Острова пряностей

Глава 11. Вымпеловая райская птица

У Демиануса возникло еще одно предложение: если мы по-прежнему полны решимости отыскать и увидеть вымпеловую райскую птицу, он может отвести нас туда, где живет большая популяция, обнаруженная всего год назад. Но для этого нам придется долго плыть на лодке вдоль берега, вокруг острова Хальмахера. Мы приняли это предложение и на следующее утро с Демианусом на борту отправились в путь.

На место мы добрались за 36 часов, и к концу путешествия наш деликатный гид уже мучился сомнениями, удачную ли идею он подал. Нам пришлось обогнуть остров с севера, и за мысом мы снова попали во власть длинных, медленных тихоокеанских волн. Они величественно разбивались о выступы коралловых рифов, образуя ажурную завесу светло-зеленых брызг, а достигая берега, превращались в беспорядочную пенную кашу. Это великолепное зрелище, однако лучше наблюдать с безопасного расстояния.

Демианус попросил по завершении экскурсии высадить его на берег — он предпочтет вернуться домой пешком.

Утром 21 июня по руководством нашего гида мы бросили якорь у небольшой деревушки Лаби-Лаби, на северо-западном мысу острова Хальмахера. Отсюда до места гнездования вымпеловой птицы было около трех часов хода. Мы решили встать на ночевку в лесу, поэтому Демианус нанял двух носильщиков из деревни, чтобы они помогли нам перенести продукты и необходимое снаряжение. Хотя день был знойным — каким и должен быть летний день в тропиках, — перед тем, как отправиться в путь, носильщики зашли домой за тяжелыми резиновыми сапогами.

Мы вышли из Лаби-Лаби по тропинке, которая вела через заросли кокосовых пальм, затем повернула в глубь острова и, миновав несколько домиков перед плантациями маниоки, нырнула в лес. Последние пятьсот метров мы шли по свежей вырубке. Жители Лаби-Лаби, как и прочих поселений Моллукского архипелага, отвоевывали у леса все новые и новые участки земли. Деревья вповалку лежали на земле, тут и там чернели обгорелые пятна — следы выжигания подлеска: скоро здесь будет очередная плантация. Войдя в лес, мы поняли, зачем наши носильщики надели резиновые сапоги — тропинка была мокрой и скользкой, всюду хлюпала грязь, из которой торчали острые колючки, так что идти босиком было бы рискованно.

Деревья здесь были тоньше и меньше, чем на Сераме или на Ару. Самые высокие достигали пятнадцати метров, их мощные корни всюду выступали из-под земли, а кроны сплетались между собой так, что оставались лишь маленькие просветы, сквозь которые было видно небо. Для Трондура это путешествие стало первым знакомством с индонезийскими джунглями, и, как художник, он открыл для себя новый чудесный мир. Он сказал, что, будучи уроженцем Фарерских островов, где болота чередуются со скалами, даже не предполагал, что где-то на земле есть леса с такими огромными деревьями и такой пышной растительностью.

До сих пор колонию вымпеловых птиц, которую нам хотел показать Демианус, посещали только профессиональные орнитологи; приезжала также команда, снимавшая документальный фильм о дикой природе. Для того чтобы пронести съемочное оборудование на место работы, в лесу прорубили тропу, но с тех пор лес уже начал затягивать раны: бревенчатый мост, перекинутый через глубокий овраг, наполовину сгнил, а шалаши, оставленные орнитологами и операторами, превратились в кучки палок и листьев.

От лагеря остался только навес из пальмовых листьев и стеблей, под которым располагалась походная кухня; на этой поляне мы и решили разместиться.

