От демократии к государственному рабству (ответ Троцкому)

а) Недостаток рабочей силы

Мы уже видели, что одной из главных болезней крупной промышленности в России является потеря большого числа квалифицированных рабочих. Сами большевики на это постоянно указывают. Так, в упомянутом уже докладе Бухарин пишет: «На фабриках остались только худшие элементы».

Он не указывает, в каком отношении эти рабочие «хуже», являются ли они менее производительными в хозяйственном отношении, или же политически менее приверженными к большевизму. По-видимому, он имеет в виду обе стороны.

Самый этот факт он объясняет приблизительно так же, как и я. Он говорит:

А непосредственно перед этим Бухарин сам рассказывает, что при этом «руководстве» крестьянством посевная площадь сильно сократилась, что крестьянин ведет лишь экстенсивное хозяйство, так что для государства не остается излишков. Таким образом, бухаринская концепция подтверждает мою и лишь дополняет ее, указывая, помимо перехода рабочих к до-капиталистическим методам производства и бегства рабочих из города, еще одну причину недостатка рабочей силы, а именно — переход рабочих от продуктивного труда к непроизводительной работе в армии, бюрократии, полиции. Он только не замечает, что констатированием этого факта выносит резкое осуждение экономике советского строя.

б) Теоретическое обоснование трудовой повинности

Каждый режим, не имеющий в своем распоряжении достаточного количества добровольной рабочей силы, склонен — в случае, если у него имеется к тому возможность, — обратиться к насильственному принуждению рабочих к труду.

Советский режим в этом смысле не составляет исключения. Он также попытался ввести принудительный труд. Троцкий подробно описывает в своей книге эти попытки и возвещает их блестящий успех. Это было год тому назад. С тех пор вся эта затея заглохла, и нам, поэтому, нет нужды подробнее останавливаться на русском эксперименте. Мы можем критику его предоставить товарищам, которые имели возможность познакомиться с ним непосредственно на месте.

Если бы я собрался отвечать Троцкому в прошлом году, сейчас после появления его книги, то мне пришлось бы, конечно, подробно проанализировать и трудовую повинность в России. Но я немного подождал, и это избавило меня от данного труда. Это, вообще, самый удобный и надежный метод полемики против большевистских теорий. Само время является наиболее действительным критиком большевистских мероприятий. Каждое из них неизменно с величайшим треском возвещается, как единственно правильное разрешение данной проблемы, и каждый, кто осмеливается его критиковать, объявляется предателем. Через несколько месяцев выясняется, что решение было неудачно; его бросают, хватаются за новое, совершенно отличное от предыдущего, но снова с тем же треском заявляют на весь мир, что на этот-то раз уж найдено самое что ни есть правильное решение, которое-де даст самые блестящие результаты. Производство проектов, и притом непременно самых гигантских идет безостановочно, но производство товаров при этом все больше и больше сокращается.

За великими проектами обычно скрываются лишь скудные порождения безысходности, меры, которые вызываются и объясняются отчаянным положением. Но большевистская тактика считает необходимым всякую жалкую заплату, накладываемую под давлением минуты, изображать как необходимое последствие и действительное осуществление великих всеобщих принципов.

Так обстояло дело и с принудительным трудом. Вместо того, чтобы открыто сказать, что это есть временная мера, ставшая необходимой вследствие порожденного советским строем недостатка рабочей силы, Троцкий пытается изобразить трудовую повинность, как необходимый вывод из социалистических принципов, как неизбежную принадлежность социалистического производства. Благодаря такой постановке вопроса, последний приобретает интерес, выходящий за пределы русских экспериментов.

Троцкий пишет:

Троцкий полагает, что он этим доказал, что в настоящее время свободный труд не производительнее, чем принудительный труд в «рабочем государстве». Мало того, немного ниже он приходит даже к заключению, что и крепостной труд является прогрессом производительности.

В дальнейшем Троцкий рассказывает нам, что буржуазии удалось воспитать свободного рабочего к высшей производительности лишь благодаря тому, что она овладела всеми средствами влияния на пролетариат в целях его воспитания, а именно церковью, прессой, парламентом, а в конце концов и вождями профессиональных союзов, которые внушали рабочим необходимость прилежания и дисциплины.

Подобно этому и большевики должны теперь привести рабочих к усердному труду.

Самовоспитание при помощи производимого «авангардом» принуждения, — эту азбуку социализма я действительно столь же мало в состоянии понять, как и «азбуку ведьм» в Гетевском «Фаусте».

Троцкий заявляет далее, что для этого самовоспитания большевикам не нужны «ни поповские, ни либеральные и ни каутскианские сказки». Само же самовоспитание он характеризует между прочим следующим образом:

Итак, крепостное рабство для крестьян и превращение «передовых» рабочих в надсмотрщиков над рабами. Хорошее воспитание и для крестьян и для рабочих!

С тех пор, как известно, все перевернулось. Ленин был вынужден предоставить крестьянам полную свободу труда в интересах поднятия их производительности, т. е., говоря словами Троцкого, осудил на крах «все наше строительство».

Но для промышленных рабочих, к сожалению, до сих пор еще осталось в силе то, что Троцкий говорит на стр. 140.

В какой степени русское государство является для рабочего «своим» государством, это Троцкий сам лучше всего характеризует, указывая (на стр. 126), что контроль над государственным аппаратом остается «за рабочим классом в лице его коммунистической партии».

Итак, «свое» государство — это государство коммунистической партии, которая в свою очередь является орудием Центрального Комитета. Ему-то рабочий класс и оказывается «всесторонне подчиненным». Таков тот путь, который ведет пролетариат к освобождению от оков капитализма!

в) О лентяйстве

Если бы было правильно утверждение Троцкого, что социализм нельзя осуществить без того принуждения к труду, о котором он говорит, — то дела социализма были бы очень печальны. Но это не так, хотя противоречивость этого утверждения и ясна не сразу и требует некоторого освещения.

При этом, мне, по моей старой привычке, придется вернуться несколько назад и начать издалека с риском снова подвергнуться насмешкам со стороны Троцкого, который неоднократно издевается надо мной по этому поводу в своей книге. Так, на стр. 153 он пишет:

Это звучит очень забавно, но Троцкому, по-видимому, совсем не смешно, ибо вслед за этим идет взрыв бешеной ярости:

Этот взрыв ярости меня не трогает, но я считаю нужным сказать несколько слов о моем методе, который Троцкий пытается высмеять в юмористическом введении к своей сердитой брани.

Я понимаю исторический материализм в том смысле, что человек, подобно всем другим живым существам, определяется условиями своей жизни, причем естественные условия не претерпевают заметных изменений на протяжении периода, охватываемого человеческой историей, так что все изменения, происходящие в человеке и, в частности, в тех проявлениях его существа, которые наиболее подвержены изменениям, т. е. в его духовных способностях, склонностях и функциях, — обусловливаются в конечном счете изменениями его экономических условий, подчас крайне быстро изменяющихся в ходе истории.

Форма, которую организм или какое-либо свойство последнего принимает под влиянием определенной среды, зависит не только от этой среды, но и в столь же сильной степени от той формы, в которой организм или это свойство вступили в эту среду. Данная тропическая степная равнина оказывает свое воздействие на льва и на газель, на ехидну и на навозного жука, но на каждого по-иному.

Поэтому, для того, чтобы понять влияние определенной исторической среды на человека, нам необходимо знать, каков был этот человек до его вступления в данную среду. И для того, чтобы добиться исчерпывающего объяснения, нам подчас приходится возвращаться к самой первобытной древности, к временам, которыми не даром так сильно интересовались и наши великие учителя.

Так, напр., сущность человеческой морали и ее превращений совершенно немыслимо, по моему мнению, постигнуть, если не начать с первобытного человека и его предков. А в настоящий момент, в эпоху, когда кровопролитие и убийство сделалось, благодаря, между прочим, и некоторым социалистам, повседневным явлением, исследователь не может пройти мимо вопроса, объясняется ли это явление атавизмом, — возвратом к первоначальной человеческой природе, все сильнее и сильнее пробивающейся наружу, — или же лишь влиянием необычайных обстоятельств.

Такого рода проблема может иному военному министру показаться в высокой степени ненужной и курьезной, но я, к сожалению, никак не могу отказаться от своего метода.

В этом меня, впрочем, укрепляет и то обстоятельство, что и сам Троцкий оказывается вынужденным в дальнейшем ходе своих рассуждений, забраться «в глубь времен». Он лишь делает это более аподиктично, не обременяя себя обилием доказательств, и потому ему достаточно одной строки там, где мне приходится потратить несколько страниц.

Вся сумма его доказательств в пользу положения, что принуждение к труду вызывается необходимостью, исчерпывается следующей поразительной зоологической максимой:

И это все. На столь тацитовскую краткость я, признаться, не способен, так что мне придется несколько подробнее остановиться на этом изречении, способном возрадовать сердце любого рабовладельца.

Согласно современной теории развития, все равно дарвиновского или ламарковского толка, человек происходит от обезьяноподобных предков. Обезьяны же, как всем известно, являются чрезвычайно подвижными и неусидчивыми существами. Условия их жизни заставляют их пребывать в постоянном движении, как в целях добывания пищи, так и для защиты от хищных зверей.

Органы каждого животного приспособлены к условиям его существования. Функционирование их в форме, унаследованной от предков, принадлежит к жизненным потребностям организма. Упражнение этих органов доставляет удовлетворение, а всякая помеха в этом отношении является тягостной. В этом смысле работа, т. е. деятельность, направленная к добыванию всего нужного для жизни и к защите жизни, составляет часть жизненного процесса животного и является для него потребностью, а не чем-то ненавистным.

