовищной несправедливости происходящего хотелось выть.

— Слышь, Харес, — послышался голос над головой. — Кажись, один очнулся.

— А второй? — спросил другой голос.

— Пока нет, — протянул первый.

— Тогда к ручью, — приказал Харес. — Надо окатить водой... Ты знаешь правила — раб должен быть в сознании, когда его проводят через ворота. Чтоб сам прочитал.

Услышав слово «раб», Геродот чуть не застонал, но усилием воли сдержался. По голосам он узнал в возницах увальней из трапезной пандокеона.

Телега остановилась на берегу горной речки. Прозрачная тугая струя бесновалась на базальтовом пороге. В зарослях олеандра ошалело пели птицы.

Когда краснорожий окатил Тимофея водой из меха, эфеб вскинулся, выпучив воспаленные глаза. Потом задергался на соломе, словно хотел вскочить. Но связанные руки мешали.

Оба возницы довольно заржали. Бровастый молча ударил Тимофея кулаком в грудь. Тот охнул, скорчился, но больше не делал попыток вылезти из телеги. Только затравленно смотрел на похитителей.

Отдышавшись, саммеот спросил с дрожью в голосе:

— Кто вы?

— Твой ночной кошмар, — процедил краснорожий.

Возницы снова грубо рассмеялись. Тогда он почти крикнул:

— Куда вы нас везете?

На этот раз похититель ответил спокойно и обстоятельно:

— Скажу, чтоб ты заткнулся... На медные копи. Вы теперь рудокопы. Будете орихалк копать... Вашего хозяина зовут Гелесибий. Про прошлую жизнь забудьте. Чем раньше забудете, тем легче будет жить в лагере... Кормят два раза в день. Если выработал норму, получаешь добавку. Если нет — тащишь до лагеря форейон хозяина... Будете стараться, дадим женщину. У нас хорошие фракки...

Тимофей не дал ему договорить:

— Мы эфебы из афинского таксиса... Нас будут искать!

— Где искать? — с наигранным удивлением спросил краснорожий. — А то мы не знаем, что вы в самоволку сбежали.., Во-первых, гоплиты на службе ходят строем, во-вторых — не шляются в одиночку по кабакам... Думаете вы у нас такие первые?

Эфебы удрученно молчали...

Вскоре показался лагерь. Когда телега проезжала ров, Геродота с Тимофеем накрыла волна смрада. Возницы не обратили на него никакого внимания.

Возле ворот они выволокли пленников из телеги и подтолкнули к распахнутым створкам.

— Смотреть вверх! — скомандовал краснорожий.

Геродот поднял глаза. Опоры соединялись доской, на которой черной краской было написано слово: «Гадес».

3

Бровастый ударами палки загнал пленников в барак, над входом в который висел грубо вырезанный из дерева молот. Воняло здесь не так сильно, как возле рва, но в нос непривычно шибануло кислым запахом пота и мочи.

Вдоль прохода валялись тюфяки — продавленные, мешковина местами рваная, в бурых пятнах. На некоторых неподвижно лежали люди. Кто-то кашлял, кто-то стонал.

У Геродота упало сердце. Неужели ему придется сгинуть в этом богами забытом месте, вдали от родных и друзей. В штольне под завалом, в жутком лагерном бараке от болезни или побоев, а то и в колодках, стоя на коленях под палящим солнцем.

Бровастый грубо подтолкнул эфебов к двум крайним тюфякам. Потом вышел из барака, походя пнув ногой какого-то бедолагу в рваном хитоне. Тот лишь поджал к животу колени и зашелся в кашле.

— Пифон! — рявкнул на него надсмотрщик. — Введи сопливых гоплитов в курс дела.

Эфебы опустились на тюфяки. Они молчали, потому что каждый погрузился в пучину мрачной безысходности. К ним на коленях подполз прекративший кашлять человек, за которым волочилась цепь.

Просипел:

— Места для новичков... Ночью здесь может быть холодно, зато больше свежего воздуха. Мы-то все в кучу сбиваемся, чтобы не мерзнуть, — мрачно закончил он.

Потом добавил:

— Я староста барака.

— А где рабы? — спросил Геродот.

— Как где... — удивился Пифон. — В копях... На закате вернутся. Может, и не все... Те, кого селят в барак Гефеста, становятся рудокопами. Есть еще барак Гермеса. Но он только для мальчиков. Там и кормят лучше, и отношение человеческое... Они просеку к морю расчищают, чтоб не надо было чушки окружной дорогой к Медной пристани возить... Но их всех рано или поздно оскопят. На евнухов спрос всегда высокий. Особенно, если мальчик стал евнухом до десяти лет... Из таких хорошие певцы получаются — статные, красивые, кожа бледная...

— Мы три барака видели, — прервал его Тимофей. Староста закашлял. Отдышавшись, снова заговорил. Скороговоркой, глотая слова, словно боялся не успеть: — Правильно... Третий барак — Афродиты, женский. Женщин на работу в горы не водят, невыгодно, потому что товарный вид теряют. Их для других целей держат, сами понимаете, каких... В основном это фракийки, но есть и эллинки, скифянки, лидийки... Надсмотрщики как напьются, так сразу туда лезут. И начинается — вой, плач, крики... Мы все это слушаем, а сделать ничего не можем. Правда, однажды какой-то пират заявился. Отмудохал Хареса и одну из фракк забрал, купил ее, значит, у Гелесибия... С ним ватага была, так управляющий особо не спорил, ему главное выработку дать... Куда этот громила ее потом повез, я не знаю.

— Почему Гелесибий не нанимает рудокопов? — спросил Геродот.

— Ему не надо, — мрачно усмехнулся Пифон. — Он деньги в рост дает, у него меняльные столы стоят по всем спорадским портам... Проценты грабительские, но крестьяне все равно берут под залог будущего урожая, чтобы делянку засеять... Только год на год не приходится. Птицы склевали зерно в бороздах, колос ржа попортила или от мучнистой росы листья сгнили, а то и саранча налетит... Не смог вернуть долг — вот ты и раб. Мы для него не люди, а ходячие кирки, потому что он рудник через три года обязан сдать властям... Рудокоп сначала долг отрабатывает, зато все, что сверху — чистая прибыль. А за арендованного раба вынь да положь обол в день... И покупать не надо, Гелесибий рабов покупает только если доход с рудника резко падает, чтоб нарастить выработку... Еще он посылает своих громил людей воровать. Харес за каждого опоенного растяпу получает целую драхму. Еще ни одного обратно не выкупили... К Гелесибию на Сельские Дионисии и на Таргелии приезжают какие-то магистраты. Их сразу ведут в барак Афродиты. Потом пьяных отвозят назад в Карфас.

Геродот с Тимофеем переглянулись.

— Кормят как? — с надеждой в голосе спросил Тимофей.

Пифон покачал головой:

— Плохо... Гелесибий нас голодом не морит, конечно, но еда паршивая: гнилая капуста, корни мальвы, пересохшие листья редьки... А мяса хочется. Вот мы и изгаляемся, как можем. Крысу поймаем, обдерем, зажарим — и пускаем на круг, каждый может откусить... У нас братство.

— А это кто? — Тимофей кивнул в сторону лежачих.

— Больные... Если завтра к утру не поднимутся, отправятся в Стикс.

— Куда? — не понял саммеот.

— В ров... Он после дождя от воды разбухает. Места там мало, потому что весь трупами забит. Так что становится похож на Реку смерти. Скоро и я там окажусь... Чахотка.

Эфебы не знали, что сказать.

— Вы это... — вдруг встрепенулся Пифон. — Чуть не забыл... Корзину с породой передавайте друг другу на корточках. Не ползайте на карачках, а то враз кожу сдерете с колен. Лекарей тут нет, так что от горячки вас никто спасать не будет...

В проеме барака появилась фигура.

Кузнец громко позвал:

— Гоплиты, ко мне!

Вскоре Геродот с Тимофеем обреченно перебирали прикованную к скобе на лодыжке цепь. Бронзовый обруч на шее с выбитым по металлу словом «раб» неприятно холодил кожу.

На закате по пыльной дороге с гор спустилась толпа грязных оборванных людей. Под присмотром надсмотрщика они сняли с шеста цепи и без сил опустились на землю выгульного двора.

Тут же из барака Афродиты высыпали женщины. У каждой в руках была миска с водой или ветошь. Склонившись над обессиленными рудокопами, они принялись обмывать ссадины.

Эфебы испуганно таращились на рабов, не решаясь подойти.

Внезапно Геродот бросился вперед:

— Херил!

Саммеот с недоумением уставился на него.

Удивление сменилось мукой понимания:

— И ты...

Друзья обнялись.

— Как ты сюда попал? — спросил галикарнасец.

— Взял в долг у трапезита мину серебра под урожай черешни. На ремонт дома: черепицы прикупил, извести... Думаю, еще надо подождать, чтоб дозрела. А однажды утром выхожу в сад — деревья словно грязью обмазаны. Дрозды! Прилетели с зимовки. Я давай бегать, кричать... Они взлетят и тут же снова садятся... Весь урожай пропал. Собрал только пару медимнов. Трапезит ждать отказался... На следующий день он вручил мне судебное постановление, а его громилы вкопали позорный столб перед моим домом. Потом передал меня Гелесибию, пока долг не отработаю... Но мне повезло, я не в штольне горбачусь, а вожу чушки на повозке к пристани... А ты?

Геродот тяжело вздохнул:

— Ушли в самоволку... Я у товарища в кости выиграл. Вот на эти деньги и загуляли. Кабацкие шлюхи что-то подсыпали в вино... Очнулись связанными в телеге.

Рабыня разнесла по бараку корзину с недоваренной капустой. Бросала скользкие листья в протянутую посуду. Херил жадно ел, эфебы к пайке даже не притронулись. К мискам новичков тут же полезли чьи-то вороватые руки.

В проеме снова появилась фигура.

— Отбой! — заорал Харес...

— Подъем!

Геродот мгновенно проснулся. Он не спал почти всю ночь, только перед рассветом погрузился в мутное забытье. Рядом заворочались рудокопы. Барак наполнился испуганным шепотом, тяжелыми вздохами, шарканьем ног.

Вскоре вместе с товарищами он брел по прогону к седловине хребта. Цепи качались и звенели, подчиняясь ритму движения. Скоба уже натерла ногу, поэтому каждый шаг отдавал резью.

Харес несколько раз ожег галикарнасца плетью. Не за дело, а просто для острастки. На лице идущего справа от Геродота Тимофея застыло выражение недоуменного отчаяния. От Херила его отделяли несколько потных спин, поэтому лица саммеота он не видел.

Показались кучи бурой выработки. Земля вдоль седловины была изрыта похожими на гигантские кротовые норы шурфами. Харес выкрикнул приветствие. Часовой на сторожевой вышке откликнулся.

