От демократии к государственному рабству (ответ Троцкому)

а) Примитивная и современная демократия

Перейдем теперь к вопросу о демократии. Почему я ее отстаиваю? Троцкий отвечает на это следующим образом:

Доказательств этого моего «метафизического грехопадения» Троцкий не дает. Он не приводит ни одной строки из моих сочинений, которая доказывала бы, что для меня демократия является «категорическим императивом», абсолютным этическим долженствованием, требованием «естественного права».

Троцкий, очевидно, полагает, что он приводит «доказательства», когда, говорит, например, следующее:

Оказывается, что рассуждать на тему о том, что должно делать, могут только те, кто стоит на почве абсолютного «этического долженствования». Но если так, то как быть тогда с социалистами всех школ, с Марксом и Энгельсом, да и с самими Лениным и Троцким? Можно ли быть социалистом, ограничиваясь исследованием того, что есть, и не выставляя программы того, что должно быть? Ведь и самая коммунистическая диктатура повсюду, за исключением России, является лишь «должным», а не сущим. Наконец, и в самой России, где большевики создали государство по своему плану, они не удовлетворяются исследованием того, что есть, но и весьма решительно указывают, что должно быть. Правда, их представления о должном не очень долговечны. Они меняются у них каждые несколько месяцев. В настоящий момент (июнь 1921 г.) Ленинские устремления направлены на создание в России капитализма, мирно уживающегося с идущим ему навстречу большевизмом.

В виду того, что Троцкий ни разу не пытается обосновать свое обвинение против меня, то я мог бы совершенно спокойно его и не касаться.

Но, к сожалению, и в социалистических рядах встречаются люди, которые, подобно Троцкому, не знают другого обоснования демократии, кроме естественно-правового. Поэтому, полезно внести некоторую ясность в этот вопрос.

Насколько я далек от того, чтобы обосновывать демократию этически или с точки зрения естественного права, видно из того, что еще около 30 лет тому назад я делал различие между первобытной демократией, соответствующей отношениям древности, и современной демократией, возникающей одновременно с современным промышленным капитализмом.

В последний раз я рассмотрел этот вопрос в ряде статей, появившихся в мае и июне 1917 года в «Neue Zeit», а затем вышедших отдельным изданием под заглавием «Освобождение национальностей»[10].

В этих статьях я, в связи с ожидавшимися тогда мирными переговорами, рассматриваю отношение социал-демократии к лозунгу национального самоопределения, который Кунов и другие ядовито высмеивали, как проявление «мелко-буржуазной идеологии». (См. брошюру Кунова «Крушение партии», 1905 г., стр. 33.)

Общего вопроса о демократии я там коснулся только в самых общих чертах. Тогда, весною 1917 г. большевизм еще сам не познал своей анти-демократической сущности, и демократия всеми социалистами считалась чем-то самоочевидным.

Этим, очевидно, объясняется, что различию между первобытной и современной демократии не придавали должного значения, а между тем оно мне кажется крайне плодотворным.

В настоящее время, когда вопрос о демократии стал в среде социалистов предметом горячих споров, настоятельно необходимо уяснить себе это различие между первобытной и современной демократии. Из него со всей отчетливостью вытекает необходимость демократии.

Я считаю, поэтому, полезным перепечатать здесь отрывок из моей работы: «Освобождение национальностей». В ней я в 1917 г. дал ответ на критику Троцкого 1920 г.

Там говорится следующее:

«Гл. 2

Первобытная демократия

Социал-демократия, как партия международная и демократическая, всегда отстаивала право наций на самоопределение. Но подобно тому, как сама социал-демократия является продуктом особых исторических условий и не может развиваться там, где эти условия — капиталистические отношения производства — отсутствуют, — так и самоопределение наций связано с определенными историческими условиями. Оно имеет различный смысл у различных народов, — да и у одного и того же народа — в разное время.

Поэтому, правильно поступают те, кто возражает против единообразного применения права на самоопределение ко всем народам. Но совсем неправильно обращать этот аргумент против нас, так как именно мы всегда и боролись против такого рода шаблонов.

Со времени моей книги о „Парламентаризме и социал-демократии“, появившейся в 1893 г., я всегда указывал на различие между современной и первобытной демократией. Оно имеет решающее значение для понимания тех форм, в которые при определенных исторических условиях может вылиться национальное самоопределение. А стало быть, оно очень важно и для мирной программы социал-демократии. Поэтому, прежде, чем перейти к дальнейшему, необходимо еще раз вкратце на нем остановиться.

Человек, по своей природе, не только социальное, но и демократическое существо или, правильнее говоря, — стремление к демократической деятельности является одной из сторон его социальной природы, которую он унаследовал от своих животных предков.