Изменение этого положения начинается лишь с момента создания орудий, т. е. искусственных органов, при помощи которых человек удлиняет и усиливает свои естественные органы, возвышаясь этим над миром животных. Употребление этих искусственных органов может действительно вызвать необходимость таких действий, которые отнюдь не совпадают с унаследованными функциями естественных органов и потому могут вызвать неприятные эмоции.

Однако, это отнюдь не необходимо и имеет место лишь вначале культурного развития, и то в редких случаях. В этот период, искусственные орудия, подсобные предметы, оружие, служат по большей части лишь для того, чтобы с большей интенсивностью и с большим успехом выполнять унаследованные, доставляющие удовлетворение, движения. Так, напр., бывает, когда к охоте на мелких зверей присоединяется, благодаря новому оружию, и охота на более крупных. Или когда становится легче бороться против хищников, к которым относятся, конечно, не только звери, но и члены чужого человеческого племени, в виду того, что оружие придает и животным, питающимся растительной пищей, органы, свойственные обычно лишь хищным зверям.

Но у живого существа имеется потребность не только в пище или в защите своей жизни, ему нужны также и приятные ощущения его органов чувства. Даже у животных имеются эстетические ощущения: им нравятся определенные звуки, цвета, формы. Развитие техники дает человеку возможность искусственно вызывать у себя и у себе подобных такого рода приятные эмоции, украшая свое тело, свою одежду, свою утварь, свое оружие и свое жилище, хотя бы это была лишь пещера, приятными для его глаза красками и формами и изобретая инструменты, издающие приятные для его уха звуки.

К нормальным деятельным функциям живого существа принадлежит также и наблюдение окружающей его среды и раскрытие тех причинных связей, от которых зависит его благополучие, так напр., распознавание признаков близости живой добычи, пастбища или врагов, умение определять наступление изменений в погоде, и т. д.

Открытия и изобретения, являющиеся сами результатом наблюдения связи между определенными причинами и действиями, в свою очередь дают толчок и возможность к открытию других подобных взаимоотношений.

Таким образом, по мере технического развития, наряду с зачатками художественной деятельности, постепенно зарождается и деятельность научная. Они в той же мере соответствуют прирожденному существу человека, как и охота или борьба с врагом, и точно так же принадлежат к тем занятиям, которым человек предается со страстью.

Параллельно с этим, зарождающаяся техника создает и ряд таких видов деятельности, которые сами по себе не доставляют наслаждения и не вызывают страсти, как напр., разрыхление почвы для целей земледелия, обработка шкур для изготовления одежды и обуви, постройка шатров или хижин, изготовление утвари и т. п. Тем не менее, люди и этой работой занимаются охотно — в предвидении конечного результата ее, в погоне за нужным продуктом или вещью.

Долгое время технический прогресс обозначал лишь увеличение работы, лежащей на человеке. Поэтому, Троцкий ошибается, полагая, что человеческий прогресс основан на прирожденной лености, так как развитие техники вытекает-де из стремления уменьшить количество работы (стр. 109, 110).

В столь общей форме этого сказать нельзя. Машины, сберегающие труд, появляются лишь на довольно высокой ступени технического развития. Начало технического прогресса вытекает из потребности в более надежной защите против опасностей и случайностей жизни, из стремления к более регулярному получению пищи, к более солидной защите против непогоды и врагов и, наконец, из потребности в усилении уже известных наслаждений или открытии новых.

Вся художественная деятельность человека обозначает для него лишь, что он обременяет себя новой работой, которой не знал его животный предок; то же самое происходит с ним, когда он ткет и прядет, или занимается столярной и токарной работой и т. п. Когда люди открыли, что поджаренная каша из раздробленных зерен вкуснее, нежели сырые зерна, то это открытие обозначало для них огромное увеличение работы, благодаря необходимости растирать или раздавливать хлебные зерна в ступе или при помощи жернова. (Избавлять себя от этой работы при помощи водяных мельниц люди научились лишь в более поздние времена.) А сколько лишней работы для людей принесло с собой открытие огня, искусство варить, жарить, печь. Если бы люди действительно были прирожденными ленивцами, то они бы сторонились всей этой работы, как чумы, и никогда не дошли бы до изобретения и изготовления орудий и утвари.

Правда, с развитием техники, образуется постепенно и известное различие. Работа распадается на два рода: на работу, которая сама по себе уже является удовольствием или страстью, и на труд, который сам по себе неприятен, и которым приходится заниматься лишь в виду его конечного результата.

От работ первого рода люди отнюдь не стремились избавиться, наоборот, к ней они стремились и предавались ей всей душой. Работу же второго рода они действительно всячески старались уменьшить, поскольку это было возможно без уменьшения добываемых при ее помощи продуктов, или поскольку эти продукты можно было получить и без затраты собственного труда.

Но прошло много тысячелетий, прежде чем люди научились достигать нужных результатов при помощи машин.

Зато гораздо раньше люди научились пользоваться другим чрезвычайно простым методом, а именно, отбирать у других людей продукты их труда, добывать их, не занимаясь самому неприятными видами труда. Другими словами, продукты добываются при помощи работы не обычной, а военной, которая гораздо приятнее человеку-варвару вообще, а тем паче, когда сопровождается военной добычей.

Но простой военный грабеж есть метод, который не может быть слишком часто повторяем, ибо в противном случае иссякают источники производства продуктов. И тогда люди переходят к более усовершенствованному методу, который гарантирует победителю регулярное получение продуктов и услуг, производимых при помощи неприятного труда другими. Побежденного не только грабят, но и превращают в раба, которого уводят к себе домой и заставляют работать в хозяйстве победителя. Или же побежденного оставляют в его стране, но накладывают на него дань, в форме обязательства поставлять победителю определенное количество продуктов или услуг.

Рабство и крепостной труд, а не сберегающие труд машины, — вот те средства, при помощи которых более сильной части человечества удается обеспечить себя необходимыми продуктами труда, не обременяя себя неприятными работами.

Этим путем господствующие классы стремились избавить себя не от всякого труда, а лишь от неприятных видов труда, сохраняя для себя приятные и возбуждающие, как напр., науку и искусство, охоту и войну, причем в зависимости от социальных условий, они предпочитали то первое, то второе. Рабы же и крепостные вынуждены были ограничиваться исключительно неприятными видами труда, которые и стали с течением времени синонимами работы вообще.

Свободный рабочий мог менять свою деятельность, перемежая неприятные работы приятными, что делало первые более сносными. Подневольные же рабочие всецело отданы во власть монотонности неприятных работ. К этому надо прибавить, что для них теряется и тот импульс, который имеется у свободного рабочего даже при неприятных работах, благодаря тому, что за ним обеспечен конечный результат труда. На рабе лежит лишь работа, пользование плодами труда выпадает на долю другого.

На ряду с противоречием между теми, кто занимается приятными видами труда, и теми, которые выполняют неприятные работы, появляется вскоре еще и другое противоречие: между теми, кто перебивается лишь с величайшим трудом, и теми, кто наслаждается жизнью, полной праздности.

Сюда надо присоединить еще и то, что для подневольного рабочего не существует тех ограничений рабочего времени, которые может себе позволить свободный рабочий. Последний работает лишь до тех пор, пока удовольствие от ожидаемого продукта труда превышает его утомление. Ему незачем подвергать себя изнуряющей работе, если последняя не вызывается его стремлением получить большее удовлетворение от конечного результата труда. Подобного рода ограничения не знает рабовладелец, который сам в процессе труда не участвует. Он заставляет своего раба работать до полного изнеможения, если ему это выгодно.

Чрезмерная работа, монотонность, отсутствие всякого интереса к результатам труда, — все это приводит к тому, что раб и крепостной рабочий ненавидят свою работу, саботируют ее, стараются от нее увильнуть, где только можно, так что их можно удержать за работой лишь при помощи кнута и жестоких наказаний.

Раб — на одном полюсе, ничего не делающий эксплуататор — на другом, вот настоящие ленивцы: один в действительности, другой в своих мечтах. Но это не имеет ничего общего с утверждением Троцкого, что человек — лентяй от природы и нуждается, поэтому, в принуждении к труду. Верно как раз обратное. Человеческая леность является следствием принудительности труда.

Леностью подневольного рабочего объясняется и ничтожная производительность его труда. Он не только работает неохотно и спустя рукава, он и невнимателен, небрежен по отношению к рабочему скоту и рабочим орудиям. Ему можно доверить только самые грубые и простые орудия и инструменты.

Это положение не изменилось до настоящего времени. И подневольных рабочих Советской Республики можно применять лишь для самых примитивных работ, как напр., для рубки леса, торфяных работ, очистки железнодорожных путей и т. п.

Правда, в древности бывали высоко интеллигентные, разносторонне образованные рабы, которым доверялись чрезвычайно важные функции, но их обычно воспитывали, как свободных людей и употребляли не для процесса производства, а для личных услуг, ставя их в исключительно привилегированное положение. Когда Троцкий утверждает, что крепостное право было прогрессом и обозначало повышение производительности труда, то первая половина этого утверждения правильна, но вторая не верна.

Крепостное право и рабство являлись прогрессом постольку, поскольку вызвали к жизни класс, посвятивший себя исключительно науке. Лишь при этих условиях и могла возникнуть наука в собственном смысле этого слова и начать свою работу по расширению и переустройству человеческого мира.

Но как бы высоко мы ни расценивали этот результат, он все же был куплен ценой бесконечной нужды и духовной деградации миллионов трудящихся. И это была не единственная темная страница в развитии тех условий, которые способствовали прогрессу науки.