Перед большим конусом медеплавильной печи уже суетились люди в фартуках. Одни раздували мехи, другие ворошили в топке древесный уголь, третьи подбрасывали в жерло тигля комки руды.

Рядом высился штабель каменных мульд для отлива чушек. Ветер сдувал с груд шлака мелкую песчаную пыль. Над копями стелился густой черный дым.

Рудокопы разобрали корзины, кирки и лопаты, после чего разбрелись по шурфам, волоча за собой цепи. Возницы направились к повозкам. Защелкали бичи, заорали надсмотрщики. Сторожевые эпирские молоссы надрывались хриплым злобным лаем.

Харес разделил рабов на забойщиков и носильщиков. Под пристальным взглядом вооруженного кописом громилы Тимофей полез в шахту. Жердяная лестница предательски шаталась. Нога то и дело соскальзывала с хлипкой перекладины.

Следом спускался Геродот, едва не наступая другу на пальцы. Висевшая на плечевом ремне лопата билась о бедро. Он старался не смотреть вниз, в темную мрачную глубину подземелья.

Вверх тоже не посмотришь, потому что от движений маячившего над ним раба стенки шурфа осыпались. Земля застревала в волосах, мелкие камни больно щелкали по голове и плечам.

Почувствовав под ногами твердую поверхность, Геродот отступил на шаг, чтобы все-таки взглянуть вверх. Высоко над ним висело яркое голубое пятно. Ему стало страшно, он подумал, что больше никогда не увидит дневного света.

С лестницы заорали, чтобы он освободил место. В нише тускло мерцал огонек лампы. В глубь горы уходила штольня, из которой доносились удары кайла. Его толкнули в спину — давай уже, лезь.

Тогда он на полусогнутых ногах, сильно наклонившись вперед, побрел по узкому проходу, ощупывая ладонями стену. В плотной, густой, как болотная грязь, темноте. Попытался встать в полный рост, но тут же ударился затылком о каменный выступ.

Жадно хватая ртом спертый воздух, галикарнасец медленно двигался на стук впереди. Редкие лампы почти не давали света. Еле живые язычки пламени дрожали и захлебывались, пытаясь не умереть.

— Геродот, ты? — услышал он голос Тимофея. — Сгребай!

Галикарнасец завозил лопатой. Когда корзина заполнилась породой, он потащил ее к лестнице. Там уже ждал носильщик. Перекинув веревку на лоб, раб тяжело полез вверх.

Едва Геродот вернулся к Тимофею, как тот толкнул к нему полную орихалка корзину.

— Передали забойщики, которые глубже нас в штольне, — объяснил саммеот.

Геродот снова побрел к лестнице. Поясницу ломило, мучительно хотелось распрямиться. Чтобы дать спине отдохнуть, он то и дело садился на корточки. Но от непривычного положения сразу затекали колени.

Так он и мыкался по штольне взад и вперед, больно ударяясь локтем, головой или бедром о стены. Кожа на ладонях саднила, вывернутое плечо ныло, мелкие крошки породы в крепидах натирали пальцы.

День прошел как в тумане. Тимофей то горячечно работал, то вдруг бросал кирку, садился на землю и начинал плакать. Тогда Геродот обнимал друга, прижимая его вихрастую голову к своей груди.

Утешал:

— Мы что-нибудь придумаем...

Но не верил в то, что говорит.

4

Глубокой ночью Геродот растолкал Тимофея.

Приблизив лицо к его уху, зашептал:

— Если останемся работать на руднике, погибнем... Нужно оттуда валить.

— Куда? — вскинулся саммеот.

— Пифон рассказывал про мальчиков, которые расчищают просеку... Надо к ним в артель попасть. Хотя бы осмотримся... Нас-то уже не оскопят, мы из певческого возраста вышли.

— Как? — в голосе саммеота звучало отчаяние.

— Я знаю... Мне надо с Гелесибием поговорить...

Утром в барак в сопровождении двух надсмотрщиков ввалился управляющий. Шел по проходу, приложив к носу надушенный платок. Пифий подобострастно семенил впереди.

Рабы выстроились перед тюфяками.

Гелесибий указал на неподвижно лежавшие тела:

— Живы?

— Фракиец мертв, а эти двое еще дышат, но плохие, — доложил староста.

— Всех троих в ров, — приказал управляющий.

Неожиданно Геродот сделал шаг вперед. Один из надсмотрщиков мгновенно заслонил Гелесибия. Другой занес дубину для удара.

— Хозяин, — быстро сказал галикарнасец. — Не откажи...

Пифий даже задохнулся от такой наглости. На лице управляющего читалось недоумение — ходячая кирка осмелилась лезть с просьбой.

Он презрительно процедил:

— Что надо?

— Разреши сегодня работать на просеке.

— С чего вдруг? — рявкнул Гелесибий.

— Опыт есть, — соврал галикарнасец. — Я эллин из Карни... У нас ни одна делянка не обходится без раскорчевки, потому что леса много.

Гелесибий сжал тонкие губы. Он знал, что Кария — это лесная страна. Хребты Тавра до самых макушек заросли кедровником и ельником. Но с какой стати ему делать уступку рудокопу.

Управляющий процедил:

— Мне люди в штольнях нужнее. И корчевщиков хватает — целый барак Гермеса.

Геродот решил, что терять ему уже нечего:

— Тогда давай сыграем в вопросы и ответы. Если выиграю я, то вместе с другом, — он кивнул на Тимофея, — отправлюсь на просеку... Если ты — готов понести заслуженное наказание.

Галикарнасец обреченно потупился, ожидая приговора.

Гелесибий усмехнулся. Сопливый гоплит хочет показаться умником, даже под страхом порки. Только умников здесь нет, есть рабы, а значит, думать за них должен хозяин.

С другой стороны, жизнь в лагере однообразна и скучна. Из удовольствий лишь выпивка и ласки фракк. Тоже незатейливые, потому что по принуждению. А этот эфеб предлагает развлечение.

Пришлось предупредить:

— У нас одно наказание: плети... Бить будут сильно, но не насмерть, чтобы, когда отлежишься, мог дальше работать.

— Я понял, — сказал Геродот.

У него дрожали колени, однако отступать было поздно.

— Ну, тогда пошли, — уже благожелательным тоном сказал управляющий.

Гелесибий уселся на клисмосе перед мегароном лицом к загону. Геродот стоял перед ним с бледным лицом, но выглядел решительно. Рабы выстроились перед бараками, как на поверку. Надсмотрщики расхаживали перед строем, поигрывая плетками.

— Правила такие, — тоном, не терпящим возражений, заявил управляющий. — Закончим, когда один из нас не сможет ответить на вопрос. Соперник считается победителем... Можно было бы растянуть удовольствие, но время дорого. Мне нужно выработку давать... Ясно?

Геродот кивнул и сразу спросил:

— Ты гиппей?

— А то! — Гелесибий показал палец с массивной золотой печаткой всадника.

— Сражался при Платеях?

Управляющий тоже кивнул.

— Значит, служил в коннице, — уверенно заявил галикарнасец.

Еще один самодовольный кивок:

— Тетрарх хиосской илы объединенной спорадской гиппархии.

Галикарнасец решил взять инициативу в свои руки:

— Тогда ты знаешь, почему Мардоний после разграбления Афин решил отступить в Фивы.

Гелесибий ухмыльнулся: раб задает простые вопросы.

— Чтобы не пришлось в случае поражения пробираться в Беотию через ущелья Киферонских гор.

— Верно, — согласился Геродот. — Теперь ты.

Прежде чем задать вопрос, Гелесибий длинным прутом начертил палочку на земле рядом со своим именем. Затем презрительно посмотрел на галикарнасца. Он был уверен, что наглый раб не ответит. Детали боя мог знать только очевидец.

— Как погиб Масистий?

Выдержав взгляд управляющего, Геродот невозмутимо заговорил:

— Эллины засели в предгорьях Киферона... Чтобы выманить их на равнину, Мардоний послал в бой контофоров во главе с Масистием. Сильно потрепанные персидской конницей мегарцы попросили у стратега Павсания передышку Им на смену заступили триста афинских гоплитов под командованием Олимпиадора, сына Лампона. С ними было не меньше сотни лучников... Раненый стрелой конь сбросил Масистия на землю. Убить асапатиша персов было непросто, потому что на нем был чешуйчатый золотой панцирь. Но Олимпиадор попал ему копьем в глаз... Персы так и не смогли отбить у эллинов тело своего командира.

Удивление в глазах Гелесибия сменилось злостью. Он в досаде переломил прут пополам. Взяв себя в руки, обломком прута поставил палочку рядом со словом «раб», потом с вызовом уставился на соперника — давай, твоя очередь спрашивать.

Геродот решил снова поддаться. Если управляющему сразу задавать сложные вопросы, он озлобится. А потеряв интерес к игре, просто прогонит наглого раба. Чего доброго, еще и плетей задаст.

— Почему эллины спустились с Киферона к Платеям?

Гелесибий облегченно вздохнул: ну, это-то он знает. Павсаний все четко объяснил на Военном совете.

— Чтобы наладить бесперебойное снабжение фаланги водой. В горах ее было мало, а на равнине возле святилища героя Андрократа находился источник Гаргафии.

Поставив себе палочку, Гелесибий сосредоточился. Он решил поменять тактику. Возможно, рабу о бое афинян с персидской конницей рассказал его родственник или знакомый. В Элладе трудно найти старика, который бы не участвовал в войне с персами.

Но вряд ли рядовому воину или даже младшему командиру известно о причинах смены войсками позиций. Экклесия раздает высокие должности только знати. А на отпрыска геомора или высокопоставленного магистрата этот эфеб не похож. В дурацкие переделки такие не попадают.

Управляющий азартно сказал:

— Из Аттики Мардоний не сразу пошел в Фивы... Куда и зачем он пошел?

Геродот сделал вид, что думает, потом отчеканил:

— Персы двинулись к Истмийскому перешейку... Мардоний хотел захватить в плен отряд из тысячи лакедемонян, который разбил лагерь в Мегарах... Он пустил вперед конницу, чтобы разорить Мегариду, но лакедемоняне не сдались... Тогда Мардоний развернул войско и направился через Декелею в Беотию.

Гелесибий нахмурился. Откуда этот щенок знает подробности, которые могли быть известны только членам Военного совета? С недовольным видом он поставил рабу палочку.

Геродот попросил:

— Опиши лагерь персов под Фивами.

Управляющий гневно выпалил:

— Откуда мне это знать? Я возглавлял отряд ангелиофоров, но мы не могли подойти к лагерю близко, иначе нас бы заметили часовые... Могу сказать, что засека тянулась вдоль Асопа от Эрифр до Платей. Все фруктовые деревья в пойме персы вырубили, остались только пни.

Геродот примирительно поднял ладони:

— Хорошо... Хорошо... Принято.

