Острова пряностей

Глава 6. Сокровища Моллукских островов

В Варбале Джонни и его бригада жаждали узнать, как у нас идут дела. «Альфред Уоллес» побывал уже так далеко, как ни одна из построенных ими прау калулис прежде не забиралась, и они были очень довольны тем, что лодка получилась столь удачной. Когда я попросил усилить тяжелую деревянную поперечину, поддерживающую рулевые весла, которые болтались при сильном волнении, Джонни и его помощники преисполнились такого энтузиазма, что принялись за работу немедленно и трудились на протяжении всей ночи при свете фонарей-молний. Мы же провели следующие два дня, сидя на песке в тени пальмовых деревьев, распарывая и перешивая небольшие штормовые паруса, чтобы тщательно подготовить их к следующей встрече с непогодой. Теперь наш статус в сознании населения Варбала изменился. Если ранее нас принимали за несколько эксцентричных иностранцев, которые, возможно, не вполне отдавали себе отчет в том, что делают, то сейчас все уже знали, что мы в состоянии дойти на прау до Ару и вернуться обратно, поэтому к нам стали относиться с некоторым почтением, как к настоящим морякам. У меня, правда, было подозрение, что, увидев нас вновь, жители Варбала облегченно вздохнули, поскольку опасались, что, если мы утонем и не вернемся, всю деревню ждут неприятности со стороны местных властей.

За годы на Варбале побывали многие мореплаватели — заказывали лодки и ждали, пока их сооружение не будет завершено. Затем они уплывали на вновь построенных судах и, вполне возможно, островитяне больше никогда с ними не встречались. Мы приняли нашу отремонтированную лодку и, с точки зрения местных жителей, как только команда Джонни сделала последний взмах топором, мы были предоставлены сами себе и могли двигаться дальше по своим делам. Поэтому без каких-либо церемоний утром 27 марта мы в последний раз покинули Варбал. «Альфред Уоллес» был пришвартован на своем привычном месте, в лагуне позади деревни, и вскоре после рассвета мы повели судно, отталкиваясь шестами, по мелководью, затем вошли в канал, который извивался за выдающейся в море косой. Здесь, где деревня доходила до границы воды, мы подняли паруса; Янис посмотрел в сторону ближних домов, затем громко крикнул и кому-то помахал рукой. Там был его приятель — он коротко махнул Янису в ответ и вернулся к своему занятию. Больше никто не уделил нам ни малейшего внимания. Наше отплытие оставило местных равнодушными: ну вот и еще одна лодка местной постройки уходит.

Рукоять управления такелажем

Жизнь на борту обрела какую-то упорядоченность. За время плавания на Кай-Бесар и Ару мы выяснили, где и как лучше складывать груз на прау. Имея на борту небольшой лодки команду из шести человек — Яниса, Бобби, Джо, Леонарда, Буди и меня, нам приходилось соблюдать максимум осторожности. Вход в каюту находился со стороны кормы и представлял собою невысокий дверной проем немногим больше отверстия в собачьей конуре, через него в каюту проникали свет и свежий воздух. Подобный проем в передней стенке каюты служил нам прежде всего в качестве вентиляционного отверстия, и по всей каюте гулял приятный сквознячок; но для входа-выхода проем был не очень удобен, поскольку наполовину его загораживало подножие головной мачты, поэтому протискиваться удавалось, лишь проявляя изрядную гибкость и ловкость. На бамбуковом полу каюты было разложено более двадцати водонепроницаемых баулов с одеждой и спальными мешками, а также с различным профессиональным снаряжением вроде принадлежностей для рисования Леонарда, атласов определителей птиц Буди и тому подобного. В середине каюты, как раз под коньком, оставался проход между баулами, где можно было перемещаться практически в полный рост — человек в шесть футов мог стоять здесь лишь слегка наклонив голову. Три домотканых полотнища, натянутых между свисающими с верхних балок веревками, отгораживали спальные места по углам каюты. Четвертый угол оставили открытым, чтобы развешивать промокшие во время дождя вещи и спасательное снаряжение. Тут же имелось свободное местечко, где я, сидя на полу с компьютером на коленях, мог писать отчеты для школьной программы.

Интерьер каюты

Передняя палуба и помпа

У стен каюты мы соорудили грубые полки, где разместили весь комплект моментально заржавевших инструментов, пил, сверл и стамесок для ухода за лодкой, а также самую необходимую вещь — небольшой ручной вакуумный насос, помогавший фильтровать питьевую воду. Этот насос прогонял воду сквозь очищающий от примесей и обеззараживающий фильтр — жизненно важная предосторожность, поскольку мы добывали питьевую воду повсюду, где только представлялась возможность: из колодцев, водоколонок, лесных ручьев. У нас не было штурманского стола, поэтому запасные карты хранились в моей подвесной койке под матрацем из прессованной соломы. Сбоку от нее висел аварийный радиомаяк, готовый к использованию в том случае, если наше маленькое и почти невесомое суденышко внезапно наскочит на расположенный в неожиданном месте обособленный риф, попадет под большое судно или просто перевернется.

