Острова среди ветров

ПОД СЕНЬЮ МОН-ПЕЛЕ

На Мартинику я впервые попал в день проводов масленицы. Было воскресенье, и ежегодный карнавал шумел так, как это случается только во французской Вест-Индии. О том, чтобы заняться каким-нибудь делом, не могло быть и речи. Все население безудержно предавалось карнавальному буйству. Я не смог даже повидаться с единственным на острове зоологом — священником ордена «Святого духа». Чернобородый отец Роберт Пиншон (доктор наук, специалист по пищеварительному тракту птиц, преподаватель мартиникской семинарии) предпочел на все время «оргий» удрать от карнавальных красавиц в горы и ловить там настоящих ночных бабочек.

Перед окнами моей гостиницы на площади Плас де ла Саван с утра до вечера непрерывно проходили карнавальные процессии. Еще до рассвета меня будили уличные оркестры, толпы чертей и ведьм, ряженых, выбеленных мелом негров и вымазанных сажей европейцев в самых фантастических костюмах.

В кафе рекой лился ром, а по ночам из клубов и танцзалов непрерывно доносились звуки креольских «бигуинов» и «меренг».

Лишь после четырехдневного безудержного веселья в полночь со среды на четверг с началом великого поста наступило затишье. Жизнь наконец стала входить в привычное для Мартиники русло. Участники карнавала протрезвились, а бежавшие от всей этой суматохи возвращались в город.

И вот тогда мне удалось несколько раз повидаться с отцом Пиншоном, владельцем интереснейших коллекций островной фауны. Он ежегодно собирал насекомых и птиц в разных местах Малых Антил и немало знал о вымерших и вымирающих животных этих островов.

Тогда же я познакомился и еще с одним интересным человеком — темнокожим ветеринаром Робертом Роз-Розетом, шефом так называемого Инициативного комитета острова Мартиники. Роберт Роз-Розет взял меня с собой в поездку по Атлантическому побережью. Мы встретили там негритянок, плетущих корзинки на индейский манер, осмотрели крошечный индуистский храм величиной не больше гаража для малолитражной машины. В этом храме я видел причудливые деревянные конные скульптуры богов.

Здесь, как и на британских островах Вест-Индии, сильно чувствуется индийское влияние. Определить, где живут люди, исповедующие индуизм, не трудно. Перед их домиками обычно стоят высокие бамбуковые шесты с коротенькими, развевающимися ленточками. На вопрос, что эти ленточки символизируют, индийцы отвечают: «Это наши «молитвы».

Однако сказать, какой процент населения французских Антил происходит от «индийских кули», трудно, так как в Вест-Индии, включая Тринидад, нигде так бурно не проходило смешение рас, как именно здесь. Но кроме европейцев и индийцев и кроме африканцев, которых здесь большинство, в непрерывном процессе смешения рас 300-тысячного населения Мартиники, несомненно, участвовали и индокитайцы. И не исключено, что тут не обошлось и без таитян.

На Мартинике встречаешь женщин, будто сошедших с таитянских полотен Поля Гогена. И даже если мартиниканки и не полинезийского происхождения, все же соблазнительно предположить, что, сидя на своем острове в Тихом океане, Гоген все время мечтал побывать на Мартинике, где в 1887 году он прожил несколько месяцев. Своих таитянок он, очевидно, подсознательно одарил некоторыми чертами мартиниканок. Во всяком случае он, конечно, никогда не забывал Антил. Ведь умирать он вернулся именно сюда. Правда, не на саму Мартинику, а на близлежащий остров Доминика — тогдашнее убежище всех эксцентричных европейцев, бежавших от цивилизации и общепринятых норм морали западного мира [56].

Через несколько дней после карнавала в небольшом туристском автобусе я отправился в Сен-Пьер — древнюю столицу Мартиники. Из Фор-де-Франса дорога шла мимо церкви Эглиз де Балата, замечательной своими луковичными куполами. Она стоит на самой вершине горы. Говорят, в постройке ее принимала участие целая армия негритянок, подносивших строительный камень на головах. Церковь эта — точная копия парижской Сакре-Кер.

Затем по узким путаным горным тропам мы двинулись в глубь острова, где дождевой лес почти сплошь состоит из великолепных древовидных папоротников. И вот наконец мы добрались до развалин мертвого Сен-Пьера. По соседству с ним теснились здания маленького городка. Городок этот возник вместо Сен-Пьера, разрушенного в 1902 году самым нашумевшим в мировой истории вулканическим извержением.

Много дней подряд неистовствовал Мон-Пеле. Все время над вулканом висели огромные черные тучи дыма. Из кратера с высоты 1400 метров оплошной массой изливались кипящие потоки лавы и раскаленного шлака. На окрестности обрушивался ливень камней и пепла. По ночам над кратером вздымались огненные столбы. Не удивительно, что сен-пьерцы бросились вон из города. Да и не только они. Люди бежали и из других поселений северной Мартиники, соседствующих с этой «огнедышащей горой». Ведь даже и в самом Форде-Франсе, в 30 километрах к югу от вулкана, все улицы были покрыты толстым слоем пепла.

Удивительнее всего то, что городские власти даже и не пытались эвакуировать город, а ведь он лежал всего в десяти километрах от кратера, у самого подножия вулкана. К тому же напуганные жители окрестных деревень бросились в Сен-Пьер в поисках спасения, и это могло значительно увеличить число возможных жертв. Но власти уговаривали горожан спокойно сидеть по домам.

Катастрофа разразилась 8 мая 1902 года около 8 часов утра. Огненное газовое облако внезапно окутало склоны вулкана и со скоростью 150 метров в секунду пронеслось над Сен-Пьером.

Через несколько минут все 40 тысяч жителей города и беженцы из деревень сгорели живьем. Уцелели только два человека. Одним из этих счастливцев был негр Луи Кюпарис. Он отбывал наказание в одиночной камере подземной тюрьмы. Кое-кто утверждал, что он был приговорен к смертной казни якобы за убийство. Но это неверно. Его посадили туда на один месяц за простую драку. Люди, разбиравшие развалины через три дня после катастрофы, услышали его отчаянные вопли. Сперва они подумали, что это кричит злой дух, но потом, узнав голос человека, извлекли узника из спасшей его камеры.

Впоследствии Луи Кюпарис немало заработал на своем подобном чуду опасении. Немало заработали на нем и другие. Директор цирка П. Т. Барнум вывез его в США и сделал из него «аттракцион» в стиле столь популярных у американского зрителя номеров с бородатыми женщинами и всякого рода калеками. При этом Барнум, конечно, утверждал, что Кюпарис — единственный уцелевший во время катастрофы. В действительности же остался в живых — ив этом случае действительно чудом — еще один человек. В тюрьме он не сидел. Он был обыкновенный сапожник.

Последствия катастрофы оказались роковыми даже для судов, стоявших на рейде. Говорят, что, когда взрывная волна проходила над морем, мачты и трубы срезало словно бритвой. В самом же городе улицы, покрытые белой, как тальк, вулканической пылью, были устланы трупами. Смельчаки, отважившиеся отправиться туда сразу после катастрофы, видели, как по сточным каналам бежал горящий ром. Ведь Сен-Пьер, столица Мартиники, был центром ее экспорта сахарного тростника и рома.

Новой столицей Мартиники, ее главным экспортным портом теперь стал Фор-де-Франс. В некоторых высокопарных французских научных трудах можно, правда, прочесть немало громких слов о восстановлении Сен-Пьера. Но новые районы города красотой не блещут. Зато его восьмитысячное население живет в большей безопасности, нежели их предшественники. Вулканологическая лаборатория регистрирует любые изменения в деятельности Мон-Пеле, продолжающего и сейчас оставаться ненадежным. Не далее как в 1922 году даже при относительно слабом извержении вулкана власти начали эвакуацию города.

Но если новый, выросший здесь городок типичная «дыра», то руины мертвого Сен-Пьера — одна из самых основных туристских достопримечательностей Мартиники. Здесь, как и в Помпее, есть музей. Но он куда беднее и куда безвкуснее. Вперемежку со всяким не имеющим ценности хламом XVIII века здесь можно увидеть утратившие форму бутылки из под рома, осколки зеркал, расплавившиеся гвозди и всякую покореженную домашнюю утварь. Пожалуй, наибольший интерес представляют райки[57]. Они уже и сами по себе, как изделия, стали музейной редкостью. А кроме того, в них можно увидеть фотографии Сен-Пьера (до и после катастрофы) и Помпеи.

Однако посмотреть в них мне не удалось, так как маленький добрый хранитель музея монсеньер Сен-Жак при встрече с каждым новым посетителем приходит в неописуемый восторг. Он мечется от стола к столу и готов без конца рассказывать о каждой мельчайшей детали, в том числе о коллекции часов, столь драматически остановившихся за несколько минут до восьми.

Сен-Жак успел сообщить мне, что он сам был третьим уцелевшим во время катастрофы, что его буквально «выковыряли» ножом из спекшейся золы.

Тут появились мои спутники по автобусу и освободили меня из его плена. Нам нужно было ехать дальше, чтобы посмотреть развалины города, разрушенные улицы, площади и остовы гордых зданий XVIII века.

Но зрелище не производит особенного впечатления. Ведь Сен-Пьер не так древен, чтобы представлять исторический интерес, как, например, Помпея. А с другой стороны, его развалины недостаточно «свежи», чтобы европеец, видевший разбомбленные города, смог ярко представить себе весь ужас разыгравшейся здесь катастрофы… Я должен признаться, что наиболее глубокое впечатление на меня произвели не развалины, напоминающие об извержении вулкана, а весьма трогательная встреча с живым существом среди этих руин.

В одном из разрушенных кварталов я вдруг услышал нежное, дружеское «бон жур». Обернувшись, я увидел очаровательную молоденькую негритянку, стоящую в дверях домика, по-видимому прачечной. Девушка была во всем белом. Такой опрятной и изящной красавицы я до сих пор не видел нигде в Вест-Индии. Когда мы садились в автобус, чтобы ехать дальше, она стояла на пороге и махала нам ручкой, пока мы не тронулись в путь. И последнее, чем нас напутствовало это черно-белое очаровательное видение, был воздушный поцелуй…

Эта сценка очень характерна для французских и британских островов Вест-Индии. Нужно сказать, что редко где путешественника-иностранца встречают так любезно, как здесь, не говоря уже о благосклонности здешних дам к белым мужчинам.

Правда, на Мартинике есть свой «белый» господствующий класс, состоящий главным образом из владельцев сахарных плантаций и ромозаводчиков, которые соблюдают обычаи пионеров XVII–XVIII веков. Но хотя эти плантаторы и держатся обособленно, как, впрочем, и во всех других странах, расовой дискриминации, как таковой, здесь нет. Только на Гаити я столкнулся с проявлениями расовой ненависти. Да и там она направлена отнюдь не против чужестранцев.

Уже в XVIII веке на французских островах существовали свободные мулаты. Примерно через 100 лет после окончательной отмены рабства в 1848 году колонии Мартиника и Гваделупа, Французская Гвиана, а также остров Реюньон в Индийском океане были объявлены постоянными французскими департаментами. Правда, честь эта была сомнительной. Но основная масса местных жителей считает себя «добрыми французами» и независимо от цвета кожи явно гордится тем, что сам Наполеон Бонапарт взял себе в жены уроженку Мартиники. Она была дочерью плантатора и звали ее не более не менее как Мари Жозеф Роз Таше де ла Пажери. Но во Франции она упростила свое имя до Жозефины. Теперь дом, в котором она родилась, — самое посещаемое туристами место. Он стоит на скалистом островке, лежащем к югу от Мартиники. С ее берега хорошо видно этот островок — знаменитую Алмазную скалу.

Рассказывают, что британские военные суда, проходя мимо этой нависшей над морем скалы, до сих пор неизменно салютуют ей. Сейчас там живут лишь морские птицы. Но в летописи британского флота островок этот значится как Н. М. S. Diamond Rock (ее императорского величества Алмазная скала). Во время войны с Наполеоном его обороняли 120 британских моряков. Они отбивали одну французскую атаку за другой в течение 17 месяцев. Только когда кончился порох, британцы сдались французам, которые располагали двумя большими кораблями, одним фрегатом, одним корветом, одной шхуной и одиннадцатью канонерками…

Уроженкой Мартиники была также и знаменитая фаворитка Людовика XIV мадам де Ментенон. Но она так и не удостоилась чести, оказанной императрице Жозефине, статую которой воздвигли в Фор-де-Франсе посреди площади Ла Саван. А ведь никто не оспаривает того факта, что Жозефина была самой легкомысленной императрицей всех времен и народов.

У Мартиники в этом отношении старинные традиции. И по сей день, особенно во время карнавалов, сохранилась, например, очень красивая манера по-креольски завязывать яркий, полосатый головной платок. Если один кончик этого «матраса» торчит вверх — за девушкой можно ухаживать. Если торчат два кончика — у нее есть постоянный кавалер, и она вовсе не заинтересована в маленьких случайных приключениях. А вот если три — берегись! Значит она doudou[58] и не откажется от любого предложения. Но играть с огнем на острове, где люди по своей натуре так же пылки, как вулкан, довольно рискованно.

ПО-ШВЕДСКИ И ПО-ДАТСКИ…

Приехав на остров Сент-Томас, входящий в состав американских Виргинских островов, я увидел в порту Шарлотта Амалия два датских судна. Порт этот получил название в честь супруги датского короля Кристиана V (1650–1714). На холме перед самым городом у датского консульства развевались два государственных флага — датский и американский. Один из них напоминал о прежней принадлежности всего острова датскому королю.

Датская Вест-Индия некогда состояла из трех крупных островов, окруженных мелкими островками и коралловыми рифами. Первым островом, попавшим в руки Датской вест-индской компании еще в 1672 году, был Сент-Томас. Через 12 лет компания завладела островом Сент-Джонс, который был необитаемым с XVI века, когда по неизвестным причинам с него ушли индейцы. Колонизация его началась в 1717 году. И наконец в 1733 году свои колониальные аппетиты Дания удовлетворила покупкой у Франции острова Санта-Крус. Этот самый плодородный из здешних островов французы так и не начали осваивать. Перейдя к датчанам, он очень скоро стал у них главной колонией.

На Санта Крусе, как и на большинстве других вест-индских островов, начали выращивать сахарный тростник; в засушливых же восточных районах Санта-Круса остановились на хлопке. К 1755 году, когда у почти разорившейся Датской вест-индской компании все три острова перекупила датская корона, производство сахара составляло здесь примерно 600 тысяч тонн в год. А в 1812 году оно уже дошло до 20 миллионов. Сейчас на всех этих бывших датских островах живет не более 33 тысяч человек, а в 1804 году на одном острове Санта-Крус было только рабов около 27 тысяч.

Во время наполеоновских войн острова эти дважды оккупировались англичанами. Благополучие плантаторов при этом, очевидно, существенно не поколебалось. Куда более опасной оказалась конкуренция сахарной свеклы. В 1820 году цены на сахар стали падать, и долги сахарозаводчиков страшно возросли. Многие из плантаторов вынуждены были заняться скотоводством. А после того как Дания прекратила ввоз рабов, возникла и нехватка в рабочей силе…

Одновременно в самой Дании упорно заговорили об отмене и рабовладения. Но эти разговоры долгое время оставались безрезультатными, так как существовало мнение, что экономика колоний будет абсолютно подорвана, если плантаторам придется платить своим рабочим заработную плату. Только в 1847 году король издал декрет, в котором обещал рабам эмансипацию с 1859 года. Но ведь на близлежащих британских Виргинских островах негры получили свободу еще в 1833 году. В 1847 году были освобождены рабы острова Сен-Бартельми. Во французских колониях эмансипация произошла в 1848 году. И датский губернатор Петер фон Шолтен был вынужден в том же году после серьезных восстаний и беспорядков пойти на уступки.