Гелесибий тщательно обдумал свой следующий вопрос. То, что он хотел спросить, ему стало известно от Павсания в личной беседе. Перебежчик рассказал о проверке, которую Мардоний устроил фокийцам. Раб просто не может этого знать.

— Перед началом битвы в лагерь персов начали прибывать союзники... Что случилось с фокийской хилиархией?

Галикарнасец думал недолго:

— Фокийцев возглавлял Гармокид... Персидская конница окружила отряд, сделав вид, будто хочет перебить гоплитов из луков. Но фокийцы приготовились к обороне. Тогда всадники развернулись и ускакали назад. Мардонии похвалил Гармокида перед строем за храбрость.

Гелесибий вытаращил глаза:

— Откуда ты это знаешь?

Галикарнасец колебался, стоит ли быть откровенным с управляющим. Но если не ответить на вопрос, заданный в лоб, тот может разозлиться. В конце концов, он играет честно, просто у него есть преимущество перед соперником.

Вздохнув, Геродот признался:

— У эсимнета Галикарнаса Лигдамида отличная библиотека. Я в нее часто ходил, читал все подряд, в том числе хроники армейских писарей... И у меня хорошая память.

— Ясно! — Гелесибий с недовольным видом встал с клисмоса. — Тогда эта игра теряет смысл... Я не хочу признавать себя побежденным, а тебя победителем, потому что ты жульничал... Да и счет у нас равный.

Геродот собрался возразить, что сейчас его очередь задавать вопрос, а значит, он может выиграть, однако управляющий остановил его жестом.

— Не перебивай! — рявкнул он. — Мне нравится твоя наглость. Сегодня ты и твой товарищ работаете на просеке. А там посмотрим... Все, иди!

Вскоре из загона выползли две колонны рабов. Рудокопы побрели к руднику, корчевщики двинулись в обход горы к морю. Геродот с Тимофеем шли среди мальчиков из барака Гермеса.

5

В конце элафеболиона, когда крестьяне закончили весеннюю вспашку, а поля озимого ячменя покрылись нежной фиолетовой вуалью, из северной бухты Наксоса отчалил керкур.

Батт посмотрел назад. За спиной высились родные горы. Зеленые пониже, светло-бурые, с голыми верхушками — повыше. Над извилистым рельефом застыли тощие дырявые облака.

Слабого предрассветного бриза едва хватило, чтобы керкур вышел из бухты в открытое море. Парус то оживал, то беспомощно обвисал, приникая к мачте, отчего казалось, будто намалеванный на нем синий глаз прищуривается.

Солнце раскалялось на глазах. Высунувшись из-за хребта, светило расправило бледно-желтый ореол, а затем отчаянно разбросало волны горячих всполохов по всему небу.

На морской глади от самого горизонта вытянулся длинный хищный язык, слизывая рябь и пронзая ополоумевших от утренней свежести чаек светящимися стрелами.

Мерцающая полоса едва доставала до кормы, но каждая деталь корабля казалась теперь четко очерченной, словно амфора с водой на полуюте, рулевое весло и ахтерштевень были вырезаны рукой умелого скульптора.

Из носовой рубки показалась заспанная Хрисонета. Плотнее запахнув пеплос, она неуверенными от качки шагами подошла к Батту и положила руку ему на плечо.

Наксосец покосился на долонку, в глазах мелькнула не то чтобы нежность, а спокойная уверенность в том, что от этой женщины можно не ждать предательства.

— Надо парус развернуть, пока Борей не задул, — сказал он. — Если поймаем Скирон, то за пару дней дойдем до Икарии.

Хрисонета метнулась к мачте. Уверенными движениями отвязала шкот и удерживала рей, пока не подошел Батт. Вдвоем они развернули парус так, чтобы керкур шел левым галсом.

Икарийский архипелаг наксосец обогнул с севера. Специально чтобы не приближаться к пиратскому Тимьяновому острову. В Икарийском море он не боялся никого и ничего, но воды к северу и к востоку от этого моря были для него чужими.

Теперь предстояло самое сложное — трехдневный бросок до Хиоса через открытое всем ветрам пространство, где кораблю негде укрыться во время шторма, а крошечные необитаемые островки ощерились опасными рифами.

К вечеру Скирон заматерел. Его порывы стали упругими, уверенными, настойчивыми. Небо посерело, подернулось водянистой мглой и растворилось в море. От холодных брызг по ногам бежали мурашки.

А потом опустилась ночь. В лунном свете из-за горизонта выползли косматые пепельные облака, которые набухали на глазах, пропитываясь мрачным свинцом. Чайки пропали из виду, спрятавшись от грозящего шторма в расщелинах утесов.

И вот море вскипело бурунами, которые становились все выше. Керкур бросало из стороны в сторону под ударами шквального ветра, словно он очутился в самом центре хоровода нереид.

Пена перехлестывала через планширь, неровными струйками стекала под растянутый между бортами кожаный навес. На дне трюма болталась мутная жижа, цепляя беспорядочными бросками мешки и канатные бухты.

Обшивка стонала, пара весел с глухим стуком перекатывалась по ребрам шпангоутов. Зарифленный парус свисал с рея безвольными складками. Казалось, керкур из последних сил сопротивляется напору стихии.

В глазах побелевшей Хрисонеты застыл страх. Долонка обреченно сжимала губы, стоило волне ударить в борт. Батт сидел рядом с ней на овчине, вытянув ноги и держась одной рукой за стенку рубки.

Другой рукой наксосец прижимал к бедру небольшой сундук с монетами. На каждый рывок корабля серебро отвечало печальным кимвальным звоном.

Внезапно тучи расползлись, и в разрыве отчаянно блеснула луна. Но края рваной раны снова сошлись, ветер завыл, заметался с новой силой. Мачта с треском повалилась на полубак.

Батт за руку вытащил Хрисонету из-под разваленной рубки. Среди пляшущих валов и клочьев пены он различил впереди темную громаду. Скала неотвратимо наплывала.

«Ну, вот и все...», — тоскливо подумал наксосец, не отрывая взгляда от угрюмого силуэта.

До того, как следующая волна накрыла корабль, он успел обмотать себя и долонку веревкой.

Удар... Треск... Батт и Хрисонета спрыгнули в море одновременно... Холод воды... Отчаянная попытка глотнуть воздуха... Загребая одной рукой, наксосец тянул долонку за хитон. Она барахталась, стараясь удержаться на плаву...

Батт очнулся оттого, что затылок стал горячим. Солнце немилосердно жгло огнем. Подсохшая соль неприятно стягивала кожу на лбу. Прибой тихо и ласково облизывал ступни. По песку перед самым лицом ползали рачки.

В воде покачивались останки керкура — просмоленные доски, размочаленные веревки, обломки весел. Мачта комлем загребала мокрый песок. Распустившийся по воде парус колыхался, словно парящий над донным илом хвостокол.

Хрисонета лежала рядом с ним на спине. Встав на колени, Батт сорвал с себя веревку. Зачерпнул ладонями воды, плеснул долонке в лицо. Она не подавала признаков жизни, тогда наксосец начал попеременно давить ей обеими руками на грудь и вдувать воздух в рот.

Внезапно Хрисонета зашлась кашлем, исторгая из себя зеленую слизь. Батт перетащил долонку в тень валуна, чтобы прислонить спиной к сырой, покрытой засохшими водорослями поверхности камня.

Постепенно она пришла в себя.

Спросила слабым голосом:

— Где мы?

Батт огляделся.

Отмель вздымалась из моря бурым каменистым бугром. Песчаная полоса по краю казалась желтым ободом перевернутой миски. А из воды у самого берега торчали острые перья скал. Вокруг бескрайняя лазурь, и больше ничего.

Наксосец буркнул:

— А то я знаю...

Они вместе обошли клочок суши. Ни ручья, ни зелени только базальтовые глыбы, комки гнилых водорослей, песок вперемешку с галькой и ракушками. Да еще корабельный мусор.

Батт не знал, что думать. С одной стороны, без воды и пищи им долго не протянуть. С другой стороны, акватория Хиоса должна кишеть судами, которые со всех концов ойкумены плывут на невольничий остров.

Одни капитаны везут рабов на продажу, другие хотят рабов купить. Рано или поздно мимо этого заброшенного богами и людьми места кто-нибудь обязательно проплывет. Но в этом нет ничего хорошего, потому что спасенный в море человек мгновенно теряет свободу.

«Пусть неволя, — решил он. — Как-нибудь выберемся, зато избежим мучительной смерти».

Поэтому, когда на горизонте показался маленький треугольный парус, наксосец вознес хвалу Зевсу Сотеру. Хрисонета забралась на скалу и начала махать руками, привлекая внимание рыбака.

Вскоре дощаник осторожно пробрался сквозь рифы. За борт полетел привязанный к веревке камень. Загорелый до черноты человек спрыгнул на мелководье.

Разговор был коротким. Хиосец попросил плату за спасение. Батт ответил, что денег нет, а все добро утонуло. Тогда рыбак жадно посмотрел на долонку. Хрисонета ответила хмурым взглядом.

Хиосец вернулся к лодке. Достал шест с ржавым крюком на конце. Криво улыбаясь, двинулся на наксосца. Батту пришлось попятиться к скале, хотя он успел подхватить с песка обломок базальта. Под ногами захлюпала вода.

Рыбак сделал выпад багром. Наксосец отпрыгнул в сторону, при этом крюк с хрустом прокарябал серую шершавую стену рядом с его головой. Еще один выпад, и Батт схватился за распоротое предплечье.

Внезапно долонка с отчаянным воплем прыгнула хиосцу на спину. Тот завертелся на месте, пытаясь сбросить ее, а она продолжала визжать и царапать ему лицо ногтями.

Стиснув зубы, Батт рванулся вперед. Но споткнулся о камень. Падая, все-таки извернулся как кошка, чтобы ударить хиосца острым обломком по колену. Тот заорал от боли.

Наксосец вскочил. Следующий удар пришелся по руке с багром. Рыбак выронил оружие на песок. Батт быстро поднял его и замахнулся. Крюк вошел хиосцу под ребра.

Батт дернул шест на себя. С перекошенным от боли лицом рыбак рухнул в лужу мутной застоявшейся воды. Хрисонета повалилась вместе с ним, но тут же отползла в сторону.

Багор поднялся в последний раз. Крюк пробил хиосцу глаз, и по луже растеклись красные разводы. Его ноги судорожно дернулись, а потом он затих.

Батт вытащил веревку из воды. Швырнул камень на мокрую сеть. Схватив пузатый мех, заглянул внутрь. Рыба! Годная для питья вода нашлась в закрытой пробкой фляге.

Пока он жадно пил, освобожденный от якоря дощаник дрейфовал к рифам. Передав флягу Хрисонете, наксосец взялся за рулевое весло. Вскоре опасные скалы остались позади.