Существование и благополучие каждого отдельного человека зависят от существования и благополучия общества, в котором он живет. Каждый человек, поэтому, в высшей степени заинтересован в успешном ходе общественных дел; он следит за ними, пытается на них влиять. При этом отдельные личности, по крайней мере, одинакового пола и одинакового возраста — первоначально почти совершенно равны между собою. Правда, между ними имеются естественные различия: одни сильнее и умнее других и имеют, благодаря этому, большее влияние на общество. Но эти различия в условиях первобытного общества колеблются в очень узких пределах. Все живут в равных условиях; средства производства и оружие просты и могут быть легко добыты или изготовлены каждым; никто не может приобрести знаний, которые надолго были бы скрыты для других; никто по может заставить другого служить себе и увеличивать свои собственные силы за счет чужих. Как бы велик ни был авторитет того или иного отдельного человека, благодаря его личным заслугам, он все-таки целиком зависит от общества; последнее значительно сильнее его, никто не может приобрести власть над ним, всякий должен ему служить, оно остается высшей инстанцией. Воплощением общества является народное собрание, которое охватывает, по меньшей мере, всех взрослых мужчин.

Эта первобытная демократия сохраняется на протяжении почти всей истории человечества, вплоть до установления оседлости, развития земледелия, возникновения городов. Марки и деревенские, равно как и городские общины вначале были организованы демократически.

Эта демократия основывалась на устности. Все вопросы публичного права разрешались устно, выборы производились путем выкликания; законы, право, история общественности передавались из рода в род устно; все новости, которые могли быть важны для общества, также распространялись устно.

Эта исключительность устного процесса соответствовала простоте процесса производства, изменявшегося лишь очень медленно и требовавшего лишь незначительных познаний, которые передавались от отца к сыну, от матери к дочери путем наглядного обучения и устного предания, не изменяясь с незапамятных времен. Эта исключительность устности соответствовала ограниченности экономических отношений, совершавшихся в узком кругу, так что они могли происходить путем личных переговоров. Народная масса для ведения своего хозяйства не нуждалась в чтении и письме. Эти знания оставались ей чужды и для политических целей. Первобытная демократическая общественность находила в этом свой предел. Она могла расширять свою территорию лишь до тех пор, пока у каждого члена ее оставалась возможность являться на верховное народное собрание, выступать на нем, участвовать в заседаниях, принимать участие в его решениях и выборах при посредстве устного голосования.

Всякое расширение общественности за эти пределы происходило за счет урезывания демократии. Соединение первобытных демократий, марок и общин в большой общественный союз, в государство совершалось путем создания силы, стоявшей над этой демократией и господствовавшей над ней. Это объединение могло совершиться лишь после того, как такая сила сделалась возможной. Государство с самого начала является организацией господства, противником демократии. Это относится и к так называемым демократическим государствам древности. Они также были организациями господства и эксплуатации народа классом, который овладел государственной властью. Демократическим в них было только то, что община, господствовавшая над другими общинами, а также и над своими собственными несвободными и бесправными рабочими, была организована демократически.

Однако, такого рода демократические государства нигде не могли долго продержаться. Ни степень просвещенности народных масс, ни те организационные формы, на которых покоилась первобытная демократия, не соответствовали задачам, которые стояли перед государством, как организацией господства. К этим задачам относилась также внешняя политика и войны.

Первобытное демократическое общество, было, как мы уже видели выше, — ограничено в своих пределах рамками собственных условий. Осев где-либо, такое общество не ощущало никакой потребности в расширении своей территории. И только естественное размножение могло толкнуть население к переходу за эти границы. Но и в результате этого получалось обычно не стремление к увеличению территории данного общества, а лишь переселение излишков населения в другое место для основания там отдельного нового общества. Необходимая для этого территория либо отвоевывалась у природы, например, путем выкорчевывания лесов, либо отнималась у какого-либо более слабого народа. Так, по временам дело доходило до войн, вызванных естественными причинами, а именно ростом населения.

Иначе обстоит дело с государствами, образовавшимися путем объединения многих первобытных обществ. Они сами по себе внутренне не замкнуты в определенные пределы. Новая организация господства может расширяться безгранично, она порождает стремление к постоянному расширению, так как богатство и могущество господствующих в государстве классов растет вместе с его увеличением. Мало того: стремление к расширению в каждом государстве тем сильнее, чем государство больше, ибо тем больше его мощь по отношению к другим государствам. Отсюда, в сильных государствах — постоянное желание воевать, в слабых — постоянная необходимость обороняться, а вообще же — непрекращающаяся опасность войны и частые войны. Они возникают уже не из естественной необходимости, вызванной сильным перенаселением, но из безмерного стремления господствующих классов к богатству и могуществу. По мере того, как государство растет, отмирает демократия, и создается вечная опасность войны. Война отнюдь не является отличительным признаком одного лишь капитализма или империализма. Последние вводят лишь новые моменты в ту страсть к войне, которая является достоянием всякой государственной власти.