Но положение уже нельзя было спасти. На неплодородных холмистых островах Сент-Томас и Сент-Джон возделывание сахарного тростника прекратилось. На Санта-Крусе, где большая часть территории — равнина, попытались рационализировать выращивание тростника вспашкой (!) полей, а производство сахара — применением паровых мельниц вместо ветряных.

Цены на сахар тем временем продолжали падать. Не помогла даже отмена экспортных сахарных пошлин. Содержание администрации на островах приносило одни убытки. И к концу XIX века остров Санта-Крус обнищал так же, как и многие другие вест-индские острова, знавшие в XVIII веке лучшие дни «великих сахарных лихорадок».

И все же Дания с трудом расставалась с милыми ее сердцу старыми тропическими колониями в Карибском море. В 1867 году, когда в связи с потерей Шлезвиг-Гольштейна финансовое положение Дании сразу резко ухудшилось, США предложили ей только за Сент-Томас и Сент-Джон 7,5 миллионов долларов. Датчане были уже явно готовы совершить сделку, но… помешали внутриполитические осложнения в самих США. А когда американцы вернулись к этому вопросу в 1902 году, предложив теперь уже за все три острова лишь пять миллионов, датский ригсдаг ответил отказом.

Для завершения этой сделки потребовался «третий раунд». Во время первой мировой войны США испугались того, что Германия захватит Сент-Томас и использует порт Шарлотту Амалия как базу подводных лодок. На этот раз за все три острова сумма была увеличена до двадцати пяти миллионов долларов. И 31 марта 1917 года датская Вест-Индия стала американским владением…

Участие шведов в развитии Вест-Индии более скромно, но немаловажно. В 1784 году Густав III приобрел у Франции в обмен за право французов пользоваться складами в гетеборгском порту маленький гористый островок Сен-Бартельми. А через год Швеция объявила этот остров свободной гаванью. Жизнь показала, что король рассчитал правильно, надеясь немало заработать на своем приобретении.

За несколько лет до этого британский адмирал Родней разграбил и разрушил дотла процветавшую голландскую свободную гавань Ораньестад на Синт-Эстатиусе за то, что отсюда дерзнули вести торговлю с только что образовавшимися Соединенными Штатами Америки. Этот остров, приветствовав американский военно-морской бриг «Эндрю Дория» 21 пушечным залпом, стал первой «иностранной державой», признавшей независимость США от Англии.

Как с Синт-Эстатиуса, так и с других близлежащих островов началось паломничество в новую нейтральную свободную гавань Сен-Бартельми. В период беспрерывных англо-французских войн здесь были широчайшие возможности для коммерции. Правда, Швеция время от времени тоже оказывалась втянутой в эти военные конфликты. В 1801–1802 годах шведский Сен-Бартельми был даже оккупирован британскими войсками. Такая же судьба постигла и датскую Вест-Индию. К этому времени число жителей острова увеличилось с 739 человек в 1784 году примерно до 6 тысяч к 1800 году. В начале XIX века дела здесь шли очень успешно. С 1812 по 1844 год шведская корона получила от этого острова доход в сумме больше чем 4 миллиона риксдалеров[59].

Но с 1844 года положение на острове стало ухудшаться. Наступили «плохие времена», иначе говоря, мир. Кроме того, сахарный кризис снизил покупательную способность Вест-Индии. Люди стали покидать остров. И когда в 1852 году стихийный пожар опустошил некоторые районы столицы Густавии, никто уже и не заикнулся о восстановлении сгоревших кварталов.

В середине XIX века местные жители острова попытались затормозить регресс развитием собственной промышленности и экспорта. В 1795 году шведский натуралист Бенгт Эуфрасен в своем труде «Beskrifning ofver Svenska Vestindiska on St. Barthelemi, samt darne St. Eustache och St. Christopher» («Описание шведского вест-индского острова Сен-Бартельми, а также островов Синт-Эстатиус и Сент-Кристофер») констатировал, что, «хотя на этой горе и мало земли да к тому же она и засушлива, все же здесь можно возделывать множество полезных растений. Даже самые сухие места используют под хлопковые и другие плантации».

Итак, земледелие теперь интенсифицировалось. Холмы и горные склоны стали засаживать ананасами, хлопком и табаком, а в долинах пробовали выращивать бананы. Но здешняя почва не выдерживала такой интенсивной эксплуатации. Она разрушалась от истощения и эрозии. Необходимо подчеркнуть, что на Сен-Бартельми вообще нет грунтовых вод, Жизнь людей, животных и растений полностью зависит от дождя или Ввоза воды с британского Сент-Кристофера.

В 1858 году ананасовые плантации давали до 75 000 дюжин плодов. Но 20–10 годами позднее урожай упал до 2400 дюжин. Производство хлопка, которое уже в 1870 году составляло 48 тысяч фунтов, за шесть лет упало до 1900 фунтов. Во всем чувствовался явный застой. Остров, когда-то дававший барыши, теперь сам стал требовать на себя расходов — целых 25 тысяч крон в год…

И тут-то Швеция предпочла отделаться от своей маленькой колонии. После позорного плебисцита, на котором все голоса, кроме одного, были поданы за передачу острова Франции, Сен-Бартельми в 1878 году отдали за 320 тысяч золотых франков французскому губернатору на Гватемале. Однако при этом Швеция поставила условие, что за населением острова должны быть сохранены права, которыми располагают жители любой свободной гавани, а также права, которые оно имело в «шведские времена».

Свободной гаванью Сен-Барт (сокращенное название острова) остается и поныне. Здесь товары не облагаются ни пошлиной, ни налогами. В огромных, прекрасно оборудованных магазинах можно купить все, что угодно, за совершенно мизерную цену: бутылку виски за десять шведских крон, блок американских сигарет за пять-шесть крон и так далее. Таможенные сборы не взимаются и при въезде в город независимо от того, прибыл ли ты на пароходе или самолетом, ежедневно проносящимся над засушливыми холмами острова.

Но из всех товаров лишь минимальная часть попадает местному населению. В естественной гавани бросают якоря всевозможные контрабандистские шхуны как из ближайших районов, так и издалека. Местные судовладельцы тоже не слишком щепетильничают, когда речь идет о контрабанде. Немало «добропорядочных» зажиточных горожан Густавии заработало себе капитал именно на ней. Даже во время второй мировой войны многие из них занимались контрабандой тканей, покрышек для машин и других дефицитных товаров с острова Сент-Томас на блокированные западными державами вишийские острова Гваделупу и Мартинику.

Деревенское же население находится в более тяжелых условиях. Оно занимается не приносящими здесь дохода рыболовством, земледелием, плетением корзин и циновок из пальмового волокна. Многие крестьяне эмигрируют, особенно на Сент-Томас, который для самых предприимчивых из них служит своего рода трамплином в США.

«Френч Вилладж», одно из предместий Шарлотты Амалия, почти полностью заселено такими эмигрантами. Здесь любой швед будет так же хорошо принят, как и на своем родном острове. Но никто из этих «ча-ча», как их здесь называют местные жители, не говорит по-шведски. По-шведски не говорят и жители самого Сен-Бартельми. Даже в «шведские времена» официальными языками здесь оставались французский и английский.

Да собственно говоря, о какой-нибудь значительной шведской эмиграции на Сен-Бартельми, не считая чиновников и командированных военных, никогда не было и речи. В этом отношении довольно характерен «национальный гимн» острова — благозвучный «Ма Normandie». Именно из этой части Франции еще в 1648 году пришли на Сен-Барт первые эмигранты. От них-то в основном и происходит почти все сельское население острова. Из 2300 жителей Сен-Барта негры и цветные составляют лишь около десяти процентов, и, за некоторым исключением, все они живут в Густавии. Большинство из них обычно говорит по-английски.

Последней женщиной, считавшей себя шведкой, была некая мисс Юлия Динсей. Она умерла в 1959 году, когда ей было около 90 лет. Дед ее получил дворянство от короля Оскара I. Но среди местных попадаются люди, родившиеся еще в «шведские времена». Например, 80-летняя мисс Люсиль Сикард — почтенная негритянка, в прошлом учительница. Дядя ее Веллингтон Сикард и был тем единственным, кто проголосовал за то, чтобы остров остался за Швецией.

Сама мисс Сикард тоже единственная в своем роде. Здесь только одна она не говорит по-французски. Но и шведского она не знает. Ее родной язык — английский.

На Сен-Барте шведское слово можно встретить лишь на древних памятниках или в старом шведском «правительственном здании», где между прочим хранится план города со шведскими названиями улиц и кварталов: Смедегатан, Варвсгатан, Кунгсгатан, Киннген, Свеарне, Кронглет и так далее. Шведские фамилии и имена встречаются только в старинных рукописях, написанных по-английски или по-французски. Да еще на кладбищах…

В бывшей датской Вест-Индии память о датских временах живет и по сей день, и крепче всего, пожалуй, на Санта-Крусе, где лежит ее древняя столица Кристианстед. Датские фамилии и имена встречаются среди людей всех цветов и оттенков и в Кристианстеде, и на Сент-Томасе. И вполне возможно, что какой-нибудь негр, мистер Ларсен или Йенсен, говорит по-датски, если он, конечно, достаточно стар и ходил в школу еще в датские времена.

На Санта-Крусе живет лишь около 30 датчан, тем не менее маленькая радиостанция острова каждый день по 15 минут передает датскую музыку. Оплачивает это некий Юханес Расмуссен, один из ведущих представителей деловых кругов острова, торгующий датским фарфором и шведским хрусталем. Он рассказал мне, что эту передачу он субсидирует уже шесть-семь лет. А когда в 1959 году передачи прекратили, полагая, что они надоели слушателям, поступило такое количество жалоб, что их пришлось возобновить…

Здесь, так же как и в Шарлотте Амалии, на улицах еще остались датские вывески: Кунгене Гаде, Смеде Стрэде, Странд Стрэде, Кунгене Твер Гаде. На Кунгенс Гаде в Кристианстеде даже сохранились старинные датские административные здания. В банкетном зале одного из них находится портрет короля Фредерика VII. После того как острова были переданы США, портрет и меблировку этого зала в стиле XVIII века вывезли в Данию. Сейчас мебель находится в Кристиансбергском замке в Копенгагене, а сделанную по ее образцу копию Дания подарила острову Санта-Крус в 1952 году. Через четыре года туда же был отправлен и портрет Фредерика VII.

Административные здания и старинная крепость Кристиансвэрн — лучшая приманка для туристов. Это национальные исторические памятники Кристианстеда. Их охраняют, за их сохранность отвечают Управление Национальных Парков Соединенных Штатов Америки и местные власти.

На острове Сент-Джон, в той его части, которую называют Виргинским национальным парком, сейчас ведутся реставрационные работы по восстановлению старинной датской сахарной фабрики. Надеются, что удастся пустить в ход и старинную машину по перемолу и выжимке сахарного тростника. Такую машину в действии (по-видимому, последнюю в Вест-Индии) я видел на британском острове Невис за несколько недель до моей поездки на Виргинские острова. Передо мной на Невисе побывали американские эксперты, которые собирались ее купить и перевезти на Сент-Джон.

Нельзя не отдать должное американцам — они хорошо заботятся о датском наследстве на своих Виргинских островах. Да и датчане делают все от них зависящее, чтобы способствовать этой их деятельности.

На Сен-Бартельми же положение совершенно иное.

На Сен-Бартельми многие постройки шведских времен обратились в развалины. От больницы остался только фундамент, но даже его растаскивают по камням для новостроек. Из старых фортов можно еще узнать только форт «Густав III», несмотря на то что французы устроили там сейчас метеорологическую станцию. Красивая старинная улица, ступенями идущая вверх к бывшей тюрьме (теперь школа!), бетонирована. А сейчас угроза уничтожения нависла над последним шведским домом.

Дело в том, что этот остров облюбовали американские туристы. На одном из его живописнейших мысов Дэвид Рокфеллер построил себе зимнюю резиденцию в ультрасовременном стиле. В другом месте острова купил себе участок один из Ротшильдов. Все больше и больше американцев приезжают в туристский отель, расположенный на скале между двух прекрасных пляжей, в нескольких километрах от Густавии.

В довершение ко всему, как я слышал, когда был второй раз на острове в 1962 году, одно из американских промышленных объединений намеревается превратить роскошный дом семьи Динсей в яхтклуб… Тогда еще интерьер этого дома с его старинной мебелью и атмосферой шведского поместья оскаровских времен оставался нетронутым. На стенах, оклеенных обоями XIX века, висели старинные шведские гравюры и портреты королей, а также не менее ценная от руки вычерченная «Карта острова Ст. Бартельми, королю Швеции Густаву IV Адольфу смиренно преподнесенная в дар писателем Самуэлем Фальбергом. 1801 г.».

Короче говоря, трудно найти лучшее место для музея, посвященного той эпохе, когда Швеция разыгрывала в Вест-Индии колониальную державу.

Вмешаться в это дело было еще не поздно, причем действовать следовало как можно скорее. Владелица этого дома некая мисс Барнс, унаследовавшая его от мисс Динсей, еще тянула с ответом на американское предложение. Ей очень хотелось, чтобы дом попал в шведские руки. Да и местное население ничего не имело против этого, ведь на острове стало бы одним туристским аттракционом больше; к тому же поместье напоминало им о «добрых старых временах».

Поэтому прямо из Густавии я написал королю в Стокгольм, изложив все как мог. Я надеялся, что это будет для него поводом выделить из своего «юбилейного фонда развития шведской культуры» или из любого другого фонда средства для спасения этого кусочка шведской старины от американизации. Но надежды эти оказались напрасными. Судя по ответу личного секретаря его Королевского величества, Его Величество поводом не воспользовался, ибо так толком и не понял, для чего все это, собственно говоря, нужно.

Само собой разумеется, что на бывших датских островах Сент-Томасе и Санта-Крусе помимо тщательно охраняемых памятников старины существует и музей. Рассчитывать же на какие-нибудь дотации на поддержание шведских памятников от французских властей вряд ли приходится. Правда, шведский король в 1963 году ассигновал средства на то, чтобы снять на пленку забытые в Гваделупе старинные архивные материалы острова Сен-Бартельми. Конечно, это важно. Но разве не менее важно для любого из шведских культурных фондов сохранить для потомства последние шведские памятники на самом Сен-Барте?

Весной 1962 года на британских островах в восточной части Карибского моря самой популярной песенкой у тамошних эстрадников была калипсо «Спасите федерацию». Эта тринидадская калипсо сочинения Лорда Нельсона начиналась обращением к Ямайке:

Велика была здесь горечь от того, что Ямайка вышла из Вест-Индской федерации, которая после многих «за» и «против» образовалась наконец в 1958 году. В нее входили десять средних и мелких британских островов с числом жителей, превышающим 3 миллиона человек: Ямайка, Тринидад и Тобаго, Барбадос, Гренада, Сент-Винсент, Сент-Люсия, Доминика, Антигуа, Монтсеррат и Сент-Кристофер — Невис — Ангилья.

Но младенец с самого рождения оказался уродцем. Федерации, как таковой, не получилось. Почти каждый остров стремился к самоуправлению. Поэтому континентальные Британский Гондурас и Британская Гвиана предпочли не входить в нее. Не вошли в федерацию также Багамские острова и малые британские Виргинские острова. Их население в большой степени зависит от того, есть ли работа на близлежащих Виргинских островах США.

Между островами, вошедшими в федерацию, не были отменены ни таможенные пошлины, ни паспортный режим. Даже валюта, и та не была единой. В то время как восточные острова вместе с Британской Гвианой в 1951 году ввели единый так называемый биви-доллар (SBW), Ямайка прочно придерживалась сложной системы фунта, шиллинга и пенса.