Подгоняемая вновь посвежевшим Скироном, лодка двинулась на север. На закате морская синева вспучилась извилистыми темными наростами. Миновав заросший пиниями остров Венетико, Батт обогнул мыс Мастихо, а затем вышел в залив Каломоти.

Перед ним вставали Проватские горы Хиоса.

1

466—464 годы до н.э.

Хиос, Делос

Батт сидел на плоском валуне, лениво швыряя голыши в воду.

Хрисонета, закончив чистить рыбу, опустилась рядом. Он легким движением снял с ее щеки прилипшую чешуйку. Долонка благодарно улыбнулась.

Беглецы жили в сарае на берегу залива. Местный рыбак позволил наксосцу и его рабыне занять крохотную комнату, в которой раньше занимался починкой сетей. Здесь сильно пахло тиной, но к морским запахам пират давно привык.

Взамен Батт выполнял его просьбы. То хвороста насобирать, то подмазать глиной обвалившийся угол сарая. А когда рыбак возвращался с хорошим уловом, помогал разгрузить лодку и развесить на просушку сеть.

— Мне тут хорошо, — сказала Хрисонета. — Но я вижу, что ты скучаешь по делу... Мы не можем так жить вечно.

Наксосец вздохнул.

— Я пират... Мое дело — грабеж. А как грабить в одиночку... Мне ватага нужна. И где ее взять... Меня на Хиосе никто не знает. Предложить свои руки здешнему атаману — это значит выполнять его приказы. Я никому никогда не подчинялся, так нечего и начинать... Да и керкур разбился, а на новый нет денег, все сбережения утонули.

Он с досадой махнул рукой. Гиппокамп на его плече грустно вытягивал губы трубочкой.

Потом Батт выдавил:

— Придется осваивать честный труд... Завтра утром пойду на агору, присоединюсь к поденщикам. Надо хоть какие-то деньги заработать, а там посмотрим...

Торговая улица на рассвете ожила. С вымостки поднимались нищие, порнаи, рыночные носильщики, беспризорные дети... Побрызгав на лицо водой из нимфея, голытьба сворачивала циновки и разбредалась по городу. Каждый шел на свое рабочее место.

Мелкие торговцы занимали лавки под навесом из мешковины. Цирюльник состригал пряди с головы раннего клиента. Рыбак бродил с корзиной по рыбному ряду, предлагая всем подряд купить у него ночной улов.

Менялы вываливали из кожаных мешочков монеты со всех концов ойкумены на складные столики. За спиной хозяина раб-охранник, позевывая, опирался на отполированную дубину.

Проходя мимо харчевни, наксосец досадливо отвернулся. Он позавтракал куском черствой лепешки и печеными мидиями, но от кружки вина со свежим сыром сейчас бы не отказался.

Примыкавший к агоре выгульный двор на этот раз был забит овцами. С пограничного камня напряженным взглядом смотрел Гермес. Перед нимфеем, как обычно, гомонили женщины.

Возле изгороди в ожидании работы скучали поденщики. Поздоровавшись, Батт присоединился к ним. Хиосцы помалкивали — разговаривать было не о чем.

Но они сразу оживились, стоило рядом остановиться всаднику.

— Нужны лесорубы, — заявил тот, не слезая с коня. — Я Пелек, вы меня знаете... У меня подряд на расширение просеки от рудника Гелесибия к морю. Только деревья валить... Инструменты мои... Плата — драхма в день.

— А пни выкорчевывать? — спросил один из поденщиков.

— Есть кому, — небрежно бросил подрядчик.

Хиосцы не капризничали. А что, хорошая работа — чистая и понятная. Да и плата подходящая. Все как один, включая Батта, подняли руки. Вскоре отряд из десятка лесорубов вышел к просеке...

Геродот с Тимофеем пятый день работали на раскорчевке. Несмотря на отсутствие опыта, друзья быстро поняли, что от них требуется. По сравнению с мальчиками из лагеря от таких взрослых и сильных парней, как они, было больше пользы.

Если малолетки выкапывали пень вчетвером или впятером, облепив его словно муравьи, то эфебы справлялись вдвоем, да еще и быстрее. Довольный результатами их труда Гелесибий позволил новичкам остаться среди корчевщиков.

Просека черной полосой спускалась от седловины к берегу. В море уходила бревенчатая пристань на сваях с ободранным грузовыми кораблями причальным боком. Подъезд к эмпорию, где хранились медные чушки, был посыпан гравием.

Нагруженный металлом гиппос казался не кораблем, а прибрежным рифом, настолько низко он сидел в воде. Парус все еще был стянут под верхним реем. Вымпел Эфеса метался на ветру красно-черным пятном.

Надсмотрщики расхаживали среди земляных куч, настороженно поглядывая на рабов. От эмпория то и дело подъезжали порожние телеги, чтобы отвезти пни и лапник к яме для отжига древесного угля.

Когда утром со стороны Хиоса подошла бригада лесорубов, Геродот не удивился. Раскорчеванная полоса земли шириной в две оргии[18] подходила для волокуш, но Гелесибий решил расширить просеку, чтобы проложить по ней лежневку для телег.

Вновь застучали топоры и завизжали пилы. Батт налегал плечом на подточенный ствол, другие лесорубы упирались в него руками или давили спиной. Медленно, но верно, дерево клонилось вбок, затем с треском падало на землю.

Когда полная лапника телега отвалила с просеки, звено Батта решило передохнуть. Сидя на очищенном от сучьев стволе, наксосец смотрел, как худые и грязные мальчишки с криками выворачивают из земли подкопанный пень.

А как среди этих сопляков оказались вон те два взрослых парня? Присмотревшись, Батт не поверил своим глазам. Один из рабов — Геродот. Он даже встал, чтобы убедиться. Но тут Пелек велел ему приниматься за работу.

Вскоре на просеку вкатились пустые телеги. Удивлению наксосца не было предела, когда в одном из возниц он узнал Херила. Оба врага — на Хиосе. И оба — рабы! Воистину Оры привели его в правильное место.

Подрубая дерево, он обдумывал план мести: «Вот сейчас свалим сосну... Дальше будет короткая передышка... Я возьму топор и не торопясь пойду по просеке. Даже если Херил меня узнает, надсмотрщик не даст ему сбежать... Да и куда он денется с острова в ошейнике... А потом всего один удар... Убийство раба — это все равно что убийство свободного человека по неосторожности. И что мне сделают власти острова? Присудят изгнание с Самоса до тех пор, пока родственники Херила не простят мне его смерть? Да плевать я хотел на их прощение... И Самос мне не нужен, с радостью уплыву куда подальше. Я ведь в Геллеспонт направлялся. А очищение от убийства кровью поросенка я за пару монет легко совершу в храме Посейдона...»

Подведя мула к куче лапника, Херил смотрел, как мальчишки загружают ветки в телегу. За спиной слышались жесткие удары топора. Затем послышался хруст.

«Берегись!» — услышал он отчаянный крик.

Резко обернувшись, Херил увидел, как к нему идет человек с топором. И кричали именно лесорубу, потому что тот не замечал, как сбоку на него заваливается дерево.

Саммеот не раздумывал. Просто бросился навстречу ротозею. Толкнув лесоруба в грудь, он повалился на землю вместе с ним. Огромная пиния с шумом рухнула рядом, подминая подлесок. Колючая ветка больно хлестнула по спине.

Херил уставился на спасенного:

— Ты!

Батт не мог прийти в себя. Только что из мстителя, готового одним ударом раскроить саммеоту череп, он превратился в его должника. Неписаный закон предков гласит, что за спасенную жизнь можно отплатить только спасенной жизнью.

В полном замешательстве наксосец вернулся к бригаде. Даже ничего не сказал Херилу. Работал, то и дело поглядывая на саммеота. С таким неожиданным поворотом судьбы смириться оказалось непросто.

Однако Херил поплатился за свой поступок.

Один из надсмотрщиков заорал на него:

— Куда лезешь, тварь! Ты — собственность Гелесибия. Только он решает, жить тебе или умереть. Тебя придавит — а я потом отвечай!

От удара плеткой на плече саммеота вздулся рубец.

Батт выругался сквозь зубы, но вмешиваться не стал. Орудуя топором, он сосредоточенно думал. При этом не забывал смотреть по сторонам, замечая все, что происходит на просеке и возле эмпория.

Перед закатом с гиппоса по сходням спустился капитан. Вскоре от Медной пристани отъехала телега. Эфесец уселся на облучке бок о бок с возницей, поставив рядом с собой небольшой окованный медью сундук.

Батт криво улыбнулся, теперь он знал, что делать.

Когда Пелек подошел к нему, чтобы показать новую пинию под сруб, наксосец попросил:

— Можешь мне сейчас выдать драхму за работу? Очень надо...

Пелек удивился, но не отказал.

Показав пальцем на Херила, Батт протянул монету надсмотрщику:

— Слушай, друг, дай мне с ним переговорить. Просто он мой земляк, хочу ему вести из дома передать... Не откажи, никто не увидит, мы быстро.

Тот сунул драхму в рот. Потом отвернулся и пошел к корчевщикам.

Наксосец окликнул Херила. Ствол сосны заслонял обоих от посторонних взглядов.

Батт быстро спросил:

— Готов бежать? Следующей ночью.

Саммеот недоверчиво смотрел на него:

— Как?

— Эфесский гиппос загружен чушками по самый планширь. Капитан только что поехал в лагерь, чтобы расплатиться с Гелесибием. Значит, надсмотрщики завтра получат жалованье. Думаю, все перепьются... Такой случай упускать нельзя!

— Один не побегу, — Херил мотнул головой. — Возьму с собой Геродота и Тимофея.

Батт на мгновение задумался: неужели придется прощать и галикарнасца.

Но принятое решение почему-то далось ему легко:

— Ладно... Я за изгородью буду сидеть... Собаки в лагере есть?

— Нет... Только на руднике.

— Когда уберу часового на воротах, закричу вороной. Чаек на острове полно, зато ворон мало, так что сигнал вы сразу узнаете... У Медной пристани будет ждать лодка с моим человеком. Но если вас заметят, когда рванете через загон, помочь не смогу... Справитесь?

Херил кивнул.

2

Батт вкратце рассказал Хрисонете о дневных событиях на лесоповале.

Когда он попросил ее дождаться беглецов в лодке у пристани, долонка даже не раздумывала. В ее памяти жили горькие воспоминания об унижениях и муках лагерной жизни.

Закат растекся по морю лужей гранатового сока. Среди скомканных на горизонте облаков едва заметным светлым пятном замелькал парус. С дневного лова возвращался хозяин сарая, Клеокрит.

Развесив с помощью наксосца сеть на кустах фриганы, рыбак не отказался от позднего обеда. Кислое хиосское вино пили под жареную в муке барабульку.

— Ты завтра в море пойдешь? — спросил Батт.

Клеокрит мотнул головой:

— Нет... Сеть порвал на рифе. Дыра с мою голову... Пока не починю, нечего и думать.

