От демократии к государственному рабству (ответ Троцкому)

Предисловие редактора

Ни один из видных противников большевизма, русских или иностранных, не вызвал в себе такой жгучей ненависти со стороны большевиков, как Карл Каутский, и никому они не отвели столько места в своей литературной борьбе, как Каутскому. Ленин выпустил против его «Диктатуры пролетариата» целую книгу, Троцкий ответил на «Терроризм и Коммунизм» еще более обширным «трудом», а газетных и журнальных статей Радека, Зиновьева, Бухарина, и других «меньших богов» и не перечесть.

Это объясняется, конечно, в первую очередь тем исключительным положением, которое Каутский в течение четверти века занимал в интернациональном социалистическом движении, как признанный теоретик и учитель и продолжатель дела Маркса и Энгельса, и тем огромным моральным и теоретическим авторитетом, которым Каутский в силу этого пользовался среди социалистов всех стран. Но не этим одним. В эпоху 1918–1920 г.г., к которой относится наиболее яростная борьба большевиков против Каутского, влияние последнего на ход социалистического движения, прежде всего в самой Германии, чрезвычайно ослабело. Уйдя после раскола старой с.-д. партии вместе с левым крылом, Каутский очень скоро был оттеснен от активного руководительства образованной при его участии новой, Независимой с.-д. партии более крайними элементами и через некоторое время оказался совершенно «не у дел».

И если, тем не менее, главные вожди русского большевизма сочли нужным в самый бурный и тяжелый период революции, урывая время от самых важных и неотложных государственных дел, уделить часть своих сил на писание объемистых полемических сочинений против критических замечаний «дряхлого», «потерявшего всякое влияние», «выжившего из ума» старого «ренегата», — то причина этому лежит в следующем:

Каутский был в ту эпоху единственным из заграничных теоретиков революционного марксизма, который нашел в себе достаточно гражданского мужества, чтобы открыто выступить с яркой и определенной критикой большевизма с точки зрения марксизма же. В то время, как Роза Люксембург, а после ее смерти ее ближайшие друзья: Леви, Цеткина и др. считали возможным и нужным тщательно скрывать от международного пролетариата свое несогласие с основными методами большевистской тактики, в то время, как даже такие люди, как Адлер, Бауэр, Гильфердинг, Лонгэ отчасти по соображениям внутренней политики, а отчасти из ложнопонятых интересов международной солидарности, долго не решались публично выступить с критикой большевизма и осуждением его методов, — в это время старик Каутский, жертвуя своим положением в партии, рискуя остатками своей былой популярности, с юношеской горячностью ринулся в бой. Оказавшись, таким образом, один впереди всех своих будущих соратников, он поневоле сосредоточил на себе всю злобу и все удары своих противников-большевиков.

К этому надо прибавить особенности критического метода Каутского.

Его сила не в сверкающей диалектике полемического анализа, не в ядовитом сарказме остро-отточенных стрел, не в возвышенном пафосе, а в особом умении, — которое встречается только у классиков социализма, как-то необыкновенно легко и прозрачно сводить сложную цепь явлений к немногим простым и ясным вопросам, выделять из запутанного спора два-три основных пункта и ставить их так, что ответ на них становится простой математической задачей.

Каутский — мастер общественной алгебры.

В этом его слабость, как политического практика, как партийного вождя, как тактика, для которого важнее всего конкретное, детальное, злободневное, которому необходимо практическое чутье, понимание психологии масс, но в этом его огромное преимущество в теоретическом анализе, в научном споре, когда речь об общем, основном, о главных линиях развития. С невозмутимой ясностью и точностью, иногда с чисто учительской обстоятельностью и педантичностью, строит он, исходя из основных марксистских постулатов, свои четкие и строгие формулы, и противник, если он марксист, может по большей части избавиться от принудительной силы Каутсковской логики либо увернувшись от сущности спора, т. е. переведя вопрос с основных проблем на второстепенные, конкретные частности, либо же отрекшись от марксизма вообще.

Спор Каутского с большевиками — это тяжба марксизма с его идеалистическим искажением.

Это особенно ярко проявилось в литературном турнире между Каутским и Троцким.