Принудительный труд масс способствовал развитию науки и искусства, но на нем же вырос и класс, который жил только охотой и войной, получал огромные доходы от войны, и был, благодаря этому, источником все новых и ужасных опустошений.

Но этого мало. Там, где, вытесняя свободный труд, начинают преобладать рабство и крепостное право, там понижается производительность труда, уменьшается и беднеет население, исчезают города, и все общество вырождается или становится жертвой соседних народов, среди которых еще господствует свободный труд.

Почти все культурные народы древности проделали этот процесс, а многие нации пережили аналогичное развитие в новейшее время под влиянием феодализма. Напомним об Испании, Южной Италии, Турции.

В былое время полагали, что для государств, как и для людей существует естественный закон развития, согласно которому они от юности переходят к возмужалому возрасту, затем стареются и, наконец, умирают. На самом же деле, явление «старости» вызывается исключительно принудительным трудом. Возьмем, напр., Китай. В нем никогда не было рабства, и он никогда также не знал сильного развития феодализма. В нем господствовал свободный труд. И Китай не погиб вместе со всем античным миром, как не погиб и вместе с феодальным миром новейшего времени.

Но его свободный труд на основе всеобщей частной собственности на орудия производства мешал его переходу к крупному производству. Китаец, как свободный рабочий, не имеет в себе ни следа «лентяйства», это самый прилежный работник в мире. Но китайский способ производства дошел лишь до сильно развитого разделения труда и высокого развития ручного ремесла. Дальше он не пошел и застыл на мертвой точке. Китай не погиб, как погибли все другие государства древности, но он окаменел.

Для того, чтобы перейти к более высокой ступени развития, необходимо было появление наемного труда свободных рабочих.

г) Наемный труд

Мы вынуждены были бы зайти слишком далеко, если бы захотели обрисовать здесь развитие ремесла. Да и это уже столько раз было сделано другими, что мне не остается сказать ничего нового.

Наемный труд в течение последних трех столетий становится массовым явлением во всех европейских государствах. Процесс этот начался в Западной Европе, в которой наемный труд еще в средние века развился в форме ремесленного подмастерства, а в XVI столетии получил сильное развитие в горном деле. Наемный рабочий является свободным рабочим, так же, как и тот первобытный свободный рабочий, о котором мы говорили до сих пор. Тем не менее, между ними очень большая разница. Первобытный свободный рабочий является обладателем своих средств производства, либо один, либо же в компании с другими частными владельцами. Нынешний же наемный рабочий не имеет сам никаких орудий производства; последние принадлежат другому — капиталисту, которому рабочий продает свою рабочую силу, на фабрике которого он работает, и которому достается продукт его труда.

В этом отношении он приближается к рабу, отличаясь от последнего, однако, тем, что у него имеется собственная семья, что он вне фабрики — свободный человек, по крайней мере, по отношению к управляющему фабрикой, и что он имеет право менять по своему усмотрению, как ту фабрику, в которой он работает, так и место своего жительства.

Благодаря всем этим различиям, производство со времени появления массового наемного труда могло получить такое развитие, которое, с одной стороны, предохраняет от того вырождения, в результате которого погибли государства древности, а в новейшее время феодальные государства, а с другой стороны, устраняет возможность застоя по образцу Китая. Наоборот, современное производство получило возможность, благодаря непрерывному техническому и экономическому развитию, подняться из глубины феодального прозябания на сказочную высоту.

Правда, в начале этого процесса наемный пролетариат находился в худшем положении не только до сравнению с самостоятельным свободным рабочим (ремесленником), но и с крепостным и даже с рабом. Последний, за исключением редких случаев особого изобилия и особой дешевизны рабов, представлял собою для своего обладателя определенную ценность, и последний был заинтересован в том, чтобы, — как это делается по отношению к рабочему скоту, — кормить своего раба и не доводить его до полного истощения, для того, чтобы он не погиб раньше времени. По отношению к свободному пролетарию хозяину не было необходимости обо всем этом заботиться. Он мог его рабочее время увеличивать до бесконечности, а плату уменьшать до самого голодного минимума.

Раба хозяин должен был, опять-таки, как и рабочий скот, кормить даже тогда, когда у него для него не было работы, наемного же рабочего можно просто-напросто выбросить на улицу, когда для него нет работы, и предоставить ему там умереть с голоду.

Тем не менее, в свободе наемного рабочего был заложен зародыш будущего развития, которому суждено было поднять и его самого и тот способ производства, в котором он был занят, на все более высокую и высокую ступень. Этому развитию способствовали не только те свободы, которые отличали наемного пролетария от раба и крепостного, т. е. право передвижения, свобода выбора профессии и фабрики, но и та «свобода», которая была для него ощутительнее всего, и которая состояла в том, что он был свободен от всякого имущества. Имущий свободный рабочий связан в свободе своего передвижения своим имуществом. Так, крестьянина прикрепляет к месту его клочок земли, а ремесленник не может уйти от своего собственного дома в городе. Пролетарий же свободен идти туда, где он надеется лучше всего устроиться, и где с него меньше всего шкуру дерут, — т. е. он экономически свободен. Я оставляю в стороне паспортные затруднения и т. п. прелести, которые порождены не современным способом производства, а войной.

Пролетарии могут концентрироваться большими массами в промышленных центрах, где их нельзя контролировать вне стен фабрики, и где они имеют возможность организоваться и развить свои силы. В этом им способствует та тенденция к демократии, которая появляется вместе с капитализмом, и которая приносит пользу всем трудовым элементам, имущим и неимущим, — крестьянам, ремесленникам и наемным рабочим, но последним больше всего. Таким образом, им удается постепенно сократить нечеловеческий рабочий день, повысить заработную плату, развить свои умственные способности, приобрести силу и сознание своей силы и, наконец, даже добиться участия во власти экономической и еще больше — политической.

Подъем рабочего класса оказывается полезным не только для него самого, но и для производства. До тех пор, покамест наемный рабочий находится на положении раба, он не способен к высшим родам труда, к обслуживанию чувствительных машин. То, что рабочие оказались отделенными от частной собственности на орудия производства, дало возможность сконцентрировать их большими массами в отдельных крупных предприятиях. Но лишь интеллектуальный и моральный подъем рабочего делает его способным успешно обслуживать чувствительные и сложные машины. Правда, что и ремесло создало ряд искусных работников, способных обращаться и с чувствительными машинами. Но запас таких работников был бы быстро исчерпан, принимая во внимание упадок ремесла и сильное развитие капитализма, если бы за это время класс наемных рабочих сам не развился настолько, чтобы выдвинуть из своей среды достаточное количество способных рабочих сил.

Свободный наемный рабочий уже с самого начала более пригоден для выполнения работ, требующих внимания и заботливости, нежели раб, и, стало быть, более приспособлен для того, чтобы развить заложенные в крупном производстве возможности большей производительности по сравнению с мелким производством. Ибо рабочего, который небрежно работает, можно уволить, а раба уволить нельзя, его можно разве только высечь. Капиталист имеет больше возможности производить отбор лучших рабочих сил, а с другой стороны, в его распоряжении имеется и более могущественное средство принуждения к труду, ибо бич голода действительнее кнута погонщика.

Но для всестороннего развития машинного производства необходимо было, чтобы народилась более высоко развитая рабочая сила, нежели первоначальный пролетариат. И как только этот класс появился, капитал усердно стал им пользоваться. Лишь теперь, а не в начальных стадиях культуры, изобретение сберегающих труд машин становится важнейшей задачей для изобретателей. Движущей силой при этом является стремление к прибыли, которая для отдельных капиталистов тем больше, чем меньше их издержки производства по сравнению со средними издержками.

Стимул для введения сберегающих труд машин становится тем сильнее, чем больше растет мощь пролетариата. Если растущая интеллигентность пролетариата делает возможным или облегчает введение целого ряда машин, то требование повышения заработной платы и сокращения рабочего дня толкают капиталистов к возможно большей замене человеческой рабочей силы машинами. В результате, в эпоху капитализма в одно и то же время растет как мощь пролетариата, так и производительность его труда. Увеличивается возможность благосостояния для всех и мощь того класса, который до сих пор был исключен из этого благосостояния, но к нему стремился. Отсюда вытекает возможность и конечная неотвратимость социализма. Он родится не из краха капитализма, — это совершенно ложное, представление, которое создалось из аналогии с буржуазными революциями. Последние действительно были результатом гибели и крушения феодального производства. Но такого рода крушение не всегда приводило к революции, а часто оканчивалось и гибелью всего государства. Только там, где внутри феодального строя уже успели развиться капиталистические, а, следовательно, и демократические силы, — лишь там капитализм преодолевался восходящим процессом революции.

Дело в том, что капитализм представляет собою совершенно особый род способа производства. Он не ведет, как феодализм или рабство, к отмиранию производительных сил, а приводит, наоборот, ко все более и более мощному их расцвету. Следовательно, и погибнуть он должен совершенно по-иному, нежели общество, построенное на рабстве и крепостном труде.

Я всегда, — в частности в своей книге против Бернштейна в 1899 г., — боролся против того взгляда, будто социализм произойдет из крушения капитализма. Я тогда заявил, что считаю этот взгляд сознательным утрированием теории Маркса в интересах ревизионистской критики. Но я, конечно, не мог тогда предполагать, что то, что я считал Бернштейновским искажением марксизма, будет некогда представлять собою один из символов веры большевизма.