Политические лидеры Ямайки считали себя явно обойденными: мало того, что руководство федерацией обосновалось в Порт-оф-Спейне, на Тринидаде, и что общий премьер-министр сэр Грентли Адамс был уроженцем острова Барбадоса, Ямайка получила в федеративном парламенте лишь 38 процентов мандатов. А ведь население этого острова составляло 52 процента всего населения федерации. Правда, в 1960 году, чтобы умаслить недовольных, представительство Ямайки в парламенте увеличили до 48 процентов. И прояви тогда Ямайка хотя немного доброй воли, возможно, слабые стороны этой федерации и удалось бы устранить. Но когда сэр Грентли внес предложение о федеральных налогах, Ямайка и слушать не захотела. Ведь уже и без того существовали отчисления на эксплуатационные расходы федерации, тяжело отражавшиеся на положении ее участниц.

Проведя консультативный плебисцит, Ямайка объявила о своем выходе. Теперь в федерации остался лишь один остров, обладавший более или менее солидными природными богатствами. Это Тринидад с его нефтью и асфальтом. Но поскольку здесь посчитали, что восемь (хоть и малых) территорий — слишком тяжелая ноша для одного, Тринидад вскоре также решил выйти и потребовал самостоятельности. 31 мая 1962 года — тот самый день, когда федерация должна была добиться своей независимости, — стал днем ее официального распада…[60]

Собственно говоря, английской колонией Ямайка стала по недоразумению. В конце 1654 года тогдашний лорд-протектор Англии Оливер Кромвель послал в Вест-Индию экспедицию с целью захвата там богатого испанского острова Санто-Доминго. Но британские силы встретили отпор. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, командующие адмирал Вильям Пенн и генерал Роберт Венейбле решили отправиться на более слабую Ямайку, которая была для испанцев лишь опорным пунктом на пути к золоту Америки.

Около 7 тысяч англичан высадилось на южном побережье острова. Место для вторжения было выбрано удачно. Здесь испанская оборона состояла лишь из 400 колонистов, которые сразу же сдались явно преобладающим силам противника. Вскоре пал и их главный город, нынешний Спаниш-Таун. И хотя с помощью Кубы другие части острова еще многие годы оказывали сопротивление, в принципе Хаймака (как остров назывался во времена араваков) был фактически захвачен англичанами уже в 1655 году.

Как раз на южном побережье Ямайки, где находится прекрасная естественная гавань, и суждено было впоследствии подняться нынешнему Кингстону. Гавань защищена песчаным рифом, образующим огромный естественный волнорез. А на внешней ее части, у узкого входа в залив, англичане соорудили форт. Недалеко от него стал расти город Порт Ройял, некогда называвшийся Западным Вавилоном и южнейшим городом христианства.

В те времена в Карибском море хозяйничал мощный франко-британский морской разбойничий союз — Конфедерация береговых братьев. Один из ее главарей, Генри Морган, узнал, что его дядя стал вице-губернатором Ямайки; это ему было очень на руку. И английские пираты решили перебазироваться в Порт Ройял со своей прежней штаб-квартиры на острове Тортуга, который находится у северного побережья Гаити. Отсюда, снабженные официальными английскими каперскими документами, они совершали постоянные пиратские набеги, «освобождая» испанцев от золота, которое те в свою очередь грабили в Перу и в других индейских государствах. Добычу они свозили в Порт Ройял, богатства которого вскоре стали баснословными. Во времена «величия» этого города здесь насчитывалось 800 домов и 8 тысяч жителей, из них 2500 человек — пираты. В Новом Свете только Гавана и Панама были больше и богаче. Дома в Порт Ройяле чаще всего строили из кирпича, привезенного из самой Англии. В портовых кварталах размещались многочисленные торговые склады купцов, стремившихся в Порт Ройял за пиратскими товарами. Каждый раз, когда сюда прибывал с «призом» очередной капер, здесь воцарялось бурное деловое оживление.

«Это — вызолоченный Гадес, населением которого неограниченно правит Маммона, — писал один из тогдашних очевидцев. — Закаленные солнцем и морскими ветрами, в великолепных восточных шелках и драгоценных украшениях бородатые моряки толпятся здесь у пристаней и играют на золотые монеты, ценность коих никого из них не интересует. Кабаки забиты золотыми и серебряными кубками, которые сверкают драгоценными каменьями, украденными из полусотни соборов. Любое здание здесь — сокровищница. Даже в ушах простого моряка тяжелые золотые серьги с драгоценнейшими каменьями. Поножовщина так же распространена, как и обычная драка, причем там, где танцуют, трупы убитых валяются до тех пор, пока все не разойдутся…»

Другой очевидец рассказывает о том, как орды девиц легкого поведения играючи зарабатывали себе огромные состояния. Джон Эскемелинг, историограф Моргана, видел, как один из его друзей «подарил девице 500 золотых дукатов только за то, чтобы увидеть ее нагой». На эту сумму он без труда мог бы купить себе пять негров-рабов.

Одно время Морган сам был губернатором Ямайки. И тогда он, как говорят, объявил войну бывшим своим собратьям. Многие из них были повешены в мангровых зарослях, существующих и поныне. Однако ему не удалось найти общего языка с представителями плантаторов в парламенте, и в 1681 году он получил отставку. Через семь лет Морган спился и, опустившись до того, что совершенно потерял человеческий облик, умер. А через четыре года после его смерти Порт Ройял постигла опустошительная катастрофа.

7 июня 1692 года песчаный риф вздрогнул от толчка. Началось землетрясение. Две трети города со всеми его складами, кабаками, — публичными домами и прочей «роскошью» поглотила пучина. Многие считали, что это божья кара обрушилась на Порт Ройял за его грехи. К тому же через десять лет остатки города сгорели.

Сейчас от старого города уцелели лишь части крепости «Форт Чарльз». Долгое время они находились на уровне воды, а во время второго землетрясения оказались на возвышенности. Осталась и старая церковь с могилами, надгробные камни которых рассказывают об удивительной гибели Порт Ройяла. В церкви сохранилась также коллекция серебряных чаш, принадлежавших самому Моргану. Но могила Моргана исчезла. Она была в той части кладбища, которая погрузилась в море…

Если вам захочется посмотреть, как выглядит сегодняшний Порт Ройял, вы можете поехать туда на пароходе из Кингстона. Вплоть до 1930-х годов это был единственный путь, а сейчас туда можно добраться и на машине — по побережью залива вдоль песчаного рифа, мимо крупного международного ямайского аэропорта «Палисадос Эйрпорт».

Утверждают, что иногда с морского дна доносится звон колоколов и что, когда море спокойно, а вода прозрачна, хорошо видны затонувшие дома и улицы. Говорят также и о том, что в этом подводном городе погребено ценностей на один миллион фунтов стерлингов.

Регулярные экспедиции в поисках исчезнувших сокровищ начались лишь в 1959 году. Американская супружеская пара Эдвин и Марион Линк, ранее разыскивавшая затонувший у Гаити флагманский корабль Колумба «Санта Мария», приступила к подводным работам при поддержке Вашингтонского смитсоновского института и американского Национального географического общества.

Работы были тщательно подготовлены, и водолазы кое-что нашли: пушки, глиняные трубки, домашнюю утварь из олова и меди, подсвечники, разные предметы из панциря черепахи и многое другое. Среди найденных предметов были часы, которые, как показал рентген, остановились в 11.43, по-видимому, в момент гибели Порт Ройяла. Но странно, к удивлению жителей Ямайки, экспедиция не нашла ни одного предмета из золота или серебра. Водолазы извлекли массу пустых бутылок, но не нашли ни одной монеты…

Куда исчезли сокровища, до сих пор загадка. О более ранних подводных поисках данных нет, хотя Порт Ройял всегда был обитаем. Сам город, конечно, так и не оправился после пожара 1702 года. Но англичане продолжали держать там военную базу вплоть до 1905 года. В конце XVIII века комендантом «Форта Чарльза» был сам лорд Нельсон. Да и сегодня еще Порт Ройял — военный объект, у входа в который необходимо заявить, что ты обычный турист и желаешь взглянуть на старый форт и на церковное серебро Моргана.

А в общем-то там сейчас можно найти лишь отличное место, чтобы порыбачить. Для грехопадения в Порт Ройяле теперь возможности незначительные. Сам я удовольствовался лишь обозрением тихой «Комнаты капитана Моргана» в трактире под названием «Гавань Моргана». Да еще размышлением о новом землетрясении, которое, быть может, снова поднимет руины города со дна моря и даст возможность узнать, действительно ли там под наносами морского песка и кораллов скрываются пиратские богатства.

После гибели Порт Ройяла хозяйство острова все же продолжало развиваться, и вскоре Ямайка стала значительным центром производства сахара и рома. С 1680 по 1780 год во все вест-индские британские владения было импортировано 2130 тысяч негров-рабов, из них только на Ямайку с 1700 по 1786 год 610 тысяч человек. Насколько отвратительны были условия на многих плантациях, говорит то, что в XVIII веке десятки тысяч рабов умирали там с голоду. И это в то время, когда Ямайка была основным источником сахара среди британских владений и когда владельцы плантаций, часто сидя у себя дома в Лондоне, гребли огромные барыши.

Для этого класса ямайских кровопийц истинно «плохие времена» наступили лишь в 1807 году, когда Англия запретила работорговлю и когда рабовладельцы были вынуждены обходиться той рабочей силой, которая у них еще оставалась. Усилилась конкуренция Кубы, Пуэрто-Рико, Британской Гвианы и других «сахарных» стран; кроме того, в Европе появилась новая сахарная культура — свекла. Когда в 1833–1834 годах было отменено рабство и рабовладельцы на Ямайке получили около шести миллионов фунтов в компенсацию за освобождение своих 320 000 рабов, большая часть этих денег попала прямо в пасть лондонским ростовщикам — держателям закладных на эти плантации.

Следующий удар по плантаторам Ямайки был нанесен в середине XIX века, когда Англия ввела на острове свободную торговлю. Теперь многие из них оказались вынужденными продать свою землю. Они продавали ее либо мелкими участками своим прежним рабам, ставшим отныне крестьянами, либо целиком — крупным иностранным предпринимателям, которые в 1870-е годы начали разводить бананы и экспортировать их прежде всего в США.

Все это благоприятно отразилось на общем развитии острова. Пути сообщения улучшились, появилась железная дорога, соединившая Кингстон с Портом Антонио и Монтего Бейем. Стало возможным выращивать фрукты и для продажи во внутренние районы Ямайки. Но население росло, а в 30-е годы, когда разразилась депрессия, на бананы к тому же обрушилась еще и «панамская болезнь». Огромные плантации превратились в пустыню, и множество людей осталось без работы. И нечего удивляться тому, что в конце 30-х годов там возникли крупные волнения…

Сейчас в Англии Ямайку называют «имперскими трущобами».

В самый беспокойный 1938 год ямайские негры впервые всерьез заговорили о независимости. Конечно, британские войска подавили восстание, а народных вождей бросили в тюрьмы. Среди них был и нынешний премьер-министр Ямайки Александр Бустаманте, которого земляки называют «Буста» (заметим в скобках— он «почти белый»). Когда через несколько лет его выпустили, он создал профсоюз промышленных рабочих («Bustamante Industrial Trade Union») — первую значительную общественную организацию на Ямайке.

Вскоре после этого его кузен и политический конкурент Норман Мэнли создал на острове первую политическую партию — народно-национальную. Буста в 1943 году последовал его примеру, создав рабочую партию, и в следующем году победил на выборах в первый избранный народом парламент.

После этого власть попеременно переходила от одного кузена к другому. Когда в 1957 году на Ямайке было образовано по всем правилам первое постоянное правительство, его премьер-министром стал Буста. Двумя годами позже победил Мэнли. Но незадолго до следующих выборов, весной 1962 года, снова победил Буста. Именно он-то и был поднят на смех в тринидадском калипсо и получил прозвище «глупый» Бустаманте. На своем же острове подражатели этому тринидадскому музыкальному жанру продолжали его восхвалять.

Во многих кругах Ямайки, но, конечно, не во всех с энтузиазмом ждали дня независимости — 6 августа 1962 года. О сложности положения наглядно говорят цифры плебисцита по вопросу о выходе Ямайки из Вест-Индской федерации. Несмотря на то что и Буста, и Мэнли были сторонниками выхода из нее, за выход из федерации отдало голоса всего на 36 тысяч человек больше: за выход из федерации проголосовало 252 тысячи, а за федерацию с независимостью в рамках этой федерации — 216 тысяч.

Эти цифры тем более примечательны, что на Ямайке довольно плохо знают о положении дел на других островах. Ведь сообщение между британскими территориями на востоке долгое время оставалось плохим. Еще в 30-х годах между Ямайкой и Тринидадом не было даже прямой почтовой связи. Почта шла либо через Англию, либо через Нью-Йорк, что требовало нескольких месяцев.

Правда, позднее эта изоляция была ликвидирована. В последние годы между всеми территориями налажена более или менее сносная воздушная связь. Но регулярные пароходные линии между островами появились лишь с 1961 года, уже после трехлетнего существования федерации. Причем, заслуга в этом не метрополии, а Канады.

Канада подарила федерации два современных пассажирских судна — «Федерал Мэпл» и «Федерал Пальм». Эти суда были приписаны к Тринидаду и по пути на Ямайку заходили в порты всех восьми мелких федеративных территорий. Предполагается, что и после распада федерации эти суда будут проделывать тот же путь. Когда я был на борту судна «Федерал Мэпл», я слышал разговор о том, что теперь всеми делами будут заправлять «восемь малых».

Тринидад объявил о своем выходе из федерации весной 1962 года. Как раз в это время я совершал свое турне через оставшиеся в ней острова. Численность населения этих островов различна — от 260 тысяч на Барбадосе до 13 тысяч на крошечном Монтсеррате. Большинство людей, с которыми мне приходилось разговаривать, включая министров и руководителей оппозиции, считали, что единственным решением всех их проблем может быть объединение «восьми малых» в новую федерацию, которая сумела бы поставить вопрос о самостоятельности. Конечно, о такой самостоятельности и независимости, которые не были бы фиктивными…

Столицей этой новой федерации малых территорий мог бы стать Бриджтаун на Барбадосе. В хозяйственном отношении острова могли бы вернуться к своему земледелию. Что касается туризма как статьи дохода, то он довольно хорошо развит лишь на Барбадосе и Антигуа. Для остальных островов это вопрос далекого будущего, несмотря на то что природа большинства из них фантастически красива: глубокие долины и высокие, покрытые дождевыми лесами горы. Но здесь нужны новые гостиницы и хорошие дороги. Короче говоря, деньги и еще раз деньги, которых у них сейчас нет даже для более острых нужд.

Проведенные в 1962 году подсчеты показали, что «восемь малых» нуждаются во внешней помощи в размере примерно 35 миллионов шведских крон в год. Только в этом случае они смогут обеспечить себя как самостоятельное государство.