Как только мы сбросили на землю рюкзаки, из леса позади нас робко вышли два человека. Я видел их в Лаби-Лаби, среди толпы зевак, наблюдавших, как мы подходили к берегу на своей прау. Того из двух, что повыше, трудно было не заметить — крепкий широкоплечий мужчина в черных штанах, с жестким выражением лица, который выглядел так, словно проходил пробы на роль пирата. Сейчас он расхаживал по краю поляны, на которой мы ставили лагерь. За спиной у него на ремнях висел деревянный ящик, а в руке был обруч из бамбука с деревянной поперечиной — он служил насестом для двух желтоспинных широкохвостых лори, которые раскачивались и весело щебетали, оправдывая свое название[15]. Его спутник, ростом не больше тринадцатилетнего мальчика, брел рядом с мечтательной улыбкой; его футболка и штаны были до такой степени изодраны, что с тем же успехом он мог бы их вообще не надевать. У него в руках тоже был обруч, на котором сидели чешуйчатые красные лори. У обоих за пояса были заткнуты паранги — большие ножи местного изготовления, а у второго, кроме того, с пояса свисал кувшин из тыквы и короткий кусок стебля сахарного тростника. Они остановились в нескольких метрах от нас и вежливо ждали.

Видимо, налицо был очередной случай непонимания. Когда Демианус договаривался с носильщиками в Лаби-Лаби, я попросил его узнать, нет ли в этой деревне птицеловов. Уоллес регулярно нанимал птицеловов, работавших в джунглях, и я хотел посмотреть, как они работают. Мне говорили, что в Лаби-Лаби никто не занимается ловлей птиц всерьез, хотя несколько человек иногда подрабатывают таким образом. Эти двое, видимо, решили дойти за нами до лагеря, на случай, если мы захотим оценить их мастерство.

Демианус спросил птицеловов, подходит ли поляна, на которой мы остановились, для их работы. Они робко подошли к кухонному навесу и повесили на него свои обручи для птиц; «пират» снял с плеч бамбуковый ящик и оставил его на земле. Потом они, пошептавшись между собой, оглядели лагерь и выбрали тонкое высокое дерево, одиноко стоящее в тридцати метрах в стороне.

Несколькими взмахами паранга «пират» вырубил кустарник вокруг дерева и, засунув нож за пояс, обхватил ствол руками и ногами; вскарабкаться вверх для него не составило труда — он проделал это с такой легкостью, словно поднимался по лестнице.

По мере продвижения он останавливался и отламывал одну за другой все ветви. Достигнув верхушки, он отломал последний метр ствола, а потом столь же легко спустился вниз.

Тем временем его низкорослый спутник рыскал вокруг; вскоре он появился, неся в руках небольшое деревцо длиной около двух метров, с четырьмя длинными тонкими ветвями на макушке. К тому времени, когда «пират» спустился на землю, он успел зачистить две ветки от листьев, оставив на конце лишь небольшой пучок. Вручив «пирату» деревцо, он откусил большой кусок сахарного тростника и, энергично прожевав, сплюнул в сложенные ковшиком ладони.

Потом просунул руку в тыквенную бутылку и вытащил шарик, напоминающий старую жевательную резинку. Предварительно размяв в ладонях, он растянул шарик в длинную нитку и аккуратно стал наматывать вокруг одной из зачищенных веток. Ему часто приходилось останавливаться и повторять процедуру заново: откусывать кусочек сахарного тростника и плевать на руки, чтобы подслащенная слюна не давала смоле прилипать к пальцам.

Под деревьями для брачных игр вымпеловых птиц

Обмотав одну из тоненьких веток ниткой из смолы, он приступил к другой. Наконец он снял трех попугаев — они служили подсадными птицами — с насестов и посадил их на ветки, с которых не были сняты листья.

С двухметровым деревцом в руках «пират» вернулся к дереву и начал снова на него подниматься. Сейчас перед ним стояла более сложная задача, чем в первый раз, — ему нужно было поднять наверх еще и насест с попугаями, которые встревожено щебетали, почуяв, что дела приняли новый оборот. Для того чтобы карабкаться вверх, свободной у пирата оставалась всего одна рука. Но он по-прежнему двигался с удивительной ловкостью и наконец добрался до вершины, расположенной в пятнадцати метрах над землей. Он аккуратно развернул деревцо с попугаями вертикально и с помощью полоски из ротанга, которую держал до того в зубах, закрепил его на вершине так, будто это было естественное продолжение ствола. Затем быстро спустился вниз и присоединился к остальным.