Я считал тогда возможным, что распространение капитализма встретит препятствие в том, что рынок будет развиваться медленнее, нежели производительные силы, так что должно будет возникнуть хроническое перепроизводство или же планомерное ограничение производства картелями предпринимателей. Правда, наблюдения и проделанные мною за это время теоретические работы настроили меня более оптимистически по отношению к возможностям расширения рынка. Но и тогда я ожидал пришествия социализма не от хронического перепроизводства и уж, во всяком случае, не от предшествующих ему кризисов, характерных для циклов развития капитализма, а лишь от обострения классовых противоречий и увеличения мощи пролетариата, т. е. говоря словами Маркса, от

Рабы и крепостные по временам также возмущались, но они были неспособны к длительной организованной классовой борьбе, которая развила бы до высшей ступени их способности. И если бы им где-нибудь удалось прийти ко власти, то они бы не могли сделать ничего иного, как превратить себя снова в свободных имущих рабочих, т. е. вернуться в то состояние, из которого они произошли. Они были неспособны привести общество на высшую ступень развития.

Это может сделать только класс наемных рабочих, и только у него хозяйственные условия его эпохи могут создать импульс и возможность для выполнения этой исторической задачи.

Но если мы ждем социализма от мощи пролетариата, а не от крушения капитализма, то становится совершенно неразумным поведение многих революционеров, которые полагают, что для нас важнее всего мешать процессу возрождения производства, начавшемуся после войны, и обострять кризис, и что социализм погибнет, если капитализм вновь укрепится.

В действительности, дело обстоит как раз наоборот. Пролетариат никогда не бывает так слаб экономически и так мало способен к борьбе, как во времена кризисов. И никогда он не делает таких быстрых успехов и не бывает так решителен и боеспособен, как во времена промышленного расцвета. А ведь экономическое положение влияет и на политическое.

Я вспоминаю, какое глубокое впечатление на меня произвело, когда Энгельс однажды, кажется в 1886 г., сказал мне:

Это меня очень поразило, ибо я, как и почти все мы, был того мнения, что как раз кризис и нужда больше всего революцинизируют рабочих. Но Энгельс все-таки оказался прав.

Мы никогда не должны забывать, что капиталистический способ производства отнюдь не является особой разновидностью феодализма, а отличается от последнего самым коренным образом, так что и конец капитализма должен быть иной, чем у феодализма.

Буржуазные революции произошли из голодных бунтов отчаявшихся масс. Революционное же значение наемного пролетариата для социализма состоит в том, что пролетариат из стадии отчаяния подымается в высь в стадию мощи. Не из отчаяния рабочих масс, а из их силы произойдет преодоление капитализма и переход общества к социализму. А сила эта больше при хорошем ходе производства, нежели при перерыве или застое его.

д) Свобода личности

Итак, к социализму нас приведет мощь наемного пролетариата. Но этим еще не сказано, что мощь эта сможет определить и форму социализма. Социализм этот будет результатом потребностей и способностей пролетариата, равно как и технических и экономических средств, которые будут в его распоряжении, но ни в коем случае не явится осуществлением какого-либо утопического, заранее разработанного плана, «полного социализма», или чего-нибудь в этом роде.

В этом смысле Маркс и говорит в «Гражданской войне во Франции»:

Таким образом, учреждения, которые рабочие создадут в различных государствах, могут быть очень различного рода. Для них нет общеобязательного шаблона, и они в различных государствах будут приспособлены к существующим там условиям.

Но одно несомненно: нигде рабочие не откажутся от свобод, которые они сами завоевали, и которые им так дороги. Это относится и к политическим свободам и к экономическим. То, что русские рабочие при большевистском режиме мирятся с отсутствием свободы печати и собраний и с уничтожением прав советов, свидетельствует лишь об их деградации. Английские или немецкие рабочие вряд ли примирились бы с этим. И уж во всяком случае, они бы никогда не позволили отнять у себя свободу передвижения или свободу выбора профессии или фабрики.

А в этом и состояли планы Троцкого, которые власть положила в основу своей деятельности. Сам Троцкий рассказывает, как Уральский Комитет по проведению трудовой повинности распорядился 4000 квалифицированных рабочих:

Если «подавляющее большинство» на самом деле «охотно» пошло на работу, тогда не совсем понятно, зачем надо было применять принуждение по отношению к остальной, по словам Троцкого, ничтожной части?

Но Троцкий несколькими страницами раньше сам указывает, что дезертирство с принудительных работ было довольно большое:

К сожалению, он не указывает, каков же был процент дезертиров в боевых армиях (на стр. 128 число дезертиров и отпускных 3-й армии определяется вместе в 25 %. Почему не указан процент для каждой группы отдельно?). Он не сообщает также, какой каре подвергаются дезертиры трудармии?

Любопытно только, что заявив, что подавляющее большинство этих 4000 рабочих пошли бы добровольно, если бы их позвали, Троцкий тут же с негодованием спрашивает:

Если бы западно-европейским рабочим сказали, что когда наступит социализм, то правительство сможет всякого нужного ему рабочего оторвать от семьи, посадить в военный поезд и сослать на неопределенный срок в административную ссылку, то нет ни малейшего сомнения, что рабочие дали бы совершенно недвусмысленный ответ московским теоретикам социализма.

Конечно, свобода передвижения, свобода выбора профессии и фабрики суть «либеральные» свободы, точно также, как и свобода печати, собраний и т. п. Но это не значит, что рабочие должны от этих свобод отказаться, а значит лишь, что их для рабочего класса недостаточно, что в социалистическом обществе рабочий будет пользоваться еще большей свободой.

Троцкий очень ошибается, если думает, что рабочий согласится в социалистическом государстве отказаться от той свободы, которой он сейчас добивается в буржуазном государстве, на том основании, что это «его» государство. И что он, поэтому, будет ему «всячески подчиняться» (стр. 140).

Для того, чтобы это доказать, я снова должен вернуться к первобытным временам, — с риском, что Троцкий меня снова высмеет, или что с ним приключится новый припадок ярости из-за моей манеры прикрывать свою «лживость» и «бессовестность» — «академической схоластичностью».

Человек происходит от общественных животных. Как в самых начатках человеческого общества, так и в эпоху более развитой культуры отдельный человек обречен на гибель, если отрывается от своего общественного целого, которое дает ему приют, защиту и возможность снискивать себе пропитание. Отдельный индивидуум, поэтому, совершенно растворяется в общественном целом, «всесторонне ему подчинен» и притом не только в своих внешних действиях, но и во всем своем чувствовании и мышлении. Это имело место не только в родовом обществе, но и в марке, и даже по отношению к крестьянину, члену деревенской общины, или ремесленнику, члену средневекового цеха; этот цех не только регулировал его производство и его торговый оборот, но также и контролировал его политику, его семейную жизнь, его религию.

Внутреннюю и внешнюю несвободу отдельной личности по отношению к тому общественному целому, в котором она живет и благодаря которому она существует, не нужно смешивать с той несвободой, которая вытекает из порабощения определенным господином. Несвобода первого рода есть подчинение сотоварищам, и тягости ее индивидуум совершенно не ощущал, ибо в ней был залог его собственной силы и даже самой возможности его существования.

Подобного рода несвобода господствовала тогда не только внутри подчиненных классов, но и внутри господствующих классов. Мы встречаем, напр., эту несвободу мышления и действия для отдельной личности еще и теперь, в целом ряде пережитков феодальной эпохи, как напр., в среде царствующих династий.

Попытки высвободить личность из подчинения обществу, стремление стать по отношению к последнему в положение равного и внешне свободного члена, мы встречаем еще в древности, но лишь капитализм сделал это освобождение явлением массовым и постоянным.

В первую очередь это коснулось интеллигенции, которая в средние века могла отстоять себя лишь внутри церкви. Со времени же эпохи возрождения в городах развились наука и искусство, которые не нуждались в церкви и стояли к ней в противоречии. На первых порах эта новая интеллигенция держалась еще цеховых форм, которые она заимствовала у городского мещанства, организуя свое научное или художественное производство по тому же образцу, напр., в университетах. Некоторая часть предпочитала пользоваться защитой придворных меценатов. Но с течением времени все большая и большая часть интеллигенции приобретала возможность работать свободно для рынка или на заказ. Научное и художественное творчество по самому своему характеру склонно к индивидуальной деятельности, и капиталистические условия давали все больше и больше возможности для этого. Таким образом, интеллигенция была первой общественной группой, которая стала ценить свободу личности и добилась ее.

Почти одновременно с интеллигенцией и капиталисты начинают перерезывать пуповину, которая связывала их личность с теми отсталыми общественными организмами, на лоне которых они выросли.

Деньги — собственность совсем иного рода, нежели земля. Земля по самой своей природе есть нечто постоянное и вечное по отношению к быстро-текущей человеческой жизни; поэтому, и поземельная собственность в своих до-капиталистических формах обычно связана, поскольку речь идет о частной собственности, не с отдельной личностью, а с более долговечным родом. В этом и одна из причин того, что земельная собственность так консервативна, и что в среде землевладельческого дворянства индивидуум так сильно подчинен своему роду и притом опять-таки не только в своих поступках, но и в своем мышлении и чувствовании, которые определяются традициями длинного ряда предков не в меньшей степени, чем совокупностью всех находящихся в живых членов рода, вплоть до самых отдаленных родственников.

Совсем иначе дело обстоит с деньгами, которые с самого начала являются собственностью индивидуальной, которые можно тратить и дарить по своему индивидуальному усмотрению, которые делают отдельного человека независимым и дают ему возможность не считаться с теми общественными образованиями, внутри которых он живет. Это было тем легче, что одновременно с капиталом выросла также и сильная государственная власть, которая охраняла собственность, не требуя того, чтобы отдельные собственники объединялись между собою.

В современном государстве не только сильный, но и богатый могущественнее всего, когда он один.