Сахар, ром и бананы по-прежнему остаются на Ямайке основными источниками дохода. После второй мировой войны к ним присоединился еще и туризм. Вдоль северного побережья, начиная от залива Монтего Бей на западе до Порта Антонио на востоке, пассаты обеспечивают прохладу даже в самые жаркие месяцы года. Именно здесь и воздвигнуты гигантские ультрасовременные роскошные отели с кондиционированным воздухом; как правило, они принадлежат американцам. В зимние сезоны эти отели буквально кишат «долларовыми туристами». И тут-то ради гостей пышным цветом и распускается расовая дискриминация…

Как и на других островах, магазины сувениров манят к себе мнимо дешевыми ценами на всевозможные предметы роскоши — от французских духов до драгоценностей и кинофототоваров. Красоты природы тоже безупречны. Здесь и обычные, залитые солнцем, окаймленные поэтически шуршащими пальмами пляжи, и реки с порогами и водопадами… А кое-где можно даже насладиться так называемым рафтингом — прогулкой на бамбуковом плоту, плывущем по течению. И конечно, здесь вы найдете всевозможные самые модные ночные клубы вплоть до матросских кабаков с девчонками, абсолютно не желающими понимать, что человек может сюда зайти просто для того, чтобы хватить кружечку пива, стаканчик рома или еще чего-нибудь спиртного…

Но стоит только отъехать от туристских районов в сельскую местность или двинуться от центра Кингстона в его западные или северные окраины, тут же сталкиваешься с такой же беспросветной бедностью, как и на самых нищих мелких островах. Единственная разница только в том, что ямайские районы трущоб неизмеримо больше.

Остается лишь выяснить, сумеет ли индустриальный прогресс на Ямайке выкорчевать корни экстремистских движений, участники которых лелеют мечту о возвращении в Африку. Их надежды тщетны, ведь в новых африканских государствах, как правило, тоже возникают проблемы перенаселения. Фактически возможности эмиграции сейчас ничтожны, как никогда.

Когда строился Панамский канал, рабочая сила в основном поступала с Ямайки. Многие умерли тогда от тропической лихорадки. Из тех же, которые выжили, большинство осело в Панаме. Расширение в 20-х годах площадей банановых плантаций Центральной Америки также привлекло к себе много рабочих рук с Ямайки особенно в Гондурас и Коста-Рику. Таким образом, в этих местах, где основной язык испанский, появилось значительное число негров, говорящих по-английски.

Другими центрами эмиграции в 1910–1920 годы, в период расцвета плантаций сахарного тростника, были Куба и США. Но после второй мировой войны иммиграционные законы стали строже. Сейчас для иммиграции Латинская Америка закрыта, США почти закрыты, а вследствие бурного процесса «переселения народов» после 1955 года даже Англия оказалась вынужденной с 1 июля 1962 года «закрыть двери» во всяком случае для неквалифицированной рабочей силы из Вест-Индии.

«МАЛЫЕ СВОБОДНЫЕ ГОСУДАРСТВА» НА ЯМАЙКЕ

В высокогорных районах Ямайки находятся резерваты марунов. Там не жалуют ни белых, ни негров. Даже на их автодорожных картах страны написано: «Ни мы к вам, ни вы к нам!» Такие настроения легко понять, если вспомнить историю их жестокой освободительной борьбы и затем длительную изоляцию от мира белых колонизаторов.

Из идиллического бананового Порта-Антонио, где знаменитый киноактер Эрроль Флин за несколько лет до своей смерти построил туристскую гостиницу «Ямайка Риф», я отправился в горы Джон Кроу — один из основных центров марунов. Дорога вела мимо деревень с негритянским, индийским или смешанным населением. Во многих местах передо мной открывался совершенно сказочный вид: на дне глубокой долины лежало каменистое русло реки Рио Грандес, а на юго-западе в тумане виднелась зелено-голубая линия горной цепи Голубых гор.

По мере того как мы приближались к горной «Мо-рун Каунтри» (Стране Марунов), возделанные поля попадались все реже, а растительность все более походила на сильно пострадавший дождевой лес. За год до этого я побывал в Суринаме, в своеобразных деревнях лесных негров. Нечто подобное я ожидал увидеть и в Моор-Тауне — главном поселке марунов. Но он оказался почти точно таким же, как любой сельский поселок Ямайки или другой британской территории Вест-Индии.

Редкие поселения марунов состоят из обычных, часто даже некрашеных деревянных домишек, крытых дранкой или жестью, и одиночных, обмазанных глиной плетеных хижин. Посреди такого «города» стоит серая, унылая англиканская церковь, а поодаль, обычно на холме, высятся современные здания: школа и больница. Маруны куда более «цивилизованы», чем их собратья во внутреннем Суринаме.

Только свой язык они сохранили лучше, чем лесные негры. В то время как те изъясняются на языке «токи-токи», маруны во многих местах еще и сегодня продолжают говорить на западноафриканском диалекте ашанти, хотя и не без примеси испанских и английских слов. Само значение слова «маруны» происходит от испанского «cimarrones». В Южной Америке оно означает также и «одичалый» и напоминает о тех временах, когда Ямайка была испанской.

Когда англичане в 1655 году высадились на этот остров, здесь в горах уже жили «одичавшие» негры. Они неплохо уживались с араваками, оставшимися тут после испанской расправы. Сюда и потом, во время боев, сбегало немало новых рабов от своих испанских господ. При случае они помогали британским войскам обнаруживать испанские военные лагеря. Но когда здесь обосновались новые владельцы острова и стали ввозить огромное количество рабов, возникли новые конфликты. К марунам стали присоединяться многочисленные беженцы с английских плантаций. Кроме того, эти свободные «горцы» все время совершали грабительские набеги, а также похищали негритянок— «товар», редкий в их дебрях.

Они появлялись неожиданно, словно из-под земли. Преследовать их было бесполезно. Местность им была знакома несравненно лучше, нежели обитателям плантаций. Да и вооружены они были достаточно хорошо. Ходили слухи, что это испанцы вооружили их, стремясь отвоевать потерянные земли. В нелегальной продаже оружия бунтовщикам обвиняли также и ямайских евреев.

В начале XVIII века набеги на плантации особенно участились и боевой дух белых стал падать. Отряды, посылаемые в горы, истреблялись с тыла. В 1732 году, когда на помощь прибыл британский флот, из Порта-Антонио в горы Джон Кроу были отправлены против марунов 200 морских солдат. Но уже на полдороге их перебили почти всех до последнего…

Это постыдное поражение переполнило чашу терпения властей, и они решили применить крутые меры, чтобы покончить с надоевшим врагом, во главе которого стояли три очень опытных партизанских вожака: Аккомпонг — в так называемой Кокпит Каунтри на западе Ямайки, его брат Куджо — в центральных частях острова, и Квао — на востоке. Против отрядов марунов выставили небольшую регулярную армию да еще 200 индейцев москито из Центральной Америки. Это воинственный народ, умевший пробиваться через дебри и часто оказывавший англичанам ценные услуги во время их боев против испанских сухопутных сил на материке.

Британские войска были значительно многочисленнее марунских, у которых число воинов не превышало 500 человек. Тем не менее только в одном месте англичане добились своего. В Голубых горах было окружено и обстреляно из пушек селение марунов Нанни Туан. В Кокпит Каунтри за многие годы боев англичанам так ни разу и не удалось достигнуть решающего успеха. А отряды, посланные против Квао в горы Джон Кроун, попали в засаду во время страшных ливней и, понеся огромные потери, отступили.

Становилось все яснее, что самое лучшее — заключить мир. В 1739 году был подписан составленный по всем правилам мирный договор между правительством Ямайки и вожаком западных марунов Куджо. А годом позже последовало такое же соглашение и с Квао. Беглые рабы, сражавшиеся в рядах марунов, сохранили за собой свободу. Значительные районы вокруг сел Аккомпонг (названо по имени их вожака), Трелони Таун (названо по имени тогдашнего губернатора), Мооре Таун, Скоте Хилл и Чарлес Таун были отведены под резерваты для марунов, а их жители получили право свободно охотиться в лесах в пределах 30 километров от плантаций и городов.

В свою очередь маруны обязались не принимать больше беглецов в свои племена, а отсылать их обратно за вознаграждение по три фунта с головы. Кроме того, они согласились участвовать в подавлении возможных вооруженных восстаний, что они действительно и сделали во время восстания рабов в 1760-е годы.

Так закончилась «первая марунская война», и с тех пор в резерватах воцарилось спокойствие — до одного случая. В марунских селениях все еще не хватало женщин, и в 1793 году двух мужчин из Трелони Тауна поймали в Монтего Вее на месте преступления: они пытались выкрасть двух рабынь. Похитителей выдрали как «Сидоровых коз». В результате их соплеменники возобновили военные действия, сожгли плантации и перебили столько белых, сколько попалось под руку.

Однако в эту «вторую марунскую войну» англичане победили быстро. С помощью тогдашних наемных кубинских солдат, а также собак, выдрессированных для охоты за людьми, полтысячи марунов было взято в плен и выслано в Новую Шотландию на Атлантическом побережье Канады. Оттуда в 1800 году их отправили дальше в западноафриканскую Сьерра-Леоне, в «рай для негров», который создали для того, чтобы отделаться от освобожденных в Англии рабов, поскольку они в приморских городах постепенно превращались в «беспокойный» пролетариат. Но живыми до Африки добралось не больше 125 пленных.

Сейчас важнейшие марунские центры — это Аккомпонг на западе[61] и Моор Таун на востоке. Там я, конечно, попытался разыскать вождя марунов, которого теперь титулуют полковником. Он управляет своей маленькой страной с ее 500 жителями вместе с «майором», «капитаном» и 12 «старейшинами» или «членами комитета», как их предпочитает называть полковник Е. А. Даунер из Моор Тауна. И по сей день этот «комитет» вместе с полковником выступает в качестве суда при решении всех гражданских проблем, возникающих в резервате.

Сам полковник Даунер — почтенный 60-летний джентльмен; в противоположность многим другим марунам своего поколения он прекрасно говорит по-английски. Даунер — один из тех, кто повидал свет. Во время первой мировой войны, завербовавшись, он оказался среди тех десяти тысяч бойцов с Ямайки, которые были отправлены на фронт в Европу.

По его рассказам, многие из его соплеменников впоследствии эмигрировали в Англию или США. Это не значит, что они тем самым утратили права, которыми владеют маруны. Если они или их потомки вернутся домой, то они, так же как и раньше, будут иметь право на землю в резервате, из которого они вышли. Но чужеземные пришельцы ни при каких условиях не имеют права ни купить марунской земли, ни даже поселиться на ней. Именно это положение и создает немало хлопот полковнику Даунеру и его коллегам в других резерватах.

О делах он говорил неохотно и прямо заявил, что не жаждет гласности. Но как бы там ни было, его явно беспокоила смена правительства на Ямайке. Нынешнему премьер-министру Бустаманте он верит. Буста неоднократно заверял, что пока он у власти, древние права марунов будут уважаться. Полковник понимает также, что руководитель оппозиции Мэнли хочет не только обложить население резервата налогами, но и поделить его относительно малонаселенную страну между переселенцами.

Исключительное положение марунов многих раздражает. Они имеют право голоса на выборах в парламент в Кингстоне, они пользуются одинаковыми социальными привилегиями с другими гражданами. Например, жители Моор Тауна не оплачивают сами строительство школ и больниц. Они только выделяют под них участки.

«Разве это справедливо, что они по-прежнему будут свободны от налогов», — говорят раздраженно люди, как только речь заходит о марунах. «Они хотят пользоваться всеми преимуществами сегодняшнего прогресса Ямайки, но и слышать не хотят о каких-нибудь обязанностях».

В земледельческих кругах указывают на неэффективность использования земли в резерватах. «Маруны не хотят учиться современным методам, они готовы продолжать по старинке заниматься корчевкой в лесу». Некоторые даже берут под сомнение необходимость для независимой Ямайки уважать договор XVIII века между агличанами и этими мелкими нацменьшинствами…

Обо всем этом и многом другом я уже слышал в Порт-Антонио еще до поездки в Моор Туан. Рано или поздно какие-то изменения произойти должны. Это будет логическим следствием уже начавшейся ассимиляции малых «свободных государств» в новообразо-вавшемся штате Ямайка. Но на обратном пути через Симане Валей, где в 1732 году 200 матросов встретили свою горькую судьбу, я невольно задумался о том, что может произойти, если новое правительство отнимет у марунов часть земли. Можно думать, что потенциальным новоселам придется на собственном горьком опыте убедиться в действительности лозунга: «Ни мы к вам, ни вы к нам!»

АФРИКАНСКАЯ НОСТАЛЬГИЯ, ХАЙЛЕ СЕЛАССИЕ И МАРИХУАНА

Несмотря на все предупреждения, я все же искал на Ямайке встречи с участниками своеобразного движения «Рас Тафари». Мое любопытство разыгралось еще раньше на других островах, когда я прочел в газетах об аресте в Кингстоне при облавах на наркоманов бородатых, длинноволосых «растафарианцев», которые сопротивлялись полиции. В разных местах мне говорили, что это асоциальные и уголовные элементы, что они оскорбляют людей на улице, что они заражены слепой ненавистью к белой расе и плюют решительно на все. Они никогда не захотят иметь дело с белым человеком. Больше того, к ним и приближаться-то опасно.

Из всех моих знакомых только двое были другого мнения. Один из них — приветливый служащий информационного бюро, у которого было много друзей среди этих растафарианцев, или, как их называют, «растамэнов», другая — уличная девчонка, которая, ткнув пальцем в мою бороду, рассмеялась и сказала: «Они будут говорить тебе «дорогой брат».

И правы оказались эти двое.

В городском районе, слывшем у «порядочных» людей неспокойным из-за растафарианцев, я постучался к одному из вдохновителей этого движения. И пока мы сидели, разговаривая у него на веранде, к нам присоединился сначала один, а потом другой из его единоверцев. Таким образом, можно сказать, я попал в логово льва. Или по крайней мере в одно из тех «логовое», где поклонялись льву — Хайле Селассие, Царю Царей, Князю Князей и Льву Иуды.

Происхождение этой секты не совсем ясно. Социологи обычно связывают его с именем ямайского негра Маркуса Гарвея, который в 20-х годах основал в США негритянскую ассоциацию под названием «Всемирная негритянская ассоциация усовершенствования» и провозгласил «черный национализм»: «Африка — африканцам, и местным, и иноземным!» В 1927 году Маркуса Гарвея выслали на Ямайку, где он и организовал движение «Назад в Африку». Он даже пророчествовал, что народ его возвратится в Африку в 60-х годах.

Однако широкой популярности он не завоевал и в 1935 году был вынужден эмигрировать не в родную Африку, а в Англию, где и умер в 1940 году. Но идеи его продолжали жить, и особенно одно из его прорицаний — «Воззри на Африку, егда черный царь коронуется, ибо близится день возрождения»[62].

Когда в 1930 году Рас Тафари короновался на престол императора всея Эфиопии под именем Хайле Селассие, сторонники Гарвея обратились к своим библиям. В книге Откровений они отыскали «подтверждение» того, что Рас Тафари является Мессией нашего времени. А когда итальянцы в 1935 году оккупировали его страну, гарвеевцы эту оккупацию сочли предсказанной Библией.

Наиболее преуспевшим проповедником этих верований был Л. П. Хауэлл.

В 1933 году он между прочим занялся распродажей в деревнях фотографий Хайле Селассие по шиллингу за штуку. Говорят, что он сбыл таким образом около пяти тысяч фотографий. Покупатели этих фотографий считали их паспортами в Эфиопию. В январе 1934 года Хауэлла арестовали и приговорили к двум годам тюремного заключения за подрывную деятельность.

На Ямайке время от времени возникали все новые волнения, поскольку участники движения «Рас Тафари» не признавали ничьей власти, кроме императора всея Эфиопии, а также и просто потому, что они занимались главным образом выращиванием и потреблением гашиша, или марихуаны, которая на Ямайке называется «ганья». В 1941 году было арестовано 70 сторонников Хауэлла за разведение ганьи и за грубое сопротивление властям; 28 из них были упрятаны в тюрьму, а с ними и сам Хауэлл. До ареста Хауэлл со своими 13-ю женами или наложницами жил на плантации Пиннакл, которую он купил на деньги своих американских приверженцев и заставил возделывать единоверцев.