Полутемная каюта была тесновата для европейцев, но для индонезийцев вполне впору — там могли разместиться семь или восемь членов команды. Мы довольно быстро приспособились к несколько стесненным условиям: три человека спали в подвесных койках и один в проходе на полу, в то время как Джо и Буди предпочитали спать на палубе под легким навесом. Давка возникала лишь во время сильных ливней, когда все шесть участников экспедиции прятались под палубой; передний вход при этом закрывался деревянными щитами от брызг и потоков дождя, в каюте становилось темно, влажно и душно.

Тем не менее в хорошую погоду наш «дом», как его назвал Джонни со своими подмастерьями, был уютным и удобным. На пружинящем бамбуковом полу было очень удобно разлечься, вытянувшись в полный рост, и разглядывать на потолке красивые желтые и коричневые геометрические узоры из стеблей и листьев бамбука. Над койкой нависали девять положенных рядком деревянных балок, как на чердаке в жилом доме, их покрывали аккуратное переплетение полосок расщепленного бамбука и сверху — крыша из многих слоев бамбуковых листьев. Если, лежа в койке, отвести взгляд в сторону, то совсем рядом, на расстоянии меньше метра, сквозь узкую, всего в несколько сантиметров, щель между нижним краем крыши и палубой, удавалось видеть гребешки волн. Время от времени на стене каюты что-то вдруг мелькало — настолько быстро, что наблюдатель едва успевал отметить боковым зрением движение и в сомнении — не почудилось ли? — застывал в ожидании, всматриваясь в тот угол, где привиделась загадочная тень. И тогда, при определенном везении, терпеливое ожидание вознаграждалось появлением геккона. Откуда он появился, было неизвестно, но нетрудно было догадаться, что геккон проник на борт судна еще при постройке, так как впервые мы заметили эту маленькую ящерицу при спуске лодки на воду, и с тех пор она путешествовала вместе с нами. До самого конца нашего плавания мы могли мельком видеть ее молниеносные перемещения по деревянным частям судна, когда она охотилась за насекомыми. Один или два раза тихой ночью посреди моря она напугала нас, издав серию резких звуков — «чик-чик-чак-чак-чак».

Мы использовали пространство под передней палубой дня хранения якорей, швартовов и не требующих особых условий хранения вещей, таких как консервы, доски и пиломатериалы на случай, если понадобится ремонт, и запас веревок и канатов. Под кормовой палубой мы хранили продовольствие. Капусту, ямс, картофель, лук и морковь — все, что можно было приобрести на рынке, — мы подвешивали в сетках с нижней стороны палубных балок. Грубые, импровизированные полки были забиты контейнерами с мукой и сахаром, мешками с сушеными креветками и вяленой рыбой, а где-то между ними непременно втиснут огромный куль с рисом — нашим основным продуктом питания. За этим продуктовым складом, в самой корме, Янис держал в пластмассовых канистрах наши запасы питьевой воды и топлива. Это была его вотчина, и если что-нибудь требовалось оттуда достать, он поднимал крышку люка, спускался в открывшееся отверстие и полностью исчезал во мраке, переползая из освещенного участка трюма в темные закоулки.

Янис получал огромное удовольствие от путешествия. Обычно он был одет в выгоревшую желтую футболку и просторные голубые шорты и, естественно, всегда ходил босиком. Он очень любил кепки, особенно ярких расцветок и с длинными козырьками, и выклянчил у нас изрядное их количество. Однако его густые курчавые волосы, напоминающие плотную и упругую мочалку, служили весьма ненадежным основанием для какого-либо головного убора, и все шляпы и кепки обычно постигала сходная участь — их либо срывало с головы порывами ветра, либо сбивало болтающимися веревками. Он пытался закреплять их на голове, привязывая к шляпе веревку, а свободные концы веревки стягивать за ушами, но это не помогало. Когда очередная шляпа улетала, Янис хлопал себя рукой по голове и оскаливался в широкой ухмылке. В среднем мы провожали сочувственными взглядами качающуюся на волнах за кормой шляпу Яниса один раз в шесть дней.

Янис всегда находился в поиске какого-либо занятия или работы, которую нужно выполнить, — успокаивался он лишь тогда, когда спал. Он мог скоблить или начищать грязную кухонную посуду до такого состояния, что в днище попавших в его руки кастрюль и котлов уже вот-вот должны были появиться дыры; подметать палубу рассыпающейся на части метлой, которая оставляла за собой ошметков ничуть не меньше, чем мусора, собранного с ее помощью; или вычерпывать до последней капли воду из трюма, используя в качестве черпака старую консервную банку. Как только мы становились на якорную стоянку, он тут же с двумя-тремя пустыми 10-литровыми пластиковыми канистрами прыгал на песчаный берег и удалялся в глубь острова, а вскоре появлялся обратно, покачиваясь под тяжелой ношей. Когда ему хотелось отдохнуть, он забивался в самый маленький, самый неудобный угол, какой только можно найти на судне, свертывался там в невообразимой позе и засыпал крепким, здоровым сном. Он мог соорудить себе лежбище в трюме, внутри старой почтовой сумки, или под долбленым каноэ, которое было привязано вверх дном на крыше каюты. И, где бы ни спал, он невыносимо громко храпел.

