Остров в Меланезии

Больные и духи

Как только колониальная администрация приступила к созданию административных центров на территории Бугенвиля — это произошло вскоре после того, как власть на острове перешла от немцев к австралийцам, — контакты между коренным населением и сотрудниками администрации стали быстро развиваться. Это способствовало общению между различными племенами. Например, воины какого-нибудь племени, прибывшие в Бакунаи для переговоров с местными властями, нередко встречают здесь своих заклятых врагов, мирно сидящих на траве в ожидании приема. Поскольку оружие осталось дома, враги лишь обмениваются злыми взглядами. Но какие бы чувства их ни обуревали, никто не решается начать военные действия.

Подобные встречи означают постепенный отказ от кровной мести и переход к мирным отношениям. Когда люди не пытаются как можно скорее схватить друг друга за горло, они начинают понимать, что все в общем сделаны из одного теста.

Прибыв в Вакунаи, я был гораздо лучше подготовлен к выполнению своих служебных обязанностей, чем когда впервые попал на Новую Гвинею. Я уже приобрел известный опыт работы в этом районе земли, да и обитатели Бугенвиля более благосклонно относятся к нашей цивилизации, чем папуасы Новой Гвинеи.

На Бугенвиле, как и на других островах Океании, начались новые времена. Местные жители были вынуждены примириться с присутствием на острове администрации и вообще европейцев и старались извлечь как можно больше пользы из контактов, которые в общем развивались довольно успешно. Бугенвильцы приходили ко мне в гости. Я ездил в окрестные деревни с ответными визитами и старался узнать все, что можно, об их жизни и обычаях.

Подведомственная мне больница, расположенная в северном секторе поселка, пользовалась неважной репутацией среди островитян. По общему мнению, здесь водилась нечистая сила. По всему острову расползались всякие страшные истории, основанные на древних племенных преданиях.

Вокруг маленького помещения больницы сидели старухи-колдуньи и варили в больших горшках волшебные снадобья. Древние старики жевали бетель и злобно плевали вслед прохожим, прибывшим сюда из чужих деревень. Здесь собирались мужчины и женщины на праздники песни и с таким ожесточением били в барабаны, что ни заключенные в тюрьме, ни Коункам на своей плантации, ни сам начальник администрации и его жена всю ночь глаз не могли сомкнуть от невероятного грохота. И только очень тяжелые больные оставались в постели.

Мои больные являли собой чрезвычайно яркую галерею лиц, характеров и темпераментов. Днем, когда я находился поблизости, они томились от скуки, заполнявшей их серые, больничные будни.

К помещению больницы примыкал небольшой барак, в котором размещалось около сорока туберкулезных больных. Их направлял сюда для климатотерапии главный областной врач, резиденция которого была на Сохано. Туберкулезным полагалось воздерживаться от контактов с другими больными, но с этим правилом никто не считался. Если больной чувствовал себя настолько хорошо, что вставал с постели, он делал все, что ему заблагорассудится.

Среди больных были не только бугенвильцы, но и уроженцы других островов: Ниссан, Килинаилау, Бука… Многие пациенты были невероятно трудолюбивы. Хотя все они в общем чувствовали себя неважно и к тому же были очень истощены, вынужденное безделье было для них невыносимо, и они работали в садах и на огородах.

Большинство больных находилось в больнице несколько месяцев, а некоторые больше года. К лекарствам, не говоря уж об инъекциях стрептомицина, мои пациенты относились крайне недоверчиво, ибо считали, что ничего, кроме вреда, эти пилюли, микстуры и уколы не приносят. Больные шли на любую хитрость, только бы не принять лекарство, а когда я объяснял им, что это лишь продлит их пребывание в больнице, они пожимали плечами и заявляли, что чувствуют себя превосходно.

Кроме того, здешние больные не привыкли лежать в постели, как это принято в наших больницах. Они уходили и приходили когда им заблагорассудится. Если же я пытался запретить им эти прогулки, они рано или поздно впадали в апатию и теряли всякий вкус к жизни. Хорошо еще, что наши туберкулезники вообще не разбегались по домам. Еще лучше было бы, если бы нам в конце концов удалось покончить с этой болезнью. Поэтому я делал все для того, чтобы больные были довольны.

