От кочевья к оседлости

ВСЕ — ИЗ ОДНОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ

Многое предвещало скорый конец холодной затяжной зиме — и потеплевшее дыхание ветров, доносивших откуда-то издалека острый запах трав, и пронзительные вскрики птиц, вернувшихся в родные края из дальних странствий. Все чаще над юртами появлялись коршуны — тоже верный признак скорого пришествия весны. Природа с наслаждением стряхивала с себя зимнее оцепенение. Со дня на день в долину с гор могли обрушиться грозные потоки, и люди торопились временно покинуть окрестности реки Халиун-Гол. С утра до темна в воздухе над долиной дрожала сухая дорожная пыль, поднятая копытами перегоняемых животных, стоял скрип колес, шум людских голосов. С восходом солнца над полем начинал клубиться пар, ближе к полудню он рассеивался, а перед вечером просохшая за день почва уже пылилась на ветру.

С минувшей осени неузнаваемо изменилась центральная усадьба объединения — появилась веселая стайка аккуратных домиков, там же обосновалось несколько новых юрт из белого войлока. Словом, люди обживались. За домами же, на открытой площадке под брезентом, лежали остатки зерна, чуть поодаль — сложены кучки стройматериалов, инструменты в ящиках. Все здесь напоминало жилище человека, едва успевшего в нем поселиться.

Председатель Дооху все дни проводил в разъездах. Он мало спал, еще меньше ел, да и то все больше всухомятку, и крайне редко показывался у себя дома. Вот и нынче, едва вернувшись из очередной поездки, он пошел не домой, а прямиком к себе в контору: еще слишком рано, только разбудишь домашних, хотя он очень соскучился по жене и детям. К тому же в конторе наверняка накопились неотложные дела, надо будет обо всем порасспросить старика Пила, который на зиму устроился работать в контору сторожем и истопником. Это ему принадлежит одна из белых юрт.

Дверь была не заперта, и Дооху беспрепятственно проник в здание конторы. Он застал Пила сладко спящим в коридоре. «Эх, что делают с нами годы», — с грустью подумал Дооху, скользнув взглядом по изборожденному морщинами лицу своего стража. Он тихонько перешагнул через него и прошел в свой кабинет. Там, вопреки ожиданию, было тепло, уютно, слабо пахло прогоревшим саксаулом. Рассвет только занимался, и потому в кабинете еще стоял синеватый полумрак. Дооху вытащил из-за пазухи спичечный коробок, засветил свечу в старом латунном подсвечнике. «Время идет, а мы все еще при свечах живем», — недовольно подумал он, усаживаясь за самодельный письменный стол, заваленный бумагами. Он достал толстый, видавший виды блокнот, а вот старенькой самописки не оказалось. «Жаль, — сказал себе Дооху. — Последнюю, кажется, потерял. Чем теперь писать буду?» Этот блокнот, по сути, был своего рода дневником Дооху, в нем была записана история создания объединения с первых его дней. И сейчас Дооху намеревался добавить к этим записям несколько новых строк, но писать было нечем. Перелистав пару страничек, он вдруг почувствовал, как стали слипаться глаза и как все тело охватывает сладкая истома. Так оно бывает всегда, стоит попасть в натопленное помещение после долгого пребывания на холоде. Через минуту, уронив голову на руки, Дооху спал.

Председателю приснилось, что объединение справляет цаган-сар, Новый год по старому календарю, означающий наступление весеннего сезона. Запевалой на этом празднике был самый старый житель поселка Амба-гуай. Во сне, как наяву, Дооху отчетливо видел лица объединенцев, их нарядные яркие одежды. В последнее время ему почему-то снились на удивление правдоподобные, красочные сны. Вот на Дооху наплывает разгоряченное красное лицо Лувсанпэрэнлэя с узким прищуром хитрых глаз. Так и кажется, сейчас Лувсанпэрэнлэй пройдется на чей-нибудь счет крепким словцом — за ним, известно, дело не станет. Председателю не видно, но он доподлинно знает, что в руках у Лувсанпэрэнлэя зажат тяжелый кнут. Лувсанпэрэнлэй слегка под хмельком, но голос его необычайно тверд, когда он спрашивает у Дооху:

— Что же это получается, товарищ председатель? Моя бригада старалась, выращивала хлеб, а вы как им распорядились? Часть отдали тем, кто и близко к полю не подходил. А часть припрятали. Остаток-то был немалый. Куда он делся?

Глаза у Лувсанпэрэнлэя наливаются кровью и так неестественно расширяются, что кажется, вот-вот из орбит выкатятся, и на миг председателю становится жутко.

— Сейчас, старина Лу, я вам все растолкую, — пытается он урезонить буяна, но тот его и слушать не желает.

— Нечего меня обманывать! — кричит он. — Я не младенец. Мы взяли с поля никак не меньше трехсот котлов зерна, а сколько досталось мне за труды? С гулькин нос! — И вдруг у него из горла вместе с хрипами вырываются оранжевые язычки пламени. — У нас все должно делиться без остатка и поровну!

Дооху смотрит на пламя и не пугается, а только диву дается.

— Лу-гуай, с чего это вы взяли, что в объединении все должно делиться без остатка?

— Я это еще в тридцатом году хорошенько усвоил.

— В те годы действительно так думали, но, как говорится, на ошибках учимся. Если весь доход без остатка распределить, так на какие средства мы сможем строить дома, расширять хозяйство, из чего, наконец, создадим запас на случай стихийных бедствий?

— Я еще докажу, что вы заблуждаетесь! — грозит кулаком Лувсанпэрэнлэй и, выбегая вон, так хлопает дверью, что лопаются стропила, и одна из досок сильно ударяет Дооху по затылку. От боли Дооху просыпается. За окном коротко ударил выстрел. Кому это пришло в голову палить из ружья спозаранку? Этак можно весь поселок поднять на ноги.

Дооху осмотрелся. Свеча догорела, но фитиль еще слабо дымился. За окнами посветлело, а с улицы доносились встревоженные голоса. «Уж не пожаловал ли и впрямь разгневанный Лувсанпэрэнлэй, а старина Пил вздумал его постращать?» — подумалось ему. Он припал к окну, но стекло тонуло в наросте изморози.

— Стой, кому говорят! — раздался за его спиной грозный окрик. Дооху, еще не понимая, что это относится к нему, быстро повернулся — на пороге стоял старик Пил, а за его спиной маячила внушительная фигура Галдана, зятя Лувсанпэрэнлэя. При виде Дооху Галдан расхохотался. Смеялся он долго, до колик в боку, охотно рассказывая прибежавшим на выстрелы аратам, как Пил позвал его на помощь. Сторожу показалось, что в контору тайком проник злоумышленник, чтобы похитить содержимое тяжелого сейфа.

— Ладно, не переживайте, старина, — примирительно сказал Дооху Пилу, который едва не плакал от стыда, что так опростоволосился. — Уж больно вы скоры на руку. Ведь стоило мне только высунуться в дверь, вы, чего доброго, и впрямь всадили бы мне пулю в лоб.

— Велите ему больше не смеяться надо мной, — дрожащим голосом попросил старик, указывая на Галдана. — Он первый в окно заглянул и говорит: там затаился кто-то чужой, я и пальнул разок-другой для острастки, а теперь полюбуйтесь на него, гогочет, словно селезень.

В другое время этот случай надолго бы сделался для всех предметом шуток да подначек, если б не тревожные вести, которые привез Галдан. Он только что побывал в стойбище Ванчига, и увиденное там заставило его вовсю прыть гнать коня на центральную усадьбу.

Дело в том, что незадолго перед тем Ванчиг-торговец упросил правление доверить ему выпас суягных маток. Просил он, ни много ни мало, три сотни овец и с трудом согласился на двести. Он рассчитывал на помощь своей трудолюбивой жены Цэрэнпил и детей. Рабочих рук в объединении не хватало, и правление согласилось, как говорится, скрепя сердце.

— Осилим ли? — засомневалась было жена. Ванчиг, которому страсть как хотелось выйти в передовики, лишь грозно цыкнул:

— А ты, Цэрэнпил, лучше помалкивай! Твое дело — мужу повиноваться.

Женщина присмирела, но когда муж пригнал две сотни овец на их стойбище, опять не удержалась:

— Много берешь на себя, не справиться нам!

— Только тот и становится героем, кто много на себя берет, — отпарировал Ванчиг. — Да никак у тебя душа в пятки ушла, жена?

— Боюсь, как не бояться, — ответила она. — У нас в хозяйстве за раз котилось не больше двух-трех десятков маток, а тут — двести! Шутка ли!

— Не причитай раньше времени! — рассердился Ванчиг. — Не желаешь мужу пособлять — ступай на все четыре стороны, я один управлюсь.

Цэрэнпил прикусила язык. В конце концов, ей ли работы бояться?

До цаган-сара все шло благополучно. Зима стояла хоть и долгая, но не слишком суровая. А в праздник случилась беда. В хозяйстве Ванчигов кончилась заготовленная с осени самогонка, и Ванчиг, разгулявшись и не вняв предостережениям своей половины, налакался мути со дна бутылок. Напиток свалил его с ног, и Ванчиг заснул как убитый. А среди ночи Цэрэнпил услышала жалобное блеянье и, торопливо набросив на себя теплый дэл, поспешила к овцам. По ее расчетам, сперва должно было окотиться пять-шесть маток, не более. Но вышло по-иному. Не успела она перенести в юрту первых трех новорожденных ягнят, как еще с десяток овец произвело на свет потомство. Цэрэнпил подняла на ноги детей.

— Оставьте отца в покое, — крикнула она детям. — Сейчас он нам все равно не помощник, еще передавит ягнят с пьяных-то глаз!

К рассвету потомство от пятидесяти овец заполнило юрту Ванчигов. Когда поздно утром хозяин наконец продрал глаза, вокруг него были одни ягнята. Они беспрерывно блеяли, пытаясь подняться на еще слабые ножки, тыкались друг в друга мордочками.

— Откуда такая прорва! — воскликнул он, пытаясь разглядеть в этой темной копошащейся массе собственных детей.

Минуло пять суток, и все двести маток объягнились. Ванчиг оказался никудышным помощником — он бестолково топтался вокруг маток, отдавал жене и детям нелепые приказания. Кто бы мог подумать, что Ванчиг-торговец плохо знает животноводческое дело! А ведь ничего удивительного в этом не было — всю жизнь он только тем и занимался, что у одних покупал скот подешевле, а другим продавал подороже. Одно слово — спекулянт. Вскоре семья Ванчига стала задыхаться под непомерной тяжестью забот. А еще через неделю Ванчигу пришлось просить соседа Галдана как можно скорей съездить на центральную усадьбу и просить прислать подмогу.

— Плохи у Ванчига дела — сто двадцать ягнят уже погибли, и остальные вот-вот околеют, если не успеете помочь, — заявил Галдан.

У Дооху тревожно сжалось сердце. Сто двадцать ягнят — это большой урон.

СПОР

По пустыне Шаргын-Гоби медленно движется, почти ползет, почтовая машина. Мельчайший, как сахарная пудра, песок набивается в кузов в кабину грузовика, назойливо лезет в глаза и уши. Пассажиры почти не разговаривают друг с другом — стоит открыть рот, и песок начинает скрипеть на зубах. Рядом с Дооху едут две горожанки, видать, возвращаются домой из худона. Их лица густо белеют, покрытые пылью, как маской.

— Скорее бы выбраться из этого ада! — говорит одна, прикрывая рот ладошкой. — Задохнуться можно.

Та, что постарше, согласно кивает головой.

— Летом здесь людей гнус заедает, зимой морозы одолевают. Но самое страшное — песок. Тяжелые места, что и говорить…

Женщина закашлялась и умолкла.

Тяжелые места! Эти невзначай оброненные слова рождают у Дооху целый поток воспоминаний. Он ведь родился и вырос в этих краях, так что ему не страшны ни оводы, ни холода, а с этой песчаной взвесью в воздухе он настолько свыкся с самого детства, что даже не замечает ее. И только сейчас, услышав слова своих случайных попутчиц, он поднимает голову и оглядывается по сторонам. В самом деле, за тучами песка света белого не видать, словно густой пар над кипящим котлом, стоят они над пустыней. Вспомнилось Дооху, как четыре года назад ехал он по этой же дороге в Улан-Батор на краткосрочные курсы государственных и партийных работников, организованные в трудное и вместе с тем радостное для всей страны время — кооперирования аратских единоличных хозяйств. На курсах в срочном порядке готовили руководителей аратских объединений. Так Дооху, работавший до того заместителем председателя исполкома Хубсугульского аймака, стал слушателем этих курсов. Он добровольно попросился на работу в какое-нибудь вновь созданное объединение. Желание Дооху уважили, и не было на курсах слушателя прилежнее этого крепкого жилистого человека с темным лицом, широкими плечами и тяжелыми кистями рук. Он жадно вбирал в себя все знания, которые давали курсы, словно боялся упустить что-то самое главное. Но не рассчитал своих сил будущий председатель, переутомился и слег. Накануне выпуска его уложили в больницу. Это, конечно, выбило его из колеи, но духом он не пал. Товарищи приносили ему конспекты, и он украдкой от бдительных докторов продолжал учиться на больничной койке. Там же у него были приняты экзамены, которые он сдал успешно. Но разрешив сдачу экзаменов, врачи не спешили его выписывать. Однажды медицинская сестра позвала его к телефону.

— Не в наших правилах подзывать больных к аппарату, — сказала она, пропуская Дооху в кабинет. — Но тут случай исключительный.

— Здравствуйте, товарищ Дооху, — услышал он в трубке. — С вами говорит министр сельского хозяйства. Как ваше самочувствие? Улучшается? Искренне рад. Я хотел бы с вами посоветоваться по поводу вашего нового назначения. В какой из аймаков вы хотели бы получить направление?

Дооху не требовалось ни секунды на раздумье.

— Поеду туда, куда направит партия, товарищ министр. Но все-таки больше всего мне хотелось бы вернуться в те края, которые мне близки с самого детства. В Гоби-Алтайский аймак.

Выйдя из больницы, Дооху узнал, что его распределили в Гоби-Алтай. Из его выпуска еще пятеро выразили желание поехать в трудную гобийскую зону. Чулун теперь в Бигэр-сомоне, Шовдой — в Жаргаланте, Содномжамц — в Тайшире, он, Дооху, в Халиун-сомоне. «Вот мы все и жаримся теперь под гобийским солнышком», — с улыбкой, вызванной теплыми воспоминаниями, думает председатель. Ему кажется, что машина почти не движется, и не мудрено — по такой дороге. Зачем все-таки его срочно вызвали в аймачный центр? Дома работы по горло, не успел еще с Ванчигом разобраться. Не ко времени ему этот вызов, ох, не ко времени.

Итак, сперва Дооху работал председателем объединения «Развитие Гоби». Он старался, чтобы его объединению жилось не хуже, чем тем, которые были расположены в более благоприятных климатических зонах. «Какие покосы в Гоби!» — частенько говорили ему. «Какое животноводство может быть без запасов сена?» — отвечал он. «Думаете завозить корма из хангайской зоны?» — интересовались араты. Их нельзя винить — старое понятие о Гоби как о бесплодной пустыне довлело над ними. Но Дооху не собирался ездить за сеном в лесостепные районы, этак сено влетело бы в копеечку. Зато он распорядился косить всюду, где был хоть клочок травы — по склонам оврагов и распадкам, на речных берегах и в низинках. В первый же год это дало восемнадцать больших стогов. Вот вам и пустыня! В понимании большинства покос можно вести лишь там, где имеется густой травостой. Косить же по оврагам, в тесных падях никому и в голову не приходило. Когда же объединение «Развитие Гоби» подало в аймак сводку о заготовке кормов, там даже не сразу поверили. Но с тех пор в присутствии Дооху никому не дозволялось поносить пустыню за бесплодие.

Второй насущной задачей, которую удалось разрешить Дооху в бытность председателем объединения «Развитие Гоби», была проблема водоснабжения. Шаргын-Гоби пересекают небольшие, но полноводные веснами реки, которые в жаркое время мелеют и теряются в песках. Дооху пришло тогда в голову направить несколько рек в один канал, и по каналу — в озеро Дарвина. Работа была трудной, казалось, непосильной, но люди справились с нею. И вот слава об их объединении пошла по всей стране.

Объединение «Развитие Гоби» процветало вовсю, когда его председателю была предложена должность заместителя председателя аймачного исполкома. Как ни пытался Дооху отвертеться, ничего у него не вышло — большинством голосов он был избран.

В радиаторе закипела вода. Машина стала. Люди выскочили из кузова, отряхиваясь от песка, разминали ноги. Дооху же уселся на бугорок, покусывая сухую травинку. Как нещадно палит солнце! Даже ему, человеку привычному, стало невмоготу. Он надвинул шапку на лоб, вытер платком лицо и руки. Через секунду пот снова заливал ему глаза. Зачем же его вызвали в аймак сейчас? Неужто снова предложат сменить место работы? Он ни за что не согласится. Ему и так, считай, крупно повезло, что удалось вернуться на оперативную хозяйственную работу. Он был из породы созидателей, и спокойный, налаженный быт, кабинетная работа — не по нем. Тогда, на руководящей должности, у него появилась хорошая квартира, к его услугам была машина, да и жалованье получал он солидное. А он скучал по ежедневной суете, по трудным задачам, по такой работе, которая захватывала бы целиком. И вот однажды ему повезло. На одном ответственном заседании зачитывалось письмо ЦК партии по вопросам кооперативного движения, В том документе наряду с именем председателя объединения «Труд» Хэнтэйского аймака упоминалось и имя Дооху, руководителя хозяйства «Развитие Гоби». Неловко почувствовал он себя: его считают одним из лучших председателей, а он уже давненько перестал им быть, сидит себе на тепленьком местечке и пожинает незаслуженные лавры…

— По местам! — зычно скомандовал водитель, и Дооху вместе с остальными пассажирами забрался в кузов.

…Всю ночь после того совещания не спалось Дооху. Многое он передумал, взвесил и утром, едва придя на работу, поставил вопрос о том, чтобы его заслушали на пленуме аймачного комитета партии. В то время в стране началось слияние руководства объединений с руководством сомонов. Отныне в каждом сомоне должно было стать одно объединение, а председатель его становился одновременно главой сомонной администрации. Для этого требовались люди, способные совместить в одном лице руководство объединения и руководство сомона. Исходя из этого, пленум поддержал инициативу Дооху и направил ею на работу в худон. Так он вторично стал председателем объединения.

Наконец почтовая машина прибыла в аймачный центр. Дооху не стал заходить в гостиницу, так как надеялся вернуться домой в тот же день, и сразу направился в комитет партии. В приемной первого секретаря, небольшой прохладной комнате с множеством цветов на окнах, секретарша, давняя знакомая Дооху, встретила его приветливо и без промедления провела в кабинет.

— Да вы насквозь песком пропитались! — усмехнулся секретарь, пожимая Дооху руку.

Дооху смутился — не успел привести себя в порядок, а следовало бы, но уж больно он торопился.

— Извините, товарищ секретарь. Зачем вызвали?

Секретарь зачем-то переложил на столе папки и, неожиданно нахмурясь, вдруг решительно встал из-за стола, подошел к Дооху, испытующе заглянул ему в глаза.

— Неприятные новости, товарищ Дооху. Но сперва я задам вам один вопрос.

— Пожалуйста, — озадаченно ответил Дооху, откидываясь на спинку стула.

— Дело это прошлое, но вот не так давно мы получили один сигнал. Позвольте вас спросить, всегда ли вы правильно составляли отчетность по количеству обобществленного скота? Я спрашиваю о том времени, когда вы были председателем объединения «Развитие Гоби».

Вопрос этот дался секретарю нелегко: Дооху был известен даже в Центральном комитете партии как один из лучших руководителей объединений, к тому же с тех пор, когда он работал в «Развитии Гоби», много воды утекло. И все-таки партийный долг секретаря — проверить сигнал.

Дооху сосредоточенно смотрел прямо перед собой, уронив на колени тяжелые кисти рук. Он и на стуле сидел, как в седле — ровно держа спину, расставив ноги.

— Сводки полностью соответствовали истинному положению вещей.

— Вспомните получше, — настаивал секретарь. — Не умолчали вы о случаях недостачи общественного поголовья?

— Поначалу случалось, но урон был незначителен, а после и вовсе прекратился. Поголовье скота стало неуклонно расти.

— Вы имеете в виду пятьдесят шестой — пятьдесят седьмой годы?

— Да. Помнится, в пятьдесят седьмом я заставил виновных возместить потери за счет их личного скота, и численность общественного стада не сократилась, а нерадивые наказали себя сами. Кстати, эта мера надолго отбила охоту у этих ловкачей лезть в государственный карман.

— Получается, вы засчитывали скот дважды — и как общественный, и как частный. Не так ли? — Секретарь вернулся за стол, не сводя пристального взгляда с Дооху.

— Нет! Двойной счет у нас никогда не практиковался. Если личный скот переходил в категорию общественного, то в качестве личного он больше не учитывался. Прошу не забывать, я — коммунист, и всякого рода подлоги — не по моей части.

— Знаю, товарищ Дооху, знаю. Затем я и вызвал вас для откровенного разговора. Однако заявление написано весьма основательно, с примерами, и я просил бы вас задержаться в аймаке дня на два-три.

— Это в самый-то разгар хозяйственных работ? — возмутился вдруг Дооху. — Покуда мы с вами будем разбираться в досужих вымыслах, в объединении действительно важные дела могут погореть.

— И все-таки останьтесь. Видите ли, копия заявления поступила и в судебные органы. Мы вам верим, но отмахнуться от тревожного сигнала не можем, хоть он и относится к временам уже прошлым. Уверен, вскоре все выяснится. А пока идите и не тревожьтесь. — Голос председателя неожиданно потеплел, отчего тугой комок встал в горле у Дооху: он не переносил, когда его жалели.

— Ладно, — только и смог он ответить.

Дооху поплелся в гостиницу, не в силах совладать с наплывом мрачных дум и предчувствий. Ему выделили одноместный номер, где он сразу же улегся на скрипучую металлическую койку, надеясь уснуть, но сон не шел, и он провел ужасную ночь. Кто-то написал на него анонимку, возвел на него тяжелое обвинение. Утром, едва он умылся, пришел курьер из аймачного суда. Дооху даже не успел позавтракать.

После разговора в суде Дооху еще раз убедился, что главный пункт обвинения заключается в том, что он, Дооху, бывший председатель объединения «Развитие Гоби», подтасовывал цифры отчета, приписывая к поголовью общественного скота и тот, который был оставлен членам объединения в личное пользование. Дооху догадался: его подозревают в том, что он продолжает заниматься этим и в другом объединении.

— Нам придется тщательно проверить факты, — сказали ему в суде.

— Так проверяйте! — взорвался Дооху. — Хотя еще раз повторяю: тех, кто расхищал общественный скот, я заставлял возмещать потери за счет скота их личного хозяйства.

— Вы имели на это право?

— Безусловно.

— А вдруг потери имелись из-за неблагоприятных погодных условий?

— В таких случаях мы составляли соответствующий акт, засвидетельствованный ветеринаром и утвержденный правлением.

— Словом, вы отрицаете свою вину?

— Разумеется.

— Что ж, больше не будем вас задерживать. Работайте спокойно, мы все проверим, а о результатах сообщим вам.

Дооху возвращался домой с тяжелым сердцем. Что ж, иной раз жизнь преподносит и не такие сюрпризы.

СЕМЕЙНЫЙ РАЗЛАД

Озорной солнечный лучик скользнул в открытое тоно, оповещая о том, что время приближается к десяти часам утра. Мириады пылинок, сталкиваясь, разлетаясь, снова налетая друг на друга, пляшут в пронизанном светом воздухе — веселый, радостный ералаш. В душе Дамбия тоже мечутся, сталкиваются, борются друг с другом самые противоречивые чувства. Но до чего же мучительна эта душевная сумятица! Дамбию даже кажется, что все внутри у него заледенело, лишь где-то в самой глубине затаилась крупица тепла. Может быть, ей удастся растопить сковавший душу ледяной пласт.

Дамбий сидит в юрте, обхватив голову обеими руками, устремив взгляд в тоно, откуда струится сверкающий солнечный свет, но мир ему кажется не светлым, ликующим, а мрачным, погруженным в глубокую тьму. «Что же теперь с тобой будет? — спрашивает один Дамбий. — Ты одинок как перст. Жена и дочь покинули тебя. Дочку не вернешь, ее понять надо — она родилась под новым небом. У них своя дорога, у нынешних детей-то. Но жена, как она могла бросить мужа? Бедный ты, разнесчастный Дамбий!»

«Прекрати хныкать! — возражает второй Дамбий. — Если человек — не член объединения, это еще не значит, что его вообще надо вычеркнуть из жизни. Разве ты не честно работал, не сдавал исправно скот, молоко и шерсть по госпоставкам, не кормил свою семью? Все соседи тебя уважали. Жена ушла, говоришь? Она одумается и вернется, вот увидишь. Женщины часто горячатся, не надо принимать их всерьез».

«Эх, — не утешается первый Дамбий, — обидно мне стало, как с моим скотом обращались. Я, можно сказать, ночей недосыпал, куска недоедал, холил своих овечек, а они попали в руки к нерадивому Загду. Это ему не должно быть места в объединении, а не мне, честному труженику, который и скотину любит, и землю умеет обрабатывать».

При мысли о земле Дамбий словно наяву почувствовал запах свежеподжаренного ячменя, словно Бадам, жена его, готовит его любимое лакомство — жареные ячменные зерна, растертые с медом. Увы, жена покинула Дамбия, распалось его дружное, на зависть многим, семейство. Жена и дочь стали членами объединения, пренебрегли его супружеским и отцовским запретом. Пусть пеняют на себя! Он не отдаст этим строптивым даже самого паршивого ягненка. Он долго тешил себя надеждой, что объединение не примет их обеих с пустыми руками. Откажут им — вот и вернутся в семейное лоно. Но они не возвращались, и Дамбий, не утерпев, поехал на разведку. Первый, кого он встретил на нейтральной усадьбе, был бригадир Баасан.

— Послушай, Баасан, это правда, что моя жена принята в объединение? Или люди пустое болтают? — хмуро спросил Дамбий.

— Правда. Приняли ее, — закивал головой Баасан. — Мы всех, кто хочет работать, принимаем. Недавно на общем собрании за твою Бадам все проголосовали, я тоже руку поднял, выше всех тянул. Женщина она работящая, надо ее уважить. Теперь про вашу семью знаешь, как говорят: разделенная семья, или семейство на два дома — Произнеси эти слова другой, не Баасан, которого прозвали в свое время Туда-сюда, Дамбий, пожалуй, стерпел бы, но сейчас рассердился. А тот, лукаво подмигнув, вдруг пропел частушку:

— Ишь, распелся! Добро бы еще голос был, — сплюнул в сердцах Дамбий. — А то — тьфу, а не голос! Я своей супруге имущества ни на грош не выделю, пусть ваше объединение не надеется. — И у Дамбия сами собой сжались железные кулаки. Но Баасана такими пустяками не проймешь.

— Пустое! Бадам заявила, что у нее есть свой собственный скот, — овцы, коровы и лошади. Все это она сдаст в общий котел. А верблюды, сказала она, те пусть мужу остаются, он их заслужил, да и упрямством они под стать друг другу. Так что, приятель, придется тебе отдать скот Бадам.

Лицо у Дамбия пошло багровыми пятнами.

— А ну, посторонись! — не своим голосом завопил он на Баасана и, стегнув коня, ринулся к конторе.

В столь ранний час там было почти безлюдно. Дамбий натолкнулся на учетчика и обрушился на него:

— Ты-то мне и нужен, выкладывай все без утайки! — потребовал он разгневанно. Молоденький парнишка глаза вытаращил.

— Чего выкладывать-то?

— Как чего? Сколько скота внесла моя жена в объединение?

— Как зовут вашу супругу? — спросил учетчик, приглаживая непокорный хохолок на макушке. — Да вы присядьте, поговорим спокойно.

— Мою жену зовут Бадам. Она недавно вступила в объединение, а мне не сказала, сколько скота с собой забирает и передает в общественное хозяйство, — угрюмо, но уже тише сказал Дамбий, присаживаясь на край новой, свежеотструганной табуретки.

— Так вы и есть Дамбий-гуай? Я здесь недавно, меня из города прислали, еще не всех знаю в лицо. А ваша супруга ничего не внесла, ни единого ягненочка.

— Обманывать старших нехорошо, сынок, — назидательно покачал головой Дамбий.

— Я правду говорю, — обиделся учетчик. — Ваша жена принята в объединение без материального взноса.

— Разве так бывает?

— Бывает. У нас много таких. Объединение не только скот, но и труд обобществляет.

«Ох, уж этот Баасан! Попадись мне только, живым из рук не выпущу!» — подумал Дамбий, облегченно переводя дух. Это хорошо сказал учетчик — объединение обобществляет труд. Недаром говорится: руки не постараются — рот не отведает масла.

Через пару дней к Дамбию приехала Бадам — проведать мужа, приготовить ему еды на несколько дней. Она наварила мяса, поджарила ячменя. Под вечер она стала собираться.

— Мне пора, дорогой, — сказала она извиняющимся тоном. — Сам, чай, понимаешь, сколько работы в эту пору, каждая пара рабочих рук на счету.

Сердце у Дамбия упало — он-то надеялся, что Бадам пробудет дома еще несколько дней. Каково ему оставаться одному!

— Послушай, что я скажу тебе, жена, — начал он таким странным тоном, что Бадам приостановила сборы в дорогу и взглянула на него с беспокойством. — Я хочу, чтобы ты внесла за себя часть нашего скота в общественное хозяйство. Негоже приходить туда с пустыми руками, ведь ты все-таки из зажиточной семьи.

— Ты это серьезно? — Миловидное, круглое, как яблочко, лицо жены порозовело от удовольствия.

— Конечно, серьезно.

— Вот и славно. Спасибо, муженек. Да и тебе небось трудненько одному с большим хозяйством управляться, а помощника взять негде, нынче все в объединении работают, свободных рук не сыщешь.

— Ты поезжай, а я пригоню скотину попозже. Не волнуйся, долго не задержусь.

Дамбий сдержал свое слово. Через несколько дней он пригнал на центральную усадьбу часть своих верблюдов, коров, овец и лошадей. Он не случайно выбрал этот день — в поселке должно было состояться открытое партийное собрание, значит, соберется много народу. Пусть все убедятся, что Дамбий, как всегда, поступает по совести. Но больше всего он надеялся, что там будет и Цамба. Правда, Цамба — не член партии, но ни за что не упустит случая побывать на людях. У Дамбия с Цамбой старые счеты. Этот бывший богач вечно похваляется, что внес в объединение полтыщи голов скота, больше всех. А совсем недавно, повстречав как-то Дамбия, заявил ему в глаза: «За мой счет живут такие члены хозяйства, как твоя уважаемая супруга». — «Как так?» — удивился Дамбий. «Например, когда Бадам вместе с другими женщинами целых две недели занималась шитьем на центральной усадьбе, председатель велел их всех едой обеспечить. Я двух жирных барашков заколол да свез им. Значит, кормил твою жену. Хочешь знать, что про тебя говорят? Мол, Дамбий, этот хитрец, обобществил только свою супругу».

Дамбий внимательно осмотрел коней, стоящих у конторы. Серый конь Цамбы был здесь. А где конь, там и хозяин неподалеку.

Собрание уже подходило к концу, когда дверь, ведущая в зал, отворилась, и на пороге появилась коренастая фигура Дамбия.

— Все здравствуйте! — сказал он хрипло. — Разрешите мне сказать несколько слов. Я недолго.

— Ну что ты за человек, Дамбий! — поднялся из-за стола президиума Баасан, расфранченный в пух и прах по случаю собрания. — Ты же не член объединения!

— А тебя не спрашивают! — энергично махнул рукой Дамбий.

— Кто за то, чтобы предоставить слово товарищу Дамбию? — спросил Сурэн. — Единогласно. — Он посмотрел на Баасана, тот тоже тянул руку вверх, — Говорите, мы вас слушаем.

Дамбий прошел вперед, взглядом отыскал взволнованное лицо своей Бадам, откашлялся и произнес заранее подготовленные слова:

— Товарищи араты! Разрешите довести до вашего сведения…

В зале кто-то громко хихикнул:

— Из Дамбия получился бы замечательный начальник, голос у него, что труба! — Реплика принадлежала старому Пилу. Дамбий смерил его снисходительным взглядом — старик, что с него взять! — и продолжил:

— Моя жена Бадам вступила в объединение. Так вот, я пригнал скот, который она внесет в общественное хозяйство. Прошу принять скотину на баланс.

Все взоры устремились к окнам.

— Убедились? И прошу, чтобы не было больше болтовни, будто супруга и дочь Дамбия приняты в объединение с пустыми руками.

Ему казалось, что после выступления на собрании ему сразу же станет легче. Так оно и было в первый момент, но потом ноги у Дамбия налились свинцовой тяжестью, и он, понурившись, направился к выходу. Вдруг его остановил голос Сурэна:

— Ну а вы-то сами, Дамбий-гуай, что думаете насчет вступления в объединение?

— Я? А что я? — переспросил он, растерянно оглядываясь. — Обойдусь как-нибудь.

Он покинул красный уголок, осторожно прикрыл за собой дверь. «Ах, будь оно все трижды неладно!» — бормотал он сквозь душившие его слезы, стараясь попасть ногой в стремя.

ТОЖЕ СОБСТВЕННИКИ

После того, как Баян-сомон слили с сомоном Халиун, сюда редко стали заезжать машины, одна только почтовая регулярно привозила газеты да журналы. Однако на этот раз почтовый автомобиль высадил в центре поселка Баян пассажира. С недавних пор появление любого приезжего стало восприниматься здесь как целое событие. Вот и сейчас десятки внимательных глаз так и впились в него. В маленьком глинобитном домике к оконному стеклу припали двое.

— Погляди-ка, опять объявился знаменитый председатель. Чего ему у нас надо? Подмял наш сомон, и горя ему мало. Наш Баян теперь совсем захиреет.

— О ком ты, Садга?

— О проклятом Дооху. Знаешь, Дансаран, говорят, он больше всех ратовал за ликвидацию нашего сомона, чтоб ему пусто было!

Дансаран внимательно смотрит на своего товарища. Садга, хотя ему уже под пятьдесят, еще вполне видный мужчина — фигура крепкая, осанистая, на голове густая шевелюра. После долгих лет кочевки он сравнительно недавно стал жить в поселке. Садга — так называется бумажная фигурка, которую держит шаман во время камлания. Нарекая этим именем сына, чадолюбивый отец надеялся таким образом вверить судьбу сына в надежные руки. Действительно, Садге живется неплохо. Зиму и начало весны он проводит в поселке, а летом перебирается на волюшку, в горы, где его жена и дети пасут скот. Жизнь там — сущее блаженство. Жене он не помогает — слишком переутомился за зиму.

Садга известный бабник, не упустит случая приволокнуться за кем-нибудь, но делает это осторожно: супруга прощает ему все, кроме этой слабости.

Однажды к Садге приехал погостить его давний приятель Дансаран, да и застрял в поселке. Вскоре к нему явилось многочисленное семейство. Скота у него было много. У Дансарана, которому было под шестьдесят, еще в молодости сел голос, и жители поселка прозвали его «Хрипатый».

— Слушай, Дансаран, зачем Дооху к нам опять пожаловал, как ты думаешь?

Дансаран широко улыбнулся, отчего по его лицу побежали мелкие, словно царапины от кошачьей лапы, морщины.

— А то не знаешь! Не ты ли настрочил письмецо в комитет партии и в суд тоже?

— Найдется на него управа! — с тайным злорадством отозвался Садга. — Привык, что ему все с рук сходит. Ну да на сей раз не поздоровится, готов об заклад биться. — С этими словами он схватил со стола недопитую бутылку водки, взболтал ее содержимое и глотнул прямо из горлышка.

Ненависть Садги к Дооху, о которой последний и не подозревал, зародилась давно. Несколько лет назад Садга вступил в объединение «Развитие Гоби», а потом передумал и вышел — новые порядки пришлись ему не по вкусу. С первых дней он принялся было ловчить. Если погибал его собственный ягненок, списывал общественного. Постепенно он прибрал к рукам всех лучших животных из стада, которое объединение выдало ему на выпас. И вдруг, как гром средь ясного неба, нагрянул с проверкой сам Дооху. У Садги не хватало двадцати с лишним овец. Дооху потребовал объяснений.

— Семнадцать голов пало от бескормицы, трех задрали волки, у остальных был заворот кишок, — выдал Садга заранее подготовленный ответ.

— Документы оформлены по правилам?

— Какие документы? Первый раз слышу, — прикинулся Садга простачком.

— Будет вам, Садга, — сурово отрезал Дооху. — Всем аратам неоднократно давались разъяснения, как поступать в случаях падежа общественного скота. Вы обязаны были вызвать ветеринара и старшину сури.

— Прежде таких порядков не было!

— Тогда вы были единоличником. Теперь речь идет об общественном достоянии. Придется вам расплачиваться.

— Пожалуйста, хоть сейчас, — обиженно сказал Садга. — Сколько денег причитается с меня?

— Деньги у объединения есть, ему скот нужен. Потерю возместите за счет личного хозяйства. Вот мое последнее слово.

Пришлось Садге подчиниться, и двадцать с лишним овец из его личного хозяйства перевели на баланс объединения.

Садга затаил на председателя смертельную обиду, тем более горькую, что Дансарану, разбазарившему общественных коней, повезло. Чуть не в ногах валялся он у Дооху, пока тот согласился пометить в переписи его табун. «Я далеко его отогнал, — канючил он. — Лошадки все до единой целы, пасутся за хребтом Дарвина. Суток не хватит, чтобы их сюда пригнать». И Дооху поверил плуту. Дансаран ликовал, а Садге словно соли на свежую рану насыпали. До чего же несправедлив председатель: у одного весь скот трижды пересчитал, а другому приписал несуществующий табун.

После этого Садгу, по его просьбе, перевели в учетчики. Как говорится, доверили козлу огород сторожить. Как-то раз ему понадобились деньги, и он, не задумываясь, запустил руку в общественную кассу. Чтобы покрыть недостачу, выпросил билеты, по которым его родственники летали в столицу, и попытался ими отчитаться. «Опять мухлюете? — не на шутку рассердился Дооху. — Ведь правление вас ни разу в командировку не посылало». Пришлось Садге возмещать недостачу из собственного кармана, а от обязанностей учетчика его тут же освободили. Садга совсем разобиделся и вышел из объединения. Он выжидал, чтобы отомстить председателю. «Пусть пройдет время, — рассуждал он, — не то Дооху сразу догадается, что это я ему мщу».

Сам Дооху никогда не видел в Садге личного врага, для него он просто был одним из тех, кому трудно давалось приобщение к новой жизни. Свой донос Садга накропал после слияния двух сомонов.