Зато промышленный капитализм выделяет элементы, которые со временем должны положить конец этому развитию. Промышленный капитализм создает своего собственного могильщика: промышленный пролетариат и современную демократию.

Современная демократия

Промышленный капитализм кладет конец производству отдельных предприятий и хозяйств для собственного потребления, которое до известного времени является преобладающей формой производства в обществе. Всеобщей формой производства становится производство товаров. Торговля и транспорт, обслуживавшие до того почти исключительно предметы роскоши, вовлекают постепенно в свой оборот и предметы массового потребления. Возможности передвижения на дальние расстояния больших грузов и людских масс увеличиваются в гигантской степени. Устные способы сношений между людьми становятся все более и более недостаточными. В то же самое время естественные науки подчиняют себе технику, вызывая в ней непрекращающийся переворот. Потребности производства все меньше и меньше могут быть удовлетворены путем устно передаваемых традиционных навыков и приемов; все важнее становится научное понимание, по крайней мере, отдельных методов производства не только для тех, кто руководит производством, но и для большого числа рабочих сил, занятых в нем.

Увеличение территории, интенсивность сообщения и созданный естественными науками переворот в технике делают при капиталистическом производстве все большей необходимостью для широких масс населения — умение читать и писать. Эта потребность перестает быть привилегией высшего слоя общества.

Тем самым создаются предпосылки для возникновения популярной печати и литературы; образуется материальная основа для появления класса интеллигенции, независимой от господствующих классов и служащей народным массам. Язык литературы, возвысившись над народным языком, основанным на устном предании, и над местными диалектами, становится живым языком народа и тем самым ведет к образованию нового народного сознания, пределы распространения которого совпадают с пределами распространения литературы. Из общности письменной речи вырастает современная нация.

Все это приводит к тому, что народные массы все в большей и большей степени оказываются в состоянии следить за государственной политикой и понимать, что их положение зависит не только от того, что непосредственно их окружает, но и от состояния и политики всего государства. Эта зависимость отдельных классов от политики государства увеличивается с развитием капиталистического способа производства, потому что тем самым растут хозяйственные задачи и силы государственной власти.

Этот рост не только вызывает все возрастающую заинтересованность всех классов в государственной политике, но и делает необходимым для самой государственной власти все возрастающее участие этих классов в политике. Задачи государственной власти становятся все многочисленнее, а ее механизм делается настолько сложным, что легко может застопориться, если только на него перестанет действовать движущая сила общества, его ничем не задерживаемая критика и контроль. Уже при самом основании капиталистического государства становится необходимым заменить дилетантское государственное управление, производимое в феодальном государстве крупным землевладением, системой обученных профессиональных администраторов с далеко идущим разделением труда. Но чем больше разрастается бюрократия, и чем сильнее становится ее власть, тем скорее она из слуги общества делается его господином; тем скорее начинает свои собственные профессиональные интересы ставить выше интересов общества; тем более становится тяжеловесной и формалистичной; тем больше в ней увеличивается коррупция и узость. Подчинение бюрократии обществу; критика должностных тайн свободной печатью; противопоставление бюрократическим органам свободно образуемых партийно-политических организаций; существование рядом с централизованной верхушкой государственной бюрократии правительством, — централизованного организма, существующего милостью народа и действующего силой народа, т. е. парламента, — все это становится потребностью не только для народных масс, но и для самого государства, все силы которого начинают вырождаться, если народу не удается добиться введения этих политических установлений. Так возникает современная демократия, которая является уже не первобытной демократией рода, общины, марки, но демократией государства, которое лишь благодаря ей превращается в современное государство.

Движение в эту сторону является неизбежным следствием роста капиталистического способа производства и в такой же мере непреодолимо, как и последний. Процесс начинается в больших городах, в особенности, таких, которые одновременно являются столицами, резиденциями правительств, но постепенно распространяется и на меньшие города и на деревню.

Но чем больше усиливается современное демократическое движение, тем энергичнее начинают развиваться и могучие обратные тенденции, и притом — не только в реакционных классах, победа над которыми в свое время обеспечила развитие демократии. Если современная демократия и является продуктом капиталистического способа производства и — на первых порах — даже поддерживается промышленными капиталистами, то в дальнейшем тот же способ производства начинает угрожать демократии гибелью. Ибо развитие демократии означает рост политического могущества народных масс, а развитие капиталистического способа производства ведет к все большему переходу народных масс в ряды пролетариата. Конечной, неизбежной целью этого процесса является завоевание политической власти пролетариатом. Но этому господствующие классы противодействуют всеми силами.