Мы с интересом смотрели на птичью ловушку. Три подсадных попугая несколько минут ерзали и вертелись, потом спокойно уселись на новом насесте и принялись подзывать других птиц. Вскоре на их выкрики из леса стремительно вылетел дикий попугай. Он уселся на соседнее дерево и стал рассматривать птиц. Подсадные продолжали кричать и щебетать; дикий попугай перелетал все ближе, пересаживаясь с одной ветки на другую. Еще несколько минут — и он подлетел бы совсем близко и увяз в смоле, покрывающей ветку. Я уже все понял и, поскольку нам не требовалось ловить дикого попугая, попросил птицеловов остановиться. Без лишних слов «пират» вскарабкался вверх и забрал подсадных птиц. Принцип работы, таким образом, до смешного прост и эффективен. Имея всего трех ручных попугаев, кусочек смолы и сахарного тростника, можно, оставаясь на одном месте, ловить птиц, обитающих в округе. Единственное, что способно помешать — ливни, во время которых дикие птицы не любят покидать убежище и предпочитают прятаться в кронах деревьев.

Кроме того, в жаркие безоблачные дни птицеловы не оставляют подсадных птиц на вершинах деревьев дольше, чем на полчаса, — те начинают страдать от жары и жажды.

На этой поляне мы провели два дня. Оказалось, что наш «пират» очень хорошо знает здешний лес. В небольшом ручье, который огибал поляну, он менее чем за час наловил к обеду изрядное количество речных раков — не меньше двух килограммов; он бродил среди больших камней, лежащих в русле, и время от времени наклонялся и резко выхватывал из воды добычу рукой, как цапля клювом. Позже к нему присоединился Трондур, и тут они наткнулись на небольшую серо-коричневую змею, ползущую к ручью; проводник сделал Трондуру знак остановиться, потому что змея была ядовитой, и они переждали, пока та проползла дальше. Оба дня, что мы пробыли здесь, вечерами в отдалении собиралась гроза. Мы слышали раскаты грома, но плотные кроны деревьев, почти полностью закрывающие небо, не позволяли понять, насколько близко к нам подобралась тучи. Наконец мы услышали шум дождя — это был довольно четкий стук, который подбирался все ближе и ближе, словно кто-то поливал кроны деревьев сверху из большого шланга. Сидя внизу, мы слышали, как тяжелые капли ударяют по листьям в вышине, но листва была такой плотной, что еще несколько минут внизу оставалось совершенно сухо. Когда наверху дождь уже прошел, листья, переполнившись влагой, стали сбрасывали свой груз на землю, и капли забарабанили вокруг нас. Это продолжалось в течение пяти или шести часов — вода, собравшаяся на верхних ветвях, постепенно стекала вниз; таким образом, пятиминутный ливень наверху превратился в затяжной — на полдня — дождик внизу; тропинки оставались мокрыми и грязными, от земли поднимался густой влажный дух.

В сумерках под кронами деревьев ночь наступает раньше, чем под открытым небом. В темноте и шорохе падающих капель мы прислушивались к ночной жизни джунглей. Иногда раздавался крик ночной птицы, но в основном мы слышали треск цикад и других насекомых; какой-то жучок в точности повторял писк дымовой сигнализации. Довольно часто раздавался громкий треск и хруст — в экваториальном лесу жизнь не замирала ни на миг. Здесь не было никакого сезонного ритма, и в то время как одни деревья с шумом сбрасывали старые засохшие ветви, их соседи отращивали новые побеги. Поэтому здешний лес — довольно беспокойное место; когда мы в рассветных сумерках отправились к деревьям, на которых собирались вымпеловые райские птицы, лесные обитатели не обращали никакого внимания на наше неуклюжее передвижение, на треск веточек под нашими ногами и шорох кустарника.