Бобби — аккуратный, застенчивый, всегда готовый прийти на помощь — изо всех сил старался не отставать от Яниса. Он повсюду следовал за Янисом, и весь его вид выражал озабоченность поиском того, что еще можно сделать. Поначалу он взялся было готовить пищу для команды, но очень скоро Джо и Леонард вытеснили его с кухни, поскольку им совершенно не нравился принятый на островах способ приготовления риса — последний получался слишком вязким и переваренным. Таким образом, Бобби пришлось ограничиться мытьем посуды — и то когда удавалось перехватить эту работу у Яниса; кроме того, он стремился быть полезным в палубных работах. Но и здесь его вскоре опередил Буди. Наш новоиспеченный моряк вовсе не был обескуражен неудачным падением за борт на пути с Ару на Кай, и за время пребывания на судне он доказал, что является прирожденным мореплавателем. Как человек, выросший в лесу, он уже умел работать с деревом и вязать безопасные узлы. Сейчас он овладевал непростой наукой обращения с лайар танья, показал себя самым искусным швецом на судне и очень аккуратно зашивал дырки в парусах и изготавливал из парусины накидки для нашего оборудования. Когда Буди стоял за штурвалом, он был спокоен, уверен в себе, внимателен и казался чрезвычайно компетентным в управлении судном. В фуражке, которая накрывала тенью его загорелое малайское лицо, он выглядел так, как будто бороздил моря всю жизнь.

Из Варбала наш путь пролегал на северо-запад, в направлении островов Банда. Плавание длилось чуть больше двух дней, и на всем протяжении маршрута мы встретили только два судна — это были тайваньские траулеры, они совершенно не обратили на нас внимания. Самым примечательным событием за это время стало получение по радио сообщения о том, что фотография с изображением спасенной нами на Ару черепахи успешно передана по спутниковой связи в Ирландию и впоследствии разослана по школам страны.

Приближаясь к островам Банда

На рассвете следующего дня вдали на горизонте едва заметным пиком, окаймленным облачками, появились острова Банда. В полдень, когда мы подошли ближе, стало понятно, почему этот небольшой архипелаг называли сокровищем Моллукских островов.

Над ними возвышался величественный профиль действующего 600-метрового вулкана, вознесшегося к небу из самых глубин моря Банда. По мере приближения мы стали различать серебристые и белые облака, которые клубились с подветренной стороны вершины вулкана. Эти облака возникали в зонах турбулентности — там, где конус вулкана нарушал однородность воздушного потока, и за вершиной образовывались зоны с разной плотностью и скоростью движения воздуха, что и вызывало появление облаков, однако с некоторого отдаления казалось, что из вулкана под сильным давлением извергаются дым и пар и он вот-вот взорвется. Прямо перед нами был маленький, плоский, стоящий отдельно остров — Хатта.

По ту сторону восьмикилометрового пролива из моря поднималась горная гряда, крутые склоны которой до самого гребня были густо покрыты лесом и пальмовыми плантациями. Несколько в стороне и некотором отдалении от хребта — так, что возникало ощущение перспективы, — виднелся изумительный по своей красоте конус вулкана, темной громадой возвышающийся над окрестными горами. Мимо нас пролетали стаи олушей, беззвучно скользя на распростертых крыльях, на поверхности пролива Хатта резвилась стая из 20–30 дельфинов. Они выпрыгивали из воды, кувыркались в воздухе, выпускали фонтаны воды из дыхательных отверстий, их темные лоснящиеся тела сверкали на солнце. Весь окружающий вид мог бы быть достойной иллюстрацией для какого-нибудь произведения Жюля Верна; и местное название вулкана — Гунунг Апи, или Огненная гора, — по нашему мнению, подходило для него как нельзя лучше.

Дымящийся вулкан навел Альфреда Уоллеса, который по разным причинам трижды посещал остров, на размышления о том, насколько иначе по сравнению с большинством европейцев местные жители видят землю, где живут. По его словам, жители Европы считали почву под ногами чем-то твердым и основательным, что никогда не меняется, обитатели же Банда и других вулканических районов Индонезии жили в постоянном ожидании того, что земная поверхность может внезапно содрогнуться от землетрясения или взорвется вулкан, исторгая из своего чрева дождь из обжигающего пепла и испепеляющие все на пути потоки смертоносной лавы. «Практически каждый год здесь происходят землетрясения, и раз в несколько лет — очень сильные, которые разрушают жилые дома и выбрасывают целиком корабли из бухты на берег и даже на прилегающие улицы». Уоллес видел целые леса мертвых, но стоящих на корню деревьев, — результат последовавшего за землетрясением цунами: вышедшее из берегов море затопило лес, волны подмыли корни и деревья погибли от соленой морской воды.