Дооху приехал в поселок Баян с намерением поговорить с аратами, до сих пор не вступившими в объединение. По его просьбе учитель отправил школьников по дворам оповестить о собрании в красном уголке. А Дооху тем временем обошел поселок. С тех пор, как он был здесь в последний раз, кое-где появились заброшенные дома, в их разбитых окнах свистел ветер. Особенно гнетущее впечатление производило здание, где прежде размещалась контора. Дверь болталась на одной петле, готовая совсем сорваться, в проеме виднелись грязные полы и обшарпанные стены.

Среди собравшихся в красном уголке были и наши приятели — Дансаран и Садга. Народу было мало — всего несколько аратов, промышлявших в горах лес и привезших сегодня в поселок дрова на продажу, несколько женщин да стариков. Остальные пасли в степи скот.

Дооху рассказал о жизни членов объединения «За коммунизм», предложил вступить в него тем, кто еще не успел этого сделать. Едва он замолк, Садга выкрикнул с места:

— Почему укрупнили сомоны?

— Я ведь объяснял это в прошлый раз. Нерентабельно иметь две административные единицы там, где можно обойтись одной.

— Выходит, ваш Халиун-сомон попросту сожрал наш Баян-сомон.

— Как это сожрал? — удивился Дооху. — Все, кто присоединился к нам, живы-здоровы, по-прежнему пасут скот на своих старых пастбищах. Что вы имеете против?

— Я думаю о государственных интересах, а не об узковедомственных, — повысил голос Садга.

— Продолжайте. Государственные интересы превыше всего.

— Зачем было строить новый сомонный центр, когда в Баяне он уже был?

— Халиун-сомон — район более населенный, нежели Баян. У него лучше связь с аймаком. У вас же будет крупный бригадный центр, с электричеством и телефоном. Планируем построить здесь дом матери и ребенка. Школа здешняя сохраняется. Через несколько лет поселок преобразится до неузнаваемости. Вот вы говорите, что радеете об общественных интересах, а о собственном жилом фонде не заботитесь. Многие постройки просто в плачевном состоянии.

Люди вышли проводить Дооху, а когда он уехал, Садга попросил никого не расходиться.

— Не слушайте вы его! Дооху только на обещания горазд. А что на самом деле? Как только часть дворов из нашего сомона перешла к нему, наш Баян-сомон стал приходить в упадок.

Люди задумались. Кое-кому в словах Садги почудилась правда. Но большинство было согласно с Дооху. Уловив колебания в настроении людей, Дансаран поспешил на помощь приятелю.

— Морочит вам голову председатель. Вон в Халиун-сомоне какое строительство идет, а у нас даже не начиналось. Вместо этого нам предлагают присматривать за старыми развалюхами.

— И я того же мнения, — вставил слово собутыльник Садги Дувчиг.

— Ну вот что, уважаемые, вы тут можете до петухов спорить, а мне недосуг, — решительно объявила одна пожилая полная аратка. — У меня внуки дома плачут.

— И мне пора, пожалуй, — поддержал ее старик Чайров.

— Погодите! — закричал Садга. — Мы обратимся в Великий народный хурал. Форменное беззаконие — распустить старый сомон и основать новый на пустом месте. Не по-хозяйски это, не по-государственному!

— Как писать будем? — спросил торговец дровами по имени Оном.

— Как сказал Садга, — ответил Дувчиг. — Давайте уж сразу и напишем.

Так под водительством Садги была составлена очередная жалоба на Дооху. Его приятели объехали несколько аилов и собрали сорок две подписи. Письмо было отправлено в столицу авиапочтой.

В БРИГАДНОМ ЦЕНТРЕ

Стоял один из тех редких дней, когда в Гоби все вдруг становится призрачным, приобретая волшебный оттенок. Колышется над пустыней зыбкое марево. Оно превращает незаметные бугорки в величественные горы, а горы, напротив, стирает и на их месте возводит замки или творит голубые озера.

Молодежная строительная бригада во главе с Магнаем выехала в этот день в одну из бригад объединения. Конные повозки, тяжело груженные стройматериалами, скрипя колесами, медленно двигались по степи.

Большинство членов стройбригады — местные уроженцы, и гобийские миражи им не в диковинку, и все же молодежь не устает любоваться видением горы Ентам-Хайрхан. Подножие ее окутано туманом, так что кажется, будто гора оторвалась от земли и висит в воздухе. Марево многократно увеличило объем горы, а ее срезанная верхушка более чем обычно напоминает слиток серебра. Много старинных преданий связано с этой горой. В прежние времена ее считали богатейшим кладезем сокровищ. Говорят также, что своей плоской макушкой гора обязана сказочной птице Хангарьд, которой вздумалось на ней приземлиться. Не выдержала вершина и сплющилась под ее тяжестью. Рассказывают, якобы неподалеку от горы упал и вдребезги разбился страшный дракон. Белые камни, что валяются близ горы в великом множестве, — это и есть кости дракона.

Нежный девичий голос нарушает тишину:

Магнай приподнимается в стременах, оглядывается. Пение сразу прекратилось, словно выключили приемник. Магнай догадывается — пела Цэвэл. Он отыскал ее взглядом. Девушка держится в седле как заправский наездник — руки уверенно держат поводья, стройный стан не шелохнется. На ней легкая голубая кофточка с нарядной вышивкой на воротнике и рукавах. Магнай придержал было коня, чтобы дождаться Цэвэл, но его серый строптивец вдруг прибавил ходу. Ему следовало бы осадить коня, прикрикнуть на него, но не хочется привлекать к себе внимание. Он даже слегка подстегнул коня, но тот вместо того, чтобы прибавить ходу, вдруг встал как вкопанный.

— Ну погоди, я тебе покажу! — заорал Магнай, пытаясь сдвинуть его с места. Поравнявшаяся с ним Цэвэл вскинула на Магная блестящие темные глаза. «Ах, милый, как же ты похож сейчас на маленького, беспомощного верблюжонка», — подумала девушка. Слабая улыбка тронула ее губы. Не проронив ни слова, она проследовала мимо, а Магнай, с досады, что оробел, изо всей силы стегнул коня.

— Пожалей скакуна, секретарь! — весело крикнул Дашням. — Похоже, он у тебя давно не кормлен, еле ногами перебирает.

— Ну и упрямый, чертяка, сладу с ним нет, — пробормотал Магнай.

Он поравнялся с низкорослой рыжей лошадкой, на которой ехала певунья Цолмон-Огонек, да так и поехал дальше рядом с ней. Цэвэл, заметившая это, вдруг поймала себя на том, что ни капельки не ревнует Магная. Это так поразило ее, что она молчала до самого приезда в бригадный центр.

Колонна строителей прибыла на место, когда солнце стояло почти в зените. Жилья им, конечно, никто не приготовил, и пришлось начинать с того, что они разбили две огромных палатки — одну для парней, — ее тут же прозвали «главной ставкой», — и вторую — для девчат, и назвали ее «девичьи хоромы».

Магнай собрал молодежь вокруг себя.

— Теперь, ребята, выбирайте себе каждый дело по вкусу!

— Все мы строители, выбирать нечего.

— Я имею в виду быт: нужны повар, водонос, комендант. Есть добровольцы?

Долго никто не соглашался быть поваром, пока наконец одна робкая девчушка по имени Эрэгзэдма не пролепетала смущенно:

— Может, я подойду? Разносолы готовить не умею, но простую еду, думаю, смогу обеспечить.

— Вот и отлично, — обрадовался Магнай.

— А что ты будешь готовить на завтрак? Учти, с утра я люблю плотнее заправиться, — вмешался Сумъя, с недоверием оглядывая хрупкую фигурку. — По твоему виду не скажешь, что ты мастерица кухарить.

— Потерпи до обеда, — попросила Эрэгзэдма и неожиданно для себя решительно добавила: — И не больно-то задавайся, Сумъя, не то и впрямь будешь получать у меня на завтрак пустой чай.

«Девчушка с характером», — подумал Магнай и спросил:

— Хочешь осенью поехать на кулинарные курсы?

— Еще бы! — обрадовалась девушка, и только сейчас все заметили, какая она хорошенькая да ладненькая.

— А теперь, друзья, за работу, время не ждет.

Строительство красных уголков в бригадных центрах было частью общей строительной программы объединения. Они нужны, чтобы не приходилось членам каждой бригады ехать за многие километры в сомон посмотреть фильм или послушать радио.

Фундамент заложили быстро, и через несколько дней приступили к кладке кирпичных стен. Чойнроз с беспокойством поглядывал, как быстро тают запасы кирпича, который строители привезли с собой. Весь этот кирпич был сделан руками Чойнроза, это было его социалистическим обязательством. Заметив, что Чойнроз озабочен, Сумъя заговорщически ему подмигнул.

— Думаешь, не обойдемся этим кирпичом?

— Угадал. Понадобится еще, по крайней мере, две тысячи штук.

— Так много?

— Мне работы дня на три-четыре.

— Ну и горазд же ты стал прихвастнуть, братец! — засмеялся Сумъя. — Не иначе, в герои метишь. Не знал я раньше, что ты такой честолюбец.

А Чойнроз призадумался. Ну, положим, он и впрямь честолюбив. Только что в этом плохого? Делать больше, быстрее и лучше других — это ли не честолюбие? Где та грань, которая отделяет здоровое честолюбие от корысти? Да, любит он быть в любом деле первым, чтобы его отметили, похвалили. Дурно ли это? Наверное, он недостаточно скромен, потому-то Цэвэл и не глядит в его сторону. Не нравятся ей парни, что выставляют себя напоказ. А какие ей нравятся?

Вот так Сумъя неосторожным словом разбередил душу Чойнрозу, и у него невольно опустились руки. Но постепенно трудовой ритм захватил Чойнроза. Мастерок так и летал у него в руках, помощники едва поспевали подносить ему раствор и кирпич. И по мере того, как росла ровная кирпичная кладка, радостное чувство удовлетворения все властнее овладевало им. Временами он отступал на шаг, любуясь делом своих рук. Но не один Чойнроз любовался своей работой.

— Глядите, товарищи! — выкрикнул вдруг Галдан, опуская бадью с раствором и по-хозяйски поглаживая стену. — Вы только поглядите, какая красота получается.

Чойнроз, недолюбливавший любые проявления восторженности, напустился на Галдана:

— И чего раскричался? Лучше быстрей раствор подавай.

Галдан сник, подал раствор, но через минуту твердо сказал Чойнрозу:

— Зря ты так! Я просто выразил свою радость, как умею.

— Ладно, — примирительно ответил Чойнроз. — Хочешь, научу кирпич класть ровно и быстро?

— Давай! — обрадовался Галдан и подал Чойнрозу сразу два кирпича. — Держи!

Чойнроз, не глядя, протянул руку и взял один кирпич, второй полетел вниз.

— Берегись! — не своим голосом закричал Чойнроз, с ужасом видя, как кирпич падает кому-то на голову. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел — на земле лежит Цэвэл. Задев висок, кирпич угодил ей в плечо. Если Цэвэл погибла, ему, Чойнрозу, тоже незачем жить! Не помня себя, он ринулся вниз.

Цэвэл окружили товарищи, там же был и Галдан. «Будь он неладен, этот косорукий Галдан!» — сердито подумал Чойнроз, сцепив побелевшие пальцы. К Цэвэл пробрался Магнай.

— Она без сознания. Есть у кого-нибудь нашатырный спирт?

— У меня, я сейчас, мигом… — Галдан опрометью кинулся в «главную ставку». «А он ничего парнишка», — подумал Чойнроз, наблюдая, как Галдан мчится к палатке, не разбирая дороги. Цэвэл привели в чувство. «Живая!..» — облегченно перевел дух Чойнроз.

Девушку отнесли в палатку. Охотников остаться с ней было хоть отбавляй.

— Я сам за ней присмотрю, — сказал Магнай.

— Разреши мне, секретарь! — выступил вперед Чойнроз.

— Да ведь без тебя вся стройка станет. Нет пока тебе достойной подмены.

— А у секретаря есть?

— Ступайте-ка, ребята, оба отсюда. — Это вмешалась Цолмон. — С Цэвэл останусь я.

Но тут появилась Эрэгзэдма и без долгих разговоров выпроводила всех — она сама справится с пострадавшей. «Не уходи, Магнай», — беззвучно прошептала Цэвэл, не открывая глаз. Над ней склонилась повариха.

— Пить хочешь, милая? — участливо переспросила она.

ДАМБИЙ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Как ни силился Дамбий сохранить прежний порядок жизни, но в глубине души он знал: долго ему не продержаться. И все-таки повседневные заботы временами заслоняли тоску. Дело, которым занимались его отец, деды и прадеды, отнимало без остатка все его силы. Этой весной, предполагал Дамбий, возможна ранняя засуха, и тогда прости-прощай молодой травостой! Ему ли не знать все приметы? По всем признакам, засуха наступит в ближайшие трое суток. Пожалуй, лучше отогнать овец на зимнее пастбище, туда суховей не достанет.

Поздним вечером он вошел в загон проверить, не слишком ли пересохла шерсть на овцах. Если так, то с откочевкой на зимник следует поторопиться.

Овечья шерсть была влажной и упругой, и Дамбий немного успокоился. Вернувшись в юрту, он малость хлебнул из заветной бутылки, сберегаемой на самом дне сундука, и снова вышел на свежий воздух.

В темном небе щедрой россыпью сверкали звезды. Запрокинув голову и сцепив руки за спиной, Дамбий долго любовался созвездиями Дворец хубилгана, Ключ от неба, Главный цирик, Черепаха, Райская птица. Дамбий не знал их научных имен, называл так, как повелось еще в глубокой древности, но разве от этого созвездия становятся менее красивыми? Наблюдая за ними, он всегда испытывал, помимо чувства восторга, еще и благоговейный страх перед таинственными силами природы. В далеких звездах было нечто такое притягательное, что смотреть на них ему никогда не прискучивало.

Чувствуя, как под теплый дэл начинает проникать вечерний холодок, Дамбий вернулся в юрту и уж совсем собрался на боковую, когда неожиданно раздался собачий лай. Кто-то едет! Пес тявкнул еще несколько раз и замолк — значит, кто-то свой. Хорошо бы завернул на огонек какой-нибудь сосед, можно было бы перекинуться в кости. «Куда я их, кстати, задевал?» — спросил себя Дамбий. Он слышал, как всадник, спешившись, неспешно треножит коня, потом дверь приоткрылась, и в проем просунулось толстощекое бородатое лицо. Надо ж, Лувсанпэрэнлэй собственной персоной!

— Добро пожаловать! — приветствовал Дамбий позднего гостя.

Они обменялись трубками. Дамбий протянул гостю свою, деревянную, хорошо обкуренную, а Лувсанпэрэнлэй хозяину — свою с длинным халцедоновым мундштуком, щегольскую. Он обзавелся ею накануне вступления в объединение, выменяв за несколько упитанных баранов. Ничего не поделаешь, хорошие трубки всегда в цене.

— Откуда и куда следуешь? — задал хозяин гостю традиционный вопрос.

— Известно откуда: из дому. А куда? Просто разъезжаю по аилам. Водится за мной эта страстишка — шляться по соседям.

Дамбий подогрел водку, предложил выпить. Лувсанпэрэнлэй с готовностью вытащил из-за пазухи пиалу. «Ишь, серебряную с собой возит, боится, как бы не отравили. А какой резон его травить, кому он мешает?» — подумал Дамбий, наполняя пиалу и подавая ее гостю двумя руками, выказывая ему тем самым особое почтение.

— Ты вовремя приехал, у меня последняя бутылка.

— Я всегда приезжаю вовремя, — улыбнулся Лувсанпэрэнлэй и произнес короткое импровизированное благопожелание:

Единым духом опустошив пиалу, Лувсанпэрэнлэй спросил:

— А ты все один? Твои женщины еще стерегут центральную усадьбу?

Дамбий горько усмехнулся:

— Да вот бобылем кукую.

— Иногда неплохо, когда женщин нет дома, — попытался утешить его гость. — Мужчины могут спокойно потолковать, а то они вечно суют свой нос, куда не надо.

— Тебе сварить мяса?

— Не беспокойся, я недавно перекусил у Нандия.

— Тогда располагайся, отдыхай. — Дамбий протянул гостю свою безрукавку из меха дикой козы. — Подложи под спину.

Понемногу хозяин и гость разговорились, не замечая, как бежит время. Разговор неизменно вращался вокруг одного и того же — жизни в объединении.

— Честно говоря, — с хитрецой улыбается Лувсанпэрэнлэй, — я только по твоей милости очутился в объединении. Если б ты не откочевал тайком, я и по сей день оставался бы одиночкой вроде тебя. Слишком живы были в моей памяти тридцатые годы. Теперь, правда, все иное. Дооху, председатель наш, человек умный, хозяйственный, об общем деле печется денно и нощно. Недавно заявил, что нельзя проедать все подчистую, надо и о накоплениях подумать. Нравится мне в объединении.

— Неужели тебе не жаль собственного хотона? Вообрази: весной начинают телиться коровы, овцы приплод дают, а твое сердце так и заходится от радости.

— Бывает и такое. Но я стараюсь не травить душу. Кстати, у меня к тебе есть дело. По дурости я оставил в своем личном стаде одних баранов. А бараны, известно, хороши для котла, ягнят они не приносят. У тебя же много маток. Давай поменяемся? Я просил Цамбу, да он уперся, нет, мол, у него для меня маток, почти всех в объединение свел. Вот скупердяй!

— Сколько голов ты хочешь, Лувсанпэрэнлэй?

— Три десятка.

— Ну и хватил, старина! Столько я не могу, да и не наберется у меня, я ведь женину долю отдал. Хочешь десяток?

Лувсанпэрэнлэй был разочарован, но согласился. Наутро хозяин показал ему овец, которых готов был поменять, и тут же с обоюдного согласия пометил их.

— Добавь еще суягную овечку, — принялся клянчить Лувсанпэрэнлэй.

Ну и жаден же этот Лувсанпэрэнлэй! Мало ему десятка маток!

— Достаточно! — отрезал Дамбий. — Матки выгоднее баранов, они принесут тебе большой приплод. А что толку от твоих баранов? Съел их — и нету.

— А коли твои матки объягнятся дохленькими?

— Типун тебе на язык, Лу! У меня такого отродясь не было!

Уже седлая гостю коня, Дамбий вроде бы невзначай спросил, не обзавелся ли еще семейством сын Лувсанпэрэнлэя Магнай.

— Холостой бегает. Нынче молодежь стариков не слушает, по мне, ему давно пора жениться.

— И моя Цэвэл не замужем, — вздохнул Дамбий. — Ей трудно, застенчивая она у нас.

— Будем, однако, надеяться, что наши дети найдут свое счастье, — важно произнес Лувсанпэрэнлэй, опускаясь в седло.

Глядя ему вслед, Дамбий порадовался, что Цэвэл не просватана за Магная. Такой зять — плохая подмога, вечно в делах да разъездах. И что за радость породниться с этаким скрягой, как Лувсанпэрэнлэй? Покорно благодарим, не надо!

Дамбий стал собираться на выгон, когда заметил, что гость возвращается. «Не иначе забыл у меня какой-нибудь пустяк, — подумал Дамбий. — Боится, что прикарманю».

— Послушай, старина, я забыл спросить у тебя главное: когда вступишь в объединение? У меня есть одна идея!

— Знаем мы твои идеи, Лувсанпэрэнлэй, голубчик! В объединение, верно, вступить подумываю. Правда, вносить в общественное хозяйство мне почти нечего, и так отдал бо́льшую часть. Но вот эта пара рук еще крепкая, а что Дамбий умеет за скотом ходить, всякий скажет.

Дамбий сам не ожидал от себя этих слов — Лувсанпэрэнлэй застиг его врасплох. Да видать, давно он вынашивал эту мысль, не признаваясь даже себе. И когда он высказал ее вслух, с души у него словно тяжелый камень свалился.

ТОЙГО, ТОЙГО, ТОЙГО

Овцы сгрудились в хотоне. С подойниками в руках спешили к ним доярки. Супруга Цамбы Дэжид, захватив старенький подойник, показалась из юрты. Много лет назад, когда Дэжид была еще подростком, ее мать нашла в степи медную бляху. На ней было выбито изображение оленихи. Женщина сочла это за добрый знак и прикрепила ее к подойнику. С тех пор Дэжид не расставалась с этим ведерком. Многим случалось находить в степи различные медные поделки, чаще всего изображающие оленей. Их прикрепляли на дэлы детям или к подойникам. И обычно берегли как талисманы. Почти в каждой семье хранился такой талисман.

В хотоне Цамбы теперь проживают Загд с супругой, те самые, которые вместо овечьей отары пасут теперь дойных кобылиц, есть из чего кумыс гнать хозяину; семья старого Пила, они недавно прибились к Цамбе, да еще Ванчиги.

Сдает в последнее время старый Пил. Не под силу уже ему управляться с большой отарой, вот и доверили ему небольшое стадо сарлыков, всего в несколько голов, да и за теми больше присматривает Дэмбэ. Старуха у Пила еще крепкая. Ей нравится, когда ей повинуются крупные сильные животные, которых в объединении не так уж много. На самцов она то и дело покрикивает, но когда доит самок, Дэмбэ — сама ласка: больно уж сарлычихи отзывчивы на нее.

Ванчигу не повезло, он потерял сто двадцать ягнят. Цамба недобро косится на Ванчига — сроду в его хотоне не случалось подобного. Женщины же отходчивы. Понимая, что овцы, потерявшие новорожденных, на следующий год могут вовсе не принести потомство, они помогают семье Ванчига, приучая одиноких маток подпускать к вымени чужих ягнят. Это очень нелегко — окотившаяся овца чужого малыша к себе не подпускает. Лучше всех с этим делом справляется Дэжид. «Тойго, тойго, тойго!» — раздается ее голос, то ласковый, то сердитый. Бадамцоо, супруга Загда, напевает:

Совсем о другом поет Дэмбэ:

Голос у старушки тоскливый, дребезжащий. Овцы и те, казалось, готовы разжалобиться.

Молоденькая девушка по имени Цэрэнпил поет, стараясь удержать на месте строптивую матку:

Странная песенка, не правда ли? Какой тайный смысл вкладывает в нее девушка? А может, и сама не понимает, о чем томится ее сердечко? Где уж тут овцам понимать?

И уж совсем грустно поет Мядаг, молодая жена Галдана. Они с мужем мечтают о первенце, а его все нет.

Однажды, когда Мядаг точно так же пела, услышал ее Галдан. До чего ж ему больно стало! Вскочил на коня, стегнул его плетью и помчался в степь, чтобы никто не увидел его слез.

Процедура приручения маток к чужим ягнятам повторялась дважды в день — утром и вечером. Мужчины стараются на это время удалиться из дому: жалобное блеянье овец да грустные напевы женщин кого хочешь с ума сведут. Именно в такой момент в хотоне появился Дооху — проверить, как идут дела у Ванчига. Председателя не сразу заметили. Он спешился у первой же юрты, прислушиваясь к печальным звукам, доносившимся из загона, по которым опытный скотовод сразу догадается, что в хозяйстве случился большой урон. Дооху треножил коня, когда за спиной у него раздался старческий тенорок:

— Здравствуйте, товарищ начальник. С приездом!

— А, это вы, Пил-гуай! — не оборачиваясь ответил председатель. — Как живется на новом месте?

— Спасибо, хорошо. А как вы меня узнали? — искренне удивился старик. — Я ведь здесь недавно.

— Да уж знаю, — засмеялся Дооху, выпрямляясь и поворачиваясь к Пилу. — Как дела в хотоне?

— Идемте ко мне, я вас чайком горячим напою с дороги, там и потолкуем. — И старик засеменил к своей юрте. Пропуская гостя в дверь, он низко поклонился.

— Кланяться ни к чему, — засмеялся Дооху. — Если перед каждым спину гнуть, недолго и хребет сломать.

— В старые времена Пил сгибался перед каждым чиновником, а уж вам поклониться не грех! Вы у нас руководитель хоть куда, второго такого нет! — нашелся старик.

— Не позорьте меня, Пил-гуай, вы мне в отцы годитесь, если не в деды, — уже строго сказал Дооху, проходя в юрту, где царила приятная прохлада.

Старик поставил на огонь котелок с молоком, постелил гостю чистенький пестрый коврик для сиденья. Заметив, что Дооху прислушивается к тому, что происходит за стенами, старик сказал:

— Соседки овец жалеют, тех самых, что Ванчиг осиротил, приучают их к другим ягнятам. По утрам и вечерам у нас тут такие концерты, хоть уши затыкай. Эх, взялся Ванчиг не за свое дело! Это вам не Дамбий, у того руки золотые, рачительней хозяина во всей округе не сыщешь. А старуха Лундэг? Эта все колоски до единого пересчитает, зернышку не даст пропасть. Она, бывало, на моем клочке земли всех мышей наперечет знала.

— Ошибку правление допустило, и я в том числе, что доверили Ванчигу столько овец. Дорого поплатились мы за свою промашку.

Пил достал из скрипучего деревянного шкафчика початую бутылку водки, налил себе и гостю по маленькой.

— Главная вина, конечно, лежит на Ванчиге, — сказал он, вытирая губы.

— А не главная?

— Послушай, что я скажу тебе, сынок. У Ванчигов сроду столько овец в хозяйстве не держали. До вступления в объединение сам Ванчиг больше торговлишкой промышлял. Мудрено ли, что завалил дело, которого не знал. Уж лучше б его в овощеводство направили. Но есть еще одна причина. Осеменение маток произвели одновременно, потому-то и окот начался в одно время, к тому же ночью, а у них один фонарь на весь загон. Многих ягнят просто не нашли до рассвета, они и померзли — холодно было. Следовало помочь Ванчигу заблаговременно построить теплый сарай. Сами посудите, председатель, разве можно в юрте поместить всех новорожденных ягняток? Ну, два-три десятка, не сотню же. Пожалуй, все мы немного виноваты в том несчастье, что произошло с Ванчигом.

«Тысячу раз прав старый Пил! — подумал Дооху. — Ванчиг виноват, но и мы хороши!»

— Скажите, старина, — перевел он разговор на другое, — а все ли араты ухаживают за общественным скотом хуже, чем за личным?

— Да как вам сказать… — пробормотал старик.

— Вот вы сами, к примеру?

— Чего скрывать, случается. — Пил замялся, но Дооху не сводил с него выжидательного взгляда, и пришлось продолжить: — Например, имеется у нас со старухой дна баранчика. Всю зиму я подкармливал их диким луком. Конечно, я бы и общественным овечкам лучку дал, и для сарлыков не пожалел, да нет у меня такой пропасти лука. Вот вы и подумайте, не организовать ли специально заготовку лука летом.

— Дельное предложение! Спасибо. — Дооху сделал пометку в блокноте. — А теперь пошли в хотон.

— Здравствуйте, Ванчиг, — сказал председатель. — Вот приехал специально, чтобы поговорить с вами. — Дооху бросилось в глаза, как посерело, словно пеплом подернулось, лицо Ванчига.

— Люди из правления уже побывали у нас, а все равно еще раз скажу: виноваты мы! — всхлипнула за спиной у мужа Цэрэнпил. — Не послушался он меня, понадеялся на свои силы. Чуяла я беду, да отвести не сумела.

— Будь моя воля, я б тебе, Ванчиг, голову свернул, — сердито сплюнул подошедший старик Сонго.

— Ну и сворачивай, сопротивляться не стану, — одними губами произнес Ванчиг. — Я ведь хотел как лучше.

— Шкурки с погибшего молодняка сняли? — поинтересовался Дооху.

— Сняли, вон они, на распялках.

— А с тушками как поступили?

— По совету правления, мясо высушили, и в голодное время года будем делать из него порошок и добавлять в пищу скоту.

Дооху придирчиво пощупал шкурки.

— Пора выделывать. Вы уж постарайтесь, чтоб мех вышел как шелковый, и сдайте объединению высшим сортом. Сдадите шкурки — произведем пересчет, скостим вам часть штрафа.

Ванчиг, который со страхом ждал приезда председателя — недаром Цамба каждый день грозился, что не миновать ему тюрьмы, — остолбенел.

— А меня не посадят, председатель? — спросил он, криво усмехаясь.

— Не мне решать, отдать ли вас под суд. Вот соберем общее собрание, там и обсудим. Но думаю, если вы чистосердечно пообещаете, что ничего подобного не повторится, да пьянствовать перестанете, может, все и обойдется. Сейчас Пил-гуай растолковал мне, что не вы один виноваты. А пока, Ванчиг, постарайтесь как следует ухаживать за оставшимися в живых восемьюдесятью ягнятами. Ветеринар приезжал?

— А как же. Сказал, что кругом виноват я сам, и отказался составлять оправдательный акт.

— Правильно он поступил?

— Слов нет, товарищ председатель. Честно говоря, я пытался его уговорить списать хоть половину как естественную убыль, — в порыве откровенности признался Ванчиг.

Простившись с ним, Дооху направился к Цамбе. На душе у него было невесело, растревожил председателя разговор с Пилом и с Ванчигом. Одно лишь утешало — раскаяние Ванчига казалось чистосердечным.

НЕКОТОРЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

В аймачном центре состоялся очередной пленум комитета партии с участием председателей всех объединений аймака. Во время перерыва в тесных коридорах стоит гул мужских голосов.

— Как справились с зимовкой скота? Потери были?

— Какой процент от общего поголовья составляет у вас личный скот?

Краем уха ловит Дооху подобные разговоры, но думает о своем. Он только что докладывал пленуму о состоянии дел в своем хозяйстве и с нетерпением ожидал прений, которые должны были начаться после перерыва. Смутная тревога томит его последнее время, к ней примешивается чувство недовольства собой. Все свои силы отдает Дооху, чтобы вывести свое объединение в передовые, и идет к этой цели прямым путем. Тем не менее то и дело возникают какие-то осложнения. То на него поступает жалоба из объединения «Развитие Гоби», то Садга с приятелями подбивает аратов выступать против слияния Баян-сомона с Халиун-сомоном. У Ванчига беда случилась.

Дооху было приятно встретиться на пленуме со своими старыми знакомыми, с которыми вместе учился и получал направление на работу в Гоби. Они шумно радовались его успехам, достижениям объединения «За коммунизм». Встреча с товарищами странно взволновала Дооху. «Жизнь бежит, а я так редко вижусь с друзьями», — невесело подумал он, занимая свое место в зале.

На трибуну поднялся один из председателей объединений. Его выступление не понравилось Дооху — чересчур много общих фраз, а под конец — лавина цифр. «Сказать обо всем — значит, практически, ни о чем», — недовольно подумал Дооху, захлопывая блокнот, он не успевал делать пометки.

— А теперь я хотел бы упомянуть некоторые факты, не раскрытые, к сожалению, в выступлении товарища Дооху, председателя объединения «За коммунизм», — повысил голос оратор. — Спору нет, там многое сделано за последнее время. Но, как я понимаю, главной задачей наших хозяйств является выращивание скота. Прочее не столь уж важно, потому что, если будет скот, будут у нас и машины для производства, и шелка для дэлов. А о каком приросте стада может идти речь, если не беречь молодняк? В объединении же «За коммунизм» этой весной был допущен падеж скота в одном хотоне. Да я всю ночь не спал, когда узнал, что у них погибло сто двадцать ягнят. Случись такое в моем объединении, я без лишних слов выложил бы на стол партийный билет. — Выступающий перевел дух и решительно потребовал, чтобы этим вопросом занялась комиссия партийного контроля.

Как и в начале выступления, он тщательно поправил двумя руками короткий бобрик волос, спускающийся мысом на крутой лоб, и степенно покинул трибуну.

Недаром, выходит, мучили Дооху дурные предчувствия — пленум постановил вынести ему строгий выговор. Жгучая обида опалила Дооху, но защищаться он не стал. Действительно, имел место такой факт. Он изо всех сил старался сохранить спокойствие, когда товарищи после заседания, считая своим долгом подбодрить его, говорили:

— Ведь ягнята погибли? Погибли! Убыток объединению причинили? Безусловно! Председатель отвечает за все, что делается в его хозяйстве. Значит, ты виноват. Пусть это послужит уроком на будущее. И не вешай голову, еще не такое случается в нашей беспокойной работе, и никто не застрахован от ошибок.

В тряском «газике», по дороге домой, Дооху старался привести в порядок свои мысли. Напрасно он в своем выступлении умолчал о падеже в хозяйстве Ванчига. Но ведь не умышленно же утаил! Когда в объединении более сорока тысяч голов скота, есть вопросы и поважнее. У других случаются потери куда значительнее. Вот если б его упрекнули в том, что при его попустительстве стадо доверили малоопытному скотоводу, тут бы Дооху крыть было нечем. А как обидно сказал тот оратор: «Случись подобное в моем объединении, я без лишних слов выложил бы партийный билет». Нет, он, Дооху, так легко со своим билетом не расстанется, он сделает все, чтобы исправить ошибку. Не так ли обязан поступать настоящий коммунист?

«Газик» крепко тряхнуло, и Дооху ударился о металлическую перекладину. Водитель сказал обеспокоенно:

— Грузовики так разбили колею, что мы едва на брюхо не сели. Вы уж извините, товарищ председатель.

Дооху кивнул, потирая ладонью ушибленный висок. Так о чем же он думал? Ах, да, вспомнил. Один из выступающих рассказывал о том, как у них в хозяйстве налажен сбор дикорастущих трав для подкормки более сотни верблюдов. «Надо бы и у нас организовать сбор», — подумал Дооху.

— А дорогу мы приведем в порядок, собственными силами, — произнес он вслух после долгого молчания. Водитель покосился на председателя с недоумением.

По возвращении на Дооху обрушилась лавина дел. Он старался разрешать вопросы как всегда без лишней суеты, деловито и оперативно. Но ходил мрачный, часто задумывался. Не успел Дооху, как говорится, дорожную пыль с сапог стряхнуть, как почти следом за ним из аймачного центра прибыла комиссия партконтроля в составе двух проверяющих.

— Мы явились проверить факты, приведенные в критическом выступлении на пленуме, товарищ Дооху, — сказал один из них, человек в годах с глубокими оспинами на широком носу. У него был тихий голос, и держался он как-то по-особому вкрадчиво. Дооху стало не по себе — ведь в мягчайшей кошачьей лапке спрятаны острые коготки.

— Документы можете не предъявлять, — сухо заметил председатель, когда приезжие стали доставать удостоверения. — Я и без того догадался, кто вы такие.

— Вот и отлично! Нам нужен отдельный кабинет и курьер, да еще понадобится пара резвых лошадей. Желательно, чтобы кабинет хорошо запирался.

— Зачем? — удивился Дооху. — У нас все спокойно.

— Чтобы любопытные нос не совали. Мы будем вызывать людей и беседовать с ними хотим без помех.

«Комната для них найдется, можно и мой кабинет освободить, — сердито подумал Дооху. — Но где я возьму курьера? В эту пору каждая пара рабочих рук на счету».

— По-моему, на центральной усадьбе вам особенно делать нечего, — сказал он. — Не лучше ли выехать на место происшествия? Лошадей мы вам выделим, дорогу покажем.

— Хотите удалить нас с центральной усадьбы? — с подозрением спросил вдруг обладатель вкрадчивых манер. Его более молодой спутник по-прежнему скромно отмалчивался. — Мы сами разберемся, с кем и где побеседовать. — Он резко встал со стула и сунул руки в карманы стареньких галифе. Дооху понял — человек этот долго служил в армии, и мягкий тон у него напускной, настоящий же, как сейчас, резкий, не терпящий возражений.

— В таком случае не смею вмешиваться. Извините, я еду на поля — в разгаре посадка овощей. Вы тем, временем располагайтесь прямо здесь, в моем кабинете. Курьера мы вам подыщем.

Шагая к коновязи, Дооху сетовал на то, как некстати ему сейчас эта комиссия. Наверняка отнимет у него массу времени. Шла посевная, сажали картофель, капусту, свеклу и морковь. Кое-где в хотонах еще продолжался отел скота, возобновилось строительство, приостановленное на зиму. И ничего нельзя было упустить из виду; Особую тревогу вызывал пункт искусственного осеменения. В прошлом году из аймака для опытных работ прислали несколько человек. Они такое натворили! Некоторые овцы, подумать только, произвели на свет абсолютно лишенных шерсти ягнят, голых, как человеческое дитя. Многие подопытные матки не доносили плод. Еще раз придется пересмотреть вопрос о распределении скота на выпас. Старый Пил прав — далеко не у всех аратов есть достаточный опыт по уходу за крупными отарами. До кооперирования у большинства в собственных хозяйствах скота было не больше трех-четырех десятков голов, и не мудрено, что, получив под свое начало огромные отары, некоторые растерялись. Им надо помочь, вовремя подсказать. Еще одна забота — не хватает помещений для животных. Дооху понимает: создать объединение — это еще полдела. Главное, сделать его рентабельным.

Конь, на котором ехал Дооху, был хорошо объезжен и слушался легчайших прикосновений поводьев. Вот и теперь седок только дал понять, что пора свернуть с дороги, и конь беспрекословно сворачивает на каменистую тропу к предгорьям, где пасется табун ездовых лошадей.

Распорядившись, чтобы пастух пригнал в центральную усадьбу двух резвых кобылиц, Дооху направляется к бригадному центру, где делает еще одно распоряжение — скрепя сердце снимает с ведущейся там стройки одного рабочего.

— Подежурь в конторе. Будешь в распоряжении приезжих из аймака. Они представители партконтроля. Сделаешь все, о чем тебя попросят. Я понадоблюсь — скажешь, что на огородах.

Отправив парня, Дооху больше никуда не сворачивал. Его путь лежит прямо на юго-восток, где раскинулись овощные посадки.

Вид зеленого капустного поля, свежего, словно только что сбрызнутого росой, порадовал председателя. Наверняка урожай будет неплохим. Только вот беда — в прошлом году столько овощей пропало. Араты, непривычные к незнакомой пище, побросали выданные по трудодням овощи. Некоторые, те, что подогадливей, скормили их скоту. Сурэн, и сам Дооху, и партийные агитаторы учили аратов готовить из овощей разные вкусные блюда, но побороть традиции не так уж просто. В этом году, считает Дооху, как только завершится страда, непременно надо будет послать на учебу в город несколько юношей и девушек — объединению позарез нужны хороший повар, садовод, парикмахер. Большую часть овощей, — что поделаешь, — придется продать в аймак. Там на овощи спрос постоянный, особенно на картошку, капусту, чеснок и лук. Правда, в объединении маловато семян. Хорошо бы командировать кого-нибудь в Кобдо. Там есть опытные огородники.

— Как поживает капуста? — спрашивает Дооху у овощевода Баатара, который, завидя шагающего к нему председателя, поспешил ему навстречу.

— Рассчитываю побить аймачный рекорд, — смеется Баатар, молодой крепкий парень невысокого роста, с виду совсем подросток.

— Откуда вам известно заранее, что урожай будет хорош? — улыбается Дооху: ему нравится этот паренек, оставивший животноводство ради совсем не знакомой ему прежде профессии овощевода. А главное, он не унывает, хотя молодежь, острая на язык, до сих пор подтрунивает над ним.