Роза была родом из деревни, расположенной на западном побережье острова в округе Кериака. Хотя мы называли ее Розой, ее настоящее имя было Реав, что означает Чистое Небо. Она влюбилась в Коункама, который был уже женат и имел целую кучу детей. Тем не менее каждый вечер Роза старались улизнуть из больницы и пробраться на плантацию, вместо того чтобы спокойно лежать в постели, как полагается больным туберкулезом. Коункам весьма охотно принимал эти ночные ласки, вносившие определенное разнообразие в его отношения с законной супругой.

Мне было давно известно, что у Розы — роман, но никто не мог мне сказать ничего определенного. А потом я узнал, что Чистое Небо замужем, и что ее муж тоже болен туберкулезом. Однако болезнь настолько подорвала его силы, что он уже не мог выполнять требования, которые любящая жена обычно предъявляет законному супругу.

Поскольку миссионеры усердно проповедовали догматы христианской веры, возникло весьма досадное противоречие между старой и новой моралью, что в свою очередь породило оригинальные представления о сексуальной распущенности как об одном из самых тяжких грехов, известных нашей церкви.

— Ты же знаешь, что мой муж Камлин никуда не годится! — вознегодовала Чистое Небо, когда я решил поговорить с ней о визитах к Коункаму, которого она может заразить туберкулезом.

— Коункам здоров, а ты больна, — заметил я глубокомысленно.

— Но я люблю его! — воскликнула Чистое Небо. — А ты не хуже меня знаешь, что человеку нужна любовь!

Мы так громко кричали друг на друга, что вокруг нас стали собираться любопытные. Они изо всех сил поддерживали Чистое Небо, одобрительно комментируя каждое ее высказывание. Они непрерывно жевали бетель, и у меня все время было такое чувство, словно я вызываю у них неприязнь. В конце концов я привел юную грешницу в контору и еще раз попытался ее урезонить.

— Я слышал, что ты иногда наведываешься и в полицейскую казарму. Это правда?

— Нет!

Чистое Небо стояла передо мной, перебирая пальцами набедренную повязку. Потом она заплакала. Слезы катились по ее щекам, словно маленькие жемчужины, глаза затуманились, губы дрожали. Я молча смотрел на нее несколько секунд, и мне стало очень жаль ее. Ведь ей было всего лет семнадцать-восемнадцать, не больше.

Она была миловидна, даже красива. В поселке она считалась первой красавицей, и молодые люди, все как один, волочились за ней. То, что она больна, никого особенно не беспокоило.

— Ведь тебя могут посадить за эти дела на три месяца в тюрьму, — пугал я ее. — А если это повторится, то тебе дадут шесть месяцев или даже сошлют на Сохано или в Киету. Ты об этом подумала?

Но Чистое Небо все плакала и плакала и не могла произнести ни слова.

Я отпустил ее и велел помочь санитаркам, намекнув, что праздность всегда ведет к грехопадению.

Здешние мужья, хотя и изменяли своим женам, тем не менее были убеждены, что супружескую неверность, надо карать смертью. Средний бугенвилец полагал, что непременно должен отомстить за свой позор, убив неверную жену и ее соблазнителя. Супруг Чистого Неба принадлежал именно к категории средних бугенвильцев, но, прикованный к постели, не мог осуществить кровную месть. Тем не менее он был вне себя от возмущения.

— Ты же знаешь, доктор, какая она потаскуха, — заявил он однажды, когда я пришел осмотреть его. — Так почему же ты ничего не предпринимаешь? Почему не запрешь ее?

Прошло еще несколько дней, и мне вручили весьма неприятный документ — жалобу от начальника администрации. Оказывается, Чистое Небо уже бросила Коункама и влюбилась в полицейского Покикуину, который был высок ростом и очень красив и вообще отвечал всем ее требованиям. Теперь она решила разойтись с Камлином и выйти замуж за Покикуину, но Покикуина и слышать не желал о женитьбе. Поэтому Чистое Небо каждую ночь наведывалась в казарму, где жили холостые полицейские, и закатывала там истерику.