Уоллесу не удалось собрать здесь сколько-нибудь значительную коллекцию животных или насекомых, поскольку земли Банда были в основном обработаны. Он побывал тут три раза просто потому, что Банда был в то время обычным портом захода для голландских колониальных пароходов, на которых Уоллес передвигался по более обжитым частям Индонезии. Единственным заслуживающим интереса видом, обнаруженным Уоллесом, был «яркий и очень красивый фруктовый голубь». Эта птица широко распространилась потому, что питалась небольшими круглыми плодами, размером и формой напоминавшими персики, которые однажды сделали Банда баснословно богатым.

Когда этот фрукт созревает, он раскрывается и становится видна искрящаяся малиновая волокнистая сеть, обволакивающая большое, блестящее коричневое ядро. Это мускатный орех, а волокнистый мешочек вокруг — его шелуха. Эти два вида специй — сам мускатный орех и его шелуха — настолько высоко ценились в начале XVII века, что голландцы прибегли к «этнической чистке», чтобы приобрести контроль над столь драгоценным товаром. В то время коренные банданезийцы были самой крупной торговой общиной в южной части Островов пряностей. Они единственные владели достаточно большими судами, чтобы напрямую плавать до азиатского материка; во главе банданезийского общества стояли оранг кайя (буквально — «богатые люди»), которые имели торговые отношения в том числе и со столь отдаленными землями, как Китай и Малайя. Голландцы решили положить этому конец, чтобы добиться монополии на торговлю специями и превратить Банда в принадлежащий только им источник мускатных орехов. Они спровоцировали оранг кайя и их подданных на вооруженное столкновение и затем жестоко истребили туземцев. Небольшие флотилии беженцев сумели укрыться на Кай-Бесаре и других островах, расположенных на безопасном расстоянии, но подавляющее большинство аборигенов Банда были расстреляны или схвачены в облавах и повешены. Некоторых торжественно обезглавили японские наемники. Из пятнадцати тысяч коренного банданезийского населения уцелели меньше шестисот человек. После этого голландцы завезли на Банда более сговорчивых людей для работы на плантациях мускатного ореха; они привозили рабов, наемных рабочих, даже каторжников, их доставляли как с других индонезийских островов, так и из более удаленных мест — Бирмы, Индии, Китая и Мозамбика.

Состав почвы и климат на Банда очень благоприятны для выращивания мускатных деревьев, а их размножение большей частью происходит естественным образом — с помощью тех самых «ярких и очень красивых фруктовых голубей», которых обнаружил Уоллес. Эти птицы обладали широко открывающимися клювами, поэтому они могли заглатывать плоды мускатного дерева целиком, при этом сердцевина плода, содержащая в себе ядро, то есть орех, проходила сквозь пищеварительный тракт птицы неповрежденной; таким образом, в птичьем помете сохранялось жизнеспособное зерно, из которого могло вырасти дерево. Обязанностями работников на плантациях была прополка посадок молодых деревьев от сорняков, уход за деревьями кенари, которые обеспечивали плантации жизненно необходимой тенью, а также сбор фруктов. Весьма выгодным обстоятельством был тот факт, что в условиях теплого экваториального климата мускатные деревья плодоносили круглый год. Всего за два столетия колониального правления в крошечном владении на острове Банда Голландия получила от производства специй миллиард гульденов. Прибыль от монопольного производства специй на острове Банда занимала столь значительное место в голландской внешней политике, что Голландия предложила Британии остров Манхэттен в обмен на отказ от притязаний на крошечный — едва лишь три километра длиной и полтора шириной — островок Рун в архипелаге Банда. Что еще более удивительно, на самом Руне мускатные деревья не росли. Голландцы выкорчевали их с целью сосредоточить все мировое производство мускатных орехов и шелухи на остальных островах Банда.

Набережная на острове Банда

Рабство в Голландской Индии существовало вплоть до 1862 года, поэтому Уоллес, вероятно, встречал рабов во время своего посещения Банда в конце 1850-х годов. Однако он ничего не писал об этом и даже, что весьма удивительно для социалиста и последователя Оуэна, с решительным одобрением отзывался о голландской системе монопольного производства отдельных видов сельскохозяйственной продукции, хотя и знал, что его мнение может вызвать бурю негодования в викторианской Англии. Он приводил доводы в пользу государственной монополии, считая, что для колонии это единственный способ остаться жизнеспособной. Метрополии приходится изыскивать огромные средства для покрытия расходов на колонизацию и обустройство новых земель, образование и «воздействие цивилизации» на непокорных местных жителей, и, если государство контролирует доходную монополию, эти расходы могут быть восполнены. Гораздо лучше, убеждал Уоллес, государству самому извлекать выгоду из местной экономики, чем допускать ее переход в руки частного капитала, который выжмет из местного населения все соки, но ничего не даст взамен. Единственным условием, которое предлагал Уоллес, было следующее: монополия должна существовать только на продукцию, не являющуюся жизненно важной для туземцев, то есть на ту, без которой они могут спокойно обойтись. И тут, естественно, мускатный орех представлялся идеальным товаром — это был скорее предмет роскоши, чем насущно необходимый сельскохозяйственный продукт.