— Есть у меня свои секреты, товарищ председатель. — Баатар больше не смеется, но в глазах его так и дрожат искорки смеха. — Например, развел я здесь прыгучих коз.

— Кого, кого? — переспрашивает Дооху. — Каких еще коз? Да они у нас всю капусту переведут.

— А вы посмотрите сами, — улыбается юноша. Дооху слез с коня. Баатар показал ему на маленькие ямки. — Там прячется прыгучая лягушка, я прозвал этих бестий козами. Сидят себе потихоньку и терпеливо выжидают, когда появляется бабочка-капустница. Тогда лягушка проворно, как коза, подпрыгивает, и бабочки как не бывало. Вот вам первый секрет. Есть и другой. Дружные всходы дала кормовая свекла, которую я посеял на краю капустного поля. А я читал, что это верный признак, что уродится и капуста.

Председатель пожимает Баатару руку и следует дальше. Из этого парнишки выйдет толк, с удовлетворением думает он. А как он начинал! Помнится, еще недавно никто из аратов не желал заниматься ничем, кроме привычного животноводства. Но хозяйство создавалось комплексное, и требовались не только животноводы, но и строители, полеводы, огородники. Баатар согласился перейти в овощеводы с видимой неохотой — ему сподручней было ухаживать за лошадьми, к этому он привык с детства. Сначала он стыдился своего нового занятия, старался не попадаться на глаза сверстникам-табунщикам. Однажды, когда он возился в поле, на ближней тропе появилась приставленная к табуну знакомая девушка по имени Ульзий. Она беспечно посмеивалась, лениво понукала лошадь, раскачивая у нее над головой березовый хлыстик. Баатар пригнулся к грядке как можно ниже, надеясь, что Ульзий его не заметит — ее острого, как бритва, язычка побаивались многие. Но надежды его не сбылись.

— Эй ты, капустный мешок! — во все горло завопила озорница. — Чего спрятался? Не можешь за смирными кобылами ходить, так поменяйся со мной одеждой при всем честном народе!

Хитрая Ульзий не стала дожидаться, покуда разозленный парень ее настигнет, и вряд ли слышала, как он крикнул ей вслед сдавленным голосом: «Замолчи, слышишь!» Она была уже далеко.

На другой день утром Баатар разыскал на центральной усадьбе секретаря ревсомольской ячейки.

— Не хочу больше работать огородником, пусть мне разрешат вернуться в табун, иначе сам сбегу.

— Но выращивать овощи тоже почетно, — возразил Магнай. — Многие овощеводы даже звание героя труда за это получили. К тому же ты ревсомолец и понимать должен, что твой труд нужен объединению. Представь, на твое место назначат старика Сонго, так он же не справится. Расскажи лучше, что случилось?

— Меня ребята засмеяли, — покраснел Баатар. — Проходу не дают, частушки сочиняют, слова обидные говорят.

— Что за ребята? — вскинулся Магнай.

— Да хотя бы Ульзий. Ехала вчера мимо, капустным мешком обозвала. Разве не обидно?

— Обидно, — согласился Магнай. — Ты не переживай. Мы никому не позволим обижать тебя. Я сам поговорю с Ульзий. Она угомонится, обещаю.

Пришлось Магнаю поднять вопрос о чести профессии на ревсомольском собрании. Шутки и насмешки над Баатаром прекратились. Напротив, видя, как успешно трудится Баатар, ребята стали проникаться уважением к нему. Объезжая овощные посадки и поля, Дооху не заметил, как солнце склонилось к закату. Он возвращался домой, когда навстречу ему из поселка выехали два всадника. «А, это те двое из аймака», — догадался председатель, вглядываясь в них.

— Не ладится у нас тут дело, — признался старший, когда они поравнялись. — Решили и в самом деле на место выехать.

— А что я вам раньше говорил! — воскликнул вдруг его спутник, и Дооху понял, что между ними на этот счет был спор.

Дооху предложили поехать вместе с ними. Он согласился, стараясь не показать виду, что устал.

История с проверкой имела весьма грустные последствия. Мнение представителей партконтроля разделилось. Старший считал, что во всем виноват один Дооху, а младший был уверен, что ответственность прежде всего лежит на Ванчиге, с него и спрос. Дооху же свою вину не отрицал. Он готов был отвечать, но наказание, которому его подвергли, показалось ему незаслуженно суровым — его вычеркнули из списков представленных к наградам по случаю двадцатилетия образования аймака. Нет, не гнался он за наградами и почестями, но неужели ничего не значат долгие бессонные ночи, бесконечные разъезды по аилам, терпение и упорство — все то, что он делал для людей? Он сердцем прикипел к этому объединению и потому сам испугался, когда однажды коварная мысль обожгла нутро: а не податься ли в другие края? Слишком трудно складываются у него здесь отношения с аймачным руководством, так, может, в других местах его лучше поймут? Например, в Убурхангайском аймаке? Работы он не боится, знания и опыт у него немалые. Но Дооху тут же отогнал крамольную мысль. Это не достойно коммуниста — искать где полегче да попроще. Так-то.

А ВОТ И ДАМБИЙ!

Дамбий сидел в юрте, размышляя, к кому бы из соседей наведаться в гости — к тем, что кочуют к востоку от него, или к тем, что пасут скот на юге? В кои-то веки выдался свободный денек. Дамбию удалось уговорить свою дальнюю родственницу, правда, часто и подолгу хворавшую старушку, присмотреть за его хозяйством.

Перед поездкой следовало хорошенько подкрепиться. Дамбий взял с полки чашку, но она показалась ему маленькой, и он налил себе чаю в большую эмалированную кружку, добавив в чай порядочный кусок масла. Немного подумав, развязал мешок и зачерпнул оттуда горсть ячменя. Распаренный в кипятке ячмень издавал дразнящий аромат. Эх, будь здесь Бадам, они бы на пару полакомились. Наверняка ей, бедняжке, теперь нечасто приходится отведывать ячменя.

Дамбий пил, уставясь в одну точку, знакомые мысли не покидали его. И решение, куда ехать, пришло как бы само собой. Дамбий, не чувствуя никакого вкуса, дохлебал сладковатую кашицу и торопливо вышел вон. Вскочив в седло, он что было мочи погнал своего жеребца, словно опасаясь, что может вдруг передумать и не поехать на центральную усадьбу. Сегодня он должен заявить, что хочет вернуться в объединение.

Дамбий давно пришел к этой мысли, но всякий раз, когда доходило до дела, сразу находилась тысяча причин, чтобы повременить.

Разгоряченный, на взмыленной лошади появился Дамбий на центральной усадьбе. В поселке было людно, и это ему не понравилось — ведь его возвращение не было триумфальным, напротив, Дамбий чувствовал себя побежденным, и ему меньше всего хотелось сейчас встречаться со старыми знакомыми. К счастью, никто из них не попался по дороге, и Дамбий совсем уж было успокоился. Но не тут-то было. На пороге конторы, куда он держал путь, сидела старушка Лундэг. В ее старых узловатых пальцах сновало веретено, на коленях лежал большой моток шерсти. При виде Дамбия старушка оживилась.

— Здравствуйте, бабушка Лундэг! — поклонился Дамбий. — Рад видеть вас во здравии.

Ответ был обескураживающий.

— Я-то здорова, милок. А вот у тебя все ли в порядке тут? — она постучала пальцем по лбу. — Выжил из дому жену и дочь, теперь они, бедняжки, в чужом аиле приют нашли, а тебе и горя мало. Ну что ты за человек, ответь мне по совести!

«Ну, все, — с тоской подумал Дамбий. — Теперь старуху ничем не остановить. Уж лучше повернуть домой. А сюда еще успеется». Но неожиданно для себя Дамбий произнес вдруг севшим голосом:

— Погодите, бабуся, ругаться. Я снова хочу вступить в объединение.

— Давно пора, безмозглая твоя голова!

— После потолкуем, — коротко бросил Дамбий. — Посторонитесь маленько, мне к председателю нужно. Он на месте?

— Там он, повезло тебе, Дамбий, что Дооху нынче задержался, — ответила Лундэг, нехотя давая Дамбию проход. Недовольная, что ей не дали высказаться до конца, она смотрела, как Дамбий решительно шагнул в контору.

Зато Дооху, сидевший за своим столом в глубокой задумчивости, не сразу поднял голову при появлении нежданного посетителя. Дамбий без приглашения опустился на жалобно скрипнувшую табуретку.

— А, это вы, товарищ Дамбий! — так, словно приход Дамбия был самым обычным делом, буднично сказал председатель. — Что за дело у вас?

— Хочу вернуться в объединение! — выпалил Дамбий. — Трудно мне живется, председатель. Хозяйство ведем на два дома, за скотиной не успеваю присматривать. Не думайте только, что я какой-то легкомысленный — то вступаю в объединение, то ухожу, то снова назад прошусь. Я больше никуда не уйду, слышите? Слово даю.

— Хотелось бы знать, что движет вами, Дамбий? — задумчиво спросил председатель, вглядываясь в измученное лицо посетителя. Дамбий повесил голову. Разве высказать словами, какая тебя снедает тоска, когда сидишь, как сыч, один в просторной юрте, и руки ни к чему не лежат, и на сердце пусто? Но ответил он не то, что чувствовал.

— Я оставил объединение из-за бездельника Загда, он едва не загубил всю мою скотину. А вступить хочу из-за Ванчига, будь он трижды неладен!

— При чем здесь Ванчиг? — оторопело спросил Дооху. Видимо, совсем других слов от Дамбия ожидал председатель.

— Да ваш Ванчиг сущий волчище, вон сколько ягнят загубил! Прощенья ему нет, лиходею. Отдайте мне его отару, и я покажу всем, каков в работе заядлый единоличник Дамбий. За два года все потери восстановлю.

Дооху почувствовал новый интерес к этому человеку.

— Как же вы намерены это сделать? Сто двадцать ягнят — это много!

— Дамбий не бросает слов на ветер. Известно, что в наших краях овцы частенько приносят по двое ягнят, но второй рождается слабеньким, его и в расчет не принимают. А я выхожу всех! Есть у меня еще одна задумка — отобрать по всем хозяйствам овец, приносящих двойню.

— Может, вы и породу выведете новую, особо плодовитую? — улыбнулся Дооху, поглядывая на часы, — с минуты на минуту в красном уголке должно было начаться общее собрание.

— А что? — вскинулся Дамбий. В нем сразу проснулся азарт профессионального животновода. — Авось и получится.

— Ладно, мы еще вернемся к этому вопросу, попозже. Лично я не против принять вас обратно. Но решаю не я, а общее собрание. Сегодня как раз и решим. Далеко не отлучайтесь, мы вас вызовем. Ну, желаю успеха. — Дооху пожал руку Дамбию. — Мне пора идти.

И как это Дамбий позабыл, что в объединение принимает общее собрание! Стоять перед всеми и краснеть? Какой ужас! Дамбию захотелось вскочить на коня и бежать без оглядки. Медленно, словно на плечах у него была тяжелая ноша, вышел он из помещения, не глядя на старуху Лундэг, которая так и впилась в него любопытными глазками. К ее великому огорчению Дамбий даже не остановился. Зайдя за дом, он уселся в тени. На заднем дворе конторы стояли аккуратные стожки сена. Это понравилось Дамбию. «Лето только началось, а они уже о зиме подумывают», — одобрительно крякнул он.

Он сидел, прикрыв глаза, и потихоньку горевал: наверняка на собрании ему припомнят, как он сцепился с Загдом, как круто обошелся с женой и дочкой.

Собрание подходило к концу, когда Дооху объявил, что от Дамбия поступило заявление с просьбой принять обратно в члены объединения. Сурэн предложил сперва предоставить слово самому заявителю. За Дамбием послали. Он вошел на деревянных ногах и с видимым усилием заставил себя оборотиться лицом к собранию. Крупные бусины пота проступили на его помертвевшем от волнения лице.

— Прошу принять меня обратно… — еле слышно произнес он, сердясь на себя за эту робость и страх, откашлялся и уже громко добавил: — Жена и дочь состоят в объединении, дело за мной.

— Ну что за беспринципный человек! — выкрикнул вдруг с места Баасан. — Сам не знает, чего хочет. Ему, очевидно, надоело самому себе обед готовить.

— Ты бы лучше помолчал, Баасан! — взорвался вдруг Дамбий. — Я, конечно, не такой грамотей, как ты. Высоких должностей не занимал и никаких наставлений, кроме как от жены, не слыхивал. Но из объединения я больше не уйду и работать буду на совесть!

— Сомневаюсь, — огрызнулся Баасан. — Давно ли ты меня корил, что, дескать, живет Баасан на два дома, а сам каков?

«Не примут меня, как пить дать, откажут», — подумал Дамбий.

— Но мы и другое о тебе знаем, Дамбий, — неожиданно миролюбиво добавил Баасан. — Ты сделал в объединение взнос за своих домочадцев, а ведь мог и отказаться, мы ведь их и без того приняли. Выходит, не такой уж ты малосознательный, как о тебе говорят некоторые. Но коли примем тебя, придется тебе еще раскошелиться — за себя скотину внести.

— Согласен, — угрюмо ответил Дамбий.

Слово взял Лувсанпэрэнлэй. Он хорошо отозвался о Дамбии — работящий, мол, в скотоводстве смыслит и в земледелии. Надо его уважить — принять назад.

— Конечно, — поддержал Лувсанпэрэнлэя старик Чултэм. — Только уговор: снова убегать — ни-ни!

— Сколько скота вы внесете, Дамбий? — спросил Дооху.

— Все отдам, но прошу разрешить мне ухаживать за ним самому. Как подумаю, что придется овечек своих в чужие руки передать, у меня…

— Ладно, — сказал Дооху, — это можно. Но овец запишем на баланс объединения. Идет?

— Согласен.

Голосовали единогласно. Так Дамбий снова стал членом объединения «За коммунизм», а вскоре он возглавил одну из полеводческих бригад — объединению не хватало опытных земледельцев. В душе он ликовал, когда изучал свои новые владения. Обширные поля, засеянные ячменем и пшеницей, раскинулись меж холмами Гудгэр и Хотгор. Есть где развернуться Дамбию. Он перевез свою юрту и перегнал отару в бригадный центр, куда вскоре переехала к нему и жена. Семейный мир был восстановлен, и Бадам частенько ловила на себе умильный взгляд мужа. Однако новые трудности навалились на них — поле отнимало все время Дамбия, от зари до зари, Бадам выполняла всю домашнюю работу, да еще кое-что шила по заказу объединения, и для отары не оставалось сил. Но Дамбий не сдавался. С поля спешил на выгон, с выгона на поле. Он осунулся, под глазами залегли темные полукружья, одежда болталась на худом теле. Наконец Дамбий решил просить помощи у соседей и поначалу отправился в хотон к Цамбе. Первым, к кому он обратился, был старик Пил.

— Что ты, сынок, — запричитал тот, — мы со своими сарлыками не управляемся, куда нам со старухой твоих овец на выпас брать! И не сули ты мне деньги, мы ни в чем не нуждаемся. Кроме того, признаться по совести, неохота мне на себя чужую обузу взваливать.

Обескураженный Дамбий долго чесал в затылке. Пил, который прежде, бывало, выпрашивал работу, теперь отказывается! Остается идти на поклон к Загду или Ванчигу. Нет, уж лучше передать объединению свою отару, пусть другие пасут. На всякий случай разыскал Галдана — попытать счастья.

— Недосуг мне присматривать за чужой личной собственностью, — отрезал Галдан. — Ну что вы держитесь за своих овец, Дамбий-гуай?

«Ах ты щенок! — обиженно думал Дамбий, возвращаясь домой не солоно хлебавши. — Мы с его отцом Зундуем когда-то закадычными дружками считались, а нынче его сыночек мне, старому, советы дает».

Не скоро успокоился Дамбий. Только въехав в долину реки Халиун и заметив, какая вокруг красота, забыл на время о своих заботах. Да и как было не залюбоваться окружающей природой! Сколько лет живет на земле Дамбий, столько лет пробуждает она в его душе чувство изумления и восторга. Речные берега утопают в пышной яркой зелени, а давно ли тут торчали одни только жалкие прутики, похожие на крысиные хвосты! Никто и не думал, что деревья приживутся так быстро. Какой же нынче год идет? Дамбий прикинул. Выходило, год Белой мыши. Что ж, год Белой мыши всегда считался в народе неплохим. И он тихонько запел старую песню о высоком горном перевале, куда с трудом залетают птицы, но который одолевают отчаянные смельчаки.

Свернув немного в сторону, к другой речке, откуда до его хотона было рукой подать, Дамбий вытащил свой бинокль и по привычке поднес к глазам. То, что он увидел, ошеломило его: прямо по хлебным посадкам разгуливали, пощипывая свежую зелень, чьи-то овцы.

— Кто посмел выпустить их на пашню! — не своим голосом завопил Дамбий. Он хлестнул коня и понесся вскачь. Ветер бил в лицо, в глаза и рот забивалась мошкара. Дамбий ничего не замечал.

Когда он подъехал к полю на взмыленном коне, овцы по-прежнему с жадностью поедали молодую зелень, а два-три человека тщетно пытались отогнать их. Молодые всходы, видать, пришлись животным по вкусу, и не так-то легко было заставить их уйти с поля.

— Ах вы мерзкие твари! — замахнулся на них кнутом Дамбий. — Контра вы, а не овцы, коли общественные посевы уничтожаете!

К нему подскочила заплаканная Бадам. Косынка ее сбилась набок, щеки пылали.

— Успокойся, дорогой! Это моя вина, не уследила… Да не бей ты их, это же наши овцы!

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Близилось лето. Все реже колыхались в долине миражи, реже доносил ветер запах степной полыни — она уже отцветала. Скоро знойное солнце выжелтит степь, иссушит ручьи и речки, обмелит озерца. И все живое начнет с нетерпением ожидать осени. Но до нее еще далеко. Два всадника, нахлобучив на лоб шапки, спускаются с горного перевала в долину. Один из всадников — Сурэн, второй — совсем еще юноша. Он, пожалуй, новичок в здешних краях. По крайней мере, так считает секретарь. На приезжем — ладно сидящая кожанка, новенькие сапоги, сверкающие даже из-под слоя дорожной пыли. Сурэну нравится этот парень с томными, скорее серыми, чем карими, глазами, его открытый, пытливый взгляд, твердая складка губ, волевой подбородок. Только вчера Чавчиг, так зовут юношу, с новеньким университетским дипломом в кармане прибыл на работу в объединение, а сегодня уже обратился с просьбой показать ему сури. Ну что ж, просьбу надо уважить, если молодой специалист сразу хочет окунуться в работу.

Низко, казалось, вот-вот заденет головы всадников, пронеслась стая диких уток.

— Прежде утки никогда не гнездились на берегах реки Халиун, — неожиданно произнес юноша. — Их больше привлекали северо-западные районы, где зелени побольше.

— Теперь им здесь вольготнее, и корма хватает. С прилетом птиц у скотоводов всегда праздник — заканчивается весенний расплод скота, можно и передохнуть немножко. Птицы как бы благословляют людей своим прилетом. Об этом еще мой дед твердил.

Спутник Сурэна промолчал — видно, не из разговорчивых.

«Почему птицы совершают такие дальние перелеты? Что означает их миграция? Миграция. Привык употреблять это научное словцо, а не проще ли сказать — кочевка?» — думал тем временем Чавчиг.

— Знаешь, — продолжал Сурэн, которому хотелось вызвать спутника на разговор, — по поводу прилета птиц есть один хороший старый ерол. Я знал его в детстве, а потом позабыл, в памяти застряли только первые строки. Вот послушай:

«Белая птица… — подумал юноша. — Наверное, имеется в виду самка лебедя. Иначе сказали бы просто — прилетел лебедь».

Ну и молчун же этот Чавчиг, думает Сурэн. И имя у него странное. Чавчиг — это розга. Уж как только иные родители не назовут своих детей! Сурэну привелось однажды встретить в Баяндэлгэр-сомоне подростка, которого звали Зунарваннэгэнчулуу — Сто одиннадцать камешков. Не сто и не десять, а именно сто одиннадцать. Что за прихоть так назвать мальчишку? При этом воспоминании Сурэн улыбнулся.

— Чавчиг, как ты думаешь, куда полетели те утки?

— Они остановятся на озерах, а потом полетят дальше, скорей всего на реку Кобдо.

— На каких же именно озерах они остановятся? — не без лукавства спрашивает Сурэн.

— На озере Дарвина, Тонхил, Белая Шарга.

— Да ты никак здешний, — удивился секретарь.

— Да. А не будь я здешним, назубок бы выучил по карте названия новых мест. Зоотехник все должен знать. Может, вы помните моего отца? Его зовут Гомбо. Сейчас он живет в столице, а в сороковых годах жил в теперешнем аймачном центре.

— Кажется, припоминаю. Но у твоего ли отца были густые, чуть не до плеч волосы и брови вот такие широкие? И еще, он круглый год носил черный габардиновый дэл.

— Вроде похоже, — улыбнулся Чавчиг.

— Ну, я рад, что ты наш. Сперва было подумал, не из Хубсугульского или Убсанурского аймака наш новый зоотехник. Тогда пиши пропало. В лучшем случае продержится месячишко-другой, а там даст тягу в родные края.

— Я, правда, не из долины реки Халиун, но все равно гобиец.

— Для гобийца ты, конечно, бледноват. Правда, долго прожил в столице. У нас здесь солнце прожаривает насквозь.

«Пусть прожаривает, этим меня не напугаешь», — подумал Чавчиг, внимательно оглядывая окрестности. Его зоркий глаз подмечал, где и сколько пасется скота.

— Скажите, аха, правильно ли я заключил, что здесь у вас преобладают лошади ровного окраса?

— Попал в точку! А вот за Тайширским хребтом у лошадей окрас смешанный. Говорят, не знаю, правда ли, что цвет зависит от подножного корма, от минеральных элементов, содержащихся в нем. Смешанная масть получается также от скрещивания домашней лошади с дикой.

— И много ли в наших местах помесных лошадей? — оживился Чавчиг.

— Не знаю. Но случается домашней лошади затесаться в дикий табун. А уж оттуда заполучить ее назад хозяину очень трудно. Ты видел когда-нибудь, как бежит по степи табун диких лошадей? Нет? У них из-под копыт песок прямо тучей вздымается. Есть тут у нас старик один, у него все лицо изрешечено шрамами, как от картечи. Бедняге взбрело на ум погнаться за дикими конями, угодил в тучу песка, поднятую их копытами. Нынче охотников преследовать дикий табун днем с огнем не сыщешь.

За разговорами всадники незаметно въехали в глубокую падь, известную под названием Улиастайн-Ам — Осиновая. Здесь расположился со своим хотоном на летнюю стоянку Лувсанпэрэнлэй. Большая отара овец все еще находилась в загоне, а не на пастбище, что порадовало зоотехника — в хотоне наблюдать за животными проще, нежели в голой степи.

— Ток-ток-ток!

— Ко мне, ко мне, ко мне!

— Сюда, сюда, сюда!

Так подзывали к себе животных женщины и дети. На Чавчига сразу повеяло воспоминаниями детства, и на душе стало весело. «У скотоводов свой язык, — подумалось ему. — Хозяин знает, как разговаривать с животными, и самое удивительное, они его понимают. Хорошо бы записать звукосочетания, понятные овцам, козам, лошадям. Пожалуй, даже с научной точки зрения это было бы небезынтересно».

Завидев приезжих, Лувсанпэрэнлэй крупным шагом направился им навстречу, уважительно поздоровался, пригласил осмотреть хозяйство.

— А юноша, что с вами, кто он? — спросил он украдкой у секретаря.

— Чавчиг — наш новый зоотехник. Будет заниматься улучшением местных пород скота. Он сделает все от него зависящее, чтобы повысить продуктивность наших маток.

— Значит, скоро моему знаменитому барану со звездочкой на лбу отставка выйдет? Интересно, как же его заменит товарищ Чавчиг? — ухмыльнулся Лувсанпэрэнлэй, вознамерившийся было добавить парочку соленых слов, так просто, по старой привычке, ибо в принципе уважал науку и ее представителей.

— Ну, твоему барану еще долго ходить в знаменитостях! — засмеялся секретарь.

— Вот и хорошо, — не удержался Лувсанпэрэнлэй от вздоха облегчения. — Значит, могу пока жить спокойно. Кто, вы сказали, по профессии этот молодой человек?

— Зоотехник.

— Уж больно мудрено для меня, я в новых словах мало что смыслю. Ничего, если я буду называть его сокращенно — зоо? Иначе язык сломаю.

— Можете, — ответил Сурэн и, опасаясь, как бы Лувсанпэрэнлэй не сказал чего-нибудь такого, что показалось бы Чавчигу обидным, перевел разговор на другое.

— В этом хотоне, товарищ зоотехник, собраны овцы самой лучшей породы, которыми располагает наше объединение.

— Слыхали, чай, про чамарскую породу, — исподволь прощупывая новичка, вставил Лувсанпэрэнлэй. — Сейчас поглядите поближе. — Он ухватил было овцу с длинной шерстью и большим хвостом, но животное ловко вывернулось из рук хозяина и, отбежав на некоторое расстояние, остановилось, кося на людей выпуклыми лиловатыми глазами. Чавчиг осторожно приблизился к ней и, ловко обхватив за шею, стал внимательно осматривать.

— Да вы не сомневайтесь, — с обидой в голосе сказал хозяин. — Наш ветеринар утверждал — чамарская порода, одна из лучших в стране. Председатель Дооху посоветовал мне разводить побольше чамарских овец. Вот я и стараюсь.

Чавчиг продолжал молча осматривать овцу. К нему приблизился старик Чултэм.

— Еще один новый специалист? Очень приятно. Будет с кем потолковать по душам.

Узнав, что молодой зоотехник приехал к ним в объединение по распределению на постоянную работу, явно обрадовался.

— Очень нам нужен человек, который занялся бы улучшением пород, — обратился он к зоотехнику. — У нас есть хозяйства, где весь скот — потомство одного-единственного производителя. Без притока свежей крови животные могут потерять все лучшие качества. Вы бы осмотрели мою отару.

Чавчиг охотно согласился. Он быстро определил, что в одной и той же отаре — овцы трех пород, а козы двух. Их следовало разделить и содержать порознь.

— Сынок, заночуй у меня, — стал просить старик. — Мне хотелось бы с тобой о многом потолковать.

Зоотехник охотно согласился.

— Это мои гости, — рассердился Лувсанпэрэнлэй. — Они ко мне приехали, а ты, Чултэм, перебиваешь.

— У вас я заночую, — примирительно сказал Сурэн, заметив огорченное выражение на лицо старика.

Чултэм повел Чавчига к себе. В полупустой юрте было бедновато, но чисто. Чувствовалось, что хозяева не придают вещам особого значения и привыкли обходиться самым необходимым. У Чултэма есть приемный сын. Супруга Чултэма пригласила гостя к столу, подала чай и закуску. Чавчиг удивленно посмотрел на кусок масла, имевший необычный цвет — красный.

— Это у нас растет травка одна, бэрэмэг, очень полезная для людей и животных. Может, благодаря ей я и дожил до столь преклонных лет, — улыбнулся старик. — Скажи-ка, сынок, когда я сказал о свежей крови, я не слишком опозорился в твоих глазах?

— Нет, вы были правы, Чултэм-гуай. Как у людей, так и у животных продолжение рода внутри одной семьи ведет к вырождению.

— Вот-вот, и я говорю то же самое. Животные, чья кровь долго не обновляется, хиреют, чаще подвергаются разным болезням. Есть об этом что-нибудь в твоих умных книжках, сынок?

— Как не быть! И название такому явлению есть — биологическое вырождение. Живая природа имеет много общего и у животных, и у людей.

Чултэм задумался.

— Нам очень нужен такой человек, как ты, сынок. Ведь раньше почему скотоводство развивалось медленно? Да потому, что все мы были слишком обособлены друг от друга, варились, как говорится, в собственном котле. Люди чуждались друг друга, где уж тут было думать о выведении новых пород. А нынче — пожалуйста — большие ученые, вроде тебя, к нам приезжают.

— Теперь образованной молодежи много, — слегка покраснев, возразил Чавчиг. — Вместе со мной университет окончило несколько десятков человек по профессии зоотехника.

— И все они в худон поедут?

— Да ты дай человеку подкрепиться, говорун ты этакий, — вмешалась в беседу хозяйка. — Пусть гость хоть чаю выпьет, успеете еще про своих баранов наговориться.

Чавчиг с Чултэмом засиделись допоздна. Совсем стемнело, когда Чултэм и Чавчиг вышли из юрты подышать перед сном свежим воздухом. Над степью стыла тишина. На темном пологе небосвода загадочно мерцали звезды. Старый Чултэм думал о том, что вот и прошла его жизнь и вскоре придет ему срок покидать этот мир, а хотелось бы пожить подольше, посмотреть, как будет людям житься через двадцать — тридцать лет. Хоть бы краешком разума прикоснуться к той великой, таинственной силе, которая зовется наукой. Старик, задрав голову, посмотрел на звезды.

— Поздно, однако. Ты разбираешься в небесной книге, сынок?

— Очень мало, — покачал головой Чавчиг.

— Есть у нас тут один хороший скотовод, — с гордостью сказал ему старик. — Зовут его Дамбий. Так он по звездам читает, как по писаному.

БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Из аймачного центра Дооху прислали вызов. Пришлось бросить все дела и ехать. На место прибыл уже около полуночи, провел бессонную ночь и утром явился в комитет партии к самому началу работы. Секретарь аймкома тотчас же принял Дооху. Разговор состоялся не из приятных.

— Араты из сомона Баян направили жалобу в адрес председателя Великого народного хурала — они недовольны слиянием сомонов.

— Но ведь мы получили предписание на этот счет. И, честно говоря, я убежден, что мера эта полезная и необходимая. Рядом с Баян-сомоном нет пахотных земель, мало воды. Думается, в свое время это место было выбрано для сомонного центра не совсем удачно.

— Так растолковали бы хорошенько жителям сомона все то, что вы сейчас сказали мне, это ваша непосредственная задача. Вы с ней, как видим, не справились. А теперь из столицы приезжает человек специально разбирать эту жалобу. Кстати, загляните в прокуратуру. Дело о приписках закрыто, вас ознакомят с подробностями.

Казалось бы, последняя новость должна была порадовать Дооху. Действительно, дело закрыто, но действия его были признаны превышающими административную власть. По уставу объединения председатель должен был не компенсировать потери скота за счет личных хозяйств, а накладывать денежные штрафы на виновных.

— В таком случае, — возразил Дооху, — потери возмещаются по минимальной стоимости. Это только лазейка для недобросовестных работников. Они платят правлению небольшой штраф, а якобы погибший скот сбывают на рынке втридорога. Это порядок?

— Следить за порядком — ваш прямой долг, товарищ Дооху.

— Да, но если у председателя нет права разобраться на месте и применить соответствующие меры, кто будет считаться с таким председателем? Да и общественное хозяйство в один миг прогорит.

Словом, на первый случай прокуратура ограничилась предупреждением. На сердце у Дооху было невесело. Как много времени и сил забирают у него различные разбирательства! Сколько можно, наподобие челнока, сновать между усадьбой объединения и аймачным центром? Он предчувствовал: на этом не кончится, в любой момент может начаться против него другое «дело». Он решил пожаловаться секретарю аймкома — волокита подобного рода выбивает его из колеи, мешает работать.

— Понимаю. Однако сегодня прибывает из столицы проверяющий. Отправляйтесь-ка вместе с ним в Баян-сомон, вот вам мой совет. Разберетесь на месте.

В ожидании самолета из Улан-Батора, на котором должен был прибыть представитель Великого народного хурала, Дооху побродил по улицам города, зашел проведать кое-кого из своих старых знакомых. Говорить о себе, своих делах не хотелось, а его, как назло, только об этом и расспрашивали. В конце концов он предпочел даже самым доброжелательным расспросам тишину гостиничного номера.

Ответственного товарища из столицы звали Жамсаран. Дооху как-то сразу проникся к нему доверием. Ему понравилось, что тот не спешил с выводами, а сначала обстоятельно вник в суть дела здесь, в аймачном центре, только после этого сам разыскал Дооху.

— Что там происходит, товарищ? — не сводя внимательных прищуренных глаз с Дооху, спросил он, едва они успели познакомиться. — Похоже, вы склонны к диктаторству, возможно, я и ошибаюсь. Когда мы выезжаем?

— Да хоть сию минуту.

По дороге в Баян-сомон они разговорились. Дооху засыпал Жамсарана вопросами о том, как происходит слияние сомонов и укрупнение хозяйств в других аймаках, какие новости в столице. Давненько не был Дооху в Улан-Баторе.

— Столица сильно изменилась, она тоже совершает великую кочевку в будущее, — ответил Жамсаран. — Сносятся старые домишки на окраинах, а на их месте вырастают многоэтажные дома. — Дооху заметил, как этот человек, рассказывая о столице, не сводил зачарованного взора с горной гряды, подернутой синеватой предвечерней дымкой. — Да, образуются новые районы, целые микрогородки, выпрямляются улицы, возникают новые площади. У нас сейчас все повально увлечены озеленением. Сколько деревьев и кустов высажено, уму непостижимо!

— Жамсаран-гуай, — поддержал мысль собеседника Дооху, — мы ведь тоже начали крупные лесопосадки. Погодите, и цветники разведем, фруктовые сады насадим. Я об этом давно мечтаю. Интересно, привьются ли на нашей земле фруктовые деревья?

— Все зависит от вас самих. По-моему, нет такой земли, где ничего не может произрастать.

— Мы бы хоть сейчас начали, только нет специалистов. Мы решили в этом году послать к вам, под Улан-Батор, на станцию натуралистов двух-трех человек, пусть подучатся. Вы не могли бы оказать содействие, чтобы станция приняла их на стажировку?

— Присылайте своих людей, дело вы задумали полезное, потомки скажут вам спасибо. Кажется, мы подъезжаем, не так ли?

Совсем недавно побывал в поселке Баян Дооху, но сейчас ему показалось, что с тех пор минула целая вечность. Он заставил себя не смотреть на дома с выбитыми стеклами и болтающимися на петлях дверями. Дооху не мог побороть чувства досады. Ведь он же просил жителей поселка привести все в надлежащий вид. Видимо, придется самому вникать в каждую мелочь.

В красном уголке собралось человек сорок. Люди пришли прямо после работы и с нетерпением поглядывали на Дооху и Жамсарана.

Жамсаран не стал затягивать своего выступления. Великий народный хурал, сказал он, поручил ему разобраться на месте — выявить причины недовольства по поводу слияния сомонов. Он просит собравшихся высказаться более определенно. Неужели их жизнь и впрямь сильно ухудшилась в последнее время, как это вытекает из письма?

— Товарищи, прошу выступать в порядке подписей, — предложил он и назвал первое имя.

Со скамьи поднялся высокий старик.

— Да что там объяснять! Ко мне пришли, попросили подписать, мол, это важно для общего блага. Я и подписал, не читая. Поверил на слово.

— Кто именно обращался к вам с таким предложением?

— Дансаран по прозвищу Хрипатый. Да вон он сам сидит, его и спросите.

Спросили Дансарана, тот сослался на Дувчига, а тот, в свою очередь, на Садгу. Веревочка и развилась. Оказалось, содержание письма знают всего три-четыре человека. Садга попытался отвертеться. Не мог же он признаться в своей тайной ненависти к Дооху! Все были недовольны слиянием, твердил он, а теперь почему-то отказываются. Темный народ. Он, Садга, завсегда радел об государственных интересах. Вместо того, чтобы строить новый сомонный центр, следовало сохранить его в Баяне.

— Халиун-сомон — более населенный район по сравнению с вашим, — возразил Жамсаран. — Там гораздо больше и скота, и хозяйственных угодий. Не по-государственному было бы переселять народ в Баян-сомон, это стоило бы гораздо дороже, чем перемещение администрации.

— Мы все это понимаем, — взял слово бывший председатель Баянского исполкома. — Нам жаль, что мы оторвали товарища Жамсарана от важных дел по вопросу, который и так ясен. Просто есть среди нас отдельные любители половить рыбку в мутной воде, но с ними мы сами поговорим по душам. — И он выразительно глянул на Садгу и его дружков.

Жамсаран обошел весь поселок, вник во все мелочи жизни аратов. Все это время Дооху, сопровождавший его, чувствовал себя неловко — ведь это его вина, что сельчане все еще не осознали пользу слияния двух сомонов. Выходит, прав секретарь аймкома, укоривший его в этом. Но дело в том, что ему самому вопрос казался яснее ясного.

Словно угадав его мысли, Жамсаран твердо произнес:

— Не огорчайтесь, товарищ Дооху. Тут сказывается инерция укоренившихся привычек, отсутствие широкого взгляда на вещи. Многие пока еще руководствуются лишь узковедомственными целями. Садга и его сторонники боятся, что их интересы будут ущемлены, что якобы пострадают интересы поселка. Но для этого нет никаких оснований — он же знает, что в Баян-сомоне будет организован крупный бригадный центр, где так же, как и на центральной усадьбе, начнется жилищное строительство, откроется новый магазин. Верно?

— Я-то это понимаю, — усмехнулся Дооху. — А вот некоторые, включая Садгу, делают вид, будто не понимают.

К Дооху подбежал запыхавшийся посыльный, вручил телеграмму с вызовом в аймачный центр.

Переночевав в поселке, Дооху вместе с Жамсараном вернулся в город. В тот же день состоялось заседание бюро аймкома партии. Все аргументы, которые приводил Дооху в пользу изъятия скота из личного хозяйства, которые он уже неоднократно приводил в различных инстанциях, не произвели никакого впечатления на членов бюро. Факты говорили сами за себя — налицо приписки в численности общественного скота. В ходе проверки выяснилось также, что при учете скота был случай, когда Дооху поверил на слово одному недобросовестному табунщику и засчитал ему численность табуна без предъявления животных. Выходит, Дооху не со всеми был одинаково принципиален.

— Это случилось всего один раз! — воскликнул Дооху. — Табунщик не успел пригнать коней с дальнего пастбища.

— Но ведь он обманывал вас! Или вы нарочно закрыли глаза на обман?

Дооху и не отрицал своей вины. Единственное, что он упорно отказывался признать, так это то, что он действовал будто бы умышленно. Он и сейчас твердо убежден — людям надо доверять. Его доверием пренебрегли, из этого он сделает надлежащие выводы, но не ручается, что отныне все будут у него на подозрении.

Непринципиальность — таков был вывод бюро. За это полагалось партийное взыскание. Его перевели из членов партии в кандидаты сроком на один год.