В своей критике русского большевизма Каутский исходит из двух основных предпосылок. Во-первых, что в России при ее современном экономическом, социальном и культурном развитии еще не создались необходимые предпосылки для осуществления социализма; во-вторых, что организация социалистического хозяйства и общества немыслима путем насильственной диктатуры меньшинства.

Что выдвигает, в противовес этому, Троцкий?

Первый вопрос он пытается совершенно устранить из спора указанием на то, что история не дает пролетариату возможности выбирать по своему желанию момент для социального переворота. Рабочему классу, поставленному в определенной стране перед возможностью захватить власть, нельзя предложить отказаться от этой возможности и выждать, пока не «созреют предпосылки». Но довод Троцкого, справедливый постольку, поскольку марксизм не исключает исторических случайностей, заставляющих пролетарские классы взять власть в условиях экономически и социально не созревших для их прочной победы, — бьет совершенно мимо цели, поскольку речь идет о тактике сознательной, — т. е. социалистической части пролетариата после захвата государственной власти. Выбрасывая за борт, как «социал-предательское» измышление, самый вопрос о зрелости экономических и других предпосылок для осуществления социализма, Троцкий тем самым отказывается от того анализа социально-экономических возможностей, от того предвидения пределов революции, которое является самым важным завоеванием марксизма, самым существенным отличием его от социализма утопического, и которое должно лежать в основе тактики каждой марксистской партии. Это есть принципиальный разрыв с марксизмом, низведение его из учения, долженствующего руководить тактикой рабочего класса в каждый данный момент, до роли исторической теории, задним числом, лет этак через 50, объясняющей, «почему сие произошло».

Не подлежит сомнению, что такого рода кастрация учения Маркса и Энгельса марксистом Троцким совершенно соответствовала тому объективному положению, в котором большевики, как пролетарская партия, оказались после октябрьской революции в условиях мелкобуржуазно-крестьянской России. Опираясь на наиболее революционные по своему настроению, но мало проникнутые марксистским сознанием, недостаточно владеющие собою и неспособные к необходимому самоограничению слои городского пролетариата, порвав с более медлительной и осторожной, по зато и более зрелой и культурной частью рабочего класса, шедшей за меньшевиками, и подталкиваемые и увлекаемые мелкобуржуазной утопическо-революционной стихией крестьянского и полу-крестьянского уравнительного и потребительского коммунизма, большевики должны были бы, чтобы остаться верными марксизму, решиться на такую политику, которая, конечно, сторицей оправдала бы себя исторически, но в данный момент могла бы ослабить напорную энергию развязанной большевиками утопической стихии. Но для того, чтобы решиться на это, требовалась такая степень мужества, такая высота сознательности и убежденности в непререкаемой правильности теоретически-выведенных положений марксизма, такая степень политической дальновидности, которой не обладали широкие слои большевистской партии в тот момент. Предписывавший самоограничение, накладывавший стеснительные узы, марксизм оказался для большевиков, стремительно несшихся на волнах разбушевавшегося мелкобуржуазного моря, обременительным балластом, который был выброшен за борт, — без особого сожаления и без большой внутренней борьбы. Недаром марксистская критика (в особенности П. Аксельрод и — с другой стороны — Р. Люксембург) с самого начала возникновения большевизма указывала на наличие в нем сильных анти-марксистских элементов (бакунизма и нечаевщины).

Началась «переделка» марксизма на русский народный лад, — «грабь награбленное», огульная национализация и т. д.

Во главу угла при этом стремлении «прямо к цели» вместо научной теории была поставлена «революционная эмпирия». — А «грубый опыт» — в виду почти полного отсутствия сопротивления со стороны буржуазных элементов общества, говорил как-будто за то, что пределы русской революции вовсе не так уже ограничены, как. это вытекало из марксистской теории[1].

Еще больше в духе чисто-русской «эмпирии» и еще в большем противоречии с марксизмом был разрешен большевиками второй из спорных вопросов: о методах проведения в жизнь полного социализма.

Захватив власть в октябре 1917 г., в результате ряда удачно для них сложившихся исторических случайностей, большевики, безоговорочно став во главе буржуазно-крестьянской революции против феодально-помещичьей реакции, сумели не только удержаться у власти, но и в течение 2 ¹/₂ лет (речь идет о позиции Троцкого в 1920 г.) использовать приобретенную ими — в качестве вождей крестьянской революции — мощь для организации коммунистического эксперимента.