— Дашь лодку на день?

Рыбак удивился:

— Тебе зачем?

Пришлось все ему рассказать.

Клеокрит не скрывал ненависти к Гелесибию:

— Эта сволочь к рабам относится хуже, чем к скотине. После зимних дождей трупы из рва попадают в Псарью. Так и плывут — обезображенные, полусгнившие... У меня на рынке все время спрашивают: где рыбу поймал. Если сказать правду, что рядом с Темными скалами, где Псарья впадает в море, ни за что не купят...

Рыбак вытер губы тыльной стороной ладони.

Посмотрел Батту в глаза:

— В общем, так... Можешь на меня рассчитывать. Я за твоей девчонкой наблюдаю, она хоть и тощая, но сильная. Тебе в лагере точно помощь понадобится... А за дощаником я сам пригляжу.

— У Медной пристани сегодня эфесский гиппос стоял, но, думаю, завтра его уже не будет, — сказал Батт.

Рыбак кивнул...

С гор скатывался ночной бриз. Пинии тревожно качали ветвями, словно приветствуя бога западного ветра. Стайка полосатых косуль с загнутыми назад рогами замерла в высокой траве. Почуяв опасность, опытная самка нервно нюхала воздух.

Батт и Хрисонета крались в зарослях фриганы. Наксосец сжимал в руках тесак для разделки рыбы. Долонке досталось длинное шило с костяной ручкой. Другого оружия в сарае Клеокрита не нашлось.

Добравшись до запертых ворот, мстители укрылись за сосной. Осторожно выглядывая из-за дерева, Батт наблюдал за лагерем. Четкого плана действий у наксосца не было, поэтому действовать он собирался по обстоятельствам.

На этот раз в сторожевой клети темнела фигура. На стенах бараков чадили факелы, распространяя по загону запах пихтовой смолы. В ярко-желтых пятнах света кружились бабочки.

Из караульного дома доносилось витиеватое пение флейты. То и дело в загон вываливались нетрезвые надсмотрщики. Мочились, горланили песни, сплевывали на глину мастику или шумно сморкались.

Часовой недовольно сопел, про себя проклиная жребий, из-за которого теперь придется до полуночи торчать у ворот. Вслух ругаться боялся: а вдруг Гелесибий услышит. Не видать тогда ему лишнего обола в награду за первую ночную стражу.

Хиосец таращился на барак Афродиты, представляя себе, как, сменившись, выпьет вина, после чего выберет себе фракийскую рабыню. А может, лидийку...

Он пока не решил, где будет ее насиловать. Прямо в бараке, на вонючем тюфяке, или в караульном доме. На глазах у товарищей это делать даже интересней.

Батт не стал терять время даром. Вскарабкавшись по торчавшим сучьям пинии, мягко спрыгнул за изгородью. Подкрался к сторожевой клети. Отвернувшийся от ворот часовой опирался на дротик. Луна освещала загон мертвенным светом.

Прыжок... Взмах тесака... От удара в живот хиосец согнулся пополам и захрипел. Схватив его за волосы, Батт резко дернул рукой назад. Полоснул лезвием по горлу, не дав жертве закричать.

Пока наксосец удерживал обмякшее тело на весу, Хрисонета вытащила из эмбад часового шнурки. Вдвоем они привязали труп за локоть и шею к жердям. Батт воткнул ему в спину дротик, уперев древко в землю.

Так хиосец и стоял: боком к караульному дому, лицом к мегарону Гелесибия, словно ждал, когда управляющий выйдет для проверки охранной службы.

Дверь караульного дома распахнулась. Двое надсмотрщиков нетвердой походкой направились к бараку Афродиты. Вскоре они выволокли в загон упиравшуюся фракийку.

Несчастную женщину толкнули лицом к стене. Один из насильников сразу приставил к шее рабыни нож, а второй заставил раздвинуть ноги. Затем задрал хитон и довольно запыхтел у нее за спиной.

Батт с ходу рубанул того, который держал нож. Тяжелый тесак с хрустом раздробил ключицу. Ноги надсмотрщика подкосились. Следующий удар распорол ему печень.

Хрисонета ткнула второго насильника шилом в кадык. Охнув, тот схватился за шею. А она продолжала неистово бить хиосцу под бороду, ставшую липкой от крови, пока он не упал.

Трупы надсмотрщиков мстители с помощью фракийки оттащили за барак Афродиты.

— Как тебя зовут? — шепотом спросила Хрисонета рабыню.

— Зира.

— Никому в бараке не рассказывай, — приказала долонка. — Если спросят, соври, что отпустили, потому что у тебя нечистые дни.

Та благодарно закивала.

Затем порывисто обняла Хрисонету:

— Да пребудет с тобой Залмоксис!

Повернувшись к бараку Гефеста, наксосец хрипло прокаркал.

— Это ты, Батт? — вполголоса спросил высунувшийся из двери Херил.

— Давайте! — ответил наксосец. — Быстро!

Три тени метнулись через загон.

Батт с Хрисонетой бросились следом.

— Стоять!

Мочившийся у входа в караульный дом надсмотрщик шарил по загону пьяными глазами. На землю падал свет из распахнутой двери. Доносились хохот, пьяные выкрики, неуверенная, прерывистая мелодия флейты. Но властный голос хиосца перекрыл шум оргии.

Хрисонета замерла. Потом вдруг быстро направилась к караульному дому. Батт в нерешительности остановился. Он не знал, что делать: спасать долонку или догонять беглецов.

Наксосец ворвался в сторожевую клеть и выхватил дротик из пирамиды. Метнул снаряд изо всей силы, чуть не вывихнув плечо. Очертив дугу, дротик вонзился надсмотрщику в грудь. Словно упавший с неба на жертву ястреб.

Медлить было нельзя, потому что в любой момент другие надсмотрщики могли выйти из караульного дома и натолкнуться на труп товарища. А это значило только одно — тревогу и погоню.

Батт с Хрисонетой отволокли убитого к бараку Афродиты. Усадили спиной к стене, чтобы хиосцы подумали, будто пьяный собутыльник не стоит на ногах. Затем бросились к воротам. Долонка сжимала в руке дротик.

— Куда теперь? — спросил Херил.

— К пристани!

— Нет, — вдруг вмешался Тимофей. — Я за Гелесибием. Эта мразь должна ответить... Кто со мной?

— Я! — выдохнул Геродот.

Тимофей выхватил из кольца факел. Друзья метнулись к мегарону. Геродот ударил камнем в створку. Когда дверь открылась, в проеме показалась фигура ойкета.

Галикарнасец не хотел бить, но другого выхода не было. Вряд ли раб откажется от сытой жизни прислуги ради попытки побега, которая может оказаться неудачной.

Охнув, ойкет с залитым кровью лицом осел на пол.

Мстители бросились в андрон. Освещенные факелом домашние боги недоуменно смотрели на них с полки над очагом. Дафна на фреске заломила в отчаянии руки. Казалось, даже преследующий нимфу Аполлон зло косится на нарушителей ночного покоя.

Обложенный подушками Гелесибий разметался во сне.

— Держи! — Тимофей сунул факел Геродоту.

Затем схватил подушку и всем телом обрушился на управляющего. Тот пытался сбросить саммеота, но тщетно. Тимофей давил подушкой, пока Гелесибий не уронил руки.

— Здесь оставим? — спросил Геродот.

— Еще чего! — отрезал саммеот. — В ров!

Подхватив мертвого Гелесибия под мышки, друзья потащили его из мегарона. Ноги хиосца волочились по холодному мрамору. Длинные кудри свисали до пола.

3

В ров управляющего скидывали вчетвером. Тимофей с Геродотом держали труп за руки, а Херил и Батт за ноги. Когда Хрисонета узнала, как именно Тимофей убил Гелесибия, она посмотрела на саммеота с завистью.

Тело с плеском погрузилось в вонючую жижу. Напуганный шумом гриф недовольно заклекотал, выронив из клюва кусок плоти. Полусгнившие трупы рабов заворочались, освобождая место хозяину.

— Почему так долго? — спросил Батт.

— Шарили по дому, искали оружие, — ответил Геродот.

— Нашли?

Галикарнасец показал на лежавший возле рва мешок:

— Кинжалы, ножи, несколько дубин, две кочерги... Немного, но хоть что-то.

— Что вы задумали? — в голосе Батта прозвучала тревога.

Он торопился уйти как можно дальше от лагеря, опасаясь погони.

Тимофей с Геродотом переглянулись.

— Мы не можем просто так сбежать, — твердо сказал саммеот. — Там остались наши товарищи.

Потом посмотрел на Херила:

— Ты с нами?

Трое бывших рабов рванули к лагерю. Батту и Хрисонете оставалось только к ним присоединиться. Они не одобряли решение друзей, но были вынуждены его принять.

Возле ворот мстители разделились. Херил, Тимофей и Геродот побежали к бараку Гефеста, долонка с наксосцем — к бараку Афродиты. Мальчиков из барака Гермеса решили не вооружать: месть и насилие — это удел взрослых.

Через загон снова метнулись тени. Но мимо убитого Баттом надсмотрщика просто так проскочить не удалось. Над трупом склонились двое пьяных хиосцев.

Они с ворчаньем хлопали товарища по щекам, надеясь привести в чувство. Но когда один из них вымазал руку в крови, над загоном раздался истошный крик:

— Тревога!

Батт жестоким ударом ноги в пах свалил одного из надсмотрщиков. Второй бросился на пирата. Он был безоружен, но яростно боролся за свою жизнь. От мощного удара в челюсть Батт выпустил из руки тесак.

Тем временем Хрисонета рывком распахнула дверь. Фракийка знала, что нет силы страшнее, чем опозоренные, истерзанные, но разъяренные и вырвавшиеся на свободу женщины.

Вскоре из бараков начали выскакивать рабы и рабыни С воем, дикими воплями, потрясая полученным от мстителей оружием, толпа бросилась к караульному дому.

Хрисонета на бегу ткнула дротиком душившего Батта надсмотрщика. Тот отпустил соперника и прижал ладони к рассеченному лицу. Пират сбросил врага на землю, а затем схватил тесак. Он давил на рукоятку до тех пор, пока лезвие не вошло в грудь хиосца на всю длину.

Второму надсмотрщику, который с трудом поднялся, но теперь сжимал в руке камень, досталось от Зиры — фракийка полоснула его ножом по запястью, а затем по животу. Выронив камень, он отшатнулся к освещенной факелом стене барака и сполз на землю.

Не добежав до караульного дома, Хрисонета внезапно остановилась. Она узнала краснорожего надсмотрщика. Когда долонка повернулась к Харесу, ее глаза горели ненавистью.

Первый удар Хрисонета нанесла ему в плечо. Теперь хиосец был ранен в обе руки, поэтому не мог ползти. Он неуклюже загребал ногами, стараясь отодвинуться в тень.