Горькая обида душила Дооху, когда он возвращался домой. Он не стал дожидаться почтовой машины, а попросил коня у своих знакомых и сейчас ехал по голой степи один, пытаясь утихомирить разбушевавшееся сердце. Нет, он и не думал спорить, когда кто-то из членов бюро предложил перевести его в кандидаты. Судорожно сцепив пальцы, чтобы не выдать дрожь в руках, он заявил, что согласен с данной мерой и впредь будет проявлять бо́льшую принципиальность. То-то обрадовался бы Садга, увидев Дооху в смятении. «Главное теперь — не позволить себе уйти в обиду, — думал председатель, понукая коня, — ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть лица своих близких. — Жизнь не остановилась, следовательно, будем продолжать работать дальше».

ЗАГАДКА

Последний кирпич был уложен, вколочен последний гвоздь. Две недели понадобилось молодежной бригаде, чтобы подвести под крышу здание красного уголка в бригадном центре. Это была идея Дооху — не только на центральной усадьбе, но и в бригадах создавать очаги культуры. Завершение строительства следовало отпраздновать — здесь, на усадьбе бригады, выросло первое современное здание, единственное на всю округу.

— Поручите мне организовать сегодня вечер! — С такой просьбой обратился к Магнаю Дашням.

— Давай! — улыбнулся тот, вспомнив, как еще в школе Дашням любил ставить разные пьески и спектакли. — Только подбери себе несколько ребят в помощники.

— Всем, всем, всем собраться в красном уголке! — тут, же закричал во все горло Дашням.

— Зачем? — раздалось со всех сторон.

— Состоится грандиозное представление! Главный режиссер — небезызвестный вам Магнай, его первый помощник — ваш покорный слуга Дашням. В представлении участвуют все. Стоимость входного билета — игра в загадки. Платить после входа.

Зал красного уголка был переполнен. Вечерние сумерки уже заглядывали в окна. Пришлось засветить четыре больших свечи. Света они давали немного, но так было веселее.

Магнай поздравил молодежь с успешным завершением работ, поблагодарил всех от имени бюро ревсомольской ячейки за ударный труд. Вслед за ним собирался выйти на, сцену Дашням, но его опередил Санжа. Откинув голову назад, он запел приятным баритоном, делая вид, будто перебирает пальцами кнопки невидимого баяна.

Это была старинная, хорошо известная в этих краях песня. Санже долго аплодировали, и он вернулся на свое место очень довольный. Дашням решил больше не упускать инициативы, потому он тут же вышел на край сцены и объявил, что намерен произнести благопожелание в честь всех ударников труда. Начал он нараспев, делая особое ударение на первых слогах каждой строки:

Вдруг в руках Дашняма, словно по волшебству, появился синий шелковый хадак, который он, кончив говорить, прикрепил на стене над импровизированной сценой.

Цэвэл тоже была среди собравшихся. Она уже почти оправилась после того несчастного случая, когда кирпич, случайно оброненный Чойнрозом, угодил ей в голову. Ребята считают, что она легко отделалась, хотя все они приложили немалые усилия, чтобы поставить ее на ноги. Зато теперь Цэвэл, которая прежде вроде бы и не замечала Чойнроза, при каждой встрече с ним легонько улыбается, давая понять, что не держит на него обиду. Чойнроз же то и дело старается попасться ей на глаза, он перехватывает ее ласковый взгляд и чувствует себя от этого неимоверно счастливым.

— А где обещанные загадки? — кричит он Дашняму.

— Пожалуйста, будут тебе и загадки. Но смотри, не отгадаешь — будешь платить штраф.

— Какой? — спрашивает Чойнроз; ему сейчас так весело и привольно, словно крылья выросли за спиной.

— «Продадим» тебя, будешь выполнять чье-нибудь желание.

— Идет! — смеется Чойнроз. — Но одно условие — продайте меня в мягкие ручки, иначе мне несдобровать, — и не таясь смотрит на Цэвэл. Сегодня она кажется ему особенно красивой: на похудевшем матово-бледном лице сияют бездонные темные глаза, в которых дрожат язычки пламени, отбрасываемые свечами.

— Так слушай же, — вступает Цолмон. — Походка мягкая, модный шелковый дэл. Кто этот франт?

На Чойнрозе как раз новенький атласный дэл желтого цвета. Ага, значит, в него метит озорница. Всем известно, как любит принарядиться Чойнроз, эта привычка осталась у него с ранней юности.

— Не знаю, кого ты имеешь в виду, — угрюмо отвечает он. Всю его веселость словно ветром сдуло, не хватает еще оказаться осмеянным в присутствии Цэвэл. Он умоляюще смотрит на нее, но она только усмехается и совершенно неожиданно подхватывает:

— Разъезжает он на сером коне, в руках держит хлыстик из тамариска.

— Вы что, сговорились? — вскидывается Чойнроз. — В таком случае оставайтесь, а я пошел спать в палатку.

— Да ты никак сбежать хочешь? Нет уж, оставайся, дружок! — потребовал Дашням, хватая Чойнроза за рукав. — Сам напросился. Так кто его покупает и за сколько?

— Я! — кричит Цэвэл. — Даю четырех верблюдов да трех верблюдиц! Не настоящих, конечно, а из песка. Я здорово лепить умею из песка.

Ей вторит Ундрах:

— Нет, я! Даю щенка-заморыша да плохонький хадак!

— Втридорога покупаете! — хохочет Цолмон.

Обиженный Чойнроз вырывается из цепких рук Дашняма и пулей выскакивает за дверь. Прохладный ветерок приятно освежает его разгоряченное лицо. Этим девчатам только попади на язычок, долго не опомнишься! Чойнроз полной грудью вдыхает свежий воздух. Окрестные горы тонут в ночной мгле, только вдали, облитая лунным светом, сияет плоская, словно срезанная, вершина горы Буудай. Над степью льется благостная тишина, только из красного уголка доносятся громкий смех и чьи-то голоса. Чойнроз прислушался и узнал знакомый голос Магная:

— Ты обидела Чойнроза, Цэвэл. Это нехорошо, ступай и позови его обратно.

Чойнроз сразу приободрился. До чего же славный парень, этот Магнай!

— Почему непременно я? Другие тоже смеялись над ним, — отвечает Цэвэл.

Ее недовольный голосок снова повергает Чойнроза в уныние.

— Но я заметил, именно твои слова его обидели, — настаивает Магнай.

«Неужто он догадался, что я люблю ее? — с тревогой подумал Чойнроз. — Ведь я ни единой душе не обмолвился о своем чувстве. Один-единственный раз признался в том Сурэну, но Сурэн не проговорится, я в нем уверен. Сколько людей поверяют свои тайны партийному секретарю, и ни разу я не слышал, чтобы он говорил об этом с другими».

Наконец Чойнроз решает вернуться. Все равно податься ему некуда. Сейчас в бригадном центре всего несколько юрт, остальные аилы кочуют неподалеку. Зато как многолюдно станет здесь по воскресеньям, когда араты станут съезжаться в красный уголок, чтобы посмотреть новый фильм, почитать свежие газеты и журналы, прослушать лекцию или просто обменяться новостями.

— Ребята, за мной волки гонятся! — врывается Чойнроз в красный уголок.

— Волки? — недоверчиво переспрашивает Дашням. — В это время они близко к жилью не подходят.

Однако все насторожились, кто-то из девушек громко охнул.

— Не пугайтесь! — снисходительно роняет Чойнроз. — Хотел вас на храбрость испытать. Теперь знаю, с кем можно смело идти в волчье логово.

Довольный, что поквитался с насмешниками, Чойнроз устроился неподалеку от Цэвэл. И тут, совершенно неожиданно для всех, раздался громкий стук в окно. Молодежь примолкла. Стук повторился. Окна в красном уголке не были занавешены. Из освещенного помещения ничего нельзя было разглядеть за окнами.

— Ой, страшно-то как! — вскрикнула Ундрах, невольно прижимаясь к сидевшему рядом с ней Сумъе.

— Погасить свечи! — спохватился Магнай, решительно направляясь к окну. Прильнув к стеклу, он успел разглядеть, как в сторону метнулось странное существо: скелет словно обросший шерстью, с голым, выпуклым черепом. Дашням тоже заметил скелет из другого окна и подтолкнул Магная в бок.

— Что это?

— Пошли посмотрим.

Они толкнулись в дверь, она не поддалась.

— А ну, ребята, навались все вместе! — скомандовал Магнай.

Дверь поддалась, за ней обнаружили здоровенный мешок с песком. Ничего подозрительного больше не было. Если бы не этот мешок, ребята решили бы, что им померещился и стук и скелет.

— Неужто в этих местах водится нечистая сила? — неуверенно предположил Сумъя. Остальные его засмеяли — нынче черти только в сказках остались.

— Чойнроз, ты, когда выходил, ничего подозрительного не заметил? — спросила вдруг Ундрах.

— Нет, все было спокойно.

Магнай предложил вернуться в красный уголок и продолжить прерванный вечер.

— Мы все равно дознаемся, что это было! — пообещал он.

Никто не хотел садиться вблизи окон, особенно девушки. Они сбились в стайку в центре комнаты, украдкой поглядывая на дверь. Снова зажгли свечи. Только теперь все заметили, какие причудливые тени играют на стенах и какая мрачная темь заглядывает в окна. Кое у кого разыгралась фантазия. Магнай прислушался. Его тонкий слух уловил цокот конских копыт.

— Сюда кто-то едет!

На него посмотрели недоверчиво, но Магнай не ошибся. Вскоре Дооху и ветеринарный врач Бэгзжав появились в красном уголке.

— Можно к вам? — спросил председатель. — Вас можно поздравить, ребята, — хороший дом построили и в сроки уложились. Молодцы!

— Чего это вы сгрудились так тесно? Что тут у вас происходит? — спросил Бэгзжав.

Магнай вкратце рассказал им о загадочном происшествии.

— Как же вы не услышали, когда мешок волокли к дверям? Он ведь тяжеленный, на весу не донесешь, — сказал Дооху.

— Не заметили, — вздохнул Магнай. — Шумно у нас было.

— И мы по дороге не заметили ничего подозрительного, — вставил ветеринар.

Дооху и Бэгзжав переглянулись. Оба они встревожились, но старались не показать вида.

— Необъяснимых явлений не бывает. Отложим разгадку этого случая до утра, — постарался успокоить бригаду Дооху. — Смотрите-ка, что я привез! — С этими словами он достал большой кулек мятных конфет. — Хоть вы и взрослые, но от сладенького небось не откажетесь.

Незаметно догорели и с тихим шипеньем погасли свечи.

— Пора спать, — решительно заявил Дооху. — На завтра назначено собрание бригады, для которой вы построили это прекрасное здание. Стыдно будет, если появятся первые араты, а вы еще будете сны досматривать.

Магнаю Дооху украдкой посоветовал сделать так, чтобы молодежь о ночном происшествии помалкивала до поры до времени. Со своей же стороны, пообещал все разведать.

На другое утро самым первым спозаранку явился на бригадную усадьбу старый Пил. Уж его восторгам конца но было. Новенькое здание, сиявшее в ранних лучах яркого солнца, возникло здесь, в захолустье, словно по волшебству. Старик обошел кирпичное здание со всех сторон, ощупал стены, оконные рамы.

— Это — только первая ласточка, — сказал на митинге Дооху. — Скоро в каждой бригаде мы построим не только красные уголки, но и крытые загоны для скота. Причем для маток — отдельно, для молодняка — отдельно. В каждый бригадный центр проведем электричество и телефон.

— Неужели это возможно? — не выдержал Цамба. — Ведь в некоторых сомонных центрах электричества еще нет, а мы уже о бригадных центрах речь ведем.

— Вечно ты во всем сомневаешься, Цамба, — толкнул его в бок старый Пил. — Разве ты еще не усвоил, что наш председатель слов на ветер не бросает? Сидел бы уж лучше и помалкивал.

А Дооху тем временем продолжал рисовать перед аратами заманчивые картины недалекого будущего.

РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ ДООХУ

Дооху опять получил вызов в аймак. Привыкший в последнее время к тому, что подобные вызовы не предвещают ничего хорошего, он поначалу не испытал ничего, кроме недоумения. Его приглашали на съезд передовиков сельхозобъединений. Именно его, переведенного из членов партии в кандидаты. Не связано ли это с недавним визитом в его объединение секретаря аймкома и председателя аймачного исполнительного комитета? Они обстоятельно и придирчиво знакомились с ведением дел в объединении «За коммунизм» и, казалось, остались довольными. Мало того, с секретарем аймкома Дооху имел долгий откровенный разговор. Дооху сказал секретарю, что его что-то постоянно гложет, словно сидит в самой глубине сердца заноза. Похоже, после этой встречи секретарь переменил свое отношение к Дооху. Он даже намекнул на то, что не уверен в справедливости наложенного на него, Дооху, взыскания. И вот приглашение на съезд. Значит, ему доверяют.

Вместе с Дооху должен был ехать и секретарь партячейки объединения товарищ Сурэн. Он тоже был делегатом съезда.

Поздним вечером председатель пошел к Сурэн у сообщить эту новость. Он застал его за неторопливым вечерним чаепитием. У Сурэна редко выдавалась свободная минута, чтобы вот так спокойно посидеть за чашкой чаю. При виде председателя он даже переменился в лице. Уж коли Дооху явился к нему в столь неурочный час, значит, случилось что-то нехорошее.

— Присаживайся к столу, — пригласил он гостя. — В кои-то веки почаевничаем вместе.

— С удовольствием!

Хозяин усадил председателя на почетное место, двумя руками почтительно подал чашку, полную ароматного, круто заваренного чаю, разбавленного жирным молоком.

Дооху с наслаждением сделал несколько больших глотков, зажмурился от удовольствия. Только сейчас он вспомнил, что сегодня не успел пообедать, и жена опять будет на него за это сердиться.

— Значит так, — сказал он. — Мы с тобой завтра едем в аймак, а оттуда почти сразу же на аэродром.

— Да что случилось?

— Нас посылают на съезд передовиков сельскохозяйственных объединений.

— Ох! — засмеялся Сурэн. — Что же ты сразу не сказал, Дооху? Я ведь решил, что у тебя снова неприятности. Утешать собирался.

— Не надо меня утешать, — нахмурился Дооху. — Собирай вещички, выезжаем чуть свет.

— Выходит, успехи нашего объединения сами за себя говорят, — довольно улыбнулся Сурэн. — Что ж, это справедливо. — Он хотел было добавить, что он как секретарь партячейки не сидит сложа руки, безучастно наблюдая, как несправедливо обходятся с председателем, но воздержался — Дооху раз и навсегда запретил Сурэну заступаться за него. И тому стоило немалых усилий, чтобы украдкой отлучиться в аймак, потолковать с ответственными работниками. Он всячески пытался переменить мнение руководства о Дооху. Выдвижение председателя на съезд передовиков показалось Сурэну добрым знаком.

— Правда все равно восторжествует, — осторожно начал он, но тут же осекся, заметив, как тотчас посуровело лицо его друга. — Ну, не буду, не буду, извини…

На аймачном аэродроме царило многолюдье и суета, как всегда перед отбытием очередного рейса. Сейчас улетавших было меньше, чем провожающих, — у Дооху чуть не полгорода было друзей и знакомых. Один из его бывших сослуживцев, желая подбодрить друга, украдкой шепнул ему на ухо:

— Слыхал я, на съезде будут многих награждать, и тебя в том числе. Так что заранее поздравляю, — и сунул ему в руки сверточек — три пачки папирос и бутылку водки. — Обмоешь награду!

— Какие там награды! — отмахнулся Дооху, но подарок взял, не обижать же человека.

А спустя несколько часов самолет приземлился на улан-баторском аэродроме. Делегатов усадили в специальный автобус и отвезли в гостиницу. Дооху и Сурэн расположились в одном номере. Сурэн первым ринулся в ванную — умыться с дороги, так что он даже не слышал, когда в номере пронзительно зазвенел телефон. Трубку снял Дооху.

— Здравствуйте, — произнес в трубке звонкий женский голос — С кем я говорю?

— С Дооху.

— Вы-то мне и нужны! Сейчас за вами приедут. Вас ждет министр сельского хозяйства.

Дооху обескураженно опустил трубку на рычаг. Какие новые беды сулит ему этот вызов?

— Что с тобой? — встревоженно спросил Сурэн, выходя из ванной и сразу же уловив перемену в настроении своего друга.

— Меня вызывают в министерство…

Вопреки дурным предчувствиям Дооху министр встретил его радушно, как старого знакомого. Крепко пожал руку, усадил в глубокое мягкое кресло, поинтересовался самочувствием.

— Постоянно слежу за вашим объединением, — сказал он наконец. — Дела у вас, кажется, идут отлично, есть интересные начинания, уже давшие неплохие результаты. Знаете, зачем я вас пригласил к себе? Хочу, чтобы вы на съезде выступили с сообщением о своей работе. Времени у вас, конечно, маловато, чтобы подготовиться, но ведь еще вечер впереди.

— И целая ночь, — улыбнулся Дооху. — Только я не очень умею речи говорить.

— Будете выступать одним из первых, а таких обычно слушают внимательно. — И министр лукаво улыбнулся, помолодев на добрый десяток лет.

В гостиницу Дооху вернулся пешком, стараясь по дороге собраться с мыслями. Как лучше построить выступление, с чего начать, на чем остановиться подробней? После беседы с министром он чувствовал себя так, словно в него влились новые силы. На душе у него было светло и радостно. Хотя Дооху был не из тех, кто легко впадает в уныние, в последнее время он слишком часто хмурился и замыкался в себе. Наконец с него словно спали тяжкие оковы.

Доклад председателя объединения «За коммунизм» прошел с большим успехом. В перерывах между заседаниями к нему то и дело подходили знакомые и незнакомые люди, поздравляли, что-то переспрашивали и уточняли. «Нет, не зря ты, Дооху, вложил всю душу в свое детище, — говорил он сам себе. — Вот и твой опыт пригодился другим. А не в этом ли истинный смысл всех наших деяний на земле?»

На второй день работы съезда во время утреннего заседания дежурный отыскал в зале Дооху.

— Вас просят выйти ненадолго.

Дооху удивился, но последовал за дежурным. В холле его ожидал какой-то человек и сразу приятельски протянул ему руку. Взаимное рукопожатие было крепким, словно залог грядущей дружбы. Дооху с интересом присматривался к незнакомцу. Определенно, ему не приходилось встречать это лицо с мягкими чертами и неожиданно твердой складкой резко очерченных губ. Темные глаза доброжелательно поблескивали за стеклами круглых очков. Почему же оно кажется ему знакомым?

— Позвольте представиться, — сказал человек. — Меня зовут Доржпалам, я — писатель. Извините, что отрываю от дел, сам едва улучил минуту, чтобы познакомиться с вами лично. Я вчера слышал ваше выступление. Сегодня оно опубликовано в «Унэн». Как, вы еще не видели? — Он протянул Дооху газету, где был напечатан текст его выступления и фотография крупным планом. И когда только успели его сфотографировать? Ага, на трибуне. Он так увлекся, что и не заметил.

— Спасибо вам, — горячо поблагодарил Дооху писателя, искренне радуясь приятной новости.

— Я прочел ваше выступление с особым интересом, — продолжал Доржпалам, — ведь я недавно побывал в ваших краях, заезжал в объединение, правда, ненадолго. Вы были в отъезде, не то познакомились бы раньше, мне очень хотелось этого. Я много наслышан о вас. Вы — замечательный человек.

Доржпалам говорил так горячо и искренне, что Дооху не мог не проникнуться к нему расположением, хотя в общем-то терпеть не мог восторженных похвал в свой адрес.

— Я не задержу вас долго. Дело в том, что я написал очерк о вашем объединении. Он должен выйти в завтрашнем номере «Унэн». Так вот, прочитайте его и, пожалуйста, выскажите мне свое мнение. Ладно? А теперь до свидания, до скорой встречи.

Доржпалам так стремительно покинул председателя, что тот едва успел бросить ему вслед:

— До скорой встречи!

Некоторое время Дооху еще стоял в вестибюле, разглядывая забытую писателем газету. Наконец он сунул ее в карман и подумал: «Оставлю ее себе». Вернувшись в зал, он еще долго перебирал в памяти подробности этой короткой встречи. Если б только он мог предвидеть, что этот человек оставит прекрасный след не только в его памяти, но и во всей судьбе!

Одного не мог взять в толк председатель: отчего лицо писателя с первого взгляда показалось ему знакомым? И вдруг его осенило. Да ведь он читал когда-то у них на курсах лекцию по литературе! От этого воспоминания Дооху стало приятней вдвойне. Выходит, Доржпалам не только писатель, но и учитель.

Дооху стоило некоторого труда отвлечься от собственных мыслей и вникнуть в суть нового выступления. Один за другим сменяли друг друга ораторы на сцене. Они искренне, чистосердечно делились с товарищами своими трудностями, рассказывали о своих достижениях. Дооху не покидало ощущение собственной причастности к великим делам и свершениям. Он совершенно позабыл о личных обидах и неприятностях. Отсюда, из зала съезда, они казались мелочными и легко преодолимыми.

На съезде был принят новый устав сельхозобъединений, предусматривающий более значительные отчисления в неделимые фонды, чем прежде, увеличение норм выработки трудодней, сокращение численности личного скота и многое другое. Как руководитель, Дооху не мог не оценить значимости этих перемен в уставе. Все они были направлены на то, чтобы укрепить общественное производство, соразмерить личные и общественные интересы тружеников сельского хозяйства. Новый устав также расширял возможности председателя. Развитие и укрепление неделимых фондов покажет аратам, что все, созданное ими, служит всеобщему благу. В хозяйстве появятся новые дома, больше техники, облегчится труд, станет современным быт.

Из каждого выступления Дооху почерпнул что-то важное для себя, его блокнот заполнился важными записями. Будет над чем подумать по возвращении домой.

На другой день состоялось вручение государственных наград. Дооху знал, что его нет в числе награжденных, и не испытал по этому поводу огорчения, однако всякий раз, когда слышал чье-нибудь знакомое имя, особенно если знал, что этот человек проработал в сельском хозяйстве значительно меньше его, он чувствовал словно бы слабый укол в сердце. Он втайне надеялся еще на что-то. Зато когда Сурэну вручили орден «Полярной звезды», он искренне обрадовался, Дооху усмотрел в этой награде косвенное признание своих собственных заслуг — ведь они с Сурэном трудятся бок о бок, и в достижениях объединения есть их общая заслуга. Он от всей души поздравил друга, но тот выглядел смущенным.

— Спасибо тебе, Дооху, за теплые слова, но, скажу по чести, совестно мне носить награду, которая заслуженно принадлежит тебе.

— Что за вздор ты говоришь, приятель! — воскликнул Дооху. — Я рад за тебя точно так же, если не больше, как был бы рад за себя самого. Такое событие надо отметить как полагается. А ну, пошли!

И они покинули зал заседания, эти два друга, соратника и единомышленника, один — с новеньким орденом на груди, но не скрывающий своего огорчения, а другой — хотя и без награды, но оживленный и радостный.

Заметив у самого выхода на улицу открытый газетный киоск, Дооху кинулся к нему. Он нетерпеливо развернул еще пахнувший типографской краской номер «Унэн», дважды просмотрел газету, но так и не нашел очерка, о котором говорил ему накануне Доржпалам. «Странно, — подумал Дооху. — Что могло помешать этой публикации?» Он очень огорчился, и, разумеется, не из-за себя — не ради славы он ждал появления в печати материала о своем объединении, а ради тех, кто остался там, в Халиун-сомоне, чьими усилиями в труднейших условиях полупустыни строилась новая жизнь.

Вечером, пока Дооху и Сурэн извлекали свои парадные одежды да чистили их и наглаживали, они едва не опоздали на торжественный прием в честь завершения работы съезда. Еще хорошо, что идти было недалеко.

В самый разгар банкета кто-то, мягко тронув Дооху за плечо, произнес вежливое приветствие. Дооху тут же радостно оглянулся — этот голос он узнал бы из тысячи.

— Сегодня я, как обычно, в запарке, — словно оправдываясь, произнес Доржпалам. — Да и вряд ли удастся как следует поговорить в этакой толчее. А поговорить нам есть о чем. Знаете что? Приходите-ка вы ко мне домой. Вот мой адрес, — и он протянул Дооху небольшой бумажный листок. — Буду ждать вас завтра вечером. Согласны?

Дооху кивнул. У него так и вертелся на кончике языка вопрос об очерке в газете, но он заставил себя удержаться. Завтра вечером он все узнает. Придется потерпеть. А новый знакомый уже бесследно растворился в толпе, словно его и не бывало. Этот симпатичный человек исчезал столь же стремительно и неожиданно, как появлялся. К этому надо привыкнуть.

На другой день, что бы ни делал Дооху — выполнял ли поручения земляков, беседовал ли с отъезжающими делегатами, — он неосознанно жил одним предощущением — встречи с Доржпаламом.

Дом писателя находился в новом районе, который горожане прозвали «сорокатысячным». Сорок тысяч квадратных метров нового жилья — вот что означало это название. Дооху расспросил дежурную в гостинице, как ему добраться туда. Оказалось, это совсем близко, почти в самом центре, и Дооху пошел пешком. Большинство домов нового квартала было уже заселено, но территория вокруг домов напоминала большую стройплощадку — кое-где еще не были засыпаны траншеи, валялись обрезки труб и досок, мотки проволоки. Рабочие жгли груды строительного мусора, прокладывали водопровод. «Вот и в столице преображается жизнь», — подумал Дооху, чувствуя, как наполняется радостью сердце. Помогавшие на стройке студенты, их Дооху определил с первого взгляда, уже возвращались домой, они шли небольшими группками, весело переговаривались, кто-то заливисто играл на губной гармошке.

Отыскав номер нужного ему дома, Дооху вошел в подъезд, и вдруг им овладела неуверенность — имеет ли он право беспокоить занятых людей? Однако обещал, и его, наверное, ждут. На чисто вымытой лестничной площадке он легонько коснулся пальцем кнопки звонка, который тут же отозвался заливистым звоном. «Ну и голосистый!» — тряхнул головой Дооху, чувствуя, как все сильнее им овладевает смущение. Если б хозяев не оказалось дома, он, пожалуй, был бы рад. Но не успел он об этом подумать, как дверь широко распахнулась, и на пороге появилась молодая красивая женщина; она выжидательно и с легким оттенком недоумения взглянула на Дооху, но тут же приветливо улыбнулась.

— Вы и есть тот самый Дооху, о котором говорил мне муж? Проходите.

Она ввела его в небольшую уютную прихожую, где все блистало чистотой, помогла раздеться, повесила плащ на вешалку. Дооху нерешительно остановился. Может быть, ему прийти попозже?

— Я вас ни за что не отпущу. Доржпалам с минуты на минуту появится. Он мне не простит, если я дам вам уйти.

В комнате она усадила гостя в мягкое кресло возле низкого журнального столика, достала из шкафа бутылку коньяка и вазочку со сладостями.

— Отдыхайте. Скучно будет, посмотрите журналы. А мне пора, извините, я учусь в вечернем институте.

Надев нарядное пальто из невиданной пушистой ткани, женщина, кивнув гостю на прощанье, ушла, оставив его одного в целой квартире. «Надо ж, — подумал Дооху, — не боятся оставлять квартиру на незнакомого. У нас в худоне нечасто такое встретишь».

Дооху не пришлось долго ждать. Не успел он пролистать заинтересовавший его журнал, как вернулся хозяин. Он извинился за опоздание.

— Не извиняйтесь, я только что явился, — ответил Дооху. Они выпили по рюмке коньяка, и Доржпалам без всяких обиняков спросил:

— Вы удивились, не найдя обещанного очерка в газете? В редакции стало известно, что в прокуратуре на вас заведено дело. Можете рассказать, что там у вас стряслось?

Чем дольше рассказывал Дооху, тем больше хмурились, сбегаясь к переносице, густые брови Доржпалама. Изредка он прерывал рассказ короткими вопросами. Расстались они грустно. На прощанье Доржпалам не говорил утешительных слов, только, пожимая гостю руку, многозначительно обронил:

— Поживем — увидим.

Утром следующего дня, перед отъездом, Дооху и Сурэн завершали свои дела, и председатель решил, что больше не увидит Доржпалама. Однако все вышло по-другому. Во время обеда в делегатском зале Дооху неожиданно известили, что его срочно вызывают в Совет Министров на прием, к самому председателю.

Как ни храбрился Дооху, но скрыть от Сурэна своей тревоги по поводу неожиданного приглашения не смог.

— Эх, плохи мои дела, хуже некуда, — проговорил он вслух. — Неудачи преследуют по пятам. Вот и сейчас вызывают, наверное, чтобы сообщить, что я отстранен.

Дооху перестал замечать, что творится вокруг. Он не помнил, как ему выписали пропуск, как провели в приемную председателя Совета Министров, он даже не удивился, увидев в приемной знакомое лицо Доржпалама. Он воспринял это как нечто само собой разумеющееся.

— Вот, — сказал он, бледнея, — вызвали меня сюда. Добра не жду.

— Это я договорился, чтобы вас приняли, — сказал Доржпалам. — Расскажите все, что говорили мне вчера.

— Что-о-о? — оторопело спросил Дооху. — Вы? Но я не хочу! Еще не хватает, чтобы государственные деятели на меня время тратили. Сам как-нибудь справлюсь. — Он схватил Доржпалама за руку. — Идемте отсюда.

— Ну хорошо, — сдался тот, — силком вас никто не тянет. Об одном только прошу, что бы там ни было, продолжайте спокойно работать.

— Обещаю! Работал же я до сих пор, и вроде бы неплохо, — радуясь, что не сбылись его самые страшные опасения, заявил Дооху.

И они оба, провожаемые недоуменным взглядом помощника главы правительства, покинули приемную.

Доржпалам понял, что Дооху относится к людям, которые не терпят грубого вмешательства в свою судьбу, и потому решил действовать по собственному усмотрению.

ПЕРЕКОЧЕВКА ЛЕСА

На центральной усадьбе объединения «За коммунизм» проходило собрание ревсомольцев. Молодежь собралась под открытым небом, прямо на строительной площадке. Некоторые прибыли издалека верхом на верблюдах, которых оставили чуть поодаль, и сейчас животные горделиво покачивали головами на высоких гибких шеях, словно прислушивались и одобряли слова ведущего собрание Магная. Прибывшие на верблюдах парни были все как на подбор рослые и сильные. Магнай знал, что им можно поручить любую работу, даже требующую недюжинной силы, — такие не подведут.

Другие прибыли верхом на конях. Их было значительно больше, но выглядели они не столь внушительно. Остальные пришли пешком.

Ребята внимательно слушают своего секретаря; они уже догадываются, что их ждут новые, непривычные поручения.

— Итак, первой группе, — Магнай обращается к тем, кто прибыл на верблюдах, — предстоит сделать такую дорогу, чтобы к нам в объединение запросто смогли добираться любые машины, хоть тяжеловесные «зилы».

Ребята зашумели.

— Откуда тут взяться «зилам»? — выкрикнул кто-то.

— А если появятся, вмиг застрянут в речке. Коли надо вытащить, мы поможем! — смеются остальные.

— Погодите, друзья! — улыбается Магнай. — Нам предстоит отремонтировать дорогу на самом сложном участке — в районе реки Хаалгын-Гол.

— А как это сделать? — перебивает Магная какой-то парнишка ростом с вершок.

— А верблюды? — вопросом на вопрос отвечает секретарь. — Это ж настоящие силачи. Привезете на них большие бревна, заготовив их в горах, и замостите ими дорогу. По предварительным расчетам понадобится сто пятьдесят кубометров древесины. Вот тогда по дороге будут беспрепятственно ездить «зилы». Председатель Дооху говорил, что в ближайшее время объединение обзаведется такими машинами. Но на приобретение их нужны деньги. Мы будем заготавливать дрова и возить их в аймак. Объединение договорится об этих поставках. Вы слыхали, верно, сколько новых долгов понастроено в аймачном центре? Так вот, в каждом из них — по нескольку квартир, а в каждой квартире — чугунная печь, которую топить надо дровами или углем. Представляете, сколько понадобится дров, чтобы обеспечить всех нуждающихся? Мы поможем горожанам, пройдет время, и денежки на покупку машин у нас появятся.

Ребята согласно закивали головами.

Магнай обращается к всадникам-конникам:

— Ваша задача — возить с гор Хара-Азрага саженцы. Выкапывать надо очень осторожно, чтобы не повредить ни единого корешка. Эти деревья мы посадим на центральной усадьбе — заложим настоящий парк. А осенью устроим по этому поводу большой праздник.

Чей-то хрипловатый басок возразил:

— Не красивую ли байку рассказываешь, секретарь? Сроду в наших краях лесные деревья не росли. Пробовали когда-то, да впустую. Что может вырасти на песке? Как бы наш труд не был затрачен впустую.

— Вечно ты во всем сомневаешься, Нанзад! — зашумели товарищи. — Привык старыми мерками мерить. Неужто до сих пор не слыхал, как советские комсомольцы в пустыне Каракумы леса и сады развели?

— Сдаюсь, сдаюсь! — замахал руками Нанзад, стройный смуглый юноша с веселыми глазами. — Как все, так и я. Скажи лучше, секретарь, какие именно деревья выбирать для пересадки?

— С вами вместе поедет учитель Базаррагча. Он вам все покажет и объяснит. Говорят, лучше других приживаются на нашей земле осины да ивы.

— А может, барбарис? Тогда у нас будет настоящий сад.

— Боюсь, барбарис не приживется. Но попробовать стоит. Прихватите на всякий случай несколько саженцев.

— Теперь ваша очередь, — говорит Магнай тем, кто явился на собрание пешком. — Вы будете делать кирпич. Мы взяли на себя обязательство — построить молодежный поселок. Значит, нужно очень много кирпича. Ведь мы только начали строительство. До конца этого года понадобится полтора миллиона кирпичей.

— Так много? — удивляются ребята. — Почитай столько же, сколько жителей в нашей стране.

— Даже больше! — кричит Намгар, невысокий коренастый паренек с упрямой складкой у рта. — Куда столько?

А Магнай только посмеивается:

— Строить будем много, гораздо больше, чем в прошлом году. И пусть эта цифра не пугает. Председатель Дооху дает нам для этой работы три месяца. Я же предлагаю управиться за месяц. Надо поломать старые нормы. Что вы на это скажете, товарищи?

— Да мы за один месяц управимся! — кричит Жамбарааш.

— А это совсем несерьезно.

— И два месяца мало! — снова возражает Намгар.

— Может, есть такие, кто не хочет заниматься этой работой?

— Я не хочу! — заявляет Намгар. — Лучше останусь при табуне.

— Не возражаю, — соглашается Магнай. — Мы ведь никого не принуждаем.

— Ага, без меня вздумали обойтись? — сердится упрямец. — Не выйдет! И я с вами!

Магнай покинул строительную площадку.

— Запевай, ребята! — И он начал сам высоким чистым голосом, радостно зазвеневшим в прозрачном воздухе:

Подхваченная десятками молодых голосов, молодежная маршевая песня, как крылатая птица, взмыла к небесам, вселяя в душу каждого бодрящее чувство уверенности в грядущих победах. Действительно, совместный труд с каждым днем все крепче сплачивал людей, и что б они теперь ни делали, занимались ли стрижкой овец, сбором конского волоса или возведения кирпичных зданий, они делали это сообща, дружно. Каждый чувствовал плечо другого. А что может быть прекрасней замечательного чувства товарищества? Прежде араты жили словно плыли по течению. Теперь же у них была единая общая цель, она звала, манила к себе, как неудержимо манит заплутавшего в ночи путника яркий огонек в стели.

Окидывая взглядом ревсомольцев, отправившихся на формовку кирпича, Магнай с удовольствием отметил про себя, что даже внешне его товарищи заметно изменились к лучшему за последнее время. У них постоянно было хорошее настроение, и походка стала бодрей, энергичней, и выглядят они более подтянутыми. Услыхав дружное пение, замер на месте возвращавшийся в контору секретарь партячейки Сурэн. «Так и рождается новое товарищество», — тепло подумал он, провожая взглядом группу молодежи.

Итак, три молодежных отряда выступили в трех направлениях — первый устремился к реке Хаалгын-Гол, второй — в горы Хара-Азрага, а третий — к оврагам долины реки Халиун. Они словно шли в наступление, в бой на новую жизнь.

…Узнав, что молодежь взялась возить осинник с берегов речушки Гурван-Улиас, что означает Три Осины, дедушка Намгара, старый Намхай, так и подпрыгнул на месте. Исстари известно, что того, кто ветку с дерева сломит или листву обдерет, постигнет кара небесная. Не миновать тогда какой-нибудь напасти, овцы подхватят чесотку или другую хворь. А уж с корнями деревья выкалывать — тут жди чего пострашнее, болезнью не отделаешься. Не хватало еще, чтобы собственный внучек этаким мерзким делом занимался! И старый Намхай, не долго думая, решил забрать внука из отряда озеленителей. Его жена попробовала было вступиться.

— Эх, старый, — сказала она, грустно наблюдая за сборами мужа в дорогу, — нынешняя молодежь вся такая. Они весь мир перевернули, и все-то им удается. Не мешался бы ты, а?

Однако уговоры жены только больше раззадорили старика. Внук давно от рук отбился. Пусть другие делают, что хотят, но Намгару он не позволит заниматься богомерзкими делами. Старый Намхай твердо решил позаботиться о спасении души внука. Он оседлал коня и без лишних слов отправился в путь. На полпути ему повстречался небольшой караван яков, запряженных в телеги. В спешке Намхай и внимания не обратил, чем гружены телеги, но вот знакомый звонкий голос остановил его:

— Дедушка, куда путь держите?

Намхай поднес ко лбу ладонь, прикрывая глаза от яркого солнца. Да это ж Намгар! Вот он, милок, ведет одну из подвод на пару с невысокой девчонкой, одетой во что-то пестрое. Только тут дед углядел, что на телегах — аккуратно сложенные штабелем молодые осинки, вырытые прямо с корнями.

— Почему деду не сказался? — загремел Намхай. — Экий ты неслух стал, Намгар. Говори, кто тебе позволил деревья из земли вытаскивать? Силком небось заставили?

— Что с вами, дедушка? — растерялся Намгар. — Никто меня не заставлял. Право, скажете такое, стыдно становится. — Он покосился на свою напарницу, с любопытством уставившуюся на старика. Весь ее вид говорил: то-то будет сейчас потеха!

— Разве мы не учили тебя с малолетства, что нельзя деревья, цветы и травы из земли вырывать? Больно земле, слышишь! К тому же Гурван-Улиас — Три Осины — богом проклятое место. Собирайся, вернешься со мной домой.

Намгар покачал головой. Может, в иное время он и не посмел бы ослушаться деда, но сейчас дезертировать на глазах у своих товарищей — ни за что! И как человек, принявший твердое решение, Намгар отчеканил:

— Дедушка, о каком проклятье вы говорите? Проклятых мест не бывает. Меня так в школе учили.

— Вот оно что! — не отступает старик. — Ты разве не понимаешь, что растениям больно, когда их с места трогают? Они же живые! Сколько раз я тебе об этом толковал!