— Мне чертовски надоело возиться с этим вашим Чистым Небом, или Реав, или как там ее еще зовут, — набросился на меня начальник администрации Дэвид Брегертон, когда утром я зашел в его кабинет. — Если она не может усидеть в больнице хотя бы ночью, нам придется арестовать ее. Так дальше дело не пойдет.

По натуре Дэвид был чрезвычайно мягкий человек и едва ли ясно представлял себе, где будет держать арестованную. Здешняя тюрьма предназначалась исключительно для преступников мужского пола, и посадить в нее Чистое Небо мы не могли.

— Давай отправим ее на Сохано, — предложил Дэвид. — В поселке снова будет тихо и спокойно, и никто не заразится от нее туберкулезом. Отослать ее обратно в Кериаку мы не можем, пока у нее туберкулез, а оставить ее здесь нельзя. Она уже наделала столько шума и на плантации Коункама, и у нас в поселке, что этому пора положить конец.

Слушая Дэвида, я чувствовал, что в сущности мне просто очень жаль эту девушку. Если мы посадим ее под замок, она от этого не станет здоровее, а если отправим на Сохано, она умрет там от тоски по родному краю. Ну а если она останется в поселке, то будет, очевидно, выкидывать такие же номера, какие выкидывала до сих пор.

— Может, ты займешь ее работой и будешь держать под строгим контролем? — деликатно осведомился Дэвид. — Работа эта, конечно, не должна быть слишком тяжелой…

На другое утро у меня была длинная беседа с Чистым Небом, а едва закончилась беседа, мне пришлось допрашивать ее мужа Камлина, которому было предъявлено обвинение в нанесении жене телесных повреждений. Однажды вечером он изо всех сил ударил ее железной палкой, и хотя после этого Чистое Небо стала чуть-чуть менее красивой, ее популярность среди молодых людей поселка еще более возросла.

Однако Камлин вовсе не требовал развода; не настаивала на разводе — во всяком случае сейчас — и его жена. По ее словам, Камлин был здесь ни при чем, во всем виновата она одна. Чистое Небо чистосердечно призналась Дэвиду и мне во всех своих прегрешениях и сказала, что если кого и надо наказать, то не мужа, а именно ее, но поскольку она уже пострадала, то больше никого не стоит наказывать.

Несмотря на показания Чистого Неба, ее муж был присужден к штрафу в несколько шиллингов за нанесение жене побоев. Однако мы так и не решили, как же нам поступить с этой обольстительной девой.

Хотя внешность ее изменилась к худшему, она нисколько не пала духом. Когда же речь заходила о прискорбном столкновении, происшедшем между ней и мужем, она заявляла, что Камлин никогда в жизни не ударил бы ее, если бы она ему не изменяла.

Однажды мне пришло в голову, что Чистое Небо могла бы прекрасно работать в конторе: подметать пол, вытирать пыль, разносить корреспонденцию… Первое время мне казалось, что эксперимент удался, но примерно через месяц в поселке снова начались всякого рода происшествия — на этот раз в районе полицейской казармы. В конце концов произошла драка, в которой участвовало сразу несколько полицейских.

В последний раз я видел Чистое Небо, когда она с мужем садилась на пароход «Нивани». Нам ничего не оставалось, как отправить ее на Сохано. А через три недели, когда «Нивани» вернулся в Вакунаи, мне рассказали, что она покончила с собой, бросившись в воду с верхней палубы, когда судно входило в пролив Бука. Сильное течение тотчас же унесло ее в море.

Проходили недели и месяцы, и постепенно я все больше привыкал к Северному Бугенвилю и населяющим его людям. Между тем ласковый юго-восточный пассат стих, начались проливные ноябрьские дожди. Горы были постоянно окутаны густой пеленой тумана, и мы больше не видели уходящую в небо вершину вулкана Балби.

В Вакунаи с утра до вечера шел дождь и гремел гром, а поскольку ветра не было, жара стала еще более гнетущей, чем раньше. И без того уже почти голые капоковые деревья потеряли свои последние листочки, а их плоды, похожие на огурцы, попадали на землю. Но скоро на деревьях вновь распустились почки, а еще через несколько дней ветви покрылись зелеными листьями.