В действительности во времена Уоллеса государственная монополия на мускатный орех вовсе таковой не являлась. Повсеместно на Моллукских островах мускатный орех выращивали нелегально, на Маврикии французы разбили целые плантации мускатного ореха, завезенного туда контрабандой с Островов пряностей. Коррупция в официальных надзорных органах на Банда и в Амстердаме распространилась настолько, что соблюдать жесткий контроль за торговлей мускатным орехом стало практически невозможно.

Голландские власти отказались от этой системы в течение того самого десятилетия, когда Уоллес посещал эти края, и передали права на владение посадками мускатного ореха на островах Банда так называемым перкинирам — плантаторам, которые до того управляли посадками по лицензии. Они, в свою очередь, разорялись, не выдержав конкуренции со стороны других производителей. Плантации мускатного ореха пришли в запустение, и архипелаг Банда начал медленно и неотвратимо погружаться в безвестность до тех пор, пока, по иронии судьбы, обнищавших плантаторов не вытеснило новое поколение банданезийских оранг кайя, которые восстановили старинные торговые связи. Спустя двадцать лет после посещения Уоллесом здешних мест самым богатым человеком на островах был купец Бен Салех Баадилла — араб с Явы, который торговал жемчугом и дорогими птичьими перьями. Его склады были заполнены перьями и чучелами райских птиц, изготовленных туземцами с Кай, Ару и Новой Гвинеи, а также перьями и чучелами других ярких экзотических представителей фауны, обитающих в тропических лесах.

В отличие от своих предшественников, которые поставляли птичьи перья для украшения опахал и тюрбанов индийским и малайским правителям, Бен Салех обладал более многочисленной и ненасытной клиентурой. Он поставлял перья и чучела европейским модисткам, которые на пике моды на украшения для дамских шляп покупали около пятидесяти тысяч чучел в год.

29 марта, в половине пятого вечера, «Альфред Уоллес» обогнул невысокие желтые обрывистые берега острова Лонтар и повернул к северному входу прекрасной гавани порта Банда, укромной и очень уютной. Перед нами открылся рейд, на котором стоял на якоре широкий в корпусе, трехмачтовый «Датч Ист-Индиамен», который загружали специями. Тщательно упакованная в коробки из пальмовых листьев, высушенная на солнце мускатная шелуха — один из наиболее чистых и выгодных товаров в истории мировой торговли. Справа находились серые крепостные стены форта Бельгика, одного из нескольких фортов, сооруженных голландцами для защиты гавани. Ниже, вдоль набережной, светились белые фасады двух или трех богатых особняков, некогда резиденций голландского губернатора и богатых перкиниров. За ними виднелись небольшие красные крыши домов обычных горожан, утопающие в зелени палисадников. Не было видно ни фабричных труб, ни современных доков, ни электрических столбов, ни даже офисных зданий, которые так обезобразили облик Доббо. Казалось, что на Банда еще не наступил XX век. Над гаванью с мрачной неизбежностью нависала громадина Огненной горы, подсвеченная сзади заходящим солнцем. Вечерняя тень от горы накрыла город, и здесь и там зажигались кухонные огни — хозяйки приступили к приготовлению вечерней еды. Дым домашних очагов струился над крышами и повисал в воздухе тонким сизоватым слоем. Выглядело так, будто весь городок тлеет и дымится у подножия вулкана.

Прогулка по небольшому местечку с населением всего семь тысяч человек только усилила ощущение безвременья. На узких, довольно чистых улицах Банданейры — так назывался город — мы увидели всего три легковые машины и один пикап. Большинство жителей Банданейры ходили пешком или ездили на велосипедах. Когда они ходили за покупками на небольшой рынок у гавани и поклажа оказывалась слишком тяжелой, к их услугам были велорикши, которые брали умеренную плату. Поскольку транспорт практически отсутствовал, на улицах было тихо. Вдоль улиц выстроились небольшие аккуратные домики с симпатичными верандами. Кое-где еще с колониальных, «мускатных» времен сохранились большие дома с колоннами и прохладными комнатами с высокими потолками. Было заметно, что никто из местных жителей никуда не спешит. Каждый встречный приветливо и дружелюбно нам улыбался. Острова Банда по-прежнему оставались, как писал Уоллес, «весьма приятным местечком».