— Живая природа, — охотно согласился Намгар.

— Зачем же ее губить? — сурово спросил старик, насупив брови и обиженно поджимая губы.

— А кто ее губит? — засмеялся Намгар, чувствуя, что дед помаленьку отступается. — Не позорьте меня, дедушка. Не такой уж вы отсталый. Хотите взглянуть? Ни одного корешка у осин не нарушили. Возвращались бы вы лучше домой, мне перед друзьями стыдно.

Слова внука действительно привели старика в некоторое замешательство, однако Намгар ошибся — дед и не думал сдаваться. Вспомнив слова агитатора Дашняма, любившего приговаривать, что спорить надо убедительно, он решил переменить тактику. Вместо того чтобы повернуться и уехать, Намхай пристроился к каравану, стараясь не глядеть на несчастные деревца. Ему казалось, что он даже слышит их жалобные стоны. От этого у старика мурашки по спине пробегали, а губы невольно принимались бормотать слова старой молитвы.

Некоторое время старик ехал молча, собираясь с мыслями и подыскивая наиболее убедительные доводы.

— Послушай, внучек, — осторожно начал он, заметив, как при этих словах Намгар поежился, — расскажу я тебе кое-что. И ты, девочка, послушай тоже, не помешает… В старые времена росли тут деревья, которые зовутся нум-дэлээгч, или деревья со стволами как луки. Несколько таких деревьев сохранилось еще в пади неподалеку от реки Сайнусны-Гол. Еще в юности часто с восхищением и удивлением разглядывал я их. Ствол такого дерева имеет совершенно правильную дугообразную форму. Кажется, натяни тетиву, вставляй стрелу, и лук выстрелит. Так вот, стоило только сорвать вблизи этого дерева хотя бы пару диких луковиц, как у сорвавшего, если то была женщина, заболевала грудь, а если мужчина, на него трясучка нападала.

— Но потом они выздоравливали, эти несчастные? — улыбнулся Намгар.

— Ничего подобного, — возмутился старик, — Правда, немного помогали жертвоприношения дереву. А однажды приехали сюда из аймака люди дрова заготовлять. С ними-то и приключилась самая большая беда. Старший среди них был отважный юноша — он приказал спилить нум-дэлээгч. Остальные испугались, тогда он сделал это сам. Рассказывают, что дерево настоящими слезами плакало, когда он за него принялся, а на полотне пилы капли крови остались. Дерево плакало и стонало, а когда рухнуло наземь, то зашибло того парня насмерть. — Старик торжествующе посмотрел на внука и девушку. — После него еще двое храбрецов отыскались, так потом их постигла страшная кара — и тот и другой из ума выжили. С тех пор эти деревья перевелись в нашей местности почти полностью.

К удивлению старого Намхая эта леденящая душу история нисколько не напугала молодых.

— Это, верно, сказки, дедушка! Да ведь мы деревья-то не пилим и не рубим, а осторожно выкапываем, чтобы посадить на новом месте. Помогаем им перекочевать поближе к нам, вот и все. Все равно, что ребенка со спины матери пересадить ей на руки. Так что стращать нас не надо, ничего плохого мы не делаем.

Старик задумался. Глядя на его грустное лицо и поникшую сгорбленную фигурку, Намгар сжалился:

— Если вы нам не верите, поезжайте на центральную усадьбу и посмотрите сами. Да мы каждое деревце, словно дитя малое, пестуем. Если оно живое, как вы говорите, радоваться должно, что из местности, где задувают холодные ветры, мы перевезли его в такое уютное, благодатное местечко.

Впереди уже маячили очертания центральной усадьбы, и старик решил последовать совету внука. Его взору открылась необычная картина.

В центре усадьбы на большой тщательно разровненной площадке ровными рядами были вырыты ямки для посадки. Возле каждой лежала небольшая горка черной и шелковистой на вид земли, привезенной из речной поймы. Молодежь брала деревца и осторожно сажала, присыпая корни черноземом, потом их старательно поили водой. На каждом деревце красовался красный лоскутик.

— А лоскутья зачем? — поинтересовался Намхай.

Ему объяснили, что, когда деревья выкапывали, красной ленточкой помечали южную сторону их кроны, чтобы при пересадке не нарушить привычную ориентировку растений.

Ошеломленный тем, что он увидел, старик отправился домой. По дороге он встретился с караваном верблюдов. Сильные животные волокли тяжелые бревна. Намхай вежливо поздоровался со старшим.

— Зачем вам бревна? Неужто на дрова? Так ведь у нас народ привык к саксаулу да хворосту.

— Везем от самой реки Хаалгын-Гол, — коротко ответил главный погонщик.

— Неужели вы так высоко забирались в верховье реки, ведь только там растут этакие гиганты! Туда не только на верблюдах или верхом, пешему не пробраться.

— А там дорогу проложили длиной почти в пять километров. Теперь туда машины могут пройти.

— Кто же проложил? Неужто из аймака бригада дорожников выезжала? — спросил Намхай.

— Да нет, — ответили старику. — Какая там бригада. Члены нашей ревсомольской ячейки все сами сделали.

«Вот так молодежь у нас пошла! — с восхищением подумал старый Намхай. — Одни заставляют сниматься деревья с насиженного места и перекочевывать, другие забираются в таежные дебри, куда веками не ступала нога человека, срубают вековые деревья и дорогу делают. Да, что было не под силу одиночке, легко сделать сообща».

Старик хотел было свернуть на тропу, которая вела к родному аилу, да спохватился.

— Самое главное не спросил: скажите, если дерево выкопать с корнем, погибнет оно или нет? Я только что побывал на центральной усадьбе, где ваши товарищи сажают привезенные из лесу деревья. А что, если саженцы успели в дороге помереть и больше не выживут?

— Эх, дедушка, разве вы позабыли старую поговорку: весной дерево в листву идет, а осенью — в корень? Я хочу сказать — в весеннее время оно, как любое растение, все соки гонит по стволу вверх, дабы питать листья и цветы, а осенью — напротив, соки уходят в корни, чтобы сохраниться до наступления нового тепла. Значит, осень — самое удобное время для пересадки, особенно если выкопанное растение обильно полить, оно обязательно примется. — Это вступил в разговор школьный учитель. Его объяснение пришлось старику по душе. «Может, так оно и есть на самом деле», — подумал он, поворачивая наконец коня к дому. Наверняка старуха все глаза проглядела, его дожидаючись. «Ох и людно же становится на наших дорогах», — сказал он себе, завидев ехавшего навстречу Загда, своего соседа.

— Загд, сынок, куда ты направился? — спросил он, с удивлением замечая, что обычно оживленное лицо Загда с бровями-щеточками выглядит непривычно хмурым.

— На центральную усадьбу. Простите, дедушка, мне некогда разговорами заниматься, в другой раз побеседуем. Я должен как можно скорее повидать председателя Дооху.

— Да что случилось? Может, зря горячишься.

— Случилось! Чистое безобразие! — взорвался Загд. — Куда только правление смотрит! Или председатель с ума спятил? Представляете, молодежь решила на усадьбе осины сажать. А кому они нужны, осины эти? Из их листьев чая не заваришь. Загд все понимает — молодежь подражает горожанам, да и у тех не всегда деревья приживаются, а ведь там ученых поболе нашего. Вот и я хочу сказать Дооху: хватит, дорогой мой, зря рабочую силу расходовать. Не то сын Лувсанпэрэнлэя Магнай забрал из нашего хотона двух парней, пусть их освободят, у них и дома работы по горло. — Загд перевел дух. От такой пылкой речи он весь взмок, его маленькие, обычно плутоватые глазки смотрели теперь гневно и беспокойно. Но пуще прежнего осерчал Загд, когда вместо сочувственных слов, которые он надеялся услышать от старика, в ответ зазвучал громкий хохот:

— Ну и отсталый же ты, Загд! А еще молодой. Ха-ха-ха!

Хотел было Загд надерзить старому Намхаю, да куда там! Того уже и след простыл.

ЕДИНОЕ МНЕНИЕ

Вот и начали отцветать степные травы. Осыпаются лепестки, легкая желтизна ложится на листья. Но это не смерть, ибо начинают вызревать семена, которым суждено дать жизнь новым растениям будущей весной. Вот подсохнут семенные коробочки, потом лопнут, и разнесет ветер семена по земле. Об этом невольно думалось Дооху, когда он ехал степью на своем коне, который шел такой легкой иноходью, что иногда забывалось, что ты в седле. Острый глаз Дооху выхватывает осыпающиеся цветы из общей массы начавшей жухнуть травы, и он думает о том, как коротка жизнь у степных тюльпанов, да и у человека она тоже не очень-то длинная. Хватит ли ему, Дооху, отведенного срока, чтобы осуществить все свои планы? Тюльпан пробивается ранней весной, когда земля еще не успела как следует отогреться, и не страшны ему ни морозные утренники, ни холодные ливни. Но вот установилось благодатное тепло, все вокруг источает жизнь, а он безвременно вянет. Кончилась его пора. Не так ли и у людей? Конечно, все его обиды — дело личное, и невзирая ни на что он будет продолжать свое дело. Но личное, оказывается, может и мешать, как ни стараешься отмахиваться от него. Бывают люди, у которых даже при пустяковых трудностях опускаются руки. Неужто ты, Дооху, из таких?

Дооху вновь и вновь пытается разобраться в причинах своих обид. Временами он начисто забывает о своих огорчениях, временами против воли задумывается о возможной перемене мест. А душа — она ведь живая — подобно ослабевшей от чрезмерного натяжения струне, начинает дребезжать и ныть. Вот и сейчас вид отцветающих тюльпанов разбередил председателю душу. Не потому ли грустно ему, что его имени не оказалось в списке награжденных? Ерунда! Об этом даже подумать стыдно. Достаточно того, что наградили Сурэна. Вот уж кто действительно достоин поощрения. Почему же все-таки Дооху ощущает желание уехать в тот аймак, где он работал прежде? Наверняка струсил, испугался осложнений. А чего ему бояться? Совесть его чиста перед партией, перед народом, в конце концов, перед самим собой. Дооху пытается взглянуть на себя как бы со стороны, но это удается плохо. Далеко на горизонте маячит величавая вершина горы Буудай. Обычно она кажется Дооху гигантским серебряным шлемом. Сегодня она напоминает ему колонну из прозрачного халцедона, подпирающую небосвод. Это постаралось солнце — отвесные лучи пронзили туманную дымку, укутавшую гору, и она предстала перед человеком в своем новом обличье. Где еще увидишь этакую красотищу? Сросся с нею душой председатель, глубоко ушел корнями в здешнюю жизнь. А главное — разве можно отречься от обещания, данного партии, что, как говорится, не щадя живота своего, отдаст он все силы подъему объединения. Он прибыл сюда по зову партии, по зову собственной совести. «Обещание было красиво, как цветущий тюльпан. Но недолог век красивого цветка. Выходит, и обещание его таково же. Нет, не будет так!» — мысленно восклицает Дооху и пускает коня в галоп.

С тех пор, как Дооху возглавил новое объединение, у него ни минуты не выдавалось свободной. Говорят, нелегко быть главой семьи в несколько человек, что же тогда говорить о семье, в которой почти четыре тысячи человек? Столько же, сколько рабочих на хорошем заводе. Но рабочие — совсем другое дело, над ними не довлеет призрак частной собственности. А у члена объединения, недавно расставшегося с единоличным хозяйством, старые привычки и традиции дают себя знать повседневно. Не потому ли с каждым пустячным вопросом все бегут к Дооху? Куда ссыпать зерно, где хранить шерсть, что делать с заболевшей овцой? Скоро у него будут спрашивать, куда постлать новый коврик в собственной юрте. С другой стороны, кого еще спрашивать, как не его, главу хозяйства. Вот с зерном, к примеру. Прежде семья в лучшем случае собирала с собственного клочка земли шесть мешков зерна и хранила их либо в юрте, либо снаружи, прикрыв войлочной полстью. А теперь урожай таков, что и двухэтажного дома не хватит, чтобы его спрятать. Куда прикажете его деть? Однажды Дооху застал двух старичков за горячим спором. Заметив председателя, они бросились к нему — как он распорядится, так и сделают. Дооху даже малость вспылил:

— Сами решить не можете? Чай не малые дети.

— Эх, председатель, — пристыдили его старики. — Конечно, мы не дети. А все-таки опыта у нас нет. Всю жизнь провели в седле, да и жили каждый сам по себе. На то и прислала тебя к нам партия, чтобы ты помогал новую жизнь наладить, словом, руководил нами как положено. Знаешь, сынок, старую поговорку: чтобы дерево повалить, хватит одного острого топора, а чтобы смастерить из него полезную да красивую вещь, смекалка нужна. Создать объединение — еще полдела, им нужно умно руководить.

Воспоминания об этом разговоре вызывают у Дооху улыбку. Выходит, нет у него больших и малых дел, все равно важны. Вот и сейчас едет он в одну из дальних животноводческих бригад по делу, которое на первый взгляд кажется пустячным. От бригадира поступила жалоба на члена бригады — торговца Ванчига, который отказался перегонять скот на летник. Все откочевали, а он уперся, и ни в какую. Еще несколько суток, и скот на открытом весеннем стойбище начнет млеть от жары, глядишь, подцепит какую-нибудь хворь. Дооху передал через бригадира свое распоряжение о немедленной перекочевке, но, поразмыслив, решил разобраться на месте. Кто знает, в чем там загвоздка? Ведь животноводство — не промышленность, отара — не завод или фабрика. Здесь хозяйство ведется под открытым небом и зависит от множества факторов — от погоды и водопоев, травостоя и расположения пастбища. Да мало ли от чего еще, что связано с природой, климатом. Вроде бы Дооху уже привык смотреть на вещи как коренной арат, а нет-лет да попадает впросак, как, например, случилось в прошлом году в разговоре с Дамбием.

Обратился тот как-то к председателю с необычной просьбой: разрешить ему провести несколько дней в хозяйстве Загда. «Скоро в горах пройдут ливни, — сказал он, — а Загд скотину знает плохо, вот я бы за ней и приглядел». Дооху удивился: «Какие ливни? Погода стоит ясная». Неторопливо набивая и раскуривая свою трубку, старый скотовод ответил: «Недавно из хотона Загда заезжал ко мне Цамба. Я курил его табак и твердо знаю: быть сильным дождям». «Какая же связь между табаком и непогодой?» — удивился Дооху. «А та, что к перемене погоды табак меняет вкус», — терпеливо, словно маленькому, пояснил Дамбий. Помнится, Дооху скептически усмехнулся, встал из-за стола и подошел к висящему на стене большому барометру. Пусть Дамбий убедится сам: прибор показывает «ясно», и двух мнений тут быть не может. Наука есть наука. Дооху ей доверяет и советует то же самое товарищу Дамбию. Тот нахмурился. Пусть, дескать, прибор этот и смахивает на часы, что исправно показывают точное время, ему сподручнее на собственный опыт полагаться, на что председатель ответил, что у Дамбия и без того много дел в своей бригаде, а Загд должен самостоятельно управляться. Так и не расправив насупленных бровей, Дамбий невозмутимо возразил: «Послушайте, председатель, я сказал, что дожди пройдут в горах, а в долинах посевам ничто не грозит — там будет сухо. Похоже, ваш «дождевик», — он кивнул в сторону барометра с явным пренебрежением, — не способен предсказывать погоду на расстоянии дальше километра». Дооху стал терять терпение: «Ничего подобного, барометр — прибор верный». «Ладно, не поеду я к Загду, — рассердился Дамбий, — коли вы мне не верите. Но вы еще об этом пожалеете».

Он уехал недовольный. И что же? Прав оказался Дамбий. Через пару дней в горах разразилась гроза, вызвала паводок в двух пересохших речушках, который и нанес немалый ущерб хозяйству Загда. А Дамбий с тех пор стал посматривать на председателя временами точно так же, как на злополучный барометр. Дооху же, напротив, проникся почтением к опыту скотовода, лишний раз убедившись, что вековое занятие животноводством превратило этот опыт в сущий кладезь познаний, небрежение которым может дорого обойтись. Что же касается Ванчига, то он, видимо, просто не поверил бригадиру, когда тот пытался ему втолковать, как вредно затяжное пребывание животных на весеннике. Всем известно, что Ванчиг не так давно стал всерьез заниматься животноводством; до вступления в объединение за скотиной в основном присматривала жена с детьми.

Дооху пускает коня шагом. Он один среди огромной безлюдной степи. Привольно дышит грудь, ничто не отвлекает от мыслей. «Когда путешествуешь в одиночку, — любят говорить старики, — загляни в собственную душу». И Дооху старается. Все происходящее в объединении представляется ему неким действом на великих подмостках жизни. А он одновременно и участник, и зритель. И как всякое живое действие, оно имеет светлые и теневые стороны. Надо стараться, чтобы теневых было как можно меньше.

Размышляя обо всем этом, Дооху приезжает наконец к стойбищу, где остался один Загд. Еще издалека он заметил какое-то большое деревянное строение — Дооху готов об заклад биться, что под Новый год, когда председатель объезжал аилы, этого строения здесь не было. Очевидно, его соорудили недавно. При более близком рассмотрении помещение и впрямь оказалось неуклюжим, но добротно, крепко сработанным сараем. На оклик председателя из его глубин появился Ванчиг. Дооху, очевидно, застал его за работой — к дэлу Ванчига прилипли опилки, в волосах желтели мелкие стружки. Вытирая взмокшее лицо, Ванчиг с откровенной радостью приветствовал Дооху:

— Здравствуйте, председатель. Доехали благополучно, вот и славно. По правде говоря, не ожидал вас так скоро увидеть.

— Откуда здесь сарай взялся? — спросил Дооху, выбираясь из седла и разминая ноги. Он не скрывал явного удивления.

— Мы с женой построили, — с нарочитой скромностью, сквозь которую явно проглядывала гордость, ответил Ванчиг. — Несколько дней, от зари до зари, можно сказать, вкалывали. Нелегкое дело, признаюсь.

— Неужто вдвоем? — подивился Дооху. — А где опоры взяли, балки и прочее?

— Имелся у меня тут неподалеку заветный складец — несколько лет в горах понемногу бревна заготовлял. Что греха таить, собирался загнать все это в аймаке, и покупатель уже был. Но вдруг осенило меня — чем деньги класть в кубышку, не лучше ли сделать что-то полезное для объединения? Тем более, что я в большом долгу перед ним. Сколько молодняка загубил по собственной глупости! По сей день кошмары во сне мучают. Теперь, когда для молодняка есть надежное помещение, подобное просто не может повториться. Ведь я уже «отличился» однажды, помните, сбежал со строительства канала? Нет, пора за ум взяться, не хочу, чтобы на Ванчига люди пальцем показывали, у меня, между прочим, тоже гордость имеется.

Этот горячий монолог дался Ванчигу нелегко. Высказав все то, что он, наверное, давно вынашивал, и испытав от этого несказанное облегчение, Ванчиг перевел дух и с надеждой заглянул в глаза председателю. «Да, дорогой Ванчиг, ты заслужил право смотреть в глаза своим товарищам, — подумал председатель. — Не ожидал, что у тебя такое отзывчивое сердце, значит, стоящий ты, брат, человек. Прежде спекуляцией промышлял, все хозяйство на домашних взвалил, а нынче не узнать тебя, совсем другим стал. Построенный тобой сарай сослужит добрую службу для всей бригады. Да и прочим аратам пример какой!»

Пожав руку Ванчигу со всей теплотой, на которую был способен, Дооху последовал за ним в помещение. Ванчиг заметно волновался, приговаривая, что особой красоты здесь не найдешь, ведь они с женой все-таки не строители, но им здорово пригодились чертежи подсобных помещений для животноводства, которые время от времени печатаются в газетах.

Внутри строение оказалось даже просторнее, чем выглядело снаружи. Высокая дощатая перегородка разделяла его надвое, был там устроен сток, а под потолком прорублены маленькие оконца с форточками. Да, у Ванчига оказались золотые руки!

— Отлично! — похвалил председатель. — За строительные работы ваша семья получит дополнительные трудодни. Сарай надобно другим аратам показать, пусть берут с вас пример. Вы теперь сможете им подсказать, с чего начинать строительство, сколько и какого именно материала следует припасти. А правление подумает, как им помочь.

— Помочь — это здорово! Только никаких трудодней за эту работу мне не надо. Да и сарай показывать тоже не дело. Ничего в нем особенного нет. К тому же я, знаете ли, зазнаться могу, водится за мной такой грешок.

Шагая к юрте хозяина, над крышей которой вился синей струйкой пахучий дымок, Дооху мысленно представлял себе недалекое будущее этого стойбища. Через пару лет здесь возникнет небольшой поселочек, пункт оседлости, так сказать. Араты соорудят еще несколько загонов для скота, пробурят артезианский колодец, устроят сеновалы. И наконец, сюда проведут электричество. Дооху даже глаза зажмурил, столь явственно вырисовывалась перед ним замечательная картина. А когда открыл, удивился, что на месте будущего оседлого пункта красуется покуда один сарай. «Ничего, любое дело начинается с малого», — сказал он себе.

Скромная обстановка в юрте хозяина мало чем отличалась от той, которую привык видеть председатель в юртах большинства скотоводов — единственная металлическая кровать с никелированными шарами, старенькая швейная машинка на деревянном сундуке, немного хозяйственной утвари.

— Бедновато живете, Ванчиг, — не удержался Дооху. — Сколько лет вы торговлю вели, неужто это все, что нажили?

Ванчиг слегка изменился в лице.

— О моем достатке, председатель, больше славы ходило, чем он того заслуживал. Но и скрывать не буду, не однажды пробовал обзавестись приличной обстановкой, да при перекочевках это одна обуза. Если бы не вечные переезды, тогда и разговор другой. Мог бы хоть сейчас купить в аймаке шкаф полированный, стиральную машину, приемник, так ведь электричества нет для приборов, а шкаф попробуй повози со стойбища на стойбище, вмиг развалится.

«Справедливые слова, — соглашается с хозяином председатель, молча слушая его объяснения. — Кочевая жизнь мешает аратам жить красиво и с удобствами. Шутка ли, четырежды в год менять место жительства. Вот книги, к примеру. Набьешь их в ящик два-три десятка — неподъемно! А уж о починке швейной машины, приемника и других приборов и говорить не приходится. Часто они простаивают в бездействии, хотя ремонт требуется пустяковый. Придется запланировать строительство пунктов бытового обслуживания, и не только на центральной усадьбе, но и в бригадных центрах. Надо будет вынести это предложение на правление.

— Скажите, Ванчиг, почему вы отказались перекочевывать на летник? — спохватывается вдруг Дооху, вспомнив о цели своего посещения.

— Не отказались, а повременили, — упреждает мужа подоспевшая хозяйка. — Честно говоря, хотели построить сарай без чужого догляда. Боялись, над нами потешаться начнут, ведь у народа нет привычки сараи строить.

Дооху решил провести остаток дня и предстоящую ночь у Ванчига. Хозяева обрадовались, засуетились. Собрались даже барашка резать из личного стада, но Дооху воспротивился. Ему вполне достаточно чего-нибудь молочного, благо он привык к нему больше, чем к мясному. Тут председатель схитрил маленько — не захотел вводить хозяев в непредвиденные расходы.

Через несколько дней Ванчиг с гордостью поведал своему закадычному дружку Гончигу о встрече с Дооху:

— Председатель заночевал у нас, а я всю ночь переживал, что не обзавелся хорошим постельным бельишком. Кабы знал раньше, непременно припас бы для такого случая. Да ведь прежде начальство у простых смертных на ночлег не больно останавливалось. Как ты думаешь, приятель, а мог бы, к примеру, министр заночевать у таких, как мы? А что, и заночует! Наутро председатель помог нам юрту разобрать. Ей-ей, я чуть не прослезился. Главное, понял я — доверяет мне объединение. Значит, пуще прежнего стараться буду.

ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ ЛАМПОЧКА

Настроение у Цамбы последнее время было хуже некуда. А все из-за подарка, который поднес ему один молодой родственник, заехавший из аймака. Он вручил Цамбе маленький четырехугольный ящичек и квадратную бутылку с крепким напитком. Крепость его была такова, что после испития содержимого этого сосуда, украшенного заманчивой этикеткой с изображением зубра, он позабыл, что оставил коня нестреноженным. А проклятущий коняга и не подумал дожидаться, покуда хозяин проспится, и отбыл в неизвестном направлении. Хуже всего, что конь-то был не его собственный, а из общественного табуна. Теперь ищи ветра в поле! И все-таки Цамба не жалел, что отведал хмельного, — один вид этой бутылки возбудил в его памяти далекое воспоминание о том, как во время поездки в Улан-Батор там его в одном знакомом семействе угощали тем же самым. А вот вторым подарком Цамба совсем был не доволен.

— Что это за штуковина такая, племянничек? — поинтересовался он, со всех сторон подозрительно оглядывая непонятный ящик.

— Проигрыватель. Ну, вроде патефона. Слыхал о таком?

— Слыхать-то слыхал, но иметь не приводилось. И как же им пользоваться?

— Проще простого: ставишь на этот диск пластинку, включаешь вилку в розетку, и наслаждайтесь себе, дядюшка, — охотно пояснил молодой человек.

— В электрическую розетку, говоришь? — приподнял верхнюю губу Цамба, как он делал всегда, когда ему приходилось сталкиваться с чем-нибудь непонятным.

— Ну да. Напряжение — двести двадцать вольт.

— Ну и удружил! Откуда у нас электричество? Заделался ты настоящим горожанином, племянничек, и позабыл, что у нас в худоне такой роскоши не водится.

— Мы газеты читаем регулярно, — обиделся племянник. — А в них пишут: ныне почти все объединения в стране электрифицированы. Хотел вам удовольствие доставить, а оно вон как обернулось. Зряшный подарок привез, извините.

Только тут спохватился Цамба — негоже подарки хаять, не в обычае у аратов.

— Конечно, и у нас свет будет, только когда? Ну да ладно, спасибо тебе, пусть подарочек в сундуке полежит до лучших времен. Слышал я, правда, вскорости и нам ток дадут. Да скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Кстати, откуда электричество получается? Имеет оно отношение к молнии?

— Имеет. Только электричество приходит в дом другими путями. Привезут вам в объединение движок, погонит он ток по проводам, попадет он в лампочку — это такой стеклянный пузырек с выкачанным воздухом, — волоски металлические накалятся, вот вам и свет, пользуйтесь на здоровье. Вечером и ночью будет свет в юрте гореть, на электроплитке можно готовить все, что хочешь, ну и мой проигрыватель в ход пойдет, при музыке будете. Я вам хороших пластинок пришлю, дядя. Электричество, это вам не костер, ветром его не задует. Хорошая штука! Еще Ленин сказал: «Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны». Ваше объединение называется «За коммунизм», как не быть в нем электричеству?

— Да сбудутся твои слова, племянник! — воскликнул Цамба и отправился на поиски потерянного коня. Он расспрашивал о нем всех встречных, но дольше всех заболтался со старым Пилом. Старик охотно остановился поговорить с Цамбой, да так и застряли они оба посреди дороги.

— Ты, никак, хорошо повеселился, приятель? — спросил старик, всматриваясь подслеповатыми глазами в опухшее с перепою лицо Цамбы.

— Племянник крепкой водочкой попотчевал. Как глотнешь, так и поперхнешься, ух и забористая. Я даже ей свое название дал — «кашлюка».

— Сам всю водку выхлебал? — обиделся старик. — Мог бы и меня кликнуть, авось от тебя не убыло бы, Цамба.

— Это как сказать… — уклончиво возразил тот, — Ладно, в другой раз непременно позову. По правде говоря, я бы и на сей раз пригласил, да больно крепкая была водка, словно спирт. Ты хлебнул бы разок, изо рта бы синее пламя пошло, и с ног свалился б. Мало в этом интересного. — Цамба явно заискивал перед Пилом, знал он его острый язычок. С легкой руки старика дойдут слухи до правления, что Цамба запил горькую, не оберешься неприятностей.

— Ладно уж, — смягчился старик и тут же ошеломил Цамбу своей осведомленностью: — Ты, чай, конягу своего ищешь? Из-за выпивки у тебя, видать, память совсем отшибло: забыл его стреножить. Не найдешь, расплачиваться придется из своего кармана. Общественное добро никому не дозволено терять.

— Хорошо, что ты мне повстречался, Пил-гуай. Честно говоря, ума не приложу, где мне его искать. Ты бы погадал мне на костре, ну, знаешь, когда в огонь бросают треугольную косточку. У тебя случаем не найдется такой?

— Найдется, — усмехнулся старый Пил. — Недавно в гости ездил, в аил Гуржава звали. Там я и разжился косточкой, им-то она все равно ни к чему. Разводи костерок, чего ждешь?

Цамба разжег огонь, и старый Пил, проделав какие-то загадочные манипуляции с косточкой — поднес ее ко лбу, к груди, что-то пошептал над ней, — наконец осторожно опустил ее в разгоревшееся жаркое пламя. Обгорелую дочерна кость старик тщательно ощупал пальцами — с некоторых пор он даже в очках видел неважно и потому предпочитал обходиться вовсе без них.

— Ты бы отдал мне очки, — попросил Цамба. — Не приведи господь, заболят у меня глаза, вот очки и пригодятся.

— Ишь чего захотел! — захихикал старик. — Пусть себе лежат они есть не просят, а все-таки память по молодым годочкам. Да ты не об очках думай, слушай, что я тебе скажу! — Старик повертел кость. — Ох и раскалилась же по краям! Не иначе в горячее место твой конь угодил. Вот и уголок отломился. Дело худое. Ступай-ка на запад, возможно, конь твой попал к волку в пасть. Как ни крути, расход тебе предвидится, и не малый.

Приятели расстались. Погрустневший Цамба поблагодарил старика и поплелся на запад. Он мысленно уже смирился с пропажей: недаром за старым Пилом прочно укрепилась репутация отличного гадателя. Но, пройдя немного, повернул обратно. Если конь и впрямь погиб, он еще успеет отыскать шкуру, а сейчас у него после вчерашней попойки голова раскалывается. Не лучше ли хорошенько отоспаться? Да и далеко ли уйдешь пешком-то?

На другой день за неимением лошади пришлось Цамбе взнуздать верблюда. А надо сказать, что он отродясь не любил верблюдов. Втиснешься меж двух горбов и трясешься по кочкам — упрямая скотина и не думает перешагнуть через ямку или рытвину. Так недолго и все нутро отшибить. Конечно, до вступления в объединение в хозяйстве у Цамбы было несколько верблюдов, но он тут же свел их в общественное стадо, оставил себе только трех — дрова возить да тяжести. Цамба никогда не задумывался, почему он недолюбливает верблюдов, но сейчас ему пришло в голову, что причина в том, что он любит ездить в горы, а верблюд — животное равнинное, и, когда ему приходится перекочевывать в гористую местность, верблюды доставляют много хлопот.

Часа два проплутал Цамба по степи, а кругом — ни души, и расспросить некого. Наконец приметил далеко впереди всадника. Цамба вгляделся и узнал знакомого — это Дагвадорж, сын его приятеля Баты. Цамба приободрился, подергал за уздечку, чтобы верблюд прибавил шагу, но противное животное, словно чуя нелюбовь хозяина, и не подумало ускорить ход. Пришлось набраться терпения, покуда конник подъехал поближе.

— Дагвадорж, сынок! — закричал Цамба. — Не встречался тебе конь буланой масти с клеймом в виде камня чандамань?

— Вы имеете в виду коня из общественного табуна?

— Да, да, сынок. Вчера потерялся. Каюсь, оставил его нестреноженным, вот и убежал.

— Как же, как же. Конь ваш побежал в западные горы, я сам его видел.

— Когда это было? — нетерпеливо перебил юношу Цамба.

— На рассвете. Наверняка конь побежал в те края, откуда его сюда пригнали.

— Ты, случаем, не обознался, парень?

— Я что, слепой? Я его хорошенько разглядел. Кабы он в целом табуне бежал — дело другое.

— Ну спасибо тебе, сынок.

Цамба распростился и продолжил путь на запад. Верно нагадал ему старый Пил — ушел конь на запад. Сбылась первая половина предсказания. Осталось убедиться, что и в остальном старик был прав, — задрали конягу волки, чтоб им пусто было, проклятым живодерам.

Путь Цамбы пролегал по неглубокой лощине, и вскоре он заметил впереди небольшую колонну грузовиков. «После создания объединения, — подумалось Цамбе, а в это время он, расстроенный убытком, был всем недоволен, — эта дорога позабыла, что такое покой. То и дело по ней обозы, караваны да машины снуют».

Однако любопытство взяло верх, и Цамбе захотелось узнать, что везут в кузовах. Он остановился у обочины и стал наблюдать.

На нервом грузовике он увидел незнакомую машину, целый агрегат, выкрашенный зеленой краской. На втором громоздилось похожее на первое чудище, только голубого цвета.

Машина везет машину! Такого Цамба еще не видывал; как было не разузнать, что за технику везут в объединение. Он погнал своего верблюда следом за колонной, размахивая над головой кнутом и вопя во все горло:

— Эй, там, на грузовиках! Стой!

Но разве верблюд догонит машину! Так и отстал бы Цамба, если б Дооху, сидевший в кабине первого грузовика, не заметил его и не попросил молоденького водителя притормозить.

Грузовики стали, и Цамба, окутанный густыми клубами пыли, подъехал ближе. Дооху опустил в кабине стекло.

— Здравствуйте, товарищ, Цамба! Что случилось? — спросил он. — Куда путь держите?

— А, это вы, председатель! Никуда я не еду, — И поняв что сказал нелепость, поправился: — В западные горы тащусь вот на этом тихоходе. Извините, что задерживаю, но уж больно захотелось узнать, какую это диковинку вы везете.

— Вот оно что! — улыбнулся Дооху. — Значит так: ездили мы в аймачный центр, получили кое-какие стройматериалы, а главное — передвижную электроустановку. Теперь у нас по вечерам будет светло, как днем. — Дооху и не заметил, как, против воли, в его тоне проскользнули хвастливые нотки. — Давно мы об этом мечтали, и вот настала пора мечты воплотить в жизнь.

— Движок везете? — переспросил Цамба, вспомнив диковинное слово, слышанное от племянника. — Радость-то какая! — И на всякий случай уточнил: — Движок даст электрический ток?

— Правильно, Цамба! Приобрели мы движок на деньги, заработанные от продажи зерна прошлого урожая.

А в голове у Цамбы пронеслось: не подвел племянничек, и теперь подарок не будет лежать без применения, скоро в его юрте музыка заиграет, то-то соседи удивятся!

— И долго еще ждать, когда свет к нам придет, а? Верно, не раньше, чем к уборочной?

— Нет, гораздо раньше, — засмеялся председатель. — Если успеем дотемна управиться, то сегодня же вечером первый ток дадим центральной усадьбе, а затем и в бригады.

Цамба мигом даже про свои неприятности забыл, засмеялся, радостный, и махнул рукой: поезжайте, мол, извините, что задержал. Он продолжил свой путь, мечтая о том, как вечером непременно съездит на центральную усадьбу — нельзя же упустить столь знаменательное событие. Да, у них председатель что надо. Сказал — значит, обязательно сделает. Помнится, он, Цамба, никак не мог поверить, что возможно разом поднять этакую огромную целину. И вот пожалуйста! А как удачно выбрано место под центральную усадьбу — в долине реки Халиун. Отсюда до аймачного центра самая хорошая дорога. Многие тогда сомневались. Что ни говори, башковитый мужик этот Дооху. Работать с такими одно удовольствие. Жаль только, короток век человеческий. Тут Цамбе взгрустнулось. Ведь не так уж он и молод, недолго, видать, осталось ему наслаждаться новой жизнью. Только не ради себя одного живет человек на земле. Дети его будут жить, внуки, и дело, начатое старшими, будет, как эстафета, подхвачено ими. В этот миг позабыл Цамба, как еще совсем недавно он возмущался: почему те, кто сдал в общественное хозяйство много скота, к примеру, он сам, будут пользоваться всеми благами наравне с теми, кто сделал значительно меньший вклад. Разве это справедливо? Сейчас же Цамба думал: люди должны помогать друг другу. Пусть каждый вносит посильный вклад в общее дело. В самом деле, велика ли будет радость, если к нему в юрту проведут электричество, а старый Пил в потемках насидится? А ведь, честно говоря, старик делает не меньше Цамбы.

Но постепенно радость, овладевшая Цамбой, улеглась. Верблюд, как его ни понукай, знай вышагивает себе по степи размеренно и неторопливо. И мало-помалу мысли седока уже стали неспешны и отрывочны. Так незаметно добрался он до перекрестка, откуда было рукой подать до хотона старинного приятеля — Лувсанпэрэнлэя, и грех было не наведаться к нему в гости. А лошадь? Э-э, все равно, наверное, ее уже не отыскать. А вот и знакомая юрта. Ее легко отличить из сотен других по длинному лоскуту ткани, который всегда прикреплен на самом верху. Когда-то на этой ткани были написаны слова благословенья этому жилищу, однако надпись давным-давно выгорела и слиняла. Пора бы уж выбросить эту ветхую тряпицу, но Лувсанпэрэнлэй и слышать об этом не хочет. Что ж, у всякого свои привычки. «Блажь, а не привычка», — впервые думает об этом клочке материи Цамба, направляя верблюда к хотону Лувсанпэрэнлэя. Увы, хозяев он не застал — они погнали лошадей на дальнее пастбище. Принял Цамбу их дальний родственник, что недавно приехал к ним погостить. Он напоил Цамбу горячим чаем с молоком, угостил свежим топленым маслом, после чего Цамба нехотя отправился дальше. Жаль, не застал друга, сейчас бы они с ним обо всем потолковали, а под вечер на пару отправились бы на центральную усадьбу.

Незаметно надвинулись сумерки, вспыхнули в небе первые звездочки, и пришлось Цамбе повернуть верблюда обратно к дому. Примерно на полпути он взобрался на пригорок, чтобы хоть издали глянуть на центральную усадьбу. И тут у него захватило дух, а сердце заколотилось как бешеное. Там, вдали, в густой вечерней синеве, вспыхнули три лучистых звезды. «Электричество… — прошептал Цамба. — Свет дали!» Восторженное «ура» вырвалось у него из груди. Перепуганный криком верблюд взбрыкнул, да так, что едва не сбросил со спины седока. Но Цамба ничуть не рассердился на глупое животное. Напротив, он ласково потрепал его по теплой гибкой шее. От этой непривычной ласки у верблюда вроде бы прибавилось сил, и он бодрым шагом затрусил к дому.

