Остров

Глава 10

Зачем они его тащили? Он сказал им, что ему неохота танцевать, но они его не слушали. Его силой уложили на пол, тянули за руки и за ноги. Они делали ему больно, но их это не волновало. Чем больнее ему было, тем больше они веселились. Пожалуйста, пить. Я так хочу пить! Хотя бы глоток. Потом он попробует танцевать. Он обещает.

Танцоры ушли, сон поблек, и осталась только боль – острое биение крови в голове и, что еще хуже, ощущение, что его ноги и руки были вывернуты со своих мест.

Его глаза открылись, и он увидел небо. Он висел лицом вверх, под ним ничего не было, была только боль в плечах и бедрах. Он приподнял голову, положив подбородок на грудь, и увидел свои ноги – вокруг лодыжек были обвязаны веревки, закрепленные на двух деревянных колышках. Он снова откинул голову назад и посмотрел на руки – они были подвешены в воздухе, привязанные веревками к двум другим колышкам. Колышки были вбиты в колесо со спицами.

Он лежал на дыбе.

Он повернул голову сначала в одну, затем в другую сторону. Он находился на небольшой песчаной поляне, окруженной колючим кустарником. В одиночестве.

Он услышал музыку, передававшуюся по радио, хор с оркестром, это был гимн:

Блистающее море велико,

Но еще больше любовь Его,

Она больше, чем ты и я,

Она больше, чем наша любовь,

И Он всегда с тобой,

Как в перчатке рука.

Гимн кончился. Раздался голос: “И теперь, мой товарищ по плаванию...” Этот голос прервался и послышался другой – близкий и живой, – который произнес нараспев:

– Души праведных находятся в руках Божьих, и да не коснется их никакое страдание. Итак, наш товарищ, Рош Санден[9]. человек праведный и правдивый, ушел в обитель Господа. Все люди единожды приходят в жизнь, и так же единожды уходят. Когда мы снова его увидим? Кто может пересчитать песчинки в море, капли дождя, и дни вечности?

Хмурое общее “аминь”.

Зазвучал другой голос, звонкий и уверенный:

– Гуди Санден, по Закону ты – наследница имущества Роша, и оно переходит к тебе. Так же по Закону, ты будешь получать еду из общих запасов, в соответствии с твоими нуждами, и десятую часть нашей добычи. Так же по Закону, тебе предстоит распорядиться тем, кто вызвал уход Роша из этого мира.

Женщина издала неистовый вопль мщения.

Мейнард напряг мышцы живота и, задержав дыхание в ожидании боли, выгнул спину и бросил руки вверх, в надежде ослабить веревки и освободить руки. Ему это не удалось, и он упал назад, так что плечи пронзила боль. Он вскрикнул.

– Он проснулся! – крикнул кто-то, и толпа хлынула на поляну.

– Только для того, чтобы заснуть опять, – произнес другой голос.

Толпа заполнила поляну и встала по кругу.

Мейнард висел на дыбе и смотрел на них. Он был напуган, но боль и замешательство отчасти заглушили его страх. Он будто бы со стороны наблюдал происходящее, в том числе и свой ужас.

Все присутствующие были мужчинами, все загорелые и грязные, одежда в пятнах крови и грязи. Некоторые были вооружены кинжалами, кто-то топорами, и у всех был хотя бы один нож.

Наступило молчание. Кольцо разомкнулось, и три человека пошли по песку к Мейнарду.

Их предводитель был высокого роста, с широкой грудью и узкой талией, лет под сорок. Его темные волосы выгорели на солнце и были разделены посередине пробором. Вощеные усы висели с обеих сторон его рта. На нем была грязная белая полотняная рубашка с широкими рукавами и сшитые вручную кожаные брюки, доходившие ему до колен. Его шишковатые, огрубевшие ноги были босыми. Две перевязи висели крест-накрест на его груди, в каждой по кремневому пистолету.

За предводителем шел человек постарше, его волосы были связаны сзади в косичку. На нем было широкое серое одеяние, схваченное на талии кожаным ремнем, и резиновые сапоги.

В нескольких шагах за ними тащилось жалкое подобие жен-шины, – лицо ее было испачкано угольной пылью, на голову напялен чепец. На ней был черный плащ, который она придерживала рукой. Ее глаза смотрели на Мейнарда – влажным, лихорадочным, немигающим взглядом.

Женщина, проскользнув между мужчинами, наклонилась к Мейнарду и плюнула ему в лицо. От нее разило ромом.

Высокий мужчина улыбнулся Мейнарду.

