Установление связей с Дальним Западом обогатило Тир. Город на какое-то время становится важнейшим торговым центром Средиземноморья. Однако изменения передвижения греческих племен после крушения микенских государств стали нешуточной угрозой для тирских позиций в Эгейском бассейне. Об этом свидетельствует рассказ Афинея (VIII, 360) о событиях на Родосе. Греки, возглавляемые Ификлом, высадившись на Родосе, приступили к изгнанию оттуда финикийцев. Последние укрепились в Ахее и, имея свободный доступ к воде, упорно сопротивлялись осадившим их грекам. И лишь с помощью хитрости и подкупа греки заставили финикийского предводителя Фаланта согласиться на договор, гарантировавший финикийцам свободный уход с острова.
Этот рассказ примечателен во многих отношениях. Сам Афиней ссылается на родосского историка Эргия, написавшего историю своей родины. Поэтому можно думать, что этот рассказ, несомненно восходящий к местным источникам, представлял одну из начальных глав этой истории. Разумеется, едва ли можно его воспринимать как полностью исторический: имена, там встречающиеся, относятся скорее к мифологической сфере. Но в самом рассказе нет ничего сверхъестественного. Примечательно название «Ахея». Этот топоним вызывает споры. По мнению многих исследователей, Ахея — акрополь Ялиса (Meyer, 1979, 1304). Другие решительно возражают, считая ее отдельным городом (Колобова, 1951, 66–68). Доводы сторонников последней точки зрения кажутся вполне убедительными, поскольку в одной из схолий к одам Пиндара (Schol. Pind. Ol. VII, 34) прямо говорится, что Ахея была четвертым городом Родоса. Автор этой заметки — Дидим — грамматик I в. до н. э., известный своей ученостью и обилием трудов. С другой стороны, само расположение Ахеи на вершине горы Филерм, у подножия которой располагался Ялис, свидетельствует о тесной связи между этими городами. Поэтому представляется верным компромиссное объяснение, что первоначально Ахея и Ялис были разными городами, но позже слились (Колобова, 1951, 68). Если это так, то рассказ об осаде Ахеи греками должен относиться ко времени до появления родосского Трехградья, когда город был разделен между Ялисом, Линдом и Камиром. А уже в «Илиаде» (II, 655–656) Родос предстает именно в виде Трехградья. Никаких воспоминаний о других городах острова в поэме нет. Так что можно полагать, что существование Ахеи как отдельного города и, вероятно, поселения финикийцев на месте прежнего микенского относится к достаточно древним временам, а изгнание финикийцев надо связать с дорийским завоеванием Родоса, что нас ведет приблизительно к рубежу XI–X вв. до н. э.
Вытеснение финикийцев с Родоса не стало препятствием для развития финикийской торговли как с Грецией, так и с более западными странами. И все же утрата столь важного стратегического пункта могла прервать прежде всего путь к золотым рудникам Фасоса, что, вероятно, потребовало от тирийцев искать альтернативный источник золота, каким стал Офир.
Точное местоположение Офира неизвестно. Но, вероятнее всего, он располагался где-то в районе выхода из Красного моря в Индийский океан, скорее на аравийском, чем на африканском берегу (Wissmann, 1970, 969–976; Elat., 1979, 533). Чтобы достичь Офира, было необходимо установить тесные связи с Израильским царством. При царе Давиде и его сыне Соломоне это царство стало региональной мини-великой державой. Давид окончательно сокрушил филистимлян, и хотя филистимское Пятиградье продолжало существовать, его значение резко упало. Под властью Давида оказались и значительные территории Заиорданья и Сирии, Южная Палестина (Негев) с выходом в Красное море. Очень важным было то, что израильский царь теперь контролировал важнейшие торговые пути этого региона (Tadmor, 1981, 123). Это в первую очередь заставило тирского царя пойти на союз с Давидом. Другим импульсом к такому шагу была постоянная нужда в поставке продовольствия в Тир. Нельзя сказать, что в Тирском царстве совсем не существовало земледелия. Курций Руф (IV, 4, 20) упоминает тирских земледельцев (cultores). И все же собственного продовольствия Тиру явно не хватало. К тому же рост города как торгового центра явно вел к увеличению доли собственно городского населения. Недаром примерно в это время тирский царь Хирам предпринял работы не только по благоустройству города, но и по расширению его территории. И Хирам обращается к Давиду с предложением заключения союза.
К этому времени Давид захватил Иерусалим и сделал его своей столицей и важнейшим религиозным центром. Для укрепления положения Давида не только среди соплеменников, но и среди соседних царей необходима была постройка дворца. И тирский царь, которому принадлежала часть Ливанских гор с их лесными богатствами, поставлял в Иерусалим не только кедровые деревья, но также и плотников и каменщиков для строительства дворца (II Sam. 5, 11; I Chron. 14, 1). Этот акт ни в коей мере не означал признания тирским царем верховенства Давида (Katzenstein, 1973, 95), так же, как просьба Соломона нарубить ему деревьев и прислать их для строительства храма не означала признания верховенства тирского царя. Это был обычный дар одного царя другому в ожидание ответного дара или поступка (ср.: Bunnens, 1978, 7). Таким ответным поступком мог быть факт заключения договора, либо иная форма предоставления тирским купцам возможности использовать Израильское царство для своей торговли, или же поставки продовольствия в Тир. Своей цели Хирам явно добился, хотя конкретные детали события нам неизвестны. Во всяком случае, при восхождении на престол сына Давида Соломона Хирам отправил к нему послов со ссылкой на дружбу, связывавшую его с Давидом (I Reg. 5, 1).
В правление царя Соломона отношения между Тиром и Израилем еще более укрепились. Хирам оказал большую помощь Соломону в строительстве храма Йахве в Иерусалиме, прислав ему не только материалы, но и работников, включая медника, а также, по-видимому, архитектора Хирама, своего тезку (I Reg. 5–6; 7, 13–40). Это была далеко не бескорыстная помощь соседу. В ответ Соломон поставлял в Тир ежегодно двадцать тысяч мер пшеницы и двадцать мер оливкового масла (I Reg. 5, 11), а Иосиф Флавий (Ant. Iud. VIII, 5, 3) прибавляет к этому еще и вино, им, однако, дары Соломона не ограничились. В качестве платы за поставленное дерево и, видимо, искусных работников израильский царь передал Хираму двадцать городов Галилеи (I Reg. 9, 11). Правда, далее говорится, что Хирам, осмотрев эти города, отказался от них. То же повторяет Иосиф Флавий (Ant. Iud. VII, 5, 3), а в соответствующем пассаже II Книги хроник (8, 2) даже утверждается, что Хирам дал Соломону галилейские города. Последнее утверждение явно надо считать поздней фальсификацией. Утверждение же I Книги царей и явно взятое оттуда утверждение Иосифа Флавия требует некоторого внимания. Дело в том, что раскопки в этом районе показали наличие именно тирской крепости, связанной с районом города Акко, который в то время находился под тирской властью (Lipinski, 1985, 93; Gal, 1990, 93–97). Те же раскопки показали, что эта крепость и город были разрушены в середине VIII в. до н. э., вероятно, в результате похода Салманасара III (Gal, 1990, 97). Во второй половине VII в. до н. э. иудейский царь Иосия захватил часть Северной Палестины и провел религиозную реформу, утвердившую в иудейском обществе монотеизм (Шифман, 1987, 94–95; Tadmor, 1978, 186–189). Может быть, именно тогда и возникло предание об отказе Хирама от галилейских городов.
Союз с Соломоном открыл тирским судам путь к Офиру, откуда тирийцы привозили золото, красное дерево и драгоценные камни (I Reg. 10, 11). Израильский царь тоже использовал Эцион-Гебер как порт для достижения Офира. Но его флот явно играл второстепенную роль в этих экспедициях. Однако посмотрим внимательнее на библейский рассказ (I Reg. 9, 26–27), где автор говорит, что Соломон построил в Эцион-Гебере свой флот. Но далее идет речь уже только о флоте Хирама, который и доставил Соломону богатства Офира, а упоминания об участии подданных Соломона в этой экспедиции нет. Правда, об этом говорится во II Книге хроник (8.18), но в этой более поздней книге вообще отмечается стремление всячески возвеличить царя Соломона и приписать ему как можно больше великих деяний.
Соломон предпочел непосредственно участвовать в средиземноморской торговле Тира. В этом случае прямо говорится об участии израильского флота в тирской экспедиции на запад (I Reg. 10, 22). В этой сфере торговли Тира его царь едва ли был заинтересован в сотрудничестве с израильским владыкой, к чему стремился именно последний. Очень возможно, что согласие Соломона на использование тирскими кораблями Эцион-Гебера было обусловлено решением Хирама допустить корабль иерусалимского царя к торговле с далеким и баснословно (так, по крайней мере, считали на Востоке) богатым Таршишем, т. е. с Южной Испанией. Сотрудничество двух царей было оформлено как «хубур», т. е. торговое товарищество, подобное тому, какое во времена Ун-Амуна существовало между Библом и правителем Нижнего Египта, между Сидоном и находившимся в Египте Уректером (Elat, 1979, 539). Как распределялась прибыль от заморской торговли, мы не знаем. Но Соломону эта торговля приносила огромную выгоду. Описывая с восторгом несметные богатства царя Соломона и отмечая, что все сосуды и во дворце, и в храме были из золота, ибо «серебро во дни Соломона считалось ни за что», библейский автор считает причиной такого изобилия «таршишский корабль вместе с кораблем Хирамовым» (I Reg. 10, 22). В Библии говорится, что такой корабль приходил раз в три года. Едва ли это может означать, что само плавание длилось столь долго. Это значит лишь то, что израильский корабль включался в тирскую торговую эскадру один раз за три года, хотя трудно себе представить, что сами тирийцы ограничивались лишь такими, по существу, спорадическими, плаваниями. Вероятно, такое ограничение было условием заключения соглашения о «товариществе». Но даже при гаком ограничении числа экспедиций на крайний запад Средиземноморья участие в этой торговле, несомненно, было чрезвычайно выгодно. Древние евреи не были морским народом. Сведения о море вообще и о Средиземном море в частности в Ветхом Завете довольно смутные, даже о его восточном побережье известно лишь то, что там много песка, и об островах библейские авторы узнали довольно поздно (Schwarzenbach, 1954, 1–2). Поэтому сотрудничество с тирийцами было для них единственной возможностью подключиться к приобретению заморских богатств.
Если Соломону заморская торговля приносила столь значительные богатства, то можно только вообразить, сколь выгодна была она для тирского царя, с: далекого Запада тирские корабли привозили золото, серебро, слоновую кость, диковинных зверей, в том числе обезьян и птиц (I Reg. 10, 22). Это были товары, предназначенные в первую очередь для украшения дворцов, и храмов и для увеселения восточных владык. Значительное количество, если не большинство, полученных ценностей тирийцы продавали другим народам и государствам. В частности, важная торговая дорога соединяла Тир с Дамаском, а оттуда тирийцы проникали южнее, в Заиорданье (Homes-Fredericq, 1987, 89, 96).
Притекающие в Тир богатства Хирам активно использовал. Прежде всего эти богатства дали возможность Хираму провести большие работы по благоустройству самого города. Как уже говорилось, население города, видимо, увеличилось, и возникла необходимость в расширении его территории. Хирам при помощи насыпей увеличил площадь Тира в его восточной, т. е. обращенной к материку части острова, а также соединил с основным островом другой островок, так что город теперь располагался на одном острове. Одной из главных задач любого финикийского царя было строительство и в случае необходимости перестройка и украшение храмов. Естественно, что этим не пренебрегал и Хирам. По его приказу были разрушены некоторые старые, по-видимому, уже обветшавшие святилища и построены новые, посвященные тирскому городскому богу Мелькарту и особо почитавшейся всеми финикийцами Астарте. Для украшения храмов были широко использованы ливанские кедры. Царь посвятил золотую колонну в храм бога, которого грекоязычный автор называет Зевсом (Ios. Contra Ар. 1, 17–18; Ant. Iud. VIII, 5, 3). Филон Библский (fr. I, 5) отождествляет с Зевсом финикийского бога Баал-Шамима (Владыку Небес). Этот бог весьма почитался в различных финикийских городах, в том числе в Тире. Много позже в договоре между тирским царем Баалом и ассирийским царем Асархаддоном Баал-Шамим назван первым из трех верховных богов-гарантов этого договора (ANET, 534). Можно быть уверенным, что и в рассказе о Хираме речь идет о храме именно этого бога.