Вымпеловые райские птицы

Мы услышали возбужденное щебетанье вымпеловых райских птиц и их трели, напоминающие «вавк-вавк-вавк», еще за пятьсот метров. Птицы были так увлечены своим делом, а их состязание шло настолько интенсивно, что они напоминали стайку воробьев и не обращали внимания на наблюдателей. Деревья, служившие подмостками для этого представления, стояли на склоне холма; птицы облюбовали два определенных места. Некоторые предпочитали собираться высоко вверху, на ветвях двух самых высоких деревьев. Их было плохо видно с земли, так как они находились слишком высоко; большинство энергично перепархивало с ветки на ветку, хотя, как нам показалось, один или два самца, обладавших определенным приоритетом, оказывались в центре внимания чаще других.

Мы с гораздо большим интересом наблюдали за группой из приблизительно пятнадцати птиц, которые находились ближе к нам — они выбрали для своих брачных игр не такие высокие деревья, не более восьми метров в высоту. Хотя птицы были совсем близко, они не обращали на нас никакого внимания, так как были полностью поглощены состязанием за внимание своих избранниц. Самцы — размером приблизительно с большого черного дрозда — оживленно перепрыгивали с ветки на ветку; казалось, у них имеется определенный маршрут передвижения, и каждый то и дело возвращался на определенное место на одной из ветвей — там он мог надежно ухватиться когтями за ветку, раскинуть крылья и показать себя во всей красе, желательно при этом — расположившись напротив другой ветки, где сидит соперник, на которого можно произвести впечатление. Во время дефиле птицы поднимали и распускали белые перья, описанные Уоллесом, и трясли ими что есть сил. Чтобы произвести еще большее впечатление, время от времени самцы топорщили перышки, которые начинались у основания шеи, так что, казалось, они носили короткий изумрудный капюшон с ярким воротничком.

В разгар представления с распусканием крыльев самцы иногда неожиданно вспархивали вверх. Покинув сцену — облюбованную ветку дерева, они взлетали на метр или два, делали акробатический кувырок в воздухе и затем опускались на ту же ветку, чтобы оглядеться по сторонам, в очередной раз громким криком возвестить о своем присутствии и снова поднять и распустить крылья.

Демианус уже третий раз приезжал в Лаби-Лаби, чтобы поглядеть на вымпеловых райских птиц, и без излишнего оптимизма, хотя все-таки с надеждой, думал о выживании этой колонии. Он полагал, что количество птиц здесь достаточно велико и популяцию можно считать устойчивой. Основным фактором риска в данном случае являлось то, что население Лаби-Лаби со временем может осознать коммерческую ценность вымпеловых птиц. Если при этом жители деревни поймут, что могут заработать на показе птиц туристам или будут наняты в качестве смотрителей и лесников, тогда они, вероятно будут стремиться сохранить популяцию и не беспокоить птиц. Вторая насущная проблема — убедить правительство в Джакарте придать статус охраняемой территории достаточно большой зоне вокруг местообитания птичьей колонии.

На острове Хальмахера еще и не начиналась работа по охране окружающей среды — что неудивительно, так как здесь нет ни заповедника, ни какой-либо иной охраняемой территории. Весь остров отдан на милость лесозаготовительных компаний и местных жителей, которые упорно отвоевывали у леса участки для посадок сельскохозяйственных культур и для строительства. Вымпеловые райские птицы — лишь один из 22 видов редких птиц на Хальмахере, чье выживание требует срочного принятия мер по охране. Будут ли приняты эти меры, зависит, вероятно, от настойчивости природоохранных групп в Джакарте и от того, удастся ли собрать достаточное количество средств для создания большого лесного заповедника. Сумма в данном случае должна быть сопоставима с возможной выручкой от заготовки леса.