– Ты просыпайся.

– Кто вы? – Голос Мейнарда походил на сухое карканье.

– Дайте ему воды, – сказал пожилой. – Нельзя убивать жаждущего. Он предстанет скоро перед Всевышним, без причастия. Так написано.

Откуда-то сзади возникли руки и облили лицо и рот Мейнарда водой из бурдюка. Он облизал губы и глотнул, и даже это движение болью отдалось в плечах. Он взглянул на высокого мужчину и спросил опять:

– Кто вы?

– Жан-Давид Hay. Десятый в роду.

– Где мой сын?

– С другими.

– Пожалуйста, отпустите его. Он еще ребенок.

– Отпустить! – Hay рассмеялся. – Как бы не так!

– Не убивайте его! – Мейнард ощутил слезы в глазах. – Делайте что угодно со мной, но не убивайте его!

– Убивать его? – Hay, казалось, был поражен. – Зачем? Разве я убью солдата, если он еще не настолько стар, чтобы не сражаться? Разве я убью животное, если оно еще в состоянии тащить тележку? Нет. У него, может быть, будет короткая жизнь, но она будет веселой, а его конец будет его собственным творением.

– А я?

– Ты, – твердо сказал Hay, – ты умрешь.

– Почему?

Пожилой человек ответил:

– Таковы наши традиции.

– К черту ваши традиции! Скажите, что я могу сделать. Что угодно – я не хочу умирать. – Мейнард удивился спокойствию, звучавшему в его голосе.

– Ты боишься смерти? – спросил Hay. – Смерть это приключение.

Спокойствие покинуло Мейнарда так же быстро и нелогично, как и пришло к нему. Он крикнул:

– Нет!

– Что ты за мужчина? Ты такой трусливый? Тебе следует принять смерть с достоинством.

– Вы беспокоитесь о достоинстве. А у меня сейчас единственная цель в жизни – это остаться живым.

– Как тебя зовут?

– Мейнард.

– Мейнард! Благородное имя! Имя воина.

– Чепуха. Обычное имя. Кто вы?

– Я тебе ответил.

– Нет... Я имею в виду, кто вы такие? Что вы за люди? Hay повысил голос, чтобы его слышали те, кто стоял у края поляны.

– Слушайте! Этого человека зовут Мейнард. Есть ли здесь кто-нибудь, кому неизвестна эта кровь? – Мужчины заговорили друг с другом. – Это его предок прикончил могущественного Тича по прозвищу Черная Борода.

Мейнард не стал спорить. У него не было ни малейшего понятия, кто был у него в предках до прадедушки, и он был готов признать свое происхождение хоть от Иисуса из Назарета или Чингис-Хана.

– У тебя хорошая кровь, – сказал Hay. – Таким же должно быть твое сердце.

– В таком случае... – начал Мейнард. Hay поднял руку, чтобы он замолчал.

– Мануэль!

Худощавый мальчик поспешно появился на поляне.

– Приведи парня.

– Да, Л’Оллонуа.

Мейнард переспросил Hay:

– Как он тебя назвал?

– Л’Оллонуа. Детей учат так меня называть. Как и моего отца, и его отца до этого. Назад и назад в прошлое, до первого из нас, который основал это поселение во времена второго Карла.

Мейнард вспомнил это имя.

– Он был психопатом! Он ел человеческие сердца.

Hay гордо улыбнулся.

– Да. Он не терпел, когда пленники молчат.

– Индейцы разрезали его на кусочки.

– Да, и так боялись они, что эти кусочки соединятся снова и начнут за ними охотиться, что они их сожгли и развеяли пепел на все четыре стороны. Это был человек, который знал, как надо умирать!

Тощий мальчик вернулся, ведя на веревке Юстина. Руки Юстина были связаны сзади.

Мейнард повернул голову. Он ожидал, что Юстин будет в истерике от страха, но тот пребывал в апатии, глаза его тупо смотрели в пространство.

– С тобой все в порядке? – спросил Мейнард. Юстин не ответил.

– Хиссонер, – обратился Hay к пожилому мужчине, – скажи ему.

Мужчина положил руку на голову Юстина и сказал:

– Время жить и время умирать. Господин умирает, и сыну переходит его имя. Человек может умереть, но имя его продолжает жить. Человек может умереть, но о делах его поют вечно. Ты станешь свидетелем обряда ухода, а когда с этим будет покончено, твое имя будет отражать былую славу. Ты будешь зваться Мейнард Тюэ-Барб[10].