Тремя наиболее важными институциями, характеризующими нормальное функционирование современной демократии, являются: печать, политические партии и парламент.

Могущество печати вырастает до гигантских пределов, по тем самым она все больше делается орудием: капиталистического классового господства. Отдельные газеты становятся огромными капиталистическими предприятиями, а важнейший источник информации, — большие телеграфные агентства, — делаются монополией правительств. Последние и клика крупных капиталистов все больше овладевают источниками, из которых народные массы почерпают всю свою политическую информацию.

Что касается политических партий, то те из них, которые становятся настолько крупными, что могут влиять на государственную политику, начинают нуждаться в ряде профессиональных политиков и администраторов, посвящающих себя исключительно партийной деятельности. В уменьшенном, но не улучшенном виде, здесь возникают те же отрицательные тенденции, которые характерны для государственной бюрократии, в том числе противление демократии, т. е. тому, чтобы политика на деле определялась самыми народными массами.

Наиболее пышный расцвет профессионального политиканства наблюдается в парламентах. Там оно приводит к так наз. парламентскому кретинизму, т. е. к ограничению политического кругозора тем, что происходит в стенах парламента; парламент рассматривается, как мир в себе, диктующий внешнему миру законы, но никаких законов от него не получающий.

Наконец, во время парламентских выборов — наряду с влиянием капиталистической прессы — сказывается и прямое экономическое засилье капиталистического класса, которое в общем не только не уменьшается, а наоборот, еще увеличивается по мере роста и консолидации предпринимательских организаций. Профессиональные союзы рабочих необходимы для того, чтобы обеспечить рабочим максимум той экономической мощи, какая только возможна при данных условиях, но они не в состоянии уравновесить экономический перевес класса капиталистов. Тот перевес, который имеется у каждого отдельного капиталиста по отношению к каждому отдельному неорганизованному рабочему, существует и у всего организованного капитала по отношению ко всему организованному пролетариату. Только в тех областях и в те моменты, когда рабочие организации развиваются раньше или быстрее, чем организации капиталистов, центр тяжести временно перемещается в сторону рабочих.

Действие всех этих анти-демократических тенденций приводит к тому, что в современном капиталистическом государстве демократия никогда по может быть совершенной, и что полностью она будет осуществлена лишь после победы пролетариата, когда станет политической формой социалистического общества. В этом снова проявляется противоречие между демократией и государством.

Но этим мы вовсе не хотим сказать, что указанные обратные тенденции настолько сильны, что могут приостановить обусловленный экономическим развитием процесс развития демократии и пролетариата. Они могут его только на время задержать, до тех пор, покуда отрицательные явления, вызванные этой задержкой, не станут настолько сильны, что проникнут в сознание широких народных масс и начнут ощущаться даже самыми темными и плохо информированными людьми. Окончательное преодоление этих задержек в такие моменты происходит путем катастрофы, прорыва плотины, и выражается в виде свержения правительства, раскола партии и т. п.

По своему существу демократия должна была бы обеспечить самое мирное политическое развитие. Если, тем не менее, современная демократия не всегда это делает и не всегда предохраняет от временных политических катастроф, то это происходит потому, что она в одно и то же время является и детищем и смертельным врагом экономически господствующей силы — промышленного капитализма».

б) Значение демократии для победы пролетариата

Вышеприведенные соображения, которые относятся к 1917 г. и под которыми я и сейчас полностью подписываюсь, ясно показывают, какова цена утверждению Троцкого, будто я, «признавая принцип демократии абсолютным и неизменным, от материалистической диалектики ушел назад к естественному праву».

На самом же деле я указываю, что в современных экономических и технических условиях демократия является исторической необходимостью — как для пролетариата, так и для самого государства. Еще не имея тогда представления о большевистском государстве, я буквально предсказал его судьбу, указав, что задачи современного государства слишком сложны и огромны, чтобы они могли быть разрешены простым бюрократическим путем без энергичного содействия общества и его свободной критики. Я писал, что без демократии увеличивается коррупция и узость бюрократии и гибнут силы государства.

Троцкий может считать, что развитые здесь мысли ошибочны. Но тогда ему следует их опровергнуть. По-видимому, однако, гораздо удобнее вместо опровержения просто наклеить на меня ярлык «сторонника естественного права». Но до тех пор, пока мне не доказали обратного, я остаюсь при своем прежнем убеждении, что развитие демократии столь же непреодолимо, как и развитие пролетариата. Оно проистекает из того же экономического источника, что и рост крупной промышленности и мировых путей сообщения. Этого развития остановить нельзя. Временные попятные движения не могут оказать влияния на общий итог.