Свою основную задачу — руководителей буржуазной революцией — большевики выполнили, руководясь чистой эмпирией, т. е. идя по линии наименьшего сопротивления. Это означало, что они не столько руководили и направляли движением, сколько стремились сделаться его инструментом, т. е. плыть за стихией, стараясь лишь угадать ее направление и своевременно попасть в первые ряды. Это означало, далее, — в отсталой стране с политически неорганизованным и пассивным населением, только что сбросившим с себя ярмо многовекового деспотизма, лишенным минимальной гражданской культуры, — что им легче и проще всего было пойти по проторенной дорожке освященного веками политического бесправия масс, построив аппарат деспотической диктатуры своей партии над революционным крестьянством и пролетариатом.

Обобщая свой исторический опыт в области разрушения феодально-помещичьего строя, они сделали заключение, что и задачи социалистического строительства должны поддаваться осуществлению теми же методами гражданской войны и террора, хотя марксизм до сих пор утверждал обратное, связывая осуществление социализма с широчайшей демократической свободой и неограниченной самодеятельностью рабочих и народных масс.

Бухарин, возводя в «перл создания» практику большевистских скорострельных национализаций, приведшую к остановке всей хозяйственной жизни, создал неомарксистскую теорию «хозяйства переходного времени», согласно которой переход от капитализма, к коллективному хозяйству должен сопровождаться предварительным разрушением всех хозяйственных сил, сведением их к нулю. И лишь, когда останется «голый человек на голой земле», сможет начаться процесс «положительного расширенного воспроизводства» на социалистических началах.

Вторя ему в области в области политической и административной, Троцкий (и отчасти Ленин) «исправили» Энгельса, указывая, что предварительным условием «уничтожения государства» является усиление его мощи до гигантских размеров, превращение его в истинный «Левиафан», во всемогущую военно-бюрократическую деспотию-диктатуру, неограниченно властвующую над распыленным народом.

Разрыв с марксизмом в области экономического и политического понимания социальной революции неминуемо должен был привести большевиков и к ликвидации марксизма в области общественной философии, как теории экономического или исторического материализма. Эту задачу взял на себя Троцкий в своей полемике с Каутским и русскими марксистами-меньшевиками.

Уже на VII съезде Советов в декабре 1919 г. Троцкий, полемизируя против утверждения ораторов нашей партии о гибельности большевистской экономической политики (тогда еще об этом можно было спорить!) в качестве главного козыря бросал на чашку весов «меч», торжествующе восклицая: «Если наша экономика плоха, то каким же образом на ее основе могла создаться такая хорошая и победоносная армия?!»[2]

Предлагая нам умозаключать от армии к экономике и тем самым как будто утверждая зависимость надстройки (аппарата насилия) от базиса (производительных сил), Троцкий этим якобы марксистским аргументом не только прикрывал отсутствие всяких других доводов; за этим, как вскоре обнаружилось, у него скрывалась уже совершенно открытая анти-марксистская, чисто идеалистическая концепция, согласно которой система военного насилия в состоянии определить экономику. Концепция эта, получившая свое наиболее яркое выражение в знаменитых троцковских тезисах о «трудповинности», труд-армии и милитаризации труда, пропитывает собою и всю книгу Троцкого: «Анти-Каутский», и всю агитацию, которую вела в этот период большевистская партия.

Была создана грандиозная «военно-бюрократическая утопия» (как выразился Ларин). Вся страна должна была быть превращена в гигантский военный лагерь, управляемый, на военных началах, рабочим классом, в свою очередь на тех же основаниях управляемым Комм. партией, внутри себя точно также построенной на военно-централистских началах. Промышленность и сельское хозяйство, производство и распределение, транспорт и обучение, — все должно быть организовано на началах военно-обязательного труда. Экономические законы, — условия производительности, экономические стимулы труда, личная материальная заинтересованность трудящихся и т. д., все отменялось и заменялось насильственным принуждением и железной военной дисциплиной.

Если вся эта система, построенная на преклонении перед всемогуществом насилия («Im Anfang war die Gewalt»), была ярко выраженной идеалистической утопией, то еще гораздо более утопически-идеалистический характер носил тот путь, который должен был привести к осуществлению всей этой системы аракчеевского крепостного «социализма». Путь этот — свободная воля рабочего класса, или точнее его авангарда — Коммунистической партии.

