От Ханаана до Карфагена

Глава 9 Второй этап финикийской колонизации

И второй этап финикийской колонизации коснулся только Тира (Moscati, 1994, 75–81). Правда, иногда в качестве колонистов упоминаются и сидонцы. Так, Саллюстий (lug. 78, 1) говорит, что Лептис был основан сидонянами. Но в греко-римской литературе часто финикийцев называют сидонянами. И позже Саллюстия Овидий (Met. II, 837–845) называет Финикию Сидонской страной, а героиню этого повествования Европу и ее подруг — тирийками. Окончательную точку в возможных спорах ставит довольно поздняя (конца II в. н. э.) надпись, в которой лептиты своей метрополией называют Тир (Rey-Coquais, 1986, 597–602). Это выдвижение Тира в качестве единственной метрополии финикийских колоний не случайно.

Уже говорилось, что приблизительно с X в. до н. э. можно говорить об окончательной победе железного века. Рост экономики этого века требовал большого количества металлов, причем не только драгоценных, но и необходимых для непосредственного производства. Экономической основой образования ближневосточных империй, в том числе первой из них, Ассирийской державы, было объединение под одной властью дополняющих друг друга хозяйственных регионов, включая источники сырья (Дьяконов и др., 1989, 9–18). Колонизация в значительной степени и «подключала» к экономике империй те источники сырья, которые находились вне досягаемости экспансионистских устремлений имперских владык (Frankenstein, 1979, 269–273). А со времени первого этапа колонизации именно Тир был главным пунктом связи Ближнего Востока с Дальним Западом. Как уже отмечалось, именно ролью Тира в этих восточно-западных контактах и объясняется сравнительно мягкая политика ассирийских царей по отношению к почти постоянно ненадежному Тиру. Но эта причина была лишь самой общей и далеко не единственной.

В IX в. до н. э. в Тире, как мы видели, обострилась социальная и политическая борьба. Саллюстий (lug. 19, 1) выделяет две причины выселения из Тира: перенаселение и внутренняя борьба, когда часть знати, «возбудив плебс и других людей, жадных к новизне», отправилась основывать новые города. Выражение res novae, использованное римским историком, означает, однако, не просто новизну, а социальный и/или политический переворот. Упомянутые автором знать и плебс соответствуют финикийским терминам «могущественные» (’drnm) и «малые» (s’rnm); и те и другие были частью гражданского коллектива (см. ниже). К «малым», по-видимому, принадлежали и тирские земледельцы, которые, по словам Курция Руфа (IV; 4, 20), с оружием в руках требовали новых земель за пределами государства. Курций Руф указывает, что непосредственной причиной выступлений земледельцев стали частые землетрясения. Иосиф Флавий (Ant. Iud. VIII, 13, 2) именно в том месте, где говорится об основании первых тирских колоний, пишет о страшной засухе в Тире. Возможно, к этому времени уменьшается количество лесов, что тоже ухудшало экологическую ситуацию в Финикии (Rollig, 1982, 25; Wagner, 1991, 413–414). По-видимому, это ухудшение экологической ситуации также послужило толчком к выступлению плебса и началу колонизационной деятельности (Moscati, 1992, 100; Aubet, 1994, 73–75). Указание же на res novae позволяет говорить, что только экологическими причинами дело не ограничилось. Видимо, в стремлении удовлетворить свои социальные и политические чаяния объединилась какая-то часть плебса и оппозиционные группы аристократов. Среди плебса явно были земледельцы (Wagner, Alvar, 1984, 61–102), но возможно также, что и какая-то часть горожан. И те и другие, не имея возможности добиться своих целей на родине, уезжали основывать новые города.

В качестве первой причины финикийской колонизации Саллюстий отмечает все же желание выселить излишки населения. Появление таких «излишков» в конце предыдущего тысячелетия объяснялось в первую очередь резким сокращением территории Финикии, населенной ханаанеями, и концентрацией по крайней мере части ханаанского населения, вытесненного из Сирии и Палестины. Эта причина в I тысячелетии до н. э. уже отсутствовала. Никакие радикальные демографические изменения в-сиро-палестинском регионе в это время не отмечены. Можно лишь говорить о массовых депортациях, проводимых ассирийцами, но это не вело к резкому изменению демографической ситуации в Финикии вообще и в Тире в частности. Рост населения в Тире прежде всего объясняется, видимо, естественными причинами. Территория же Тирского царства на материке была довольно ограничена. Вероятно, стремлением удовлетворить потребности в новых землях объясняется утверждение Тира в относительно плодородном районе около Акко и частично Нижней Галилеи (Aubet, 1994, 75–77). Но это было возможно, пока сохранялись хорошие отношения с единым еврейским царством, а после его раздела — с Израилем. Обострение этих отношений после прихода к власти Ииуя и утверждения в Израиле ортодоксальной реакции ставило на этом пути решения демографической проблемы серьезный барьер.

Такой значительный центр, как Тир, не мог не привлекать окрестное население. В поэтической части пророчества Иезекиила (27, 8–11), принадлежавшей, скорее всего, самому пророку, говорится о жителях Сидона, Арвада, Библа, служивших Тиру. Ими иногороднее население едва ли ограничивалось. В финикийских колониях отмечается наличие значительных арамейских и даже неохеттских элементов (Blazquez, 1983, 27–28; Blazquez, 1993, 41–52). Надо обратить внимание и на большое количество поселений, основанных Тиром. Как бы ни были малы первоначальные размеры таких поселений и численно невелики сами колониальные экспедиции, как бы ни велико было, наоборот, население самого Тира, включая его материковые владения, трудно представить, как хватало тирийцев на создание стольких колоний, не только на продолжение развития своего города, но и на поддержание этого развития на довольно высоком уровне. Как кажется, ответ на это недоумение содержится в истории греческой колонизации. В Элладе метрополии зачастую в действительности являлись своеобразными переселенческими центрами, куда собирались люди не только из различных поселений своего. полиса, но и из-за границы (Колобова, 1951, 160–161). Вероятнее всего, и Тир был подобен такому центру: его тесные связи с морем притягивали самых разных людей, по тем или иным причинам желавших начать новую жизнь за морем, а наличие в самом Тире оппозиционных групп аристократии давало возможность найти предводителей таких мероприятий.

В более поздний период тирской колонизации известную роль мог играть страх перед ассирийцами (Wagner, Alvar, 1989, 63–73). Но толчком к началу колонизации он, естественно, быть не мог. Такой толчок, по-видимому, был дан политическими событиями в Тире. Не случайно первые сведения о возобновлении финикийской колонизации относятся к правлению Итобаала I в Тире. Именно он, как уже говорилось, был создателем Ботриса в самой Финикии и Аузы в Африке. Этот царь, пришедший к власти в результате переворота, был заинтересован в основании новых городов, куда бы он мог отправить реальных или потенциальных противников, включая сторонников прежней династии. Вероятно, именно это и надо считать началом второго этапа финикийской колонизации.

Итак, причины возобновления финикийской колонизации были очень разнообразны: как экономические, так и социальные и политические. Начало же второго этапа относится к первой половине IX в. до н. э. Диодор (VII, 13) отмечает, что финикийцы обладали талассократией в течение 45 лет. Эта талассократия, по исчислению историка, седьмая после Троянской войны, что датирует ее второй половиной IX в. до н. э. Конечно, нельзя себе представлять, будто в это время финикийцы полностью господствовали на море. Речь, видимо, идет о ситуации морского преобладания финикийцев в Средиземноморье. Можно думать, что ритм финикийской колонизации с течением времени ускорялся, и во второй половине IX в. до н. э. финикийская колонизация стала заметным явлением в истории средиземноморского мира. Забегая вперед, отметим, что именно в это время был основан знаменитый Карфаген.

Нельзя представить себе финикийскую колонизацию как планомерное и последовательное освоение средиземноморского пространства. Финикийцы могли заходить далеко на запад, а затем возвращаться на восток. К тому же хронология колонизационной деятельности не всегда ясна. Поэтому есть смысл рассматривать районы колонизации не в хронологическом, а в географическом аспекте, продвигаясь с востока на запад. И первым районом финикийской колонизации оказывается в таком случае Кипр.

Связи сиро-финикийского побережья с Кипром уходят в далекую древность, что объясняется в первую очередь богатейшими залежами медной руды на острове. Во II тысячелетии до н. э. торговля кипрской медью играла огромную роль в Угарите (Heltzer, 1977, 203). Вторжения «народов моря» если и нарушили финикийско-кипрские связи, то ненадолго. Из Библа отплыл на Кипр (Алашию) Ун-Амун (2, 74–2, 7 5). Правда, автор этого рассказа говорит, что ветер прибил его к берегу Алашии, что как будто говорит об отсутствии регулярных контактов между Библом и Кипром. Но сама возможность плаваний из Финикии на Кипр несомненна. Находки керамики показывают существование устойчивых контактов между Кипром и Тиром уже в XI в. до н. э. (Reyes, 1994, 18). К рубежу тысячелетий могли относиться первые попытки финикийцев обосноваться на острове (Dupon-Somer, 1974, 76–77; Teixidor, 1975, 123). Но о собственно колонизации можно говорить только с IX в. до н. э., вероятнее, с его первой половины (Michaelidou-Nicolaou, 1987, 332). Первым свидетельством этого является древнейшая финикийская надпись Кипра, датируемая некоторым временем после 900 г. до н. э. (Masson, Sznycer, 1972, 14, 20; Ieixidor, 1975, 121). К сожалению, место находки этой надписи неизвестно. Первой же колонией финикийцев на Кипре был Китий в восточной части южного побережья.

Китий не был созданием финикийцев. Он существовал задолго до их прибытия. Уже в начале XIII в. до н. э. этот город являлся значительным центром медной металлургии. Позже он был покинут и вновь населен, разрушался при землетрясении и снова возрождался (Webb, р. 4–11). Это свидетельствует о значительной роли Кития, так что обоснование там финикийцев не было случайностью. К середине IX в. до п. э. финикийское поселение здесь уже существовало. Возможно, что его центром был храм Астарты, созданный финикийцами на месте более раннего, разрушенного около 1000 г. до н. э. (Karageorghis, 1982, 123). Столь значительная роль храма Астарты могла быть связана с тем, что основателем финикийского Кития был, возможно, Итобаал I, который, как об этом говорилось, до своего воцарения являлся жрецом Астарты (Karageorghis, 1982, 124; Les Pheniciens, 1997, 188). Если связь между жречеством Итобаала и ролью Астарты в Китии действительно существовала, то основание этого города относится ко времени царствования этого царя, т. е. к самому раннему периоду второго этапа колонизации, и, следовательно, Китий, как и Ботрис и Аузу, надо считать плодом деятельности Итобаала. Другим очень важным центром городской жизни был хорошо оборудованный порт, в районе которого имелись святилища Астарты и Мелькарта — главного бога Тира (Karageorghis, 1982, р. 123; Baurain, Bonnet, 1992, 111). Возможно, что именно в районе порта финикийцы первоначально обосновались, создав там нечто вроде торговой фактории, т. е. пристани с доками и складами, окруженной оборонительной стеной (ср.: Dupon-Somer, 1974, 78; Yon, 1987, 373). И не более чем за 20–30 лет финикийцы распространились на весь город, а около середины столетия смогли основать храм Астарты (Michaelidou-Nicolaou, 1987, 332). Как и другие города Кипра, Китий остался во многом космополитическим центром, в котором, кроме финикийцев, жили, вероятно, греки и потомки местных жителей (этеокиприоты), но доля финикийцев там, видимо, была большей, чем в других городах острова.

