Остров Разочарования (Рисунки И. Малюкова)

XIII

Пока Егорычев медленно, с трудом разбираясь в витиеватом старинном почерке, прочел вполголоса эту странную и страшную исповедь англо-американского конквистадора семнадцатого столетия, Смит молча светил ему фонариком.

Только в одном месте, в самом начале, встретив название банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья», оба наших героя переглянулись: письмо принадлежало перу одного из отдаленных предков мистера Фламмери! Это было поистине удивительное совпадение! Сэмюэль Смит, у которого на самом донышке сознания сохранилась с нежных мальчишеских лет мечта о пиратских кладах, в конечном счете обязательно попадавших в руки положительного героя романа, ожидал от этого свертка пожелтевшей бумаги сведений о кладе, который сделал бы и его и Егорычева на всю жизнь обеспеченными людьми. Сэмюэль Смит никак не был бы против приличного клада. Но письмо Джошуа Пентикоста, эсквайра, не содержало упоминаний о каких-либо ценностях, кроме негров-рабов и их потомства.

На мгновение у кочегара мелькнула мысль, что мистер Фламмери, пожалуй, не поскупился бы, чтобы заполучить в свои руки этот документ трехсотлетней давности, который не только представлял из ряда вон выходящую семейную реликвию, но и достаточное для не слишком требовательных и придирчивых судей подтверждение прав наследников покойного Пентикоста, а следовательно, и Роберта Д. Фламмери на остров Разочарования. К чести кочегара Смита, он и в мыслях при этом не имел, что стоило бы вручить или продать письмо Пентикоста его благочестивому потомку; Смиту доставляло истинное удовольствие сознание, что при любых обстоятельствах не видать капитану Фламмери этого загробного послания его пращура, как своих ушей. И он понимал, что в этом вопросе у него не будет никаких расхождений с Егорычевым.

— Здорово? — спросил Егорычев, бережно сворачивая рукопись в трубочку.

— Чистый роман Стивенсона! — сказал кочегар.

— Это почище всякого Стивенсона! Его пираты не были магистрами наук и не распространяли христианство. Они были обычные, незатейливые разбойники. И вряд ли они знали о Шекспире. А этот Пентикост — чистейший конквистадор. Вы никогда не слыхали такого слова — «конквистадор»?

— По совести говоря, что-то такое слыхал когда-то, но не запомнил..

— А вы вообразите себе помесь купца, пирата, открывателя новых земель и массового убийцы их населения.

— Кажется, наш святоша Фламмери — его прямой потомок, — заметил, чуть помолчав, кочегар.

— Ну да, раз «Банкирский дом Джошуа Сквирс и сыновья», значит потомок.

— И не нужно очень напрягаться, чтобы заметить у них фамильное сходство.

— Теперь, — сказал Егорычев, — очень многое становится ясным: и происхождение местных негров; и почему они говорят по-английски; и как и на какой предмету их предки были обращены в христианство; и откуда пошло на острове знание Шекспира и любовь к театру; и кто проживал три века тому назад в нашей пещере; и почему она называется Священной. Теперь стало понятно даже, почему островитяне так фальшивят, когда поют религиозные песнопения…

— Признаться, последнее мне не совсем ясно, — рассмеялся Смит.

— А вы представьте себе, старина, на минуточку, что у этого омерзительного старичка был соответствующий слух, и все становится на место.

— Постойте, постойте! Вы хотите сказать, что он перевирал мотивы, когда обучал их петь, а они так в точности все и запомнили?..

— Ну да! А потом в таком же перевранном виде передали своим потомкам. Через несколько поколений перевранное освящается и становится законом. Если хотите, канонизация фальшивого — основа религии, любой религии. Но знаете, Смит, что меня больше всего потрясло в этом документе?

— Жестокость этого Пентикоста?