Hay поднял руки:

– Мейнард Тюэ-Барб!

– Тюэ-Барб, Тюэ-Барб, Тюэ-Барб... – пронеслось среди присутствующих, после чего они радостно зашумели.

Этот шум, казалось, разбудил Юстина. Он взглянул на отца, затем на Hay, и сказал тихо:

– Не убивайте его... пожалуйста.

– Тихо! – сказал Hay. Он наклонился, схватил Юстина в охапку и закинул его себе на плечо.

– Он еще не мужчина, – заметил Хиссонер.

– Скоро станет. – Hay обратился к женщине. – Гуди Санден, как бы ты предпочла, чтобы это было сделано?

– Я не хочу умирать! – крикнул Мейнард. Подняв глаза, он увидел сына, покачивающегося на плече высокого мужчины. Юстин смотрел на него со слезами на глазах.

Женщина пьяно пробормотала:

– Задуши его!

– Нет! – Hay рассмеялся. – Я не буду душить человека благородного происхождения.

– Тогда я сама его задушу. Дайте мне бечевку. А в порядке одолжения я съем его глаза, когда они вылезут наружу.

– А я говорю, он не должен быть задушен. Он не сможет лицезреть смерть без глаз. Он должен видеть свою судьбу. Разложи костер у него на животе, и посмотрим, что он за мужчина.

Женщина возразила:

– Он вышиб глаз у Роша.

– Да, но Рош не был благородных кровей. Мешанина из португальца и самбо.

– Если он такой благородный, тогда оставьте его мне. Мне нужны его услуги.

– Для развлечений существуют педики. Ты можешь пользоваться их услугами.

– Педики! – Женщина плюнула на песок. – Этот может дать мне то, чего и Рош не мог, – сына благородной крови.

Улыбка Hay поблекла.

– Он должен умереть, – он взглянул, ища поддержки, на Хиссонера.

– Такова традиция, – кивнул Хиссонер.

Женщина выхватила кинжал у Hay из-за пояса и, нырнув у него за спиной, встала около Мейнарда, держа нож над его животом.

– Закон говорит, что решение принимать мне. Я его принимаю. – Ее рука опустилась.

Мейнард закрыл глаза, ожидая боли, которую он не мог себе вообразить.

Одним движением женщина рассекла купальные трусы Мейнарда от талии до паха. Она схватила его половые органы.

– Это будет моим! – Она вызывающе засверкала глазами, глядя на Hay и Хиссонера. – Я осную род, о котором будут петь в будущем. Это мое право.

Собравшиеся молчали.

Мейнард слышал в ушах биение крови. Боль приходила и уходила волнами. Он видел руку женщины, но ее крепкую хватку он не ощущал – жгучая боль в ушах и бедрах перекрывала все другие ощущения.

Первым заговорил Хиссонер.

– Закон. Это ее право.

– Но традиции... – начал Hay.

– Традиции – это обычай, а Закон – это правила. Закон говорит, что она имеет право решать.

– Но решать означает...

– ... это не означает убить, если разобраться по сути. Hay был недоволен. Одной рукой он снял Юстина с плеча и опустил его на песок. Он сказал женщине:

– Он может жить, но только пока ты не зачнешь ребенка. Он твой. Если он хоть однажды нарушит Закон, проклятие ляжет на тебя. Этими самыми руками, – он поднял руки к лицу женщины, – я вырву тебе матку и брошу ее в море.

Осмелев от выпитого рома и своей победы, женщина встряхнула органы Мейнарда.

– А если это плохо мне послужит, я брошу это в море, – она рассмеялась, и толпа отозвалась волной облегченного смеха.

– Ты умрешь плохо, – сказал Hay Мейнарду. – Что ты делаешь в жизни?

– Я пишу.

– Писец? Тогда, вероятно, ты будешь делать двойную работу. У нас не было писца со времен Эсквемелина.

– Эсквемелин? Вы знаете про Эсквемелина?

Хиссонер перебил его, предостерегающе грозя ему пальцем:

– Ты должен знать, что ты во власти женщины. Поступай правильно со вдовой. Так говорил Ездра.

– Снимите его, – сказал Hay и повернулся, чтобы уйти. Юстин не пошел за ним. Он остался рядом с отцом, в то время как двое мужчин обрезали веревки и опустили Мейнарда на песок.

С края поляны Hay позвал:

– Пошли, парень! Он больше не отец тебе. Он теперь лишь катамит при этой карге.

Уже едва сознавая, что происходит вокруг, Мейнард все же почувствовал, что Юстин колеблется, и понял его.