Мои вышеприведенные соображения доказывают не только непреодолимость демократического движения; они показывают также с полной очевидностью, что у меня имеется ясное сознание того, что демократия означает еще не победу пролетариата, а лишь создание арены для борьбы за победу, и что она отнюдь не является той обетованной землей, где жареные рябчики социализма летят прямо в рот пролетариату.

Придерживаясь сравнения, употребленного Троцким, можно сказать, что демократия является манежем, в котором пролетариат должен учиться верховой езде. Впрочем, он и сам вынужден это признать:

И тем не менее Троцкий требует, чтобы марксизм разоблачал демократию, как «движущий механизм» буржуазии. Ту самую демократию, во имя которой пролетариат так героически боролся с буржуазией, начиная с движения чартистов в Англии, продолжая февральской революцией 48 г. и парижской Коммуной, и кончая борьбой за всеобщее избирательное право в течение последних десятилетий в Бельгии, Австрии, Пруссии!

Троцкий признает, что «буржуазно-демократическое государство по сравнению с абсолютизмом создает более благоприятные условия для развитая трудящихся». Но, — прибавляет он при этом, — буржуазно-демократическое государство

Каюсь в своей детской наивности, но все-таки никак не могу взять в толк, в чем суть аргументации Троцкого. Я утверждаю, что демократия необходима, ибо является той государственной формой, в которой пролетариат развивает силы и способности для своего освобождения. А мне говорят, что это неверно, что демократия усыпляет и обессиливает пролетариат. Полвека тому назад, полемизируя с Марксом, это утверждали бакунисты-анархисты. Чем же с тех пор их воззрения стали правильнее?

Интенсивность классовой борьбы в тот или иной момент зависит не от конституции государства, а от остроты классовых противоречий, которые, в конечном счете, определяются не политическими, а экономическими отношениями. Достаточно взглянуть на современную Англию, чтобы смехотворность утверждения, будто демократия усыпляет пролетариат, тотчас же стала очевидной. Верно, что немецкие пролетарии не ответили на объявление войны революцией. Но мы никогда не утверждали, что демократия гарантирует наступление пролетарской революции как раз в тот момент, который нам кажется наиболее желательным.

Троцкий противопоставляет демократии «варварскую школу войны», как лучшую воспитательницу пролетариата. Но, к сожалению, война имеет две весьма различные стороны: победу и поражение. Революцию вызвала не война вообще, а поражение.

В победивших государствах война не революционизировала рабочих, а опьянила их победой. Она почти повсюду, а именно во Франции, в Англии и в Америке в первый год после войны до крайности ослабила социалистическое движение.

В побежденных государствах поражение разложило армию и этим временно привело пролетариат к власти, но война расколола его на враждебные фракции, деградировала некоторые слои его морально, интеллектуально и физически, до крайности увеличила преступность и жестокость и породила слепую веру в силу и самые бессмысленные иллюзии. Поэтому, пролетариат нигде не мог закрепить за собой занятые позиции, и даже в России очень скоро вынужден был уступить захваченную им власть новой бюрократии и новой армии.

Усматривать в войне школу социализма, — это поистине идея, достойная военного министра, но не социалиста.

Вообще, при чем война во всей этой аргументации? Мы ставим вопрос: какой государственный строй больше всего соответствует интересам пролетариата, и получаем в ответ: не демократия, а война и поражение. Да разве война — государственный строй? Или, может быть, мысль Троцкого следует понимать так, что он абсолютизму, улучшаемому путем убийств, противопоставляет демократию, улучшенную войной и поражением? По-видимому, только эти отрадные явления в состоянии примирить Троцкого с демократией, т. е. с демократией в буржуазном государстве. Как истый большевик, Троцкий требует демократии только от противника; впрочем, человечности и приличия большевики тоже требуют обычно только от других.

Коммунисты всех стран безгранично возмущаются всяким правительством, которое не предоставляет им полнейшей свободы печати, собраний, союзов и т. д. Но требование такой же свободы в советской республике вызывает у них только насмешку. Троцкий по этому поводу мне возражает:

Должен признаться, что в этом пункте действительно чувствую себя виновным. Я действительно написал «огромное число книг и статей», и порок этот во мне так глубоко вкоренился, что, боюсь, мне так и не удастся освободиться от него до самой смерти. Но большевики открыли во мне этот порок слишком поздно, именно тогда, когда я начал их критиковать. До тех пор они потворствовали ему, ревностно переводя и распространяя мои книги. Большевистское государственное издательство печатает и распространяет еще и теперь «огромное число» моих книг — разумеется, написанных не в последние годы, — и мои сочинения объявлены собственностью русского государства.

Упрек, делаемый мне большевиками по поводу моей литературной плодовитости, относится к той же категории аргументов, что и утверждение Троцкого, будто в свободе печати заинтересованы только писатели, да и то только по мотивам личного свойства. Эту теорию Троцкий усвоил себе, однако, лишь с тех пор, как перестал быть писателем и сделался военным министром.