Идеологическому аспекту власти Хирам уделял большое внимание. Ему приписывается введение праздника «пробуждения», т. е. воскресения Мель-карта, и постройка его храма (Ios. Contra Ар. 1, 18; Ant. Iud. VIII, 5, 3). Это не означает, как иногда полагают, что сам культ Мелькарта был введен в Тире только при Хираме (Moscati, 1988, 253–256; Mesnil du Buisson, 1973, 44). Хирам, как только что было сказано, построил и храм Астарты, а эта богиня была очень древней, и, по Филону (fr. II, 24), именно в Тирс она нашла упавшую с неба звезду, и именно Тир был ее «святым островом».
Что касается Мелькарта, то это был городской бог Тира, Владыка Тира — Баал-Цор, как он назван в одной надписи (KAI, 47), и, как и другие «владыки», олицетворял все ценное и желанное городом (Leslie, 1936, 24). Ему тирийцы приписывали открытие пурпура (Poll. Onom. 1, 45) и вина (Ach. Tat. И, 2). В изображениях на воротах его храма в Гадесе он предстает сражающимся с темными порождениями хтонических сил, выступая воплощением светлого начала (Циркин, 1976, 66–70). Несомненно, что в таком значительном морском центре, как Тир, Мелькарт должен был иметь и морской характер, что отражается в рассказе Нонна об основании Тира (Dionys. XL, 143–534). Там говорится, что основатели города по поручению Геракла (т. е. Мелькарта) переправились на Амбросийские скалы, взяв за образец для постройки судна рыбку навтил (кораблик), показанную им богом.
В связи с этим встает вопрос о тождестве Мелькарта с Меликертом, одним из второстепенных божеств Эллады. Греки рассказывали, что он был сыном смертной женщины Ино, которая бросилась в море с младенцем на руках, и оба превратились в морские божества: Ино — в Левкотею, а Меликерт — в Палемона (Apollod. III, 4, 3; Ov. Met IV, 512–541). Вопрос этот спорен, и на нем надо остановиться немного подробнее. В греческом мифе Ино считалась дочерью финикийца Кадма (Od. V, 333–334). С другой стороны, Ино связана с богиней Илифией, и, возможно, оба имени относятся к одному божеству (Astur, 1967, 209–211). По Страбону (V, 2, 8), в этрусском городе Пиргах имелось очень древнее святилище Илифии. Раскопки там дали фрагменты греческой керамики с выцарапанным на них именем Ино, а позже — золотые таблички, в которых отождествляются финикийская Астарта и этрусская Уни (Maiuri, 1964, 49—117). Таким образом, можно считать, что, по крайней мере на Западе, Ино — Левкотея — Илифия идентифицировалась с Уни — Астартой. В то же время существовал финикийский миф о рождении Мелькарта Астартой (Циркин, 1977, 74–75). В результате получается, что Мелькарт и Меликерт были рождены одной и той же богиней с разными именами: Илифией — Ино — Левкотеей — Уни — Астартой. Идентификация с Илифией свидетельствует, что этрусков, а, по-видимому, и финикийцев, интересовал один аспект богини — материнский, в первую очередь, как матери Мелькарта. Уже говорилось, что Меликерт, став морским богом, принял имя Палемона. Но Палемон — один из эпитетов Геракла (Hesych. V. Παλαιμων). Существовал также миф о рождении Палемона от Геракла и вдовы Антея (FHG, Pherecid. Fr. 33; Apollod. 1, 80). Следовательно, этот бог включается в цикл мифов о Геракле, хотя, вероятно, первоначально он не был с ним связан. А Мелькарт, как известно, отождествляется именно с Гераклом, и это отождествление довольно древнее (Lipinski, 1995, 226–227; Шифман, 1999, 26З–264). С Меликертом связан дельфин, который, по мифу, подхватил падающего в море ребенка. Статуя Меликерта верхом на дельфине находилась в храме на Истме (Paus. II, 1, 8). Дельфин перенес Меликерта — Палемона на Истм, и в месте его находки Сизифом был установлен алтарь этого божества и устроены Истмийские игры (Раш. I, 44, 8; II, 1, 3). Меликерт на дельфине представлен и на коринфских монетах (Stoll, 1894–1897, 2634). Этот же морской зверь представлен и на ранних монетах Тира вместе с Мелькартом (Baramki, 1968, 25; Moscati, 1972, 460–461; Harden, 1980, 157, plate 10 d-e). Дельфин появляется и в чеканке Гадеса (Vives, 1924, 8). Поэтому можно полагать, несмотря на возражения скептиков (Lipinski, 1995, 227), что греческая сага о Меликерте воспроизводит, видимо, в измененном виде финикийский рассказ о смерти и возрождении Мелькарта в морских волнах, что несомненно отражает морской характер Владыки Тира.
Но встает вопрос о времени заимствования греками финикийского сказания. Отождествление Мелькарта с Гераклом возникло не позже VI в. до н. э., и после этого Мелькарт ни с каким персонажем греческой мифологии не отождествлялся (Dussaud, 1946–1948, 216–222). Гомер (Od. V, 333–335) упоминает богиню Левкотею, которая ранее была смертной женщиной Ино. Можно говорить, что в гомеровскую эпоху был уже известен весь миф, включая рассказ о прыжке Ино в море с Меликертом на руках. Меликерт был связан с Беотией и Коринфом. В Беотии правил его отец Амафант, и эта область была родиной Ино, дочери Кадма (Apollod. I, 9, 1; III, 4, 1–3). Характерно, что греческая мифология связывает Кадма именно с Тиром. В Фивах, как об этом уже говорилось, были найдены цилиндрические печати, что свидетельствует о связях этого города с Востоком и, очень вероятно, о роли Тира. На Истм вынес Меликерта дельфин, и там были устроены Истмийские игры, которыми руководили коринфяне. Другим «господином» этих игр был Посейдон (Reinmuth, 1979, 1474–1475). Это естественно, ибо Посейдон был одним из великих олимпийских божеств. Труднее понять роль Меликерта. Маловероятно, что столь знаменитые игры были посвящены такому второстепенному богу, как Меликерт — Палемон. Поэтому надо принять, что в какое-то время Меликерт играл гораздо большую роль, чем в I тысячелетии до н. э. Возможно, что, когда Посейдон стал морским богом, каковым он не был в микенскую эпоху (Бартонек, 1991, 200), он соединился с Меликертом как «господин» этих игр. А если Ино действительно была связана с Илифией или даже являлась ее ипостасью, то надо вспомнить, что Илифия включалась в микенский пантеон (Бартонек, 1991, 206). В свое время говорилось, что контакты Тира с греческим миром возникли уже в микенскую эпоху. И все это позволяет думать, что заимствование сказания о Мелькарте, превращенном в Меликерта, тоже надо отнести к этой эпохе. Следовательно, культ Мелькарта существовал в Тире задолго до царствования Хирама.
По уже приводимым словам Геродота (II, 44), храм Мелькарта существовал в Тире со времени основания самого города, причем греческий историк ссылается на слова жрецов этого храма, который он видел собственными глазами. В то же время известно, что Хирам заново построил святилища Мелькарта и Астарты. Иосиф Флавий, приведя сообщение об этом Менандра Эфесского, в одном месте (Contra Ар. I, 18) говорит, что тот использовал туземные источники, а в другом (Ant. Iud. VIII, 5, 3) — что Менандр перевел тирские хроники на греческий язык. Поэтому нет оснований сомневаться в словах этого автора. Противоречие между сообщениями Геродота и Менандра может, как кажется, разрешить сам Геродот, который говорит, что кроме того храма, о древности которого ему рассказали его жрецы, в Тире существовал храм Геракла, т. е. Мелькарта Фасосского. Представляется, что речь идет об ипостаси Мелькарта, почитаемого на этом острове. То, что финикийские божества могли иметь несколько ипостасей, подтверждает пример Астарты, чьей сицилийской ипостасью была Астарта Эрицинская (Le Glay, 1966, 354; Moscati, 1968, 91–94). Поэтому возможно, что храм, построенный Хирамом, мог быть храмом этой ипостаси. Это вполне соответствует исторической обстановке, когда были прерваны связи с золотоносным Фасосом, и в этих условиях постройка храма Мель-карта Фасосского должна была помочь восстановлению отношений. Интересно еще одно предположение: сообщение Мелькарта надо понимать так, что Хирам построил совместное святилище Мелькарта и Астарты (Garbini, 1980, 75, num. 5). Если принять это предположение, то ясно, что речь идет не о том храме, который упоминает Геродот.
Труднее решить проблему праздника воскресения Мелькарта. Смерть и воскресение бога принадлежат к глубокому слою его мифологии и отражают по многом (хотя и не только) аграрную природу Мелькарта, явно предшествующую морской. И все же:-л о не основание для отрицания древности культа самого бога. Существует разница между культом и праздником. Вполне возможно, что сама по себе вера в бога и его воскресение была довольно древней, по сам праздник был установлен только Хирамом. Известную аналогию представляет религиозная политика афинского тирана Писистрата в VI в. до н. э. Он первым стал праздновать Великие Дионисии и Великие Панафинеи и перестроил храм Афины (Колобова, 19б1, 54–57, 62), но сами Афина и Дионис почитались греками еще в микенскую эпоху (Бартонек, 1991, 201, 205). Имя Мелькарт означает «Царь города», и под «городом» подразумевался именно Тир. В одной из надписей (KAI, 47) он назван Баал-Цор — Владыка Тира. Будучи главным покровителем города, Мелькарт был тесно связан с царской властью и самой фигурой царя (Lopez Castro, 1995, 29). Перестройка храма и введение праздника воскресения бога возвеличивали самого Хирама и еще больше укрепляли его власть.
Власть Хирама распространялась не только на сам город Тир и его ближайшие окрестности. Если израильский царь просил его послать своих рабов вместе с собственными нарубить ливанских кедров (I Reg. 5, 6), следовательно, под властью тирского царя находилась какая-то часть этих гор. Это же совершенно ясно вытекает и из сообщений Дия и Менандра, чьи данные взяты непосредственно из тирских документов и хроник. Те же сведения приводит Иосиф Флавий (Ios. Contra Ар. I, 17–18; Ant. Iud. VIII, 5, 3), где говорится, что Хирам сам направился на Ливан и приказал нарубить кедры для тирских храмов. Под властью Хирама явно находились финикийские города южнее Тира и даже некоторые северопалестинские, как Акко, Ахзив, Дор (Aubet, 1994, 68–69). В Ахзиве именно в X в. до н. э. отмечены изменения в некрополе (Prausnitz, 1982, 32); которые могут свидетельствовать о переменах в политическом статусе города. Названные города оказались дополнительными портами Тира на средиземноморском побережье, вероятно, позволив ему еще более интенсифицировать торговую активность. Возможно, именно Дор был тем портом, из которого отправлялись совместные тирско-израильские экспедиции в далекое Западное Средиземноморье, и раскопки показывают, что это было временем расцвета города (Stern, 1990, 1б). К этой части Тирского царства примыкали те галилейские города, которые Хирам якобы получил от Соломона. К северу от Тира его царю подчинялась Сарепта (Aubet, 1994, 66). Так что можно говорить, что под властью тирского царя находилась довольно значительная территория на азиатском материке. Власть царя распространялась и на колонии за морем.
Сохранилось известие о карательной экспедиции, предпринятой Хирамом против одной из колоний, отказавшейся платить ему дань (Ios. Contra Ар. 1, 18; Ant. Iud. VIII, 5, 3). В тексте Иосифа Флавия название этой колонии испорчено, оно дано как Ιτυκαιος; (или τυκαιος). Одни исследователи считают, что речь идет об Утике в Африке, другие, исправляя τυκαιος на Κιταιος, полагают, что здесь говорится о Китии на Кипре (Katzenstein, 1973, 84–85). Сторонники второй точки зрения ссылаются на то, что Утика находилась слишком далеко от Кипра, и Хирам, отправившись на подчинение непокорной колонии и начале своего правления, не мог уйти от Тира надолго, ибо это было опасно (Katzenstein, 1973, 85). Думается, что эти доводы едва ли обоснованы. Мы ничего не знаем о какой-либо угрозе Хираму, которая не пустила бы его отправиться в карательную экспедицию. Значение африканской колонии, откуда, как и из Таршиша, приходили важные товары, было столь велико, что пренебречь мятежом в колонии тирский царь не мог. О финикийской колонизации Кипра речь пойдет позже, а пока отметим, что, судя по последним данным, в X в. до н. э. в Китии финикийской колонии еще не существовало. С другой стороны, уже давно палеографические доводы заставили ученых принять написание мятежного города как указание на Утику (Gutschmid, 1893, 479). Итак, под властью Хирама оказалась значительная держава, в которую входили и территории азиатского материка, и колонии, разбросанные по берегам Средиземного моря. Влияние Тира и особенно тирской торговли выходило далеко за пределы этой державы, как об этом будет сказано ниже.