Долонка ударила еще раз. Так же расчетливо и точно. Длинное узкое острие дротика распороло Харесу бедро. Из перерезанной артерии ударил алый фонтан.

Можно было бы просто дождаться, когда он истечет кровью. Но для подонка это слишком легкая смерть. Враг, не имеющий понятия о милосердии, сам не достоин милосердия. Так учил фракийцев бог, алчущий человеческих жертвоприношений.

Хрисонета наклонилась над краснорожим, чтобы посмотреть в его распахнутые от страха глаза. Воткнув дротик ему в бок, долонка с силой провернула наконечник. К крикам восставших рабов прибавился истошный вопль Хареса.

Лицо надсмотрщика исказилось гримасой боли и страдания. Он задышал отрывисто, часто, со стонами. Намокший от крови хитон облепил тело.

Подняв к небу бездонные горячечные глаза, Хрисонета завизжала:

— Залмоксис!

А потом коротко и страшно сунула дротик прямо в распахнутый рот Хареса...

Бойня в загоне продолжалась. Выжившие хиосцы пытались оказать сопротивление, однако восставшие рабы брали числом и бешеной злобой. В надсмотрщиков летели камни, выломанные из изгороди жерди, даже кувшины и миски.

Хиосцы сбились в колонну, которая медленно продвигалась в сторону ворот. Толпа накатывала яростными волнами. Самые отчаянные бросались с голыми руками на вооруженных мечами и копьями надсмотрщиков.

Вот раб увернулся от удара, но упал, успев ухватиться за древко. Тут же еще несколько рук вцепились в копье, тянут на себя. Выдернули надсмотрщика из колонны, сбили с ног, сразу забили камнями.

Пока женщины терзали мертвое тело, мужчины снова рванулись вперед. Попытались повторить успех, тогда один из надсмотрщиков выскочил вперед и начал рубить кописом руки нападавших.

Внезапно толпа расступилась. Двое рабов неслись вперед, держа перед собой деревянную скамью. Таран ударил в середину строя. А следом уже лезли обезумевшие от ненависти и крови люди.

Колонну смяли, раздробили, раскидали по загону. Несколько мальчиков облепили упавшего хиосца, словно это был пень на просеке. Он орал, а они выдавливали ему глаза, ломали пальцы, выбивали камнем зубы. Потом с диким хохотом запрыгали у него на груди.

На надсмотрщика, который выставил перед собой меч, сбоку налетела одна из женщин. Рабыня вцепилась пальцами ему в бороду. Хиосец рубанул ее по плечу, но она словно не почувствовала боли — снова ринулась вперед и с бешенством эриннии схватила зубами за ухо.

Надсмотрщик завопил от боли, а она, выплюнув комок окровавленной плоти, впилась ему в щеку. Отпустила только тогда, когда другая рабыня воткнула в него нож.

Тимофей дернул Батта за хитон:

— Надо вернуться в дом Гелесибия!

— Зачем?

— Мы нашли сундук с гиппоса.

Вскоре они взбегали по каменным ступеням мегарона.

В андроне догорала жаровня. Мстители склонились над сундуком. Отогнув медную скобу орехоколом, Тимофей поднял крышку. В свете факела тускло блестели золотые монеты.

— Дарики! — выдохнул Тимофей. — Так вот для кого капитан возил орихалк с рудника... Из Эфеса прямой путь в Сарды... Ну и сволочь был этот Гелесибий. Мало того что душегуб, так еще и предатель.

Батт подцепил монету с изображением лучника в персидской тиаре и с интересом ее разглядывал. Его ожесточенное схваткой лицо смягчилось.

Наксосец посмотрел на товарища:

— Зови сюда всех!

Когда Херил, Геродот и Хрисонета собрались в андроне, Тимофей снова открыл сундук. Саммеот с долонкой изумленно уставились на сокровище. А вот в глазах Геродота сквозило сомнение.

— Поровну поделим? — голос Тимофея дрожал от волнения.

Прежде чем кто-то из мстителей успел ответить, Геродот твердо заявил:

— Никак не поделим!

— Это почему? — вскинулся Тимофей.

— А как ты их тратить будешь? — раздраженно спросил галикарнасец. — Стоит выложить дарик на стол трапезиту, как он тут же кликнет стражу. Тебе сначала руки заломят, как персидскому шпиону, и бока намнут, а уже потом спросят, откуда золото.

— Расплавим, — нашелся саммеот.

— У тебя что, плавильная печь есть? — в голосе Геродота звучала издевка. — Понесешь дарики кузнецу, так он тебя сразу архонту сдаст.

Батт слушал перепалку друзей с озадаченным выражением на лице. С одной стороны, на свою долю добычи он купил бы отличный керкур, набрал новую ватагу и вернулся к прежней лихой, но сытой жизни.

С другой стороны, галикарнасец был прав: после того, что Ксеркс натворил в Элладе, за персидские деньги можно было оказаться в десмотирионе, а то и расстаться с головой.

Конечно, участник битвы при Марафоне, Платеях или Фивах легко докажет властям свое право на персидское золото, если подробно объяснит, где служил, в каких войсках и под чьим командованием, а потом опишет, как ему досталась военная добыча.

Свидетели всегда найдутся в его родном деме. Но Батт проливал кровь не персов или их союзников, а мирных купцов, которым не повезло нарваться на его засаду.

— Вы мне доверяете? — спросил Геродот, посмотрев на соратников.

Каждый подтвердил свое согласие отрывистым ответом или кивком.

Тогда галикарнасец продолжил:

— Зачем рисковать жизнью из-за чужого богатства? Эти деньги Гелесибий получил от врага. Так он и сдох как собака... Считаю, что мы должны передать золото в казну Делосской симмахии. Расписку я вручу таксиарху афинского отряда, в котором мы с Тимофеем служим... По рукам?

Друзья снова согласились.

Только Батт мрачно смотрел на дарики, не произнося ни слова. Он все еще раздумывал.

— А ты что скажешь? — спросил его Геродот.

— Мои руки по локоть в крови, — процедил наксосец

По мне и так топор палача плачет... Но Хиос сделал нас побратимами. Херил спас меня, я — вас. Поэтому решайте сами, достоин я награды или нет.

— Хорошо, — взял слово Херил. — У меня такое предложение... Нам все равно надо плыть на Делос. И чем скорее, тем лучше, пока архонт не прислал карателей... Кто-то из рабов попал на рудник обманом — как Геродот и Тимофей. Но большинство оказались в рабстве по закону. Мы подняли восстание, охрану перебили, казнили управляющего... Если не скроемся, то ответим за бунт. А в храме Аполлона Делосского можно просить убежища. Заодно и деньги передадим в казну симмахии. В общем, так... Считаю, что тридцать монет надо отдать Батту на покупку керкура. На. нем и поплывем.

Заявление саммеота было встречено одобрительными возгласами.

— Тогда уж тридцать одну, — довольно заметил Батт. — Нас лодка ждет. С Клеокритом надо рассчитаться... Одного дарика ему хватит. Если спросят, где взял, он скажет, что вытащил монету возле рифа сетью вместе с илом. Там корабли часто бьются... Ему поверят.

— А как ты на дарики будешь покупать корабль? — спросил Херил.

— Найду продавца среди пиратов, которые плавают в Ионию или Карию, — объяснил наксосец. — Это все еще персидская земля, там дарики в ходу.

На том и порешили.

Беглецы двинулись по просеке к Медной пристани. Сундук тащили на волокуше, в которую впряглись Геродот и Тимофей. Батт с Херилом вышагивали впереди. Хрисонета приглядывала, чтобы ноша не свалилась с жердей.

А над лагерем рудокопов уже поднимался столб черного дыма — горели бараки вместе с домом управляющего.

4

466 г. до н.э.

Делос

Во второй половине дня Борей окреп.

Очертания острова Миконос таяли в белесом мареве. Над гранитными вершинами Анийских гор застыли катыши рыхлых сиреневых облаков. Постройки у подножия хребта казались белой коркой по краю степного солончака.

Морской караван паломников обогнул северную оконечность Миконоса, после чего взял курс на Делос. Вереницу кораблей возглавляла триаконтера архонта Хиоса.

Таран флагмана грозно нацелился на темнеющую вдали безлесную гору Кинф. На расстоянии Делос и впрямь походил на комок земли, поднятый со дна трезубцем Посейдона.

Керкур Батта шел за лембом соседнего с Хиосом острова Псара. Когда блеснул огонь Северного маяка, беглецы опустились на колени.

В благоговейном молчании зазвучал голос Херила:

— Вспомню — забыть не смогу — о метателе стрел Аполлоне.

Запертую до Таргелий Священную гавань перегораживала мощная бронзовая перисхонисма на столбах. В праздник цепь снимут, чтобы пропускать корабли послов амфиктионий — феоров.

На бронзовых звеньях безмятежно расселись чайки. Еще одна цепь со времен самосского тирана Поликрата соединяла Делос с островом скорби Риния.

Поднявшийся на борт керкура элимен взял с Батта пошлину за швартовку корабля в торговой гавани. Сквозь частокол мачт рябили красные крыши жилых кварталов, зеленые пятна садов, белые фронтоны часовен...

Каменные двухэтажные пастады теснились по стенам оврагов, взбегая на холм с обеих сторон театра. Над верфями поднимался дым смолокурен. От причалов к эмпориям катили подводы, поденщики сгибались под тяжестью мешков, толпа галдела на агоре.

Со склона Кинфа на гавань смотрели статуи богов, фигуры львов скалили пасти на постаментах, тонкие колонны бережно держали на резных капителях фризы храмов. Геродоту показалось, что он слышит, как Священная роща шелестит листвой лавров, а в тростнике Священного озера кричат пеликаны.

Погрузив сундук с золотом на тележку, беглецы двинулись по Священной дороге к теменосу. Пройдя сквозь Южные пропилеи, миновали подворье наксосцев. Долго в почтительном молчании стояли перед кумирней Аполлона.

Потом подкатили тележку к стоящим полукругом портикам. Эпитроп жестко заявил, что в тезаурус афинян может впустить только одного человека. Геродот с замиранием сердца последовал за жрецом к сокровищнице...

Когда галикарнасец вернулся, его обступили взволнованные товарищи.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Тимофей.

— Да ничего особенного, — Геродот пожал плечами, он явно выглядел озадаченным. — Спустились по пандусу в подземелье... Вошли в комнату... Там стол каменный стоит и деревянные скамьи... Факелы на стенах... Вглубь уходит коридор с зарешеченными нишами. И что меня удивило: дышится легко, а гарью смоляной не пахнет... Наверное, это и есть тезаурус. Только меня туда не пустили. Эпитроп монеты выгреб на столешницу, пересчитал так спокойно, будто это не золото, а орехи... Потом расписку написал на дифтере...

Галикарнасец показал бронзовый футляр.