Капиталисты и интеллигенция, — таковы первые носители стремления к свободному развитию личности, во всяком случае, своей собственной. И постольку, конечно, индивидуализм является идеей либеральной.

Но он не ограничился одними этими слоями.

Отжившие массовые организации: церковь, община, цехи, становятся с течением времени препятствием к росту влияния и богатства отдельных интеллигентов и капиталистов, и последние, поэтому, борются против них и добиваются того, что они, в конце концов, либо совершенно уничтожаются, либо лишаются своей власти. Уже благодаря одному этому, стремление к самостоятельности личности начинает пробуждаться, и в среде трудовых классов, где поборниками ее становятся те самые элементы, которые способствуют победоносному ходу демократии, развивающейся вместе со свободой личности. Процесс этот развивается раньше всего и сильнее всего в больших городах, позже всего и наименее полно — в среде крестьянства. Но в особенности сильно он проявляется в среде современных пролетариев, которые уже на первых ступенях развития этого класса силой обстоятельств вырываются из тех организаций, которые охраняют интересы имущих производителей, т. е. из сельской общины, марки, цеха. Но для пролетария и узы семьи менее сильны, чем для членов других классов. Уже ребенком он предоставлен своим собственным силам и должен сам зарабатывать. А своих собственных детей он также вынужден заставлять рано становиться на ноги. Таким образом, самостоятельность личности у него особенно сильно развивается.

Многие индивидуализм противопоставляют социализму. Мы же постоянно отрицали противоречие между этими двумя понятиями. Первые социалисты из рядов пролетариата наверное были индивидуалистами, ибо нужно было быть сильной личностью для того, чтобы устоять одним против «сплоченного большинства».

Но и социализм, как теория пролетарского большинства, не находится в противоречии к индивидуализму.

Само собой разумеется, что пролетарии не могли остаться в том атомизированном состоянии, в котором они оказались, сначала благодаря тому, чтобы были вырваны из отживших организаций свободных рабочих, а затем благодаря уничтожению этих организаций. Им необходимо было объединиться в новые общественные образования совершенно особого рода. Этот новый род организации рабочие не находят готовым в окружающей их обстановке, Они не вырастают в этой организации и не врастают в нее автоматически, а должны ее наново творить. В нее входят с самого начала не все сотоварищи рабочего по профессии или классу, а лишь такие, которые успели проникнуться тем же сознанием, что и он. Принадлежность к партии или к профессиональному союзу является делом свободного волеизъявления его членов, и именно в этом сила этих организаций. В этом также и их превосходство над рабочими советами, принадлежность к которым заранее определяется принадлежностью к определенной профессии. Рабочие советы сыграли большую роль и могут играть большую роль в такого рода обществах, в которых до того невозможны были открытые массовые организации рабочих партий и профессиональных союзов, или где эти организации были внутренне расколоты. Но они не устраняют необходимости в партии и в профессиональном союзе; наоборот, лишь благодаря последним, советы могут развить планомерную деятельность.

Но так или иначе, все пролетарские боевые организации, какого бы рода они ни были, служат охране пролетарской личности и ее свободного развития. А то, чего пролетарии требуют от своих собственных организаций, они потребуют и от социалистического общества, которое ведь также должно быть делом их рук. И это требование будет: уважение к человеческой личности, отказ от всякого насилия над ней, свобода ее развития и проявления.

Конечно, Троцкий может от этого презрительно отмахнуться, как от либерализма и философии естественного права, но тогда ему придется к натурфилософам и либералам причислить и Маркса и Энгельса, ибо они писали в Коммунистическом Манифесте, в главе о «Социалистическом Обществе» следующее:

е) Регулирование труда при социализме

Уважение к человеческой личности! Таков один из важнейших принципов освободительной борьбы пролетариата, которого нельзя упускать из виду ни в пылу самой жаркой борьбы, ни тем менее по соображениям холодного расчета.

Само собой разумеется, что, выставляя требование свободного развития личности, мы от этого еще не становимся либералами. Мы, конечно, знаем, что свобода рабочего — неограниченно работать на капиталиста еще не является свободой, ибо внутри капиталистического предприятия рабочий не свободен. Его свобода начинается лишь за воротами фабрики. Сокращение рабочего дня, даже, если оно вынуждено законом, означает увеличение периода свободы для рабочего.

Но если мы не либералы, то мы и не анархисты. Мы отлично понимаем, что одними средствами экономической борьбы рабочий не сможет победить капитал, и что рабочим необходимо для этого овладеть государственной властью. Но сильная власть нам нужна лишь для искоренения засилия капитала. Строительство же социалистического производства нельзя передать в руки всемогущей государственной бюрократии. Наоборот, чем меньше в это дело будет вмешиваться государственная бюрократия, чем большее участие путем свободной самодеятельности в нем будут принимать как рабочие отдельных производств, так и весь рабочий класс в Целом, — тем лучше для этого строительства.

Когда пролетариат всего ожидает от «государства», приписывая последнему чудодейственную способность исцелять все недуги, и забывая, что государство, даже отобрав у капиталистов всю прибавочную ценность, не может иметь больше того, что создает рабочий класс сверх необходимого для его собственного существования, — то это свидетельствует лишь о незрелости пролетариата. Созидателем всех ценностей является труд, а не государство. Суеверное представление о том, что государство способно создавать ценности, возникло благодаря той системе бесконечного выпуска бумажных денег, которую установили во время войны три великие империи восточной Европы, и которая была ни чем иным, как мотовством, расточением запасов, накопленных десятилетиями усердного труда. Чем дольше продолжается подобного рода расточение без соответствующего собственного производства, тем ужаснее конечная катастрофа.

Стремление к всемогуществу коммунистического государства и вера в его чудодейственную силу столь же ошибочны, как и анархистская боязнь государства. Нам необходимо государство для того, чтобы справиться с капиталом, но чем меньше мы будем к нему прибегать в деле социалистического строительства, тем больше последнее сможет удовлетворить пролетариат.

Из всех европейских наций англичане в этом смысле более всех созрели для социализма, несмотря на свою слабую социалистическую организованность. Нигде в мире уважение к личности, самостоятельность и энергия не развиты в пролетариате в такой степени, как в Англии, и нигде так не сильны организации рабочего класса. В России, напротив, население больше, чем в каком-либо другом из крупных государств Европы, привыкло ожидать избавления от всех своих зол сверху, от государственной власти.

И потому Англия, а не Россия, в наибольшей степени способна создать общественно-организованное производство, означающее действительное освобождение рабочего класса. Не нужно быть безусловным сторонником «гильдейского социализма», чтобы понимать, что в нем содержится гораздо больше освобождающего социализма, чем во всех попытках русских большевиков организовать государственное производство на бюрократической основе.

Если по отношению к государству надо стать на точку зрения не анархическую, а критическую, то тем менее мы можем признавать анархию в крупном производстве. Мы знаем, что свобода самостоятельного производителя, свободно распоряжающегося своими средствами производства и совершенно независимого также в организации своего предприятия, несовместимо с современным крупным производством, высокая производительность которого одна только обеспечивает благосостояние для всех при коротком рабочем дне и, следовательно, большей продолжительности времени отдыха и свободы. На большой фабрике рабочий является лишь маленьким колесиком крупного механизма или, правильнее, лишь отдельным органом большого организма. Он должен быть подчинен единому общему плану. Эта необходимость не уничтожается от того, что фабрика из капиталистической превращается в социалистическую, и единственным изменением, — правда, очень важным, — является на первых порах лишь то, что социализированное предприятие начинает служить иным целям. Его назначением является теперь уже не обогащение отдельного капиталиста, но увеличение достатка всей совокупности трудящихся.

Приспособление к планомерному хозяйству является для каждого рабочего в социалистическом обществе абсолютной необходимостью, но оно не должно быть основано на игнорировании личности, а ставит лишь задачу — сочетать подчинение отдельного рабочего общему порядку с максимальной возможностью развития его сил. Но такая постановка вопроса исключает всякого рода трудовые повинности по схеме Троцкого.

На первый взгляд можно было бы подумать, что Троцкий стоит на той же точке зрения, что и мы. Так, на стр., 137 своей книги он жалуется на то, что «руководящий слой рабочего класса» в России «слишком тонок»:

Совершенно верно. Нужно только удивляться тому, что Троцкий, несмотря на понимание этой связи, все же приходит к трудовой повинности, и что он на русской стадности собирается строить социалистическое общество. С нашей точки зрения эта стадность не только объясняет крах большевистского социализма, но и успех большевистской диктатуры и зарождение идеи трудовой повинности. «Мыслящие, богатые инициативой и сильные сознанием ответственности рабочие» не дали бы себе навязать ни того, ни другого.

Впрочем, у Троцкого имеется великолепное средство сочетать стадность русской массы и недостаток индивидуальности в ней со своим пониманием социалистических задач. Так как — рассуждает он — в России среди революционеров имеется так мало самостоятельных личностей, то их надо сделать диктаторами (на фабриках) для того, чтобы они могли руководить своими стадными сотоварищами и воспитывать из них сильные самостоятельные характеры.

Аналогичную мысль высказал до Троцкого еще Ленин, и я в свое время его за это критиковал. Троцкому это дает повод обвинить меня в «оскорблении величества» русского пролетариата, — тому самому Троцкому, который в своей книге объявляет человечество сперва ленивцами, а затем и стадными животными.

Он утверждает, что я поношу русский рабочий класс, что я обвиняю его

В самом деле, разве мыслимо большее бесстыдство, чем сомневаться в способности русского пролетариата самого себя вытащить за волосы из трясины? Под волосами, конечно, надо подразумевать диктатора.