Сыну и наследнику Хирама Баалезору уже пришлось столкнуться со значительными трудностями. Во второй половине X в. до н. э. на Ближнем Востоке происходят значительные политические и экономические изменения. В Египте к власти пришел ливийский предводитель Шешонк, ставший основателем XXII династии, с которой начинается новый период египетской истории — Позднее царство. Шешонк поставил своей целью возродить прежнее величие Египта и восстановить египетскую власть в Азии. Новый фараон дал приют бежавшим в Египет вождям неудавшихся восстаний против Соломона, надеясь использовать их в будущем. Такой момент настал, когда после смерти Соломона северные племена Израиля восстали против его сына Ровоама. Вернувшийся из Египта Иеровоам возглавил восстание, результатом которого стало разделение древнееврейского царства на северное, сохранившее название Израиль, и южное, называющееся Иудеей. Распад этого царства дал возможность Шешонку вторгнуться в Палестину, где он захватил Иерусалим и ограбил царский дворец и храм Йахве (I Reg. 14, 25–26). Ровоам был вынужден уплатить египетскому владыке довольно значительную дань. Не меньше, а может быть, и больше, пострадал Израиль. В Мегиддо фараон поставил свою победную стелу (ANET, 264). Были разрушены многие укрепленные израильские города, и часть страны фараон подчинил своему влиянию (Tadmor, 1981, 145). Следующей целью Шешонка была Финикия.
Как и в далекие времена могущества Египта, базой египетской экспансии стал Библ. Там обнаружены победная стела Шешонка, подобная найденной в Мегиддо (ANET, 264), и статуи самого Шешонка и его сына Осоркона, на которых оставили свои надписи библские цари Абибаал и его сын Элибаал (Katzenstein, 1973, 122; Scandone, 1984, 159) — Последнее обстоятельство может свидетельствовать о признании библскими царями верховной власти фараона. Никаких других следов подчинения Финикии Египту не обнаружено, хотя сам Шешонк хвалился полным подчинением стран «фенху» и данью из страны Хару, т. е. Сирии (ANET, 263; Katzenstein, 1973, 121). Видимо, подчинением Библа египетские успехи и ограничились. Библ недолго оставался под властью Египта. После Осоркона никаких следов египетского подчинения в Библе нет. Попытка восстановления египетской власти в Азии, в том числе в Финикии, оказалась лишь эпизодом. Торговые отношения между этими странами не только продолжали существовать, но и расширялись. В Финикии даже на севере страны, в Арваде, найдены, хотя и немногочисленные, египетские изделия, преимущественно скарабеи и каменные сосуды, иногда с именами фараонов (Scandone, 1984, 154–160). О политическом подчинении Египту не могло быть и речи.
Распад единого еврейского царства лишил Тир важного политического союзника и торгового партнера. Хотя на иудейском троне осталась династия Давидидов, с основателями которой тирский царь поддерживал прекрасные отношения, сама Иудея мало привлекала тирийцев, так как она была относительно отсталой страной со сравнительно слаборазвитой торговлей. Большее значение имело стратегическое положение Иудеи. Однако после распада единого царства иерусалимские цари надолго потеряли и контроль за Южной Палестиной, и доступ к Красному морю, ибо эдомитяне, подчиненные в свое время Давидом, вновь стали независимыми (Tadmor, 1981, 136). Только через несколько десятилетий, ближе к середине IX в. до н. э., иудейский царь Иосафат снова овладел Эцион-Гебером и попытался оттуда добраться до Офира (I Reg. 22, 47–49; II Chron. 20, 35–36). Характерно, однако, что, не имея ни собственных кораблей, ни опытных моряков, иудейский царь обратился за помощью не к Тиру, как это сделал в свое время Соломон, а к Израилю (II Chron. 36). По данным I Книги Царей (22, 49), инициатива такой помощи вообще исходила от израильского царя, но его иудейский «коллега» отверг предложение. Как бы то ни было, в финикийцах вообще и тирийцах в частности иудеи теперь заинтересованы не были. Это заставило финикийских купцов искать обходной путь. После распада еврейского царства снова усилились филистимляне, и финикийцы, которые и ранее поддерживали с ними достаточно хорошие отношения, стали использовать филистимскую Газу как стартовый пункт на пути к Акабскому заливу в обход южных границ Иудеи, о чем свидетельствуют надписи финикийских торговцев вдоль этого пути (Dalavault, Lemaire, 1979, 28–29, № 52–55). Более тесные связи финикийцы, особенно тирийцы, сохранили с северным царством — Израилем, в котором были более развиты ремесло и торговля (Elat, 1979, 541–545).
Еще одним важным элементом изменений в политической обстановке переднеазиатского региона явилось образование в Сирии ряда арамейских государств, важнейшим из которых стал Дамаск (Klengel, 1992, 206–212). Очень скоро этот город превратился в значительный торговый центр, который стал для финикийцев важным узлом торговых связей как с Аравией, так и с Северной Сирией (Homes-Fredericque, 1987, 89–96; Lemaire, 1987, 53–54).
Все эти события привели к изменению геополитической ситуации в Передней Азии, с чем финикийские цари, особенно тирские, и их подданные должны были считаться.
Не менее значительными были и экономические изменения. Хотя обычно начало железного века помещают около 1200 г. до н. э., в конце II тысячелетия до н. э. процесс замещения бронзы железом шел еще очень медленно. Только в X в. до н. э. в Восточном Средиземноморье доля железа стала составлять 69 % среди орудий, 54 % среди оружия и 64 % среди украшений (Geiss, 1987, 399). В некоторых странах эта доля была еще выше. Так, в балканской Греции из железа в X в. до н. э. изготовлялось уже 100 % орудий и 64 % оружия; в Сирии эти доли были соответственно 86 % и 60 % (Geiss, 1987, 395, 398). Хотя археологические находки вполне могут изменить конкретные цифры, в целом приведенные данные показывают, что именно в X в. до н. э. восточносредиземноморский регион и Передняя Азия полностью вступили в железный век. Это радикально изменило структуру производства и потребовало изменения структуры торговли. Последнее в первую очередь касалось именно финикийцев.
Свидетельством тирской торговли является интересный памятник: пророчество Иезекиила о Тире (Ez. 27). В поэтический текст пророчества вставлен прозаический отрывок (27, 12–24), где монотонность географических перечислений контрастирует со страстной поэтической речью пророка (Bunnens, 1979, 90). Возникает первый вопрос: принадлежит ли этот отрывок самому Иезекиилу или же он позже вставлен в пророчество? Соответственно, надо ли рассматривать 27 главу как единое целое и делать выводы о размере тирской вселенной на основании всей главы независимо от нахождения тех или иных топонимов либо этнонимов в поэтическом или прозаическом тексте или разбирать оба текста отдельно? В науке имеются сторонники и той, и другой точки зрения (например, Diakonoff, 1992, 168–193; Garbini, 1980, 65–69). Поэтому посмотрим на содержание прозаического текста, сравнивая его с поэтическим.
В обоих текстах явно не совпадает содержание. Отрывок 27, 4–11 говорит об использовании тирийцами ресурсов разных народов и городов для своего города, который сравнивается с кораблем, о чужеземцах, служащих в армии Тира, о ремонте тирских кораблей в Библе. Прозаический текст (27, 12–24) полностью посвящен тирской торговле. В нем почти постоянно используются слова с корнями shr и rkl, отсутствующие в поэтическом тексте (Garbini, 1980, 67–68). Не совпадают и топонимы в обоих отрывках. Можно было бы отметить только одно исключение: прозаический отрывок начинается с упоминания Таршиша (27, 12), а первый стих возобновившегося поэтического текста (27, 25) говорит о таршишских кораблях. Но так как выражение «тар-шишский корабль» к тому времени явно стало terminus technicus, то и это исключение надо отбросить.
Пророчества Иезекиила были произнесены в 593–571 гг. до н. э. (Шифман, 1987, 42). Однако в прозаическом перечислении торговых партнеров Тира отмечены такие, которые в то время уже не существовали. Так, там упоминаются Дамаск (27, 18) и Израиль, точнее — земля Израиля (27, 17), между тем, как эти государства исчезли с политической карты Ближнего Востока в 30–20 гг. VIII в. до н. э. (Hawkins, 182, 424, 427). Дамаск как город еще продолжал существовать, но после ассирийского завоевания уже не играл ни политической, ни экономической роли (Klengel, 1985, 54). Уже около тридцати лет лежал в развалинах и полностью обезлюдел Ассур (Hrouda, 1971, 278), тоже названный среди контрагентов Тира (27, 23). После распада Фригийского царства едва ли мог быть активным торговым партнером Тира Мешех (27, 13).
Наличие таких анахронизмов привлекает внимание исследователей, и делаются попытки их объяснить (Bunnens, 1979, 88–90). Можно предположить, что пророк, дабы подчеркнуть размах тирской торговли и тем самым по контрасту глубину падения Тира, намеренно допустил анахронизмы, надеясь на память слушателей. Однако нагромождение таких анахронизмов слишком большое, чтобы оправдать подобное намерение. Один из них, Ассур, был хорошо знаком слушателям Иезекиила, и они прекрасно знали, что его больше не существует, тем более что пророчество было обращено не к жителям Палестины, а к тем иудеям, которые уже были уведены в плен и находились в Месопотамии (1, 1–3) — На них, уведенных в плен вавилонянами, большее впечатление могли бы произвести упоминания самого Вавилона или других городов Ново-Вавилонского царства, чем уже не существующей древней столицы уничтоженной Ассирии. При этом упоминается именно Ассур, а, например, не Ниневия, которую считали великим городом, каким он и предстает в пророчестве Ионы (1, 2; 3, 2) (как бы ни датировать эту книгу). С другой стороны, ни для иудеев, оставшихся на родине, ни для тех, кто был переселен в землю халдейскую на реку Ховар (1, 1–3), практически ничего не значил Мешех, ибо связи Иудеи едва ли простирались столь далеко на север.
Группа топонимов, помещенных в начале прозаического списка (27, 12–15), привлекает внимание тем, что здесь упомянуты Таршиш, Иаван, дом Тогармы и Дедан. Если отождествить Дедан и Доданим (Tsirkin, 1991, 123), то все эти топонимы упомянуты в начале «Таблицы народов» среди потомков Иафета (Gen. 10, 2–3). Однако оба списка совпадают не абсолютно. Список пророчества Иезекиила бодее краток: в нем отсутствуют Элисса и Киттим, упомянутые в поэтическом тексте (27, 6–7), Гомер с сыновьями Ашкеназ и Рифат, а также Магог, Мадай и Тирас. Гомер, как давно признано, обозначает киммерийцев, Ашкеназ — скифов, Мадай — мидийцев. Ко времени Иезекиила киммерийцы, по-видимому, уже сошли с исторической арены, но скифы и мидийцы были весьма действенны. О скифах (Ашкеназ) выразительно говорит Иеремия (51, 27) приблизительно в это же время. Полагают, что о них же идет речь в других местах пророчества Иеремии (5, 15–18; 6, 22–23), где говорится об ужасном северном народе, грозящем сразиться с дочерью Сиона и уничтожить дом Израиля (Хазанов, 1975, 222). Что же касается Мидии, то именно конец VII — начало VI в. до н. э. было временем расцвета этого царства (Дьяконов, 1961, 55–57).
Неупоминаемый в прозаическом отрывке Магог неоднократно встречается в других местах пророчества Иезекиила (38, 2; 39, 6). Упоминание связанного с Магогом Гога снова встречается у пророка, но уже без Магога (39, 1). Существует очень обоснованное предположение, что в имени Гог отразилось воспоминание о лидийском царе Гиге (Гуту), оставшемся в народной памяти как ужасное бедствие (Дьяконов, 1981, 48). Что бы конкретно ни означал Магог, ясно, во-первых, что он связан с севером и, во-вторых, что Иезекиил знает это имя, в то время как в прозаическом отрывке из его же пророчества оно не встречается там, где его можно было бы ожидать.
Все эти упоминания имен, которых не должно было быть в тексте времени Иезекиила, и неупоминания достаточно известных, в соединении со стилистическими особенностями отрывка говорят о том, что прозаический отрывок 27 главы не принадлежит к ее оригинальному тексту, в чем надо согласиться с рядом исследователей (Garbini, 1980, 65–69; Lemaire, 1987, 54; Baurain, Bonnet, 1992, 54). Проведем мысленную операцию и изымем из текста главы стихи 12–24. Такая операция не нарушает цельности текста. Рассказав о Тире-корабле, о народах, служащих ему, автор затем говорит о таршишских кораблях, которые были тирскими караванами, о гребцах, которые завели корабль Тир в открытое море, и как результат всего этого — о кораблекрушении Тира и затем уже о скорби по этому поводу. Так что особой надобности в тщательном перечислении торговых партнеров Тира в этой главе нет, и без них действие развивается вполне логично.