Вынув из него кусок выделанной кожи, прочитал: «Я, Феогитон, эпитроп святилища лучезарного Эфеба в Делосе, принял от Геродота, сына Ликса, родом из Галикарнаса, на хранение в тезаурус афинян двести шестьдесят девять золотых монет персидской чеканки с изображением на лицевой стороне коленопреклоненного лучника в царской тиаре, на оборотной стороне у каждой монеты имеется прямоугольная вмятина от слесарного керна, монеты находятся в хорошем состоянии и без видимых повреждений, правоприемниками при возврате двухсот шестидесяти восьми золотых монет с учетом поступившей в казну святилища одной золотой монеты в качестве платы за хранение Геродот назвал уполномоченных Буле или Экклесией Афин народных представителей, достоверность изложенного подтверждается оттиском большого пальца правой руки Геродота, а также храмовой печатью, писано десятого дня растущей луны месяца артемисиона в три тысячи семнадцатом году от рождения Аполлона Делосского».

Повисла пауза. Друзья молча смотрели друг на друга. Расставаться было трудно. Все-таки они вместе терпели лишения и преодолевали смертельные опасности.

— Ну, не поминайте лихом, — бодро сказал Батт, одной рукой обнимая долонку.

— Куда вы теперь? — спросил Геродот.

— Куда глаза глядят, — выдохнув, наксосец широко улыбнулся. — Наверное, все-таки к Геллеспонту... На Херсонес Фракийский, поближе к дому Хрисонеты.

— И ты вспоминай нас добрым словом, — попросил друга Херил. Помявшись, признался:

— Хочу тебе сказать... Ты это... Прости меня за Гринна, если сможешь... Мне жажда мести глаза застила. Я ни о чем не жалею, но тебя тоже могу понять.

— Прощаю, — искренне произнес Батт, глядя саммеоту в глаза.

— А меня? — спросил Геродот.

— Тебя-то за что? — наксосец махнул рукой. — Пустое!

Он хлопнул галикарнасца по плечу. Друзья на прощанье обнялись.

Геродот с Тимофеем отправились искать проксена Хиоса, чтобы заявить о своем похищении и желании возвратиться в расположение таксиса для прохождения дальнейшей службы.

Херил остался сидеть на ступенях храма Аполлона Делосского. Саммеоту нужно было собрать милостыню для покупки козла. После принесения искупительной жертвы он мог рассчитывать на временное убежище.

Батт и Хрисонета, взявшись за руки, двинулись к Дому жрецов. Пора было сделать то, о чем они давно договорились.

Наксосец остановил священника в белом хитоне, который, судя по лавровому венку на голове и золотому жезлу в руке, был прорицателем Аполлона — мантеем:

— Святейший... Мне бы договор заключить с богом.

— О чем? — деловито поинтересовался жрец.

— Хочу продать ему рабыню.

— Эту? — мантей показал пальцем на Хрисонету. — Сколько внесешь в казну храма?

Батт вынул из-за пояса хитона кошель.

Развязав шнурок, показал жрецу оставшиеся от покупки керкура золотые монеты:

— Десять дариков.

Мантей сдержанно кивнул:

— В Таргелии или Боэдромии взяли бы больше... Но сейчас затишье, ваш караван на Делосе первый после Дельфиний.

Потом повел гостей в канцелярию. Пересчитав деньги, составил купчую. Батт ткнул большим пальцем в миску с тушью и припечатал его к дифтере.

Мантей оттиснул на лифтере печать храма, после чего торжественно провозгласил:

— Батт с Наксоса продает фракийку Хрисонету Аполлону Делосскому за десять золотых монет. Отныне она становится собственностью лучезарного Феба и будет находиться под его защитой, где бы ни находилась. Хрисонета не может быть снова обращена в рабство на законных основаниях. Батт обязуется быть гарантом заключенного с богом договора. Хрисонета обязуется ни при каких обстоятельствах не покидать Батта, пока он жив — это единственное условие продавца. В случае его смерти она останется свободной без дополнительного выкупа. Ее дети не будут считаться гиеродулами Аполлона... Такова воля бога!

Заключив притворную сделку, жрец убрал кошель с золотом в сундук. Клещи громко клацнули, перерубая бронзовое кольцо на шее бывшей фракки. Долонка сжимала его в руке до самой Священной рощи.

Когда Хрисонета повесила символ рабства на ветку лавра, Батт положил руку ей на живот:

— Теперь наш сын вырастет свободным, — непривычно мягким тоном сказал он...

Геродот с Тимофеем вернулись на Хиос на корабле архонта. Пропуском на борт триаконтеры послужила подорожная, выданная проксеном Хиоса. Услышав, что эфебы возвращаются в расположение афинского таксиса, капитан уважительно цыкнул.

В Карфасе друзья наняли повозку, которая довезла их до учебного лагеря. Когда сосны расступились, на холме открылась засека. С вымпела над казармой зорко смотрела афинская сова. На сторожевой вышке отсвечивал шлем часового.

Демонакт потребовал от эфебов детального отчета о случившемся. Рассказав о жизни на руднике и бегстве на Делос после восстания рабов, Геродот протянул командиру футляр.

После того как таксиарх прочитал дифтеру, его взгляд потеплел.

— Ладно, — примирительным тоном сказал он. — Будем считать, что вы загладили вину перед Экклесией... Но до новолуния отхожая яма — ваша, — Демонакт повысил голос: — Чтобы бревно блестело, как надраенное острие сариссы! Ведра и лопаты возьмете у эпистата...

Для задержания эфесского капитана Демонакт выслал два лоха.

Сначала ангелиофоры выяснили, что добыча орихалка на острове не прекратилась. Архонт Хиоса назначил нового управляющего копями, а также выделил средства на строительство бараков и найм рудокопов.

Наученное горьким опытом Народное собрание Хиоса приняло решение больше не покупать рабов. Наемные рудокопы хоть и обходились недешево, но били их меньше, а кормили лучше, потому что управляющему приходилось за каждый труп выплачивать компенсацию хозяину раба. Надсмотрщиками теперь служили эфебы Демонакта.

Снова застучали кирки забойщиков. Снова на просеке замелькали топоры лесорубов. Над плавильной печью закурился дым, а к Медной пристани потянулись волокуши с чушками. Штабели бревен возле эмпория росли с каждым днем...

Гоплиты прятались за соснами, ожидая, пока эфесский гиппос пришвартуется. Когда с борта упали сходни, афиняне ворвались на корабль. Моряки не смогли оказать должного сопротивления хорошо вооруженным воинам.

Связанную команду вывели на берег. Демонакт лично зарубил капитана, после чего хладнокровно спихнул его труп с пристани. Затем эфессцев подвели к штабелю.

Таксиарх предложил пленникам выбор: мучительная смерть или рабство на руднике. Двое гоплитов, стоя на верхушке штабеля, приготовились баграми столкнуть замковое бревно.

Эфессцы долго не раздумывали. Вскоре по просеке потянулась вереница понурых людей.

5

Спустя два года приехал Ликс.

Когда он обнимал Дрио, она плакала от радости, а Геродот с Феодором сначала смущенно стояли в стороне, потом не выдержали, бросились к отцу. Так они и застыли все вместе, тесно прижавшись друг к другу, словно высеченная из камня скульптурная группа.

— Семья, — многозначительно и с явным уважением в голосе сказал Херил...

Ему пришлось отработать гиеродулом в храме Аполлона Делосского целый год. За это время он совершил необходимые искупительные и очистительные ритуалы.

Выйдя с теменоса, теперь уже свободный саммеот сразу направился на агору. Херил не искал работу поденщика, а примкнул к ватаге моряков. Домой вернулся с деньгами, хотя, где и с кем плавал, родным не рассказывал.

Так что трапезит, из-за алчности которого он стал рудокопом, получил свой долг с процентами. Каменный столб-ипотеку перед домом выкапывали всей большой дружной общиной вместе с родней Геродота. Долговой календарь Поликрита сожгла в очаге.

Геродот после года военной учебы на Хиосе был отправлен еще на год во фракийскую область Эннеагодой для несения пограничной службы. Галикарнасец отличился в битве с апсинтами на Стримоне, был легко ранен в ногу, а после истечения положенного срока призыва вернулся на Самос. Все еще ограниченным в правах метеком, но уже взрослым двадцатилетним мужчиной...

Формиона послали в Герайон за матерью. Вскоре Иола торопливо вошла в перистиль, кутаясь в белый жреческий пеплос. Ее лицо просветлело, когда она увидела Ликса.

Вечером женщины накрывали стол. Младшая сестра Поликриты помогала хозяйкам. Из сада доносились смех и звонкий голос Феодора, выкрикивающего считалку — он водил, а соседская малышня пряталась.

Совершив тройное возлияние богам, сотрапезники выпили за возвращение героя. Потом утолили первый голод. Наконец, набросились с расспросами на Ликса, который сначала подробно рассказал о жизни с Евтерпой в Минде.

О том, что Лигдамид мертв, знали уже все, но каждый понимал: беседа на эту тему требует особого настроя. Поэтому родственники ждали, когда Ликс сам заговорит о казни галикарнасского эсимнета.

После того как Поликрита принесла еще одну ойнохою с вином, за столом внезапно воцарилось молчание.

Ликс нахмурился, потом вздохнул.

— Я к десмотириону часто приходил, — начал он серьезно и печально. — Конечно, опасался, что меня узнают, поэтому выбирал сумерки, а голову заматывал гиматием. У меня будто сердце засохло после того, как увидел окровавленного Паниасида в порту... Он ведь мне как сын был. Ничего больше не чувствовал — ни запаха цветущего миндаля, ни сладости соловьиного пения, ни красоты заката над морем... Сижу у надгробия и думаю только об одном: как мне эту гадину прикончить... А ведь к Лигдамиду не подберешься, наемники вокруг шныряют, все товары поштучно перебирают, чтобы, значит, оружие никто не спрятал... Особенно если рыбу привез. Повар все бросает и заставляет раба каждого губана из мешка доставать, проверяет лично. В общем, в городе к нему не сунешься... Так два года и пролетели. Но я верил — он от меня не уйдет. И возжигал сандаловую щепу Тихе...

Галикарнасец отпил вина из кружки, затем продолжил:

— Я понимал, что убийство Лигдамида — это дело сложное, как его ни планируй, рассчитывать можно только на случай. Оба неудачных покушения Паниасида тому доказательство. Агесия не могла даже предположить встречу в коридоре с наксосским наемником, который ее узнал... А разве мог Паниасид заметить Менона, если он сам находился в хвосте колонны, а гиппарх ее возглавлял?.. Одно мне было ясно — рано или поздно Мойры смилостивятся. Даже если наш род был наказан за прегрешения предков, смерть племянника их искупила...

Сидящие за столом слушали, как завороженные.