Китий был главной базой финикийцев на Кипре и основным портом связи Кипра с восточносредиземноморским побережьем. Поэтому достаточно рано слово «киттим» стало обозначать у евреев не только сам Китий и его жителей, но и весь Кипр, о чем довольно ясно свидетельствует Иосиф Флавий (Ant. Iud. 1, 6, 1). Это название было широко распространено и принималось за обозначение киприотов даже в иудейском Араде, расположенном в далеком Негеве (Heltzer, 1988, 169–171). Позже для евреев это слово стало обозначать все западные острова, а затем и представителей Запада вообще, включая римлян (Амусин, 1971, 166). В библейской «Таблице народов» (Gen. 10, 2–4) Киттим назван внуком Иафета, сыном его четвертого сына Иавана. Эта «Таблица» была составлена в первой половине VII в. до н. э. (Tsirkin, 1991, 130–131) и частично (по крайней мере, в части, относящейся к потомкам Иафета) отражает финикийские знания о мире. Означает ли это, что и финикийцы называли весь Кипр Киттим? В египетских и хеттских текстах II тысячелетия до н. э. Кипр назывался «Алашия» (Helck, 1962, 289–290). То же название использовалось и в Угарите (Lipinski, 1977, 213–215). Хотя угаритяне не были финикийцами, и те и другие были довольно близки, составляя элементы ханаанско-аморейской культурной общности (или ханаанско-аморейского культурного круга). Исследования показывают наличие континуитета в рамках этой общности (Olmo Lete, 1996, passim). Поэтому вполне возможно, что и название «Алашия» продолжало существовать у финикийцев I тысячелетия до н. э. Наличие на Кипре финикийского бога Решефа с эпитетом «аласийский» (Thyts) (Lipinski, 1995, 188) свидетельствует в пользу такой возможности.

В той же «Таблице народов» среди сыновей Иавана наряду с Киттим назван и Элиша. И уже давно была высказана мысль, что под этим названием также подразумевается Кипр (Dhorme, 1932, 44–45; Bunnens, 1979, 86). То, что в одном документе рядом указываются два названия одного острова, может вызвать сомнения и подтолкнуть к поискам страны, города или народа, обозначенного этим топонимом (Bunnens, 1979, 85–86; Tsirkin, 1991, 121). Наиболее близким к истине в таком случае представлялся бы Карфаген, названный так по имени своей основательницы Элиссы (Дьяконов, 1981, 49, прим. 73; Mazzarino, 1947, р. 117–118). Однако в финикийском пространстве до сих пор не обнаружено случаев, чтобы название происходило от имени небожественного основателя этого города. И хотя позже Элисса, возможно, была обожествлена в Карфагене (lust. XVIII, 6, 8), это произошло столь недавно, что едва ли имя основательницы укоренилось настолько, чтобы по нему на Востоке называли город. Думается, что нет оснований и для отождествления Элишы с Сицилией (Branden, 1977, 141–142). Неизвестно, как называли Сицилию финикийцы, поэтому всякие предположения между связью этого названия с библейским топонимом пока никак не обоснованы. Между греческим Σικελια и латинским Sicilia или Siculia и еврейским ’Elisa(h) установить связь довольно трудно. Поэтому гораздо вероятнее, что автор «Таблицы народов» использовал, сам того не ведая, различные традиции. Поскольку древние евреи имели весьма смутные представления о море и тем более о заморских странах, то для создания общей картины мира библейский автор, видимо, использовал чужеземные сведения, в данном случае — финикийские. Уже к тому времени укоренившееся в еврейской среде название «Киттим», происходившее от названия города, было соединено с известным, вероятнее всего, от финикийцев, названием «Алашия — Элиша», причем автор воспринял их как имена разных субъектов географии и этнографии. Так что вполне можно считать, что финикийцы продолжали называть Кипр «Алашией» (или близким к этому слову названием), и важнейшей финикийской колонией на Кипре-Алашии был Китий.

Часто полагают, что Китий был, по существу, и единственной подлинной финикийской колонией на Кипре (Meyer, 1975, col. 406; Michaelidou-Nicolaou, 1987, 335). Однако на острове найдены финикийские надписи с упоминанием города Карфагена (CIS I, 5). Исследование показало, что речь идет не о знаменитом африканском городе, а о кипрском, который упоминается и в ассирийских надписях (Lipinski, 1983а, 209–218). Часто этот кипрский Карфаген отождествляют с Китием, считая его либо финикийским названием города, либо названием части Кития. Поскольку название «Китий» было довольно хорошо известно и в Финикии, и у ее соседей, то порой в і встраивается сложная и весьма искусственная конструкция, согласно которой финикийцы назвали Китий «Новым городом», но позже вернулись к местному названию «Китий», которое все это время существовало параллельно финикийскому (Bunnens, 1979, II; Karageorghis, 1982, 123; Michaelidou-Nicolaou, 1987, 332–333; Yon, 1987, 366–367). Эта точка зрения практически опровергается тем, что около 400 г. до н. э. в одной из надписей Кития упоминается и н от город, и некий Абдубаст из Карфагена (Masson, Sznycer, 1972, 62; Teixidor, 1975, 125–126; Lipinski, 1983, 218–219). Карфаген (Картхадашт) означает — Новый город», что, естественно, подразумевает основание его колонистами. Но финикийцы не были основателями Кития, город существовал задолго до і їх обоснования там. Карфаген явно должен быть другим городом, так как надписи с его упоминанием найдены недалеко от современного Лимассола (этот город одно время греки и римляне называли Неаполем, т. е. тем же Новым городом), то вполне логично (читать, что кипрский Карфаген располагался на месте Лимассола или вблизи него (Katzenstein, 1973, 207–208; Lipinski, 1983, 209–234). Поскольку надписи, о которых шла речь, относятся к середине VIII в. до н. э. (Lipinski, 1983, 209), то можно с уверенностью говорить о существовании города в это время. Насколько раньше он был в действительности основан, пока сказать невозможно.

Недалеко от современного Лимассола располагался древний Аматунт. Иногда полагают, что именно этот город именовался Карфагеном (Hermary, 1987, 379–381). Насколько можно судить по нынешнему состоянию археологических исследований, Аматунт был основан местным населением (этеоки-приотами) в XI в. до н. э. и оставался довольно скромным поселением до прибытия финикийцев, после чего город превратился в один из важнейших центров Кипра (Hermary, 1987, 376–379) — Первые следы финикийского присутствия в этом городе относятся к концу IX в. до н. э. (Karageorghis, 1982, 127). Может быть, и обоснование финикийцев в Аматунте относится к этому времени. Существование этеокипрско-го поселения говорит, скорее, в пользу невозможности наименования города Карфагеном.' Не пытаясь ставить финальную точку в исследовании, можно предположить, что финикийцы основали по крайней мере три разных города — Китий, Карфаген и Аматунт.

Святилище финикийского типа находилось в Пафосе (Старый Пафос, Палеопафос). Оно было посвящено Астарте (может быть, скорее, ее особой разновидности — Астарте Пафоса), которую греки очень рано отождествили со своей Афродитой (Les Pheniciens, 1997, 189; Lipinski, 1995, 140). С Афродитой Пафос связал уже Гомер (Od. VIII, 362–366). Греки и римляне даже считали, что рожденная из пены морской Афродита именно в этом месте вышла на сушу (Тае. Hist. II, 3). И священная проституция, практикуемая в этом святилище, и воздвигнутый вместо статуи богини бетил в виде закругленного внизу конического камня (Тас. Hist. II, 3), подобный другим бетилам Астарты (Lipinski, 1995, 76–77), убеждают в финикийском происхождении святилища. Существовало ли при этом здесь финикийское поселение, неизвестно. Вполне возможно, что, как еще раньше на Фасосе, финикийское присутствие ограничивалось храмом, что не делало его менее значимым. Финикийское святилище было создано явно на месте более древнего этеокипрского (Baurain, Bonnet, 1992, 115). Гомер, описывая это место, говорит не о храме как таковом, а, скорее, об алтаре, стоящем в лесу. Возможно, что речь идет все же не о финикийском, а об этеокипрском святилище, и лишь позже финикийцы воздвигли здесь храм. История гомеровского текста довольно сложна, и нельзя утверждать, что описание кипрского святилища Афродиты современно созданию поэмы, извлечь из «Одиссеи» хронологическое указание на обоснование финикийцев в Пафосе нельзя. Но все же вполне возможно причислить Пафос к зоне финикийской колонизации.

Все эти города находились на южном побережье Кипра, куда легче всего было добраться из Тира (Karageorghis, 1982а, 523). В древности Кипр славился своим плодородием, производя вино, оливковое масло и хлеб (Strabo XIV, 6, 5). Несомненно, что снабжение этими продуктами было важно финикийцам, особенно тирийцам. Но остров привлекал их и другими богатствами: корабельным лесом и медью (Strabo, XIV, 6, 5; Amm. Marc. XIV, 8, 14). Эти богатства находились преимущественно внутри острова ближе к его северной половине. И хотя они несомненно приходили в Аматунт и особенно Китий, финикийцы явно стремились обосноваться поближе к ним. Об этом свидетельствует небольшое финикийское святилище Баал-Хаммона в Менико, недалеко от богатых медных рудников центральной части Кипра. Правда, оно сравнительно позднее, датируемое VI в. до н. э. (Karageorghis, 1982, 144–150; Les Pheniciens, 1997, 193), но его можно рассматривать как указание на финикийское проникновение внутрь Кипра. Финикийское присутствие, хотя первоначально, возможно, и сравнительно небольшое, отмечается уже в IX в. до н. э. в Тамассе (Puesh, 1976, 20–21; Karageorghis, 1982, 127), который, по Страбону (XIV, 6, 5), был центром разработок меди на острове. Возможно, что финикийцы проникали и на север Кипра. Святилище финикийского типа и материалы (в частности, керамика и надписи), как ближневосточные, так и собственно финикийские, пришедшие сюда через последних, обнаружены в Айя Ирини на северо-западном побережье Кипра, в Лапете на его северном побережье и в Ларнаке тис Лапетос, расположенной несколько южнее (Masson, Sznycer, 1972, 94–100; Karageorghis, 1982, 60–61; Reyes, 1994, 138, 148). Однако отмечается, что финикийская керамика на северном побережье отличается от находимой на южном, особенно в Китии, и аналогична той, что встречается в Сарепте, из чего делается вывод, что на севере Кипра, в отличие от юга, действовали не тирийцы, а сидоняне (Reyes, 1994, 138). Археологическое исследование Финикии еще не столь значительно, чтобы можно было с уверенностью говорить о различных местных вариантах керамики и особенно о том, что такой-то вариант не встречается в том или ином городе самой Финикии. Сарепта находилась между Сидоном и Тиром и хотя долгое время подчинялась Сидону (а позже все же Тиру), нельзя утверждать, что ее керамика не имела общего с тирской. Все же различие между китийским материалом и материалом севера Кипра нельзя полностью отбрасывать. Можно предполагать, что связь с этим районом осуществлялась не через Китий и другие города Южного Кипра, а непосредственно из метрополии, может быть, из Арвада. Во всяком случае, в финикийском языке Кипра отмечаются следы арвадского диалекта (Segert, 1976, 29).