В действительности же я сказал следующее:

Об этом заключительном предложении Троцкий не упоминает ни слова, и это доказывает, что он против него ничего не может возразить. А между тем этот пункт является решающим.

Троцкий прав, когда говорит, что на стадности не построишь социализма, но разве диктатура является подходящим средством для превращения стадных натур в свободные и сильные личности? Напротив. Диктатура не терпит таких личностей, ей нужны лишь послушные орудия. Кто проявляет самостоятельность характера, тот становится неудобным и должен уйти с дороги, или же его воля должна быть сломлена. 4 года большевистского режима в ужасающей степени усилили в «простом русском человеке» «стадность и недостаток индивидуальности». А трудовая повинность, если бы ее последовательно проводить, должна была бы еще в невероятной степени увеличить это зло.

Но разве принуждение к труду не вытекает из самой сущности социализма, который говорит, что кто не трудится, не должен есть? Рассмотрим этот вопрос. Указанный выше принцип вытекает из стремления рабочего не работать на другого и не давать ему возможности жить, не работая. Так как при крупном производстве каждый отдельный рабочий не в состоянии присваивать себе произведенный им продукт, то необходимо всю совокупность произведенных продуктов передавать в распоряжение всех работающих, для того, чтобы таким путем были уничтожены все возможности нетрудового дохода за счет прибыли, процентов, земельной ренты. При таком порядке ни один способный к труду человек не сможет получать пропитание иначе, как зарабатывая его своим собственным трудом.

Но вся эта система ни в какой степени не связана с правительственным или полицейским принуждением к труду вообще, или, в частности, к определенной работе в определенном месте.

Правило: «кто не работает, не ест» ни в коем случае не может быть истолковано так, что, кто не работает там, где приказывает военный министр, не должен есть. Тем менее можно из этого правила делать вывод, что тот, кто не выполняет подобные работы, должен быть не только лишен продовольствия, но и подвергнут военному наказанию за нарушение дисциплины.

Троцкий ссылается на конституцию Советской Республики. Там действительно устанавливается, что каждый обязан трудиться, но в конституции нигде не сказано, что бы какие-либо власти имели право принуждать кого-либо к определенному виду работы, как того желает Троцкий.

Параграф 18 конституции 10-го июля гласит:

Этот абзац напоминает Коммунистический Манифест, который среди «средств для переустройства всего способа производства» выдвигает также «равное принуждение к труду для всех».

Это место на первый взгляд как-будто говорит в пользу Троцкого, на самом же деле в нем выражена лишь та мысль, что, поскольку исключены все возможности не трудового дохода, каждый принужден выполнять какую-либо работу. Но его ни в коем случае нельзя понимать так, что каждому отдельному человеку может быть указана определенная работа и определенное место для работы по решению властей.

Впрочем, впоследствии Маркс и Энгельс сами заявили (в своем предисловии от 1872 г.), что они «не придают больше особого значения» тем «революционным мерам», которые были выдвинуты в Коммунистическом Манифесте, ибо они «этот абзац сформулировали бы теперь во многих отношениях иначе».

И в действительности, со времени Коммунистического Манифеста они ни разу и нигде больше не выдвигали требования принуждения к труду, ни в форме общего обязательства для всех трудиться, ни тем менее в формах троцковской трудовой повинности. В том виде, в каком Троцкий понимает социализм, последний превращается в казарму или в каторжную тюрьму.

Но имеется ли на деле другой, «путь к социализму», кроме пути казармы и тюрьмы, кроме «повелительного распоряжения всей рабочей силой страны»? Троцкий утверждает, что иного пути нет. В действительности же эти пути имеются, и их нетрудно найти.

Когда все возможности нетрудового заработка исключены, тогда не может быть недостатка в рабочей силе, и вопрос может идти лишь о их распределении. В одних местностях, предприятиях, отраслях производства может быть рабочих слишком мало, а в других слишком много.

Недостаток рабочих может вызываться двумя причинами. Во-первых, если для данного вида работы нет достаточного количества подготовленных рабочих. В таком случае не помогут и самые суровые законы о трудовой повинности, и рабочему государству никакими средствами «всестороннего подчинения» не удастся превратить ткачей в слесарей.

И в этом случае делу можно помочь, лишь учреждая учебные заведения (курсы) для подготовки нужных категорий квалифицированных рабочих.

Второй возможный случай это тот, что рабочих в определенных местностях или предприятиях не хватает, несмотря на то, что вообще-то в данной отрасли обученных рабочих достаточно. Тогда дело в каких-либо особых причинах, препятствующих нормальному ходу работы, и задача правительства заключается в том, чтобы установить и по возможности устранить эти причины, а не в том, чтобы насильно тащить рабочих на работу. Возможно, что дело в плохих жилищных условиях, неподходящих рабочих помещениях, грубом или дурном обращении со стороны фабричного начальства, или нездоровом климате данной местности. Устранив или исправив то, что поддается исправлению, можно и без насилия вернуть рабочих в предприятия.

Но среди причин, препятствующих притоку рабочих к данным предприятиям, бывают, конечно, и такие, которые либо вообще не поддаются устранению, либо не могут быть устранены при данном уровне техники. Нет таких средств, при помощи которых можно было бы, напр., превратить подземную работу в угольной копи в работу, производимую на чистом воздухе и при свете яркого солнца. А между тем, без угля никак не обойтись. Как же быть? В таких случаях нет иного выхода, как попытаться из ряду вон выходящие неудобства работы компенсировать из ряду вон выходящими выгодами, напр., сокращением рабочего времени ниже обычной нормы или значительным повышением заработной платы, или тем и другим вместе, и т. д.

Во всем этом нет ничего нового; при помощи подобных методов даже капитализму всегда удавалась привлечь в свои предприятия потребное количество рабочей силы, не прибегая к насильственному принуждению. И для социализма было бы жалким свидетельством о бедности, если б он в смысле уважения к личности рабочего оказался позади капитализма. На самом деле все троцковские проекты трудовой повинности и являются свидетельством о бедности, — только не для социализма, а лишь для советского хозяйничанья.

Ибо не «азбука социализма» изродила все эти планы о насильственном принуждении к труду, а только тот факт, что промышленные центры при господстве большевиков превратились в столь непривлекательные места для жизни и работы, что рабочие бегут их, как чумы. И тем, что советское государство стало их насильно мобилизовать, грузить в военные поезда и развозить по предприятиям, оно показало, что не считает себя способным создать в этих центрах сколько-нибудь сносные условия. Трудовая повинность является не необходимым условием социализма, а лишь признанием со стороны большевиков, что та форма, в которой они социализм пытались осуществить, потерпела крушение.

ж) Стимул к работе при социализме

Вопрос о трудовой повинности, как средстве для правильного распределения рабочей силы по стране, не является очень важной проблемой для социализма, и потому теоретики социализма лишь очень мало занимались им.

Гораздо важнее другая проблема, связанная с вопросом о трудовой повинности. Это вопрос не о том, как достать рабочую силу для тех или иных предприятий, а о том, как добиться того, чтобы рабочие, занятые в предприятии, работали усердно и добросовестно.

Какими средствами располагает для этого социалистическое общество, стремящееся сохранить уважение к личности рабочего и не желающее, поэтому, прибегать к внешнему принуждению? Вот эта-то проблема, — вопрос о том, чем заменить принуждение к труду (а не о том, как его организовать), сильно занимала многих социалистов, в особенности, утопистов, внушая им подчас гениальные мысли.

Самым лучшим решением вопроса было бы, если б удалось уничтожить разделение работ на приятные и неприятные и сделать все работы привлекательными. Это было бы мыслимо, если б удалось придать им характер художественного творчества или спорта.

В этом направлении было сделано очень много тонких замечаний, начиная с Фурье и кончая Вильямом Моррисом. Но все они не считаются с машинным трудом, а между тем от последнего нельзя отказаться, если стремиться к общему благоденствию при высоком развитии наук и искусств.

Само собою разумеется, что социалистический режим будет стремится к тому, чтобы каждому виду труда придать возможно более привлекательный характер. Эта задача будет тогда в такой же мере занимать внимание изобретателей, как теперь вопрос о сбережении труда машинами. Трудно заранее предрешить, до каких пределов человечество в этом отношении дойдет. Во всяком случае ясно, что эта тенденция приобретет должную силу только при господстве социализма, и что, поэтому, последнему еще довольно продолжительное время после своей победы придется считаться с наличностью ряда таких видов труда, которые сами по себе не доставляют наслаждения, и которыми приходится заниматься только потому, что без них нельзя обойтись.

При этих работах речь идет о том, чтобы по крайней мере лишить их того отталкивающего характера, который придали им в свое время подневольный труд, рабство и крепостное право, и который лишь в малой степени и несовершенно был ослаблен капитализмом под давлением сопротивления пролетариата. Мы уже видели выше, что непривлекательность некоторых видов труда обусловливается след. тремя факторами:

1. Тем, что рабочий отделен от продукта своего труда, к которому он теряет всякий интерес, зная, что он будет принадлежать не ему, а другому;

2. чрезмерной продолжительностью труда;

3. однообразием работы.

Начнем с последнего пункта.

Однообразие работы является самым угнетающим и отталкивающим моментом в капиталистическом процессе производства. Крайнее развитие разделения труда в мануфактуре и в особенности в машинном производстве делает работу на фабрике в настоящее время еще более утомительно — однообразной, чем в эпоху рабства.