Возникает, однако, вопрос, как могла быть такая значительная интерполяция внесена в священный и неприкосновенный текст пророчества, произносимого от имени Бога (Diakonoff, 1992, 169). Пророки были прежде всего ораторами (Mellor, 1972, 50). Так, часть пророчества Иеремии записал Варух (Jer. 36, 4). Но такая немедленная и непосредственная запись слов пророка в данном случае объясняется особыми обстоятельствами, в которых находился Иеремия: он был в заключении, поэтому не мог сам выступить с пророчеством и поручил это сделать Варуху (Jer. 36, 5–7). Упоминаемые в пророчествах Исайи (8, 1) и Иезекиила (2, 9–3, 2) свитки имеют чисто символический смысл: в них записаны не сами пророчества, а ключевые слова проповеди, в одном случае — «спешит грабеж, ускоряет добыча», в другом — «плач и стон, и горе». Они в значительной степени выражают смысл проповеди, но не являются непосредственно пророчествами. Иудейская традиция приписывает запись пророчества Иезекиила, как и ряда других ветхозаветных книг, Большой Синагоге, действовавшей во времена Ездры, т. е. приблизительно в середине V в. до н. э. (Anderson, 1970, 16). Существовал ли к этому времени окончательный письменный текст пророчества Иезекиила или же оно все это время бытовало в устной форме, точно неизвестно. Во всяком случае ясно, что пророчества не оставались неизменными со времени их произнесения (Anderson, 1970, 147; Mellor, 1972, 62). Различные варианты текстов Иеремии и Аввакума в Септуагинте и еврейском каноне, причем еврейский текст подтвержден кумранскими находками, показывают, что не только в середине IV, но и в III в. до н. э. окончательного, признанного неприкосновенным текста буквально всех пророчеств еще не было. Поэтому вполне можно полагать, что в книгу Иезекиила до ее окончательной записи Большой Синагогой могли вноситься те или иные изменения. Можно предполагать, что кто-либо из слушателей или учеников пророка (необязательно непосредственных, но его школы), удивленный отсутствием в пророчестве о Тире, известном прежде всего как один из крупнейших торговых центров Ближнего Востока, перечня торговых партнеров этого города, внес в текст пророчества недостающие сведения (ср.: Mellor, 1972а, 114–115; Pons, 1987, 465). Не обладая поэтическим и ораторским даром Иезекиила, этот человек прозой изложил недостающий, по его мнению, материал. Определенное единство, в том числе лингвистическое (Garbini, 1980, 67–68), этого отрывка говорит, что речь идет не о компиляции разных текстов, а об использовании какого-то цельного источника.
Чтобы определить конечное происхождение этого источника, надо в первую очередь обратить внимание на группировку топонимов и этнонимов. ()ни объединены в четыре группы. Первую составляют Таршиш, Иаван, Тубал, дом Тогармы и Дедан (27, 12–15). Если, как уже говорилось, отождествить Дедан и Доданим, то все они, помещенные во главе списка, упоминаются в «Таблице народов» среди потомков Иафета (Gen. 10. 2–4), которые занимали северную, западную и северо-восточную периферию библейского мира с центром в Малой Азии.
Вторую группу составляют Арам, Иудея и земля Израиля, Дамаск, Дан и Иаван из Узала (27, 16–19). Не кажется необходимым обязательно видеть в слове «Арам» ошибку переписчика и изменять его на «Эдом» (Diakonoff, 1992, 190). Конечно, под Арамом в библии понимается вся Сирия, включая Дамаск. Однако в данном случае возможно выделение Дамаска из всей страны из-за важности его для тирской торговли. Трудно локализовать Дан и Иаван из Узала. Ясно, что определение m’wzl уточняет, что речь идет не о привычных слушателю или читателю Дане и Иаване. Может быть, это киликийские Доданим и греки, обосновавшиеся либо в Киликии (и тогда можно вспомнить о загадочных гипахейцах Геродота VII, 91, живших в этой области), либо в устье Оронта или Аль-Мине. Не исключено, что эти слова вообще надо понимать не как названия, а как обозначения винных пифосов из Изалы, расположенной в Северной Месопотамии вблизи сирийской границы, путь к которой тоже мог идти через Дамаск (Diakonoff, 1992, 188, n. t). Как бы то ни было, все эти топонимы располагаются в сравнительной близости от Финикии, у ее северных, восточных и южных границ.
Третья группа — Дедан, Аравия, Кедар, Саба и Раема (27, 20–22). Все они относятся к Аравии. И четвертая группа — Харран, Кане, Эден, Ассур и Килмад, к которым присоединяются купцы Сабы (27, 23–24). Те топонимы, которые можно локализовать бесспорно, относятся к Северной Месопотамии. Видимо, здесь располагался и Кане, если учесть, что Исайя (10, 9) сравнивает ее с Кархемышем, как Дамаск — с Самарией (Diakonoff, 1992, 191). Что касается Эдена (’dn), то едва ли его надо помещать в Аравии, видя в нем Аден. Это, вероятнее, арамейское княжество (или, скорее, еще племенное объединение) на Евфрате. Непонятна роль сабейских купцов в этом регионе, тем более что практически повторяется предыдущий стих, упоминающий купцов из Сабы и Раемы. Может быть, речь идет о каких-то южноаравийских купцах, с которыми финикийцы встречались не только на их родине, но и в Ассирии.
Сравнивая этот список со списком «Таблицы народов» (Gen., 10), можно видеть принципиальную разницу между ними. В последней только немногочисленные потомки Иафета выделяются по географическому принципу. Остальные народы и государства группируются по принципу чисто политическому: те, которые были дружественны Иудее или по крайней мере которых иудеи хотели представить как дружественных, включаются в число потомков Сима, недружественные — потомков Хама. Этим и объясняется кажущаяся хаотичность нагромождения топонимов. В данном же случае политические пристрастия автора не играют никакой роли в группировке топонимов. Вся она подчинена практической цели: объединить территории по удобству их торговых связей с Тиром и товарам этих территорий. Автор создавал как бы некий вид торгового итинерария. Иудея, как уже упоминалось, не играла значительной роли в ближневосточной торговле. Тем более это было не актуально для изгнанников, к которым обращался Иезекиил. Но зато известными торговцами были финикийцы.
Другая особенность рассматриваемого текста относится к Аравии. В 20–22 стихах перечисляются различные территории этой страны. Но среди них
Отсутствует Офир, который упомянут в «Таблице народов» среди потомков Сима (Gen. 10, 29). В Телль-Касиле был найден остракон VIII в. до н. э. с надписью «золото Офира» (Harden, 1980, 150; Lemaire, 1987, 53). Этот остракон — иудейский или филистимский. В связи же с финикийцами, в том числе тирийцами, топоним «Офир» более не встречается. Уже говорилось, что иудейский царь Иосафат неудачно пытался возобновить плавания в Офир, но никакого участия в этой попытке финикийцы не принимали. Поэтому можно предположить, что в палестинской среде (еврейской и, может быть, филистимской), для которой связи со странами далекого юга были лишь воспоминаниями, название «Офир» еще жило, даже если речь шла не о происхождении, а о качестве золота (Lemaire, 1987, 53), в то время как для финикийцев, установивших прямые контакты с Южной Аравией (Вгоп, 1988, 25), оно заместилось более дробной и реальной номенклатурой. То, что (лба и Раема заменили в списке в пророчестве Иезекиила Офир I Книги Царей, говорит и сходство товаров, которые оттуда поступали — золото и драгоценные камни.
И наконец, третья особенность отрывка состоит в том, что Иудея и земля Израиля названы в общем ряду торговых партнеров Тира, никак из числа других не выделяясь. Это было бы чрезвычайно странно для еврейского (иудейского или израильского) автора. Все эти особенности говорят о том, что рассматриваемый прозаический текст финикийского, а скорее всего, тирского происхождения.
Пророчество Иезекиила в целом соответствует взглядам и настроениям иудеев, оказавшихся в вавилонском плену (Pons, 1987, 465). Возвращение из плена сопровождалось резкой ортодоксальной реакцией и закрытием общины от внешнего мира. В этих условиях иудеи, вернувшиеся в Палестину, едва ли осмелились бы внести финикийский текст в уже ставшее священным пророчество. Скорее всего, заимствование произошло в Месопотамии, где сравнительно недалеко от иудейских изгнанников жили тирские (Mazar, 1986, 81).
Возникает, однако, вопрос: почему в прозаическом тексте не упомянуты ни Египет, ни Кипр (киттим) (Bunnens, 1979, 90). Полагать, что тирийцы не были знакомы с этими странами, нелепо. Не следует забывать, что главным контрагентом египтян в Финикии был Библ. Тирийцы же установили торговые отношения со страной Нила много позже, вероятно, уже после того, как установление арабского контроля над дорогой от Газы к Акабскому заливу затруднило тирскую торговлю с Южной Аравией, и тирийцы стали искать путь к Красному морю через Египет; во всяком случае, пока наиболее ранние следы тирско-египетских связей относятся к концу VII в. до н. э. (Lemaire, 1987, 56–59). Что же касается Кипра (об этом подробнее речь пойдет ниже), то финикийские города этого острова непосредственно зависели от тирского царя, гак что отношения между Тиром и Кипром строились на иных основах, нежели торговые.
Если перед нами финикийский текст, то к какому времени он относится? Terminus ante quem является 732 г. до н. э., год падения Дамаска, или 733–720 гг. до 11, э., когда ассирийский царь Саргон II захватил Самарию и подавил восстание Дамаска. Terminus post quem — смерть Соломона и распад еврейского царства на Иудею и Израиль, т. е. 928 г. до н. э. (Kutsch, 1979, 372; Tadmor, 1981, 134, 166–173; Klengel, 1992, 224–225). Обычно полагают, что этот прозаический отрывок отражает торговую ситуацию первой половины VIII в. до н. э. и, следовательно, к этому времени и относится (Garbini, 1980, 69; Baurain, Bonnet, 1992, S4; Lemaire, 1987, 54; Bernardini, 1993, 44). Однако думается, этот текст можно «удревнить» по крайней мере на столетие, если не больше.
Среди торговых партнеров Тира в Ассирии упоминаются Ассур и Харран (27, 23), но нет ни Ниневии, ни Калаха, которые названы в «Таблице народов» (Gen., 10, 11). Между тем Калах был очень важным центром Ассирии. Он строился Ашурнасирапалом II сразу же как царская резиденция, и оттуда этот царь начал свой первый поход в 878 г. до н. э. В строительстве этого города принимали участие многие мастера из разных стран, в том числе финикийцы, рукам которых, вероятно, принадлежат украшения из слоновой кости в царском дворце. И после Ашурнасирапала II Калах продолжал играть важную роль в жизни Ассирии, оставаясь ее фактической столицей до постройки Саргоном II Дур-Шаррукина (Frankfort, 1969, 73, 19 т, Hrouda, 1971, 220; Grayson, 1982, 253–258). Значительную роль играла и Ниневия, в которой, в частности, засвидетельствовано присутствие финикийских торговцев (Lipinski, 1975, 1–6). Поэтому странно отсутствие в рассматриваемом отрывке этих городов. Конечно, можно предполагать, что под Ассуром подразумевается не город, а государство. Но упоминание Харрана, очень древнего города Ассирии, одного из ее священных городов (Оппенхаймер, 1980, 120, 357), наряду с Ассуром заставляет сомневаться в этом предположении. Поэтому представляется более реальным, что текст был составлен до постройки Калаха, т. е. самое позднее в начале IX в. до н. э.
Такая хронология может объяснить и упоминание Эдена, если под этим названием подразумевается Бит-Адини. Когда текст был составлен, это объединение, как и другие арамейские государства и племенные объединения и неохеттские княжества Верхнего Евфрата и Северной Сирии, еще существовало, чего уже не было в первой половине VIII в. до н. э. (Grayson, 1982, 260; Hawkins, 1982, 332). Может быть, воспоминание о сравнительно недавнем разделении еврейского царства отразилось в объединении в мысли автора Иудеи и земли Израиля (yhwdh w’rs ysr’l); автор мог еще не привыкнуть, что Израиль — независимое государство, а не часть царства Давидидов, чьим государством оставалась Иудея. В таком случае составление текста можно «подтянуть» еще ближе, к 928 г. до н. э. И все это ведет к мысли, что прозаический отрывок из пророчества Иезекиила отражает торговые связи Тира и структуру его торговли в конце IX в. до н. э.