В действительности, свобода печати, как и все другие политические свободы, имеют огромную ценность именно для народных масс, для их просвещения и информации. Массы только тогда могут разбираться в политике, когда правительственной прессе противостоит независимая печать, которая выносит на свет божий все существующее недовольство, и которая с различных сторон освещает все явления государственной жизни. Совершенная бессмыслица — думать, что свобода парламентских прений, свобода печати и организаций нужна пролетариату только там, где он еще только борется, но не там, где он уже господствует.

Ведь и господствующий класс никогда не совпадает с правительством и правительственными учреждениями. Поэтому, и он нуждается в свободе критики по отношению к правительству и в самостоятельной, независимой от правительства, информации.

Еще в 1917 году я указал на то, что задачи современного государства слишком сложны для того, чтобы они могли быть удовлетворительно разрешены чисто бюрократическим путем, без содействия общества и его органов и без максимума самоуправления в различных областях.

В гораздо большей степени, чем к современному буржуазному государству, это положение относится к государству пролетарскому, в котором к ряду старых задач присоединяется еще много новых. Именно здесь нужна самая полная демократия, для того, чтобы бороться с бюрократической закостенелостью, медлительностью, путаницей и коррупцией и развить в массах способности, необходимые для успешного разрешения государственных задач. Эти способности развиваются, правда, уже и в современном демократическом государстве, но далеко не в достаточной степени. Огромные задачи, стоящие пред социализмом, требуют большего. Прежде, чем сесть на лошадь, должны быть на лицо известные предварительные условия. Это мы уже видели. Но научиться ездить в совершенстве можно лишь, сидя уже на лошади. Пролетариату придется еще много учиться, когда он завоюет власть. И поэтому он тогда особенно будет нуждаться в демократии.

В настоящее время в России существует только правительственная пресса, только правительственные издательства. Правительство держит в своих руках все типографии и всю бумагу, так что даже нелегальная печать, какая была во времена царизма, теперь немыслима. Существование партий зависит от усмотрения правительства. Профессиональные и кооперативные организации подчинены опеке правительства. Все это вместе создает порядок, который не только не содействует духовному развитию масс, по, напротив, всячески его парализует. При таких условиях невозможно ни освобождение масс, ни развитие социалистических начал, которое мыслимо лишь, как дело рук самого рабочего класса, а не бюрократии или партийной диктатуры.

в) Угроза демократии со стороны реакции

Почему политическое господство пролетариата несовместимо с демократией, которая при буржуазном строе необходима для его классовой борьбы? Это мотивируется двумя причинами.

Во-первых — говорят нам — экономическое могущество капитала так велико, что социалисты никогда не смогут получить большинства в государстве. Поэтому, невозможно добиться власти демократическим путем, постановлением большинства. Социалисты могут прийти, к власти только как меньшинство, другими словами, путем насилия над большинством, путем уничтожения демократии.

Вторая причина такова: как только буржуазия заметит, что демократия направляется против нее, и что создается возможность социалистического большинства, она отменит демократию. Это опять-таки приведет нас к необходимости обратиться к не демократическим методам и прибегнуть к насилию над буржуазией.

Из этих двух аргументов один исключает другой, по это не мешает коммунистам пользоваться ими одновременно, для вящего посрамления демократии. Всерьез может быть принят только второй аргумент, но именно он по существу является ни чем иным, как признанием важности демократии для пролетариата и ее опасности для капитала.

Мы всегда считались с возможностью, что господствующие классы попытаются уничтожить демократию, когда она станет для них неудобной или будет угрожать их существованию. Но эта возможность является для нас основанием не для уничтожения демократии, а для защиты ее всеми средствами. Мы даже часто исходили из того, что борьба за демократию может стать началом решающей борьбы за власть. И мы искали средств, которые бы дали нам возможность успешно отразить нападение господствующих классов, когда они попытаются насильственно уничтожить демократию. Что демократию против грубой силы нельзя будет защитить одними избирательными бюллетенями, это мы отлично понимали, конечно, и раньше. Чем больше усиливалась социал-демократия в демократии и через демократию — даже в условиях далеко несовершенной свободы. — тем больше занимал нас вопрос о средствах, необходимых для защиты демократии. Этот вопрос для нас стал одной из важнейших проблем, более, чем за 10 лет до войны. Наилучшим средством борьбы мы тогда считали не вооруженное восстание, а всеобщую стачку. Но мы исходили из того, что это средство действительно только в борьбе с правительством, вступившим на путь насилия над демократией. И мы считали бы бессмыслицей, попытаться прибегнуть к нему для свержения правительства, опиравшегося на выраженное большинство населения. Так, попытка насильственно подавить волю крестьянского большинства в аграрной стране путем стачки ни в каком случае не могла бы удаться.