НАГРАДА

Сегодня Дооху проснулся несколько позднее обычного. Ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как уже наступило утро. На столе едва слышно бормотал транзистор, у него сели батарейки. Сколько ни ездил Дооху в аймачный центр, все не оставалось у него времени заскочить в магазин и купить запасные. Дооху повернул регулятор звука до отказа. Он уловил слова диктора: «Указом президиума Великого народного хурала…» Он стоял босиком, обняв одной рукой прильнувшую к нему дочку Цэцгэ за хрупкие плечики. Кажется, передают важное сообщение. Он повернул ручку настройки, но напрасно, звук начал исчезать, а когда Дооху поймал наконец нужную волну, застал лишь конец сообщения: «…председателю объединения товарищу Гомбын…» Тут приемник окончательно замолк. Какая досада! Наверняка зачитывали указ о награждении. У кого же из его знакомых отца звали Гомбо? Сразу и не вспомнишь. Может, не одного наградили? Да, собратья Дооху стяжают заслуженную славу. Всегда приятно узнать, что твой товарищ, занятый тем же делом, что и ты, заслужил правительственную награду.

Дооху легонько постучал по крышке приемника, отчего тот вдруг ожил. Знакомая музыка советского композитора Хачатуряна звучала в эфире. Торопливо умывшись и проглотив завтрак, Дооху поспешил в правление, на ходу стараясь распланировать день. Уже сидя за столом и сдвинув в сторону кипу бумаг, председатель положил перед собой чистый лист. Он, как всегда, не спешил нарушать девственную чистоту бумаги. Именно в этот момент дверь кабинета без стука растворилась и вошел старый Пил. Он широко улыбался, и казалось, что не только глаза, но и каждая морщинка на его лице лучезарно сияет.

— Можно войти, председатель? — спросил он, усаживаясь на стул напротив Дооху.

— Можно, можно, — засмеялся Дооху. — По-моему, Пил-гуай, вы уже вошли.

Старик приподнялся и протянул ему руку — темную, узловатую руку старого человека, немало потрудившегося на своем веку.

— Драсте! — по-русски сказал Пил. Он недавно выучил несколько русских слов и теперь использовал любую возможность продемонстрировать свои познания.

— У вас ко мне дело?

— Дело? — изумился старик. — Нет у меня пока никаких дел. Я ведь с постели и прямо к вам.

— Ну, коли вам просто потолковать со мной хочется, приходите вечерком попозже ко мне домой.

Но старик, похоже, и не собирался уходить, напротив, он поудобней расположился, извлек из глубин старенького дэла табакерку, искусно выточенную из куска халцедона — молочного с прозеленью, и предложил председателю угоститься отменным тертым табачком.

— Берите, берите, его как понюхаешь, так прояснение в мозгах наступает, — и добавил нечто не совсем понятное: — У государства нашего всевидящее око. Мы от души рады за вас. Даже словами трудно выразить, как рады.

— О чем вы, дедушка? — пробормотал Дооху, в душе досадуя, что его отвлекают от дел.

Вдруг Пил с необычной для него проворностью вскочил на ноги и опять протянул Дооху руку.

— Позвольте поздравить вас от всей души с высокой правительственной наградой. То-то я говорю: у государства всевидящее око. Оно самое справедливое, наше государство.

— С какой наградой? — спросил Дооху, но смутная догадка уже пронзила его. Гомбо — ведь так звали его отца! А имени награжденного он не расслышал. В висках у председателя застучало. Только сейчас он вдруг понял, как давно и страстно ждал этой заветной минуты, хотя ни за что на свете никому, даже себе, не признался бы в этом.

— Сегодня в самых ранних новостях передавали указ президиума о награждении вас орденом Трудовой славы. Я, как услышал, тотчас же натер свежего табачку и к вам — боялся, как бы меня не опередили. Первым хотел поздравить.

— Вы не только других, но и меня самого опередила — усмехнулся Дооху. — Мой приемник не работает. А были еще награжденные?

— Жаргалангийн Шоовдой из соседнего объединения.

— Надо его поздравить. Вы хорошенько расслышали, Пил-гуай?

— Лучше некуда, — слегка обиделся старик. — Я ведь внимательный и больше всех радио слушаю. Люди приемники свои дома держат. Вот и вы, председатель, небось, оставляете его на столе. А я свой повсюду с собой ношу. — С этими словами старик важно похлопал себя по дэлу, где за пазухой лежал маленький транзистор. — Хотите послушать? — Пил сунул руку за пазуху, щелкнул рычажком. И тотчас же зазвучала песня:

Приятный мужской голос, задумчивый, немного лукавый.

— Кто это у вас так хорошо поет? — притворно удивился Дооху, привстав с места, словно и впрямь ожидая увидеть певца. Пил хитро подмигнул и извлек крошечную, с ладонь, коробочку.

— Это мне в подарок из столицы прислали. Хорош, а? Гостил тут у нас один парнишка, так ему приглянулось изображение богини Ногон Дари-эхэ, которое я держал на сундуке. Старый такой рисунок, на нем, почитай, и разглядеть-то ничего нельзя. Ну, я ему и подарил, а он взамен — мне подарочек. Лежишь теперь возле отары, за овцами приглядываешь, а сам слушаешь, что в мире делается. Красота! Скотоводам такие приемники позарез нужны. Хорошо бы ими передовиков премировать, вот радости-то было бы!

— Скотина не пугается приемника?

Старик задумался, но решив быть откровенным до конца, признался:

— Сперва, оно конечно, шарахалась маленько. Со мной вот какой случай произошел. Ехал как-то раз я на центральную усадьбу. Конь подо мной смирный был, покорливый. Дорогой вздумалось мне, старому дураку, радио послушать. Достал, включил, а конь как шарахнется в сторону, тут я из седла и вылетел. Ушибся крепко, но сперва даже не почувствовал боли, а только до смерти перепугался, не разбился ли мой приемник. Нет, гляжу, лежит себе на песке целехонек и распевает как ни в чем не бывало. Потом стал я лошадь свою приучать к радио. Поднесешь, бывало, к самому уху — мотает головой, копытом бьет. Три дня приучал. Привыкла коняга, теперь и ухом не ведет, думаю, даже ей нравится. Выходит, очень нужная эта вещь, ежели животные и те интересуются.

— Ну, спасибо, дорогой Пил! — сказал Дооху. — Крепко вы меня порадовали.

— Не на чем, председатель. Я еще когда здоровее глазами был, приметил — грустно смотришь иногда. А меня не проведешь, знаю, если у кого в глазах тоска, жди, что его потянет в другие края. Ну, думаю, осиротить нас хочет председатель. Теперь-то, чай, никуда не уедешь. Ну, я пошел, до свиданья.

Комок застрял в горле у Дооху, когда он услышал эти слова, и глаза его повлажнели, когда он смотрел, как старик неторопливо шел к выходу, бережно прижимая к груди свое сокровище. Какие же замечательные люди живут в их объединении!

Вскоре после награждения жизнь Дооху стала потихоньку налаживаться. Прекратились вызовы в аймак, бесконечные разбирательства и обсуждения. Как-то незаметно и буднично его перевели из кандидатов в члены партии. Дооху часто задумывался, чем вызваны эти перемены, и ему то и дело вспоминались подробности последней поездки в Улан-Батор, знакомство с молодым писателем. Чутье подсказывало: тут не обошлось без Доржпалама. Да, кончилась полоса неудач и обид. Значит, он был прав, веря в силу справедливости. Временами Дооху казалось, что у него за спиной вырастают новые крылья.

Добрые предчувствия оправдались: в скором времени после награждения орденом Дооху был выдвинут кандидатом в депутаты Великого народного хурала от двести восьмого избирательного округа. Накануне этого знаменательного события приснился Дооху сон. Будто между хребтами Дарвина и Буудай чья-то неведомая рука устлала землю огромным ковром, а он, Дооху, сидит посреди этого ковра, а вокруг ни души, и спрашивает его хребет Дарвина человеческим голосом: «Скажи, Дооху, обидишься ли ты, если сделаем тебя дурным человеком?» — «Еще бы!» — коротко отвечает Дооху. — «Скажи, председатель, а что, если превратить тебя в идеального человека без единого недостатка? — спрашивает гора Буудай. — Обрадуешься?» — «Живой человек не может быть праведником». — «Что же тебе больше по душе — награды или взыскания?» — не унимается гора. «Наградили-то меня за дело, не просто так», — обижается Дооху. «А взыскания, выходит, не за дело?» — «Я так не говорил. Были, видать, основания. К тому же на пользу пошли, я уроки для себя извлек».

До чего ж хотелось удивительный сон досмотреть, но кто-то из домашних включил радио, и Дооху проснулся. Все утро, занимаясь привычными делами, Дооху не мог отделаться от ощущения, что голос, звучавший во сне, был ему знаком. Странная штука эти сны! Знаешь, только привиделось, а кажется, будто на самом деле произошло.

Он одевался, чтобы идти на работу, когда заявился старик почтальон.

— Доброе утро, председатель! Нынче опять почтовая машина запоздала, вы там на сессии хурала скажите, чтобы почту в худон вовремя доставляли.

— Хороший наказ, отец, даете, непременно подниму этот вопрос, — пообещал Дооху. Он с нетерпением развернул газету «Унэн», мелькнуло знакомое имя — Доржпалам. Очерк назывался «Величие человека». Позабыв обо всем на свете, Дооху так и впился глазами в газету. Присел на минутку к обеденному столу, да так и остался сидеть, опустив руки на колени. «Продолжение следует» — значилось в конце очерка. «Что там у вас стряслось?» — вспомнился ему заданный писателем вопрос. Вот Доржпалам сам на этот вопрос и ответил: в очерке было перечислено почти все, что удалось сделать Дооху за его не столь уж долгую жизнь.

— Что с тобой? — спросила дочь, глядя на побледневшее от волнения лицо отца. Он молча протянул ей газету.

Перед выборами у Дооху и его товарищей работы было невпроворот. Только с одним делом управились, как наваливается другое. Никуда не денешься — жизнь в объединении требовала от людей полной отдачи сил. Полным ходом шло строительство на центральной усадьбе, закладывались хашаны для скота, велась заготовка кормов на зиму, готовились к осенним полеводческим работам. Да разве все перечислишь. К тому же по всей стране развернулось культурное наступление. И в объединении «За коммунизм» шли смотры художественной самодеятельности, демонстрация фильмов, читались лекции. В деловой суматохе председатель совсем потерял счет времени. Он по целым неделям не показывался дома, все чаще наведывался на отдаленные пастбища. Однажды он возвращался к себе в поселок затемно, после многих дней отсутствия. Каурая лошадка весело семенила по дороге, что вилась среди степи как светлая тихоструйная речка. В сумерках после жаркого дня обычно обостряются запахи, и Дооху полной грудью вдыхал вкусный, буквально осязаемый степной воздух. До усадьбы еще долог путь, и чем ближе подъезжал Дооху к дому, тем медленней бежал его верный конь. Утомился, бедняга. «Ничего, дружок, потерпи, скоро будем дома! — мысленно подбадривает коня Дооху. — Скоро объединение обзаведется легковой машиной, тогда отдохнешь, как следует». Лошадь протестующе замотала головой. «Ишь ты, бессловесная тварь, а все понимает, — думает Дооху. — Знать, не желает, чтобы его на машину променяли. Машина… А не зазнался ли ты, председатель? Тебе уже и машину подавай. Нет, пожалуй, не зазнался. Необходима машина, она сбережет и людям и мне много времени и сил».

ЛИЧНЫЕ ВОПРОСЫ

На другой день Дооху остался на центральной усадьбе — у него был назначен прием по личным вопросам.

Первым посетителем оказался Загд. Дооху с первого взгляда понял, что у того произошло нечто из ряда вон выходящее. Выгоревшие на солнце брови Загда болезненно сбежались к переносице, а лицо покраснело и воспалилось, словно он долго и безутешно плакал.

— Ну, Загд, рассказывайте, все как есть, — вздохнул председатель.

— Все из-за него, из-за Дамбия. Взъелся на меня, из-за него я света белого невзвидел. — Загд не удержался, всхлипнул. — С тех пор, как его приставили к скотине, он совсем совесть потерял. Каждый божий день разносы мне устраивает, словно дитяти малому. Нет сил моих больше терпеть!

— За что же он ругает? Давайте разберемся по порядку.

— Что ни сделаю — все не по нем, — жаловался Загд, вытирая покрасневшие глаза. — Он, видите ли, велел выпасать отару на одном пастбище, а я выгнал овец на то, что поближе. Уж как он только не поносил меня! Как не обзывал! Говорит, что я стравил корм, который предназначался осенью только для маток. Да ему за этакую ругань голову оторвать не жалко.

Дооху едва приметно улыбнулся, но этого было достаточно, чтобы вызвать у собеседника мгновенную вспышку гнева.

— Вы мне не верите? Спросите кого угодно из нашего хотона, как этот Дамбий со мной обращается.

«Не знаю, как с тобой, но со скотиной обращаться он умеет», — подумал Дооху.

— А знаете ли, прав Дамбий. Нельзя так бесхозяйственно к пастбищам относиться.

«Может, так оно и есть, но зачем же на меня при всех кричать?» — подумал Загд. Вслух он сказал, что больше не может работать с Дамбием и просит перевести его в другую бригаду, хоть в полеводческую, хоть к овощеводам. Вот он и заявление уже принес.

Дооху подумал и решил удовлетворить просьбу Загда. Все равно в животноводстве от него проку мало, пусть уж лучше переходит в полеводческую бригаду.

После Загда к Дооху приезжало еще несколько аратов, и у каждого — свое наболевшее дело, свои проблемы. Так незаметно подошел к концу рабочий день, и Дооху только к вечеру вспомнил, что в одном из аилов его ждут в гости — отпраздновать рождение первенца. Старики родители требовали, чтобы, согласно старому обычаю, младенца омыли теплым бульоном. Всем там заправлял Дамбий, он уже велел хозяину поставить на огонь разогреваться котел с душистым мясным отваром, когда появился председатель. Хозяева смутились — очень уж им не хотелось выглядеть в его глазах приверженцами устарелых обрядов. Но Дамбий как ни в чем не бывало подсел к гостю и завел разговор.

— М-да, раньше младенцев окунали в теплый бульончик, считалось, что он от этого здоровей станет. Нынче народ культурный пошел, ребенка просто купают в чистой подогретой воде с мылом. Но по старинке оно лучше. И благоприятный час выбрать не мешает. Считается, первое купанье лучше всего проводить в час тигра, час зайца или в час овцы. Нехорошо такое дело затевать во вторник, субботу или воскресенье. Ну, скажите, председатель, что за грех, если люди будут придерживаться этих обычаев? Молодежь-то, она своевольная, пусть хоть в малости уступит старикам. Ведь если подумать, то не одни вредные обычаи да обряды остались нам от предков. Иные забывать не след. Раньше ведь как было? Ни тебе докторов, ни фельдшеров, ни ветеринаров. Сам ли захворал, скотина ли хворобу подцепила — хозяин сам до причины доискивается, сам целебное средство подбирает. Слышал я, что в наше время один ученый большое открытие сделал, основываясь на народной медицине. Вот я, к примеру, все, что слышал от своих отцов и дедов, на ус мотал и многому научился. Я скотину от любой заразы вылечить могу, дорожу ею.

Дооху молча кивал головой, понимая, как важно дать человеку выговориться. Не иначе как чувствует Дамбий, что перегнул палку с Загдом, наверное, жалеет о своей резкости, а теперь вроде бы перед самим собой оправдывается.

— Вы бы с людьми-то помягче были, Дамбий-гуай, — вставляет Дооху. — В случае с Загдом вы правы, но все равно нехорошо волю своему нраву давать.

— Угу, — соглашается Дамбий. У него словно гора с плеч свалилась. Впредь он попридержит язык, коли люди такие обидчивые пошли. На всякий случай, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, он добавляет: — Иногда попадаются упрямцы, отказываются они внимать тому, что старшие говорят. Чуть что жаловаться начинают.

— Покончили с этим, а, Дамбий? — понимающе улыбается Дооху. — Глядите, старики приступают к обряду.

Дед и бабка новорожденного уже налили бульон в специально предназначенное для омовения младенца корытце из кипариса и стали опускать на дно какие-то предметы.

— Что это они делают? — вполголоса поинтересовался председатель.

Дамбий пояснил:

— Кладут девять белых камешков, да девять черных, да девять зерен, еще разные косточки. Всего предметов должно быть девять девяток.

Наступил час зайца. Корытце, куда осторожно опустили новорожденного, повернули вокруг собственной оси по часовой стрелке, сопровождая движение положенным приговором: «Девять по девять — пусть столько радостей будет в жизни ребенка». Потом подали угощение. Сидя за столом, Дамбий осторожно спросил:

— И часто вам жалуются на меня, председатель?

— Ох, часто, Дамбий-гуай. Что ни день, то жалоба.

Дамбий задумался. Тень пробежала по его темному лицу, и он сказал нечто совсем неожиданное:

— Неужто я такой уж никудышный человек, председатель?

Дооху не успел ничего ответить — хозяин попросил Дамбия произнести заключительное благопожелание. Дамбий произнес, и на этом праздник кончился.

— Я с вами на центральную усадьбу, — сказал председателю Дамбий.

Первое время они ехали молча. Дамбий думал о том, что жизнь в объединении оказалась не совсем такой, как ему представлялось раньше. Да, в хозяйстве ценили и уважали опытных животноводов, вроде него. И хорошо, что перекочевки ведутся по плану. Но и трудностей хватает. Впрочем, разве без трудностей возможно?

— Как вам живется в объединении? — первым нарушает молчание председатель, словно угадал мысли своего попутчика.

— Замечательно, — не задумываясь, отвечает Дамбий. Он уже позабывать начал, как трудно дался ему приход в объединение.

На полпути к центральной усадьбе им встретился Лувсанпэрэнлэй, который при виде Дамбия сморщился, словно хлебнул кислятины, и процедил сквозь зубы:

— И куда только тебя нелегкая носит! Шагу не ступишь, не повстречавшись с тобой.

— Куда направляешься, приятель? — не замечая сердитого тона, спрашивает Дамбий.

— Не догадываешься? К председателю, жалобу на тебя подавать. Что же это делается, товарищ Дооху? Дамбий так себя поставил, словно главней его и начальства-то у нас нет. Всюду свой нос сует. А главное, заделался штатным скандалистом. Сперва вопросами нас разными допекал: почему овцы мало близнецов приносят, да почему у коз аппетит не тот. А сегодня утром послал ко мне мальчишку, дескать, пусть Лувсанпэрэнлэй немедленно сгоняет овец на солончаки. Поучает, командует, будто, кроме него, никто ничего не смыслит в уходе за скотиной. Примите меры, председатель.

— Что ты на это скажешь, Дамбий?

— А то скажу, Лувсанпэрэнлэй, что плохо ты за общественным скотом смотришь. Холодные у тебя руки. Почему, спрашивается, твои личные овечки жиреют не по дням, а по часам? Ты их и напоишь вовремя, и накормишь, и на солончаки уже сгонял. А общественную отару до сих пор на солончаки не гоняли. Трудненько ей потом, в холода, придется. Не могу я этого безобразия допустить.

— С чего ты взял, что своих овец я гонял? — сбавил тон Лувсанпэрэнлэй.

— Помолчал бы, стыдно за тебя, — невозмутимо продолжал Дамбий. — Не об одном этом речь. Скажи-ка лучше, куда дел силос, который получил для подкорма слабых животных? Думаешь, я не знаю, что ты его своим баранчикам скормил?

Лувсанпэрэнлэй чуть не вцепился Дамбию в волосы. Пришлось Дооху вмешаться.

— Будет вам! Дамбий прав. Он радеет об общественном. Мы ведь теперь одна большая семья.

— Переведете меня в другую бригаду? — спросил Лувсанпэрэнлэй, тяжело дыша.

— Вопрос будет на собрании решаться, а сейчас успокойтесь, уважаемый. Давайте-ка вместе поднимемся на вершину горы Бурцэг да полюбуемся сверху нашей долиной.

Дооху повернул коня в гору. Дамбий охотно, а Лувсанпэрэнлэй скрепя сердце последовали за ним. Пестрая галька с легким шуршаньем выкатывалась из-под конских копыт, ветер охлаждал разгоряченные лица всадников, играл в лошадиных гривах. Уже стоя на вершине, люди замерли, покоренные открывшейся их взорам панорамой. Окаймленная горами долина реки Халиун простиралась внизу. С севера ее замыкает хребет Дарвина. Его пологие вершины серебрятся в прозрачной дымке. На юго-западе, на фоне горного хребта Сутайн, ощетинившегося ледяными пиками, маячит рыжая гора Буудай. На западе синеет хребет Хара-Азрага. С юга к долине вплотную подступили горы Явартын-Ула. Бока их сияют красноватым отливом. А в долине, словно мягкий бархатный ковер разостлан, зеленеют посевы.

— Красотища какая! — первым не выдерживает Лувсанпэрэнлэй. — Подумать только, как давно мне не приходило в голову подняться на Бурцэг.

— Словно очутились мы в прекраснейшей огромной юрте, — вторит ему Дамбий, не отрывая взора от долины. Какой резкий контраст — молчаливые безлюдные горы, а внизу кипит жизнь.

— Видите падь Елтон? — спрашивает Дооху. — Там создадут озеро. Водохранилище. В него будут стекаться гордые потоки. Я наводил справки — глубина пади такова, что в ней поместится два миллиарда кубометров воды.

— Значит, новые земли будем осваивать? — спросил Лувсанпэрэнлэй, мысленно пытаясь представить названную председателем цифру — два миллиарда.

— Конечно! Ученые подсчитали, что летом для орошения земель вокруг водохранилища будет уходить более двух пятых водного запаса. Зато весной запасы воды полностью возобновятся.

— Сколько же примерно гектаров можно оросить? — задумчиво спрашивает Лувсанпэрэнлэй, — На тысячу га хватит?

— Берите выше, — засмеялся Дооху. — Две тысячи!

Дамбий слушал их разговор, насупившись. И вдруг, неодобрительно покачав головой, сказал:

— А подумали вы о том, что в этой пади издавна открытым способом людей хоронили, там полно останков.

— Не беспокойтесь. Выход есть. Мы отведем специальное место под кладбище, перенесем туда останки, захороним. Имена погребенных можно будет восстановить по памяти и сделать могильные плиты с надписями.

— Тогда еще ничего… — вздыхает Дамбий. — Народ возражать не станет.

Они еще долго стояли на вершине — притихшие, строгие. Красота родной земли всколыхнула в их душах самые сокровенные чувства.

Спустя несколько дней на центральной усадьбе общее собрание обсуждало просьбу Лувсанпэрэнлэя о переводе его в другую бригаду, подальше от вредного Дамбия, который сует свой нос даже в чужой котел, чтобы узнать, от какой овцы варится там голова. Неожиданно для всех, первой слова попросила старая Лундэг. Лувсанпэрэнлэй метнул в ее сторону гневный взгляд, будто готов был испепелить старуху на месте, но той и горя мало — я, мол, свой век отжила и меня не так-то просто на испуг взять.

— Нечего хаять Дамбия! — отчеканила она. — Он не из корысти об общем деле печется. Будь я помоложе, непременно попросилась бы к нему в бригаду. Когда у наших аратов были собственные клочки земли на берегах Намалзах-Гол, то самыми рачительными хлеборобами по праву считались Дамбий да старый Пил. После них на поле ни зернышка не оставалось. А на полях Лувсанпэрэнлэя, Цамбы можно бы изрядно поживиться. О Загде и говорить нечего. Отродясь был самый нерадивый.

— И я бы пошел к Дамбию работать, кабы не годы мои, — вздохнул старый Пил. — У нас, к сожалению, многие ведут себя не по-хозяйски, не берегут общественное добро. Вон Ванчиг получил недавно соль для животных, и что же? Не уберег ее от дождя, она и сплыла. Предлагаю просьбу Лувсанпэрэнлэя о переводе в другую бригаду пока оставить без ответа. А нашего Дамбия избрать членом ревизионной комиссии. Это дело как раз по нем.

Это разумное предложение приняли единогласно. А Лувсанпэрэнлэй крепко задумался — выходит, люди все видят, их не проведешь.

Через несколько дней на центральной усадьбе провожали на учебу в аймачный центр и в столицу большую группу парней и девчат. Они должны были стать парикмахерами, шоферами, официантками. Магнай решил, что для Цэвэл подойдет профессия официантки: она хорошенькая, с людьми обходительна. Дашням возразил: больно уж она застенчива, но Магнай настоял. Ему казалось, что именно в городе Цэвэл быстрей избавится от этого недостатка. Цэвэл вроде бы не возражала, хотя ей не очень-то хотелось покидать родные края, даже ненадолго. Но раз так решил Магнай, пусть так и будет. Молодежь уже стала забираться в кузов грузовика, когда на усадьбу сломя голову примчался Дамбий. Он сразу же бросился к Дооху.

— Работа официантки не подходит моей дочери! Ни за что не отпущу! — решительно заявил он.

— Что же ей подходит?

— Я всегда хотел, чтобы она стала животноводом. Отпустите ее ко мне в бригаду. У Цэвэл и опыт есть, и сноровка. Не зря мы ее с малолетства к этому делу приучали. А чего не знает — тому я ее сам научу. Она — девочка способная.

— Согласен, — ответил Дооху и отыскал глазами Цэвэл. — Останешься с отцом работать? — спросил он ее и, увидев, как сразу осветилось радостью ее лицо, заключил: — Вот и замечательно. А вместо тебя Магнай подберет кого-нибудь другого, да хоть Цолмон, к примеру.

ДИСКУССИЯ

Перед объединением со всей остротой встал вопрос о переходе на оседлый образ жизни. Вопрос этот для исконных кочевников отнюдь не так прост, как можно было бы предположить. Одним росчерком пера его не решить. Последнее слово все равно останется за рядовыми членами объединения. Дооху и Сурэн постановили созвать общее собрание на центральной усадьбе. Народу явилось так много, что собрание пришлось провести под открытым небом. Кто сидел на скамейках или табуретках, кто прямо на земле, кто, как был, так и остался в седле: сверху-то видно лучше. Вопрос обсуждался уже давно, поэтому Дооху отказался от вступительной речи, сказал лишь несколько слов, призвав всех аратов высказаться с полной откровенностью.

— Прежде чем вынести окончательное решение, товарищи, надо хорошенько взвесить все «за» и «против». Недаром говорится: сперва подбери хорошее пастбище, потом уже перекочевывай, сперва отыщи удобное место для становья, потом уже ставь юрту.

— Можно мне? — выкрикнул со своего места Цамба. Получив разрешение, он твердым шагом прошествовал к наспех сооруженной трибуне.

— Переход к оседлости — дело серьезное, — начал он. — Решение этой проблемы зависит прежде всего от того, удачно ли выбрано место для застройки, достаточно ли поблизости хороших пастбищ и водоемов. Поскольку соединить все необходимые условия почти невозможно, с переходом к оседлости следует повременить.

Цамба тщательно, до мельчайших подробностей, продумал свое выступление; говорил уверенно, убежденно. Араты слушали внимательно, заметно было, что его слова находят у них отклик. Особенно сильное впечатление произвела заключительная часть его выступления:

— Так ли уж много хашанов мы построили после революции? А ведь прошло уже столько лет! Серьезно ли думать, что мы в короткое время сможем обеспечить весь скот помещениями?

Ванчиг вылез на трибуну, даже не попросив слова. Руки и ноги у него дрожали, верхняя губа выпятилась — так он был возмущен выступлением Цамбы. Если слушать таких отсталых людей, как Цамба-гуай, никогда не добиться никаких перемен к лучшему. Цамба, видимо, сам плохо понимает, о чем говорит.

— Цамба-гуай, — продолжал Ванчиг, — не отрицает, что нам необходимо сено, но считает, что у нас все равно его не будет. Тут он явно неправ. Да, раньше араты бросали сено там же, где косили — сказывалась непривычка к сенокосу. Но теперь сено свозят в зимние хранилища. В ближайшие три года, как говорит председатель, мы сможем довести его запас до двух тысяч тонн. С таким запасом можно пережить любую непогоду. Цамба-гуай выражает опасение, что у нас будут трудности с водой. Но ведь не такое уж это трудное дело — выкопать колодцы. Вопрос с хашанами решается не так, как во времена единоличных хозяйств. Много ли мог сделать арат в одиночку? К тому же построенные хашаны использовались иногда всего один раз.

Ванчига тоже слушали внимательно, особенно когда он заговорил о постройке хашанов. Достаточно было взглянуть на его собственный сарай, чтобы понять, что он в этом деле кое-что смыслит. Лувсанпэрэнлэй не вытерпел, крикнул с места:

— Ишь ты как разливаешься! А про загубленный молодняк забыл?

Оратор на миг смутился, однако в спор с Лувсанпэрэнлэем вступать не стал. Выступление свое он закончил призывом немедленно начать переход к оседлости.

Степенный Лувсанпэрэнлэй, нарядившийся по такому торжественному случаю в новый темно-вишневый дэл, медленно поплыл к трибуне. От него ожидали обстоятельной речи, но Лувсанпэрэнлэй ограничился несколькими словами. Он — за кочевой образ жизни. Человек должен быть свободен, куда захочет, туда и направит путь. Араты не горожане, им не пристало жить на привязи.

Затем слово взял старый Чултэм. Он сказал, что, насколько он может понять, предыдущие ораторы придерживаются крайних точек зрения, либо кочевой, либо оседлый образ жизни. Но, по его мнению, одно не исключает другого. Речь идет лишь о резком сокращении кочевок, о рытье колодцев и создании запасов кормов, чтобы уберечь скотину от капризов погоды.

Пока он говорил, Дооху внимательно разглядывал собравшихся. Ему показалось, что большинство согласно с Чултэмом. Следующим выступил Баасан. Лоб у него был с большими залысинами, зато на затылке росли длинные, до самых плеч, волосы. Баасана с первых же слов занесло. Поскольку в Гоби воды мало, да и травы не густо, сказал он, не лучше ли объединению перекочевать в лесостепную Хангайскую зону? Если это по каким-то причинам невозможно, пусть государство возьмет на себя труд оросить полупустыню. Недавно он читал книгу, где черным по белому сказано, что оседание лучше всего начинать в Хангайской зоне.

— Вы кончили, товарищ Баасан? — спросил Дооху, видя, что выступающий замолк, тщетно пытаясь припомнить название книги.

Но Баасан не был бы Баасаном, если б не сказал еще хоть несколько слов. Он поправил свою длинную гриву и рассыпался в заверениях о своей готовности подчиниться решению общего собрания. На трибуну вскарабкался старый Пил. Глаза у него слезились, он плохо видел, но живости у него не убавилось.

— Каждая перекочевка — дело трудное и дорогое, — веско заявил он. — В кои-то веки припасешь бутылочку, а старуха не дает открыть: оставь ее, муженек, надо же будет угостить тех, кто придет нам помогать откочевывать. — По рядам собравшихся пробежал смешок. — Вот вы смеетесь, а я говорю всерьез. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, сколько лошадей и верблюдов используется при переездах? Сколько строительного материала зря расходуется? Всего с собой и не заберешь. Хоть что-нибудь да не уместится в повозке. Вещи портятся в пути от дождей или снега. Расходов не счесть. Многие из вас бывали в новых домах в аймачном центре. Квартирки — любо-дорого посмотреть. Тепло, уютно. Стоят красивые шкафы с вещами и книгами, столы и стулья. Чего там только нет! А уж когда я вошел в ванную, то меня, старика, и вовсе зависть разобрала. Большое корыто и то не могу возить с собой, места нет, а уж про ванну с душем и говорить нечего. Тут вот Баасан предлагал откочевать в Хангайскую зону. Пустое он говорит. Здесь мы родились, здесь и помрем. Из родных краев уходить негоже. Я обеими руками голосую за оседлость!

«Ай да Пил, ай да старик!» — с восхищением думал председатель, предоставляя слово последнему оратору — Дашняму. Дождавшись конца его выступления, Дооху спросил Баасана, какую книгу он имел в виду.

— Не книгу, а статью, — поправился Баасан, слегка покраснев. — Кажется, она была опубликована в журнале «Партийная жизнь». Один ученый писал, что переход к оседлости лучше начинать с лесостепной зоны.

— Читал я эту статью, — подал голос Сурэн. — Она была напечатана в порядке дискуссии. И для нас она не закон. Кому как не нам самим решать, как и когда переходить к оседлости?

— А я вот решительно не согласен с доводами автора этой статьи, — заявил Дооху. — У него получается, что социализм надо строить сначала в Хангайской зоне, а уж потом в других местах. По-моему, тянуть нельзя. На то нам и воля дана, чтобы преодолеть все трудности. Если на то пошло, мы можем написать и в «Партийную жизнь». Неужели же не отстоим свое собственное мнение?

Непоколебимая решимость Дооху, его слова о том, что социализм надо строить сразу по всей стране, убедили аратов лучше, чем все другие аргументы. В конце концов они одобрили план: и Цамба, и Лувсанпэрэнлэй, и даже Баасан — этот взметнул руку выше всех.

Цамба и Баасан — они были старыми друзьями — возвращались домой вместе. Баасан снова и снова задумывался над журнальной статьей. Она показалась ему хорошо обоснованной. Возражения Дооху не поколебали его мнения. Председатель просто подавил его своим авторитетом. Время покажет, кто прав. Будь на этом собрании представитель из города, еще не известно, как обернулся бы их спор.

— Я выписываю «Партийную жизнь», — заговорил он вслух. — Если там поместят статью Дооху, я непременно ее прочитаю. По-моему, у него левацкие замашки. Как можно агитировать народ за переход к оседлости, когда условия для этого еще не созрели?

— Не знаю, не знаю, — опасливо отозвался Цамба, нервно сжимая кнутовище. Дружба дружбой, а язык лучше держать за зубами, думал он. — Но и мне кажется, что еще рано начинать переход к оседлости. Конечно, я не голодранец, как этот Пил, у меня всегда хватало и подвод и лошадей, чтобы погрузить свои вещи. Да и грузчиков нанять денег хватало. Я голосовал «за», но, по правде говоря, мне все равно, осесть или кочевать. Конечно, я не такой бывалый человек, как ты, на руководящих должностях в аймаке не сидел. Может, я чего-те недопонимаю. Но, сдается мне, ты сейчас похож на храброго мышонка в когтях у льва.

Обиженный этим нелестным сравнением, Баасан поджал губы, подергал жидкие усы.

— Цыплят по осени считают. Слыхал такую поговорку? — недовольно буркнул он.

— Молчал бы ты уж лучше! Хвастаться легко, делать дела трудно.

Почувствовав, что назревает ссора, оба приятеля, не сговариваясь, пустили своих коней галопом.

После окончания собрания к Дооху подошли несколько человек: Зана, Чавчиг, Магнай. Дооху понимал: голосование само по себе еще ничего не решает, главное — в конкретной практической работе. Оседание не простое прекращение кочевок. Это целый комплекс мероприятий, обеспечивающий коренной перелом в укладе жизни, который складывался долгими веками. Тут нет мелочей. Надо предусмотреть все, включая устройство быта.

— Пойдемте, товарищи, нам необходимо поговорить, — сказал Дооху и первым направился к конторе. Там он внимательно выслушал Зану, своего нового заместителя, которого волновало состояние здоровья скота, пообещал добиться, чтобы из Улан-Батора прислали знающего ветеринара. Чавчиг посоветовался с ним о своей опытной работе.

— Как обстоят дела в молодежной строительной бригаде? — наконец спросил Дооху Магная. — Что слышно по поводу странного происшествия в бригадном центре?

Магнай обстоятельно рассказал о делах бригады. Она перешла в Олонбулаг, заложила фундамент новой стройки. В ходе строительства молодым рабочим удалось сэкономить двадцать две тысячи тугриков. Эти деньги будут перечислены в особый фонд ЦК ревсомола. Сегодня оттуда пришла телеграмма. И еще одна приятная новость: объединению выделена грузовая машина «зил».

— Что же ты молчал-то? — закричал Дооху. От радости его лицо сразу помолодело.

— Телеграмма пришла перед самым началом собрания, — оправдывался Магнай. — А о том загадочном происшествии, напугавшем ребят, к сожалению, ничего нового узнать не удалось.

— Я думаю, туман скоро рассеется, — улыбнулся председатель. — Ведь не духи же там орудовали.

— У нас намечаются три свадьбы, — сообщил Магнай.

— Постарайся, чтобы их отпраздновали как следует. Пусть араты лишний раз убедятся, что объединение для них все равно что дом родной… Кстати, пора бы тебе самому обзавестись семьей. Ты у нас ревсомольский вожак, тебе и пример показывать.

Если бы смутившийся Магнай не потупился в этот миг, он увидел бы, как переглянулись старшие товарищи, какой доброй улыбкой озарилось усталое лицо Дооху.

Далеко за полночь горел свет в окне у председателя. Мерно постукивал движок, и тем, кто еще бодрствовал в этот поздний час, казалось, будто это бьется сердце какого-то диковинного, но доброго существа.

МОЖЕТ ЛИ КОЗА ПРИНЕСТИ ЯГНЕНКА?

Старый Чултэм, ветеринар Бэгзжав и зоотехник Чавчиг объезжали аилы и хотоны объединения. Задание у них было конкретное — отобрать наиболее продуктивных животных для племенного хозяйства. Всю дорогу Чултэм донимал молодого зоотехника всякими хитрыми вопросами, но, увидев падь Трех Осин, замолк: до хотона Лувсанпэрэнлэя было уже рукой подать. Человек он упрямый, строптивый, и Чултэм заранее готовился к трудному с ним разговору.

— Что с вами, дедушка? Вы не слушаете ответ на свой последний вопрос? — удивленно спросил Чавчиг.

«Последний? Как бы не так, — усмехнулся про себя старик. — Путь долгий, вопросов еще много будет». Он был бы рад объехать стороной хотон Лувсанпэрэнлэя, но правление строго наказало не пропускать ни одного хотона, чей бы он ни был.

— Извини, сынок, потом дослушаю. Сейчас мы заедем в один хотон. Ты уж не теряйся, если хозяин отмочит какую-нибудь штуку. Он у нас с юности славится своими чудачествами. Нынче, правда, вроде бы утихомирился, но поручиться ни за что нельзя, кто знает, что взбредет ему в голову.

Собаки встретили появление всадников заливистым свирепым лаем. Из своих юрт выскочили соседи Лувсанпэрэнлэя. Чултэм понадеялся было, что его самого нет дома, но тут дверь в крайней юрте отворилась и из нее появился Лувсанпэрэнлэй. Он приветливо предложил гостям войти.

— Это наш новый зоотехник, — представил Чултэм Чавчига. — Подбирает животных для племенного хозяйства. Мы хотели бы осмотреть твою общественную отару.

— Я уже с ним злаком, — проговорил Лувсанпэрэнлэй. — Помнится, он приезжал к нам вместе с Сурэном.

— Чултэм уже вам сказал, что мы подбираем животных для племенного хозяйства?

— Дурацкое занятие, — сердито фыркнул Лувсанпэрэнлэй. — От этого вашего скрещивания ничего хорошего не бывает, один вред.

— Раньше, может быть, так и было, но теперь скрещивание проводится на научной основе. Этому нас, зоотехников, и учат.

Лувсанпэрэнлэй прищурился.