Приведенные примеры проникновения финикийцев внутрь и на север Кипра показывают, что финикийцы не ограничивались прибрежной зоной на юге острова. Они довольно рано взаимодействуют как с этеокипрским, так и с греческим населением Кипра. Уже в VIII в. до н. а, если не раньше, финикийское присутствие и влияние ясно ощущается в таких нефиникийских городах, как Идалий и Саламин, причем в последнем в царских могилах обнаружены богатейшие памятники финикийского искусства и художественного ремесла, особенно великолепны изделия из резной слоновой кости (Karageorghis, 1969, 76–98; Karageorghis, 1982b, 60; Baurain, Bonnet, 1992, 111–112; Les Pheniciens, 1997, 190–192). В результате различных взаимодействий на Кипре вози никла своеобразная культурная общность, в которой финикийский элемент был весьма значительным. В создании этой общности огромную роль сыграли взаимные контакты греков и финикийцев. Именно на Кипре, где финикийцы и греки часто жили рядом, вероятнее всего, впервые были отождествлены эллинские и финикийские божества, как Афродита-Астарта, Афина-Анат, Геракл-Мелькарт.

Финикийцы контактировали с греками и в самой Греции. Финикийская торговля с Элладой продолжала развиваться. Некоторые финикийцы могли поселяться в греческих городах и даже приобретать там гражданство, как предки Фалеса в ионийском Милете (Her. I, 170; Diog. Laert. I, 22). Но проходивший в то время в Элладе сложный и важный процесс «архаической революции», приведшей к возникновению полиса (Андреев, 1976; Фролов, 1988), не давал возможности возобновить в Эгейском бассейне колониальную экспансию. Не доступнее оказались и другие районы Восточного Средиземноморья (за исключением Кипра и восточносредиземноморского побережья к северу от самой Финикии). Там финикийцы могли в лучшем случае поселиться в особом квартале, каким был, например, «лагерь тирийцев» в Мемфисе (Her. II, 112). Хотя Геродот употребляет слово «лагерь» (οτρατοπεδον), речь идет скорее всего не о военном лагере тирских наемников, а о торговом поселении, какие в то время были довольно часты на Ближнем Востоке (Bunnens, 1979, 279–280, 366; Chiesa, 1987, 127–130). И далее финикийцы устремляются на запад. Кипр играл в этом движении довольно значительную роль. Он, по-видимому, был важным промежуточным пунктом финикийской торговли с Западным Средиземноморьем уже около 1000 г. до н. э. (Karageorghis, Lo Schiavo, 1989, 22–24). Все больше выясняется и значение кипрских финикийцев в колонизации (Bunnens, 1979, 299–303; Baurain, 1988, 15–27).

По сравнению с первым этапом колонизации арена колонизационной деятельности финикийцев претерпела некоторые изменения, что видно на примере Сицилии. Обоснование финикийцев на этом острове оказало некоторое влияние на местное население, в том числе в его восточной части. В сицилийской культуре Панталика, в ее второй фазе, датируемой приблизительно 1000–850 гг. до н. э., ясно ощущаются следы финикийского влияния и торговли, как, например, в распространении особого рода фибул, происходивших с Ближнего Востока, по обширным пространствам Средиземноморья (Bernabo Brea, 1961, 153–156; Tusa, 1982, 97–98; Les Pheniciens, 1997, 232). Это свидетельствует о присутствии финикийцев в восточной части острова. Положение изменилось после начала греческой колонизации.

Фукидид (VI, 2, 6) говорит, что после прибытия большого количества греков финикийцы, которые ранее жили по всей Сицилии, оставили большую часть острова и переселились в район жительства элимов (т. е. на запад Сицилии), в города Мотию, Солунт и Панорм, полагаясь на свой союз с ними. Свои сведения Фукидид скорее всего заимствовал у Антиоха Сиракузского (История греческой литературы, 1955, 84; Compernolle, I960, 459–500; Huss, 1990, 9), который, естественно, хорошо знал обстановку в Сицилии. Он написал историю греческих городов Сицилии от мифических времен до 424 г. до н. э. (Diod. XII, 7 Ь 2) и, будучи логографом, видимо, особое внимание уделял основанию городов. Греческий историк ничего не говорит о насильственном вытеснении финикийцев, а использованный им глагол ‘εκλειπω — оставлять (точнее, причастие εκλιποντες; — оставляющие) подразумевает добровольное или, по крайней мере, мирное оставление финикийцами большинства своих прежних мест обитания (Ильинская, 1987, 41; Tusa, 1982, 96; Les Pheniciens, 1997, 232). Однако надо иметь в виду, что, как и во многих других случаях, история колонизации Сицилии была написана колонизаторами, которые на такие мелочи, как вытеснение других людей, особого внимания не обращают; в связи с этим внимание исследователей привлекает пассаж Диодора (XIV, 88, 1), из которого видно, что местные сикулы помнили о своем насильственном вытеснении прибывшими эллинами (Cordano, 1991, 63). При этом не следует забывать, что значительная часть греческих колонистов была дорийцами, и именно дорийцами из Коринфа были основаны Сиракузы — самый значительный греческий город острова. Но ясно, что мирного сосуществования дорийских и финикийских общин не наблюдалось. Несмотря на то, что часть колонистов были ионийцами (халкидянами), финикийцы, может быть, решили не рисковать, покинув большую часть (ταπλειω) острова. К тому же ионийцы в Сицилии, основавшие Наксос и Леонтины, не очень церемонились с местным населением: если сиракузяне поработили местных сикулов, превратив их в киллириев, то наксосцы и леонтинцы изгнали туземцев (Фролов, 1988, 172, 184; Cordano, 1991, 63). От сицилийских ионийцев финикийцы не могли ждать ничего хорошего, что не обязательно означает войну между греками и финикийцами, но подразумевает отсутствие сугубой добровольности.

Финикийцы сосредоточились в западной части Сицилии, населенной элимами. Если буквально следовать Фукидиду, к этому времени уже существовал союз между финикийцами и элимами (Ильинская, 1987, 41). Учитывая довольно долгое пребывание финикийцев в Сицилии и их заинтересованность в мирных отношениях с туземцами, занимавшими важное стратегическое положение на пути далее к западу к Испании, к северо-западу к Сардинии и к юго-западу к Африке, в этом нет ничего невероятного. Думается, что в условиях греческого натиска с востока без союзных или, во всяком случае, мирных отношений с элимами финикийцы вообще не могли бы обосноваться в этой части острова. Элимы были довольно развитым народом, у них уже существовало по крайней мере два города, а может быть, и больше. В этих городах довольно явственно ощущается финикийское влияние, и все немногое, что известно об отношениях между элимами и сицилийскими финикийцами, показывает, что эти отношения были мирными и, может быть, даже дружественными (Tusa, 1985, 324–337; Baurain, Bonnet, 181). Другой причиной обоснования на западе Сицилии Фукидид называет близость к Карфагену. Думается, что в данном случае сам Фукидид или Антиох допустили определенный анахронизм, ибо в конце VIII в. до н. э. Карфаген, хотя уже и существовал, едва ли был столь значительным центром, чтобы определить выбор места сицилийскими финикийцами, но удобная связь с другими финикийскими колониями, в том числе африканскими, конечно, могла играть некоторую роль (ср.: Berard, 1957, 249).

Фукидид говорит, что финикийцы стали жить в Мотии, Солунте и Панорме, поселившись вместе — ξυνοικισαντες. Это, однако, не означает, что до этого они не имели собственных поселений, а жили рассеянно среди туземцев, занимаясь там ремеслом и торговлей (Ильинская, 1987, 41, 48). Позже в Испании в условиях экономического и, может быть, политического кризиса финикийцы, жившие на средиземноморском побережье, покинули большинство своих прежних небольших поселений и сселились в три более значительных города — Малаку, Секси и Абдеру. Если иметь в виду существование отмеченных ранее семитских топонимов на востоке и юге Сицилии, можно предположить, что там существовали именно финикийские поселения.

Фукидид говорит, что финикийцы поселились на западе Сицилии, когда на остров прибыло много греков (πολλοι). И ионийская, и дорийская колонизация Сицилии была во многом вызвана аграрным перенаселением (Фролов, 1988, 170–171, 181), так что уже сразу эллинов на острове должно было быть относительно много, и количество их сравнительно быстро увеличивалось. Едва ли промежуток между первым появлением греков на восточном побережье Сицилии и отступлением финикийцев в ее западную часть был длительным.

Исследование хронологии греческой колонизации в Сицилии показывает, что первая греческая колония на этом острове — Наксос — основана в 724/3 г. до н. э., а в следующем году возникли Сиракузы, и далее колонии появляются в начале 20-х годах VIII в. до н. э. (Compernolle, 1960, 419, 429) — Вероятнее всего, именно этим временем надо датировать основание финикийских городов на западе острова. Самые ранние раскопанные могилы Мотии датируются концом VIII или самым началом VII в. до н. э. (Tusa, 1976, 596; Tusa, 1982, 103; Les Pheniciens, 1997, 238). Основание же города, естественно, относится к несколько более раннему времени. Мотия была расположена на небольшом островке площадью около 45 га, менее чем в одном километре от западного побережья Сицилии. Возможно, что сначала финикийцы заселили не весь островок, так как в его северной части располагался некрополь, а финикийцы обычно устраивали его вне города. Только позже, когда в первой половине VI в. до н. э. город был окружен стеной, перерезавшей старый некрополь, был устроен новый, уже на противоположном берегу Сицилии, в Бирджи. На юге острова находился порт Мотии, действительно позволявший установить удобную связь с Северной Африкой. Месторасположение Мотии полностью соответствует описанию тех мест Сицилии, где финикийцы создавали свои колонии или фактории (Thuc. VI, 2, 6).