Голос Ликса зазвучал азартно:

— В общем, узнал я от одного дидимского коневода... Он как раз эсимнету продал табун лошадей... Что сатрап Лидии вызывает Лигдамида в Сарды. Ну, думаю, попался, мимо меня не проскочишь... Я, конечно, трезво оценивал свои возможности. Мог и на наемников из охраны нарваться. Но решил так: главное — оказаться рядом. Ударю — и в бега. А там уж, как Тихе пожелает... Купил в храме Артемиды Киндиады корзину отборного винограда и уселся ждать на Латмосском тракте... Четыре дня ждал. На пятый утром смотрю — возницы как умалишенные на обочину сворачивают, будто испугались чего-то... И тут из-за поворота всадники показались. Впереди человек двадцать, за ними бига, а дальше опять пики, пики... Я стиснул зубы, сижу, про себя молюсь Тихе. Ну, не может, думаю, Лигдамид просто так мимо киндийского винограда проехать... Я палку в землю воткнул и на нее гроздь повесил — пусть вялится на солнце, слаще будет, да и издали видно, что я продаю. А в корзине-то между гроздьями кинжал спрятал...

Поликрита разлила вино по кружкам. Сотрапезники слушали, прихлебывая. Но сыр не брали — сейчас не до закуски, не пропустить бы чего важного.

Глаза галикарнасца горели:

— По-моему и вышло... Лигдамид со мной поравнялся, вознице приказал остановиться, а сам спрашивает: почем, мол, виноград и откуда. Потом подозвал меня, чтобы попробовать... Наемник с меня глаз не сводит. Я весь внутри сжался, но вида не показываю, иду на прямых ногах, как на ходулях. Только попробовать он не успел. Потому что получил в горло по самую рукоятку...

Ликс схватил со стола нож и со всей силы воткнул его в сосновую столешницу. Дрио охнула. В глазах Иолы застыло выражение мстительного удовлетворения.

— Как сам ушел? — после паузы спросил Херил.

— Рванул с дороги в сторону гряды... Наемники опомнились, схватились за луки. Одна стрела порезала бедро... — задрав хитон, галикарнасец показал застарелый рубец.

Выдохнув, Ликс снова отпил из кружки, а затем продолжил:

— Повезло, что склоны заросли лиственницами, я так от ствола к стволу и прыгал... А на седловине уже прятался за скалами. По осыпи съехал вниз, падал, поднимался... Как до моря добрался, плохо помню, в памяти только одна боль осталась... Все-таки Тихе меня не бросила — рыбаки долбленку на песок вытащили, а сами в дюне уселись кашеварить. Я ее в воду и спихнул. Они ко мне бросились, только куда там... В соседней бухте вытащил лодку на песок и ушел в густую фригану. Вот как-то так...

— А где скрывался? — дотошный Херил не отставал.

— В Перее, — коротко ответил галикарнасец.

Потом объяснил:

— Я так рассудил, что наемники Лигдамида Карийское побережье до Меандра будут прочесывать... А может, и еще дальше — до самой горы Микале. Да и на долбленке далеко не уплывешь... За ночь догреб до Коса. В порту нанялся матросом к купцу, который вез ткани в Фиск.

Ликс потянулся за кружкой.

— Что дальше было? — нетерпеливо спросил отца Геродот.

Хлебнув вина, тот в задумчивости потер щеку.

— Первое время пришлось поголодать... Однажды встретил земляка из Галикарнаса, Ламприска. Он раньше птицу разводил, но, когда щенок Лигдамида, Аполлонид, обложил устроителей петушиных боев непомерной данью, разорился. Продал хозяйство и с семьей перебрался в Фиск... Так вот... Ламприск и говорит: у тебя, мол, есть бесценный опыт, давай вместе петушиный загон держать. Я согласился... Два года быстро пролетели.

— Как сюда добрался? — спросил Херил.

— Перея хоть и лежит в Карии, но считается землей Родоса, там карийские законы не действуют. Пришел я к архонту Фиска и говорю: так, мол, и так, прошу твоего содействия, чтобы добраться до Самоса, хочу просить убежища в Герайоне... Он спрашивает: «За что?» Я ему честно все и рассказал, потому что знаю: у родосцев свои счеты с Лигдамидом. Он им простить не мог рейды в Карию за рабами, поэтому всячески вредил... Архонт усмехнулся, а потом говорит: «В первых числах боэдромиона с Родоса корабль с эфорами в Элевсин отправляется. Сначала зайдут в Фиск. Поплывут через Самос, чтобы забрать делегацию Герайона для участия в Больших Элевсиниях. Это корабль священный, его ни один элимен не имеет права досматривать. Хочешь, плыви на нем, но эфором я тебя назначить не могу. Так что отработаешь матросом». Я, конечно, согласился, тут и думать нечего. Хороший он мужик, этот архонт... Ентимом кличут.

Херил кивнул:

— Есть такой, он птицу разводит. Антифем у него павлинов на Гамелии закупает.

— Пап, почему ты, когда Лигдамида убил, сразу к нам не поехал? — наивно спросил Феодор. — Ты ведь тоже мог убежища в Герайоне попросить... Жил бы вместе с нами.

— Не получилось, сынок — с волнением в голосе ответил Ликс. — Торговые корабли не плавают в открытом море. Мало ли что, бури, пираты... Капитан заходит в порты за свежей водой и хлебом... Если матрос по дороге заболел, он его должен в храм Асклепия сдать. На внутреннем рейде сразу элимены налетают. Требуют у купца подорожную, проверяют груз, чтобы пошлину побольше содрать... А главное, ищут на борту беглых преступников. Меня бы капитан без зазрения совести сдал, кто я ему... Пришлось выжидать удобного момента.

Поликрита подлила Ликсу вина.

Он вытер рот тыльной стороной ладони, потом продолжил, обращаясь уже ко всем:

— Так вот... Корабль по дороге во все города амфикгионии заходил, собирал послов... А в Минде капитан якорь на целый день бросил. Я и решил Евтерпу проведать... Только в живых ее уже не застал. Мне соседи могилу показали. Я, как положено, помянул усопшую возлиянием вина и масла, бросил на землю горсть пшеничных зерен, повесил на надгробие венок из сельдерея...

Галикарнасец залпом допил вино:

— Эх! Жалко, могилы Паниасида и Агесии за это время не навестил. Поостерегся, потому что Аполлонид после смерти отца за мою голову награду назначил... А мне еще хотелось вас увидеть.

Ликс любовно оглядел свою семью. Дрио с Полой не скрывали слез. Геродот и Формион по-мужски сдерживали чувства. Феодор насупился, но терпел, ему хотелось казаться взрослым.

— Значит, на Гамелиях ты будешь с нами, — довольно подытожил Геродот.

Потом посмотрел на Поликриту и с улыбкой объявил:

— Мы решили свадьбу сыграть.

Это известие было встречено шквалом поздравлении. Покрасневшая и счастливая Поликрита положила Геродоту голову на плечо, а он тихонько сжал ее ладонь...

Гамелион[20] окутал остров туманами. Морс накатывало посеревшими волнами на торчащие из воды скалы, рокотало прибоем, яростно билось о квадры причалов.

Ветер гнал обрывки мешковины по опустевшей пристани, сдувал в воду птичьи перья и прозрачную рыбью чешую, плевался холодными брызгами в лица поденщиков.

Навигация замерла до весенних Дельфиний. Только самен архонта Антифема — уже хлюпающий водой в трюме, но уверенно державшийся на плаву — поддерживал паромное сообщение между ионийским мысом Трогилий и гаванью Самоса.

На Гамелии — праздник свадеб — гиеродулы Герайона сбились с ног, обслуживая паломников. В дни растущей луны перед алтарем Геры вырастала груда даров. Особенно много адептов пришло на седьмое гамелиона, в День Геры.

Родители помолвленной молодежи дарили богине домашнее печенье-пеммату в форме коровы или козы, полные гранатов корзинки, арибаллы с оливковым маслом, смешанную с вином и молоком медовую сыту — меликратон в амфорах, завернутые в тряпицу благовония.

Часть даров гиеродулы уносили в храм. Бронзовые и серебряные сосуды-агальмы с изображением Геры предназначались для религиозных церемоний, маслом заправляли лампы, воск шел на свечи.

Адепты не забывали бросить на алтарь горсть ячменных зерен. Расхаживающие по теменосу карийские павлины тут же сбрасывали напускное безразличие. Сердито толкаясь, они карабкались к изваянию Геры прямо по дарам, клевали друг друга, но никто из паломников не смел отгонять священных птиц.

На закате Мать фиаса поджигала всю эту груду. Черный дым священного костра смешивался с дымом от жертвенного стола, на котором плавились завернутые в жир останки животных. Пахло жженой костью и благовониями, будто жрецы специально насыпали в кострище аравийского стиракса.

Херил привел на теменос козу, которую Метримота доверила зарезать Иоле под дробный гул тимпанов и вскрики авлосов. Возлияние на дрова Мать фиаса совершила сама.

Цветочные гирлянды окрасились теплой кровью. Гиеродулы отделили мясо от костей, разрубили на куски и зажарили на сковородах. Рогатый череп Иола забрала с собой, чтобы изготовить из него букраний.

Остаток дня Дрио, Иола и Поликрита посвятили приготовлению праздничного обеда для родственников и друзей. Поскольку жених проживал в одном доме с невестой, торжественная процессия не планировалась, однако соседи могли рассчитывать на радушие хозяев.

Геродот заранее освободил от сучьев дровяник, в котором собирались жить молодожены. Супружеское ложе он сколотил из жердей, соединив боковые шесты кожаными ремнями. Поликрита набила матрас и подушки душистым сеном, украсила комнату оливковыми ветвями.

Утро новобрачных началось с очистительного омовения подогретой на очаге водой. Роль лутрофора исполнил Феодор, который еще до рассвета отправился к священному источнику на горе Ампел. Молодой галикарнасец нес на плече гидрию со сценами свадьбы Менелая и Елены.

Свадьба кипела весельем до глубокой ночи.

Праздничные столы были накрыты под зацветшими миндальными деревьями. Музыканты прерывались лишь для того, чтобы глотнуть вина. Когда Поликрита поднесла томящейся в алтарной нише Артемиде локон своих волос и девичий пояс, гости взорвались хвалами Гименею.

Геродот, улыбаясь, поставил рядом с идолом богини фигурку Гермеса Эрмуния. Совершив возлияние, он передал патеру жене. Затем молодожены по очереди откусили от груши, яблока и пирога с ежевикой.

До дровяника Геродота с Поликритой провожали всей толпой — с шутками и пожеланиями здорового потомства. Им даже пришлось закрыться руками от сыпавшихся на них градом вяленых смокв и винограда. Через порог галикарнасец перенес саммеотку на руках.

Они немного постояли в полумраке, прислушиваясь к шуму продолжавшегося в саду застолья. Потом Геродот затушил фитиль лампы и обнял жену...