Нужно только захотеть как следует, объяснять как следует рабочим, — и все станет возможным.

И рабочий класс «организует (путем трудповинности) самого себя и другие классы так, чтоб они работали, подобно часовому механизму» («Правда» 28 янв. 1920 г.), «создаст новые небывалые формы организации» (Мещеряков), и «героическим(!) трудом мы починим паровозы, соберем хлеб, поставим фабрики и спасемся до конца» («Правда» см. в.).

Культ насилия в сочетании со своебразным культом воли, героизма, комбинация двух идеалистических концепций (воскрешенного Дюрингианства и своеобразного «волюнтаризма»), — такова та квинт-эссенция большевистской идеологии, которая нашла свое наиболее яркое выражение в троцковской утопии военного социализма. Звучит злой иронией, что Троцкий прибег к литературному займу у Энгельсовского «Анти-Дюринга», для того, чтобы озаглавить свою книгу (Анти-Каутский), возвеличивающую Дюринга за счет Энгельса-Маркса!

Троцкизм 1920 г. возник в результате резко обозначившегося к тому времени экономического краха страны. Перед большевиками стала дилемма: либо отказаться от своей программы немедленного осуществления полного коммунизма — и пойти по пути, указанному марксистской социалдемократией, либо же попытаться спасти свою прежнюю утопическую политику дальнейшим усилением утопизма, его потенцированием до крайних пределов. Одно время внутри большевистской партии шла борьба обоих течений, проявившаяся и в печати. Такие коммунисты, как И. Кутузов, Крумин, Гольцман, Рязанов, Рыков, Ларин, исходя из различных соображений высказывались против милитаризации промышленности и трудовой повинности. На ту же точку зрения стало и «Всероссийское Совещание губернских подотделов учета и распределения рабочей силы» (1 янв. 1920 г.), исходя из чисто практических соображений[3]. Даже Ленин, судя по его речи на III съезде Сов. Нар. Хоз. одно время относился очень скептически к проектам Троцкого, настойчиво предостерегая против опасности увлечения новыми «широкими планами», против «разбрасывания, которое будет „гибелью для нашего дела“».

А что касается рядовых коммунистов-рабочих, деятелей професс. союзов и т. п., то всякому, кто бывал на больших съездах в начале 1920 г. (Съезд Сов. Нар. Хоз., съезды металлистов и горнорабочих, Всеросс. Съезд Проф. Союзов) бросался в глаза тот моральный успех, которым выступления нашей партии, ярко и резко направленные против политики милитаризации, пользовались среди рядовых членов этих съездов.

Но исход борьбы был заранее предрешен. Красная армия была тогда, после разгрома Колчака и Деникина, в апогее своей славы и силы. Политическое и моральное влияние ее вождей были слишком сильны, чтобы им мог кто-либо противостоять. Милитаризация всей хозяйственной жизни, т. е. отдача всех социально-экономических функций страны под опеку военной бюрократии была решена. «Красная Армия, под руководством Комм. Партии (и Троцкого!) столь блистательно победившая на фронте гражданской войны, не менее блестяще справится и с хозяйственной разрухой», т. е. с организацией социалистического производства, — так гласила основная идея Троцкого, как идеолога и глашатая «красного хозяйственного милитаризма».

Это было бегство от неприглядной российской действительности в сень утопии, и утопии по своему объективному значению глубоко-реакционной.

Квалифицированный рабочий класс России, страдавший от хронического недоедания, получавший по официальной статистике всего лишь 30 % необходимого для поддержания жизни минимума, изнемогавший от бюрократической путаницы и волокиты в социализированной промышленности, приковывался к своему месту колодкой «железной дисциплины», отдавался бесконтрольно во власть военного «комиссара с двумя револьверами», — как выразился Рязанов на съезде Сов. Нар. Хоз., — который угрозой арестов, штрафов, концентрационного лагеря и лишения пайка должен был из него, — «прирожденного лентяя» — выколачивать повышенную производительность и «военный темп работы».

Огромные массы неквалифицированной рабочей силы, насильственно мобилизованные десятки тысяч крестьян и горожан, должны были выполнять ряд хозяйственных заданий под руководством военных организаторов — трудармий, которые сами работали так, что в них, согласно официальной статистике, из 12 человек 11 охраняли и организовали, а 1 работал!