Этому описанию соответствовало и месторасположение Солунта. Долгое время точное место было неизвестно, ибо этот город был разрушен сиракузским тираном Дионисием и позже восстановлен на другом месте. Новый Солунт находился на высоком мысе, хорошо защищаемом и дававшим возможность установить контакты прежде всего с Сардинией, где тоже обосновались финикийцы. Старый Солунт, вероятнее всего, находился поблизости от своего преемника (Les Pheniciens, 1997, 240–242), и действительно он был недавно найден на высоком мысе, выделяющемся в море (De Vido, 1998), следовательно, соответствовал условиям для поселения сицилийских финикийцев.

Местоположение третьего города, упомянутого Фукидидом, этим условиям не отвечает. Он располагался в глубине небольшого залива, обладал плодородными окрестностями и имел, по словам Диодора (XXII, 10, 4), самую прекрасную гавань во всей Сицилии. Такое несколько необычное для других финикийских поселений Сицилии положение позволяет предположить, что Панорм был основан позже двух других городов (Berard, 1957, 250–251), но в любом случае его основание было не позже середины VII в. до н. э. или много раньше (G. Charles-Picard, 1980, 15; Tusa, 1982, 99). Залив, по обеим сторонам которого были расположены Панорм и Солунт, открывал путь и в Италию, и в Сардинию. Таким образом, все три финикийских города Западной Сицилии были удобно связаны с другими территориями, где разворачивалась финикийская колонизация.

Неизвестно, сопровождалась ли концентрация финикийцев на западе Сицилии притоком новых колонистов. Правда, в Мотии в середине VII в. до н. э. происходят значительные изменения: строятся святилища, возникает ремесленный квартал, может быть, несколько позже создается тофет (Aubet, 1994, 204–205), но связано ли все это с прибытием новых иммигрантов или развитием самого города, в том числе естественным ростом населения, мы определенно не знаем.

Если в Сицилии можно говорить об изменении или, пожалуй, даже о сокращении сферы финикийской колонизации, то многие другие территории центра и запада Средиземноморья стали новыми районами колониальной экспансии финикийцев по сравнению с первым этапом. В первую очередь речь идет о небольших, но очень важных островах между Сицилией и Африкой. Обладание ими определяло господство в западносредиземноморских водах. Наиболее значительный из них — Мелита (совр. Мальта). Диодор (V, 12, 3–4) пишет, что это был богатый остров, имевший хороший порт и славившийся своими ремесленниками, особенно ткачами. На этом острове и находилась колония финикийцев, которые использовали его для ведения торговли вплоть до океана. Затем историк говорит о соседнем острове Гавлосе (нынешний Годзо), также имевшем хорошую гавань, на котором тоже была финикийская колония. Раскопки на Мелите показали, что местный вариант финикийской культуры имеет мало сходства как с сицилийским, так и с африканским вариантами: Финикийцы, поселившиеся на этом острове, скорее поддерживали связи с греками из Восточной Сицилии, чем с соотечественниками из Западной (Воnnаnо, 1988, 425). Зато обнаружены ясные черты сходства финикийского материала Мелиты с находимым на крайнем западе финикийского мира — в Испании и западной части Северной Африки, с одной стороны, и Кипром, Финикией и Палестиной — с другой (Ciasca, 1978, 74–75; Ciasca, 1982, 141–148; Acquaro, 1987, 126–127; Aubet, 1994, 206). Это подтверждает слова Диодора о роли Мелиты в торговле между востоком и крайним западом Средиземноморья. Мелита в первую очередь играла роль промежуточной базы в восточно-западных контактах (Воnnаnо, 1988, 421–422; Les Pheniciens, 1997, 256).

Однако пока самые древние следы финикийского присутствия находятся не на побережье, а во внутренней, наиболее высокой части острова: там самые ранние могилы датируются второй половиной VIII в. до н. э. (Aubet, 1994, 206; Said-Zamit, 1997, 165, 176), а для следующего века можно говорить уже о достаточно стабильном поселении финикийцев (Ciasca, 1982, 139–140). Второй район обоснования финикийцев на Мелите — окрестности залива Марсакслокк на юго-западном берегу острова. Там существовало знаменитое святилище Астарты, восходящее к VIII–VII ив. до н. э. (Parrot, Chehab, Moscati, 1975, 197). Может быть, как в Китии, именно этот храм был центром объединения местных финикийцев. Как и храм в Китии, он не был создан финикийцами на пустом месте. Задолго до прибытия тирийцев здесь существовало значительное местное святилище, посвященное, по-видимому, богине плодородия, которая была воспринята финикийцами как местная разновидность Астарты. Финикийцы обосновались здесь не позже конца VIII в. до н. э. (Moscati, 1992, 86). Их колонизацию на Мелите отличает одна очень важная черта: финикийцы селились в уже существующих туземных поселках или, по крайней мере, в зонах, сравнительно плотно населенных туземцами (Ciasca, 1982, НОНІ, 149–150).

Другим новым районом финикийской колонизации явилась Сардиния. Стратегическое положение этого острова было очень важным. Он открывал путь к Средней Италии, Корсике и Галлии, с одной стороны, и к Испании через Балеарские острова — с другой. Сама Сардиния была богата серебром, свинцом, медью, железом (Guido, 1963, 151–155; Ridgway, 1980, 59–81), славилась и своим плодородием (Polyb. I, 79). Традиция отмечает древние связи этого острова с Африкой и Испанией (Кац, 1972, 93–108). По Павсанию (X, 17, 5), иберы под предводительством Норака основали на юге Сардинии город Нору. Солин (IV, 1) связывает Норака с Тартессом, расположенным в Испании. Видимо, в этом предании отразились древние связи Сардинии с Испанией, что подтверждено археологическими данными (Pallottino, 1952, 147).

Едва ли случайно, что именно в Норе была найдена самая древняя финикийская надпись Западного Средиземноморья (CIS 1, 144). Хотя она была найдена еще в 1773 г., ее чтение и интерпретация до сих пор вызывают бурные споры (Pekham, 1972, 459; Bunnens, 1979, 30–41; Gibson, 1982; Negbi, 1992; Aubet, 1994, 183–185; Frendo, 1996, 8–11). Вероятнее всего, датируется она IX в. до н. э. (Bunnens, 1979, 40). По недавней интерпретации, речь в ней идет о неудачной экспедиции в Таршиш (т. е. Испанию) некоего Шабона, который там погиб, а его сын Милкйатон увел корабли в Сардинию и в благодарность за спасение, вероятно, и поставил эту надпись (Frendo, 1996, 9) — Тщательный лингвистический анализ, проведенный исследователем, и оценка общей исторической обстановки, как и учет традиции о связи Норы с Испанией, делают эту интерпретацию наиболее достоверной, хотя и не снимают все вопросы, связанные с толкованием надписи. Приблизительно к тому же времени относятся несколько мелких фрагментов финикийских надписей из той же Норы и из Босы (Negbi, 1992, 610–611). Все эти надписи и их остатки относятся ко времени, предшествующему собственно финикийской колонизации Сардинии. Возможно, в это время остров интересовал финикийцев не сам по себе, а как промежуточный пункт по пути в Испанию. Положение изменилось в VIII в. до н. э.

В первой половине VIII в. до н. э. район Тирренского моря привлекает внимание греков. Первую колонию здесь основали эвбейцы из Халкиды и Эретрии на острове Питекуссе (Strabo V, 4, 9). Точная дата создания этой самой древней греческой колонии на Западе неизвестна, но ее можно отнести ко второй четверти VIII в. до н. э. (Berard, 1957, 52; Dominguez Monedero, 1987, 34–35). И хотя уже в том же VIII в. до н. э. остров был покинут, и греки, перебравшись на материк, основали Киму (Кумы), в первой половине и середине столетия эта эвбейская колония играла в Тирренском море значительную роль. И уже в самых древних слоях этой колонии найдено значительное количество восточного материала, что позволяет говорить не только о контактах колонистов с финикийским миром, но и, видимо, о поселении финикийцев в самой колонии (Buchner, Ridgway, 1983, 9; Dominguez Monedero, 1987, 52–60; Moscati, 1989, 57–58; Botto, 1995, 46) Таким образом, можно говорить, что в отличие от происходившего в Сицилии здесь явно наблюдается самое тесное сотрудничество греков и финикийцев. Возможно, что греки и финикийцы вместе пытались обосноваться и в Средней Италии (Botto, 1994, 45–49). Однако, хотя сотрудничество с эллинами доставляло финикийцам определенные выгоды, они стремились к занятию самостоятельной ниши в этом регионе, каковой стала Сардиния.

Может быть, можно говорить об установлении определенных зон влияния в Тирренском регионе. В эллинскую зону входила его юго-восточная часть, включающая побережье Южной Италии. Северо-восточная стала зоной интересов этрусков, у которых в это время или несколько позже (но не позже начала VII в. до н. э.) происходило становление собственно этрусского общества (Pallottino, 1963, 128). Юго-западная часть региона с Сардинией вошла в финикийскую зону. Возможно, определенным знаком такого разграничения зон явилось основание греками Кимы. По Страбону (V, 4, 4), этот город был создан халкидянами и кимейцами (то ли из Эолиды, то ли с той же Эвбеи) и являлся самым древним (πρεοβυτατη) из всех италийских и сицилийских греческих колоний. Основание Кимы было, вероятнее всего, связано с прибытием нового притока колонистов из метрополии (Dominguez Monedero, 1987, 71), хотя несколько позже и жители Питекуссы были вынуждены покинуть свой остров и переселиться в Киму (Strabo V, 4, 9). Основание Кимы, несомненно, усилило эллинское влияние в регионе и могло способствовать разграничению сфер влияния. Точная дата создания этой колонии неизвестна, но, исходя из указания Страбона, ее надо считать предшествующей основанию Наксоса и других колоний в Сицилии, т. е. до 30-х годов VIII в. до н. э. (Berard, 1957, 51–52). Раскопки в Киме и окрестностях еще не дали возможность уточнить время основания греческого города, но догреческие могилы, обнаруженные в этом районе, приблизительно указывают на период до середины VIII в. до н. э (Dominguez Monedero, 1987, 77). Поэтому можно думать, что греческая Кима возникла около этого времени. Если это так, то основание Кимы примерно совпадает с основанием Сульха в Сардинии, с чего начинается, собственно, финикийская колонизация на этом острове. Вполне возможно, что такое совпадение не случайно и отражает предположенное выше разделение сфер влияния. Надо, однако, подчеркнуть, что границы между зонами не были четко определены и замкнуты, а были открыты для взаимодействий. В то же время «прозрачность» этих достаточно условных границ не мешала их тщательному соблюдению. Финикийцы так и не смогли обосноваться на Апеннинском полуострове, а греки прочно утвердиться на Сардинии. Когда же этруски основали в Кампании свои колонии, особенно сравнительно близкие к Киме Капую и Нолу, это, по-видимому, положило конец их дружеским отношениям (Залесский, 1965, с. 100; ср.: Немировский, 1983, 150).