В 1942 году его освободили и он вернулся в свои владения. Его подданные отпустили волосы и называли себя «эфиопскими воинами». Говорят, что они были подлинным бичом для соседних крестьян-негров, не смеющих даже жаловаться из страха перед местью. Лишь в 1954 году, получив неопровержимые доказательства того, что ганья возделывается в Пиннакле в больших количествах, полиция перешла в наступление. На этот раз было арестовано не менее 163 растамэнов, включая Хауэлла, который, однако, вскоре попал в сумасшедший дом. После того как он объявил себя Мессией, его единоверцы отступились от него.

После этих событий полиции повсюду мерещились шум и беспорядки, даже и тогда, когда к тому не было никаких причин. В 1954 году полиция арестовала 32 «локсмена», то есть растамэна, заплетавших волосы на восточноафриканский манер, лишь за то, что они прошли по улицам Кингстона со знаменем и Библией, требуя равноправия с другими религиозными сектами. В том же году было задержано еще 18 растаманов просто за то, что они собирались на улице. Полиция увидела в этом подготовку к беспорядкам.

В дальнейшем подобные вмешательства полиции привели к тому, что растафарианцы стали считать себя мучениками за свою веру. Так в 1959 году на одном из рынков Кингстона какой-то бородатый сторож — член движения Рас Тафари, вступил в диспут с полицейским. Вскоре спорщики для более веской аргументации пустили в ход кулаки. Полицейскому помогли коллеги, а на сторону растамэна встали торговцы. Началась общая потасовка. В результате крупным полицейским отрядом была произведена облава в той части города, где проживало большинство растафарианцев. Дома их были разрушены, 57 человек арестованы.

Конечно, не обошлось и без уголовников, которые либо действительно присоединялись к секте, либо просто отращивали волосы и бороды, чтобы легче было вступить в контакт с настоящими растафарианцами и тем самым получить доступ к ганье, которую они сбывали морякам.

Не обошлось и без спекуляции «ностальгией по Африке». В спекуляции этой приняли участие и крупные мошенники. Так, некий субъект, называвший себя преподобным Клаудиусом Генри, сумел в 1959 году продать по шиллингу за штуку 15 тысяч билетов доверчивым людям, верившим, что эти билеты, как и фотографии Хайле Селассие, продаваемые Хауэллом, служат пропусками в Африку. Многие из этих людей продали свои небольшие владения и отправились в Кингстон, чтобы сесть на пароход пастора Генри, конечно, и не существовавший.

Однако большинство членов этой секты были глубоко огорчены той дискредитацией движения «Рас Тафари», к которой все это привело. А также и тем, что полиция так легко поддалась на удочку упрощенных воззрений имущих классов на их движение. Ведь каждый растамэн казался им уголовником, бездельником, вором, курильщиком ганьи и уличным хулиганом. Возмущал членов секты и тон статей в местной прессе.

«Если баптист, методист или англиканин совершит преступление, то газеты никогда не напишут, к какому религиозному обществу он принадлежит, — жаловались мои друзья. — Если же виновным окажется растамэн, то газеты всегда подчеркнут его принадлежность к секте, и все мы должны страдать за это».

Даже к покоманьякам, своего рода юродивым, которые иногда в трансе блуждают по улицам и бормочут что-то бессвязное, власти более терпимы, чем к растафарианцам. Кстати, секта покоманьяков в противоположность растафарианцам занимается и колдовством, и знахарством.

Большинство членов обеих сект — из полунищих и малообразованных слоев населения. Именно поэтому интересно также отметить, что растафарианское вероисповедание в известной степени исходит из разумного мышления. Само собой разумеется, они верят в переселение душ (с некоторыми оговорками). В то время как другие надеются на «репатриацию» через возрождение в Африке, растамэны считают это невозможным. Они также отвергают любые разговоры о духах и привидениях, о свободной душе и царствии небесном. «Не может бога быть на небе, там только звезды и планеты. Вера наша — мысль, существующая только в теле, бог должен иметь земное воплощение. И ныне это Хайле Селассие».

Друзья мои также отнюдь не библейские начетчики. Они понимают, что и в переводах Библии могут быть ошибки, хотя многие другие растафарианцы слепо веруют только в старую английскую Библию. И не только по этим пунктам расходятся мнения различных групп растов (именно расхождения и не дают им возможности организоваться в единую общину).

Но все они верят в то, что черные на Ямайке, как и на всей территории Нового Света, — выходцы из Эфиопии («никто не сказал нам, откуда мы пришли. Наша вера — Эфиопия»), что они истинные израэлиты из дома Давидова и что их верховный повелитель Хайле Се-лассие — потомок короля Соломона и царицы Савской. Евреи же, которых истребили нацисты, по мнению растов, квазиевреи. Бог — черный. Хайле Селассие — черный, Соломон и царица Савская — черные. Иисус был черным и все подлинные израэлиты тоже черные. Любые противоречащие этому утверждения направлены на обман черного человека. Родина культуры — Африка.

Мои друзья продиктовали мне следующий широко распространенный среди растафарианцев символ веры, и я записал его: «Князья грядут из Египта, Эфиопия простирает руки свои к господу. О Ты, Бог Эфиопии; твое божественное Величие, Дух Твой наполняет наши сердца, дабы пребывать в сосуде справедливости. Веди нас и помоги нам прощать, дабы и сами мы были прощены; научи нас любви, вере и правде да будет воля Твоя как на земле, так и в Сионе; даруй нам мудрость Твою, всеведение твое и разумение Твое, дабы исполнить волю Твою. Благослови нас, дабы голодный насытился, нагой облачился, болящий исцелился, старец обрел защиту, а младенец опору. Исторгни нас от рук врагов наших, даруй нам хлеб наш насущный в те дни, когда враги наши и недруги восстанут на нас, возмутят глубины морские, недра земные, смилуйся аще воздвигнут злобу звериную и даруй нам место в Царствии Твоем вечном. Аман селах».

Уже из этого символа веры видно, что агрессивный склад ума, в котором так часто обвиняют растов, свойствен далеко не всем из них. После разговоров с представителями этого движения у меня сложилось убеждение, что лишь незначительное меньшинство из 20 тысяч ямайских растафарианцев способно стать зачинщиками беспорядков. Дело обстоит скорее как раз наоборот: они сами неизменно становятся жертвами беспричинных провокаций.

Большинство из растафарианцев, например, считает, что стричь волосы и брить бороды грех, по этой же причине женщины никогда не пользуются косметикой, а также не прилизывают волосы, что другие негритянки охотно делают, чтобы они были «прямыми и красивыми». Между тем школьные учителя часто заставляют растов коротко стричь своих детей. А когда родители из-за этого не пускают детей в школу, возникают новые конфликты, новые столкновения, кончающиеся иногда и арестами…

Даже социологи Вест-индского университетского колледжа, находящегося всего в нескольких десятках километров от столицы, могут подписаться под тем, что среди растов крайне редко встречаются беспокойные элементы. И по существу для поддержания порядка скорее следовало бы прибегать к помощи именно растов. Настоящие «Ras Tafari Brethren» не крадут и не побираются. Может быть, именно поэтому они имеют определенное влияние на прочее население трущоб, где их глубоко уважают.

Насколько Хайле Селассие польщен их верой, точно никому не известно. Года два назад он предоставил несколько сот гектаров земли в распоряжение Эфиопской международной федерации, штаб-квартира которой находится в Нью-Йорке с местным отделением в Кингстоне (в эту организацию входит часть растафарианцев). Однако в Африку, в Ша Ша Манее, переехала всего лишь одна семья в 1962 году. Большинство растов безработны и неимущи. Они считают, что англичане, несущие ответственность за их «вавилонское столпотворение» в Вест-Индии, обязаны оплатить их возвращение в Африку.

«Когда отменили рабство, — говорят они, — рабовладельцы получили компенсацию, но нам ущерба никто не возместил…»

Многие из них считают бессмысленным работать на Ямайке: «Когда мы вернемся домой, там все будет иначе. Там мы станем работать на себя». Другие охотно поступают на работу, если им это удается в обществе, правящие круги которого им враждебны и которому они чужды.

У некоторых растов есть семьи. Другие живут в безбрачии и уверяют, что их духовные силы крепнут от воздержания. Многие верят в то, что ганья, которую они курят, предохраняет их от физических заболеваний, умиротворяет и дает им мудрость, любовь и разумение. По-видимому, они не догадываются, что этот яд, способствуя воздержанию, превращает их в импотентов. Другие же начисто отказываются от какой-либо мысли о наркотиках.

Мои друзья в отношении ганьи придерживаются такого мнения: «Конечно, чрезмерное увлечение ганьей опасно, так же как опасна страсть к алкоголю, да даже к оде или воде», — говорят они. — «Но если употреблять ее умеренно, как это делаем мы, то мысль становится необыкновенно ясной и располагает нас к высоким размышлениям».

Сам я не почувствовал заметной разницы в своем состоянии, когда курил ганью из общей трубки, совершив краткую молитву: «Слава Отцу, Сыну и Святому Духу Созидателю, Господу изначальному, ныне и присно сущему. Слово Твое вечно. Аман селах».

Но возможно, что после ганьи эти своеобразные люди и стали мне несколько понятнее. Я не знаю. Во всяком случае я полностью проникся мечтой растов о том спасении, которое для них мыслимо только при условии возвращения в Африку — родину их прадедов.

Трое из них проводили меня до гостиницы. Зрелище это вызывало огромное удивление у прохожих, никогда раньше не видевших белого бородатого мужчину в обществе растамэнов. Я поблагодарил их за то, что они приняли меня как своего друга и позволили мне разобраться в их мировоззрении и проблемах.

Старший ответил мне просто и спокойно:

— Мы восхищены твоим мужеством: ты пришел к нам, несмотря на все то, что о нас говорят. Мы относимся к тебе не как к другу, а как к брату. Любовь, Братство, Мир и Любовь. Прощай.

ВОДУ И ПРОЧИЕ ФОКУСЫ

Около восьми часов вечера я отправился погулять по Кастрису на Сент-Люсии. Была первая великопостная среда. По-мартиникски бурный карнавал закончился накануне вечером. Так думал я, и официально оно так и было. Но вдруг я услышал звуки музыки на одной из боковых улочек. Через город двигалось своеобразное веселое шествие, в то же самое время напоминающее похоронную процессию.

Впереди танцевало несколько женщин. Затем шел мужчина, изображавший священнослужителя. На нем была католическая сутана. Он шел с напускным достоинством, творя крестное знамение. За ним шествовала маленькая группа людей, несущих на высоком шесте куклу с непропорционально большим фаллосом. Шествие замыкал оркестр, вокруг которого плясала и пела большая толпа, главным образом женщины. Многие в руках держали факелы.

Было ясно, что это шествие появилось совершенно неожиданно для уставших от карнавала жителей Кастриса. Однако вскоре многие вышли на улицы, и наконец огромная толпа народа последовала за этой причудливой процессией, путь которой лежал мимо гавани, через мрачные окраины города к огромной свалке. Постепенно шедшие за процессией зрители впали в раж, и представление достигло своего апогея. «Священнослужитель» отслужил своего рода шутовскую панихиду, закончившуюся тем, что все побросали свои факелы в один костер. В огонь бросили и куклу. Стоявшие вокруг костра в диком экстазе били ее палками, так что языки пламени высоко взвивались над ликующей толпой…

На следующее утро я разыскал одного из моих знакомых, участвовавших в карнавале. Это был темнокожий главный редактор газеты «Голос Сент-Люсии». Я хотел его порасспросить о вчерашнем зрелище. Но многого мне не удалось от него выведать, во всяком случае он мне рассказал не больше того, что я уже знал. Это был Вэвэл, то есть похороны карнавала. Я был единственным белым, присутствовавшим при этой церемонии. В процессе разговора я мимоходом выразил одну мысль, которая, по-видимому, попала в самую точку.

Часом позже я посетил одного из членов законодательного собрания острова. Он как раз слушал радио. Передавали последние известия, и, к моему удивлению, я услышал примерно следующее:

«Мистер Бенгт Шёгрен, шведский антрополог, находящийся сейчас на Сент-Люсии, проявил интерес ко вчерашним похоронам Вэвэла. Мистер Шёгрен сказал, что, по его мнению, эта церемония had a certain flawour of woodoo»[63].

Этот же текст был повторен и в вечерних новостях.

То, что меня представили как антрополога, пусть остается на совести диктора. Удивительнее всего было то, что мое простое сравнение Вэвэла с воду[64] было воспринято с таким интересом. Сейчас у меня нет никакого сомнения в том, что похороны Вэвэла для зрителей были чем-то большим, нежели простая карнавальная шутка. Они удовлетворяли гораздо более глубокие их потребности.

Правда, с настоящим воду на Малых Антильских островах вряд ли можно встретиться, хотя простейшие формы африканской магии «обеа» еще существуют на всех островах с более или менее темнокожим населением.

На Сент-Люсии туземное население занимается, например, змеиной магией главным образом для того, чтобы защитить себя от ужасной копьеголовой змеи, которая в Вест-Индии к северу от Тринидада водится только здесь и на Мартинике.

На горной вершине Гертрин в южной части Сент-Люсии, высоко над рекой, носящей карибское название Пиайе, что значит «знахарь», патер К. Джессе показал мне каменную глыбу с изображением извивающейся змеи. Ясно видна была лишь ее голова. На этой же глыбе поодаль мы увидели беспорядочно расположенные другие рисунки змей и выдолбленные отверстия шириной 4–5 дециметров.

Такие отверстия бывают в фундаменте свайных построек. Они до сих пор используются людьми, живущими на Гертрине. Но никто не знает, кто их сделал. Так же мало известно, откуда взялась еще более сложная система меньших по размеру отверстий, расположенных четырехугольниками у подошвы горы Ансе Гер в другой части Сент-Люсии.

Отец Джессе считает, что все эти изображения остались от тех времен, когда на острове жили индейцы, и полагает, что рисунки каким-то образом связаны с названием реки. Впоследствии у Пойнт Салине на Гренаде я увидел третий тип отверстий. Там считают, что они остались со времен французской колонизации; подозревают, что плантаторы выдолбили их в XVII–XVIII веках для постройки домов на «голых скалах».

Человек с достаточно богатой фантазией изобрел бы, конечно, какое-нибудь сенсационное объяснение всему этому и таким образом оказался бы в компании с многочисленными эксцентричными авторами, которые «доказали», что Америка еще задолго до Колумба колонизовалась всевозможными мыслимыми и немыслимыми народами, начиная с финикийцев и египтян, ассирийцев, хананеян, исчезнувших израильтянских племен, римлян, этрусков и греков, скифов, татар и китайцев вплоть до выходцев с «затонувших континентов» Му и Атлантиды. А что, если и викинги, которые, по данным современных раскопок, селились на Ньюфаундленде, плавали до самой Вест-Индии?! А может, и прадеды самого Кон-Тики проходили мимо Сент-Люсии по пути из Старого Света в Перу и Полинезию?

Но даже если и выбрать более правдоподобную рабочую гипотезу, то эта глыба с выдолбленными в ней отверстиями все же представляет интерес как исторический памятник. Быть может, решение загадки найдут на Мартинике, куда французы забрали с собой все архивы, когда они уступили Сент-Люсию Англии. И даже если ни один из орнаментов, изображающих змей, и не принадлежит карибам (индейские наскальные изображения более изящны), то все же они кажутся мне чрезвычайно интересными.

Как-то во время своего второго посещения этого острова я сказал чернокожему шоферу, везшему меня в Гертрин, что эти наскальные надписи, видимо, и сейчас используются в магических целях. Тот вежливо ответил, что он думает точно так же. Конечно, это ничего не доказывает. Местные жители, с любопытством наблюдавшие, как я фотографировал эти изображения, очень сдержанно отвечали на мои осторожные расспросы.