– Иди, – прошептал он. – Делай что угодно. Смирись с этим. Главное, оставайся живым. – Мейнард боролся с наплывавшим на него туманом, пока не увидел, что Юстин повиновался. Затем сознание покинуло его.

Он не знал, сколько времени он проспал, так как сон его был беспокойным и сопровождался ужасающими в своем реализме кошмарами. Иногда ему становилось невыносимо жарко, и он чувствовал, как его лицо обтирают мокрой тряпкой, пропитанной уксусом, иногда он замерзал, и его накрывали шершавой грубой тканью, покалывавшей его обнаженное тело.

Он проснулся ночью, лежа на сплетенной из травы циновке. Он находился в хижине, сделанной из травы и глины, в виде полушария восемь на восемь футов. Когда он попытался пошевелиться, то почувствовал, что ему что-то мешает, и увидел, что его руки и ноги покрыты растительными припарками. Резкая боль превратилась в ноющую.

Женщина сидела рядом, скрестив ноги, на грязном полу, и что-то перемешивала в чаше. Черный плащ она сменила на серое пончо, отмыла лицо от угольной пыли и постригла свои сальные волосы. Оставался только мягкий коричневато-светлый пушок длиной дюйма два. Мейнард не мог определить ее возраст. Ее угловатое лицо потрескалось от соленого воздуха и солнца. Пальцы двигались напряженно, аритмично, суставы распухли. Но во влажном климате артритом болеют даже очень молодые люди. Ее грудь – насколько он мог рассмотреть ее контур под пончо – была высокой и крепкой, а ноги – стройными. Приняв во внимание то, что из-за погоды и скверных условий, в которых она жила, она могла выглядеть старше своих лет, он предположил, что ей вполне может быть лет тридцать-тридцать пять.

Хижина освещалась карманным фонариком в резиновом корпусе, торчавшим между двумя кирпичами на полу.

Указав на фонарик, он спросил:

– Откуда это взялось?

– Добыча. Рош взял ее. Это была богатая добыча. Целых два ящика баллончиков от насекомых. Персики. И орехи тоже. И ром! Он гудел всю неделю. И все остальные тоже.

– А что происходит, когда батарейки кончаются?

– Кончаются, и все. Как и все остальное. Появляются другие. – Она подвинула ему еду. – Ешь.

Это был кусок рыбы, соленой и высушенной, но все равно скользкой.

– Ты не готовишь пищу?

– Ты с ума сошел. Думаешь, мне охота остаться без языка?

– Не понимаю.

– Огонь опасен. Разложив костер из сырого дерева днем, ты заслуживаешь побоев. Если ты разожжешь его ночью, тебе отрежут язык.

– Почему огонь опасен?

– Ты настолько же невежественный, сколь и трусливый. Они нас заметят.

– Кто они?

– Они, – ответила она. – Другие.

Мейнард поднес кусок рыбы ко рту. Задержав дыхание, он попытался его разжевать, но тот был как резина, песок хрустел на зубах. Он вытащил кусок изо рта и уронил его на пол.

– Я не очень голоден.

– Я так и думала, – сказала она. – Я позабочусь об этом позже.

Мейнард лег и подвигал руками и ногами. Боль утихала.

– Что здесь? – Он похлопал по одной из припарок.

– Таволга.

Таволга, подумал Мейнард. Где он читал о таволге? Моррисон, Эрнл Брэдфорд, Гомер? Нигде, но Гомер пробудил какие-то воспоминания. Таволга – это кустарник, кору которого древние греки использовали как болеутоляющее. В наши дни экстракт ее коры называют салициловой кислотой. Аспирин. Откуда она узнала о таволге?

Он поинтересовался, как можно осторожнее:

– Здесь... религиозный приют?

– Что?

– Вы все здесь вообще... ну, ты понимаешь... члены какой-то секты?

– Что?

Мейнард отбросил нерешительность.

– Что это за место, черт побери?

– Ты еще не очухался от боли.

– Кто эти люди?

– Это место – наш дом, – сказала она так, будто бы объясняла что-то маленькому ребенку. – Эти люди – это мои люди.

– Сколько времени вы здесь живете?

– Мы всегда здесь жили.

Он посмотрел ей в глаза, надеясь найти хотя бы намек на ложь или шутку.

Она ему улыбнулась – ей нечего было скрывать.

– Ты здесь родилась? Она поколебалась.

– Я всегда была здесь.

– Сколько тебе лет?

– Я была женщиной сто раз, – сказала она. – Мы это отпраздновали.