В настоящее время самой ранней финикийской колонией в Сардинии надо считать Сульх (Сульцис). Он был основан приблизительно в середине VIII в. до н. э. на юго-западном побережье Сардинии на небольшом островке у самого сардинского берега (Moscati, 1989, 132; Moscati, 1992, 86; Bernardini, 1993, 37; Aubet, 1994, 208; Les Pheniciens, 1997, 266). Несколько позже, но до конца VIII в. до н. э. финикийцы основали Витию к юго-востоку от Сульха и Таррос на западном побережье Сардинии (Aubet, 1994, 212–213; Les Pheniciens, 1997, 271). Судя по нынешнему состоянию археологических исследований, к следующему веку относится создание колоний на южном побережье острова. Это Нора, которую финикийцы уже достаточно хорошо знали, и ряд небольших поселений в районе современного залива Кальяри, чьи финикийские названия пока не известны (Aubet, 1994, 212; Les Pheniciens, 1997, 264–265). Финикийские поселения Сардинии располагались или на небольших островках у самого берега, или на высоких мысах, выдающихся в море, или недалеко от солончаковых болот (Les Pheniciens, 1997, 260). Они обладали хорошими портами, иногда двумя, все это соответствует описанной Фукидидом практике обоснования финикийцев в Сицилии.

На крайнем западе Средиземноморья происходит резкое расширение сферы финикийской колонизации в Испании. Еще в рамках первого этапа колонизации тирийцы основали Гадес у самого юго-западного побережья Пиренейского полуострова. В те времена разница в социальном, экономическом, политическом и культурном развитии финикийцев и местного населения Южной Испании была столь велика, что говорить о каком-либо финикийском влиянии на туземцев не приходится. Это, однако, не мешало финикийцам извлекать значительную прибыль из торговли с местным населением. Главным продуктом Испании, как выше говорилось, было серебро. Серебро Таршиша, т. е. Южной Испании, славилось на Востоке еще во времена царя Соломона (I Reg. 10, 22) и много позже, как можно заключить из древнееврейской надписи на черепке, вероятно, VII в. до н. э. (Bordreuil, Israel, Pardae, 1996., 50–60), еще позже из инвективы Иеремии против идола, покрытого серебром Таршиша и золотом Уфаса (Jer., 10, 9). В начале IX в. до н. э. на юге Пиренейского полуострова происходят изменения, которые выделяют этот район из общего комплекса культур Испании (Martin Ruiz, 1995, 210–215). Вероятно, к концу этого века или в начале следующего здесь складывается Тартессийская держава, первое государственное образование в Европе вне Греции и Италии. И уже период создания этого образования потребовал от финикийцев усиления своего присутствия в Испании. Образование Тартессийской державы еще более способствовало укреплению связей финикийцев с Южной Испанией.

Начало второго этапа финикийской колонизации в Испании относится, возможно, уже ко второй половине IX в. до н. 3.(Aubet, 1994, 321–323; Torres Ortiz, 1998, 53–54, 57), т. е. ко времени финикийской талассократии, о которой уже говорилось. Но если эта датировка пока еще в значительной степени гипотетична, то появление первых финикийских поселений на южном побережье Пиренейского полуострова в первой половине VIII в. до н. э. несомненно (Maass-Lindemann, 1995, 245). Эти поселения располагаются на средиземноморском побережье, начиная приблизительно от района Геракловых Столпов и немного западнее их. Здесь возникает целая сеть финикийских поселений, которые в особенности концентрируются между современными реками Гвадалорсе и Гранде (Martin Ruiz, 1995, 60–98).

Археологические исследования последних тридцати лет постоянно дают сведения о новых финикийских поселениях и некрополях на средиземноморском побережье Испании. Это подтверждает слова Аниена (Or. Маг. 439–440) о многочисленном финикийском населении этого региона и многих городах, которые здесь находились. Древние названия большинства из них мы пока не знаем, но сказать кое-что о них уже можно. Эти поселения лежали обычно на мысах или иногда на островках в устьях рек, впадающих в море, на невысоких, но хорошо защищенных холмах недалеко от этих устий. Некрополь поселения обычно располагался на противоположном берегу реки. Места были выбраны с таким расчетом, чтобы оттуда можно было торговать с местным населением, поднимаясь по долинам (часто довольно узким) рек, и откуда хорошо было видно море. Располагались поселения довольно плотно: известные ныне находятся друг от друга на расстоянии от 800 м до 4 км (Niemeyer, 1972, 5–44; Niemeyer, 1989, 22–23; Niemeyer, 1995, 67–88; Schubart, 1982, 207–223; Schubart, 1986, 71–99; Blazquez, 1983a, 299–324; Ruiz Mata, 1989, 84–87; Aubet, 1994, 262–278; Martin Ruiz, 1995, 47–98; Les Pheniciens, 1997, 283–297). Нахождение поселений на таком близком расстоянии нельзя объяснить нуждами каботажного плавания. Вероятнее, целью создания этих поселений было не обеспечение пути к уже существующему Гадесу, а эксплуатация местных ресурсов (Wagner, 1988, 424–428; Aubet, 1994, 266).

Все же первоначально эти поселения, вероятно, были лишь якорными стоянками, небольшими факториями, опираясь на которые финикийцы вступали в контакт с местным населением. Перелом произошел, видимо, около 700 г. до н. э., когда в некоторых поселениях, как например, в Тосканос, происходит некоторая перепланировка, создаются склады и сами поселения, которые, несмотря на свои скромные размеры, становятся подлинными городами с соответствующей урбанистикой, разнообразным хозяйством, в котором, судя по находкам мастерских, значительную роль играет ремесло, в том числе керамическое и металлообрабатывающее. Здесь впервые на испанской почве отмечено использование железа (Aubet, 1994, 269; Martin Ruiz, 1995, 221–228). Несомненно, здесь существовало земледелие и скотоводство, так что эти колонии были достаточно развиты и могли, вероятно, в случае необходимости самообеспечиваться (Bunnens, 1986, 190–191; Wagner, 1988, 428).

Не сумев, по-видимому, обосноваться к западу от Столпов (но сохраняя Гадес), финикийцы попытались создать плацдарм на западном побережье Пиренейского полуострова, где ими было основано поселение Абуль (Aubet, 1994, 254). Время создания этого поселения неизвестно, но едва ли оно относится к первому этапу финикийской колонизации.

Финикийцы обосновываются также на северо-западе Африки, как на средиземноморском, так и на атлантическом ее побережье. Южнее Ликса, у залива, носящего красноречивое греческое название Эмпорик («Торговый»), они создали несколько торговых поселений (Strabo, XVII, 3, 2). Самой южной точкой в районе, где появились финикийцы, пока можно считать остров Могадор у побережья современного Марокко; на этом острове обнаружены остатки несомненной финикийской фактории (Jodin, 1966, passim; Aubet, 1994, 258–260; Les Pheniciens, 1997, 214). Раскопки показали, что финикийцы обосновались на Могадоре не позже VII в. до н. э. (Jodin, 1966, passim; Parrot, Chehab, Moscati, 1975, 153). Они появляются и на африканском материке. Здесь еще со времени первого этапа существовало если не подлинное финикийское поселение, то святилище в Ликсе. Уже в VII в. до н. э. можно говорить о подлинной колонии, расположенной на холме в устье реки с весьма плодородной долиной рядом с туземным поселением, и Лике в это время становится важнейшим финикийским центром Северо-Западной Африки (Aubet, 1994, 256–258; Les Pheniciens, 1997, 214–215). В районе Тингиса первые следы финикийского присутствия относятся к еще более раннему времени — к VIII в. до н. э. (Huss, 1990, 12).

Центральная часть Северной Африки была объектом финикийского внимания уже в конце II тысячелетия до н. э., когда там была основана Утика. На втором этапе колонизации этот район становится зоной интенсивной финикийской экспансии. Уже Итобаал, как говорилось выше, основал здесь город Аузу, точное место которого пока неизвестно (Huss, 1990, 13; Aubet, 1994, 147). Саллюстий (lug. 19, 1) пишет об основании финикийцами Гиппона, Хадрумета, Лептиса и других городов, которых не называет. Солин (XXVII, 9) уточняет, что Хадрумет был колонией тирийцев. Плиний Старший (V, 76) говорит о Лептисе, что тот, как и Утика, Гадес и Карфаген, был основан тирийцами. Слова римского энциклопедиста подтверждает лептийская надпись, о которой говорилось в начале главы. Страбон (XVII, 3, 18) упоминает Неаполь, называемый Лептисом, и, естественно, возникает предположение, что, кроме Лептиса, город носил еще одно имя, которое греки воспринимали как Неаполь (Новый город), что может быть только переводом финикийского Картхадашт. Однако Плиний (V, 76), подробно перечисляя города африканского побережья, отличает Неаполь от Лептиса, помещая между ними Трафру и Абротон. Вероятно, Страбон или его источник все же ошибся, соединив вместе два города. Возможно, что Неаполь-Картхадашт тоже был основан финикийцами. В этом районе Африки было два Гиппона — Гиппон Акра (или Гиппон Диаррит) и Гиппон Царский (Solin. XXVII, 5). Однако в довольно подробном перипле Псевдо-Скилака IV в. до н. э. Гиппон Царский не упоминается (Ps.-Scyll. 111). Поэтому возможно, что в IV в. до н. э. этого города еще не существовало (Шифман, 196З, 37), и, следовательно, тирской колонией можно считать только Гиппон Акру. В этом же районе располагалась и Сабрата, тоже основанная тирийцами (Sil. It. III, 256). По Саллюстию, на африканском побережье существовали и другие финикийские города. Археологи находят следы многих из них, но часто нельзя установить, были ли они созданы финикийцами из метрополии или уже карфагенянами (Parrot, Chehab, Moscati, 1975, 151–153; Les Pheniciens, 1997, 202–203, 212–230).

В этом районе Африки был основан и Карфаген. О его основании существует много рассказов. Суммируя их и отделяя по возможности чисто легендарные подробности от вполне правдоподобных и явно исторических, можно говорить, что в ходе внутренней борьбы в Тире группировка, возглавляемая жрецом Мелькарта Ахербом или Закарбаалом, потерпела поражение, и сам он был убит. Жена убитого — сестра царя Пигмалиона (Пумийатона) Элисса — со своими сторонниками, которых римский автор называет «сенаторами» (lust. XVIII, 5, 15), бежала из Тира на Кипр, а оттуда в Африку. На Кипре к ней присоединилась еще группа последователей, в том числе жрец божества, которого античные авторы называют либо Юпитером (lust. XVIII, 5, 2), либо Юноной (Serv. Ad Aen. I, 143). В Африке беглецы и основали Новый город — Картхадашт (Carthago, Карфаген). Элисса стала царицей Карфагена. Позже, чтобы не стать женой местного царька Гиарба, она покончила с собой, явно не оставив наследников, так что на этом карфагенская монархия закончила свое существование, и Карфаген превратился в республику.