Возможно, это объяснялось тем, что они вообще не очень охотно разговаривают с белым человеком о колдовстве, особенно если они знают, что этот человек знаком с местными священниками. Мне кажется, скорее всего можно предположить, что даже и отчетливо вырезанная змея в горе — дело рук именно негров и что объясняется это тем культом змеи, который встречается в Западной Африке, а в Вест-Индии существует до сих пор в республике Гаити.

Официальная религия на Гаити — католическая, но и по сей день католическим священникам не удается успешно конкурировать с «хунганами» и «мамбо» — жрецами и жрицами африканских богов воду. Для воспитанной во французском духе мулатской буржуазии это многобожие омерзительно. Ей кажется даже оскорбительным, что американские туристы приезжают на Гаити, чтобы глотнуть здесь «африканского воздуха».

Однако бóльшая часть здешнего населения — чистокровные негры. Для них религия воду — самая главная, и один из их важнейших богов — бог-змея Дамбалла, импортированный сюда в эпоху рабства из западноафриканской Дагомеи. В труде французского этнографа Альфреда Метро «Гаитянские воду»[65] рассказывается, как один из путешественников XVIII века оказался в толпе рабов, сгрудившихся вокруг змеиного гнезда. Скорее всего, это было гнездо удава, поскольку ядовитые змеи на Больших Антильских островах не водятся. Рабы то молились, то давали удаву мясо, рыбу и другие вкусные вещи, особенно молоко, которое змеи очень любят.

В давние времена гаитянские негры держали в своих кумирнях живых змей, олицетворявших Дамбаллу. Этот обычай, согласно Метро, просуществовал до XIX века. Но изображение змеи по-прежнему остается символом бога. Верующие обращаются к нему, как к настоящей змее. И поскольку «Kulev pa sa pale», что означает на креоло-французском «змея не может говорить», они, одержимые верой в божественного змия, тоже теряют дар речи.

Извиваясь как змеи, они ползут по земле, влезают на деревья или пытаются забраться на балки, поддерживающие крышу святилища. В то же время они пытаются выразить свои мысли громким шипением. Значение этих звуков истолковывается либо жрецом, либо «лоа» — духом, вселившимся в кого-либо из присутствующих мужчин или женщин, использующим их как «вещателей».

Все деревья считаются собственностью божественного змия, он же и главный бог воды. В большинстве эго святилищ стоит огромный сосуд с водой — обычай, сохранившийся с тех времен, когда верующие молились настоящим змеям. Считается, что сам он живет во всех реках, источниках и водопадах. Белый цвет — его цвет. И серебро — белое. Следовательно, Дамбалла дарует богатства и успех своим верным рабам.

Более сомнительна богиня любви Эцили, символ ее — сердце. Эта легкомысленная особа, жена большинства важнейших богов, в том числе и Дамбаллы, невероятно охотно вступает в многочисленные браки. Даже простые смертные уверены в ее мужелюбии. Но, несмотря на честь стать избранником этой богини, многие стараются держаться от нее подальше. Ведь Эцили обходится слишком дорого. Она требует дорогих свадебных подарков: шелковое платье, пару головных платков, несколько флаконов духов, браслеты, кольца, ожерелья и т. п. Кроме того, к свадебному торжеству должно быть приготовлено множество тортов, вина и ликеров.

Особенно интересуется Эцили женихами земных девушек. Богиня, правда, не намерена мешать их свадьбе, но требует, чтобы она была первая. Если жених долго колеблется, то по мере приближения его «земной свадьбы» напоминания от сверхъестественных сил становятся все более настойчивыми. Эти «силы» могут даже пригрозить прикончить соперницу богини.

Таким образом, многих верующих вынуждают к своего рода бигамии, заставляя их жениться вначале на Эцили через посредничество мамбо, в тело которой на этот случай вселяется богиня любви. Да и позднее, уже став законным супругом «земной» женщины, верующий обязан некоторые ночи посвящать своей «божественной» жене. Каждый вторник и четверг его законная супруга должна оставлять свой собственный дом…

Даже священный змий — Дамбалла иногда женится на обычных смертных. В этом случае заключается настоящий брачный контракт, который, как пишет Метро, выглядит примерно так:

«Республика Гаити, № 5874, лета 1949, дня седьмого, месяца января, по полудни, три часа. Мы, Хан Жюмо, бюро гражданских актов в Порт-оф-Пренсе, удостоверяем, что мы сочетали браком гражданина Дам-баллу Токана Мируассе с мадам Андремиз Цетут…» «Мсье Дамбалла обязан, как и всякий законный супруг, следить за тем, чтобы его жена ни одного дня не оставалась без денег…»

На двух таких церемониях Метро присутствовал. Он тогда в течение двух лет собирал на Гаити материал для своей книги о культе воду. В одной из этих церемоний участвовала прославленная танцовщица, которая после случившегося даже и не помнила, что с ней произошло. Это обычное состояние тех, кто становится «montes», иначе говоря, на кого «снизошло» сверхъестественное существо.

Так в центре Нового Света до сих пор бок о бок продолжают сосуществовать африканская черная магия и католическая церковь. Единственные христиане, стоящие совершенно в стороне от воду, — это члены протестантских религиозных обществ: баптисты, методисты, англикане, адвентисты и другие. Несмотря на безостановочные кампании католической церкви, очень многие католики ходят к мессе и одновременно откликаются на призывный стук высоких узких воду-барабанов, возвещающих о новом припадке фанатического исступления…

Точно такие же барабаны стучат и на близлежащей Ямайке. Здесь нет никакого воду, и разве что только птицы небесные знают, чем занимаются маруны в своих высокогорных резерватах. Как здесь, так и на других островах Карибского моря, широко распространено обычное колдовство — обеа. Кое-где в деревнях все еще существует обеамэн — знахарь, которого считают общающимся со сверхъестественными силами. Полагают, что он может предсказывать грядущие события, воздействуя своими обрядами на ход судьбы, может вызывать или исцелять болезни, короче говоря, он чрезвычайно мсгущ.

В эпоху рабства эти обеамэны играли большую роль в сплочении рабов различных африканских племен. В известкой степени можно было бы противостоять воду, запретив черным пользоваться их барабанами, которые служили им также своего рода «беспроволочным телеграфом». Но до тайных волхований обеамэ-нов господа и владельцы рабов добраться не могли. И часто зачинщиками восстаний рабов оказывались именно эти колдуны.

Сейчас они никаким политическим влиянием не пользуются по крайней мере на британских островах, где их деятельность запрещена. Об обеамэнах и самом обеа говорят неохотно. И если заговоришь об этом, то можешь быть почти уверен, что твой собеседник усмехнется и скажет: «А все это глупости». Но одновременно он обязательно добавит, что есть, конечно, многие, которые верят в обеа, или «бруха»[66], как они называются на голландских островах Аруба, Кюрасао и Бонайр.

Там сельские жители развешивают на заборах своих дворов черепа и другие части скелета. Если их спросить, зачем они это делают, то они ответят — чтобы отпугнуть птиц. В действительности же зомби, или джумби, — против злых духов, а часто против воров.

Один методистский священник рассказывал мне, что как-то на Антигуа американского владельца птицефермы замучили воры. Они постоянно крали у него кур. Полиция ничем не могла помочь ему. Тогда кто-то порекомендовал фермеру прикинуться обеа, выставив во дворе что-нибудь, чего бы воры никак не ожидали. Сначала он смеялся, считая это чепухой, но все же решил попробовать. Посреди курятника он поставил полутораметровый шест, а сверху прикрепил стеклянную банку с дохлой жабой. После этого воры оставили его в покое…

Такими с виду простыми средствами обеамэны достигали изумительных результатов. Если кому-нибудь надоело, что сосед по делу и без дела ходит через его участок, то обеамэн может напугать его, положив на дороге небольшую кучку камней и воткнув в нее палочку. Если сосед и теперь пройдет здесь, то ему будет так же плохо, как и человеку, на которого напустили обеа, подсунув ему в дом мешочек со странным содержимым: несколько зернышек серы, несколько человеческих волосков и одна жабья лапка. Спасти себе жизнь он может, только наняв обеамэна, который снимет колдовство тем, что даст ему талисман: мешочек со страничкой из псалтыря и черепом летучей мыши или чем-то подобным.

Все это, однако, здесь делается тайно, не то что на Гаити, где воду почти неофициальная государственная религия. Но это отнюдь не значит, что там войти в святилище воду так же просто, как в любую из церквей в христианских странах.

Тому, кто живет на Гаити недолго, почти невозможно завязать такие связи, которые помогли бы получить приглашение на настоящую воду — церемонию. Не повезло, к сожалению, и мне. Пришлось удовольствоваться сеансом туристского воду — два доллара за час — представлением в помещении, предназначенном для петушиных боев.

Правда, музыка и пляски там были настоящими. Возможно, что дежурный жрец был также подлинным хунганом. Но уже одно то, что он не отгрыз голову жертвенному петуху, а просто свернул ему шею, прежде чем высосать кровь, было достаточно красноречивой подделкой. Откровенно говоря, меня это несколько разочаровало, хотя воду-барабаны, призывавшие к пляске, гремели вовсю.

ИЗ САНТО-ДОМИНГО НА ГАИТИ

Пролетая над Гаити, ясно представляешь себе, к чему приводит эрозия почвы и хищническое лесопользование, продолжающееся и поныне. На других островах Карибского моря можно увидеть тоже не радующую глаз картину. Но все же таких размеров, как на Гаити, опустошение там не достигает.

Первый раз я летел сюда с востока, из Пуэрто-Рико. Та часть Гаити, где лежит Доминиканская Республика, выглядит уже довольно жалко. Приближаясь к ее границе, ты видишь кроме соленых озер огромные степные пространства с остатками прямых дорог и квадратами заброшенных полей со следами эрозии. На территории самого Гаити таких обработанных или, вернее, ранее обрабатывавшихся «квадратов» меньше, но картина истощения земли примерно та же самая.

Тут и там между размытыми участками стоят группы глинобитных хижин, крытых пальмовыми листьями. Ближе к столице Порт-о-Пренс ландшафт становится несколько разнообразнее. Здесь уже видны небольшие кокосовые плантации и другие насаждения. Но хижины выглядят еще беднее. А по мере приближения к аэродрому «Пан Америкэн» с единственной посадочной площадкой (куда посадка самолетов Кубинской авиакомпании сейчас запрещена) под нами потянулись бесконечные ряды лачуг.

Мое впечатление о здешней нищете еще более усилилось, когда я, несколькими неделями позже возвращаясь с Ямайки, пролетал над вытянувшимся с юга на восток мысом Гаити, где редкие буро-серо-зеленые горные леса перемежались с жалкими клочками вспаханных полей. Я остановился в Порт-о-Пренсе. На мой взгляд, это один из самых живописных и в тоже время самых отталкивающих крупных городов на Вест-Индском архипелаге.

Пригород Петьонвиль, застроенный красивыми виллами, населен «элитой» — местной буржуазией французской культуры. Это преимущественно люди со светло-коричневой и даже «почти белой» кожей. Здесь в огромном, прекрасно ухоженном парке Шан де Марс между статуями национальных героев бродят студенты и по принятому здесь педагогическому методу зубрят наизусть свои учебники.

В центре столицы высятся величественные старинные здания — Национальный дворец и другие. А рядом с ними стоят вполне современные комплексы банков, министерств и прочих учреждений. Модные туристские магазины до отказа набиты деревянными статуэтками в африканском стиле, ярко намалеванными картинами, большими и маленькими барабанами воду и прочими всевозможными сувенирами.

Но в целом картина города оставляет тягостное впечатление упадка. И это независимо от того, прогуливаешься ли ты под портиками тротуаров вдоль Гранд Рю, кишащей уличными торговцами всевозможным скарбом, или бродишь по грязным улочкам вокруг рынка Марше де Фер, где можно купить все что угодно, начиная от фруктов и старого платья и кончая любым хламом, как на парижских блошиных рынках.

Повсюду снует народ, пешком или на ослах, которых лупят не по крупу, а по более чувствительным ушам, если животное упирается.

Довольно символичным мне показалось и то, что все часы городских официальных учреждений стояли, во всяком случае в течение всего времени моего пребывания в Порт-о-Пренсе. Одни остановились на половине седьмого, другие показывали без четверти два бог его знает с каких пор… В этой стране, с тех пор как она 160 лет тому назад завоевала свою «свободу», многое стоит недвижно или двинулось вспять. Многое, кроме количества населения!..

Христофор Колумб открыл этот остров 6 декабря 1492 года. Жившие здесь индейцы араваки называли его Гаити (Горная страна). Но моряки из «западных стран», расположенных по восточному побережью Атлантического океана, нарекли его «La Isla Espanola», или «Hispaniola» (в старинных записках английских путешественников — «High Spainiola»).

Четыре года спустя после открытия острова брат X. Колумба Бартоломео основал здесь главный город — Санто-Доминго… (позже город переименовали в «Сьюдад Трухильо», а в 1961 году, после того как здешние храбрецы прикончили своего «благодетеля», генералиссимуса и прочая, прочая Рафаэля Леонидаса Трухильо Молина, этот город вновь обрел свое первоначальное название). Постепенно это наименование распространилось на всю испанскую колонию, а затем, когда пришло время, и на французскую.

Началась эта история с маленького острова Тортуга (Остров Черепахи), лежащего близ северо-западного берега Гаити. Здесь в начале XVII века обосновались гугеноты с Сент-Кристофера, а вскоре после этого Тортуга стала штаб-квартирой французских и английских пиратов, так называемых береговых братьев, дерзавших нападать даже на такие укрепленные испанские города, как Маракайбо и Панама. Невзирая на испанские карательные экспедиции, французы твердо обосновались на Гаити, заложив здесь в 1670 году город Кап-Франсе — ныне Кап-Гаити, а в просторечии просто Ле Кап. Возникшее здесь таким образом французское владение было официально признано при заключении в 1697 году Рисвикского мира, по которому Испания была вынуждена уступить Франции западную, третью часть Санто-Доминго.

В Сен-Доминго, как новые хозяева назвали этот район, вскоре начался золотой век, во всяком случае для здешних жителей. Под «жителями» подразумевались только одни владельцы плантаций!

Расцвет этот в немалой степени был связан с тем, что в 1730 году сюда было ввезено кофейное дерево — как раз в то время, когда в Европе стало очень модным пить кофе.

В 1789 году в Санто-Доминго (площадью всего около 25 500 квадратных километров) было 793 сахарных фабрики и 182 ромовых завода, 789 хлопковых и 3 117 кофейных плантаций, 26 кирпичных заводов, 8 дубилен, 370 печей для гашения извести, 29 гончарных печей, 54 шоколадные фабрики, 520 водяных мельниц и 1 639 коралей. Короче говоря, «сеньоры де Сен-Доминго» постепенно становились богаче и «аристократичнее», нежели и поныне гордящиеся своей высокородностью плантаторы Мартиники. Колония стала «Королевой Антил».

Однако у каждой медали есть и своя оборотная сторона. Как везде, где богатство зависело от плантаций, здесь потребность в рабочей силе была очень велика. В XVIII веке в одну только Санто-Доминго было ввезено свыше миллиона рабов-негров…

Среди негров назревало недовольство, начиналось брожение. И даже в самом Париже в 1788 году образовалось «Общество друзей чернокожих», которое, после того как вспыхнула Французская революция, усилило свою пропаганду против работорговли и рабовладения. Эти новые идеи быстро докатились до Вест-Индии, и в 1791 году в северной части Сен-Доминго вспыхнуло бурное восстание рабов.