Другими словами, мы исходили из того, что специфически-пролетарские средства борьбы вполне пригодны для защиты демократии, но не для насилия над ней.

Эта точка зрения была установлена нами еще до войны, но мы и теперь считаем ее правильной. Нам только кажется, что, несмотря на временные колебания, демократия утвердилась гораздо прочнее, чем мы это прежде предполагали.

В государствах, в которых пролетариат завоевал всеобщее избирательное право, никто уже не помышляет о том, чтобы его отнять.

В Германии Бисмарк в своей борьбе против буржуазии даровал народу всеобщее избирательное право. Когда он увидел, что ошибся в расчете, и что всеобщее избирательное право ведет не столько к ослаблению либералов, сколько к усилению социалистов, — этот поклонник «железа и крови» стал глубоко раскаиваться в своем былом пристрастии к избирательному праву, в чем ему полстолетия спустя стал подражать другой сторонник «железа и крови» — Троцкий. Но Бисмарк не осмелился посягнуть на всеобщее избирательное право, и ограничился лишь отменой свободы печати, союзов и собраний для социалистов. Всеобщее избирательное право с избирательной борьбой и неприкосновенностью депутатов сохранилось. Затем, обнаружилось, что средства сообщения были в крупно-промышленной Германии уже настолько развиты, что нет возможности предотвратить обход всех запретов. А через некоторое время, при помощи всеобщего избирательного права был преодолен и самый закон против социалистов.

Война, которая всегда неблагоприятна, для демократии, принесла с собою во всех воюющих государствах временные ограничения демократических свобод, но не избирательного права. Напротив, война и ее последствия привели к еще большему расширению избирательного права почти повсюду, даже в Англии, несмотря на все возрастающий страх перед пролетариатом.

Такова победоносная сила демократической идеи во всех странах развитого капитализма.

И это вполне понятно, если вспомнить, что демократия соответствует потребностям не только пролетариата, но и широких народных масс. А внутри самого пролетариата, в демократии заинтересованы все слои, а не только социалистически мыслящие.

За демократией стоит, стало быть, значительно большая сила, чем за социализмом. Демократия начинает свое победное шествие еще до социализма, и она подчас успешно развивается даже в таких условиях, в которых социалистическим партиям приходится отступать.

Было бы большой ошибкой на основании опыта таких отсталых стран, как Россия и Венгрия, делать какие-либо заключения о перспективах демократии в капиталистически развитых странах Запада. Но и там, где случайное совпадение ряда неблагоприятных факторов приводит к временной гибели демократии, социалистические партии имеют значительно больше шансов на успех, если они стремятся прежде всего к восстановлению демократии в качестве базиса для борьбы, чем если они пытаются чьей-либо временной диктатуре противопоставить свою партийную диктатуру.

Стало быть, второй из вышеприведенных аргументов ни в какой мере не оправдывает пренебрежительного отношения к демократии.

г) Разоружение демократии

Обратимся теперь к первому аргументу, который гласит, чти социализм может быть реализован только, как дело рук меньшинства, т. е. недемократическим путем.

Во время выборов 1871 г. за немецких социалистов голосовало немногим больше одного процента избирателей. В настоящий момент социалисты близки к тому, чтобы получить большинство, и если бы не злосчастный раскол, они, вероятно, его бы уже имели, хотя нас и хотят уверить, что они его никогда не добьются.

Правда, коммунисты все социалистические партии, которые не пляшут под их дудку, причисляют к контрреволюционерам. А коммунисты одни, конечно, не имеют никаких шансов когда-либо получить большинство в какой-нибудь цивилизованной стране. В этом и я не сомневаюсь. Так что, если поставить вопрос таким образом, то они имеют полное основание относиться с недоверием к демократии.

Но если так, то какие же методы они собираются противопоставить демократическим? Их формула очень проста: надо вооружить коммунистов и разоружить всех других.

Поистине, изумительный по простоте и убедительности рецепт. Если какая-либо партия одна только располагает оружием, а все остальное население безоружно, — то она может делать в государстве все, что ей угодно, покуда — не погибнет. Ибо, как известно, очень долго на штыках сидеть нельзя, а что касается производственного процесса, то при помощи оружия его можно, если угодно, основательно разрушить, но никак нельзя перестроить на новой основе и пустить в ход. Для этого необходимо деятельное соучастие, по крайней мере, производителей. Если-же это соучастие возможно, то незачем предварительно путем устранения демократии и применения вооруженного насилия озлоблять против себя производителей. Впрочем, вопроса о трудовой повинности мы коснемся в другой связи.