Больница жила своей размеренной жизнью. Люди рождались и умирали. Одни больные приходили, другие уходили. Те, что могли самостоятельно передвигаться, сидели в палате или во дворе и, чтобы убить время, болтали между собой или плели маты, корзины и соломенные шляпы. В поселке все тоже было обычно и буднично, и для разнообразия мы с Бретертоном иногда ездили в гости на соседние плантации копры и какао.

За годы общения с местными жителями я не раз имел возможность убедиться в том, что это необыкновенно мужественные люди, но они слепо верили во всевозможную нечисть и были непоколебимо убеждены, будто мертвые воскресают, воплощаясь в добрых или злых духов. Поэтому в больнице, где обстановка не очень располагала к радости и веселью, разговор чаще всего заходил о призраках и привидениях, которых можно встретить на острове.

Старик Оватиар был родом из деревни Пипипая, которая находится в двадцати километрах от Вакунаи. Это был один из многих моих больных, кого я узнал довольно хорошо и полюбил. Он никогда не падал духом, любил пошутить, а нередко заходил ко мне в кабинет поговорить о всякой всячине. Как только он появлялся в дверях, я немедленно откладывал в сторону бумаги, предлагал ему сигарету и готовился слушать его рассказы.

У него были посеребренные сединой волосы, впалые щеки, добрые глаза и кроткое лицо. Весь облик его говорил о том, что это патриарх нашего поселка. Думаю, ему было за семьдесят.

Когда Оватиар выздоровел, его выписали, и он ушел домой. Но уже через несколько дней вернулся в поселок, и его снова пришлось положить в больницу. Сначала я думал, что у него дизентерия. По нескольку раз в день я подходил к его кровати, и каждый раз он смотрел на меня все более тусклым взглядом.

Вот что рассказал мне однажды санитар Сома.

Когда Оватиар возвратился в родную деревню, соседи предложили ему выпить снадобье «для подкрепления сил». Что это было за снадобье, я так и не узнал. Известно только, что, отведав этого напитка, Оватиар снова заболел, на этот раз очень тяжело. А когда он вернулся в Вакунаи, ему тайком от санитаров передали какую-то мазь: «Она непременно поставит тебя на ноги».

Многое в этой печальной истории так и осталось тайной. В жизни горцев всегда присутствует элемент мистического, такого, что на веки вечные остается необъяснимым.

Оватиар таял на глазах, и я велел санитарам дежурить у его кровати круглые сутки. Я решил отправить Оватиара в больницу на острове Сохано, но еще до прибытия следующего самолета он умер.

Через несколько дней мне пришлось беседовать с уроженцем деревни Нупаторо, которая находится неподалеку от Пипипая. Он рассказал, что у Оватиара было много врагов, потому что он отказался стать адвентистом седьмого дня, хотя почти все жители деревни примкнули к этой секте. Односельчане поговаривали о том, что Оватиар — «кетой», то есть человек, лишенный души. Потом его выписали из больницы живым и здоровым, и тут все окончательно убедились в том, что у него нет души. Когда его первый раз увезли в Вакунаи, односельчане были уверены, что провожают его в последний путь. У них не было ни малейшего сомнения в том, что обратно он уже не вернется. Они произнесли все необходимые заклинания, которые должны были обеспечить покой его телу, и вознесли духам молитвы о том, чтобы они приняли его душу в рай. Но вместо того чтобы умереть, Оватиар вернулся в родную деревню. И все поняли, что он обманул духов.

Соседи сказали Оватиару, что душа уже покинула его и он превратился в жалкий призрак, который состоит из одного «пустого» тела. А тело без души существовать не может, сказали ему.

Не удивительно, что, услышав подобные откровения, Оватиар снова заболел.

Как только я узнал трагическую подоплеку этой истории, мне стало ясно, что Оватиар стал жертвой, так сказать, психологической магии. Когда Оватиар вторично попал в больницу, он сам был непоколебимо убежден в том, что должен умереть. Все, что поведали ему односельчане о теле без души, стало для него как бы навязчивой идеей, которая полностью парализовала в нем волю к жизни. Ну а доморощенное зелье, которым угостили его земляки, очевидно, тоже сделало свое дело.