Видимо, некоторые спутники Элиссы известны. Один из них Витий, которого Сервий со ссылкой на Ливия (Ad Aen. I, 738) называет командиром пунического флота, а несколько дальше (1, 740) помещает среди «принцепсов» Нового города. То, что в Сардинии имелся финикийский город Вития, и то, что во время последней войны между Карфагеном и Римом один из нумидийских предводителей (а нумидийцы, как известно, испытывали сильное карфагенское влияние) тоже именовался Битием (Арр. Lib. 111, 114, 120), позволяет с доверием отнестись к этому сообщению. Другим спутником Элиссы был, по-видимому, некий Мицри. Его потомок Баалей оставил надпись (CIS 3778), в которой перечислял 16 поколений своих предков, что позволяет отнести первого из них к последней четверти IX в. до н. э. (Cintas, 1970, 467–469). Был ли Мицри знатным человеком, неизвестно, но среди его потомков были люди, занимавшие в Карфагене высокие посты. Если верить Силию Италику (1, 72–74; IV, 745–748), знаменитая семья Баркидов, к которой принадлежал Ганнибал, возводила себя к тем, кто бежал вместе с царицей, и даже к ее родственникам. Сохранение имен основателей Карфагена неудивительно. В карфагенских аристократических родах сохранялись, по-видимому, предания и традиции, а принадлежность предков к спутникам Элиссы должна была особенно цениться потомками.

Таким образом, побежденная в междоусобной борьбе жреческо-аристократическая группировка была вынуждена бежать из Тира и, пристав к африканскому берегу, основала Карфаген (Шифман, 1963, 44; Aubet, 1994, 189–193).

Традиция передает две основные даты основания Карфагена — 814/13 или несколько позже и 825–823 гг. до н. э. В науке обычно принимается первая дата, восходящая к Тимею (Gsell, 1913, 398–401; Cintas, 1970, 239–240; Bunnens, 1979, 304; Aubet, 1994, 191; Les Pheniciens, 1997, 203). Однако эта дата не выдерживает сравнения с хронологией, опирающейся на данные ассирийских анналов. Если бегство Элиссы произошло на седьмом году царствования в Тире Пигмалиона, как сообщает Менандр, использовавший данные тирской хроники (Ios. Contra Ар. I, 18), то это могло произойти не в 814, а только в 825 г. до н. э., ибо в противном случае дед Пигмалиона Балеазор не мог бы платить дань Салманасару III в 841 г. до н. э., как об этом сообщают анналы ассирийского царя (Гельцер, 1962, 218). Согласно Помпею Трогу (lust. XVIII, 6, 9), использовавшему местную традицию (Шифман, 1963, 41), Карфаген был основан на 72 года раньше Рима. Традиция передала различные даты основания Рима — 753, 752 или 751 г. до н. э. (Бикерман, 1975, 72). Мы, к сожалению, не знаем, какую дату принимал Помпей Трог, но в любом случае он относил создание Карфагена к 825, 824 или 823 г. до н. э. Последняя дата совпадает с той, которую сообщали Солин (XXVII, 10) и Сервий (Ad Aen. I, 12). Возможно, что Элисса бежала из Тира в 825 г. до н. э., а прибыла в Африку в 823, и этот год стал годом основания Карфагена.

Сказанное не позволяет, однако, просто отбросить тимеевскую датировку. Тимей происходил из греческой Сицилии, находившейся в постоянных контактах с карфагенянами, и, несомненно, знал карфагенскую традицию. Вероятно, в карфагенской историографии существовало направление, относившее основание города к 814/13 г. до н. э. Вспомним, что и в Тире имелась традиция, принимающая довольно позднюю дату его основания, что было, возможно, как уже говорилось, связано с прибытием в Тир сидонских новопришельцев. Вероятно, и для Карфагена можно говорить о прибытии новой группы поселенцев приблизительно через 10 лет после возникновения города. Не исключены и другие варианты объяснения. Наиболее правдоподобным представляется мнение (устно высказанное И. Ш. Шифманом), что в 814 г. до н. э. или немногим позже могло произойти создание Карфагенской республики после самоубийства царицы.

Второй этап финикийской (точнее, тирской) колонизации завершается приблизительно в середине VII в. до н. э., и с середины этого столетия начинается автономное развитие колоний, что хорошо видно на керамическом материале (Bartolini, Moscati, 1995, 41–42, 44). Это не означает разрыв с метрополией ни в политическом, ни в экономическом плане, но свидетельствует об исчерпанности колониального потока.

Каков же был характер финикийской колонизации на ее втором этапе? В письменной традиции финикийцы выступают в первую очередь как торговцы. Диодор (V, 20, 1) прямо говорит, что финикийцы, плававшие ради торговли, создали ряд колоний в Африке и Европе. Само расположение этих колоний подтверждает слова сицилийского историка. Финикийские поселения, как правило, располагались либо на выдающихся мысах, либо на небольших островках, либо в устьях рек, имели удобные гавани (иногда даже две, как и в самом Тире). Эти особенности финикийского расселения подчеркивает для Сицилии Фукидид, но они отмечаются и во многих других местах (Gras, RouIIIard, Teixidor, 1989, 58–61; Moscati, 1992, 103–105). Уже говорилось, что именно торговое значение тирских колоний, доставляющих западные товары на Восток, явилось причиной сравнительно мягкого обращения ассирийских царей с Тиром даже тогда, когда он проявлял явную нелояльность.

Однако ограничиться только этим нельзя. Говоря о причинах колонизации, приводились данные о стремлении властей уменьшить население метрополии и об участии в колонизации земледельцев, следовательно, аграрный аспект в финикийской колонизации явно присутствовал (Wagner, Alvar, 1989, 6l —102). По-видимому, как и в греческой, характер финикийской колонизации зависел во многом от условий, которые колонисты могли встретить в тех или иных местах. Так, если сначала Сардиния привлекала финикийцев только как трамплин в их торговле в Тирренском регионе, с одной стороны, и с Испанией — с другой, то довольно скоро финикийцы открыли сельскохозяйственное значение этого острова и стали проникать в глубь него, хотя сравнительно и на небольшое расстояние, о чем свидетельствуют финикийские поселения в земледельческом тылу Сульха, в частности, Монте Сираи, где финикийское поселение было создано в VII в. до н. э: (Aubet, 1994, 209–211; Les Pheniciens, 1997, 269–270). Возможно, хотя археологических доказательств пока нет, Таррос на западном побережье острова контролировал ближайшие плодородные долины (Aubet, 1994, 213). Итак, в колонизации Сардинии был достаточно ярко представлен не только торговый, но и аграрный аспект (Bernardini, 1993, 65–68).

Раскопки на средиземноморском побережье Испании дали значительное количество костей животных, что свидетельствует о развитии животноводства, включая разведение тягловых животных, используемых в земледелии. Прибрежная полоса, где финикийские поселения располагались, была очень плодородна и вполне могла использоваться в сельскохозяйственных целях (Soergel, 1968, 112–113; Schubart, Niemeyer, 1975, 172–173; Bunnens, 1986, 190–191; Aubet, 1994, 268–271). Так что и в Испании аграрный аспект колонизации был тоже представлен (Wagner, Alvar, 1989, 61–102), но, может быть, в меньшей степени, чем в Сардинии. Хотя Мелита играла, как уже говорилось, значительную роль как промежуточный пункт в восточно-западной торговле, можно говорить также и о занятии обосновавшихся там финикийских колонистов земледелием, животноводством и производством оливкового масла (Said-Zamit, 1997, 177). Недостаточное археологическое исследование других территорий не позволяет утверждать наличие их сельскохозяйственного использования, но и решительно отвергать его нельзя.

Исследование греческой колонизации показывает, что говорить о чисто аграрной или чисто торговой, либо торгово-ремесленной колонизации невозможно. Речь идет о преобладании того или другого аспекта (Циркин, 1989, 360). По-видимому, это характерно и для финикийской колонизации.

В связи с этим встает вопрос о существовании некоторых территорий финикийских поселений вне их самих и об их отношениях с окружающим населением. Уже говорилось о наличии сельскохозяйственной территории Сульха и, может быть, Тарроса в Сардинии. Находки испанских и других финикийских некрополей на некотором расстоянии от самих поселений (Moscati, 1992, 105) говорят о какой-то территории, принадлежащей им. Торговое значение Гадеса в Испании едва ли можно подвергнуть сомнению, но это не означает, что он не имел территории вне городских стен. Витрувий (X, 13, 1) и Афиней Полиоркет (9) упоминают какую-то крепость Гадеса на некотором расстоянии от самого города. Речь идет, как кажется, о начале V или самом конце VI в. до н. э., но надо иметь в виду, что тартессии всячески препятствовали финикийской экспансии в этом районе, а порой пытались захватить Гадес (Tsirkin, 1997, 245–251), так что едва ли гадитане могли расширить свои владения в период существования Тартессийской державы. С другой стороны, Карфаген, как кажется, долго не имел земельной территории вне своих стен, а за городскую территорию должен был платить то ли дань местным царькам, то ли арендную плату местному населению, и только в VI в. до н. э. в результате войн карфагенского полководца Малха освободился от этой обязанности (Шифман, 1963, 85; Meltzer, 1879, 160; Gsell, 1913, 463; Huss, 1990, 36). В первой половине V в. до н. э. карфагеняне приобрели земельные владения в Африке (Шифман, 1963, 86; Gsell, 1913, 4бЗ; Hands, 1969, 85).

Таким образом, финикийские поселения оказывались в разной ситуации. На нынешнем уровне наших знаний можно, по-видимому, говорить, что сначала финикийцы создавали все же лишь фактории или сравнительно небольшие якорные стоянки. Видимо, так это было на Кипре и в Испании, т. е. на противоположных концах ареала финикийской колонизации. Но в одних случаях быстро, как в Китии, в других медленнее из этих факторий или стоянок развивались подлинные города, в том числе и весьма небольшие. Так, поселения на средиземноморском побережье Испании имели площадь в 12–15 га, а население — от одной до полутора тысяч человек (Niemeyer, 1989, 29), что не мешало им быть подлинными городами с разнообразной экономикой. В этих городах имелось и ремесло, как например, ремесленный квартал, возникший не позже VII в. до н. э., в Мотии (Les Pheniciens, 1997, 236–238). Значительными ремесленными центрами были сардинские Таррос, Сульх и Вития (Moscati, 1989, 75–85). Уже говорилось о керамическом и металлообрабатывающем ремесле в финикийских поселениях в Испании. В VIII в. до н. э. начало развиваться собственное ремесло в Карфагене (Cintas, 1970, 324–368). И если не все, то большинство финикийских поселений были торговыми центрами. Таким образом, перед нами поселения с разнообразной экономикой, и к этому надо прибавить сравнительно правильную урбанистику (Parrot, Chehab, Moscati, 1975, 195–198; Les Pheniciens, 1997, 321–348). Все это позволяет говорить о финикийских поселениях как о подлинных городах. Конечно, они были различны и по своему размеру, и по значению. Различен был удельный вес той или иной отрасли хозяйства в разных городах. Долгое время, возможно, продолжали существовать и якорные стоянки либо временные фактории. Но большинство поселений были подлинными колониями, так что определение рассматриваемого процесса как колонизации совершенно уместно и правильно.