И это было удивительно — как они сумел сохранить свой если и не первозданный, то достаточно старинный и нетронутый современной цивилизацией облик? Где обветшалые, полуразвалившиеся лачуги, разрушенные водоводы и засоренные сточные канавы, провисающие, оборванные электрические провода, а также ужасающие щитовые ограждения и фанерные хижины, как в городах, подобных Доббо и Туалю? Частично это можно объяснить небольшим размером архипелага Банда и почти полным отсутствием природных ресурсов. Архипелаг недостаточно велик, чтобы привлекать избыточное количество чиновников — что отмечалось почти повсеместно; для управления всей группой островов достаточно одного муниципалитета. На этих островах не появились современные торговые центры, так как численность местного населения явно не оправдывает их постройки. Море вокруг Банда изобилует рыбой, окрестные сады и огороды исправно снабжают фруктами и овощами, поэтому недостатка в продуктах питания местного производства не ощущается. Если нужно сделать какие-либо особенные покупки, жители Банда садятся на ночной паром в Амбон, местный административный центр, и утром совершают обход тамошних магазинов. Чтобы иметь в обороте наличные деньги, власти Банда до сих пор продают около двухсот тон мускатного ореха ежегодно, в последние годы особое значение в качестве дополнительных агрокультур приобрели также орехи кенари — дерева, которым затеняют посадки мускатного ореха, — и тропический миндаль. Отмечу также, что банданезийцы выглядят более спокойными и довольными жизнью, чем их соседи на других островах.

Они превосходно понимают, что на Банда есть иные возможности для бизнеса, столь же прибыльные, как торговля мускатным орехом. Каждый банданезиец, от владельца самого маленького уличного киоска до хозяина кокосовой плантации с удаленного острова, знает, что Банда может стать важным туристическим центром. Туристов привлекают впечатляющие пейзажи, прекрасные пляжи, подводные рифы и очарование старины. В Индонезии, как и во многих развивающихся странах, туризм является самым быстрым способом обогащения. Лишь вопрос времени, как и когда на островах получит развитие туризм, и в значительной степени это зависит от одного из оранг кайя, чей прапрадед встречался с Уоллесом.

Дес Алви — самый известный житель архипелага, самый влиятельный землевладелец, а также выборный предводитель адата, или хранитель традиций. В свои шестьдесят он типичный банданезиец, в котором течет кровь разных народов: его прадеды были арабами и яванцами, а родословную можно проследить вплоть до китайских рабочих, завезенных на Банда в XVII столетии. Прадедом Дес Алви по материнской линии был Саид Баадилла, Король Жемчуга, а члены семьи его отца служили придворными и духовными наставниками султана Тернате. Судьба Дес Алви, который родился и вырос на Банда, тесно переплелась с историей Индонезийской республики. Еще маленьким мальчиком он встретился с двумя предводителями индонезийской национальной революции, Мохаммадом Хатта и Сутаном Шариром, которые впоследствии стали соответственно вице-президентом и премьер-министром страны. Голландцы выслали их в Банданейру, где Сутан Шарир стал приемным отцом Дес Алви. В четырнадцатилетием возрасте, во время японской войны, Дес Алви покинул остров и присоединился к индонезийскому движению сопротивления, он боролся против европейского колониального господства и был ранен в одном из сражений. Благодаря поддержке влиятельных друзей еще по революционной борьбе, он занялся политикой, работал в качестве пресс-атташе в нескольких зарубежных столицах и в конце концов приобрел немалое влияние в Джакарте. Когда Дес Алви после двадцати четырех лет отсутствия вернулся на острова, его потрясли упадок и разруха, которые он здесь увидел: дома, представляющие историческую ценность, разграблены, мебель разбита или украдена, внутреннее убранство уничтожено, а красивые деревья, ровными рядами высаженные вдоль улиц, вырублены на дрова. Гавань пребывала в запустении, портовые сооружения и дороги находились в ужасном состоянии. Хуже всего то, что сами банданезийцы были деморализованы и равнодушны к собственной судьбе.

Город Банданейра и вулкан Гунунг Али

Пользуясь своим влиянием в правительстве, Дес Алви в значительной мере содействовал развитию островов и выведению их из безвестности. Он добывал у властей деньги для общественных служб, для строительства небольшой взлетно-посадочной полосы, для сохранения и реставрации старых колониальных зданий, которые использовались в качестве школ или приспосабливались под офисы местных властей, вместо того чтобы строить новые здания. Он организовал восстановление форта Бельгика и учредил фонд культуры. Будущее Банда он видел в превращении всей группы островов в высококлассный курорт; он построил два отеля и переоборудовал старинный семейный особняк под гостиницу для тех гостей, которым не досталось места в этих отелях. Поэтому тот факт, что его — наполовину в шутку, наполовину всерьез — называют «Королем Банда», не вызывает особого удивления.

Конечно, среди жителей Банда находились и противники его автократических манер и предпринимательского подхода. Они негодовали по поводу попыток установить контроль над развитием туризма на островах, недовольство вызывало владение лучшими участками земли, особое отношение к постояльцам в его отелях и монополия на туристическую инфраструктуру. Однако, как бы там ни было, именно благодаря Дес Алви острова Банда не подверглись такому загрязнению, как другие части Моллукского архипелага. Он сыграл ведущую роль в формировании понимания у местных жителей коммерческих возможностей использования туристической привлекательности островов Банда. Он преуспел в этой деятельности, и его связи во властных структурах в Джакарте были не единственным фактором, способствовавшим этому: Дес Алви принадлежит к орлима — совету пяти самых влиятельных граждан, который традиционно правил на островах Банда. Это обусловливало уважение к нему со стороны местных жителей и давало возможность в известной степени быть хозяином положения и воздействовать на ход событий. Положение Дес Алви на островах Банда в чем-то сродни авторитету, которым обладает на Кай-Бесаре раджа Маура Охоивут, который смог защитить традиционные способы рыбной ловли и охоты и способствовал охране лесных ресурсов. Нынешние оранг кайя на Банда также не допускают чрезмерной и разрушительной эксплуатации островных ресурсов, хотя явно видят будущее островов в развитии туристского потенциала, а не в сохранении традиционного сельского уклада жизни.