Поговаривали, что по ночам неподалеку от больницы собиралось великое множество духов, и злых, и добрых. Что им здесь было нужно — никто не знал. Это были призраки и привидения, которые, заблудившись, так и не нашли дороги домой в свои подземные тайники или еще не успели отправиться к одному из кратеров на вершине вулкана Балби, куда, по преданию, слетается на шабаш всякая нечисть. Местность, где стояла больница, так и кишела всевозможными призраками, и прошло немало времени, прежде чем я узнал о мерах предосторожности, необходимых при общении с ними. Поэтому я не удивился, когда мои друзья сообщили мне, что в первые недели моего пребывания в поселке духи бесчинствовали как никогда.

Насколько я помню себя ребенком, темнота для меня всегда была наполнена всевозможными ужасами. Я боялся темноты лет до четырнадцати, хотя чего именно я боялся — мне до сих пор не совсем понятно. И тем не менее факт остается фактом: мрак внушал мне панический страх. Этот страх перед чем-то неведомым и таинственным снова овладел мною, когда я прибыл в Вакунаи.

Наши больные располагались в четырех длинных бамбуковых бараках, крытых листьями саговой пальмы. Один из них соорудили по моему указанию, три других были построены еще до меня. Больные поговаривали, что в новом бараке появились привидения. Впрочем, эти разговоры меня ничуть не волновали, поскольку во всей округе не было ни одного куста, под которым не затаился бы какой-нибудь дух.

К сожалению, я слишком поздно узнал о том, что должен был сам участвовать в закладке дома и все это время проявлять особую осторожность, а не слоняться без дела взад и вперед и торопить строителей. Мои помощники утверждали, что раз я не произнес нужного заклинания, — а откуда мне было знать про него, — значит, духи обязательно проникнут в строящийся дом, и людям там будет небезопасно. Поэтому ночью новый барак стоял совершенно пустой, а днем в нем происходили всякие тайные встречи и свидания.

Кроме того, больным было известно, что одна добрая старая колдунья из расположенной неподалеку деревни Теарака часто посылала к нам большую птицу-носорога, которая при ближайшем рассмотрении оказалась никакой не птицей, а «пернатым духом». Время от времени мы видели, как этот дух летал над территорией больницы, а иногда даже садился на перила веранды. По мнению больных, крылатому духу было поручено сообщать своей хозяйке обо всех новейших лечебных средствах, и в первую очередь о лекарствах, которые облегчают роды. Никто не сомневался в том, что почти каждую ночь волшебная птица проводит в новом бараке. И хотя она, по-видимому, никому не причиняла зла, ее побаивались и относились к ней с уважением. Считалось, например, что на нее нельзя слишком долго смотреть, чтобы не причинить ей беспокойства. И ни в коем случае ее нельзя было пугать, чтобы она из мести не выклевала ребенку глаза. Мои помощники убедительно просили меня не пренебрегать этими и многими другими рекомендациями, особенно в присутствии птицы-духа.

Больные рассказывали с такой убежденностью об этой большой красивой птице и других духах, что в конце концов я и сам поверил в нечистую силу. Должен сказать, что ничего не стоить впасть в самый изощренный мистицизм, когда ты бесконечно одинок и тебя окружают люди, испытывающие суеверный страх перед тем, чего они не понимают. Поверьте, ситуация не из приятных.

Однажды около двух часов ночи я вышел из дому и направился в больницу (с кем-то из жителей поселка произошел несчастный случай). Было тихо и безветренно, однако, не переставая ни на минуту, моросил дождь. В одной руке у меня был зонтик, в другой — карманный фонарь. Сейчас я уже при всем желании не припомню, о чем думал тогда, но, вероятнее всего, о своих пациентах и их духах. А ночь была такая зловещая, словно из-за каждого куста на меня смотрело по привидению.