Различно складывались и отношения финикийцев с местным населением. В Сицилии, как уже говорилось, существовал союз между финикийцами и элимами, на территории которых финикийские города существовали. Мотия долгое время не имела городской стены. В значительной степени это обстоятельство объясняется островным характером города. Но думается, что и дружеские отношения с элимами играли свою роль. Стена была построена только в первой половине или даже середине VI в. до н. э. (Ciasca, 1986, 222–223). Вероятнее, это связано не с элимской, а с греческой угрозой: незадолго до постройки стены в западную часть Сицилии пытались вторгнуться и обосноваться недалеко от Мотии книдяне и родосцы во главе с Пентатлом. И, хотя элимы из Эгесты в союзе с финикийцами разбили греческий отряд (Diod. V, 2; Paus. X, 11, 3–5), это событие показало финикийцам, что возможны повторения греческой экспансии, что и могло их подвигнуть на сооружение городской стены, опоясывающей весь остров.

В Сардинии финикийцы из Сульха на некотором расстоянии от города построили ряд укреплений, ставших границей их территории и обезопасивших от местного населения. Раскопки наиболее пока известного укрепления Монте Сираи показали, что оно воздвигнуто на месте местного поселения, которое то ли было разрушено финикийцами, то ли покинуто жителями (Aubet, 1994, 210). Вероятнее всего, мы имеем дело с военной экспансией финикийцев. Надо отметить, что и в греческой колонизации преобладание аграрного аспекта вело либо к занятию пустующих земель, либо к вытеснению, а то и порабощению местного населения.

В тылу финикийских колоний на средиземноморском побережье Испании располагались местные поселения, игравшие, вероятно, роль посредников между колонистами и туземным миром долины реки Бетис (Aubet, 1994, 278–281). В некоторых местах, где обосновались колонисты, тоже существовали туземные поселения (Aubet, 1884, 280; Martin Ruiz, 1995, 62–63, 84–85). Местная лепная керамика встречается и в некоторых других местах, в том числе в Тосканос (Martin Ruiz, 1995, 65, 73–74), но значит ли это, что там тоже были местные поселения или что она попала туда путем торговли, неизвестно. Хотя сельскохозяйственная территория у этих колоний имелась, она все же не была значительной. Сама густота поселений не давала возможности обладать значительной сельскохозяйственной округой. Может быть, это обстоятельство заставило некоторых финикийцев переселиться за горы и обосноваться в тартессийской среде (Wagner, Alvar, 1989, 92–99).

Территория, о которой идет речь, составляла восточную часть Тартессийской державы. Непосредственно на свою территорию, к наиболее богатым серебряным рудникам и путям к ним, тартессии финикийцев не допускали. В этом районе имелась только одна финикийская колония — Гадес, созданная еще на первом этапе, и которую тартессии пытались ликвидировать. Однако в связях с финикийцами тартессийская знать и цари были заинтересованы. Видимо, этим объясняется создание в IX в. до н. э. местного поселения Кастильо де Донья Бланка на другой стороне Гадитанского залива, напротив Гадеса, которое в следующем веке достигло значительного развития (Ruiz Mata, Perez, 1995, 51–62). Вопреки мнению тех, кто участвовал в раскопках, это было, вероятнее всего, местное поселение, но с финикийским кварталом (Aubet, 1995, 9), подобным «лагерю тирийцев» в Мемфисе.

Еще более тесные отношения между колонистами и аборигенами существовали на Мелите. Там финикийцы селились непосредственно в туземной среде, превращая, в частности, старинные местные святилища в собственные храмы, как это было в Тас Силге на юге острова (Les Pheniciens, 1997, 254–258).

Итак, на IX–VII вв. до н. э. приходится второй этап финикийской колонизации. Сначала финикийцы обосновываются в Китии на Кипре, а затем и в других местах этого острова. По-видимому, одновременно с этим они основывают Аузу, прибавляя, таким образом, к Утике еще одну африканскую колонию. Тирский флот становится если не сильнейшим, то очень сильным на Средиземном море, что способствует возникновению традиции о финикийской талассократии во второй половине IX в. до н. э. В это время потерпевшая поражение во внутренней борьбе жреческо-аристократическая группировка основывает Карфаген. По-прежнему целью финикийцев является доставка металлов с Запада, особенно из Испании (Таршиша). Образование там Тартессийской державы потребовало появления новых пунктов связи с ней, но, вероятно, сопротивление тартессиев не позволило финикийцам обосноваться в центре державы, а только укрепиться на побережье ее восточной части. В Средиземном море финикийцы явно сотрудничали с греками, особенно с эвбейцами, осевшими на Питекуссе. Обоснование греков, как эвбейцев, так и дорийцев, в восточной части Сицилии и в Италии заставило финикийцев, с одной стороны, сконцентрироваться в восточной части Сицилии, а с другой — приступить к колонизации Сардинии, которая до того играла роль лишь промежуточного пункта в торговле с Испанией. Переселение относительно значительных масс финикийского населения, в том числе земледельцев, заставило финикийцев приступить к расширению территории колоний. Трудно сказать, каким был темп переселенческих потоков. Его скорее можно представить в виде отдельных импульсов, один из которых мог иметь место в середине VIII в. до н. э., когда приблизительно одновременно создаются некоторые поселения в Сардинии (например, Сульх) и в Испании (Тосканос и некоторые другие). То же подтверждает расширение территории Карфагена и Тосканос около 700 г. до н. э. или несколько позже. Разумеется, этими импульсами финикийская колонизация не исчерпывается. Более сильные или более слабые, они происходили, видимо, на протяжении трех веков.

По сравнению с первым этапом колонизации изменяется ее ареал; из ряда мест финикийцы были вытеснены, но зато в сферу их колониальной экспансии включаются другие территории. Более сложным становится сам процесс колонизации, и теперь уже нельзя говорить только о торговом характере. Возникают различные модели взаимоотношений между колонистами и туземцами: от резкого противостояния до взаимного сосуществования даже в рамках одного поселения.

Все эти черты роднят финикийскую колонизацию с греческой. Вопреки распространенному в последнее время мнению, эти две колонизации типологически близки, что, разумеется, не исключает и различий между ними. Важнейшее различие, думается, коренится в разных отношениях между метрополией и колониями в греческом и финикийском мирах.

В ходе великой греческой колонизации переселенцы создавали независимые полисы, связанные с метрополией только духовными узами. Правда, Кип-селиды, правившие в Коринфе в VII–VI вв. до н. э., пытались, опираясь на сеть коринфских колоний, создать мощную державу, но эта попытка в целом не удалась. Иное положение создалось в ходе финикийской колонизации.

Между Тиром и его колониями существовали духовные узы. Геродот (III, 19) говорит, что финикийцы Азии рассматривали карфагенян как своих детей и считали «нечестием» воевать против них. Карфагеняне же, в свою очередь, почитали тирийцев как своих родителей (Curt. Ruf. IV, 2, 10). Такие отношения могли быть оформлены специальным актом, судя по упоминанию Геродотом (III, 19) клятвы, на которую ссылались финикийцы, отказавшись выполнить приказ персидского царя выступить против Карфагена. По Диодору (XX, 14), карфагеняне платили десятину тирскому храму Мелькарта. По словам Курция Руфа (IV, 3, 32), жители Карфагена вообще предпочитали добычу из захваченных городов переправлять в Тир, а не украшать свой город. Такое утверждение, видимо, явное преувеличение, но оно отражает воспоминания о том почтении, какое питали колонисты к своей метрополии. Выражением такого глубокого уважения были и торжественные посольства, отправляемые в Тир. Арриан (IV, 2, 10) называет таких послов теорами, что подчеркивает сакральный характер их миссии. Но только духовными узами дело не ограничивалось.

Колонизация в значительной степени являлась продолжением дальней торговли (Niemeyer, 1990, 64), которая в основном находилась в руках царя. О кораблях царя Хирама (а не Тира или тирийцев) говорится в Библии (I Reg. 9, 27; 10, 11; 22), где в одном месте (I Reg. 9, 27) моряки даже названы рабами царя. Главным, может быть, и единственным торговцем своего города предстает тирский царь в пророчестве Иезекиила (28). Разумеется, частные лица тоже участвовали в торговле, которая приносила им огромные богатства. Недаром Исайя (23, 6) сравнивает тирских купцов с князьями и называет торговцев «знаменитостью земли». Но все же очень дальняя торговля с центром и западом Средиземноморья и далее с прилегающими районами Атлантики требовала сложной организации и таких больших расходов, что было не под силу отдельным частным лицам, ни даже целым фирмам (Aubet, 1994, 91). Поэтому колонизация тоже оказывалась под царским контролем, а порой проводилась и по его инициативе, как это было с выведением колоний в Ботрис, Аузу и, может быть, Китий. Саллюстий (lug. 19, 1) говорит о двух причинах колонизации: стремление уменьшить население и удовлетворение жажды отдельных честолюбцев к господству. Решение об уменьшении населения могла принять только государственная власть. Но и второй вид колоний не мог быть самостоятельным, даже если их основателями были оппозиционеры существующей власти. По словам того же Саллюстия (lug. 78, 4), в Лептисе, основанном оппозиционерами, сохранялись «сидонские», т. е. финикийские, законы и обычаи. Ниже будет говориться о том, что в финикийских государствах, в том числе и в Тире, царская власть могла принадлежать только одному роду (хотя и разным его ответвлениям). Лишь в одном случае известно, что представительница этого рода — Элисса — стала основательницей Карфагена. Поэтому можно полагать, что эти города признавали верховную власть тирского царя.

Говоря об основании Гиппона, Хадрумета, Лептиса и других городов, Саллюстий (lug. 19, 1) замечает, что, вскоре увеличившись, одни стали оплотом, другие — украшением для тех, кто их создал. Выражение римского историка praesidium надо сопоставить со словами Исайи (23, 11) о существовании его, т. е. Ханаана, твердынь (z‘gyh) и с финикийским названием Гадеса — Гадир (укрепление, укрепленное или огороженное место). Перед нами целая сеть «твердынь», основанных тирийцами. Поскольку они были, по словам Саллюстия, оплотом для своих основателей (originibus suis), то ясно, что быть от них независимыми они не могли.