— Да. И его фантастическое лицемерие. А главное, его дьявольское корыстолюбие. Подумайте только, Смит: у этого человека, был один шанс из ста тысяч, что сюда когда-нибудь придет корабль. Что бы на его месте сделал другой, даже самый завзятый работорговец? Постарался бы окружить себя любовью людей, с которыми ему суждено прожить остаток жизни, и оставить после себя хорошую память. Что вместо этого делает Пентикост? Тридцать с лишним лет (треть века!) он мучает, тиранит, убивает людей, которые его кормят, без которых он сдох бы с голоду, разлучает родителей с детьми, превращает весь остров в фабрику по производству наиболее вымуштрованных, наиболее дорогих рабов. И все ради одного-единственного шанса из ста тысяч, миллиона! А вдруг ему улыбнется подлое торгашеское счастье и удастся выгодно продать своих кормильцев! Ради этого он заставляет их освоить английский язык и забыть родной. Ради, этого он их обращает в христианство: христианство обеспечивает рабовладельцам самых покорных рабов. Он готовит на вывоз рабские театральные труппы с готовым репертуаром. И на всем этом мощный, многоэтажный слой лицемерия! Полные трюмы человеческой мерзости, а снаружи — весь в белоснежной масляной краске. Он и ревнитель веры, он и внедряет культуру, и воспитывает актеров, и так обожает родной язык, что исключительно ради сохранения чистоты произношения готов вырезать половину рода человеческого…

— Ничего не скажешь, — заметил Смит, — достойный предок мистера Фламмери…

— Теперь понятно, почему их так волновала моя борода… Желтая борода.

— Занятно, — пробормотал Смит.

— Надеюсь, что мы еще будем иметь время и возможность продолжить обсуждение этого вопроса, — заключил с шутливой торжественностью Егорычев, — а пока нам, на мой взгляд, следовало бы перейти к проблемам сегодняшнего дня. Полагаю, например, что шкатулку следует вернуть на ее прежнее место. Возражений нет? Принято. — И он водрузил ржавую шкатулку Джошуа Пентикоста на полку меж пыльными масками и черепами. — Что же касается рукописи, то в интересах острова было бы не возвращать ее в шкатулку. Возражений нет?

— Еще попадет, упаси боже, в лапы мистеру Фламмери! Нет возражений!

— Золотые слова! А теперь, дружище, давайте потолкуем о самых насущных делах…

Они уселись с Гамлетом в сторонке, подальше от Розенкранца, и потолковали минут десять. Затем Сэмюэль Смит предложил Бобу не хлопать зря глазами, а лучше прилечь вздремнуть. Как приверженец подкрепления слов личным примером, он сам, покряхтывая от удовольствия, растянулся на нарах, подложив под голову рюкзак. Вскоре его могучий храп убедил и Боба, и Егорычева, и Розенкранца, что слово у Сэмюэля Смита никогда не расходится с делом. Этот храп лучше всяких уговоров успокоил мальчика, и он с легким сердцем последовал примеру своего однофамильца и покровителя. Утомленный переживаниями истекшего дня, заснул в своем кутке и экс-чудотворец Розенкранц Хигоат.

Часа через два Егорычев разбудил Смита и сам прикорнул на часок-другой.

Когда, по подсчетам кочегара, луна уже зашла, он поднял со сна Егорычева и осторожно, чтобы не будить лишнего свидетеля — Розенкранца, растормошил Боба.

— Тише! — погладил он мальчика по его курчавой голове. — Ты можешь говорить как можно тише?

— Могу, — прошептал Боб.

— А ты храбрый мальчик?

— Храбрый, — прошептал Боб.

— Ты понимаешь, что с нами тебе нечего бояться ничего на свете?

— Понимаю, — прошептал после некоторой паузы юный Смит. — Вы с желтобородым сэром могущественней всех колдунов на свете. Ведь правда?

— Правда, — подтвердил Егорычев. — И знаешь что? Зови меня «дядя Костя».

Он так соскучился по русской речи, что не пожалел нескольких минут на то, чтобы разучить с мальчиком эти два русских слова. Боб оказался способным учеником.

— Ты понимаешь, что мы тебя любим, потому что ты хороший, умный, храбрый парень? — продолжал Егорычев.

— Понимаю, дядя Костя.

Ни одно музыкальное произведение не доставляло никогда Егорычеву столько наслаждения, как эта коротенькая фраза.

— И что мы не желаем тебе ничего дурного?

— Да, дядя Костя.

— Ты настоящий молодец, Бобби! Мы тебе сейчас поручим одно дело, и ты спасешь свою деревню и всех остальных людей вашего острова от гибели. Ты хочешь спасти свою деревню и всех людей от страшной опасности?

— Да, дядя Костя!

— Тогда посиди одну минуту тихо и ничего не бойся!