Бунтовщики добились того, что Национальное собрание в Париже дало колонии известное самоуправление, однако негры не были уравнены в гражданских правах с белыми.

Правда, это упущение пытались исправить в 1792 году. Но белая плантократия отказалась повиноваться новому декрету Парижа, и на Гаити разразились новые беспорядки и побоища. В 1793 году «великие белые» были окончательно разбиты республиканскими войсками, действовавшими совместно с неграми и мулатами, и множество плантаторов бежало в Северную Америку, на Тринидад и на близлежащую Ямайку. В Голубых горах этого острова они занялись разведением кофейных плантаций, которых до них на Ямайке никогда не было.

Теперь в Сен-Доминго господствовали мулаты. И в этом же году все рабы получили свободу. Англичане и испанцы, воспользовавшись всеобщей суматохой, пытались вторгнуться сюда, но были отбиты армией под командованием бывшего раба Франсуа Туссена, потомка негритянского вождя, по имени Гау-Гуиноу. Этот Туссен л’Увертюр (его так прозвали за то, что, предвосхищая намерения врага, он всегда первым начинал военные действия в самых неожиданных местах) быстро завоевал весь остров, включая и те две его трети, которые еще оставались испанскими.

Тем временем во Франции к власти пришел Наполеон. Освобождение сен-домингских рабов его не устраивало. И в 1802 году он командировал в Сен-Доминго своего шурина генерала Леклерка (женатого на Полине Бонапарт) и послал с ним для восстановления прежних порядков в этой колонии 70 военных кораблей и 45 тысяч солдат.

Леклерку удалось заманить Туссена на борт одного из своих кораблей и отправить его во Францию, где гот вскоре умер в каторжной тюрьме. Но немалые потери понесли и французские войска, особенно от желтой лихорадки. Жертвой ее пал и сам Леклерк. А 19 ноября 1803 года его преемнику Рошамбо пришлось капитулировать в Кап-Франсе.

Таким образом, французскому владычеству здесь пришел конец. На рубеже XIX столетия колония Сен-Доминго была провозглашена независимой республикой под своим прежним, индейским названием — Гаити. Акт свободы подписали 10 генералов-негров и 26 генералов-мулатов.

За образец нового флага был взят «триколор» (французский трехцветный флаг). Дессалин символически убрал с него белый цвет. Две оставшиеся полосы он сделал волнистыми и сохранил темно-синий цвет для негров, а красный для мулатов.

«Эрозия почвы — вот наша национальная проблема», — сказал мне начальник отдела охраны лесов на Гаити г-н Носери Дамбревиль, когда мы сидели в его кабинете в министерстве сельского хозяйства в Дамье-не, близ Порт-о-Пренса. Он добавил, что потребность населения в лесоматериалах стала возрастать, особенно с начала этого века. С 1912 по 1960 год три пятых площади горных районов полностью обезлесело.

Из ящика своего письменного стола он достал таблицы. Судя по статистическим данным, за последние 10 лет было сожжено около 14 миллионов кубометров дров, иначе говоря, 6 801 315 деревьев. Из них 4 776 915 деревьев, то есть около 10 миллионов кубометров, пошло на древесный уголь и несколько сот тысяч деревьев на строительство и прочее. На новые же сколько-либо значительные лесопосадки нет средств. Для начала нужно засадить хотя бы 25 тысяч гектаров. Но при нынешнем финансовом положении на это потребовалось бы не менее пяти лет…

Нужно добавить, что все вышеприведенные цифры касаются только легальных вырубок леса. Но общая картина станет куда страшнее, если подсчитать все браконьерские порубки и учесть, что в горах распространено подсечное землепользование. Многочисленные мелкие земледельцы и по сей день, несмотря на опасность лесных пожаров в засушливые сезоны, выжигают и возделывают новые участки по мере истощения почвы на старых. Эти новые распашки производятся большей частью по горным склонам, где почва легко смывается ливнями.

Можно сделать немало поучительных выводов из сравнения с положением Гаити в XVIII веке. Когда «Королева Антил» достигла максимума производства сахара в переломном 1791 году, население ее состояло из 35 тысяч белых, 28 тысяч мулатов и 500 тысяч черных рабов.

В этом году отсюда было экспортировано 163,4 миллиона фунтов сахара, 930 тысяч фунтов индиго (а незадолго до этого почти что вдвое больше), 6,3 миллиона фунтов хлопка и 68 миллионов фунтов кофе.

Теперь же численность населения возросла приблизительно до четырех миллионов, а экспорт упал (в бюджетном 1956/57 году) до 42,5 миллиона фунтов сахара, ноля фунтов индиго, 799 тысяч фунтов хлопка и 39 миллионов фунтов кофе.

Такая разница в большой степени объясняется тем, что население за это время увеличилось почти в восемь раз и, таким образом, соответственно возросло и потребление сельскохозяйственной продукции. Но в не меньшей степени эта разница объясняется еще и тем, что такое увеличение роста населения приводит к вырубке лесов. А это в свою очередь «развязывает руки» дождям, которые начинают размывать почву. В 1945 году было подсчитано, что уже 277 тысяч гектаров, то есть 40 % когда-то плодородной почвы Гаити, либо совершенно приведено в негодность, либо сильно истощено.

В тех горных районах, где постоянно выращивают кофе, и в тех равнинных областях, где разводят сахарный тростник, дело идет не так уж плохо. Ведь сахарный тростник — растение многолетнее, его корни предохраняют землю от смыва. Но кофе и сахар — типично плантационные культуры, а большинство крупных хозяйств после убийства или изгнания их французских владельцев были разбиты на мелкие участки.

Две трети негров — крестьян Гаити — собственники именно таких участков. И они, так же как и мелкие арендаторы, предпочитают на своих, часто крошечных, огородах разводить овощи и другие культуры, нужные либо в домашнем обиходе, либо приносящие скромные доходы от продажи их на рынках Порт-о-Пренса, Кап-Гаити или других городов.

Эта огромная армия крестьян, как правило совершенно неграмотных, не имеет ни заинтересованности, ни денежных средств для того, чтобы трудиться впрок, как это делают землевладельцы на британских территориях и на французских Гваделупе и Мартинике. Политическое положение, сложившееся на Гаити после объявления в 1804 году самостоятельности этого острова, не очень-то способствовало развитию народного просвещения и прогрессу.

История этой страны началась весьма громко. После провала попытки завоевать испанскую часть острова, контролируемую в это время французскими войсками, негритянский генерал Дессалин 8 сентября 1804 года был на Марсовом поле в Порт-о-Пренсе провозглашен императором под именем Якова!. За несколько месяцев до этого Наполеон стал императором Франции, и новый повелитель Гаити, конечно, не собирался быть «хуже других»…

Однако дела Вест-Индской империи не ладились. Численность населения упала до 400 тысяч, причем мужчины были в меньшинстве. Землю обрабатывали преимущественно женщины. Во время продолжительных боев большинство плантаций сахарного тростника погибло. Были разрушены и сахарные, и ромовые, и другие фабрики и заводы.

Уже в 1801 году вывоз сахара упал со 160 миллионов фунтов до 27 миллионов. Немногим лучше обстояло дело и с экспортом кофе, упавшим с 68 миллионов приблизительно до 30 миллионов фунтов. Но ведь в данном случае дело сводилось лишь к сбору урожая с уже имевшихся посадок.

Большая часть плантаций была к этому времени конфискована новыми властями Гаити, которые даровали, продавали или сдавали их в аренду мелкими участками. Те мулаты и квартероны (белые на три четверти), которые могли доказать свое «законное или незаконное» родство с бывшим белым владельцем, получали его участок как наследство.

Однако это отнюдь не означало единодушия между неграми и мулатами. Последним тогда, как и сейчас, давали французское образование и воспитание. Многие белые отцы посылали их учиться во Францию, и они никак не могли примириться с тем, что их император неграмотен (он мог только подписывать свое имя).

Мулаты были католиками, католиком был и Дессалин, во всяком случае официально. Но в то же время он благоволил к африканским воду-жрецам и даже принимал участие в их часто отвратительных обрядах. Кроме того, с годами он становился все более жестоким. И когда 17 октября 1806 года он был убит, многие вздохнули с облегчением.

Однако с этого момента наступил длительный период раздоров. В южной части Гаити, где положение мулатов было более надежным, президентом избрали генерала Александра Петьона (скорее всего квартерона). Резиденция его была в Порт-о-Пренсе.

В северной части страны власть оказалась в руках негра генерала Генри Христофа. То один, то другой из них покушался на государственную территорию противника.

Тем временем испанцы с помощью англичан подняли восстание в восточной части острова. И в 1810 году французский гарнизон Санто-Доминго капитулировал. Христоф в 1811 году провозгласил себя королем Гаити и ввел закон о наследственной доле. Его историограф, он же и министр иностранных дел, получил титул графа де ля Лимонада, что отнюдь не так смешно, как это кажется. На Гаити близ Капа действительно имеется место, носящее название «Лимонад».

И теперь жизнь на северном Гаити внешне стала еще параднее, чем даже во времена империи. Во владение королевского семейства было передано 18 замков, 9 дворцов. Кроме того, Генри Христоф распорядился построить в горах цитадель, осмотреть которую не преминет ни один из посещающих Гаити туристов, несмотря на то что туда и поныне нет автомобильной дороги.

После смерти Петьона его преемником на посту президента стал один из его советников, Жан Пьер Бойер, которому вскоре подвернулась возможность объединить страну. Христофа же в 1820 году разбил паралич. Он был вынужден безвыездно оставаться в замке Сан-Суси, и войска отказались ему повиноваться. Замок был осажден мятежниками, короля убили. Генерал Ромен провозгласил республику, и президент Бойер совершил марш на север, не встретив никакого сопротивления.

Через год после этого Бойер захватил и Санто-Доминго. Теперь весь остров Гаити стал Республикой Гаити. Так продолжалось вплоть до 1844 года, когда в говорящей по-испански части острова вновь разразилась революция, в результате которой была создана Доминиканская Республика. С 1844 по 1930 год (когда власть захватил Трухильо) республика пережила 56 революций и 43 президентов.

В этом отношении она «переплюнула» даже и то государство Гаити, которое с 1804 по 1962 год сумело сменить 34 главы государства, начиная от Якова I до чернокожего президента Франсуа Дювалье. После прихода последнего к власти в 1957 году в стране впервые установился продолжительный диктаторский режим.

Однажды поздним вечером, когда мы с проводником-мулатом гуляли по улицам Порт-о-Пренса, нас остановили два человека, похожие на гангстеров. Один из них спросил что-то у моего спутника и тут же принялся хлестать его ремнем. Когда я осведомился, в чем дело, другой схватился за нож. Затем они остановили проходившую мимо машину, втолкнули нас в нее и приказали шоферу ехать в полицию. Так как они говорили на креоло-французском диалекте (на чистом французском языке они изъясняться не могли), я понял лишь то, что они хотели узнать, кто я такой и откуда приехал. Мой гид, видите-ли, оказался нахалом и ответил им, что это не их дело.

Если бы не шофер-негр, к счастью оказавшийся достаточно воспитанным, не знаю, чем бы все это кончилось. Кружа по переулкам, он успел втолковать им, насколько нетактично вмешивать иностранцев в подобный инцидент. И шофер и мой проводник (с ним я встретился на следующий день) объяснили мне, что такие бандиты работают «на правительство»…

С 1804 года на Гаити почти не прекращалась борьба между мулатами, элитой и негритянским большинством. Уже Дессалин был известен своим недоброжелательным отношением к мулатам.

А когда в 1847 году президентом стал негр Фостин Сулукве, он через год организовал массовую резню этой светло-коричневой буржуазии. Уцелевшим после бойни мулатам жилось тяжело вплоть до 1859 года. В этом году Сулукве, последние 9 лет правивший страной уже в качестве императора под именем Фостина был изгнан на Ямайку.

Затем потянулись долгие годы непрерывных междоусобных столкновений. Чаще всего перевес был на стороне негров, но и между ними в свою очередь шла драка за власть.

Положение особенно обострилось в начале XX века. В 1912 году была брошена бомба в Национальный дворец, в котором тогда жил президент Леконт; вместе с президентом была убита и его семья. Вскоре скончался и его преемник — по всеобщему мнению он был отравлен. В следующем году сменилось еще три президента. А четвертый — Гийом — был буквально изрублен на куски толпой, штурмовавшей 25 июля 1915 года Национальный дворец.

Все это время перед самым Порт-о-Пренсом стояла эскадра американского военно-морского флота. Во-первых, США хотели защитить свои экономические интересы на беспокойном, задолжавшем им крупную сумму Гаити, а во-вторых, они боялись, что сюда проникнут немцы и используют страну как оперативную базу, чтобы препятствовать судоходству через Панамский канал. 28 июля американский военно-морской флот занял Гаити. Эта оккупация продолжалась до 1934 года и привела к большим переменам, но отнюдь не в демократическом направлении.

Наиболее заметным ее последствием была замена негритянского господства господством мулатов. Здесь я позволю себе процитировать американца Джеймса Г. Лейберна[67]: «Начиная с 1915 года все четыре президента — Дартигенаве (1915–1922), Борно (1922–1930), Рой (1930) и Винсент (1930–1941) — были светлокожими. Присутствие американских войск, безусловно, повлияло на выборы первых двух из них».

Политические ученые мужи еще и сегодня спорят о том, почему Вашингтон предпочел дать власть на Гаити представителям цветной, а не черной элиты. По мнению Лейберна, это было чистой случайностью. Но против его мнения говорит тот факт, что на Гаити с самого начала систематически посылались солдаты из южных штатов, считавшиеся «специалистами по обращению с неграми». Впрочем, сам же Лейберн подчеркивает: «Вряд ли можно считать случайностью то, что начиная с 1915 года президенты-мулаты отдали все ключевые посты мулатам же».

Правда, экономика страны была теперь сравнительно упорядочена. Огромная армия, бывшая послушным орудием многочисленных диктаторов-негров, была сведена до минимума. Строились больницы, проводилось электричество, устанавливалась телефонная связь и вводились прочие бытовые улучшения. Но что бы ни делалось с прямой помощью военно-морских сил США или без них, все это так или иначе шло на пользу лишь мулатской буржуазии.

Как мало за время американской оккупации было сделано для улучшения условий жизни народа и поднятия его общего культурного уровня, видно из обследования, проведенного государственным комитетом в 1931 году в 36 сельских школах Гаити.

В этих школах, находившихся в то время в ведении министерства сельского хозяйства (!), работало 355 учителей, из которых 257 не умели читать, а 288 не умели ни складывать, ни вычитать, ни умножать, ни делить. В 89 школах не было никаких парт. В 187 школах имелось от одной до трех парт. Вообще во всей 361 школе было лишь 877 парт…

Хотя позже положение и улучшилось, особенно после революции 1946 года, все же число неграмотных на Гаити и сейчас достигает 85 %. Ничтожный же процент грамотного населения составляют почти исключительно мулаты.

Полагают, что 90 процентов населения Гаити негры; остальные 10 процентов, не считая горстки белых, въехавших в страну в последнее время, составляют: 1)мамелюки, то есть белые на 15/16 (иными словами, это те, у кого из восьми прапрадедов и восьми прапрабабок только один или одна были черными. — Е. Г.);

2) санжемеле — белые на 7/8 (то есть имевшие одного черного прадеда или одну черную прабабку. — Е. Г.);

3) квартероны — белые, как уже говорилось, на 3/4 (один черный дед или бабка. — Е. Г.) и, наконец, 4) чистые мулаты (черный отец и белая мать или наоборот. — Е. Г.).