Все это было, с хозяйственной точки зрения, гигантской растратой экономических ресурсов и производительных сил и без того разоренной страны, и должно было, конечно, лишь ускорить крах и увеличить размеры катастрофы[4].

А в политическом отношении, и с точки зрения социализма милитаризаторские планы Троцкого и стоявших за ним кругов означали лишь превращение военной бюрократии в господствующую силу, в гегемона Советской России, т. е. дальнейшее обострение и усиление системы деспотической диктатуры, терроризма, подавления всякой самодеятельности масс.

При этих условиях даже такие из предложенных Троцким мер, которые в другой обстановке могли бы оказаться целесообразными и вполне приемлемыми для социал-демократии (как, напр., введение единоличного управления на фабриках) приобретали опасный для рабочего класса и реакционный характер[5].

Борьба нашей Партии против троцковских «тезисов» и всей системы милитаризации, — которая идеологически была борьбой марксизма против исторического идеализма и утопизма, — была в социальном отношении борьбой против расхищения сил квалифицированного пролетариата России, а в политическом отношении — эпизодом в нашей многолетней борьбе против военно-бюрократического вырождения русской революции.

В этой борьбе для нас крупную роль сыграли книги Каутского, содержащие критику большевизма. Не только потому, что в них наши агитаторы и пропагандисты нашли много ценных указаний, исторических данных и плодотворных мыслей, но и потому, что для нас было большой моральной поддержкой — и в то же время идейной проверкой — услышать из уст авторитетного марксиста подтверждение тех самых основных идей, которые и мы выковали в процессе борьбы против социального утопизма в России.

Позиция нашей Партии, как известно, в ряде существенных общих вопросов социалистической тактики расходится с точкой зрения Каутского. Далеко не во всем сходимся мы с ним и в исторической оценке и критике большевизма[6]. В частности, Каутский, сосредоточив (и с полным правом, конечно!) всю силу своей критики на тактике большевиков, как марксистской социалистической партии, обязанной руководить и предвидеть, слишком мало внимания, по нашему мнению, уделяет стихийному элементу в большевизме (воздействию на него утопически настроенной части пролетариата) и не всегда достаточно объективно оценивает деятельность большевиков, как вождей мелкобуржуазной антифеодальной революции.

Тем ценнее для нас тот факт, что, несмотря на наше расхождение с Каутским, последний в общем и целом вполне присоединяется к нашему пониманию того, какова должна быть тактика марксистской рабочей партии в стране, где у власти стоит утопическая революционная партия, опирающаяся на часть утопически настроенного рабочего класса.

Беспощадно критикуя и борясь против утопической политики большевиков, как вредной и реакционной по своим последствиям, мы все эти годы, однако, никогда не упускали из виду, во-первых, что за ними стоит часть революционного рабочего класса, и во-вторых, что они выполняют, хотя и не марксистскими методами, историческую задачу, объективно стоящую перед русской революцией в целом (уничтожение остатков феодально-царского строя). Это вводило нашу борьбу против большевиков в определенные рамки, побуждая нас с одной стороны, активно поддерживать их в тех случаях, когда они выступали в качестве представителей революции в целом (напр., в вооруженной борьбе против внутренней и внешней реакции), и с другой стороны, выдвигать и отстаивать в своей агитации среди рабочих масс идею о необходимости и желательности с точки зрения пролетариата, не борьбы социалистических партий до взаимного уничтожения, а общесоциалистической коалиции (включая большевиков) на платформе, в максимально-возможной степени свободной от социального и политического утопизма.

Такова была тактическая линия нашей Партии, и Каутский, поскольку ему в данной книге приходится косвенно касаться внутри-русских тактических вопросов, по-существу вполне присоединяется к этой линии. Так, он с явным сочувствием и без всяких оговорок приводит данные относительно вооруженной поддержки нами большевиков в борьбе против реакции, а в главе о грозящем крахе большевистской диктатуры, исследуя пути к спасению революции, указывает на то, что «к счастью» такой путь имеется. Он состоит «не в свержении большевиков, а в отказе последних от единовластия и коалиции с другими соц. партиями — меньшевиками и с.-р».