Смит взобрался с ногами на нары и попытался ножом раздвинуть пальмовые листья, из которых выложена была крыша. Это оказалось безнадежным делом. Пришлось вырезать кусок крыши. Сквозь образовавшееся окно в хижину хлынул свежий ночной воздух. Две звезды возникли перед глазами кочегара, как два застывших в полете трассирующих снаряда. В отдалении слышался неясный говор, детский плач, блеяние коз. Мирное население Нового Вифлеема переселялось в пещеру. Над крышей задумчиво шелестели колеблемые бризом листья темных, еле приметных в густом мраке деревьев. Если хорошенько прислушаться, можно было в минуты затишья различить сонное дыхание океана.

— Там что-то происходит, — прошептал кочегар, примостив вырезанный кусок на прежнее место и придерживая его ладонью.

— Боюсь, что это пахнет войной, — сказал Егорычев. — Бобби!..

— Я здесь, дядя Костя! — тихо отозвался мальчик. После того как Смит закрыл отверстие в крыше, в хижине снова отступила кромешная темнота.

— Ты умеешь лазить по крышам?

— Умею! — отвечал мальчик с обидой в голосе. Он не ожидал подобного вопроса от людей, которые только что его так высоко оценили. — Каждый мальчик в Новом Вифлееме умеет лазить по крышам.

— Я в этом и не сомневался! — успокоил его Егорычев. — Тогда вот что… А ну-ка, давай свое ухо!..

И Егорычев, опасаясь, что их может подслушать Розенкранц, на ухо объяснил Бобу, что он должен будет сделать, когда выберется на волю.

— Все понял? — заключил Егорычев свое напутствие.

— Все, дядя Костя.

— И главное, не бойся… Значит, что ты скажешь отцу Джемсу? Мальчик повторил инструкцию Егорычева слово в слово.

— Ну, родной, — сказал Егорычев и поцеловал мальчика в лоб. — Действуй!

Подсаженный Смитом, Боб с кошачьей ловкостью выбрался наружу, неслышно соскользнул с крыши на траву, отверстие закрыли, и в Большой мужской хижине снова воцарилась душная и жаркая темень.

В начале седьмого донесся бешеный грохот барабанов, рев гигантских труб, высокий и частый звон деревянных брусьев: Новый Вифлеем после краткого молебна пошел священной войной на южные деревни.

— Сейчас, — сказал Егорычев, — попробуем произвести разведку местности.

— Кстати, барон, — вполголоса и как бы между делом осведомился Фламмери у Фремденгута, когда в пещере не было ни Мообса, ни Цератода, — почему вы забрались с этим делом в такую глушь?

— Я вас не понимаю, — ответил Фремденгут. Он действительно поначалу не разобрался в истинном смысле слов мистера Фламмери. — Что вы имеете в виду?

— Конечно, где-нибудь в Европе и даже в Северной Африке испытывать еебыло бы и в самом деле рискованно.

Фремденгут теперь уже понял, что имеет в виду его собеседник, но изо всех сил заставил себя сохранить на лице самое невозмутимое выражение.,

— Ничего не понимаю, сэр… Что вы имеете в виду?

Фламмери, не обращая внимания на слова Фремденгута, продолжал свое:

— …Но забираться в такую дыру и рисковать при этом миллиардами (я убежден, что не менее чем шестью, а быть может, семью, даже десятью миллиардами) золотых марок!.. Хорошо еще, что я здесь… А если бы высадилось человек пять таких молодцов, как этот красный Егорычев?..

— Вы говорите, как пифия, — попытался рассмеяться Фремденгут.

— Я говорю, как акционер вашей фирмы, барон!.. И я вынужден, к своему прискорбию, заявить, что это было в высшей степени легкомысленно с вашей стороны. Да не прикидывайтесь вы, ради бога, непонимающим, сэр! Неужели вы настолько наивны, чтобы полагать, что мы, в Штатах, не догадывались, зачем вам нужны были материалы, которые вы закупали через наше бразильское отделение, и через наше стокгольмское отделение, и через наше стамбульское отделение, и что вы там такое сооружали в Норвегии и так далее и тому подобное?..

— Тут явно какое-то недоразумение, — побледнел Фремденгут, — уверяю вас.

Фламмери окончательно утвердился в своих подозрениях. Большего ему покуда и не требовалось.