Среди контрагентов Тира первое место занимает Таршиш. Само слово «таршиш» неоднократно встречается в Библии, обозначая и камень, и тип корабля, и даже собственное имя, но также (как в данном случае) название страны (Tyloch, 1978, 48). Точная локализация этой страны до сих пор вызывает споры (Bunnens, 1979, 339–347). Поэтому, прежде чем говорить о роли Таршиша в тирской торговле, надо установить его местонахождение.
Исайя (23, 6) призывает обитателей острова, т. е. жителей Тира, под угрозой гибели переселяться в Таршиш. Массовой исход из Тира возможен только через Средиземное море. В рассказе о приключениях Ионы говорится, что Бог потребовал от него направиться в Ниневию и проповедовать там, но Иона пошел в Яффу и сел там на корабль, отправлявшийся в Таршиш (Jon., 1, 1–3). Оба эпизода ясно указывают на средиземноморскую локализацию Таршиша. І принимая эту локализацию, некоторые ученые помещают Таршиш в Киликии, отождествляя его с Тарсом (Lorimer, 1950, 66; С. Charles-Picard, 1970, 93–95; Римшнейдер, 1977, 24–25). Уже в древности такое с отождествление принял Иосиф Флавий (Ant. Iud. I, 6, 1), однако это едва ли возможно. На финикийских монетах персидского времени имя Тарса передано как trz, а в аккадских надписях его именуют Tarzi (Шифман, 1963, 17; Galling, 1972, 7), в то время как Таршиш — trss. В Книге Ионы Бог предстает как повелитель всего мира, и не только людей, но и животных (Eissfeldt, 1956, 444–445). Так что избежать повиноваться ему можно только, убегая на край света, каковым сравнительно близкая Киликия конечно же не была.
Это же соображение заставляет отвергнуть локализацию Таршиша в Сардинии (Albright, 1961, 361). К тому же Нора — сардинский город, где найдена древнейшая финикийская надпись Запада, в первой и роке которой также упоминается Таршиш (KAI, 46), в античной традиции связывается с Тартессом в Испании (Paus. X, 17, 5; Solin IV, 1). В псалме LXXII, составленном приблизительно в середине VII в. до н. э., крайними оконечностями вселенной названы Тар-шиш и Шеба и Сава (Ps. LXXII, 8–11). Два последних топонима располагаются на юге Аравии. Это был восточный конец известной вселенной. Западный конец представляет Таршиш. Ассирийский царь Асархаддон гордо заявлял, что к его ногам преклонились цари середины моря — от страны Иа-да-на-на, страны Иаман до страны Тар-си-си (Bunnens, 1979, 341). Иа-да-на-на — это Кипр (Bunnens, 1979, 54). Перед нами — претензия ассирийского царя на господство над всем Средиземным морем, и на его западном конце, противоположном восточному с Кипром, находится Таршиш (Dhorm, 1932, 36, 46). Все это заставляет присоединиться к тем исследователям, которые помещают Таршиш в Испании, где греки располагали государство Тартесс (Tyloch, 1978, 50).
В Испании мы встречаем топонимы и этнонимы с тем же корнем. Слово Тарадюу использовал Полибий (III, 24, 2; 4) в греческом переводе второго римско-карфагенского договора, причем Ταρσηιον неразрывно связан с испанским городом Мастией. Описывая действия, предпринятые Ганнибалом перед походом в Италию, Полибий (III, 33, 9) среди испанцев, переведенных карфагенским полководцем в Африку, называет Θερσιται. Позже в Южной Испании жили племена турдетанов и турдулов (Strabo III, 1, 6), являвшихся потомками тартессиев (Perez Rojas, 1969, 370, n. 7). Артемидор передает вариант названия племени, еще более близкий слову «Тартесс» — Τουρτυτανοι (Steph. Byz. v. Τουρδηταυια). Во II в. до н. э., где-то на юге Испании находился город Турта (FHA III, р. 189). Видимо, существовало местное имя, которое греки передали как Тартесс, а финикийцы — как Таршиш, адаптируя каждый чужой топоним (или этноним) к особенностям своего языка. Позже, с исчезновением Тартессийской державы, попавшей под власть Карфагена, значение этого названия на Востоке было забыто (по крайней мере, евреями), что и послужило основанием для его непонимания. Отсюда и утверждение более поздней II Книги Хроник (20, 36–37), что иудейский царь Иосафат собирался из красноморского Эцион-Гебера плыть в Таршиш, в то время как более ранняя I Книга Царей (22, 48) называет целью этого предполагаемого плавания Офир. Отсюда же и замена слова «Таршиш» в различных переводах Библии словами «Карфаген», «море», «Африка».
Итак, можно смело говорить, что Таршиш, упомянутый во главе списка тирских торговых партнеров, — это Южная Испания, с которой финикийцы были знакомы, как уже говорилось, с XII в. до н. э.
Выше говорилось, что финикийцы доставляли отсюда в первую очередь серебро. И во времена Соломона и Хирама товарами, приходившими с Запада на Восток, были золото, серебро, слоновая кость, диковинные звери и птицы. Но уже на рубеже X–IX вв. до н. э. состав грузов, доставляемых оттуда, резко изменился. Осталось серебро, которым славилась Южная Испания. Но нет уже золота, которое вместе с драгоценными камнями теперь приходило преимущественно из Сабы И Раемы (Ez. 27, 22), и полностью исчезли предметы увеселения восточных владык Вместо этого появляются металлы — железо, свинец и олово (Ez. 27, 12), т. е. продукты, необходимые для непосредственного производства. Победа железного века привела и к изменению структуры импорта из Таршиша. И, возможно, главными потребителями этого импорта стали уже не дворы царей и вельмож, а ремесленные мастерские.
После Таршиша в списке тирских торговых партнеров назван Иаван. Никто не сомневался, что так в западносемитском мире называли греков (Bunnens, 1979, 88). Было высказано мнение, что в данном случае под Иаваном подразумевалась не вся Эллада, а только ее острова (Galling, 1972, 7). Находки на Родосе, Эвбее, Крите показывают, что по крайней мере в X в. до н. э. финикийцы активно торговали с этими островами, а на юге Крита найдены ясные следы отправления финикийского культа, что может-свидетельствовать о неком виде поселения финикийцев в этом месте (Negbi, 1992, 606–609; Board-man, 1982, 775–776).
Вместе с Иаван называются также Тубал и Мешех (Ez. 27, 13). Обычно считается, что Мешех — это Фригия, а Тубал — одно из неохеттских государств восточной части Малой Азии (Barnett, 1975а, 421). То, что под Мешехом в Библии понимаются мушки, обитавшие после падения Хеттской державы в Малой Азии, нет никакого сомнения. Однако под названием «мушки» известны две этнические группы: западные мушки, известные грекам как фригийцы и создавшие позже мощную державу, одно время удерживавшую гегемонию в Малой Азии, и восточные, с которыми ассирийцы столкнулись уже в XII в. до н. э. и которые обитали в верхнем течении Евфрата и несколько северо-западнее его (Дьяконов, 1980, 260–363) — Следует уточнить, какой из этих двух народов подразумевается в рассматриваемом отрывке. Учитывая, что Мешех назван сразу после Тубала, а с ним на востоке граничила Фригийская держава, частью которой, видимо, были восточные мушки, то вероятнее, что именно о них и шла речь (Barnett, 1975, 421–422). В XII–X вв. до н. э. коалиция различных малоазийских народов и государств, в число которых входили фригийцы, восточные мушки и Тубал, заняла все малоазийское плато (Barnett, 1975, 422). Могучее Фригийское царство было создано, видимо, на рубеже X–IX вв. до н. э., а до этого ведущим государством Малой Азии был Тубал (Табал). Он сохранял свои позиции и после поражения от ассирийцев в IX в. до н. э., и после того, как фригийский царь Мига (Мидас) стал утверждать свою власть на этом полуострове (Маккуин, 1983, 53–58).
Товарами Иавана, Мешеха и Тубала названы рабы и медные сосуды. В «Одиссее» финикийские купцы представлены в первую очередь работорговцами, использовавшими грязные приемы для приобретения «товара». Так поступили финикийцы, прибывшие на остров Сирое, где, обольстив рабыню, с ее помощью похитили, а затем продали на Итаку маленького Эвмея (XV, 414–484). Восточные мушки около 883 г. до н. э. признали верховную власть ассирийского царя Тукульти-Нинурты II и заплатили ему дань медными сосудами, скотом и вином (Barnett, 1975а, 422).
К востоку от этих стран находился «Дом Тогармы». Этот топоним как «страна Тегарама» упоминается уже хеттским царем Суппилулиумасом в XIV в. до п. э. (ANET, 318), и вообще этот район играл значительную роль в завоевательной политике хеттских царей (Дьяконов и др., 1988, 70, 144, 150). После крушения Хеттской державы эти территории заняли, вероятно, протоармяне, и здесь возникает протоармянское государство (Дьяконов, 1981, 50).
Следом за «домом Тогармы» автор называет Дедан. Многие ученые предполагают, что писец, переписывавший текст, спутал буквы «реш» и «далет», так что читать надо «Родан» и понимать под этим названием родосцев (Дьяконов, 1981, 61; Dhorm, 1932, 48–49; Katzenstein, 1973, 158; Bunnens, 1979, 335).
В таком случае можно было бы говорить о различении финикийцами греков-ионийцев (Иаван) и греков-дорийцев, с которыми тирийцы познакомились первоначально на Родосе, откуда в результате войны были выгнаны финикийцы. Уже говорилось, что финикийцы торговали с дорийским Критом и имели на его южном берегу какое-то поселение. И все же приводимые объяснения кажутся достаточно надуманными. Такими ли резкими были различия между дорийцами и ионийцами, что тирские купцы могли принять их за разные народы, довольно далеко отделив их друг от друга и поместив между ними Мешех, Тубал и «дом Тогармы», довольно сомнительно, так же, как столь ли большую роль для тирийцев играли дорийские острова Эгеиды по сравнению, например, с Эвбеей, чье торговое значение в X–IX вв. до н. э. стало устанавливаться (Snodgrass, 1981, 19) — Ошибку же переписчика надо предполагать тогда, когда нет других объяснений. А другое объяснение, несомненно, существует. Известно, что в восточной части Киликии существовала страна (или народ) Доданим, где правил «дом Мопса» и где было довольно сильным финикийское влияние.
Выделение Дамаска из общего комплекса государств Сирии вполне понятно. В последний период царствования Соломона некий Резон с отрядом удальцов захватил Дамаск и создал там независимое государство (I Reg. 11, 23–25). После распада единого еврейского царства роль Дамаска резко выросла. Дамасский оазис был важным экономическим центром. Здесь пересеклись торговые пути, идущие с севера в Палестину и Заиорданье и из Месопотамии к средиземноморскому побережью. Сам оазис, орошаемый рекой Баркад и многочисленными ручьями, был довольно плодороден. В частности, здесь выращивали превосходный виноград и занимались разведением крупного рогатого скота. Вино и шерсть являлись, как кажется, главными экспортными продуктами Дамаска. Позже, во время войн с ассирийцами, последние при вторжении сюда в первую очередь вырубали сады и виноградники (ANET, 280). Разбив войска дамасского царя, ассирийцы наложили на Дамаск огромную дань в 20 талантов золота и 2300 талантов серебра (ANET, 281–282), не говоря о железе, льняных одеждах и изделиях из слоновой кости, что несравнимо с данью, выплачиваемой другими сирийскими государствами, что также свидетельствует
0 его богатстве. Уже в X в. до н. э. Дамаск становится важным политическим центром всей Южной Сирии (Klengel, 1992, 206), и Тир довольно скоро устанавливает с ним достаточно тесные отношения, которые в значительной степени компенсировали урон, полученный в результате распада еврейского государства (Katzenstein, 1973, 123–124). Именно вино и шерсть спали главными товарами, приходившими в Тир из Дамаска (Ez. 27, 18). Тирийцы оказывали определенное влияние на Дамаск. Свидетельством этому является стела дамаскского царя Бар-Хадада с изображением тирского городского бога Мелькарта и посвящением ему (KAI, 201), датированная концом IX в. до н. э. (Lipinski, 1995, 229–230).