Мы высадили Демиануса там, где он нас попросил, — на восточном берегу острова Хальмахера, откуда он мог вернуться домой пешком и, таким образом, избежать изнурительного морского перехода на Тернате. Ему повезло. Если даже на пути туда он страдал от морской болезни и беспокойства, то, останься он с нами на борту «Альфреда Уоллеса», ему бы тем более не поздоровилось. Во-первых, мы — впервые за всю экспедицию — наскочили на коралловый риф. Столкновение произошло поздно вечером, когда мы очень неторопливо скользили по водной глади, так что обошлось без каких-либо неприятных последствий. Но пришлось потратить время на то, чтобы снять судно с рифа и найти более глубокую протоку, в результате чего мы еще копошились у берега, когда совсем стемнело. Островки вокруг сливались в одну темную массу. Подводные рифы подходили так близко к днищу «Альфреда Уоллеса», что иногда мы явственно чувствовали скрежет рулевых весел о скалы. В эту ночь нам плохо спалось, и на следующий день, когда с моря задул ветер, а мы как раз оказались у подветренного берега, пришлось несладко, особенно после недосыпа.

Слева от нас лежал длинный скалистый берег острова Хальмахера, с чередой крутых обрывов, и не было ни залива, ни какого-либо подобия пристани, где мы могли бы найти убежище. Дно моря очень круто обрывалось у берега вулканического острова, так что мы не могли встать на якорь, чтобы нас не выбросило на прибрежные скалы. Когда ветер с моря усилился, задувая с правого борта, море стало неприветливым — поднялись волны, сносившие наше суденышко все ближе и ближе к скалистому берегу.

Поворачивать и уходить через северный мыс в открытое море было слишком поздно; все, что оставалось, — пробираться дальше вдоль берега, стараясь по возможности держать курс параллельно скалам и не давать ветру относить нас к берегу. Час за часом мы гадали, не сужается ли промежуток между судном и берегом, не становится ли ветер сильнее и не изменилось ли его направление так, чтобы мы могли идти более безопасным курсом. В этом отношении как раз неглубокая осадка и небольшой вес прау с острова Кай были недостатками. Наше суденышко не предназначалось для того, чтобы выдерживать суровую непогоду. Весь день и почти весь вечер «Альфред Уоллес» лавировал вдоль берега, прыгая по волнам, — мы будто катались на американских горках. В какой-то момент лодку тряхнуло так, что рулевого, который стоял на крошечном мостике, подбросило в воздух. В следующую секунду он уже летел вниз, а его рабочее место погрузилось под воду, затопленное нахлынувшими волнами, чтобы в следующий момент вынырнуть вновь. Стоять на мостике было слишком рискованно, каждую секунду можно было угодить за борт, так что рулевой сел на палубу, прижавшись к веслам, и при каждом нырке кормы окунался в воду — к счастью, достаточно теплую.

Приготовление пищи на палубе, прыгающей в разные стороны — дело непростое, даже после десяти недель жизни на борту. Очередная кастрюля и крышка от чайника были унесены порывом ветра, и на Буди этот шторм — самый серьезный за его краткую морскую карьеру — произвел сильное впечатление. Он свернулся клубочком под навесом из пальмовых листьев, пока Джо и Леонард готовили ужин из риса и консервированного мяса, самый простой, который нужно было съесть сразу же — иначе содержимое наших тарелок могло достаться рыбам. Время от времени особенно крутая волна выкатывалась из темноты и разливалась потоками по передней палубе. Сразу после этого струи воды обрушивались в передний трюм и просачивались вниз сквозь щели в палубе. Тогда вахтенным приходилось с помощью трюмной помпы откачивать воду, так как только легкость суденышка и точная регулировка парусов могли обеспечить безаварийное прохождение вдоль берегов Хальмахеры. А без маленького подвесного мотора, который позволял удерживать курс движения круто к ветру, нам и вовсе пришлось бы несладко. Во времена Альфреда Уоллеса, когда паруса делали из рогожи и они были далеки от совершенства, а для удержания на курсе приходилось обходиться только веслами, такие погодные условия привели бы к катастрофе — лодка наверняка разбилась бы о скалы.

Так что, когда на рассвете за пеленой дождя прямо по курсу стал постепенно вырисовываться серо-черный пик вулкана Гамалама, мы уже с ног валились от усталости и болтанки. У подножия вулкана, достигающего в высоту 1721 метра, с клубящимся над вершиной облаком и прорытыми в вулканическом пепле канавами вдоль склона, лежала пристань Тернате, и здесь в 9 утра 25 мая мы бросили якорь, намереваясь отыскать последнее звено в цепочке торговли птицами.