— Вы не хотите быть со мноюискренним! Пожалуйста… Только надо бы вам знать, что Егорычев что-то подозревает.

— Право же, вы говорите какими-то загадками, мистер Фламмери…

— Гильденстерн доносит, — продолжал Фламмери, — что Егорычев и Смит сговорились с несколькими его односельчанами, чтобы те с мотыгами отправились с ним при первой же возможности ковыряться, в земле где-то сразу по ту сторону ручья… Как бы они не откопали в конце концов то, что Егорычев так упорно разыскивает…

— Егорычева при любых обстоятельствах следует ликвидировать! — быстро перебил его Фремденгут.

— И вдруг онапопадет в руки Егорычева…

— Его надо ликвидировать! — повторил Фремденгут. — Хотя яи не понимаю, в чем…

Цератод, несколько раз показывавшийся за время этой беседы в дверях, видимо, решил не дожидаться ее конца и решительно вошел в пещеру, полный нескрываемой ярости.

Фремденгут увидел в этом прекрасный повод увильнуть от неприятного разговора. Он вскочил на ноги:

— Я, кажется, мешаю… Мистеру Цератоду, я полагаю, требуется с вами о чем-то срочно поговорить.

С этими словами он поспешно покинул пещеру, оставив Фламмери наедине с Цератодом.

— Вы, я вижу, чем-то огорчены, дорогой мой друг? — заботливо осведомился Фламмери. — Что-нибудь случилось?

— С тех пор как мы их выпустили на волю, вас буквально нельзя оторвать от этого… от этого военного преступника!

— Фи, Цератод, вы ревнуете!

— Вы не прекрасная дама, а я не ваш юный любовник. Мы с вами союзники, сэр, а майор барон фон Фремденгут — наш общий враг!

— Пленный враг, друг мой Цератод!.. Пленный…

— Со стороны может показаться, что союзник ваш этот эсэсовец, а я ваш общий враг!..

— Мало ли что может показаться со стороны, — ласково улыбнулся Фламмери, наслаждаясь яростью Цератода. — Со стороны может, например, показаться, что вы недооцениваете соотношение сил, создавшееся у нас после ухода вашего друга Смита.

Цератода передернуло от этих слов, и Фламмери почел за благо несколько подсахарить пилюлю:

— Прежде всего, барон Фремденгут неподражаемый собеседник. Во-вторых, у нас с мистером Фремденгутом масса общих воспоминаний.

— Мы сидим на пороховой бочке. Теперь не до воспоминаний!

— Вы не можете себе даже представить, друг мой, до какой степени вы правы! Мистер Фремденгут, как военный человек, раскрыл мне глаза на истинное положение вещей. Как вы думаете, Цератод, почему Егорычев без борьбы согласился оставить Северный мыс и удобную, отлично обжитую пещеру?

— А черт его знает! Видимо, боялся как бы его здесь ночью не придушили?

— А еще?

— Вполне достаточное основание, на мой взгляд.

— У кого, по-вашему, дорогой мой Цератод, более выгодное стратегическое положение: у нас или у них там, внизу?

— Мы в неприступной крепости.

— Гм-м! Так-так… А вода? Как мы будем снабжаться водой? Вам это не приходило в голову? Они могут выставить дозор около ручья, и тогда ваша неприступная крепость превращается в высокогорную безводную Сахару.

— Вы полагаете, нас могут блокировать?

— Фремденгут и его фельдфебель — опытные военные. Имеют опыт в… э-э-э… во взаимоотношениях с мирным населением… Сам всевышний послал их нам на помощь. Они согласны быть нашим железным кулаком и бороться против тех, кого мыим укажем.

— Как бы этот железный кулак не намял бока нам!.

— Это культурные люди, друг мой. У них имеется чувство человеческой благодарности. Они понимают, что бы с ними было, если бы мы дали волю этому красному товарищу.

— Они должны видеть и чувствовать, что хозяева острова — мы с вами! — сварливо пробурчал Цератод.

На это Фламмери сказал Цератоду ласково, успокоительно, как капризному ребенку:

— Они будут видеть, будут. Только это надо делать тактично, не сыпать соли на их свежие раны… Договорились?..

— А что собираются делать сейчас наши квислинги? — спросил Цератод после довольно продолжительного молчания.

— То, что им приказано, друг мой, — ответил мистер Фламмери.