Не рассматривая другие топонимы, названные в анализируемом тексте, и подводя общий итог, надо сказать, что текст этот дает яркую картину тирской торговли. Тир выступает здесь как центр не только морской, но и обширной сухопутной торговли. Его связи простираются от. Южной Испании до Северной Месопотамии и от Малой Азии и Армянского нагорья до юга Аравии. В то же время удивляет отсутствие в этом тексте таких ожидаемых партнеров Тира, как филистимские города палестинского побережья Аммон и Моав в Заиорданьи, с которыми финикийцы (и тирийцы в частности) были несомненно связаны. Предполагают, что в тексте имеются лакуны или что заиорданские государства не названы, так как они были в то время не самостоятельными царствами, а вассалами Израиля (Katzenstein, 1973, 160). Последнее утверждение едва ли верно по отношению к тому времени, когда этот текст был составлен, т. е. сравнительно скоро после распада древнееврейского царства, так как и Иудея, и Израиль были в то время довольно слабы. Лакуны же вполне возможны, ибо за два с лишним века, которые прошли между составлением текста и его вставкой в пророчество Иезекиила кое-что в нем могло быть потеряно. Но возможно и другое объяснение. Текст перечисляет не только страны и народы, с которыми торговал Тир, но и товары, которые оттуда приходили в Тир. Ни разу не упоминаются экспортные товары Тира, но речь идет только о его импорте. Поэтому вполне возможно, что ни Филистия, ни Моав, ни Аммон, ни некоторые другие страны не упоминаются потому, что они выступали для тирийцев лишь как транзитные территории.
Данные археологии подтверждают и уточняют сведения об обширных торговых связях Тира. Это, в первую очередь, находки в некрополе Рашидие несколько южнее Тира. Здесь, в частности, найдены неоспоримые свидетельства контактов этого города с Эгейским бассейном. Они позволяют говорить, что торговля с Грецией осуществлялась через Киклады, а важнейшими греческими контрагентами финикийских торговцев были Эвбея и Аттика (Doumet, Kawakabani, 1995, 391) — В это время финикийцы, по-видимому, уже полностью потеряли свои опорные пункты в Эгейском бассейне. Как уже говорилось, во время своей колонизации в XII–XI вв. до н. э. финикийцы обосновались на Родосе, Мелосе, Фере и Кифере в южной части Эгеиды и на Фасосе в северной части. С Фасоса они были вытеснены, вероятнее всего, в IX в. до н. э. в результате так называемого второго великого переселения фракийских племен (Данов, 1968, 156, 176). Поселившиеся на острове фракийцы восприняли финикийский культ Мелькарта и передали его грекам, когда те основали на этом острове свою колонию, отождествив Мелькарта со своим Гераклом (Berchem, 1967, 108; Graham, 1978, 91–92). Виновниками же вытеснения финикийцев из их поселений в Южной Эгеиде были греки.
Итак, финикийцы были вытеснены не только с Родоса, но позднее и с Феры. По Геродоту (IV, 148), их вытеснили лакедемонские колонисты, прибывшие на этот остров, а также часть минийцев, видимо, до-дорийского (но, вероятнее всего, все же греческого) населения (Geisau, 1979, 1345). Рассказывая о событиях, связанных с переселением на Феру, историк ссылается как на лакедемонян, так и на ферейцев (Her. IV, 150). Позже он, опять же ссылаясь на ферейцев, повествует об основании ими колонии Кирены в Африке (IV, 150–153) — Сопоставление рассказа Геродота с подлинным эпиграфическим памятником — «Стелой основателей» показывает сходство описания событий и подтверждает рассказ Геродота (Яйленко, 1982, 67–72), который подчеркивает, что эллинский предводитель Фера не собирался изгонять финикийцев, а наоборот, собирался жить с ними в дружбе. Однако никаких следов совместного греко-финикийского проживания на острове не обнаружено. По-видимому, нечто похожее произошло и на Мелосе. Греческие авторы (Her. VIII, 48; Thuc. V, 84; Xen. Hell. И, 2, 3), упоминая мелосцев, каждый раз подчеркивают их лакедемонское происхождение. В то же время сами мелосцы, если верить Фукидиду (VI, 112), основание своей общины возводили к последней четверти XII в. до н. э., т. е. к обоснованию на острове финикийцев. Наличие этой преемственности позволяет предполагать отсутствие разрыва между финикийским и греческим поселением и сравнительно мирное взаимодействие эллинов и тирийцев. И все же, как и на Фере, финикийское население Мелоса исчезло. Киферой сначала овладели аргосцы (Her. 1, 82), а позже спартанцы (Thuc. IV, 53). На Кифере осталось больше финикийских следов. До сравнительно более позднего времени сохранился храм, в котором почиталась финикийская Астарта, хотя греки уже считали ее своей Афродитой; может быть, следом финикийского присутствия было и название гавани — Финикунт (Ooivucouc;) (Xen. Hell. IV, 8, 7). Но о финикийском поселении на Кифере или хотя бы остатках населения говорить не приходится. И спартанцы (лакедемоняне), и аргосцы были дорийцами. Некоторые исследователи полагают, что существовали две модели греческой колонизации — дорийская и ионийская, причем первая была в большей степени насильственная (Демографическая ситуация, 1981, 77; ср.: Фролов, 1988, 214). Если принять эту точку зрения, то вытеснение финикийцев объясняется самим характером дорийских колонистов, независимо от наличия (как это было на Родосе) или отсутствия сопротивления финикийцев и даже от первоначального желания самих дорийских переселенцев или их предводителей. При этом надо сделать важную оговорку: речь идет не о взаимоотношениях между дорийскими городами и финикийцами (те и другие оказались заинтересованы в партнерстве, что и произойдет позже), а об отношениях между дорийскими колонистами и жившими там до них финикийцами. Некоторым исключением кажется присутствие финикийцев на дорийском Крите, о чем уже говорилось. Однако и в этом случае финикийское поселение, если оно действительно существовало, позже практически бесследно исчезло.
Более заинтересованными в связях с финикийцами оказались ионийцы. Недаром слово «Иаван» стало обозначать для финикийцев, а через их посредство и для других народов Ближнего Востока, греков вообще. С потерей Фасоса финикийцы, по-видимому, были уже менее заинтересованы в контактах с северной частью Эгейского бассейна. Их интересы переместились южнее, и главным партнером сч ал остров Эвбея, что было неслучайно, ибо именно на этом острове после хаоса переселений и разрушений быстрее шло восстановление политической и экономической жизни. Так, уже в XI в. до н. э. после недолгого перерыва возобновилась жизнь в Лефканди (современное название), и вскоре это поселение устанавливает контакты с Ближним Востоком, которые еще более усилились в X–IX вв. до н. э. (Themelis, 1983, 153; Baurain, Bonnet, 1992, 121). Несколько позже важнейшими центрами Эвбеи становятся Эретрия и Халкида. Об их значении для Греции говорит тот факт, что когда в конце VIII в. до н. э. между ними вспыхнула война за обладание плодородной Лелантской равниной, то в ней приняли участие на той или другой стороне многие другие греческие государства (Колобова, 1956, 27). Но до этой войны оба города были союзниками и партнерами. Такими, видимо, пни выступают и в отношениях с финикийцами. Находки финикийских и вообще восточных изделий на Эвбее и греческих (эвбейских и кикладских) на сиро-финикийском побережье показывают усиление контактов между финикийцами и эвбейцами. Эвбея становится одним из «терминалов» важного торгового пути, связывающего Восток с Грецией (Doumet, Kawkabani, 1995, 391). И если сначала на этом пути господствовали финикийцы, то сравнительно скоро и эллины приняли активное участие в восточно-западной торговле. Даже на крайнем Западе, в Испании, археологи находят греческие изделия, и прежде всего керамику. Сейчас можно думать, что по крайней мере часть этих изделий доставили сами греки, особенно эвбейцы, которые вместе с финикийцами пользовались одним и тем же торговым путем (Cabrera, 1995, 228). Когда развернулась Великая греческая колонизация, важной вехой на пути на запад становится эвбейская колония на острове Питекуссе, там вместе с греками жили и активно действовали финикийские купцы и ремесленники (Moscati, 1989, 57–59). Эвбейцы пытались обосноваться и на восточном побережье Средиземного моря. Сюда греки I тысячелетия до н. э. шли по следам минойских и микенских торговцев и, может быть, поселенцев предшествующего тысячелетия. Важнейшим пунктом стало устье Оронта, где греки обосновались в Аль-Мине. Полагают, что это был город Посидей, который, по словам Геродота (I, 91), основал Амфилох на границе Киликии и Сирии (Вулли, 1986, 152). Правда, судя по археологическим раскопкам, это поселение перестало существовать в 314 г. до н. э. (Вулли, 1986, 159), а существование Посидея еще в I в. до н. э. или даже на рубеже эр засвидетельствовал Страбон (XVI, 2, 8; 12). Расположен страбоновский Посидей южнее устья Оронта, так что, видимо, вопрос о греческом названии этого места надо оставить открытым. Раскопки показали, что греки обосновались здесь в начале VIII в. до н. э., вероятно, приблизительно в то же время, как и на Питекуссе, и что это были эвбейцы (Яйленко, 1990, 138–145; Jeffrey, 1976, 63; Jones, 1987, 691; Baurain, Bonnet, 1992, 126–127). На восточносредиземноморском побережье существовали и другие греческие поселения. Не рассматривая их подробно, надо отметить лишь, что ни Аль-Мина, пи другие поселения не были колониями в полном смысле этого слова. Их население было смешанным, а сами греки обладали там лишь особым кварталом, где находились их склады и торговые конторы (Вулли, 1986, 150), ибо главным назначением всех этих пунктов была торговля с Востоком (Mosse, 1980, 8–9). Значительную часть населения составляли финикийцы. Таким образом, можно говорить о сосуществовании финикийцев и греков-ионийцев как на торговых путях, так и в тех или иных поселениях.
Раскопки в Рашидие, о которых уже говорилось, показывают и связи с Урарту (Doumet, Kawkabani, 1995, 383, 387). Между тем в тексте финикийского «путеводителя», включенного в пророчестве Иезекиила, Урарту не упоминается. Никаких намеков на Урарту нет и в «Таблице народов» (Gen. X, 1–32), в которой в виде родословий потомков Ноя дается, по существу, описание всего известного тогда мира. Исследование этого пассажа показывает, что «Таблица народов» была составлена в VII в. до н. э. и в конечном итоге источником сведений библейского автора были финикийцы (Tsirkin, 1991, 117–134). Конечно, это вполне можно объяснить тем, что в середине VII в. до н. э. Урарту уже не играло столь большой роли, как это было в предыдущем столетии. Тем более что в повествовании о потопе, предшествующем «Таблице народов», упомянуты горы Урарту (Gen. VIII, 4). Однако происхождение географических названий этого повествования еще не ясно. Само сказание о потопе явно восходит к месопотамской мифологической традиции, и не исключено, что и упоминание Урарту было воспринято автором Пятикнижия оттуда же. Поэтому, не делая окончательных выводов, можно предположить, что финикийские, в частности, тирские купцы, до самого Урарту не добирались, а местом их встречи с урартскими торговцами был район устья Оронта или Северная Сирия вообще, которая играла значительную роль как для финикийцев, так и для урартов (Барамидзе, 1959, 299–303).
Такой размах торговли чрезвычайно обогащал Тир. Недаром Исайя (23, 8) говорит, что тирские купцы были князьями и торговцами — «знаменитостью земли». В следующем стихе причиной Божьего гнева против Тира пророк называет стремление посрамить надменность всякой славы, дабы унизить все знаменитости земли. Позже о богатстве Тира, его товарах, стенах и башнях, каменных домах и тенистых деревьях говорил Иезекиил (26, 4–12; 27, 4–5). Предрекаемое Иезекиилом падение Тира приведет, по утверждению пророка, к всеобщему плачу и смятению на море и островах (26, 16–18).
Однако это богатство и блеск скрывали острые противоречия внутри тирского общества. Тирские земледельцы, т. е. жители материковых владений Тира, выступили с оружием в руках, требуя новых земель за пределами государства (Curt. Ruf, IV, 4, 20). О внутренней борьбе в Тире говорит Саллюстий (lug. 19, 1), упоминая о «жаждущих власти», которые возбуждали плебс и других людей, жадных до переворотов. Этими «жаждущими власти» явно были аристократы, потерпевшие поражение во внутренней борьбе, вроде царевны Элиссы, о которой речь пойдет позже. В другом месте (lug. 78, 1) Саллюстий говорит о «гражданских раздорах» в Тире. Показателем политической нестабильности была чехарда на тирском троне.