— Послушайте, молодой человек, разрешите мне задать вам несколько вопросов. Вопрос первый: что получается, если скрестить яка с коровой местной породы? Сами знаете, хайнак. А от повторного скрещивания? Сами знаете, ортом. А от третьего?

Чавчиг замешкался с ответом, и хозяин опередил его.

— Не знаете? Какая-то жалкая тварь, ублюдок.

Зоотехник рассмеялся.

— Вот вы смеетесь, но ведь природу не обманешь, — продолжал Лувсанпэрэнлэй. — Хайнак — крупнее яка, а вот ортом — куда мельче. О третьем поколении и говорить нечего. Полное вырождение. Неужели вам, зоотехникам, это неизвестно?

— Известно, — сразу посерьезнел Чавчиг. — Но ведь наука идет другим путем. Она старается закрепить лучшие качества животных, чтобы они стали наследственными. Необходим строжайший отбор.

— Не понимаю, — пожал плечами хозяин. — Сколько же вам понадобится времени, чтобы добиться своей цели? Новорожденные ягнята все одинаковы, жди, пока они вырастут и начнут потомство приносить. А поспешишь — людей насмешишь.

«Нашего Лувсанпэрэнлэя голыми руками не возьмешь! — с восхищением подумал Чултэм. — Но зоотехника ему все-таки не переспорить. Не на того напал».

— Ах, дядюшка, — с невозмутимым видом произнес Чавчиг. — Для того-то мы и намерены пересортировать отары, чтобы поставить все это дело на научную основу. Чтобы добиться повышения продуктивности скота, надо вести целенаправленную племенную работу. Это включает в себя прекращение стихийного скрещивания пород, формирование стад с учетом пола и возраста животных.

— Это все только разговоры. Неизвестно еще, что получится, — возразил Лувсанпэрэнлэй, недоверчиво поглядывая на зоотехника. Он всегда отождествлял науку с мудрыми, убеленными сединами старцами, а тут, можно сказать, какой-то безусый юнец. Хоть и окончил институт, а опыта настоящего еще не имеет. Ему учиться и учиться, пока станет знатоком своего дела.

Чултэм покосился на зоотехника: неужели отступится? Чавчиг широко улыбнулся и твердо заявил:

— Не будем продолжать наш спор до бесконечности. Вы, товарищ Лувсанпэрэнлэй, можете поступать со своей скотиной, как вам заблагорассудится. Но у вас нет права препятствовать работе по улучшению породности скота, принадлежащего всему объединению.

Лувсанпэрэнлэй вдруг смутился. Закралась мысль — где ему с образованными людьми тягаться, им виднее. Да и молодой зоотехник ему понравился, не о себе, об общем деле радеет.

Но сдаться вот так, сразу, Лувсанпэрэнлэй не мог, поэтому решил отыграться на старом Чултэме. Этот-то никаких институтов не кончал. Нечего ему и соваться не в свои дела. Так он и дал понять Чултэму.

Старик молча проглотил обиду. Лишь уставился на своего обидчика немигающими глазами. Тот сперва поежился, потом, под каким-то предлогом, убрался к соседям.

Отношения между Чултэмом и Лувсанпэрэнлэем с давних пор сложились не по-доброму. Нет-нет да пробежит между ними черная кошка.

Попыхивая трубочкой, Чултэм неторопливо поведал молодому зоотехнику одну давнишнюю историю.

В молодости Чултэм считался хорошим скотоводом. Интересовался он и вопросом выведения новых пород овец. Началось это еще в детстве. Чтобы мальчонка не болтался без дела, мать, бывало, предлагает ему отыскать в стаде шестипалую козу. Когда Чултэм подрос, он начал собирать небольшое стадо шестипалых коз. У некоторых на задних ногах было даже по восемь пальцев. Козы эти давали много молока, не меньше сарлычих.

— А Лувсанпэрэнлэй — мы с ним кочевали много лет по соседству — пристал ко мне, продай да продай ему несколько коз. Сулил за них трубку с длинным яшмовым мундштуком, большую серебряную, на два половника, чашку, а я все никак не соглашался, — рассказывал старик. — Тогда он ославил меня перед всеми соседями, мол, я скупердяй каких мало. Пришлось продать ему несколько коз. Малость приутих он, поласковей стал на меня поглядывать. А тут как раз засуха случилась. Было это в год Обезьяны. Первыми пали мои восьмипалые козочки, а зимой, когда снег зарядил, и все остальные. Та же беда случилась и с козами Лувсанпэрэнлэя. С тех пор он и здороваться-то со мной перестал, будто это я виноват. Однако у него и другой животины много было, не все перемерзли, а я вот совсем разорился, обнищал, только и осталось, что вырезать себе посох и пойти по миру с сумой. Много я тогда горя хлебнул. Годы прошли, пока снова на ноги встал.

Разговор этот происходил на свежем воздухе. Густые у самой земли сумерки в вышине редели, пронизанные светом лучистых звезд. Чултэм надолго замолчал, уйдя воспоминаниями в далекое прошлое: бедная голодная молодость, тщетные попытки обзавестись собственным хозяйством, долгое батрачество. В его памяти, словно окутанные туманом, проходили вереницей лица людей, которых давно уже не было в живых. Сердце старика сжалось, когда перед ним, будто воочию, мелькнуло милое девичье личико с пушистыми бровками и упругими смугло-розовыми щеками. Сколько лет минуло с тех пор, как он потерял свою любимую, а вспомнить все больно!

Чавчиг молчал, угадывая, что происходит в душе его спутника. Уставясь на носки своих стоптанных гутулов, старик неожиданно воскликнул:

— Счастливый ты, парень, — в такое время живешь! Будь я помоложе, сам бы в зоотехники пошел. Очень уж мне хотелось новую породу вывести, а вот как, я не знал. И хороши же у меня были козы! Вымена такие огромные, что приходилось убирать их в особые мешки, чтобы не поранились или зимой к снегу не примерзли.

— В мешки? Какие мешки? — подал голос Чавчиг.

— Ясное дело, кожаные. Уж не думаешь ли ты, что я надевал на коз лифчики, вроде тех, что городские щеголихи носят, — по-деревенски грубовато пошутил старик.

Чавчиг пропустил последнюю фразу мимо ушей.

— Выходит, Чултэм-гуай, вы старались подбирать животных, которые дают много молока, шерсти, мяса и к тому же отличаются выносливостью. Просто замечательно! Ведь это же один из путей улучшения местных пород. Я вижу, вам есть чем поделиться с нами, молодыми.

— Ты так думаешь, сынок? Может быть, и верно. Правда, я делал это не по науке. Помнится, я спал и видел, как бы вывести длинношерстных овец. Десять лет бился, и все попусту. Затем стал выводить породу жирных баранов. И тоже ничего не получилось. Повезло мне только с матками, которые приносят двойняшек. Их я, честно сказать, пока не отдал в общее стадо. Вот наберу целую отару, пусть небольшую, зато плодовитую, тогда и отдам. И еще есть у меня несколько молочных коз. Никак не пойму, что за порода. Самцы похожи на горных баранов. И рога и стать — точно такие же.

— А вы не могли бы нарисовать их? — Чавчиг загорелся желанием увидеть этих удивительных животных.

— Художник я никудышный, — вздохнул старик, однако взял заскорузлыми пальцами карандаш и изобразил в блокноте зоотехника некое существо, весьма похожее на обычную козу. — Лучше сам погляди, сынок, — смущенно проговорил он.

Заночевали они в хотоне. Наутро, после чая, Лувсанпэрэнлэй пригнал несколько ничем не примечательных овец.

— Я вчера не в духе был. Вы уж на меня не обижайтесь, — не глядя на гостей, обронил он. — Поглядите-ка на этих овец.

Чавчиг и Чултэм бегло оглядели животных. Ничего особенного, обыкновенные овцы местной породы.

— А вы не можете, уважаемый зоотехник, сделать так, чтобы коза принесла ягненка, — лукаво усмехаясь, спросил Лувсанпэрэнлэй.

— Нет, — сердито отпарировал Чултэм. — Верблюдица не может разрешиться жеребенком. Скрещивание происходит лишь внутри одного вида.

— А ты, видать, здорово поумнел! — хмуро сказал Лувсанпэрэнлэй.

— Рядом с золотом и медь покрывается позолотой, — рассмеялся Чултэм, поглядев в сторону зоотехника.

— Не обращай внимания, молодой человек, — сказал Лувсанпэрэнлэй. — Мы люди пожилые, если что и не так, сами разберемся… Так вот, обрати на этих овец особое внимание, никакой холод их не берет. То ли кровь очень горячая, то ли еще что, я уж не знаю. Если тебя интересуют такие — забирай, мои собственные.

ТВОЕ ИЛИ МОЕ

Цамба все больше и больше сердился на своего сына: дни и ночи проводит на стройке, об отчем доме и думать забыл, не может выкроить несколько дней, чтобы навестить родителей, подсобить, коли нужда есть. И вот однажды за ужином жена Цамбы, видя, что муж сидит понуро и даже не притрагивается к еде, решительно сказала:

— Поезжай-ка ты, Цамба, в правление. Скажи, что у нас одичало несколько лошадей, надо их заново объезжать. А тут как раз и стрижка овец подоспела. А у тебя рука болит после того, как ты съездил за солью на озеро Борнур. Сами мы не можем управиться. Пусть-ка правление отпустит на несколько дней нашего Чойнроза. Уверена, они не откажут в нашей просьбе.

Цамба воспрянул духом. До чего же у него смекалистая жена! Самому бы ему вовек не придумать таких веских доводов.

На другое утро, спозаранок, он отправился на центральную усадьбу. Но председателя уже не застал на месте: куда-то уехал. Просьбу Цамбы внимательно выслушал секретарь партячейки.

— Не огорчайтесь, товарищ Цамба, — сочувственно сказал он. — Мы подумаем, как вам помочь. Сколько у вас необъезженных лошадей?

— Пяток наберется, да еще у соседей подобное же положение. Пожалуй, около двух десятков всего. Даже у старика Пила есть одна такая, огонь, а не кобылица, человека к себе за версту не подпускает. Раньше Чойнроз коней объезжал, теперь некому.

«Верно говорит Цамба, — подумал Сурэн. — Я уже слышал, что и в других хотонах немало необъезженных лошадей. Упустишь момент — после вовсе не справишься, дичают животные. Надо принимать меры».

— Возвращайтесь к себе, Цамба-гуай, а мы тут это дело обмозгуем и поможем, непременно поможем, — пообещал он.

Цамба вернулся домой довольный. Вот только на расспросы жены, когда же отпустят Чойнроза, ничего вразумительного ответить не мог — вроде бы и не обещал Сурэн исхлопотать Чойнрозу отпуск, а вроде бы и обещал помочь.

— Ох, боюсь, останешься ты в дураках, Цамба, — сердито сказала супруга. — Лучше бы я сама поехала.

Тем временем Сурэн вызвал к себе группу молодежи во главе с Магнаем и поручил им объехать хотоны, помочь пожилым аратам объездить лошадей. Заметив среди юношей единственную девушку, Сурэн искренне изумился:

— Магнай, неужто ты включил девушку в этот отряд? Не трудная ли для нее работа?

— Да это же наша Ульзий, вы не узнали ее, Сурэн-гуай? Вы бы видели, как она укрощает самых строптивых скакунов! Берет коня, словно в клещи.

— Наша Ульзий, — подал голос старик учетчик, — любому парню сто очков фору даст.

Сурэн с недоверием покачал головой.

— Смотри, Магнай, как бы чего не вышло. Доверяю ее под личную твою ответственность.

— Хорошо. А знаете, по-моему, мы должны устроить соревнование, кто лучше и больше лошадей объездит. И через две недели победитель поедет на аймачные соревнования.

— Только надо заранее обговорить все условия, — предложил Чойнроз.

На том и порешили.

После короткого собрания отряд «объездчиков» отправился на задание. Когда к Цамбе средь бела дня вдруг нагрянуло свыше десятка всадников, он поначалу даже растерялся, но, увидав среди них сына, возликовал — значит, удалась хитрость, и он многозначительно покосился на жену.

— Почему вас так много, сынок? — спросил Цамба у Чойнроза, едва они обменялись приветствиями. — Лошадей, говоришь, объезжать будете? Но у нас в хотоне столько необъезженных лошадей не найдется.

— У нас целых два отряда. Первый к югу поедет. А мы, кроме нашего хотона, поможем в хотонах Чултэма и Нандия. Мы проводим мероприятие — неделю укрощения диких лошадей. Понятно, отец?

Цамбу аж оторопь взяла — вот что значит жену послушаться! Ведь Чойнроз, сыночек их ненаглядный, упаси бог, может в беду угодить с чужими-то лошадьми. Не хватало еще, чтобы расшибся парень. Одного коня в отцовском табуне объездить — еще куда ни шло, а по чужим хотонам мотаться, десяток лошадей укротить — это уж слишком.

— Накаркала, старая! — сердито шепнул он жене, но та от него лишь отмахнулась. Недаром говорят — у бабы ум короток. Не может женщина предвидеть последствий затеянного.

А Дэжид тем временем наступала на сына:

— Почему это каждый хозяин сам о себе не позаботится? Неужто ты, сынок, обязан объезжать коней у старого Чултэма? Не обязан ты на чужих людей работать. Непорядок у вас в объединении!

Чойнроз покраснел — ему стало стыдно перед товарищами.

— Тише, мама, тише! О чем вы говорите! Не ваше и не наше, а общее у нас хозяйство. И нет у нас своего или чужого, все — коллективное.

— Да уж вдоволь наслушалась с тех пор, как вступили в объединение: твое-мое, мое-твое! — вовсе рассердилась Дэжид. — А то я не знаю — и коней из личных табунов тоже объезжать будете! Вас только к этому делу подпусти!

Она отозвала мужа в сторонку и, не обращая ни малейшего внимания на его недовольство, сердито наказала: пусть даст Чойнрозу смирную, уже объезженную кобылку, а другим — настоящих дичков.

— Может, теленка заколоть, все-таки сын приехал, — угрюмо спросил Цамба. — Хотя нет, погоди, не хватит на всех, ишь, какие здоровяки наехали, что им теленок — на один зубок.

Он повел парней в табун. Чойнрозу первому указал на мирно пасущуюся серую кобылу.

— Начинай, сынок!

— Да ведь я еще в прошлом году ее объездил, отец! — удивился Чойнроз.

— А я тебе говорю — бери эту! Она с прошлого лета снова одичала.

Чойнроз, не переча, вскочил верхом на кобылу, а та даже и не взбрыкнула, стоит себе, ждет дальнейших приказаний седока.

— И это называется дикая лошадь, — засмеялся кто-то из товарищей Чойнроза. Впрочем, на Чойнроза больше никто не обращал внимания — каждый занялся своим делом. Чойнроз с завистью наблюдал, как его приятели ловко набрасывали на лошадей арканы, подтягивали к себе и, неожиданно вскочив на спину коня, с веселым гиканьем уносились в степной простор. Сердце Цамбы внезапно смягчилось — надо все-таки заколоть теленка и как следует угостить ребят, вон они как стараются, и он направился в загон.

На другой день Чойнроз сам выбрал себе коня, и уже никто не мог упрекнуть его в том, что отец подсовывает ему смирных лошадей. Домой он вернулся вместе со всеми, разгоряченный, в пыли. Поужинав, отряд расположился на ночлег — неподалеку от юрты, прямо под открытым небом. С этим отцовское сердце никак не могло смириться. Цамба украдкой подобрался к Чойнрозу и горячо зашептал ему в ухо:

— Сынок, ступай спать в юрту. Домой, чай, приехал — не к чужим людям.

Чойнроз притворился спящим.

— Да мне потолковать с тобой надобно, — настаивал Цамба. Чойнроз нехотя поплелся в юрту.

Отец и сын уселись рядом.

— Измаялся, поди, на стройке-то? — осторожно начал Цамба.

— Как не измаяться, покидай-ка кирпичи с утра до вечера, — вздохнула Дэжид из-за своей ситцевой занавески. — Себя не жалеешь, так хоть о нас, стариках, подумай. Трудно нам, помощь нужна в хозяйстве.

— Вот и я о том же… — обрадовался Цамба тому, как точно высказала его мысли жена.

— Ничуть я не устал, — возразил Чойнроз. — Знали бы вы, как там здорово! И кирпичи я кладу словно играючи. Да я работаю не хуже любого городского каменщика — быстро, аккуратно. Вот погодите, скоро получу законный отпуск, приеду домой и построю вам с матерью добротный дом.

— Законный отпуск? — ахнул Цамба. — А вдруг не дадут, пообещали только, а не дадут?

— Быть того не может, — смеется Чойнроз. — Председатель Дооху сколько раз говорил: все, кто хорошо работает, могут отдохнуть в доме отдыха объединения, который строится у речки Чицрагийн. А наш председатель слов на ветер не бросает.

— Вот и съезди туда, сынок, мы и без дома проживем, как всю жизнь прожили. Только пора тебе остепениться, семью завести, ведь к тридцати дело идет. Вот не будет нас с матерью, останешься один как перст. Я ведь неспроста тебя сюда вызвал. Хотел серьезно потолковать насчет женитьбы.

— А вы сами, отец, в каком возрасте женились? Вам уже за тридцать было, вот и я так же.

— Я себе тогда набавил три-четыре года — для солидности. Ростом-то я не особо вышел, думал, хоть годами возьму, — засмеялся Цамба. — А ты, сынок, подумай над моими словами хорошенько!

Чойнроз кивнул.

Наутро, едва забрезжил рассвет, молодежный отряд умчался в другой хотон — к Нандию. Не успела улечься пыль от конских копыт, как в Хотон к Цамбе нагрянули новые люди. «Это еще кто такие?» — встревожился Цамба. Отродясь у него столько народу не бывало. Небось какая-нибудь очередная проверочная комиссия.

— Здравствуйте, Цамба-гуай! — закричал ехавший впереди всадник. — Кажется, ваша отара на месте?

— Отара-то в загоне, да вам ведь, верно, она ни к чему, — ответил Цамба, все еще надеясь, что отряд проедет мимо. Надоела ему суматоха, да чем больше гостей, тем больше расход в хозяйстве.

— Именно ваша отара нам и нужна, — отвечали приезжие.

Оказалось, это молодежная бригада стригалей. Создана она на время, чтобы помочь аратам. Об этом распорядился председатель Дооху, поскольку к нему поступило много просьб от стариков, в хозяйстве которых не хватает рабочих рук.

«Об этом и на последнем собрании говорилось», — припомнил Цамба. Только не думал он, что это дело так быстро наладят. Да почти все уже постригли овец. Осталось всего несколько отар нестриженых, в том числе и его.

— Заходите, ребятки, в юрту, я вас чайком напою, а там и за работу приметесь! — приветливо пригласил он прибывших.

После обеда, управившись со стрижкой, отряд отбыл в хотон к Лувсанпэрэнлэю. Там его тоже радушно приняли, и все было бы хорошо, если б один из стригалей — Галдан, у которого все еще руки чесались, не поймал напоследок единственного барана в «шубе» и вмиг не оголил его. На беду, это был баран из личного хозяйства Лувсанпэрэнлэя, и барана этого никогда не стригли — хранителя стада вообще стричь нельзя. Ох и рассвирепел же хозяин!

— Кто это сделал? — кричал Лувсанпэрэнлэй зычным голосом.

— Ну, я, — пролепетал Галдан. — А что, нельзя? Лето стоит жаркое, вот я и решил спять с него меховую шубу. Тяжело ведь бедняге.

— Ладно уж, — смягчился суровый хозяин, на которого подействовал смиренный вид Галдана. — Да ведь не простой баран был, а хранитель стада. Всего у меня и было только два таких. Первого Дамбий, чтоб ему пусто было, зарезал еще в прошлом году, второго вы раздели, погубили.

— Почему же погубили? — обиделся за товарища начальник отряда Жагдан. — Вот он, жив-здоровехонек, и по-моему, очень доволен, что ему не жарко.

— Но кто позволил прикасаться к моему личному барану! — снова вошел в раж Лувсанпэрэнлэй.

— Мы не знали, что этот баран ваш личный. Просто подвернулся под руку. И все-таки не чужой человек его остриг, а ваш зять Галдан.

— Ты забыл, Галдан, что мы никогда не стрижем этого барана? — закричал Лувсанпэрэнлэй, размахивая руками перед носом у Галдана.

— Конечно, помню. Только думал, что вы просто не можете с ним справиться.

— Уфф! Весь мир перевернулся! Приспичило тебе трогать барана. Постепенно он слинял бы и оброс новой шерстью. А теперь он, бедняжка, непременно простудится и околеет. Вот беда-то! — И Лувсанпэрэнлэй бросился к куче шерсти, чтобы отыскать шерсть со своего барана. Наблюдавший за ним старый Чултэм только похохатывал в сторонке, а когда Лувсанпэрэнлэй, подхватив полы дэла, с необычайной прытью промчался мимо него, громко сказал, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Когда объезжали новую лошадь из его личного хозяйства, он и слова ребятам не сказал, а шерсти с одного барана для объединения пожалел!

Лувсанпэрэнлэй услышал эти слова и, на бегу обернувшись, погрозил Чултэму кулаком.

Окончание выездных работ молодежь отметила большим праздником на бригадной усадьбе Олонбулаг. Обычно малолюдное местечко сразу оживилось, наполнившись звонкими молодыми голосами, шутками, пением, смехом. В разгар веселья из центра объединения прибыл киномеханик Аюур. Ребята вмиг окружили его.

— Дядюшка Аюур, какое кино привезли?

— Три фильма. И все покажу бесплатно.

— Не может быть! — удивились ребята. — Наверняка билеты будут по два-три тугрика.

— Не шучу я! С сегодняшнего дня в объединении «За коммунизм» все фильмы будут показываться бесплатно. Так что приходите на сеанс без кошельков.

Слова Аюура долго обсуждались. У красного уголка собралась толпа, но никто не решался входить. Где это слыхано, чтобы кино бесплатно крутили?

— Пора начинать! — объявил киномеханик. — Да заходите же поживее. Мне теперь, кроме общего числа зрителей — для отчетности, ничего не надо. Ваше объединение богатое стало. Заботится о культурном отдыхе своих членов. Проходите же и занимайте места.

ОКОНЧАНИЕ ДИСКУССИИ

На центральной усадьбе объединения объявилось несколько человек, которые считали себя неудачниками, а такие, как известно, любят лишний разок приложиться к рюмочке. Особенно пристрастился к спиртному Баасан. Однажды он поднялся еще до рассвета, первым делом выхлебал стакан водки, вскочил на свою серую лошадку и погнал ее к реке Хуримтын-Гол, выкрикивая: «Скачи, мой конь, а меня, молодца, крутые горки укатали». В действительности же не «крутые горки» укатали Баасана, а собственное неразумие. Началось это так. Однажды вечером, встретив на улице почтальона, Баасан остановил его вопросом: «Пришел журнал «Партийная жизнь»?» Получив журнал, Баасан на ходу перелистал его. Статьи Дооху опять не было. Получалось, что Дооху не сдержал слова — не вступил в спор с ученым. И с легкой руки Баасана поплыл слушок: «Нашему председателю только с нами и спорить, не по силам ему тягаться с учеными, куда там!»

Не обнаружив статьи Дооху и на этот раз, Баасан решительным шагом направился в правление — там под вечер всегда многолюдно, пусть люди узнают, что в споре с председателем верх взял он, Баасан. Однако в тот день в правлении народу было мало, и Баасан прямиком прошел к заместителю председателя объединения Зане. Протянул ему журнал и с деланным огорчением обронил:

— Опять ничего!

Зана просмотрел содержание и вдруг увидел фамилию Дооху. Он ткнул в нее пальцем и вопросительно глянул на Баасана: как же, мол, ты не заметил? Тот только руками развел. Статья Дооху называлась «Мы начинали с этого».

— Дайте сюда журнал! — потребовал Баасан и, пытаясь скрыть смущение, чуть ли не носом уткнулся в него. Зану и Баасана окружил неизвестно откуда приваливший народ, засыпал вопросами. Пришлось Баасану читать вслух:

— «Автор статьи о переходе аратов к оседлости утверждает, что возможность оседания обусловлена исключительно природными условиями. Мы позволим себе с этим не согласиться. Не отрицая значения природного фактора, считаем, что главное — созидательный труд человека. И в это мы верим неукоснительно».

— Правильно, — первым одобрил прочитанное бухгалтер. — После революции у нас новые условия, с природой человек должен справиться, а не покорно подчиняться ей.

— В прошлом из-за отсталости у нас и земледелие не развивалось, и животноводство на оседлость не переводилось, — добавил кто-то.

— Слушайте дальше! — сказал Зана. — «В статье ученого утверждалось, что оседание надо прежде всего провести в лесостепной, Хангайской зоне. Построим, дескать, сперва социализм в Хангае. Но в Гоби тоже надо строить его! Отдельные товарищи считают, что ради более успешного проведения оседания аратам из Гоби следует перекочевывать в Хангай. Это крупная ошибка. Эти люди не видят или не хотят видеть, что и в Гоби есть условия для перехода на оседлость».

— Вот вам и ответ Дооху нашему Баасану!

— Я это еще на собрании понял! — вспыхнул Баасан, торопливо засовывая журнал за пазуху. Ни на кого не глядя, он выбежал из помещения. Ему почудилось, что вслед ему раздался громкий хохот.

С этого дня, пожалуй, и поколебалась уверенность Баасана в собственной учености и превосходстве над земляками. Действительно ли, или ему это только показалось, но люди стали меньше считаться с ним и прислушиваться к каждому его слову. Баасан воспринял это как большой удар по своему самолюбию. Вскоре земляки, чего доброго, и вовсе перестанут его замечать. Он сделается никому не нужен. Мудрено ли, что он запил.

Вторым завзятым любителем зеленого змия был Садга. В северной части поселка поселились семьи, перекочевавшие сюда из бывшего сомонного центра в Баяне. Каждое утро Садга начинал с того, что обходил всех соседей и напрашивался на угощение. «Водки у нас нет, — говорили ему. — Ступай в столовую, может, там будет в продаже». Садга сперва верил, потом догадался — жалеют для него водки, обманывают. Сговорились они все, вот что! Садга в сердцах сплюнул и пошел прямо к старому Дансарану по прозвищу Хрипатый.

— Выпить страсть как хочется. Налей мне маленько, — попросил Садга.

— С утра закладываешь? — поднял брови приятель. — Тебе же в поле на работу выходить, куда ты годишься, коли выпьешь.

— Давно ты заделался этаким праведником? — разозлился Садга. — Помнится, обычно ты был не прочь бутылочку-другую распить за компанию. А теперь нос воротишь?

— Не в том дело, Садга. Просто решил для себя — бульон лучше водки. И не грози мне пальцем, не люблю я этого. Прошло время, когда ты многих на испуг брал, и меня в том числе. Хватит! Не по пути мне с кляузниками и пьяницами.

— А-а, Садга уже кляузником стал. На что это ты, интересно, намекаешь?

— Не прикидывайся ягненком, Садга! Хочешь, чтобы я сказал, слушай. Ты оклеветал Дооху, когда он еще руководил объединением «Развитие Гоби». И на него стал напраслину возводить, когда твой отец скончался. Да еще кое-что на твоем счету числится. Я тебя поздно раскусил, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. А теперь ступай вон, и чтобы духу твоего тут не было!

Никогда еще Дансаран не поднимал голос на Садгу. Тот чуть не набросился на приятеля с кулаками, но наткнулся на такое нескрываемое презрение, что предпочел унести ноги подобру-поздорову. На улице он немного остыл. На душе у него было пакостно. Вспомнился ему тот случай, о котором только что говорил Дансаран. Пару месяцев назад он ворвался в юрту Дооху с криком: «Помогите! Мой отец умирает!» Фельдшера на месте не было, и Дооху, преисполнившись жалости к несчастному старику, предложил дать ему таблетку биомицина, которую взял из ветеринарной аптечки. Но больному уже ничем нельзя было помочь, и к утру он скончался — слишком запущенной была болезнь, да и годы были немалые. А Садга, вместо того, чтобы оплакивать кончину отца, весь следующий день носился по поселку и жаловался всем, будто Дооху нарочно отравил старика лекарством для животных. А вскоре состоялось общее собрание, и уже в самом конце вдруг всплыл этот вопрос. Араты, все, как один, набросились на Садгу: любому было известно, что его отец был безнадежен, а сын, вместо того, чтобы готовить отцу подобающие похороны, начал клеветать на председателя. Старики сказали: «Дооху тебе добро сделал, а ты отплатил ему черной неблагодарностью. Убирайся с наших глаз, Садга». Садга убрался.

А тут еще всплыло кое-что из его прошлого и так скрутило Садгу, что хоть волком вой. Его шурин, научный работник одного из столичных учреждений, накануне сорокалетия образования Гоби-Алтайского аймака приехал в его центр покопаться в архивах — он писал его историю. И неожиданно наткнулся на один престранный документ. Это был донос, подписанный Садгой. И на кого? На своего же будущего тестя. От начала до конца — вздорное измышление. Шурин несколько дней ходил ошеломленный, а потом не вытерпел, рассказал сестре. У той — характер жесткий, недолго думая, забрала она детей и уехала к родственникам — навсегда.

Садга, который никогда никого не любил и привык, чтобы с ним носились, впервые почувствовал себя выбитым из седла. Оставшись один, как былинка в поле, он только обозлился вдвойне. Поначалу он рассчитывал на поддержку Дансарана, но тот сперва робко, а потом более решительно отказался и вот сегодня утром выставил из дому. Был на душе у Садги еще один грех, о котором, как ему казалось, никто никогда не узнает. А если и узнает, то Садги больше здесь не будет — убежит он прочь, куда глаза глядят. Ох, до чего же ненавистна ему новая жизнь! Видеть он не может, как колосятся хлеба на просторных нивах, как множатся общественные стада. Но самое невыносимое — видеть, как здравствует председатель Дооху. Кабы не народная власть, глядишь, и Садга выбился бы в люди. В старое-то время обманом да интригами чего хочешь добиться можно было. А теперь ты как на ладони, всякий видит, как и чем ты живешь.

Нахлестывая коня, едет Садга по степи, конские копыта взметают седую пыль. Старое время — прошлогодний снег, не вернешь назад. Однако, вспоминает Садга, ему был дан совет — поискать спиртного в столовой. Так чего же, спрашивается, несется он невесть куда. Садга поворачивает коня обратно, и на въезде в поселок дорогу ему преграждает отряд пионеров во главе с учителем — дети собрались в поход. На спинах у них рюкзачки, походные сумки, алые галстуки на шеях. А у Садги внутри все так и оборвалось — уж не его ли разыскивают пионеры? А вдруг они дознались о его последней проделке? Но на него никто не обращает внимания — раз-два, раз-два! Пионерский отряд марширует мимо, не обратив никакого внимания на всадника — уже немолодого мужчину в грязном дэле с перекошенным от страха лицом. «Пронесло!» — Садга утер рукавом взмокшее от пота лицо, развозя по нему грязь. И опять на душе у него стало погано, как после ссоры с Дансараном. Уж не угрызения ли совести проснулись в нем? Отчего ему стало так стыдно вспоминать, как по весне выкрал он из школьного кабинета биологии человеческий скелет, а потом, напялив на него мехом наружу старенький отцовский дэл, пугал молодежь, собравшуюся в красном уголке. Он был уверен, что на другое же утро местность, где молодежная бригада развернула стройку, обретет дурную славу: мол, водится там всякая нечисть. Да еще найдутся араты, которые свяжут это с тем, что стройка нарушила вековой покой земли. Не перевелись же еще суеверные старики. Откажутся араты от затеи со строительством, безлюдно станет на усадьбе, вот и будет Садге где найти приют. Тогда его приводила в восхищение собственная изобретательность. «Надо уметь жить», — эти слова частенько слышали от него в то время люди. Однако никаких слухов не поползло, никаких разговоров не было. Садге даже стало жаль себя чуть не до слез.

В объединенческой столовой водки ему тоже не дали. Понял, что обманули, спровадить его хотели бывшие дружки, послав сюда. От досады он насмерть загнал коня по дороге в аймачный центр, а добравшись туда, выкрал где-то бутылку денатурата и напился мертвецки.

В тот же самый день на центральной усадьбе произошло еще одно событие. Старого Пила с утра вызвал к себе председатель.

— При нашем объединении открылся дом отдыха, — сказал он старику. — Завтра состоится заезд первой группы отдыхающих. Правление решило отправить на отдых и вас, Пил-гуай. Собирайтесь. Выезд ранним утром.

— За что же меня посылаете? За что?

— В первую очередь должны старики отдыхать. Вы славно потрудились — пасли сарлыков без потерь, зимой сторожем работали.

— Подумаешь, дела какие! Сроду старый Пил не отдыхал, не бездельничал. Лучше другого вместо меня пошлите. А мне и так хорошо живется, о такой жизни я и мечтать раньше не смел! Что люди скажут? Та же старуха Лундэг ворчать примется, мол, старина Пил обленился, бока пролеживает в доме отдыха, будто мало ему места в собственной юрте.

— Может, хватит спорить? — предложил Дооху. — Поедете, и точка. Молодежь тоже будет отдыхать, только позднее. Не хотите же вы, чтобы меня из-за вас к суду привлекли? — схитрил Дооху.

— Как это — к суду? — ахнул Пил.

— У нас действует закон об охране труда. Коли заставлять человека трудиться без отдыха, то его начальника могут привлечь к ответственности. Из-за вашего отказа у меня могут быть большие неприятности.

— Нет, нет! — замахал руками старик. — Не допущу, чтобы по моей вине вам досталось, председатель.

Выйдя из конторы, Пил отправился было домой, но как по дороге не заглянуть к соседям на огонек, как не похвастаться: «Меня председатель отдыхать заставил. Да при этаких порядках старый Пил, того и гляди, до ста лет доживет». Люди радовались вместе с ним, потчевали старика. Тут пропустишь рюмочку, там другую, вот и получилось, что старина Пил вернулся домой в изрядном подпитии.

ОХОТНИК НА АРХАРОВ

Бродить по кручам горного хребта Хара-Азрага, да еще под палящими солнечными лучами, дело нелегкое. И Чавчиг, хоть и был он молод и вынослив, к полудню едва с ног не валился от усталости, его мучила жажда и голод. Охотники на архаров, которые были с ним, тоже притомились, да и лошадям уже требовался отдых. Они по меньшей мере пятнадцать раз пересекали бурные горные речки да преодолевали обрывистые лощины.

— Сколько бродим, и все без толку, — сердито сказал старый опытный охотник Туваанжав. — Это ж надо, какое невезение — самок видели сколько угодно, а самца архара, даже плохонького, — ни разу. Не знаю, что и делать.

Выпрямляя затекшую спину, Сурэн покачал головой.

— Если до захода солнца нам так и не повезет, придется завтра начинать все сначала. Впрочем, до вечера еще есть время, — добавил он, заметив, как разочарованно вытянулось лицо Чавчига при слове «завтра».

— Но если есть архары-самки, значит, к ним вот-вот могут присоединиться и самцы, — сказал зоотехник. — Сейчас ведь у них самое время случки.

Охотники решили устроить небольшой привал. Спешились у прозрачного горного ручья, сами напились, напоили лошадей. Вода показалась им настолько вкусной, словно они отведали сказочной живой воды. Должно быть, она и впрямь обладала волшебной силой — через полчаса охотники почувствовали прилив свежих сил, да и кони словно ожили. Теперь можно было и продолжить свой путь. Они не могли себе позволить тратить время впустую — чтобы заслужить право на эту охоту, Чавчиг и старый Чултэм потратили почти два года. Все началось с выступления Чавчига на общем собрании, состоявшемся вскоре после шестого пленума ЦК МНРП, на котором было принято важное решение об улучшении руководства сельским хозяйством.

— Мы начали скрещивание овец донской и цигайской пород с местными, а также с овцами чамарской породы, — сказал Чавчиг. — Однако результатов пока нет. Да и масштабы племенной работы невелики, следует их расширить. Кроме того, считают, можно провести скрещивание овец местной породы с архарами. Архары чрезвычайно выносливы, дают много мяса. Если эти качества передадутся домашнему скоту, племенное дело в нашем объединении заметно продвинется вперед.

Помнится, Лувсанпэрэнлэй, сидевший в первом ряду, недовольно буркнул насчет того, что и до Чавчига находились умники, которые пытались провести такое скрещивание, только ничего из этого не получилось.

— Выделите мне для экспериментов небольшую группу домашних животных, — попросил тогда Чавчиг. Его поддержал Чултэм, тут же напросившийся в добровольные помощники. Когда поставили вопрос на голосование, Чавчига поддержали почти все, хотя в душе немногие верили в успех его затеи. Дооху и Сурэн не сомневались в удаче, они даже предложили скрестить домашнюю лошадь с куланом, а горных коз — с домашними. Явно не одобрял Чавчига Цамба. При первой же встрече он заявил молодому зоотехнику: «Наш председатель — человек рисковый, любитель всяких новшеств. Да будет ли толк от этого? В прошлом году, по его совету, мы поймали несколько самок антилопы, пытались их приручить, кормили-поили, пока половина не передохла. Дикую тварь приручать все равно что волчонка воспитывать. Козлы-архары наших маток просто перетопчут, да и домашние козлы будут с архарами драться. К тому же изловить архара живьем — сколько сил надо. На меня не рассчитывайте, ружьецо у меня плохонькое, и стрелок я неважнецкий». А Чавчиг и не собирался приводить архаров в стадо, он только хотел взять у них семя. Когда он объяснил это аратам, те были крайне поражены.

Получить разрешение на отлов архара оказалось делом непростым. Сколько раз Дооху с Чавчигом ездил в аймачный центр, говорили с десятками различных должностных лиц, просили, доказывали, спорили. Пока шла вся эта волокита, подоспело постановление Великого народного хурала о запрете на охоту и отлов диких коз и овец. Однако объединению повезло — побывал в нем один крупный государственный деятель, который знакомился с жизнью нескольких аймаков, в том числе и Гоби-Алтайского. Председателю удалось его заинтересовать опытами Чавчига, и тот сдался — выдал разрешение на отлов двух горных козлов и одного барана-архара. Чавчиг был рад без памяти. Он столько надежд возлагал на охоту! И вот солнце неумолимо клонится к закату, а архаров все нет. Багровый диск уже зацепился за западный отрог хребта, еще несколько мгновений, и наступят вечерние сумерки. Бывалые охотники, привыкшие по многу дней выслеживать добычу, ехали спокойно и неторопливо, зорко осматривая окрестности. Зато Чавчиг и Сурэн совсем пали духом, должно быть, старый Чултэм давно заждался их у подножья горы Суужэ, где обосновался опытный пункт искусственного осеменения. «Сейчас старина Чултэм сидел бы уже в собственной юрте, отдыхая от трудового дня. Да и мы тоже. Охота, знать, пуще неволи», — мельком думает Чавчиг, до боли в глазах всматриваясь в скалистые отроги и принимая каждый крупный валун за архара.