Чтобы оценить, насколько благотворно сказалось влияние Дес Алви на состоянии дел на островах Банда, и увидеть, насколько иначе все могло сложиться, достаточно лишь посетить город Амбон, до которого менее одного дня плавания. Несмотря на то что Амбон в несколько раз крупнее Банда, он удостоился положительных отзывов от Уоллеса, который бывал здесь в шестидесятых годах XIX столетия и нашел город опрятным, ухоженным и прелестным местечком. Голландцы выбрали Амбон в качестве будущей столицы южной части Моллукских островов и строили его методично и по строгому плану. Центр города разбит на кварталы с перпендикулярно пересекающимися улицами, и регулярная планировка нарушается лишь на окраинах, где за живыми изгородями из цветущих кустарников, в тени фруктовых деревьев и пальм, некогда ютились скромные хижины местных жителей. Уоллес отметил, что «мало найдется мест, более привлекательных для утренних или вечерних прогулок, чем эти песчаные дорожки и тенистые аллеи в пригородах старинного Амбона». Самых восторженных эпитетов удостоилась огромная природная гавань Амбона:

«Чистота и прозрачность здешних вод подарили одно из самых изумительных и прекрасных зрелищ, которому мне когда-либо доводилось быть свидетелем. Дно полностью спрятано под причудливым покровом из кораллов, губок, актиний и других морских обитателей потрясающих размеров, разнообразных форм и ярчайших цветов. Глубина залива достигала от двадцати до пятидесяти футов, дно очень неровное — подводные скалы, расселины, небольшие холмы и долины; столь разнообразный рельеф предоставлял морской живности широкие возможности для существования. Среди водорослей и кораллов сновали стаи голубых, красных и желтых рыб, разукрашенных самыми немыслимыми сочетаниями полос, пятен и каемок; вдоль поверхности невесомо и грациозно перемещались большие, прозрачные, с розовым или оранжевым оттенком медузы. Можно часами наблюдать за этим великолепием, и никакие описания не в состоянии передать исключительную красоту и занимательность этой картины. Это тот редкий случай, когда живая действительность превосходит по своему эмоциональному воздействию самые красочные описания всех чудес коралловых морей, которые мне когда-либо доводилось читать. Вполне возможно, что нигде в мире нет места столь же обильного морской живностью, кораллами, раковинами и рыбой, как бухта Амбона».

Когда мы, после пребывания на Банда, привели «Альфреда Уоллеса» в Амбон, мы не стали заходить в глубь залива и остались с внешней стороны, в десяти километрах от современного города, однако даже здесь мы столкнулись с огромным количеством пластиковых пакетов, старых бутылок и разнообразного мусора, отвратительной желтой полосой ползущего вместе с приливом по оголенному дну бухты. Одного взгляда на качающуюся на поверхности воды массу мусора было достаточно, чтобы мы отказались от дальнейшего продвижения в сторону города. Прямо по курсу мы увидели дохлую кошку, сразу же за нею плавало нечто, напоминающее козьи кишки, а чуть поодаль — разлагающийся труп крысы, настолько раздувшийся, что он плавал на поверхности воды, будто в спасательном жилете, выставив все четыре лапки к небу. Мы продрались сквозь месиво ближе к берегу и нашли достаточно мелкое место, где можно было бросить якорь. Здесь Буди вызвался добровольцем — требовалось осмотреть кормовую часть лодки и при необходимости произвести несложный ремонт. Он провел в воде около двадцати минут, и к тому моменту, когда вскарабкался обратно на борт, все его тело было покрыто легкой сыпью.

В чем причина такого загрязнения амбонской бухты, стало понятно, когда мы добрались на муниципальном автобусе до центра города. Через Амбон протекают три или четыре ручья, впадающие в залив, и все они служили для местного населения основными резервуарами сброса нечистот: горожане просто выбрасывают в них все отходы, а муниципальные коммунальные службы, ответственные за сбор и вывоз мусора, сваливают отбросы в непосредственной близости от этих ручьев. Слой мусора, достаточно толстый, чтобы по нему можно было идти, не проваливаясь, покрывает водную поверхность на довольно значительной площади. Городской мусор, смываемый потоками воды во время ежедневных грозовых ливней, мерзкой, вонючей массой вливается в залив. Здесь он перемещается вверх и вниз вместе с приливом, попутно насыщаясь мазутом и нечистотами, которые выливают прямо в воду стоящие в бухте суда — многие из них сами выглядели как ждущий утилизации металлический хлам. Корейские траулеры были настолько ржавыми и плавание на них было связано с таким риском, что, по слухам, экипажи составляли в основном заключенные, отбывающие наказание. Великолепные кораллы, описанные Уоллесом, давно исчезли. Те из них, которые находились вблизи Амбона, были взорваны динамитом и извлечены на поверхность для использования в строительстве, когда город отстраивался после Второй мировой войны. Уцелевшие кораллы впоследствии погибли в мутной коричневой воде залива. Изменения, которые произошли в Амбоне со времен Уоллеса, характерны для всех растущих городов Индонезии. То, что когда-то было приятным и уютным местечком, центром округи, превратилось в перенаселенный город, куда прибывают все новые и новые толпы нищих мигрантов из окрестных деревень и с удаленных островов. Они съезжаются сюда в поисках работы и новых возможностей, и Амбон просто не смог справиться с таким наплывом. Город со всех сторон оброс бедными и неблагоустроенными пригородами, а коммунальное хозяйство в центре не выдержало огромной нагрузки и разрушилось.