Во втором римско-карфагенском договоре, заключенном в середине IV в. до н. э., общинами, официально равноправными с Карфагеном, но в действительности ему подчиненными, названы Утика и тирийцы (Polyb. III, 24, 2–3). Нет смысла полагать, что в то время, когда персы господствовали над всей Финикией (см. ниже), тирийцы могли входить в Карфагенскую державу. С другой стороны, ни Гадес, ни другие финикийские города Южной Испании, которые в то время явно находились под властью финикийцев, в договоре не упомянуты. Поэтому логично предположение, что в данном случае речь идет об испанских финикийцах (Blanco Freijeiro, 1967, 193). Общее название «тирийцы» не мешало тому, что граждане каждого города называли себя и особо: «горожане Гадеса», «горожане Секси». Общее же наименование, видимо, восходило к тем временам, когда южноиспанские города были такой же частью Тирского государства, как и жители материковых территорий этого государства в самой Финикии. Гораздо позднее в таких карфагенских официальных документах, как договор Ганнибала с македонским царем Филиппом V (Polyb. VII, 9), колонии Карфагена (в отличие от других элементов Карфагенской державы) совсем не упомянуты. Поэтому вполне возможно, что понятие «господа карфагеняне» в этом договоре охватывает граждан и самого Карфагена, и его колоний. Это могло быть общетирской (и метрополии, и Карфагена) практикой.

В пророчестве Исайи (23, 1–14) Таршиш фактически стоит на одном уровне с Киттим-Кипром. О гибели Тира будет возвещено таршишским кораблям из земли Киттийской; после гибели Тира надо будет переселяться в Таршиш, а при известии о повелении Господа разрушить Тир необходимо уйти в Киттим, хотя и там не будет переселенцам покоя. В то же время известно, что кипрские колонии Тира зависели от метрополии: правитель кипрского Карфагена называет себя слугой царя Хирама, а того — своим господином (KAI, 31). По-видимому, можно говорить, что и южноиспанские колонии Тира зависели от царя.

Как и на первом этапе финикийской колонизации, значительной была роль храма (Bunnens, 1979, 282–285; Culican, 1991, 488; Aubet, 1994, 140–142). Прежде всего это были храмы Мелькарта. Мель-карт — царь города, владыка Тира — Баал Цор (KAI, 47) — был главным покровителем Тира и тесно связан с царской властью (Baurain, Bonnet, 1992, 66–68; Lipinski, 1995, 226–243; Lopez Castro, 1995, 82–84). Именно он выступает и покровителем колонизации. Недаром сказание о его гибели в Испании связано с дальним походом (Sallust. lug. 18, 2–3). В греческой части двуязычной надписи (KAI, 47) финикийскому Баал соответствует «архегет» — предводитель — такой эпитет подходит богу, покровителю дальних походов и основателю колоний. В греческой мифологии такую роль играл Аполлон, которого Фукидид (VI, 3) называет так в связи с основанием Наксоса в Сицилии, а Пиндар (Pyth. V, 60–61) — с основанием Кирены в Африке. У Элия Аристида (Or. 27, 5) имеется рассуждение о различии функций Аполлона как экзегета и как архегета: в первом случае он выступает как посылающий основывать новые города, а во втором — как непосредственный основатель, ойкист (Lombardo, 1972, 69–70). В свою очередь, это было предопределено связью между колонизацией и царями Тира. Культ Мелькарта играл важную роль в Испании, на Кипре, Сицилии, Сардинии, Мальте (Lipinski, 1995, 234–238). Конечно, только на основании существования культа Мелькарта и даже его выдвижения на первый план нельзя говорить о зависимости того или иного города от Тира, но в совокупности с другими данными это очень важно.

Таким образом, можно предполагать зависимость тирских колоний от метрополии (Bunnens, 1979, 285–286; Huss, 1990, 14) и, следовательно, от существовавшей Тирской колониальной державы. Косвенным доводом в пользу ее существования в центре Средиземноморья является следующее соображение. Уже говорилось, что финикийцы считали нечестием воевать против своих колоний, а карфагеняне почитали тирийцев как своих родителей. По-видимому, это распространялось и на отношения внутри тирского колониального мира. Рассматривая тирские колонии как часть метрополии, карфагеняне воздерживались от включения их в свою орбиту. Но, когда (об этом будет сказано позже) Тирская держава распалась, карфагеняне сочли себя свободными и перешли к агрессии против своих соотечественников в Сицилии и Сардинии (Moscati, 1989, 32–39).

Наличие Тирской державы отвечало общим представлениям, существовавшим на Востоке, когда колонии рассматривались как составные части государства-метрополии. В таком случае господство над метрополией рассматривалось и как господство над ее колониями. Только так можно объяснить утверждение Асархаддона после подчинения Тира, что к его ногам преклонились все цари середины моря от страны Иа-ад-на-на, т. е. Кипра, до Тар-си-си, Таршиша (ANET, 290–291). Страбон (XV, 1, 6) со ссылкой на Мегасфена говорит о походах до Геракловых Столпов вавилонского царя Навуходоносора и египетского фараона Тахарки. Источником Мегасфена, приближенного царя Селевка Никатора, были какие-то восточные предания. Они оправдываются установлением власти Навуходоносора над Тиром (см. ниже) и претензиями, хотя и не реализовавшимися, Тахарки на господство в Передней Азии (Bunnens, 1979, 286).

Как конкретно осуществлялась власть царя в колониях, точно неизвестно. На Кипре в Карфагене засвидетельствован сокен, называвший себя рабом царя Хирама (KAI, 13). Этот сокен — явно лицо, которое от имени царя, слугой которого он является, осуществляет администрацию и суд в этом кипрском городе, что свидетельствует о довольно жестком контроле тирского царя над кипрской колонией.

В западных колониях Тира такой чиновник пока не засвидетельствован. Учитывая скудость эпиграфических находок, нельзя утверждать, что такового не было. Может быть, действительно наличие сокена и соответственно жесткого контроля над колониальным городом объясняется близостью Кипра к метрополии. Позже карфагенские колонии находились под контролем карфагенского представителя, называемого «тот, кто над общиной» (Шифман, 1963, 65, 97). По Аристотелю (Pol. II, 9, 1273b), карфагеняне посылали людей в города. Было доказано, что в данном случае речь идет о посылке не колонистов, а управляющих (Доватур, 1965, 32, 335, З6З). Если карфагеняне заимствовали такую практику из метрополии, то можно думать, что и Тир отправлял в колонии своих представителей.

Карфаген занимал особое место среди тирских колоний не потому, как это часто считают, что он являлся единственной «колонией поселения» в отличие от остальных, бывших лишь якорными стоянками и опорными пунктами для торговли. Подобными «колониями поселения» были и многие другие финикийские поселения, в частности, города Сардинии, да и Карфаген долгое время не имел территории вне городских стен. Особенность положения Карфагена заключается в первую очередь в его отношениях с метрополией.

Приведенные выше данные говорят лишь о духовных, религиозных связях между Карфагеном и Тиром, но не о политических. Священные посольства отправлялись в Тир и тогда, когда этот город входил в состав эллинистических государств (Polyb. XXXI, 12), т. е. когда никакой политической власти над колониями он заведомо осуществлять не мог. Основательницей Карфагена и его царицей стала женщина царского рода Элисса. И одно это уже ставило Новый город в один ряд с метрополией. Характерно, что в отличие от многих других тирских колоний Карфаген меньше почитал Мелькарта. Сами карфагеняне больше уважали храм в метрополии и направляли туда священные посольства. Когда персидский царь Дарий на основании своего господства над Тиром приказал карфагенянам отказаться от человеческих жертв, погребения трупов, поедания собак и потребовал помощи в войне с греками, они, приняв для вида запреты, главное политическое требование царя решительно отвергли (lust. XVIII, 1, 10–13), но и запреты фактически не соблюдали. Преемник Дария Ксеркс отправил послов в Карфаген уже не с приказом помогать ему в планируемой войне с греками, а с предложением договоренности о совместном предприятии. Это предложение было принято, и был заключен договор между персами и карфагенянами (Diod. XIII, 1). Употребленные греческим историком слова κοινοπραγια и συνθηκαι. Kai свидетельствуют о равноправии сторон. Так что никаких претензий на политическую власть над собой карфагеняне не принимали. И сама политика агрессии против собственных соотечественников, о чем выше упоминалось, говорит об особом положении Карфагена среди финикийских колоний.

Остальные колонии были частью Тирской державы. Внутри этой державы отношения были непростыми. Сведения о недовольстве колоний метрополией весьма скудны. Уже говорилось о попытке Утики освободиться от дани тирскому царю и об ответной карательной экспедиции царя. В конце VIII в. до н. э. против Тира восстал и Китий, но это восстание было подавлено царем Элулаем (Ios. Ant. Iud. IX, 14, 2). Делались ли другие попытки, неизвестно.

Подавление восстания было последним успехом Элулая. Как уже говорилось, тирийцы, восстав против Ассирии, потерпели поражение, и Элулай бежал на Кипр, где и был убит. Ассирийский царь утверждает, что Элулай (Лули) нашел на Кипре бесчестную смерть перед ужасающим блеском оружия «моего господина Ассура» (ANET, 288). Это не означает, что ассирийцы, преследуя беглого тирского царя, непосредственно вторглись на Кипр. Иосиф Флавий (Ant. Iud. IX, 14, 2), рассказывая об этих событиях, упоминает о посольстве Синаххериба к киприотам. Поэтому гораздо вероятнее, что недавно усмиренные киприоты в результате подстрекательства ассирийского царя вновь выступили против Элулая и на этот раз одержали победу. Преемник Синаххериба Асархаддон уже брал дань непосредственно с городов Кипра, минуя Тир (ANET, 291). Правда, в списке данников Асархаддона отсутствует Китий, ибо упоминаемый там Карфаген, который часто считают тем же Китием, как уже говорилось, был другим городом. Трудно представить себе, что Синаххериб, с одной стороны, столь активно (хотя и не непосредственно) действовавший на Кипре, а с другой — отнявший у Тира все его материковые владения, оставил под властью тирского царя важнейший финикийский город Кипра. Добраться до западных колоний ассирийцы были не в состоянии, но Кипр вполне находился в сфере их досягаемости. Поэтому с большой долей вероятности можно было бы предполагать, что Тир лишился суверенитета над своими колониями на этом острове (ср.: Eissfeldt, 1948, col. 1888; Yon, 1987, 367–368). Однако более поздние события заставляют усомниться в этом предположении.

Геродот (II, 161) рассказывает, что фараон Априй сражался на море с тирским царем. О том же событии говорит Диодор (1, 68, 1), упоминая о победе фараона в морской битве над финикийцами — киприотами. Таким образом, видно, что финикийский (а судя по Геродоту, именно тирский) и киприотский флот выступали вместе под командованием тирского царя. Это может свидетельствовать о сохранении Тиром верховной власти над какой-то частью Кипра. Учитывая неупоминание Кития среди непосредственных данников ассирийского царя, можно полагать, что это был именно этот город.

Итак, можно говорить, что ко времени крушения Ассирии и восстановления своей независимости Тир продолжал быть сувереном морской и колониальной державы, раскинувшейся вплоть до Атлантического океана.