При столь упрощенном разделении всех остальных метисов, то есть всех, у кого более половины «негритянской крови», положено считать неграми. Однако имущественное состояние часто играет не меньшую, если не большую роль, чем цвет кожи предков. В этом смысле характерна старая поговорка: «Tout’ neg’ rich’ c’est mulat, tout' mulat pauv’ c’est neg» — «каждый богатый негр — мулат, каждый бедный мулат — негр».

В не меньшей степени, чем расовыми проблемами, общее развитие страны тормозится ее перенаселением. Миссия Гаити от Организации Объединенных Наций сделала вывод, что даже если в целом национальный доход оставался в 1947–1948 годах на том же уровне, что и 20 лет назад, то на душу населения он не мог остаться на прежнем уровне. С тех пор положение не улучшилось сколько-нибудь заметно.

Еще в 20-х, в начале 30-х годов многие могли эмигрировать на Кубу и в Доминиканскую Республику, чтобы работать там на сахарных плантациях. Однако депрессия заставила большинство из них вернуться с Кубы. А во время диктатуры Трухильо массы гаитян были вынуждены бежать от резни, которую «благодетель» учинил в 1937 году; тогда на доминиканской стороне острова было вырезано 20 тысяч крестьян.

Сейчас эмиграция на Кубу запрещена, а Доминиканская Республика (где на площади, вдвое большей остальной территории Гаити, проживает полмиллиона жителей из 4 миллионов населения острова) закрыта не только для въезжающих. Когда я находился на Гаити, граница была закрыта для всякого движения, кроме американской авиалинии с Ямайки через Порт-о-Пренс и Санто-Доминго в Пуэрто-Рико и обратно. Между тем некоторые из сподвижников Трухильо жили на Гаити как беженцы. В той же гостинице, что и я, проживал его бывший начальник полиции…

Африка тоже фактически закрыта для эмиграции из Вест-Индии. Когда Ямайка обратилась по этому поводу к новым государствам Африки, последние ответили, что речь может идти лишь о приеме квалифицированной рабочей силы. А на Ямайке, Гаити и других вест-индских островах хотят освободиться именно от людей, не имеющих профессии.

В большой степени из-за этого решение проблемы перенаселения Гаити продолжает висеть в воздухе, несмотря на всевозможную международную помощь и на развитие сельских районов.

Президент Франсуа Дювалье — бывший начальник Государственного бюро этнологии и эксперт по воду (поэтому, естественно, обвиняемый своими противниками в том, что он сам раньше был «великим хунга-ном» — верховным жрецом воду), по словам одного американца, долгое время проживавшего на Гаити, «сделал много полезного из того, что должно было быть сделано давным-давно». Так, например, только сейчас разрешены профсоюзы. Это было немыслимо, пока у власти стояли мулаты.

Но ни о каких решительных шагах в сторону демократии по-прежнему не может быть и речи. Дювалье опирается на тайную полицию, которая приобрела печальную славу своим террором против мулатской буржуазии даже в оставшихся французских колониях (простите, департаментах) Гваделупе и Мартинике, где всегда с интересом, и не без скепсиса, следят за тем, что происходит в бывшей сестринской колонии Санто-Доминго.

И даже уже в 1959 году здесь произошла весьма странная история. Мулатский кандидат в президенты, выбывший из игры после победы Дювалье на выборах в 1957 году, скончался в Порт-о-Пренсе, куда он вернулся исхудавший и больной, после того как долго прятался в одной из горных пещер.

Хоронить в столице его не разрешили. Полицейские власти боялись, что похороны вызовут беспорядки. Поэтому предложили другое место. Но когда похоронная процессия вышла из Порт-о-Пренса, ее остановил грузовик с солдатами, вооруженными пулеметами. Солдаты забрали гроб, а друзья и родственники вернулись домой, так и не отдав покойному последнего долга.

Позднее сообщили, что похороны прошли по всем правилам. Однако семья покойного сомневалась в том, что все было сделано как полагается. Тогда произвели эксгумацию и оказалось, что у трупа исчезли сердце и мозг. Объяснить это можно было только одним: политические противники покойного «обезвредили» его на обрядовой церемонии воду.

ГДЕ ЧЕРНЫЙ ХОЧЕТ СТАТЬ БЕЛЫМ

Вопреки непрерывным конфликтам между мулатской буржуазией и неграми на Гаити, вопреки противоречиям между индийцами и неграми на Тринидаде и особенно в Британской Гвиане к белым в современной Вест-Индии относятся без расовой нетерпимости. Возможно, что во французских «заокеанских департаментах» Мартинике и Гваделупе «космополитов», то есть французов из метрополии, не очень жалуют. Но при этом местные жители считают себя французами. На британских островах можно встретить негров, которые говорят, что они терпеть не могут англичан, но это не мешает им во многом вести себя, как эти самые англичане. Их прежние хозяева, как ни странно, стали для них идеалом, которому они сознательно или бессознательно стараются подражать.

«Я совершенно уверен в том, что если бы Создатель дал ямайским неграм возможность стать белыми, то 8 из 10 воспользовались бы этой возможностью, — писал анонимный корреспондент «Сенди Глинер» в 1961 году. — Как же тогда люди могут утверждать, что на Ямайке черные ненавидят белого? Черный не может ненавидеть белого хотя бы уже потому, что мозг его сотнями лет из поколения в поколение реформировался под влиянием белых, и теперь он думает не как черный, а как белый».

Чувство неравноправия порождает своего рода защитную реакцию, но пока не у всего народа, а у отдельных, более образованных негров или цветных. Во всяком случае в начале знакомства с ними неизменно замечаешь некоторую настороженность. Но стоит им убедиться в том, что белый иностранец не проявляет барского высокомерия, их скованность исчезает, и они становятся такими же доверчивыми и приветливыми, как и все прочие вест-индцы.

Конечно, встречаются небольшие экстремистские группы, которые мечтают о возвращении в Африку. Своеобразный пример — религиозная секта ямайских растафарианцев, считающих себя эфиопами. Другие ищут свою потерянную африканскую индивидуальность «мирскими» путями. Но и у тех, и у других я не заметил каких-либо признаков ненависти к белой расе, хотя некоторые из них в стремлении освободиться от угнетающей их расовой неполноценности очень резко осуждают условия, исторически сложившиеся в Вест-Индии.

Один из моих друзей на Сент-Кристофере, постоянный читатель панафриканских изданий типа ганского журнала «Голос Африки», заявил, что смешанным происхождением чваниться не приходится. Светлая кожа напоминает об унижении рабынь в те времена, когда рабовладельцы по своему усмотрению могли распоряжаться ими как своей собственностью.

Такой вывод верен только наполовину. Правда, чернокожий мужчина еще в период рабства чувствовал себя оскорбленным «правами» белого, особенно потому, что на плантациях было мало женщин. Однако едва ли сами рабыни считали для себя унижением быть избранницами. Скорее наоборот, ибо ребенку от смешанной связи предоставлялось больше привилегий, нежели обычным черным- рабам. Вместо тяжелой, изнурительной работы на полях мулаты чаще всего выполняли домашнюю работу, кроме того, нередко отец давал как детям, так и их матери свободу.

Нередко дети плантатора от черной женщины получали также и право наследования, по крайней мере в тех случаях, когда у плантатора не было белой жены и законных наследников. Таким образом, не только на нынешнем Гаити, но и во всей Вест-Индии уже с начала XVIII века из «коричневых» и «почти белых» образуются средний и высший классы, которым и поныне принадлежит доминирующее положение даже на британских, французских и голландских территориях с преобладающим черным населением. Повсюду действует правило: чем светлее кожа, тем аристократичнее ее обладатель…

В магазинах и лавках на городских центральных улицах покупателей обслуживают почти только мулаты — светло-коричневые приказчики, а если не они, то индусы или китайцы. Получить подобную работу негру крайне трудно. Другое дело в мелких лавчонках кварталов, сплошь или почти сплошь населенных неграми. То же самое касается многих роскошных отелей, части государственных учреждений, а также филиалов канадских банков на британских островах.

По мнению предпринимателей, которые, как правило, сами являются мулатами, если они не европейцы, китайцы или сирийцы, дискриминацию эту вызывают покупатели, предпочитающие обслуживание светлокожими. В не меньшей степени здесь сказывается влияние американских туристов, наплыв которых в Вест-Индию все возрастает. К небольшому числу предприятий, отваживающихся изменить эту политику, относится английский Барклай-банк, который последние годы начал принимать на службу негров.

Правда, теперь уже случается, что и угольно-черные («jet blаск») мужчины добиваются высоких постов в обществе. Но пока это как раз те самые исключения, которые «подтверждают» правило, гласящее, что успех зависит от цвета кожи. А также в 99 случаях из 100 можно биться об заклад, что цвет кожи жены светлее, чем у мужа. Обратное положение почти немыслимо. Мужчина, занимающий высокий пост в обществе, может вполне иметь одну или несколько метресс любого цвета кожи. Но если он женится на женщине «ниже» своего собственного цвета кожи, его шансы на признание светло-коричневым обществом перечеркиваются. Ведь смысл в том, чтобы «raise the colour of the family»…[68]

В результате многие образованные черные женщины, часто имеющие хорошую специальность, остаются одинокими. Огромное число учительниц, медицинских сестер и т. п. обречены на безбрачие из-за расовых предрассудков, царящих в среде их же собственных собратьев по расе. Выйти замуж за того мужчину, которому они симпатизируют, у них нет возможности. Едва ли им помогут даже усердное применение косметики для приобретения более «высокого» цвета кожи и папильоток для выпрямления волос.

В более низких социальных слоях желание «повысить» цвет кожи выражается куда проще. Всего несколько лет тому назад на Мартинике и Гваделупе можно было встретить черных женщин, часто обращающихся к европейцам со словами: «Faites moi un enfant!» («Сделай мне ребенка!»)

Постепенно с ростом благосостояния и уровня народного просвещения тенденция к подобному прямолинейному знакомству в основном исчезла. Но от этого положение путешественника-иностранца отнюдь не стало «безопаснее». А на менее цивилизованных британских островах — на Сент-Люсии и Сент-Винстенте — можно еще и сегодня среди бела дня услышать: «Подари мне ребенка». Или еще определеннее: «Подари мне белого бэби».

Столкнувшись впервые с таким предложением, невольно думаешь: а в своем ли уме эта девица? Но, разобравшись в обстановке, начинаешь понимать, что ее желание обусловливается господствующими здесь социальными условиями. В Порт-Антонио на Ямайке мне рассказали об одной черной женщине, родившей семерых детей с различным цветом кожи. Четверо из них теперь в Англии, один в США, двое в Канаде, и все они присылают деньги своей матери, которая таким образом хорошо обеспечила свою старость. Дети — ее пожизненный капитал.

Девушка, выпрашивающая «white baby», очень практична. Она знает, что ее светлокожему ребенку будет гораздо легче подняться по социальной лестнице, получить хорошо оплачиваемую работу и обеспечить себе старость. Часто детей растит либо мать, либо другая старая родственница девицы, пока она сама (если она не проститутка или полупроститутка) работает в какой-нибудь «забегаловке» за 30–40 крон в неделю.

Все это частично объясняется широко распространенным у негров матриархальным укладом семьи, происхождение которого вызывает споры ученых. В Вест-Индии семья очень часто состоит из пожилой женщины, ее дочери и внуков, а также «незаконных» отпрысков (из которых предпочтение отдается детям с коричневой кожей).

Американский антрополог М. Герсковиц считает, что эти отношения ведут свое начало из Западной Африки; другие же и матриархат и отсутствие полового воздержания считают следствием рабства. Владельцы плантаций поощряли распущенность, ошибочно полагая, что постоянная смена партнеров увеличивает плодовитость женщины. Наиболее сильно эта точка зрения поддерживалась в период между запретом работорговли и отменой рабства, потому что в эти десятилетия особенно давал себя знать недостаток рабочей силы. Жажда материнства у негритянок настолько велика, что даже те из них, которые занимаются проституцией, не хотят и слышать о предохранительных средствах.

На Ямайке две «веселые» девицы говорили мне о своей подружке: «She is a lucky girl» — «Этой девчонке повезло, она беременна».

При таких обстоятельствах не приходится удивляться тому, что на территориях вокруг Карибского моря, где говорят по-английски, примерно 70 % детей рождены незамужними матерями. В некоторых же местах этот процент еще выше. Но было бы ошибкой думать, что все эти «внебрачные» дети рождаются от случайных связей.

Чаще всего их отцы — люди из состоятельных общественных слоев, признающие венчание. Бедняк же довольствуется тем, что просто живет со своей женщиной, если у него есть такая постоянная, не оформляя своих отношений. Женясь на ней, он рискует тем, что она не захочет продолжать работать ни дома, ни вне его. Еще слишком многие представляют себе, что достоинство замужней женщины требует, чтобы слуги выполняли всю домашнюю работу. Ведь так всегда было у господ с белой и светло-коричневой кожей, и большинство воображает, что таково положение и в Европе, где якобы все люди богаты и имеют столько же слуг, сколько белые в Вест-Индии…

Однако не все белые служат для вест-индцев образцом. Потомки португальских сельскохозяйственных рабочих, прибывших в XIX веке в Британскую Гвиану, Тринидад и на Сент-Винсент по контрактам, пробились до уровня среднего класса. Благодаря своему цвету кожи они пользовались преимуществами наравне с мулатами. Но в других местах вест-индского островного мира, полного неожиданностей и исключений, существуют небольшие группы чистых или относительно чистых европейцев, спустившихся по общественной лестнице довольно низко.

К ним относятся эмигранты с Сен-Бартельми на Сент-Томасе и некоторые семьи рыбаков на Сент-Кристофере с неясным французским происхождением, но с тем же прозвищем «cha-chas» («ча-ча»). Других, говорящих по-французски «petits blancs» («малые белые»), мы находим на Малой Мартинике, входящей в состав Гренадинских островов, расположенных между Сен-Винсентом и Гренадой. На двух из этих последних островов и на Барбадосе живут, между прочим, также и «poor whites» («нищие белые»), говорящие по-английски. Их предки были сосланы сюда в XVIII веке из Великобритании по религиозным, политическим и другим причинам. А на Ямайке можно даже встретить людей, ведущих свое происхождение от немецких эмигрантов XIX века, но уже давно говорящих на том же «Henglish» (испорченном английском), на котором говорит негритянское население этого острова.

Эти люди, именуемые в Африке «gone native» («отуземившиеся»), а здесь — «немцы», «красноногие», «ча-ча» и т. д., настоящими белыми не считаются. И белые и коричневые презирают их, ибо образ жизни большинства из них примерно такой же, как у негров. И по той же самой причине их презирают и негры!..

Однако, несмотря на эту особую категорию белых, общепринятое правило гласит, что слово «черный» всегда равнозначно словам «нищий» и «отвратительный», а слово «белый» соответствует понятиям «богатый» и «красивый». А все, кто по цвету кожи оказывается между ними, — это среднее сословие.

Корни этих предрассудков глубоки, и было бы наивно думать, что они смогут с годами исчезнуть. И не случайно, что виднейший руководитель рабочего движения на Ямайке Александр Бустаманте, ставший первым премьер-министром самостоятельной Ямайки, тоже «почти белый».

Кто-то сказал, что наблюдаемый в Вест-Индии расовый конфликт не что иное, как конфликт внутри самой личности негров, старающихся убедить самих себя в своем человеческом достоинстве. Принимая во внимание врожденное дружелюбие негров, свойственное им даже несмотря на то, что с их предками обращались здесь так гнусно, как не обращались с цветными нигде в мире, можно надеяться, что они избавятся от мучительного чувства расовой неполноценности по сравнению с белыми и коричневыми. Это, может быть, обойдется без борьбы за власть и связанных с ней характерных для Гаити беспорядков.