То лирическое описание, которое Уоллес посвятил амбонской гавани, даже если принять во внимание возможное — и вполне естественное! — для восхищенного человека преувеличение, все еще можно отнести к гавани в Банда, где мы провели целую неделю. Тамошние воды до сих пор столь чисты, что мы наблюдали подводную жизнь на десятиметровой глубине, у самого подножия коралловых рифов: ярко-голубые облачка крошечных рыбок, плавно проплывающих среди кораллов; видели стайки морских ангелов (скалярий) — рыб с пурпурными и желтыми полосами, обгладывающих водоросли и губки. Однажды поутру мимо нас медленно проплыла скорпена, ее плавники с длинными ядовитыми иглами мягко и волнообразно колыхались, будто ее несло невидимым легким течением. Здесь к нам смогла присоединиться Джулия после завершения своего контракта на Борнео, где она участвовала в проекте по охране лесов. Наконец-то в нашей команде появился долгожданный переводчик. Однако, к нашему большому сожалению, первым заданием, которое ей пришлось выполнить, было объяснение Бобби, что ему необходимо уехать домой. С самого начала нашего путешествия мы обратили внимание, что Бобби страдает приступами апатии. Он жаловался на боли в спине, и временами ему было трудно сконцентрироваться. К моменту нашего прибытия на Банда приступы стали такими частыми, что я попросил Джо, нашего доктора, тщательно осмотреть Бобби. Джо произвел осмотр на палубе «Альфреда Уоллеса» и сомнений в поставленном диагнозе у него не возникло: Бобби был болен возвратной малярией. Джулия объяснила, что, как только мы доставим его в Амбон, Бобби придется сойти на берег и вернуться в Кай, чтобы серьезно заняться лечением. Бедный Бобби был безутешен.

Это обратная, темная сторона тропического рая — высоких пальм, вечнозеленых лесов и песчаных пляжей, мимо которых мы проплывали, и где Уоллес на протяжении шести лет стойко и мужественно проводил свои исследования. Во время нашего путешествия по Островам пряностей мы все переболели простудой и слабо выраженной лихорадкой, несмотря на современные лекарства и на собственного судового врача в лице Джо. На Банда меня укусило в ногу какое-то мелкое насекомое, на месте укуса возникло заражение — через шесть часов нога опухла так, будто я был укушен каким-нибудь ядовитым насекомым. У меня кружилась голова, и я чувствовал себя плохо, словно при сильном гриппе; поэтому меня срочно напичкали антибиотиками. Лицо Леонарда во время плавания усыпали прыщи, а Джо страдал от сыпи по всему телу. Даже Яниса, с его железным здоровьем и крепким телосложением, можно было иногда увидеть страдающим от сильной боли: он забирался под обрывки парусины и лежал скрючившись, дрожа и постанывая, с грустным и отсутствующим взглядом. Однако самой уязвимой оказалась Джулия. За те двенадцать месяцев, в течение которых принимала участие в проекте, она переболела брюшным тифом и дважды — лихорадкой денге.

Тем не менее это не идет ни в какое сравнение с тем, что довелось пережить Уоллесу. В Доббо он жестоко пострадал от москитов: они так сильно искусали ему ноги, что в местах укусов образовались язвы — настолько болезненные и кровоточащие, что в итоге Уоллес был не в состоянии ни стоять, ни ходить и с большим трудом доползал до реки, чтобы помыться. Тремя годами позже то же самое произошло с ним на острове Серам, где он был искусан полчищами клещей, которыми славились серамские леса, и с невероятными усилиями вернулся в Амбон, где снял дом, чтобы отлежаться и поправить здоровье. Однако вскоре он стал страдать от множества гнойников, покрывших его глаза, щеки, подмышки, локти, спину, бедра, колени и лодыжки. Он не мог ни сидеть, ни ходить, и стоило громадных трудов найти позу, в которой можно было бы лежать, не испытывая при этом сильной боли. Новые нарывы возникали сразу же после того, как заживали старые, и прошло немало времени, прежде чем Уоллес выздоровел с помощью морских ванн и усиленного питания.