Констатирование факта нашего единомыслия с Каутским в этой основной тактической линии для нас тем более ценно, что некоторые элементы, стоящие вне нашей партии, но считающие себя социал-демократами и марксистами, в оправдание своей, на совершенно иных началах построенной тактики, очень любят ссылаться на Каутского, как своего единомышленника и учителя.

В заключение еще несколько слов о перспективах дальнейшей эволюции русского большевизма.

Каутский в своей книге коснулся этого вопроса лишь вскользь и мимоходом. Поэтому, сформулированный им вероятный итог большевистской диктатуры — ее вырождение в капиталистическую силу, в союзе с иностранным капиталом угнетающую русский рабочий класс, — благодаря своей краткости и лапидарности является чрезмерно упрощенным и производит впечатление нарочитой парадоксальности.

Между тем, тут верно схвачена чрезвычайно серьезная тенденция, на которую наша партийная печать уже давно обратила внимание.

Большевистская политика 1918–1920 г.г., направленная на введение «немедленного социализма», не уничтожила в России классов и не превратила ее в «бесклассовое» общество. Приведя в хозяйственном отношении к катастрофической деградации, она достигла только изменения классового состава и притом в таком направлении, какое характерно для страны, проделавшей антифеодальную, крестьянскую революцию и стоящей на пороге нового капиталистического развития (уничтожение дворянского землевладения, создание на место старой буржуазии новой, более энергичной и жадной; превращение крестьянства в класс мелких собственников, всецело проникнутых психологией собственничества; ослабление экономической мощи рабочего класса).

Начиная с весны 1921 г. большевики ликвидировали свою утопическую политику в области экономической. Но зато сохранили и еще больше обострили свой «политический утопизм», если можно так выразиться.

Отказавшись от немедленного проведения полного коммунизма они в то же время решили сохранить государственный аппарат, построенный специально для этой цели, мотивируя это необходимостью законсервировать его «до лучших времен», когда его опять можно будет пустить в ход.

Благодаря явной утопичности этой идеи (ибо этот аппарат, как социалистический, столь же мало может удержаться в атмосфере хозяйственной системы, построенной фактически на капиталистических началах, как самая прочная железная конструкция может сохраниться в целости в чане с серной кислотой!), она, независимо от субъективных целей большевиков, по своему объективному смыслу будет иметь лишь то значение, что, окончательно убив всякую возможность самодеятельности рабочих и народных масс, закрепив их пассивность и распыленность, воздвигнет в России неограниченное самовластие деморализованного капиталистическим окружением военно-бюрократического аппарата.

Самовластие это, в сочетании с созданными эпохой экономического утопизма хозяйственными и классовыми элементами развивающегося капитализма, может дать лишь историческую комбинацию, известную в истории революций под именем «бонапартизма».

Такова объективная тенденция развития большевизма в его нынешней форме.

Развитие это пойдет зигзагами, пройдет через внутреннюю борьбу и ряд расколов в рядах Р.К.П. Оно может еще приостановиться или быть изменено в результате той или иной политики большевиков. Но оно есть исторический факт.

Правда, еще нет «Бонапарта». Но уже создаются все условия для его появления.

И затем, разве не может быть «многоголового Бонапарта»?

Может быть большевикам, изобретшим уже «Советизм без Советов», суждено одарить мир и «бонапартизмом без Бонапарта»?

Троцкий когда-то, накануне октября 1917 г. назвал Керенского «математической точкой для приложения Бонапарта». Если тогда, в самом начале подъема революции это было скорее остроумное словцо, нежели констатирование реальной опасности, то теперь, на склоне революции, увы! с бесконечно большим правом можно указать на то, что Троцкий и созданная им путем «устрашения и целесообразного применения насилия» военно-бюрократическая машина является не воображаемой «точкой приложения», нет! а вполне прочной и реальной базой для построения системы бонапартизма, означающей закабаление рабочих масс и узурпирование плодов революции в интересах выросших из революции новых капиталистических классов и групп и связанного с ними мирового капитала.

Из революционной партии утопического социализма большевики превращаются в партию торжествующего бонапартизма.

Эту эволюцию должна будет своевременно учесть русская и международная социал-демократия при определении своей дальнейшей тактики по отношению к русским большевикам.

Р. Абрамович.