Это можно бы полностью устранить, если соединить промышленный труд с сельскохозяйственным. Да это было бы очень выгодно и с точки зрения производственного процесса. Сельскохозяйственные работы носят сезонный характер. В разгар сезонов нужно очень много рабочих рук, а в промежутках — очень мало. В прежнее время для крестьянской семьи, занимавшейся помимо сельскохозяйственных работ, еще и промышленными, это было не страшно, ибо она промежутки между двумя сельскохозяйственными сезонами заполняла промышленным трудом.

Но отделение промышленности от сельского хозяйства очень вредно отозвалось на последнем. Оно в горячие моменты страдает от недостатка рабочих рук, а в тихое время не знает, чем занять наличных рабочих. Капиталистический же метод, стремящийся свободные сезонные промежутки сельского населения заполнить домашней промышленностью — кустарной работой на скупщика, ведет к самым безотрадным явлениям.

Не более благоприятные результаты дал и большевистский метод, приведший к тому, что рабочие из крупной промышленности перекочевали в деревню и в ремесло.

Рациональнее всего было бы перенесение крупно-промышленных предприятий в деревню и их соединение с крупными сельскохозяйственными предприятиями. В этом отношении до сих пор еще ничего не было сделано. И социалистическому государству придется еще проделать ряд опытов.

Единственная же форма, в которой до сих пор были сделаны практические шаги по соединению крупной промышленности с сельским хозяйством, это та, что промышленный рабочий в свое нерабочее время обрабатывает клочок земли где-нибудь на окраине города.

Так искони велось на фабриках, расположенных в деревнях или в маленьких городках. Но за последнее время этот обычай стал прививаться и среди рабочих крупных городов.

Конечно, такие рабочие садики и огородики не являются очень рациональной формой сельского хозяйства. Но дело можно поставить гораздо рациональнее, если перенять некоторые черты крупного производства, напр., путем организации общей запашки и общего удобрения всей занятой под огородики площади. А кроме того, на этих клочках земли обычно производятся такие растительные и животные продукты, которые лучше всего удаются именно в мелком производстве, как, напр., фрукты, овощи, кролики и т. п.

Но какого бы мнения ни быть о производительности такого рода сельскохозяйственных предприятий, нельзя закрывать глаза на то, что они, очевидно, отвечают определенной потребности: это доказывает их быстрый и повсеместный рост.

Однако, в своей теперешней форме они означают не устранение монотонности промышленного труда, а лишь добавочное отягощение рабочего, или же приводят к тому, что он свой небольшой досуг начинает заполнять не интересами науки, политики, профессионального движения, а заботами о выкармливании кроликов или выращивании бобов, что вряд ли является прогрессом.

Соединение промышленности с сельским хозяйством лишь в том случае является прогрессом с интересующей нас точки зрения, если благодаря этому соединению у рабочего сильно сокращается его промышленный труд, и место последнего занимает труд сельскохозяйственный.

Сокращение рабочего времени по основной профессии, — вот что является самым важным в этом вопросе.

Но эта задача вступает в противоречие с другой, не менее важной. При данном масштабе нашего производства еще невозможно обеспечить всем людям безбедное существование. Это не раз уже было доказано на основании статистических расчетов. Поклонники капитализма видят в этом факте доказательство неосуществимости социализма. Но он доказывает лишь необходимость дальнейшего расширения производства.

Последнее возможно, с одной стороны, путем привлечения к производительному труду целой массы сил, которые сейчас работают непроизводительно, хотя и много трудятся (напр., владельцы бесчисленных карликовых предприятий в области посреднической торговли, и т. п.).

Но главным средством для расширения производства является возможно полное использование наиболее производительных предприятий и возможно более быстрое и повсеместное введение всех известных нам машин и приспособлений, максимально сберегающих труд. Это предполагает, разумеется, наличность цветущей и высокоразвитой крупной промышленности. И потому всякий, кто, в своем стремлении поразить капитализм, разрушает промышленность, фактически парализует всякий прогресс в направлении социализма.

При капиталистическом строе главная выгода от введения сберегающих труд машин достается промышленным капиталистам. Они извлекают из таких машин, покамест они еще не вошли в общее употребление, увеличенную прибыль, между тем как для рабочих введение этих машин никогда не связано с какими-либо выгодами, а часто означает лишь безработицу или вытеснение обученных рабочих не обученными.

Поэтому, поборники капитализма полагают, что капиталистическая собственность и частная инициатива капиталистов являются незаменимым стимулом для развития производительных сил, и что при социализме развитие это должно приостановиться.

На деле же социализм вызовет изменение совсем другого рода. Рабочие, которые при настоящих условиях совершенно не заинтересованы во введении сберегающих труд машин, будут при социалистическом строе самым кровным образом заинтересованы в этом, в гораздо большей степени, чем теперь капиталисты. Ибо последние вводят машины лишь в тех случаях, когда это дает им экономию на заработной плате, между тем как рабочие будут настаивать на их введении всегда, поскольку они сберегают труд.

Этим путем можно будет одновременно и увеличить общую массу продуктов, которая достанется рабочему классу, и сократить рабочее время. Сытые, хорошо отдохнувшие рабочие и максимально — короткий рабочий день, — таковы наилучшие условия для интенсивной, тщательной работы.

Самым сильным стимулом, возбуждающим наибольшую охоту к труду, является, конечно, сознание, что работаешь на самого себя, что результат твоего труда пойдет в твою собственную пользу. Этого стимула, который существовал у свободного работника докапиталистических времен, в социалистическом обществе, разумеется, в полном объеме быть не может.

Для того, чтобы его восстановить, надо было бы отказаться от всех огромных технических преимуществ крупно-машинного производства. Социализм, поэтому, может на место индивидуального рабочего поставить лишь коллективного рабочего, который тогда сливается со всем обществом, и его сделать собственником всей совокупности средств и продуктов производства.

Но этим создается и тот стимул к труду, которого у рабочего не может быть при капиталистическом строе. При социализме труд рабочего обогащает не его классового врага, а весь тот коллектив, к которому и он принадлежит.

Само собою разумеется, что этот стимул к труду не будет так силен, как тот, который бывает, когда человек работает на самого себя. Поэтому, возможно, — в особенности на первых порах социалистического хозяйства, — что его будет недостаточно для того, чтобы преодолеть в рабочем ту «леность», которую в нем породила эпоха рабства и лишь несовершенно преодолела эпоха наемного труда.

Но зато крупное производство само создает новый стимул к труду, которого не было раньше. На фабрике рабочий работает не один, а вместе с целым рядом товарищей. И, как существо общественное, он, конечно, весьма чувствителен к суждению окружающей его общественной среды.

В социалистическом производстве от лености или халатности отдельных рабочих страдает не капиталист, а их собственные сотоварищи, которым, благодаря такому их поведению, достается меньше продуктов и больше работы.

В виду этого, всякий, кто будет намеренно плохо работать на фабрике, будет пользоваться такой же дурной славой среди своих сотоварищей, как теперь штрейкбрехер, и это моральное давление будет на него действовать тем сильнее, что он не сможет даже, как теперь штрейкбрехер, сослаться в свое оправдание на голод.

Таким образом, социалистическое производство порождает целый ряд таких стимулов, которые чужды капитализму. А кроме того, если б их оказалось недостаточно, то социалистическое производство ведь всегда имеет возможность прибегнуть еще и к тем методам капиталистического периода, которые совместимы со свободой личности рабочего, напр., к сдельной плате.

Социалистическое движение, т. е., стремление к эмансипации пролетариата, тесно связано с развитием свободной личности пролетария. А развитие личности создает новый стимул к труду. Рабочий, в котором пробудилось сознание собственного достоинства, отказывается быть предметом эксплуатации, но он и слишком горд, чтобы жить за счет чужого труда. Он отказывается не только от милостыни, но и от «чаевых», и его честолюбие заключается в том, чтобы добросовестно выполнять ту работу, за которую ему платят.

Классовая борьба, которую ведут большие пролетарские организации, пробуждает и усиливает в рабочем его социальные инстинкты, а крепнущее в нем сознание собственного достоинства порождает стремление не быть праздным трутнем.

Все перечисленные импульсы к труду, вытекающие из социального подъема пролетариата, а затем и из его господства, и обеспечивающие рост производительности его труда, делают излишним и даже исключают всякое насильственное принуждение к труду. Ни один пролетариат, переросший эпоху стадности и созревший для социализма, не потерпит малейшего приближения к системе милитаризации фабрик и принудительного прикрепления к определенным предприятиям. Да и кроме того, подобного рода принудительные меры могут понадобиться лишь в таких социалистических учреждениях, которые вместо того, чтобы привлекать к себе рабочих, отталкивают их. А это значит, что они по существу никуда не годятся, и все попытки помочь горю введением принудительного труда лишь ускорят неизбежное банкротство тем, что вызовут ожесточенное сопротивление со стороны рабочих и еще больше понизят производительность труда.

Троцкий ошибается, полагая, что социалистическому строю присущи чудодейственные силы, могущие примирить пролетариат с принудительным трудом. Пролетариат восстает против всякого вида рабства, в том числе и против государственного, совершенно не считаясь с тем, свистит ли бич погонщика во славу царя или пролетариата.

з) Реакционный характер большевизма

Государственное рабство — таков был кульминационный пункт большевистского коммунизма. А когда эксперимент не удался, то не осталось ничего иного, как вернуться к государственному капитализму, в котором для России нет ничего нового, ибо капитализм в России искони существовал лишь милостью государственной власти.

Легкость, с которой большевизм проделал этот новый поворот, как, впрочем, и все свои прежние повороты, чрезвычайно характерна для его оппортунизма. Для него важно не осуществить определенные принципы, а лишь во что бы то ни стало удержаться у власти, и для этой цели он готов пожертвовать, не задумываясь, любым принципом. Но не менее характерна для большевизма и та легкость, с которой он сделался сторонником трудовой повинности.