В поисках дома главного торговца птицами на Тернате мы свернули с главной дороги, ведущей через южные пригороды, и углубились в лабиринт маленьких боковых улочек и прижавшихся друг к другу домиков, череда которых тянулась до самого пляжа. Один крутой поворот следовал за другим, и наконец мы подошли к хорошенькому, чистенькому бунгало с верандой, отделанной кафельной плиткой. Домик был, как и все остальные, зажат между соседними, и нигде ни таблички, пояснявшей, что здесь расположена штаб-квартира торгового предприятия, хотя Хадж Муслим Кадир хорошо известен на центральном рынке Тернате среди мелких розничных торговцев, которые продавали попугаев, лори и какаду. Любой мог войти в большой ангар, расположенный в центре главного рынка, выбрать птицу из дюжины выставленных на продажу, заплатить скромную сумму и вынести купленную пленницу на таком же насесте, какой наш «пират»-птицелов из Лаби-Лаби использовал в джунглях острова Хальмахера для переноски подсадных птиц. Но что касается крупных сделок, все говорили, что мы должны идти к Хадж Кадиру — он занимается оптовой торговлей.

Хадж Муслим Кадир носил тяжелые очки с такими толстыми линзами, что его глаза казались неестественно большими. Также у него была манера нервно озираться по сторонам, что придавало его облику оттенок беззащитности. На визитке этого сухощавого человека пятидесяти с небольшим лет, уроженца Сулавеси, значилось, что он занимается поставками птиц не запрещенных к торговле видов. В его гостиной, служившей одновременно офисом, бросался в глаза висящий на стене, выпущенный международным обществом охраны дикой природы постер с изображением всех видов птиц, которых запрещено продавать или покупать в Индонезии.

Для человека с более циничным складом ума этот постер, кроме того, содержал ценную информацию о том, какие виды птиц могли бы принести наибольшую выгоду при торговле ими в обход закона. Однако Хадж Кадир без каких-либо колебаний заявил, что он принимает все меры к тому, чтобы через его фирму не совершались сделки по продаже птиц запрещенных видов. Он только что вернулся из длительной поездки в Амбон, где провел много времени, добиваясь продления официальной лицензии, которая позволяла ему отсылать с Тернате раз в три месяца тысячу белых попугаев. Это число, хотя Хадж Кадир, вероятно, не подозревал о том, было насмешкой над всей официальной статистикой. По международному соглашению, разрешенное к вывозу количество белых какаду составляло тысячу штук в год для всей Индонезии! А Хадж Кадир посылал столько птиц каждые три месяца из одного только города, имея на то официальное разрешение. Да никто и не считал, сколько в точности птиц отсылалось за один раз.

На самом деле Хадж Кадир — выдающийся пример добропорядочного торговца птицами. Он, во всяком случае, заботился о том, чтобы получать сертификаты для продажи и покупки попугаев, какаду и других видов. Большинство мелких торговцев, как и контрабандисты, не затрудняли себя приобретением разрешений. Как с грустью сказал один мелкий чиновник в отделе окружающей среды на Тернате, на каждую птицу, пойманную и проданную легально, приходится по тысяче птиц, проданных с нарушением закона.

Хадж Кадир с удовольствием продемонстрировал нам свои хозяйственные постройки. Дверь из гостиной открывалась прямо в длинный сарай с цементным полом, вдоль стен до середины высоты стояли клетки для птиц — каждая около 1,2 метра в высоту и метр в ширину. Всего клеток было около сорока, и хотя большинство из них пустовало, примерно десять штук были заполнены птицами, готовыми к отправке. Красные лори и какаду — десятки птиц были набиты в клетки так плотно, что едва могли пошевелиться. Дюжины блестящих черных глаз смотрели на нас сквозь редкие прутья решетки; стоял оглушительный шум — бесконечное кудахтанье, взвизгивание и перекрикивание пленных птиц, ссорящихся за каждый дюйм пространства. Последние двадцать лет, сказал Хадж Кадир, он торгует птицами в этом здании, и многие удивлялись, как он терпит этот нескончаемый шум.