Но метод осуществления социальной революции путем вооружения одной только революционной партии наталкивается не только на ту трудность, которая связана с попыткой меньшинства трудового населения навязать большинству новый способ производства. Самое главное затруднение возникает уже при самом первом шаге. Шаг этот предпринимается в предположении, что революционеры составляют только меньшинство населения. Нет сомнения, что это меньшинство станет преобладающей силой, если ему удастся сделаться единственным обладателем оружия в стране. Но вышеприведенный рецепт не говорит, к сожалению, ничего о том, каким образом лишить оружия противную партию, располагающую большинством в стране. А ведь это и есть центральный вопрос.

В современном государстве нормальным положением является всеобщая воинская повинность. При ней все классы имеют оружие. Но Бог, как известно, всегда на стороне самых сильных батальонов. Если бы солдаты могли свободно распоряжаться своим оружием, то дело и без того решилось бы большинством, все равно, апеллировали ли бы мы к избирательным бюллетеням или к силе.

Но для революционеров, находящихся в меньшинстве, дело принимает еще худший оборот, благодаря тому, что на войне играет роль не только вооружение, но и командование. А последнее почти исключительно находится в руках противника.

Если революционеры хотят победить посредством оружия, то они должны при равномерном вооружении населения иметь за собой большинство гораздо более значительное, чем когда речь идет об избирательной борьбе. Иной человек, охотно подающий свой избирательный бюллетень за социалиста, сильно подумает, прежде чем решится открыто нарушить военную дисциплину. Совершенно бессмысленно думать, что пролетарская партия, находящаяся при демократическом строе в меньшинстве, может добиться успеха при попытке разоружить большинство.

Все эти соображения имеют силу, конечно, только при нормальных условиях. Военная же катастрофа в странах на восток от Рейна создала исключительные условия: армии распались, а значительные слои гражданского населения обзавелись оружием.

В России, где крестьяне были революционны, а солдаты с наибольшим воодушевлением шли за той партией, которая обещала им немедленный мир любой ценой, — большевикам удалось собрать вокруг себя большую часть вооруженной силы, разоружить своих противников и создать затем свою собственную армию. При ее посредстве им всегда удавалось справляться со своими безоружными противниками, даже в те моменты, когда они составляли большинство населения. У большевиков, стало быть, были все основания бояться вердикта демократии и противопоставлять ей метод вооружения революционеров и разоружения их противников.

Но здесь, как и повсюду, они единичный, совершенно исключительный случай пытаются превратить в общее правило, применимое везде и повсюду, и, опьяненная их кажущимися успехами пестрая толпа «поклонников удачи» в различных странах пытается действовать по большевистскому шаблону. Органом этого шаблонизирования является «Третий Коммунистический Интернационал».

Но уже для Германии этот шаблон оказался непригодным. Здесь крестьяне не революционны, а реакционны. Буржуазные классы — также значительно сильнее и воинственнее, чем в России. После распада армии они запаслись оружием, подобно тому, как это сделали многие рабочие, а остатки распавшейся армии, отдали себя в распоряжение не большевиков (спартакистов или коммунистов), как в России, а их противников.

При таких условиях, естественно, было очень хорошо, что и рабочие запаслись оружием и не оказались безоружными пред лицом своих врагов. И если бы они удержали у себя это оружие, для того чтобы дать отпор реакции, поскольку последняя попыталась бы силой оружия свергнуть демократическую республику, — то это было бы вполне правильно.

Но немецкие коммунисты, несмотря на то, что они составляют незначительное меньшинство, употребили свое оружие для устройства всякого рода местных восстаний. Это привело не только к их поражению, но и к разоружению всего рабочего класса. Немецкие коммунисты на деле добились только разоружения революционеров и вооружения контр-революционеров. Если и у этих последних теперь нет много оружия, то это исключительно дело рук Антанты, а не следствие тактики немецких учеников Троцкого.

Не с апелляцией к оружию, а с сохранением демократии связаны надежды германского пролетариата. Тем более это применимо к пролетариату государств-победителей.

Сказанного достаточно, надеюсь, чтобы показать, что мое выступление в защиту демократии является не «жалкой утопией», как выражается Троцкий (стр. 24), не «метафизическим грехопадением», не сентиментальной причудой оторванного от жизни идеолога, а результатом изучения реального исторического развития и реальных условий пролетарской классовой борьбы, т. е. вполне соответствует «материалистической диалектике».

Со своей стороны, я готов охотно признать, что в презрении Троцкого к демократии нет и следа естественного или какого-либо иного права, как нет и ни атома кантовской или какой-либо иной этики. Но в нем также нет и следа марксистского мышления. В нем чувствуется только голое стремление — какими угодно средствами удержать в руках власть, которая была захвачена, благодаря благоприятному стечению исключительных обстоятельств. В этом тоже есть своего рода материализм, но, во всяком случае, не тот, которому принадлежит будущее.