Сказанное нами в прошлой главе о стимулах к труду при социалистическом строе не представляет собою, конечно, ничего нового для человека знакомого с социалистической литературой. И если мы все эти старые истины повторили, то только для осведомления тех новичков, которые могут оказаться в затруднении перед большевистской фразой.

Но большевики с легким сердцем пустили насмарку всю прежнюю работу социалистической мысли и, не долго думая, обратились к самому первобытному средству для преодоления всяческих препятствий, к грубому насилию. Вернув Россию в техническом отношении вспять от эпохи крупного машинного производства к веку ручного ремесла и кустарничества, большевики лишь увенчали бы свое реакционное дело, если б вернулись и к крепостному праву.

Эта тактика большевиков была возможна только потому, что они потеряли всякое уважение к человеческой личности, к жизни и свободе индивидуума.

Презрение к личности является отличительной чертой большевизма. Неуважение к личности своих собственных сторонников, которых они рассматривают лишь как орудия и пушечное мясо. И уж, конечно, презрение ко всем тем, которые не дают себя использовать в качестве послушного орудия, и которых большевики, не делая никаких различий, рассматривают как врагов, по отношению к которым позволены все средства.

В зародыше такое отношение к людям жило в душе многих вождей заговорщических организаций. Но только в ужасных условиях России зародыш этот мог развиться до таких размеров, как у Нечаева. Но понадобилось все ожесточающее влияние мировой войны и затем ряда гражданских войн, для того, чтобы нечаевские методы мышления и тактика осмелились выйти из потемок тайных кружков на широкий простор общественной арены и претвориться там в ужасы чрезвычаек, и чтобы сделались возможными литературные произведения, восхваляющие терроризм, как книга Троцкого.

Все оправдание Троцкого сводится к следующей истине:

Но с этой точки зрения правительства центральных держав, как и Антанты должны были бы расстрелять во время войны не только всех циммервальдцев, но и всех пацифистов. А между тем, спартаковцы подняли невероятный шум, когда германское правительство подвергло «предупредительному аресту» Меринга, Розу Люксембург и др. Боролись против этого и мы. Но мы были логичны, большевики-же нет. Ибо германское правительство поступило бы совершенно по их рецепту, если бы не только арестовало, но и расстреляло всех этих людей.

Троцкий говорит далее:

Других методов политики, кроме грубого насилия, Троцкий не знает. И он насмешливо заявляет мне, что и я, несмотря на все свои исследования о питании человеко-обезьян

Согласно этому, чисто военно-министерскому пониманию истории, все историческое развитие есть не что иное, как вечная гражданская война. Он, по-видимому, совершенно забыл, что в распоряжении современного пролетариата имеются и другие средства и методы, помимо вооруженного восстания. Энгельс, напр., в 1895 г. совершенно сдал в архив вооруженное восстание (для Зап. Европы), а тем не менее продолжал рассчитывать на победу революции.

И действительно, вооруженное восстание в настоящее время возможно лишь в исключительных случаях. В большинстве случаев оно может привести лишь к поражению пролетариата. Последнему, поэтому, надо научиться побеждать без восстания.

Но даже и те социалисты, которые верят во все-спасающее значение вооруженного восстания, вряд ли согласятся с тем, что террор является прямым продолжением восстания и ничем от него принципиально не отличается.

Восстание направлено против правительственных войск. Вооруженные люди борятся против других вооруженных людей. Террор же убивает безоружных. Он подобен убийству пленных на войне. Но может быть и такое убийство является «прямым продолжением» войны? Рискуя быть объявленным «лицемерным ханжой», я это категорически отрицаю.

В заключение Троцкий сам поднимает вопрос, который невольно напрашивается на уста каждому читателю его книги:

Что и говорить, оттенок хоть-куда! Каждая гнусность превращается в геройский подвиг, если ее совершает коммунист. Каждое зверство дозволено, если оно делается во имя пролетариата! Так и испанские конквистадоры творили свои кровавые деяния в Южной Америке во славу Христа.

Не будет преувеличением сказать, что книга Троцкого является хвалебным гимном во славу бесчеловечности и близорукости. Да, и близорукости, ибо не надо обладать особенной дальновидностью, чтобы понять, что троцковское оправдание насилия прокладывает путь для всех зверств реакции. Ведь тезис, что целесообразное и энергичное применение насилия необходимо для того, чтобы сломить классовую волю врага, не теряет своей силы и в тех случаях, когда «классовым врагом» является пролетариат.

И если террор является «прямым продолжением восстания», то разве он перестает быть им, если этим вооруженным восстанием свалено большевистское правительство?

Нужно признать, что при всем том Троцкий все же не может отделаться от некоторого чувства стыда и старается хоть немного прикрыть свою наготу. Когда он говорит о терроре, он все время ссылается на обстоятельства, вызванные состоянием войны. Но ведь теперь-то Россия уже целый год не ведет больше войн? Он говорит также лишь о расстреле «помещиков, капиталистов, генералов, стремящихся восстановить капиталистический строй», и ни словом не упоминает о преследовании социалистов и пролетариев, гораздо искреннее стремящихся к социализму, чем нынешний Троцкий.

Впрочем, Троцкий, когда писал свою книгу, не мог, конечно, предвидеть, что не пройдет и года, как в числе лиц, стремящихся к восстановлению капитализма, окажется сам Ленин. В настоящее время в России капиталистов уже не расстреливают, а встречают с распростертыми объятиями. Террор же продолжается в прежнем объеме.

Террор является самым ярким, но не единственным проявлением того презрения к человеческой личности, которое присуще большевизму, и которое в той же мере ставит его в резкое противоречие ко всем тенденциям развития современного общества и к интересам пролетариата, как и его презрение к демократии.

Этим объясняется то отталкивающее влияние, которое большевизм все больше и больше начинает оказывать на широкие массы рабочих, некогда восторженно приветствовавших большевиков, как Мессию, призванного спасти всех униженных и оскорбленных. Они увлекались большевизмом, благодаря заманчивым обещаниям, которым большевизм без сомнения и сам тогда верил, и за выполнение которых он взялся с необычайной энергией.

При этом в Европе тогда, благодаря полной отрезанности от России, не видели всей той жестокости, с которой все это делалось, и всего того презрения к действительности, которое при этом проявлялось. Слухи, которые об этом проникали заграницу, были до такой степени перемешаны с ложью, что все это принималось за буржуазную клевету. Но теперь все грубое насильничество московских правителей все более и более становится видным и массам, и они с возмущением отворачиваются от этой ужасной головы Медузы.

Совсем другое отношение было к Парижской Коммуне 1871 г., несмотря на то, что она во многих отношениях была еще гораздо более несостоятельной, чем большевистский режим. Но Коммуна была от первого момента до последнего проникнута духом величайшего уважения к человеческой личности. Даже к личности врага, не говоря уже о друзьях. А другом и товарищем считался всякий, кто работал в том же направлении, хотя бы и другими методами. В Коммуне было три различных направления: якобинцы, бланкисты и интернационалисты (по большей части прудонисты). Они зачастую очень сильно боролись между собою, причем каждое течение стремилось к победе своих методов, но ни разу ни одной из этих партий и в голову не пришло захватить в свои руки всю власть путем насильственного подавления других партий.

Большевики же с самого начала проповедовали необходимость уничтожения всех других социалистических партий всеми средствами, вплоть до клеветы и пулеметов, смотря по обстоятельствам.

Коммуна представляла собой наиболее прогрессивную социалистическую массовую мысль своей эпохи. Маркса тогда еще никто не понимал, хотя он и был уже тогда довольно известен. Об историческом материализме никто и не говорил. А между тем, когда совместно работавшие в Коммуне бланкисты и прудонисты под давлением обстоятельств оказались вынужденными сформулировать определенную программу, то программа эта оказалась такова, что Маркс счел для себя возможным ее признать и взять под свою защиту.

Гибель Коммуны повлекла за собой гибель прудонизма и перерождение бланкизма, который стал все больше и больше приближаться к марксизму. Через 20 лет после Коммуны марксизм оказался победителем во всем интернационале; все рабочие партии были практически, если и не всегда теоретически, построены на марксизме.

И вот теперь, спустя полвека после Коммуны, является большевизм и вкладывает такое толкование в термины и понятия марксизма, которое возвращает нас назад к временам Вейтлинга и Бланки, к сороковым годам 19 века.

И не случайно то, что, благодаря применению домарксистских методов мышления, большевики оказались в политическом и экономическом отношениях отброшенными к условиям до-капиталистической эпохи.

Вот этот-то явно реакционный характер большевизма, проникающий всю его теорию и практику, и ведущий не в направлении к социализму, а от него, и является, наряду с брутальностью и властолюбием большевиков, основной причиной, отталкивающей от них все более широкие круги пролетариата. Все это приводит к тому, что они уйдут, не оставив по себе ничего, кроме развалин и проклятий.

Были и до большевизма случаи, когда пролетарии слишком рано приходили к власти, в условиях, когда эту власть нельзя было удержать. Но они оставили по себе славную память, они нам дороги все, от анабаптистов до парижских коммунаров.

Большевизм же останется темной страницей в истории социализма. Уже теперь широкие массы международного пролетариата с ужасом отворачиваются от братоубийства, совершаемого большевиками исключительно из-за жажды власти. Но если большевики продержатся долгое время, не изменив своей тактики, то нам, быть может, еще суждено будет увидеть, как большевики рука об руку с капиталистами Запада будут вести войну против борющегося за свою свободу пролетариата России.

Тогда процесс развития большевизма будет завершен.