Внук Хирама Абдастрат был убит около 910 г. до н. э. (Katzenstein, 1973, 127) в результате заговора, организованного сыновьями его кормилицы (Ios. Contra Ар. I, 18), и старший из них захватил власть. Иногда полагают, что его звали Метастарт или Метуастрат и он явился основателем новой династии, правившей Тиром двадцать два года (Eissfeldt, 1948, 1885; Katzenstein, 1973, 127–128). Но уже давно было отмечено, что греческий текст Иосифа Флавия не даст оснований для такого вывода. Историк не сообщает имя узурпатора, а лишь говорит, что это — старший из сыновей кормилицы. Учитывая, что он заимствовал сведения из сочинений Менандра Эфесского, который, в свою очередь, использовал тирские источники, можно говорить, что имя Метастарт (или Метуастрат) было вычеркнуто из тирских хроник, и следующие цари — Астарт (может быть, правильнее Абдастарт II), Астарим и Фелет не имеют к нему никакого отношения (Тураев, 1903, 102). Иосиф Флавий говорит о коварстве, с каким заговорщики убили законного царя, и даже не упоминает о старшем из них как о царе, лишь отмечая, что он захватил власть, а сменивший его Астарт уже «царствовал». Говоря об Астарте, историк называет имя его поцарствовавшего отца — Леастарт, что было бы необычно, если бы речь шла об основателе новой династии. Упоминая позже о захвате трона Итобаалом, Иосиф его отца не называет. Видимо, Леастарт, хотя и не царствовал (да неизвестно, жил ли он после переворота), но считался законным царем, и приход к власти Астарта рассматривался как восстановление законного порядка. Если же принять предположение, что полное имя нового царя Абдастарт, то его можно было считать внуком убитого Абдастарта I, ибо подобное название человека по умершему к тому времени деду было вполне в духе финикийской и вообще западносемитской традиции. Таким образом, можно говорить, что после девятилетнего перерыва законной истории Тира потомки Хирама вернулись на трон.
Может быть, воспоминания о правлении сыновей кормилицы отразились в странной истории, рассказанной Юстином (XVIII, 3, 6–14), согласно которой многочисленные рабы захватили власть в Тире, убили почти всех господ и женились на их женах, произведя уже свободное потомство, и лишь позже, поняв, насколько свободные люди умнее рабов, сделали царем некоего Стратона, спасенного своим рабом. Правда, Юстин в начале своего повествования говорит о многочисленных победоносных войнах тирийцев с персами, что как будто относит эту историю к персидскому времени, т. е. к VI–IV вв. до н. э. Но как мы увидим дальше, никаких победоносных войн тирийцы с персами не вели. Возможно, что источник Помпея Трога, сочинение которого вкратце изложил Юстин, объединил под названием «персы» всех восточных соседей Тира, включая ассирийцев, с которыми тирийцы действительно воевали, но далеко не успешно. Греко-римские авторы обычно называли Стратоном финикийца, в чьем имени присутствовал элемент с упоминанием богини Астарты. Но именно таково было имя царя, пришедшего к власти после сыновей кормилицы, — Ас-тарт или, скорее, Абдастарт. Из текста Юстина (XVIII, 3, 18–19) вытекает, что Александр Македонский после захвата Тира распял взятых в плен его жителей, (читая их потомками рабов и пощадив только потомков Стратона, которым вернул власть. Действительно, Александр часть пленных распял (Curt. Ruf. IV, 4, 17), а на тирском троне был оставлен прежний царь Азимилк. Но ни один историк, рассказывавший о захвате Александром Тира, не говорит о мотивах распятия. Трог обычно использовал источник, который восходил к местным преданиям. Думается, что в данном случае речь может идти о народном рассказе, в котором смутные воспоминания о заговоре слуг и последующем возвращении прежней династии на трон смешались с такими же смутными воспоминаниями о персидском господстве, жестокостях Александра и возвращении власти прежнему царю.
Возвращение к власти потомков Хирама не принесло полного успокоения. Сын Астарта (Абдастарта II) Астарим был убит собственным братом Фелетом, а того, в свою очередь, сверг и убил Итобаал. Итобаал был жрецом Астарты (Ios. Contra Ар. 1, 18), a высшее жречество в финикийских городах было связано с царским родом (Katzenstein, 1973, 129–130). Это событие отражает еще один аспект внутренней борьбы в финикийских городах — между царем и высшим жречеством. Юстин (XVIII, 4, 5) отмечает, что в Тире жрец Мелькарта был вторым человеком после царя. И при определенных условиях столкновение между этими лицами становилось неизбежным. Подобное столкновение произошло при правнуке Итобаала Пигмалионе, которое на этот раз закончилось победой царя и убийством жреца (lust. XVIII, 4, 5). Еще позже в Сидоне власть сумел захватить жрец Астарты Эшмуназор, передав эту власть и жреческий сан сыну Табниту (KAI, 14), но внук, оставаясь царем, жрецом уже не был (KAI, 15). Возможно, что и Итобаал снял с себя жреческий сан, ибо в текстах, где он упоминается, говорится о нем только как о царе.
С приходом к власти Итобаала начинается новый расцвет Тира (Katzenstein, 1973, 129–166; Klengel, 1992, 204; Aubet, 1994, 50). Итобаал был заинтересован в создании новых городов, куда могли бы отправляться его реальные и потенциальные противники, включая сторонников прежней династии. Вероятнее всего, с этой целью были основаны Ботрис в самой Финикии и Ауза в Африке (Ios. Ant. Iud. VIII, 13, 2). Менандр, на которого ссылается Иосиф Флавий, сразу же перед упоминанием основания этих городов говорит о жестокой годичной засухе и последующих страшных грозах, поразивших территорию Тирского государства. Это позволяет предположить, что вывод новых колоний был связан также и с экологическими бедствиями. И если так, то основание этих городов не должно было на много отстоять по времени. Практически одновременность создания обоих городов говорит о том, что и заморское, и азиатское направление политики были для тирского царя одинаково важны.
Ливанские горы, частично принадлежавшие Тиру, представляли труднопреодолимый барьер для успешной связи, что не останавливало тирскую торговлю, и находившийся за этим барьером Дамаск в конце X или в начале VIII в. до н. э. был уже одним из важнейших торговых партнеров Тира. Но задачей Итобаала был, вероятно, поиск и укрепление более легких торговых путей. Этого можно было достигнуть, продвигаясь, с одной стороны, на север до устья Оронта или до прохода от моря внутрь Сирии в районе Арвада, а с другой — обходя Ливан с юга (Aubet, 1994, 82). Итобаал использовал оба пути. Важной вехой в этом стало основание Ботриса, города, который был расположен к северу от Библа на довольно плодородной территории (Тир постоянно нуждался в продовольствии). Ботрис (Батруна), по-видимому, упоминается еще в письмах библского царя Рибадди египетскому фараону (Weber, 1908, 78), и принадлежал он в то время Библу (ЕА, 79, 24; 90, 14), хотя позже попал под власть Абдиаширты (ЕА, 87, 20). Какова была дальнейшая судьба Ботриса, неизвестно. Может быть, он не выдержал бурь конца II тысячелетия до н. э., и Итобаал восстановил его (Katzenstein, 1973, 133).
Возможно, что Итобаал продвинулся и далее к северу. Мы уже видели, что Аль-Мина в устье Оронта была городом со смешанным населением, в котором были представлены и финикийцы. Нельзя утверждать, что это были именно тирийцы, как и невозможно говорить, что обоснование тирийцев здесь произошло именно во времена Итобаала. Но общее северное направление политики Итобаала несомненно. Геродот (IV, 38) говорит, что Финикия начинается от Мириандского залива, т. е. на самой границе Малой Азии. Существование здесь финикийского города отмечает Ксенофонт (Anab. 1, 4, 6). Обладание этим городом открывало доступ к Киликии и Северной Сирии, а через последнюю и к Верхней Месопотамии (Aubet, 1994, 52–53). Не позже VIII в. до н. э. в районе этого залива существовал город с финикийским названием Пар-Хамон (Открытие / гор / Амана), но, вероятно, это был не Мирианд, а другой город (Gras, RouIIIard, Teixidor, 1989, 82). В киликийском Тарсе отмечается почитание Геракла и Нергала; каждый из этих богов является, по существу, грецизированной или ассиризированной версией тирского Мелькарта (Lebrun, 1987, 28–32; Lipinski, 1995, 45, 242–243). В IX–VIII вв. до н. э. финикийский язык становится вторым официальным языком некоторых неохеттских государств Киликии и Северной Сирии (Lebrun, 1987, 24–25; Baurain, Bonnet, 1992, 131–133). Где-то в этом районе ассирийский царь принял дань (может быть, подарки) от Тира и Сидона, а еще позже Тир и Библ названы вместе с киликийским царством Куэ. Так что вполне можно полагать, что финикийцами, обосновавшимися у границ Малой Азии, были именно тирийцы (Kestemont, 1983, 6З–66) или, по крайней мере, тирийцы составляли существенную часть финикийского населения этого района, который становится важным центром финикийской торговли с Северной Сирией. Именно оттуда открывался путь и в Малую Азию, и на Армянское нагорье, и в Месопотамию (Kestemont, 1985, 135–147).
Активной была политика Итобаала и в юго-восточном направлении. Здесь у Тира давно был хороший плацдарм в виде города Акко, откуда открывался путь в Филистию, Израиль и Иудею. Однако политические события, происходившие после распада единого еврейского царства, препятствовали укреплению тирских позиций. Но в 882 г. до н. э. положение изменилось. Приход в Израиле к власти полководца Амврия (Омри) открывал для тирского царя большие возможности. Между Тиром и Израилем был заключен союз, скрепленный браком между дочерью Итобаала Иезавелью и сыном Амврия Ахавом (Tadmor, 1981, 149). И когда Ахав стал царем, Иезавель начала играть огромную роль при израильском дворе. Политический союз отразился и в религиозной сфере распространением финикийских культов и особенно культа тирского «владыки» (I Reg. 16, 31–33). Этот культ стал чуть ли не официальным в Израиле. Как когда-то Соломону, так теперь Амврию и Ахаву тирский царь оказал помощь в строительстве, в том числе в новой израильской столице Самарии и в стратегически важном городе Мегиддо (Harden, 1980, 49; Mitchell, 1982, 469–471). Израиль времени Амврия и Ахава являлся одним из сильнейших государств сиро-палестинского региона, и союз с ним укреплял положение Тира на южном направлении. Израиль стал в это время одним из важнейших торговых партнеров и политических союзников Тира. Союз этот был взаимовыгодным. В свое время выбор Амврием места для постройки Самарии во многом, видимо, объяснялся удобством торговли именно с финикийским побережьем (Mitchell, 1982, 467). Союз Тира и Израиля был дополнен союзом с Иудеей, царицей которой стала Гофолия (Аталия), вероятно, дочь Амврия (II Reg. 8, 26), хотя в другом месте (II Reg. 8, 18) ее же считают дочерью Ахава и, следовательно, внучкой Итобаала (как отмечают исследователи, хронологические соображения делают первое утверждение более вероятным; Mitchell, 1982, 488). Это еще более укрепило положение Тира у его южных и юго-восточных границ.
Вероятно, важнейшей задачей внешней политики Итобаала было укрепление на важнейших торговых путях. Цели активизации заморской торговли была подчинена и строительная деятельность этого царя. Именно для облегчения заморской торговли Итобаал предпринял строительство нового порта. Старый естественный порт был ориентирован к северу, к Сидону. Новый, созданный искусственно, был более укрыт от действий стихии и открывал пути к Кипру и Египту, т. е. прежде всего в западном направлении, куда направился очередной поток тирской колонизации (Katzenstein, 1973, 153; Aubet, 1994, 39).
В правление Итобаала Финикии вновь стали угрожать ассирийцы. Новый подъем Ассирии связан с царем Ашшурнасирапалом II. В 876 или 882 г. до н. э. (Grayson, 1982, 256) ассирийский царь предпринял поход на запад. По-видимому, не встречая сопротивления (Якобсон, 1989, 29), он дошел до Средиземного моря и омыл свое оружие в его волнах. Финикийские города заплатили ему дань (ANET, 276). Ашшурнасирапал перечисляет эти города, начиная с Тира. Перечисление явно идет с юга на север и завершается Арвадом. О последнем говорится, что он находится в море, т. е. на острове, и этим он явно отличается от остальных городов, заплативших дань. Тир тоже находился на острове, но ассирийский царь эту деталь не упоминает. Вероятно, ассирийская армия не достигла Тира, но его царь, не решаясь противоречить ассирийскому владыке, видимо, предпочел сам заплатить громадную и разнообразную дань: золото, серебро, олово, медь, медные сосуды, многокрасочные льняные одежды, различные породы обезьян, слоновую кость и многое другое. Некоторые предметы и животные, как например, обезьяны, в Финикии не встречались, их явно доставили торговцы из далеких заморских стран. Впрочем, вполне возможно, что речь шла не о дани, а о подарках, какие обычно делали друг другу цари, но которые ассирийский владыка интерпретировал как дань побежденных. Может быть, собственно, дань заплатил только Арвад, в котором Ашшурнасирапал, кажется, сам побывал.