Батарейки моего карманного фонаря уже давно сели, и передо мной во тьме кромешной чуть светился лишь маленький бледный кружок, который время от времени выхватывал из мрака пень или лежащий на земле кокосовый орех. Сухие банановые листья и ветки кустарника шелестели у меня под ногами, а жабы громко квакали, прыгая в разные стороны. Я устал и еле волочил ноги. Неожиданно и без всякой видимой причины я остановился и застыл на месте. Я весь покрылся гусиной кожей и почувствовал такой озноб, что мне стало дурно. Колени у меня дрожали, я хотел бежать, но не мог сдвинуться с места, сам не знаю почему: ноги были словно налитые свинцом. Тут я пришел немного в себя и почувствовал, как меня охватывает необъяснимый страх.

Вдруг я услышал за спиной тяжелое дыхание, словно кто-то быстро бежал, но звука шагов не было слышно. Я повернулся и поднял фонарь, подумав, что, быть может, кому-то понадобилось пойти вместе со мной в больницу.

Фонарь сначала осветил несколько бананов, потом пальму франгипани и, наконец, куст бугенвилеи. Поблизости не было ни одной живой души, а тяжелое дыхание слышалось совсем рядом.

И тогда я побежал, побежал как безумный; при этом я уронил зонтик, но даже не остановился, чтобы поднять его. А ноги мои становились все тяжелее… Наконец страшные звуки стихли и остался лишь дробный стук дождя, барабанящего о железную крышу больницы. Я немного оправился от страха, и, когда входил в кабинет, мне уже было стыдно за свой панический испуг.

Потом я взялся за пациента, который пострадал во время драки. Я зашил ему рану и перевязал распухшую щеку. На это ушло полчаса. Рядом стояли мои помощники, комнату заливал спокойный свет электрических ламп, и я почувствовал, что окончательно обрел присутствие духа. Но мне все еще было стыдно за свое малодушное бегство. Оставалось только надеяться на то, что никто не заметил, как я перепугался.

Когда настало время возвращаться домой, я пригласил двух санитаров зайти ко мне на чашку кофе с бутербродами. Ведь никогда не мешает подкрепиться после хорошо сделанной работы…

Я так никогда и не узнал, что за таинственные звуки повергли меня тогда в панический ужас. Возможно, мне это все почудилось, а возможно… впрочем, не буду гадать. Потом я еще несколько раз слышал эти звуки и понял, что они никак не связаны с шумом ветра в листве деревьев и кустарника. В один прекрасный день банан, франгипани и куст бугенвилеи были срублены, поскольку, как утверждал полицейский сержант, они мешали наблюдать за тюрьмой из полицейской казармы.

Потом я еще три раза проходил мимо заколдованного места и дважды слышал те же таинственные звуки, испытывая такой же страх, как и в первый раз. После третьего раза я торжественно поклялся, что никогда в жизни не пойду ночью по этой проклятой дороге.

И тут я стал замечать, что после наступления темноты местные жители действительно никогда не ходят мимо этого заколдованного места. Сначала я думал, что это чистая случайность. И для проверки несколько раз посылал курьера поздно вечером в больницу или к Бретертону. Он всегда выбирал окольный путь мимо склада или через стадион. Раза два я посылал к Бретертону своего друга и помощника Соуи. Он шел напрямик, то есть по тому же маршруту, что и я. Оба раза он возвращался как ни в чем не бывало, и, судя по его невозмутимому виду, ничего особенного с ним по дороге не происходило.

Однажды вечером я поделился своими сомнениями с Дэвидом.

— Чепуха, — заявил он презрительно, что меня немного задело.

— Сходи туда сам, и тогда посмотрим, чепуха это или нет, — ответил я сдержанно. — Должен тебе заметить, что эти звуки очень напоминают хрип умирающего. В общем, здесь не все понятно. Возможно, в этом нет ничего сверхъестественного, но, во всяком случае, явление это довольно необычное.

Через несколько дней после разговора с Бретертоном я подумал, что, возможно, странные звуки каким-то образом связаны с вулканической деятельностью в недрах Бугенвиля. Мне, например, рассказывали о кипящих подземных источниках, протекающих под самой поверхностью земли.

Однако обсуждать эти вопросы с местными жителями едва ли имело смысл. Один полицейский, правда, сказал, что мое «заколдованное место» — это «плейс масалаи», или жилище духов, и потому люди не ходят там после наступления темноты. И тебе тоже не следовало бы шататься там, явно подумал он.