– Что ты имеешь...? – Мейнард остановился. Вероятно, она имела в виду менструальные циклы. Сто циклов, сто месяцев – немногим больше восьми лет. Впервые у нее это было, скажем, в двенадцать. Так ей, наверное, лет двадцать...

– У тебя нет детей.

– У меня было двое, но их убили.

– Почему?

– Слабые. Это было заметно. Рош их сделал, но у него всегда был сифилис. – Она плюнула. – Свинья. Ты – мой последний шанс.

– В отношении ребенка?

– Хорошего ребенка.

– А если ты не...?

– Я прекращаю быть женщиной. Я присоединяюсь к сестрам.

– Каким? Монашкам?

– Монашкам! – Она рассмеялась. – К проституткам.

– Тебя заставляют стать проституткой?

– Никто меня не заставляет. Это традиция.

Мейнард с трудом поднялся на ноги.

– Где...?

Женщина поняла его нужду. Она подошла ко входу в хижину и отвела закрывавшую дверной проем шкуру.

– Иди за мной.

Мейнард, качаясь, выбрался за дверь. Он пошел за ней сквозь кустарник. Она остановилась и указала на открытую канаву шириной фута два и длиной двадцать-тридцать футов. Из канавы неслась мушиная “симфония”.

Мейнард не знал, как пользоваться этой канавой, но не стал задавать вопросы.

Женщина стояла рядом, уперев руки в бока.

Достоинство, подумал Мейнард, сквозь застилающий глаза туман глядя на женщину. Умри с достоинством, но живи как свинья.

– Теперь ты в форме, – сказала женщина.

– Мне кажется, я сейчас умру.

– Рано. Ты еще должен сделать свое дело. Пошли, – она взяла его за руку и потащила от канавы.

– Ты шутишь, – сказал он.

Она повела его по лабиринту узких, заросших тропинок. Насекомые следовали за ними по пятам. Москиты тучами бросались на его спину, мухи вились вокруг ног и садились в уголки рта.

Он был слишком слаб, чтобы смахивать их. Он слышал голоса неподалеку, приглушенный разговор – но никого не видел.

Они вышли из кустов на берег. Она завела его в воду и вымыла, протерев влажным песком и промыв соленой пеной.

Затем она отвела его в хижину и приказала лечь на циновку. Она задернула шкуру в дверном проеме, так что мириады мошек оказались пленниками в хижине.

– Сегодня нет ветра, – сказала она. – Ветер – это единственное, что спасает. Если бы не он, здесь был бы сумасшедший дом. – Она достала горсть чего-то из горшка и опустилась на колени рядом с Мейнардом.

Встревожившись, Мейнард спросил:

– Что это за дрянь?

– Свиной жир.

– Где ты им будешь мазать?

– Везде, – она рассмеялась. – Больше у меня ничего нет, чтобы отпугивать насекомых. Рош мог бы взять партию репеллента из последней добычи. У него был хороший выбор. Но он выбрал ром.

Она сняла свое пончо и, обнаженная, вся намазалась жиром. Ее кожа блестела в луче фонарика.

Мейнарду свиной жир напомнил его детские годы, когда отец по утрам в воскресенье готовил бекон и колбасу и жарил яйца в оставшемся жире.

– Где мой сын?

– С другими мальчиками.

– Их много?

– Нет, только двое. И девочка, Мэри. Их число меняется, – она откинулась и стала натирать жиром внутренние поверхности бедер.

– Что они с ним сделают?

– Сделают? Ничего. Они научат его самостоятельности.

– А есть еще такие, как я?

Она покачала головой.

– Ты единственный, единственный из всех, кто вообще когда-либо оставался в живых.

– Почему?

– Закон говорит, что взрослый человек развращен. Только молодежь чиста.

– О каком законе ты говоришь?

– Ты узнаешь... если доживешь. – Она стала мягко втирать жир Мейнарду в лицо. Она натирала ему шею, грудь, ноги, ступни. Она ничего не пропускала. Ее пальцы успокаивали, и когда она массировала его бедра, он, начав засыпать, всхрапнул.

Она ударила его по рту тыльной стороной ладони. Ее костяшки разорвали трещины на пересохших губах. Посмотрев в его встревоженные глаза, она взяла из горшка еще жиру и занялась его половыми органами.

– Ты пока не будешь спать.

– Но... я не могу!

– Можешь. Я тебе докажу.

– А у тебя сейчас...?

– Подходящее время? Нет. Но мы должны готовиться к этому дню.