Перечисление городов дает представление и о политической географии Финикии. В качестве независимых равноправных городов названы Тир, Сидон, Библ, Махаллата, Майза, Кайза, Амурру и Арвад. Амурру, скорее всего, древний Цумур (Stieglitz, 1991, 45–48), сохранивший это второе название с того времени, когда он был столицей царства Амурру. О Махаллате, Майзе и Кайзе практически ничего неизвестно, ибо эти названия встречаются, как кажется, только в этой надписи (Katzenstein, 1973, 140, п. 60). Ясно, что они располагаются между Библом и Цумуром. Во II тысячелетии до н. э. в этих местах находились такие города-государства, как Ирката или Улацца, а также Верит. Позже воины Иркаты приняли участие в битве с ассирийским царем Салмансаром III (ANET, 279). Возможно, что Махаллата, Майза и Кайза — это ассирийские названия сравнительно небольших финикийских городов-государств, причем позже по каким-то причинам эти названия вышли из употребления. Не исключено, что под одним из них скрывается Верит. Как бы то ни было, важно то, что Сидон и Библ названы здесь как самостоятельные государства, так что ни о каком подчинении их Тиру, как иногда предполагают (Katzenstein, 1973, 131–134; Klengel, 1992, 205), по крайней мере во время этого похода, нет речи.
Походы Ашшурнасирапала принесли Ассирии огромные богатства, которые царь использовал для строительства новой столицы — Калаха (Кальху). По случаю ее освящения им был устроен грандиозный пир. На него были приглашены почти полсотни тысяч мужчин и женщин как из самой Ассирии, так и из соседних стран, в том числе из тех, которые ассирийский царь считал своими данниками. Среди них были также жители Сидона и Тира (ANET, 560). Заметим, что Сидон и Тир снова названы отдельно.
С этого времени в течение многих лет ассирийский фактор стал определяющим во внешнеполитической истории всей Передней Азии, включая Финикию.
Сын и преемник Ашшурнасирапала Салманасар III возобновил ассирийские походы на запад. Уже в первый год своего правления новый ассирийский царь двинулся в поход по следам своего отца (Grayson, 1982, 260). Он пересек Оронт и горы и вышел к Средиземному морю севернее Финикии (ANET, 276–278). Финикийские города в этом походе затронуты не были, но над ними нависла угроза. Походы Салманасара были направлены, во-первых, в Северную Сирию, юго-восточную часть Малой Азии и на средиземноморское побережье у северных границ Финикии и, во-вторых, в Южную Сирию, где важнейшим центром был Дамаск. Это определило состав антиассирийской коалиции, возглавленной дамаскским царем Бар-Хададом и хаматским царем Ирхулени. Выдвижение этих царей было обусловлено не только значимостью Дамаска и Хамата, но и тем, что именно эти богатые государства в первую очередь становились жертвами ассирийской агрессии. К коалиции примкнул израильский царь Ахав, чьи владения непосредственно примыкали к Дамаскскому царству, так что после Дамаска Израиль вполне мог стать следующей целью ассирийского похода, но его союзники — Тир и Иудея — предпочли остаться в стороне. Из финикийских городов в коалиции приняли участие Арвад и Ирката (ANET, 279). Спорно участие в ней Библа. В тексте ассирийских анналов упоминается KUR gu-a-a. Ряд исследователей дополняют gu-
Однако ассирийская угроза не исчезла. И вскоре Салманасар возобновил походы против Сирии. И на этот раз одной из целей были Тир и Сидон. В Тире в это время правил сын Итобаала Баалезор II. Ему пришлось столкнуться с изменениями в политической позиции у своей юго-восточной границы.
Блеск Израиля во времена Амврия и Ахава был достигнут во многом за счет усиления угнетения собственного населения. Ухудшение своего положения рядовые израильтяне связывали с деятельностью чужеземной царицы и поклонением чужим богам, к тому же страну поразила сильная засуха. Все это вызвало огромное недовольство в стране, выразителем которого стал пророк Илия, объединивший вокруг себя значительную группу «пророческих сыновей». Илия и его ученики вступили в открытое противостояние с Ахавом и Иезавелью, что сделало Илию чрезвычайно популярным в народе. По-видимому, он был убит, как до этого были убиты по приказу царицы некоторые пророки. Народ не мог с этим смириться, распространив сказание о чудесном спасении Илии. Это убийство (если оно имело место) мало помогло царю и его жене, ибо ученик Илии Елисей (Элиша) стал не менее яростным их противником. Принимая поклонение финикийским богам, Ахав не отказался от почитания собственного бога, свидетельством чему являются имена его детей, в которых присутствует элемент, связанный с именем Йахве (Mitchell, 1982, 472), но это не остановило растущей ненависти израильского населения к царю-отступнику и его чужеземной жене. Самому Ахаву удалось справиться с растущим недовольством, но его сын Иорам оказался более слабым правителем и потерпел ряд военных поражений. Под знаменем борьбы с чужеземными культами и восстановления древнего благочестия в 842 г. до н. э. поднял мятеж военачальник Ииуй (Иеху). Иорам, его мать и все его браться были убиты, а жрецы и пророки тирского бога уничтожены (I Reg. 17 — II Reg. 10). Союз между Тиром и Израилем был разорван. На некоторое время финикийское влияние еще сохранилось в Иудее, где власть после смерти своего сына Охозии захватила Гофолия. В Иерусалиме или около него был даже построен храм Баала (вероятно, Мелькарта) (II Reg. 11, 1–3; 18). Но связи Тира с Иудеей были гораздо слабее, чем с. Израилем, и сохранение финикийского влияния в более слабом государстве не компенсировало потери израильского союзника. В Иудее на седьмой год правления Гофолии вспыхнуло восстание, результатом которого было убийство царицы и уничтожение финикийского храма вместе с его жрецом (II Reg. 11, 4–18). Несколько раньше этих событий произошел государственный переворот в Дамаске, где был убит царь Бар-Хадад, и на престол вступил его убийца Хазаэл (II Reg. 8, 7–15). Хотя политика нового царя в целом шла в русле прежнего, все это привело к полному развалу старой коалиции, чем немедленно воспользовался Салманасар III, чьи походы стали теперь гораздо более эффективны. Не решаясь, по-видимому, вступить в открытое противоборство с могучим ассирийским царем, Тир и Си-дон предпочли откупиться от него выплатой дани (ANET, 281).
После смерти Салманасара ассирийский натиск на запад ослаб, но и царь Адад-Нирари III (810–783 гг. до н. э.) еще упоминает дань, полученную им от Тира и Сидона (ANET, 281).
В этот период Тир, несомненно, является одним из самых значительных городов не только Финикии, но и всей Передней Азии. В самой Финикии он был, вероятно, самым значительным центром. В связи с этим встает вопрос о политической роли Тира в Финикии. Была высказана мысль, что при Итобаале Тир подчинил себе Сидон, и образовалось единое Тиро-Сидонское царство, которое во внешнем мире выщупало как Сидон, но столицей которого был Тир (Katzenstein, 1973, 130–135; Bunnens, 1979, 293–298; Harden, 1980, 49). Однако, как уже говорилось, что и Ашшурнасирапал II, и Салманасар III называют оба города отдельно, что заставляет говорить об их взаимной самостоятельности. С другой стороны, известно, что тирский царь мог вполне официально носить титул «царя сидонцев» (KAI 31), а какая-то группа населения Карфагена, основанного тирийцами, называлась «сидонскими мужами», причем в состав гражданского коллектива эти люди не входили (Циркин, 1987, 97–98). Скудость источников позволяет лишь выдвинуть те или иные гипотезы, позволяющие, если не найти, то хотя бы наметить выход из этого запутанного положения. Одна из них заключается в предположении о существовании южнофиникийской конфедерации, центром которой был Тир, а членами — Сидон и Библ, причем эти города являлись автономными царствами, признающими, высший суверенитет Тира (Kestemont, 1983, 57–59). Но возможно и другое объяснение. Если принять, как говорилось в первой главе, что слово «Сидон» обозначало не только город, но и всю Южную Финикию, включая Тир, то можно предположить, что тирский царь порой выступал и считался другими государями царем сидонцев, потому что он властвовал над значительной частью Южной Финикии, а население царства, не входившее в гражданский коллектив столицы, именовалось по названию страны сидонцами («сидонскими мужами», «сидонскими дочерьми»). В какой-то степени это оправдывалось положением Тира как наиболее богатого и значительного города этой части Финикии.
В Северной Финикии подобную роль, вероятно, играл Арвад (Kestemont, 1983, 57). Расположенный, как и Тир, на острове, он поневоле должен был стать значительным морским центром. Много позже Страбон (XVI, 2, 14) подчеркивал предприимчивость арвадцев в морском деле. И когда в Арваде стали чеканить монеты, одним из символов города становится корабль, причем именно военный корабль, а не торговый (Rey-Coquais, 1974, 143–144). На материке, приблизительно напротив Арвада, заканчиваются Ливанские горы, а новая горная цепь начинается несколько севернее. Через это понижение и по расположенной южнее реке Элевтер сравнительно удобно проникать в долину Оронта, а через нее во внутренние районы Сирии. Это обеспечило Арваду выгодную роль в торговых связях. По Страбону (XVI, 2, 16), именно арвадцы особенно активно использовали реки для транспортировки своих грузов. Греческий географ не уточняет эпоху такого использования рек, особенно арвадцами, но современные исследователи полагают, что источник его сведений, вероятнее всего, относится к доэллинистической эпохе (Rey-Coquais, 1974, 76). Активными торговыми партнерами арвадцев были греки. Если верно, что сидонянами эллины называли южных финикийцев 11 противопоставляли их финикийцам, то последними были, вероятнее всего, именно арвадцы. В таком случае в гомеровских финикийцах, которые приобрели в Элладе столь дурную славу, надо видеть купцов Арвада, которые не брезговали и пиратством. В связи с этим вспомним, что именно военные суда изображаются на арвадских монетах, но это не помешало Арваду благосклонно принять греческих торговцев. Греческая торговая фактория Сукас была основана, по-видимому, в материковых владениях Арвада (Rey-Coquais, 1974, 76–77), где греки явно хотели закрепиться для дальнейшего проникновения внутрь Сирии.
Легкость связи с внутренними районами, обеспечившая торговую роль Арвада, делала его более уязвимым для нападений. Уже Тиглат-Паласар I брал дань у арвадцев. Как уже говорилось, город был, по-видимому, захвачен Ашшурнасирапалом II. Ассирийская угроза заставила Арвад вступить в антиассирийскую коалицию, возглавляемую Дамаском и Хаматом, и участвовать в битве при Каркаре. В этой битве арвадцы выставили 200 воинов во главе со своим царем Матинбаалом (ANET, 279). Эта цифра незначительная, если сравнить, например, с десятью тысячами пехотинцев из Хамата и Израиля и двадцатью тысячами пехотинцев из Дамаска, не считая колесниц и всадников из этих государств. Даже далекий арабский царь Гиндибу прислал тысячу воинов на верблюдах. Это говорит о незначительности сухопутных сил Арвада: видимо, в то время его владения за пределами собственного острова были незначительны. Возможно, однако, и другое объяснение такого малого количества арвадских воинов, как об этом будет говориться позже. Затем, как кажется, положение Армада меняется. Из перечней подчиненных ассирийцам государств исчезают названные Ашшурнасирапалом Амурру, Махаллата, Майза и Кайза, а также участвовавшие в битве при Каркаре Сийанну и Уснату. Зато в ассирийских анналах постоянно упоминается Арвад. Видимо, эти территории были в той или иной степени подчинены Арвадом (Rey-Coquais, 1974, 98). Время этих событий неизвестно. Но надо заметить, что уже вскоре после битвы при Каркаре политика арвадского царя Матинбаала радикально меняется. Видимо, царь понял, что силы Ассирии еще достаточно велики и ее поражение может быть лишь эпизодом. И, вероятно, вскоре после этого сражения он не только заключает мир с Салманасаром, но и устанавливает с ним относительно дружественные отношения. Последний воздает почести арвадскому божеству, а Арвад предоставляет ему возможность отдохнуть на море после неудачной битвы. При этом Арвад не упоминается в списке ассирийских данников (Katzenstein, 1973, 179–180). Может быть, именно тогда с помощью Салманасара III арвадцы и укрепили свое положение на материке. Во всяком случае это произошло явно до походов Тиглат-Паласара III, ибо тот уже отнял у Арвада его материковые владения (см. ниже).
Походы Ашшурнасирапала II и Салманасара III были, по существу, грабительскими, а получение дани — эпизодическими событиями. Положение изменилось, когда после времени упадка и внутренних волнений в 745 г. до н. э. на ассирийском троне оказался Тиглат-Паласар III. Он перешел от эффектных, но эпизодических грабительских походов к политике территориальной аннексии и прочному подчинению тех или иных государств, что очень скоро почувствовали на себе финикийцы.