По сравнению с несчастными заморышами, выставленными для продажи на овощном рынке, пленники Хадж Кадира были в сравнительно хорошем стоянии — они выглядели здоровыми и чистыми, их кормили специальным кормом, особым сортом мягкого маиса, который варили в большом котле три или четыре работника. В этом отношении он также оставался на высоте. Он объяснил, что, когда птиц везут с острова Хальмахера или островов, лежащих на севере, их кормят бананами. Он следит за тем, чтобы переход на новую диету — вареный маис — происходил постепенно, потому что, когда птицы попадают к оптовым торговцам на Яве, их не ждет уже ничего, кроме маиса. Затем большинство птиц отправляется в Сингапур, откуда пестрые попугаи попадают на острова Тихого океана, а большая часть какаду оседает в Соединенных Штатах.

Хадж Кадир относился к своему бизнесу прагматически. Для него торговля птицами ничем не отличалась от других видов торговли — он мог точно так же экспортировать мешки с мускатными орехами или жестянки с кокосовым маслом. Экзотические птицы соседних островов были товаром, который производители (то есть птицеловы) приносили ему для перепродажи. За двадцать лет, на протяжении которых он занимался этим бизнесом, объем торговли существенно не уменьшился. Еще один оптовый торговец на Тернате вынужден был закрыть дело, когда из-за протестов со стороны групп защиты диких животных начал сдавать свои позиции европейский рынок экзотических птиц; но объем поставок в Соединенные Штаты оставался прежним, а торговля со станами тихоокеанского бассейна даже расширилась. Хадж Кадир сказал, что рассчитывает передать бизнес детям, и его жена, внушительного вида леди в желтом тюрбане — под цвет блузки — согласно закивала головой.

Хадж Кадир — современный представитель бизнеса, благодаря которому сто пятьдесят лет назад стала в принципе возможна экспедиционная работа Уоллеса. Торговля экзотическими птицами процветала уже тогда — и если Уоллес отсылал с Моллукских островов чучела и скелеты птиц в Лондон, получая от агента выручку, то теперь Хадж Кадир отправляет в дальние страны живых птиц. Оставляя себе по одному образцу для дальнейшего исследования, Уоллес старался поймать как можно больше птиц, которые его лондонский агент Сэмюел Стивенс мог продать коллекционерам в Европе. Чем лучше был образец и чем более редкой оказывалась птица, тем большую цену можно было назначить. Для Уоллеса и для торговцев, подобных Хадж Кадиру, богатое видовое разнообразие птиц Моллукского архипелага было ресурсом, который они использовали. Удивительно, учитывая огромное количество вывозимых птиц, что этот ресурс все еще не истощился полностью.

Если бы Уоллес имел возможность отправлять пойманных им птиц в Англию живыми, он с большой вероятностью так и поступил бы, не только по той причине, что живые птицы представляли больший научный интерес, но и потому, что за них можно было выручить больше денег. Вернувшись наконец в Лондон в 1862 году, он привез с собой двух малых райских птиц, которых приобрел по довольно высокой цене — за 100 фунтов стерлингов — в Сингапуре и вез на корабле со всем багажом. У него была большая клетка, которую он, договорившись с капитаном, поставил на палубе, и запас бананов, чтобы кормить птиц в дороге, но выяснилось, что они гораздо охотнее питаются насекомыми. Поэтому каждое утро Уоллес отправлялся в кладовку и ловил там тараканов в жестянку из-под печенья, чтобы побаловать пленниц вкусным обедом. Эта система хорошо работала, пока корабль не прибыл в Египет — там железнодорожные чиновники, организующие дальнейший путь по суше до Средиземного моря, подняли шум по поводу перевозки живого груза, так что Уоллесу пришлось всячески их упрашивать, чтобы добиться разрешения продолжать путь на поезде с двумя райскими птицами и несколькими попугаями. Хуже того, корабль, на который Уоллес со своим птичьим питомником загрузился в Александрии, оказался слишком чистым, и насекомых там не обнаружилось. Уоллес решил проблему, сойдя на берег на Мальте: он зашел в первую попавшуюся пекарню и наловил там столько тараканов, что птицам хватило их на весь оставшийся путь до Саутгемптона. Конечной точкой путешествия для птиц — кстати говоря, это были первые райские птицы, живыми оказавшиеся в Англии, — стало Лондонское зоологическое общество[16].

Самой лучшей новостью, которую получил измученный Уоллес после возвращения на Тернате из неудачной экспедиции в Новую Гвинею в середине 1858 года, было сообщение Сэмюела Стивенса о том, что коллекцию чучел, заготовленных на Ару, удалось продать за внушительную сумму в тысячу фунтов стерлингов. Птицы с острова Ару, в том числе райские, даже в виде чучел были такой редкостью, что на лондонском рынке они приносили отличную прибыль. Еще одним радостным для Уоллеса известием стало то, что его статья с теорией естественного отбора как причиной эволюции видов, та самая, которую он написал после приступа болезни и отправил Чарльзу Дарвину, была представлена публике — ни много ни мало, членам лондонского Линнеевского общества. Более того, статья была представлена сэром Чарльзом Лайеллом вместе с аналогичным предложением, которое подготовил великий Чарльз Дарвин.

Уоллес был в восторге. В письме к своей матери он с гордостью сообщал: «Я получил письма сэра Дарвина и доктора Гукера, двух самых известных натуралистов Англии, которые были ко мне очень добры. Я отправил мистеру Дарвину статью по теме, о которой он сейчас пишет большую книгу. Он показал мою статью мистеру Гукеру и сэру Чарльзу Лайеллу, который столь высоко ее оценил, что зачитал перед Линнеевским обществом. Это позволяет мне надеяться на то, что по возвращении домой я смогу лично познакомиться с этими выдающимися людьми». Уоллес имел веский повод радоваться — ни одна из написанных им ранее работ не появлялась в таком престижном «обрамлении». Полученный отзыв казался невероятно лестной похвалой для самоучки, много лет просидевшего в медвежьем углу, в городке, где было затруднительно приобрести даже самое элементарное снаряжение для работы натуралиста: перочинные ножи и широкогорлые бутылки. Уоллес не имел представления о тех сложных интригах, которые предшествовали совместной презентации обоих авторов в Линнеевском обществе, а его уважение к Дарвину было столь всеобъемлющим, что он и мысли не допускал, что написанная на Тернате статья способна оказать какое-либо влияние на великого мыслителя. Однако он начинал задумываться о доме. Тяжелый период жизни в Новой Гвинее несколько остудил его страсть к полевой работе, и он написал матери: «Как только закончу свои исследования в этом районе, я буду рад вернуться домой при первой же возможности — на первом же корабле, на который у меня хватит денег. Я либо отправлюсь на корабле, либо вторым классом на поезде».

Надо отметить, что увиделся он с матерью лишь через три с половиной года. За это время, в 1859 году, успела выйти книга Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», которая получила признание как главный труд по эволюции. Во введении Дарвин благосклонно отозвался о «замечательной статье мистера Уоллеса», отправленной с Малайского архипелага, и признавал, что «ее автор пришел почти к тем же основным выводам, что и я, по поводу происхождения видов».

Но при этом Дарвин не оставлял читателя в сомнениях относительно своего первенства — была упомянута и его первая работа, опубликованная пятнадцать лет назад, в 1844 году, и то, что еще в период своих юношеских странствий в качестве натуралиста на «Бигле» он уже задумывался о «великой загадке». Причина же, по которой он решил именно сейчас опубликовать свои «выдержки» — как Дарвин называл книгу из 155 тысяч слов, — в том, что его здоровье начало ухудшаться, и он не уверен, успеет ли завершить труд, над которым работал большую часть своей жизни.