Солнце зашло, когда охотники вышли к истокам реки Цагаан. Сколько было изъезжено сегодня, но, увы, впустую!

— Не стоит ночевать в горах, вернемся домой, — сказал Сурэн, не глядя в расстроенное лицо зоотехника.

— Может быть… — начал было Чавчиг и тут же осекся: Туваанжав оборвал его сердитым шепотом:

— Тише! Вон он, вон! — и стал медленно взводить курок.

На фоне темнеющего неба отчетливо вырисовывалось недвижно застывшее, словно скульптурная группа, небольшое стадо — огромный архар и несколько самок. Грянул выстрел. Самок в тот же миг как ветром сдуло, а самец дернул красивой головой, помешкал, словно раздумывая над чем-то, и внезапно рухнул на передние ноги, а потом повалился на бок. Спустя несколько минут Чавчиг увозил свою добычу. Никакие уговоры помедлить, чтобы отведать хорхога, не могли остановить зоотехника.

Стрелой мчался Чавчиг по горным дорогам. Конь под ним с полуслова понимал хозяина. Еще недавно он едва плелся от усталости, а теперь несся что было сил, единым махом преодолевая глубокие расщелины и ухабы. Вот он поскользнулся, наступив на змею, но, к счастью, устоял. Словом, повезло на сей раз зоотехнику. Но, как говорится, от судьбы не уйдешь. Его конь, разогнавшись, не успел вовремя увернуться от внезапно выросшего на пути крупного валуна. Чавчиг вылетел из седла, прижимая к груди драгоценную ношу, ударился о землю головой, да так, что искры посыпались из глаз. Через мгновенье он заставил себя подняться, ощупал ноги коня. Одна была сломана. На глазах у Чавчига навернулись слезы. Ничего не поделаешь, коня не поднять, придется продолжать путь пешком. Чавчиг освободил коня от седла и уныло побрел дальше. Со всех сторон его обступила глухая темнота. Совсем близко тявкала лисица, рядом то и дело осыпались мелкие камешки — это змеи поспешно освобождали человеку дорогу. Издалека доносился прозрачный звон горных ручейков. Чавчиг остановился, чтобы перевести дух. Он привалился спиной к еще теплой скале и настороженно вслушался в многообразье ночных звуков. Над головой ухнула сова. Он поднял голову, увидел два зеленых горящих уголька — ночная птица вылетела на охоту. Глухо прошелестели ее крылья, едва не задев его по лицу. Чавчиг невольно вздрогнул. Ладно, пусть совы устрашающе сверкают своими глазищами, пусть бьют его крыльями. Только бы не встретиться один на один с волком. В небе появились звезды — близилась полночь. Стоял сентябрь, и на землю пала холодная роса. Чавчиг спрятал за пазуху заветный узелок. Снова дико заухала сова.

Чавчиг почувствовал, как им вдруг начинает овладевать неодолимая усталость, тягучая и липкая, как паутина. Несколько раз он едва не сорвался в пропасть. Пот на его лице давно высох — верный признак чрезмерного утомления. «Хорошо бы добраться к утру, — думал он, стиснув зубы. — Это крайний срок. Опоздаю, тогда все пропало».

У ручья он напился, плеснул в лицо несколько горстей ледяной воды. Скоро он будет у цели. Из низины веяло теплым ветерком. Чавчиг разрешил себе присесть — он нуждался в отдыхе. Видели б его сейчас товарищи, то-то смеху было бы, думал он, пытаясь представить себя со стороны: усталый, оборванный, голенище у сапога вспорото острым камнем, каблуки сбиты. Тело налилось свинцовой тяжестью. Внезапно до слуха Чавчига донеслось слабое блеянье ягненка. Этот звук вдохнул в него силу, он заставил себя подняться. А спустя несколько минут он уже был в объятьях старого Чултэма. В свете костра Чавчиг заметил, как покраснели глаза его верного помощника — очевидно, и он провел бессонную ночь.

Войдя в юрту, Чавчиг первым делом кинулся к микроскопу. Зоотехника бросало то в жар, то в холод, покуда он не удостоверился в пригодности добытого материала. Время приближалось к полудню, когда Чавчиг, издав ликующий клич, выскочил из кабинета.

— Повезло, живы семенные клетки! Слышите, живы! — кричал он, пританцовывая вокруг Чултэма.

ДАЛЕКО ОТ МОСКВЫ

Дооху стоял у окна в просторном номере гостиницы «Россия». Перед ним расстилалась вечерняя Москва. Тысячами огней сияли высотные здания, плавно скользили по мостовой автомашины. «В Москве и ночью светло, как днем», — думает Дооху, прильнув к оконному стеклу. Они прежде видел Москву в кино, на фотографиях, много читал и слышал о ней. Но живое впечатление — ни с чем не сравнимо. Как зачарованный, смотрит он на красавицу Москву и не может наглядеться. Он уже знает — никогда не забыть ему ее прекрасный облик, словно Москве известен секрет, как проникать в души, и неведомо, как их покинуть.

Дооху в Москве уже десятый день. А при желании за такой срок можно увидеть многое. «Повезло мне!» — не перестает радоваться Дооху тому, что его включили в состав монгольской делегации, приглашенной на празднование годовщины Великого Октября. Все, что видит Дооху, — так дивно прекрасно, все, что с ним происходит, — так удивительно, что вот уже десять дней, как его не покидает ощущение чуда.

Находясь в Москве, Дооху не перестает вспоминать своего русского друга Владимира Давыдова. Ему все время кажется, что они непременно встретятся. Вот почему сегодня утром он так жадно вглядывался в лица демонстрантов на Красной площади, вот почему временами вздрагивал на улице — ему слышится, будто его кто-то окликает по-монгольски. А когда какой-то прохожий неожиданно вручил ему букет цветов, он потом долго искал его в праздничной толпе, думая, что в суматохе не узнал Владимира.

Оторвавшись наконец от окна, Дооху подходит к столу, бережно прикасается к красным пахучим лепесткам, и в памяти его всплывают подробности встречи с Владимиром Давыдовым. Казалось, прошло совсем немного времени с тех пор, как этот специалист-ирригатор приехал к ним в Гобийскую пустыню, кочевал вместе с аратами по самым отдаленным уголкам их края, ночевал в монгольских юртах, питался верблюжатиной, спал, завернувшись в меховое одеяло, пробирался сквозь песчаную бурю. О многом они тогда говорили, многое их сроднило.

И вот сейчас он, Дооху, сидит в уютном, светлом номере гостиницы и наслаждается покоем и тишиной. Впервые за время пребывания в Москве у него выдался свободный вечер, когда можно просто спокойно посидеть в тишине. Какая все-таки жалость, что они не встретились с Владимиром! Завтра утром он улетает в Ленинград.

Дооху машинально нажал на одну из нескольких таинственных кнопок на стене и тут же спохватился — ведь они предназначены для вызова кого-нибудь из гостиничного персонала. Спустя минуту в дверь тихо постучали. В номер вошла молодая женщина в белоснежном фартучке. В руках она держала поднос с бутылкой минеральной воды и двумя бутылками лимонада. Поздоровавшись, она поставила поднос на стол и, уже уходя, обернулась с порога.

— Вам не скучно? — спросила она. — Включите телевизор.

Уловив замешательство гостя, она сама повернула ручку переключателя и, слегка поклонившись, ушла. По телевизору передавали сегодняшний парад и демонстрацию на Красной площади. Камера выхватывала из толпы радостные, улыбающиеся лица, и опять Дооху жадно вглядывался в них — возможно же чудо!

В конце передачи передавали сводку погоды. По неистребимой крестьянской привычке Дооху насторожился. «В районе Горного Алтая продолжаются метели», — отчетливо произнес диктор. У Дооху перехватило дыхание. Если в советском Алтайском крае метель, значит, она быстренько докатится и до долины реки Халиун и помчится до самого Баян-Хонгорского аймака. Неужели начнется бескормица? С тех пор, как создано объединение «За коммунизм», ему везло — стихийные бедствия его миновали. Минуют ли и на этот раз?

Дооху лег, попытался уснуть, но тревожные мысли не давали покоя. Что делается сейчас в родном краю? Что предпринимают люди, чтобы спасти скот? Долго ворочался с боку на бок председатель, пока решительно не зажег свет. Часы показывали три часа ночи. Значит, в Монголии уже восемь утра. Интересно, можно ли отсюда дозвониться до дому? В списке телефонов возле аппарата он отыскал номер междугородней станции, нетерпеливо набрал его. На том конце провода ему немедленно ответили, и Дооху заказал Улан-Батор. Ему показалось, что он ждет неимоверно долго, на самом же деле прошло не более двадцати минут. Наконец в трубке раздался голос монгольской телефонистки.

— По какому номеру будете разговаривать? Назовите абонента, — профессионально быстро спросила она.

— Соедините меня с объединением «За коммунизм» Халиун-сомона Гоби-Алтайского аймака.

— А есть ли там телефон? — с сомнением спросила телефонистка.

— Вызывайте через аймачный центр, с ним у нас прямая связь.

Через несколько минут голос Дооху, озабоченный и чуточку севший от волнения, прорвался сквозь ветры и снегопад. У телефона оказался Зана, его заместитель.

— Это я, Дооху! — кричал председатель. — Отвечайте, у вас все в порядке? Метель метет?

— Седьмые сутки непогода, снег такой, что на улице глаза залепляет. Сил нет, как метет.

— Потери есть?

— Как не быть!

У Дооху упало сердце.

— Большие?

— По сравнению с другими не очень.

— Сколько именно?

— Еще точных цифр нет, но думаю, что немного.

— Я приезжаю на днях, а пока мобилизуйте все силы на борьбу с непогодой. До свиданья.

После этого разговора Дооху совсем спать расхотелось. «Если метель началась неделю назад, значит, запасы кормов уже на исходе. Наверняка этот чертяка Зана скрыл от меня правду, не захотел расстраивать. Неужели начался падеж скота? Когда я уезжал, страховых запасов кормов должно было хватить дольше, чем на семь дней. Если и впрямь начался падеж, так только из-за плохого ухода за животными».

Дооху неудержимо потянуло домой. Да, он уедет немедленно. Он просто не имеет права в трудную минуту находиться вдали от своих земляков.

Утром пришел сопровождающий его переводчик — жизнерадостный, улыбчивый юноша. Посоветовал поторопиться с завтраком. Им пора на аэродром — ведь Дооху не забыл, что сегодня они летят в Ленинград.

В буфете на этаже Дооху нехотя пил чай. Юноша присмотрелся к нему. Заметив воспаленные от бессонницы глаза, осунувшееся и посеревшее за одну ночь лицо, он всполошился — уж не заболел ли гость?

Дооху отставил стакан.

— Как было бы славно увидеть город на Неве, сынок! Только я в Ленинград не поеду. Срочные дела требуют моего присутствия дома. Беда у нас там, дзуд. — Переводчик понимающе кивнул. Страшное это слово — «дзуд» — бескормица во время снежной или пылевой бури.

Вечером того же дня Дооху вылетел в Улан-Батор, оттуда — в аймачный центр.

«Газик», который вез Дооху домой, полз так медленно, что председателю казалось — скорее пешком добраться. Волнение с новой силой охватило его, когда впереди показался хребет Хара-Азрага. Его склоны побелели от толстого слоя снега и были пустынны. Снежный покров глубиной в две пяди плотно укутал землю. Такие снегопады, если уж случаются, то обычно весной, их еще называют «зелеными», ибо они предвещают скорый приход тепла. В начале зимы такая непогода сулит животноводству большие неприятности. Дооху недовольно покосился на своего водителя: тот сидел за рулем, словно воды в рот набрал. Дооху догадался — шоферу не велено ничего рассказывать. Каждое слово приходилось из него словно клещами вытягивать.

— Сколько скотины погубили? — спрашивал время от времени председатель. — Ты уж признавайся, чего молчишь? — Но ответа он так и не дождался. Внезапно Дооху разглядел недалеко от обочины несколько темных пятен. Он приказал водителю притормозить. Так и есть — это были трупы коз. Дооху внимательно осмотрел погибших животных. Было непохоже, что они околели от голода. Очевидно, просто отбились от стада и замерзли. Вина хозяина, плохо присматривает за стадом. Он велел везти себя прямо в контору.

— Вы же после дальней дороги, может, сперва домой? — не вытерпел водитель.

— Успеется, — отмахнулся Дооху. — Дома меня все равно еще не ждут.

Зана встретил председателя новым тревожным сообщением: потери скота нарастают. На отдаленные пастбища не сумели доставить корма. Наверняка там пало две-три сотни голов. В первую очередь гибнут козы, телята и овцематки.

— Овцематки! — Дооху хотелось кричать. — Неужели нельзя было хоть маток поберечь — ведь это же наш золотой фонд. — Но кричать и браниться было недосуг. Созвал председатель партактив, и уже к вечеру в путь тронулись конные и верблюжьи караваны. Они везли сено на дальние пастбища.

Знаменитая выдалась в тот год пурга. Запасов кормов хватило на первые двадцать суток. Дооху стал звонить в аймак. Оказалось, что в других районах дела обстоят еще хуже, поэтому им было предложено самим искать выход из положения. Аймак, конечно, выделит объединению «За коммунизм» корма, но только совсем не много. Кстати, в первые сутки из аймака корма были посланы объединению. Больше ожидать нечего. Стоявшие за спиной Дооху во время этого телефонного разговора товарищи по выражению его лица догадались об ответе.

— Куда делись корма, присланные из аймачного страхового фонда? — сердито оглянулся на них председатель. — Наверняка раздали сено беспорядочно, одним много, другим ничего. Вот некоторые животные и погибли от обжорства. Перегрузились так, что потеряли способность быстро двигаться и замерзли. Я это еще по дороге из Улан-Батора видел. Надо было скармливать сено понемногу, зато каждый день.

— Что ж теперь делать? — задал вопрос Сурэн. Страшный это был вопрос, ответа на него, казалось, не было.

— Постараемся уменьшить потери, — все еще сердито ответил Дооху. — Необходимо снять шкуры с павших животных, а падаль сложить в мешках в одном месте. Магнай, ну что ты на меня смотришь, займись-ка организацией этой работы.

Странным поначалу показалось распоряжение председателя, но расспрашивать не решились. Впрочем, знали — неспроста принял такое решение Дооху, он зря ничего еще не делал. А Дооху рассудил: «Мясо павших животных вполне может быть использовано как кормовая добавка к сену». Он хотел было пояснить свою мысль, но решил, что все понятно и так, к тому же тысяча других, больших и малых, забот осаждали сейчас Дооху.

Вокруг здания правления сугробы намело выше головы. Когда сюда вечером съехались на заседание члены совета объединения, им пришлось сперва прокладывать себе дорогу к входу. Набились люди в кабинет Дооху, и вскоре поплыл по комнате запах мокрой овчины, отсыревших дэлов. От жарко натопленной печки шло сухое тепло, и лица аратов раскраснелись. Первым попросил слова старый Чултэм. Конечно, сказал он, непогода разыгралась не на шутку, но в сравнении с годом Обезьяны не так уж все безнадежно. Остатки кормов надо тянуть как можно дольше, давать животным столько, чтобы они с голоду не сдохли. А в помещения для скота перевести наиболее ослабленных.

— Мне досталось плохое зимнее стойбище, — сердито перебил Баасан старика. — Хуже некуда.

— Негоже, Баасан, так говорить. Закрепится за твоим стойбищем дурная слава, туда араты перестанут кочевать, — сердито буркнул Лувсанпэрэнлэй. Передряги последних дней отразились на нем сильней, чем на остальных — он заметно похудел, и даже меховой дэл не мог скрыть худобы.

— Сам небось там не остановился на зимовку, — обиделся Баасан. — Зимники надо лучше выбирать. А меня загнали в горы, там вечно темно от скал, солнца не видно. Между тем несколько хороших зимников пустует. Непорядок!

— Не спорьте, — примирительно говорит Дооху, делая пометки в своем блокноте. — Баасан прав. Надобно хорошенько изучить этот вопрос. От зимников зависит многое.

Баасан торжествующе посмотрел на Лувсанпэрэнлэя, но тот невозмутимо отвернулся, давая понять, что считает ниже своего достоинства продолжать этот спор.

Постепенно кабинет опустел: члены совета один за другим разъезжались. Последним вышел Сурэн, и Дооху остался один. Невыносимо захотелось опустить голову на руки и хоть немного поспать. Чтобы не поддаваться соблазну, крепко потер рукой щеку. Не помогает. В таких случаях надо продолжать работу, она не даст заснуть. Дооху подвинул к себе лист бумаги и принялся составлять телеграмму в аймак с отчетом о положении дел на сегодняшний день. Тихо скрипнула дверь, и в щель просунулась мужская голова в надвинутом по самые брови меховом малахае. Пушистый мех, густые брови и ресницы, короткие усы — все заиндевело.

— Не занят, председатель? — спросил человек, и только по голосу Дооху узнал Дамбия.

— Входите, Дамбий-гуай. Почему опоздали на собрание? Весь народ уже разошелся.

Отряхнув снег с шапки и дэла, вытерев лицо, Дамбий опустился на корточки возле огня, протянул к пляшущим языкам пламени иззябшие руки. В выражении его лица было что-то такое, что заставило Дооху насторожиться. Почему Дамбий избегает встречаться с ним взглядом, отчего так горестно сжаты его губы?

— Что происходит на вашем зимнике? Снега много? — спросил председатель, стараясь отогнать дурное предчувствие.

— Положение, как везде, скверное. Скот падает.

— Сколько? — затаив дыхание, спросил Дооху.

— Две козы да овца, — тихо ответил Дамбий, глядя почему-то не на председателя, а куда-то мимо, в окно, за которым бешено кружились снежинки.

— Это еще терпимо, — с облегчением вздохнул председатель.

— В других бригадах больше? — спросил Дамбий, утирая мокрые от проступившего пота щеки.

— Слов нет. Вот отправляю в аймак сводку — на сегодняшний день потери достигают более трехсот голов скота.

— Беда… — вздохнул Дамбий, посмотрел наконец в глаза председателю и повторил: — Беда у меня, товарищ Дооху. Пропала Цэвэл. Ушла за овечьей отарой и до сих пор не вернулась.

— Когда это случилось? — привстал Дооху.

— Третьи сутки ее нет дома, — выдохнул Дамбий шепотом, и только тогда председатель заметил, что по лицу Дамбия струится не пот, а слезы.

СИЛЬНЕЙ СТИХИИ

Собираясь выйти к отаре, Цэвэл оделась тщательнее обычного — с вечера по радио передавали, что ожидается усиление пурги. В небольшую сумку положила спички, ручной фонарик, свечку и немного еды.

— Поостерегись сегодня, Цэвэл, погода портится, — сказала ей на прощанье соседка Мядаг.

— Ладно, — степенно, как и подобает замужней женщине, ответила Цэвэл. Уже больше года она была женой Чойнроза. Сейчас мужа ее не было дома — он отправился на очередную стройку в новый бригадный центр. А потом запуржило, завьюжило, и застрял Чойнроз на отдаленном зимнике.

Перед отъездом он долго шутил и смеялся с молодой женой — их брак вопреки многим предсказаниям оказался счастливым. «Это будет моя семьдесят пятая стройка, — сказал Чойнроз. — Догадайся, что будет строить твой муж на этот раз?» «Баню, что же еще?» — засмеялась Цэвэл. Ее удивительно похорошевшее после замужества лицо дышало покоем и довольством. «Не угадала, дорогая! Мы построим дом отдыха для беременных. Надеюсь, когда он войдет в строй, у тебя будут все основания провести там несколько недель».

При воспоминании об этом разговоре легкая улыбка скользит по губам Цэвэл. Они с Чойнрозом и вторая пара молодоженов — Галдан и Мядаг, с прошлого года живут одним аилом. Чойнроз и Галдан в последнее время так подружились — водой не разольешь. Галдана тоже нет сейчас дома — он на краткосрочных курсах шоферов в аймаке. Крутить баранку — его давнишняя мечта. Итак, пока мужчины в отъезде, жены их ведут привычный образ жизни: ухаживают за общественным скотом, занимаются домашними делами. Цэвэл и Мядаг взяли на выпас шестьсот годовалых баранов и обязались добиться наивысших привесов. Вскоре после того, как женщины взяли это обязательство, Дамбий приехал к дочери и напрямик заявил, что считает это легкомыслием. Разве двум молодкам под силу такое? Дочка обиделась. Она замужем и сама отвечает за себя. Дамбий засмеялся: «Коли ты мужняя жена, так научись выслушивать человека до конца. Вот что я вам скажу, дорогие мои: добиться, чтобы каждый баран прибавил в весе хотя бы десять килограммов, — дело непростое. Тут все надо учесть — и чтобы пастбище было хорошее, и водопой близко, и вовремя скот на солончаки гонять. Я вам помогу выбрать хороший зимник, остальное от вас зависит. Уж если взяли на себя повышенное обязательство, будьте добры его выполнить. Но еще раз предупреждаю: нелегко вам будет». Вскоре после этого разговора два молодых семейства откочевали в предгорье Хананги. Очень не хотелось Цэвэл отрываться от родителей, но Дамбий был непреклонен. Пора дочери начинать самостоятельную жизнь, они с матерью и так долго продержали ее возле себя. К тому же житейский опыт подсказывал Дамбию, что молодоженам лучше жить отдельно — тогда и раздоров, и семейных неурядиц будет меньше.

На новом месте Чойнроз и Галдан утеплили несколько загонов, запасли сена. Теперь вся работа приходилась на женщин, точнее — на Цэвэл, у Мядаг был грудной ребенок.

Выйдя из своей юрты, Цэвэл заслышала плач младенца, доносившийся от соседей, и незаметно усмехнулась — придет и ее черед, тогда Мядаг подменит ее.

Цэвэл с сомнением посмотрела на небо — похоже, прогноз оправдывается, быть пурге. Да она и без прогноза знала это — отец давно научил ее распознавать перемены погоды по самым неуловимым приметам. «Как только засвистит ветер в вышине, сразу же гони отару в низину, да смотри, чтобы не в глухое ущелье, в долине есть движение воздуха, а в ущелье занесет отару снегом, да и тебя с нею вместе», — как наяву прозвучали в ушах у Цэвэл отцовские слова.

Она погнала отару в низину, расположенную у подножья горы. Прошло не более часа, когда под тревожный посвист ветра заклубились на вершине горы легкие, прозрачные снежные вихри. Затем вихри стали скатываться вниз, словно пряди белоснежных волос, срезанных рукой неумолимого парикмахера. По тому, куда неслись они по склону, Цэвэл определила направление ветра. «Не лучше ли вернуться?» — мелькнуло в голове у молодой женщины. Да как это сделать? Закружился снег, небо потемнело, впереди не видно ни зги. В памяти Цэвэл зазвучал голос отца: «Смотри, девочка, уж коли попадешь в пургу, а до дома далеко, не вздумай гнать отару в горы или против ветра, животные разбегутся, потом не соберешь. Лучше всего гони отару по ветру, пока не набредешь на чей-нибудь зимник, где можно переждать непогоду». Какой же здесь неподалеку есть зимник? Пожалуй, ни одного.

Цэвэл брела за отарой, время от времени подавая голос, чтобы успокоить встревоженных животных. Наконец она разглядела сквозь снегопад какое-то строение, очевидно, это был зимник Мараан.

Короток зимний день. Почувствовав близость зимника, овцы немного успокоились и послушно шли вперед. Вот наконец они у цели. Но, увы, Цэвэл ждало разочарование — зимник оказался пуст, никто не остановился здесь в этом году. Она с трудом загнала баранов в полуразвалившийся хашан, стены которого были сложены из камня, а крыша совсем обвалилась. Полукруглое низкое строение едва вместило отару. С большим трудом удалось Цэвэл отыскать старую лопату и немного расчистить снег. Ворот в хашане не было, и чтобы овцы не разбежались, она загородила выход просто натянутой в два ряда веревкой.

К вечеру резко похолодало, животных начала бить дрожь. Постепенно стала замерзать и Цэвэл. Чтобы немного согреться, она шагала и шагала вокруг хашана, время от времени подавая голос. Ей казалось, не овец, а самое себя пытается она немного приободрить. Какой-то баран чуть было не перепрыгнул через стену в том месте, где вывалилось несколько камней. Цэвэл попыталась было прикрикнуть на него, но у нее вдруг пропал голос. Дрожащими руками нащупала за пазухой электрический фонарик. И снова бесконечное хождение. Временами Цэвэл казалось, что она видит в темноте жадно горящие волчьи глаза. А вдруг здесь целая стая? Цэвэл погасила фонарь — ночь предстояла долгая, не хватало еще, чтобы сели батарейки. Как ни крепилась молодая женщина, ею стал овладевать леденящий душу страх.

Но всему приходит конец. Миновала и эта страшная ночь, настало утро. Метель немного улеглась, и Цэвэл погнала отару дальше. Направление ветра не изменилось, поэтому она решила добраться до зимника Цацат, о котором как-то раз упоминал ее отец. Может, ей повезет, и она наткнется в степи на стожок-другой сена. Она на ходу достала из сумки немного еды, подкрепилась. Бараны бежали резво, прыгали словно козы, и ей приходилось все время усмирять их бег, дабы животные не выбивались из сил. Пурга то затихала, то с новой силой обрушивалась на землю. В период затишья становилось теплее, и отара быстрей продвигалась вперед. «Это не я, — подумалось Цэвэл, — а мой отец принимает сегодня решения». Она пожалела, что иногда наставления Дамбия казались ей нудными и она прислушивалась к ним рассеянно либо не слушала вовсе.

Вспомнился муж. Надолго оставил ее одну Чойнроз. Зима стоит суровая, трудно ей одной управляться с отарой. А когда у человека трудности, негоже ему быть одному. Ну, какой у нее опыт? В действительности же она ошибалась. Она много лет занималась скотоводством и многому научилась у отца. Постигла, пожалуй, самое главное — умение самостоятельно принимать решение и не теряться в трудные минуты. Под вечер она пригнала отару на зимник Цацат, но и он оказался безлюдным. Однако хашан здесь был крытый, и ворота были целы. Цэвэл перевела дух — вот и надежное убежище. Почуяв запах настоящего хлева, овцы ринулись в загон. Одни, несмотря на усталость, затеяли возню, другие тотчас же повалились на теплую подстилку. В углу загона устроилась на ночлег и Цэвэл. Прежде чем улечься, она развела маленький костерок, согрела руки. При слабо горящем пламени доела остатки пищи. Потом нашла немного соломы и скормила ее двум ослабшим баранчикам.

За ночь метель не стихла. На рассвете Цэвэл заставила себя встать, хотя у нее ныло все тело. Надо попытаться достичь зимника Бааюун. Если уж и там никого не будет, придется остаться и ждать помощи. Вторые сутки пошли, как овцы почти ничего не ели. «Еще сутки без кормления — и начнется падеж», — с ужасом думала молодая женщина.

Дождавшись, когда метель немного утихнет, Цэвэл погнала отару дальше. Ее путь пролегал вдоль русла замерзшей речушки, она и животные то и дело увязали в сугробах. И снег, и скалы, вплотную подступавшие к другому берегу, дыбились вокруг Цэвэл занесенными кинжалами. Она зажмурилась, отгоняя страх. Надо торопиться, но отара обессилела и продвигалась медленно. Прошло несколько мучительно долгих часов, пока вдали не замаячили очертания зимника. Цэвэл давненько не приходилось сюда наведываться, и не знала она, что это место уже два года как оставлено аратами. Никакого сена! Окончательно обветшавший хашан, со всех сторон продуваемый злыми ветрами. С трудом ей удалось загнать овец в это неприглядное убежище, в котором казалось еще страшнее, чем в открытой степи. Цэвэл постаралась собраться с мыслями. Пусть животные сгрудятся в загоне, так им будет теплее. С десяток баранчиков окончательно выбились из сил. Надо во что бы то ни стало отыскать хоть немного корма. Цэвэл вышла из загона. Опять начала мести поземка, однако она разглядела, что с гор к зимнику спускаются три лошади, очевидно, отбившиеся от табуна. Когда они приблизились, Цэвэл выпустила слабых животных, и они тут же побрели к лошадям. Конские копыта проваливались до земли, и бараны, идя за ними след в след, могли добраться до травы. Цэвэл пыталась задержать лошадей на зимнике подольше, пусть выбьют копытами снег, но, потоптавшись немного, они убежали вдоль реки.

Как ни мала была добыча, но этого все-таки хватило наиболее ослабевшим животным, и Цэвэл снова пустила их в загон. Она вовремя успела сделать это — закурились вершины гор, и через несколько минут все вокруг окуталось пляшущими языками белого пламени. Темнело. Цэвэл поняла: предстоит еще одна ночь под открытым небом. Руки не слушались ее, но она заставила себя проделать углубление в сугробе и даже попыталась развести костерок, но тщетно — те несколько щепок, которые ей удалось отыскать, промерзли и не хотели разгораться. Батарейки в фонаре сели. «Всегда надо брать с собой запасные», — подумала Цэвэл. Внезапно до ее слуха донесся протяжный вой. Что это — метель или волки? Она поднялась, но обессилевшее тело отказалось служить ей. Цэвэл упала навзничь, и мертвая тишина обступила ее.

…Она пришла в сознание от приглушенных людских голосов. Медленно приподняла тяжелые веки и первым увидела склонившееся над ней до неузнаваемости осунувшееся лицо отца.

— Где овцы? — прошептала Цэвэл.

— В хотоне, дочка, — тихо отозвался Дамбий.

— Все целы?

— Все до единой, лежи спокойно.

Спустя несколько дней радио передало короткую информацию: «В течение трех суток ревсомолка Цэвэл, дочь Дамбия, застигнутая пургой вдали от дома, стерегла отару объединения из шестисот голов. Отважная девушка не испугалась грозной стихии. В ее отаре — ни единой потери».

Цэвэл слушала эту передачу, и невольно у нее на глаза набежали слезы.

— Поплачь, дочка, поплачь, — сказала мать, подавая ей чашку с горячим супом. — От радости не грех поплакать.

Цэвэл вытерла глаза. Неужто это о ней, простой девушке, объявили на всю страну? Но ведь она не совершила ничего особенного, на ее месте всякий поступил бы точно так же.

НОВЫЕ ХЛОПОТЫ

Уходя на работу, Дооху сказал домашним, что зайдет на минутку в контору, а потом целый день проведет в бригадах. Объединение медленно, шаг за шагом, преодолевало последствия тяжелейшего дзуда. Теперь Дооху знает: чтобы не дать стихии одолеть себя, надо проявить немало смекалки. Приближалась весна, и следовало заранее предусмотреть все вероятные трудности из-за капризов природы. Дооху лично проверяет, как идет подготовка к весеннему сезону, изучает весенние пастбища.

Сегодня председатель задержался в конторе дольше, чем собирался: к нему неожиданно нагрянул зоотехник Чавчиг. Все последние дни он словно на крыльях летал. У Чавчига есть на то причины — овцы, которых он получил, скрещивая маток Лувсанпэрэнлэя с архарами, оказались чрезвычайно выносливыми и легко перенесли стихийное бедствие. Сейчас зоотехник держал в каждой руке по крошечному ягненку.

— Приветствую вас, товарищ председатель, — нарочито размеренно произнес он, ставя ягняток прямо перед Дооху, на его рабочий стол. Оба крошечных существа, видно, появились на свет только что, но уже глаза у них были светлые, голубоватые, а хрупкие на вид ноги устойчиво держали тельца. Они весело высовывали оранжевые язычки, шкурки их отливали матовым блеском.

Боясь поверить своей догадке, Дооху спросил неуверенно:

— Неужто это потомство от скрещенных маток?

Чавчиг торжествующе улыбнулся, сверкнули в ослепительной улыбке белоснежные зубы.

— Угадали. Это наши первенцы — баранчик и ярочка. Прошу любить и жаловать.

Ягнята издали тонкое пронзительное блеянье.

— Они представляются вам, товарищ Дооху, — снова засмеялся Чавчиг. — Жаль только, что мы не успели дать им клички.

— Успеется еще. Поздравляю, Чавчиг! Вот так удача! Я ни минуты не сомневался в успехе.

В дверях появился Магнай. Он увидел ягнят и тотчас же все понял, подхватил на руки крошечные дрожащие тельца.

— Эй, не задави их! — испугался Чавчиг.

— Я осторожно. — Магнай взглянул на Дооху. Только сейчас председатель заметил, что заостренное книзу лицо Магная бледно, словно он потерял много крови, а ворот рубашки застегнут криво.

— Что-нибудь случилось?

— Еще нет, но ожидается — моя жена рожает.

— Душевно рад. Возьми отпуск на несколько дней и хорошенько приготовься к встрече первенца.

Женился Магнай довольно неожиданно. Чуть больше года назад, помнится, он точно так же, как сейчас, ворвался в кабинет к Дооху, взволнованный и бледный. Все решено — он переезжает в город. В Улан-Батор. Дооху даже не сразу понял, о чем речь.

— Кого в столицу переводят, не понял я!

— Я, я сам уезжаю туда! — почти закричал Магнай, словно страшась, что его сейчас схватят и не пустят.

— Сядь, Магнай. Случилось-то что?

— Я… я женюсь на одной девушке, а она — горожанка.

— Ты сделал предложение?

— Да.

— И она приняла его?

— Сразу же.

— Что же она, студентка?

— Нет. Да вы ее знаете, она приезжала к нам в командировку. Помните инструктора-садовода?

— Батлянхоа?

— Она самая.

— Поздравляю. Славная девушка и специалист хороший. Послушай, что я тебе скажу: ты у нас жених завидный, но в город я тебя не отпущу. Даю тебе две недели сроку — съезди за невестой и привези ее к нам. Кстати, спокон веку ведется: куда муж — туда и жена, а не наоборот. Нам садоводы очень нужны! Сады-то у нас вон какие!

Магнай познакомился со своей будущей женой здесь, в объединении. Незадолго перед тем объединение получило в подарок из советского города Барнаула саженцы фруктовых деревьев. Не зная, как распорядиться ими, Дооху отбил телеграмму в Улан-Батор. Буквально на другой день самолетом вылетела инструктор-садовод Батлянхоа. Стояла весна, у всех было по горло дел, так что встречать и устраивать ее председатель поручил Магнаю.

— Я тоже занят, — отбивался Магнай. — Нельзя ли другому поручить?

— Ты только встреть ее, а дальше мы посмотрим, — пообещал Дооху.

Почтовая машина из аймака прибыла на центральную усадьбу после обеда. Заранее заказав комнату в гостинице, Магнай поспешил на остановку, где еще толпились прибывшие пассажиры, и лишь немного поодаль стояла девушка в черном кожаном пальто, коротко стриженная, миловидная. У ее ног стоял небольшой чемоданчик на молнии.

Магнай пристально посмотрел на девушку, она со спокойным достоинством встретила его взгляд.

— Что же ты стал столбом, Магнай? — удивился старик Янсан, приехавший из аймака той же машиной. — Встречай специалистку.

Магнай торопливо приблизился к гостье и поздоровался.

— Здравствуйте, — тихо отозвалась она, берясь за ручку чемоданчика.

— Позвольте мне.

— Куда мы теперь?

— В гостиницу.

Магнай поднял чемоданчик, неожиданно он оказался очень тяжелым.

— Ого! Что у вас тут, камни? — улыбнулся он.

— Садовые инструменты. — В голосе девушки послышались назидательные нотки.

— Конечно, конечно, — испугался Магнай. — Инструменты всегда тяжелые.

Оставив девушку в ее комнате, Магнай разыскал истопника, велел вскипятить чай и приготовить бозы. На улице он встретился с председателем.

— Все в порядке? Говорят, новый специалист женщина?

— Совсем еще молодая. — Магнай вспомнил родинки на высокой белой шейке — одна крупная, другая поменьше, и сердце его сладко ворохнулось в груди. — И такая аккуратненькая, милая.

— Кого же к ней приставить? Разве что Бэгза?

— Не подойдет.

— Тогда попроси Доржа, Магнай.

— У него срочное задание, некогда ему.

— Остается Гажидма.

— Она в бригаду должна ехать.

— Значит, больше некому?

— Придется мне взять на себя еще и это поручение, — и Магнай притворно вздохнул. На самом же деле он уже и мысли не допускал, что кто-нибудь другой будет находиться рядом с Батлянхоа.

До самого отъезда девушки они не разлучались, потом переписывались, пока Магнай в одном из писем не сделал ей предложение.

Поручение Дооху перевезти Батлянхоа из столицы в объединение Магнай выполнил досрочно. Вместо двух недель уложился в одну. Правление подарило молодоженам новую юрту с полной обстановкой. Весело гулял на свадьбе народ. Одна только Цэвэл сидела поникшая, а потом и вовсе сбежала, стараясь скрыть непрошеные слезы. Никто, кроме Чойнроза, не заметил ее исчезновения. Цэвэл вскочила в седло и погнала коня в сторону реки Халиун. Чойнроз последовал за ней. Вот уж и поселок остался далеко позади, а Цэвэл и не думала остановиться. Она рыдала навзрыд. Сколько лет она мечтала о Магнае! Сколько раз казалось, что Магнай, наконец, заметит ее любовь. И вот всему конец — мечтам, надеждам. Ах, если б она была посмелей, если б призналась в своем чувстве, авось оно нашло бы отклик в его душе.

Охваченная отчаяньем и стыдом, девушка проскакала не менее половины уртона. Конь мчался птицей под ней, но она все настегивала и настегивала скакуна. Вдруг он споткнулся о кочку, и Цэвэл почувствовала, что падает. Она вылетела из седла и крепко ударилась затылком о каменистую землю. Она не знала, сколько пролежала без сознания — минуту или целую вечность. Только очнулась она на руках у Чойнроза.

— Не бойся, не обижу, — прошептал Чойнроз. — Тебе очень больно?

Она слабо кивнула в ответ, не делая больше попыток высвободиться. Ее конь лежал неподалеку с поломанной ногой. «Бедняга! — горестно вздохнула Цэвэл. — Он-то за что пострадал?»

Чойнроз осторожно посадил ее перед собой в седло своей лошади и всю дорогу бережно придерживал хрупкое девичье тело.

— Куда ты везешь меня, Чойнроз? — немного погодя спросила Цэвэл, охваченная странным спокойствием. Ей вдруг почудилось, что от ее спутника веет силой и уверенностью, которых ей так не хватало все эти годы.

— К себе домой, здесь, недалеко, — сухо ответил Чойнроз и вдруг с внезапной решимостью воскликнул: — Давай поженимся, Цэвэл!

В голосе его звучали такая невысказанная любовь и такая тоска, что Цэвэл не решилась ответить отказом.

Вскоре они поженились. Брак оказался на редкость удачным, и лишь изредка вспоминался Цэвэл Магнай, как далекая недосягаемая звезда.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРЕДКАМ?

В Сельскохозяйственном институте Академии наук МНР идет заседание ученого совета. С улицы едва доносится приглушенный городской шум. Он не мешает ученым внимательно слушать доклад и по ходу дела заносить пометки в блокноты, лежащие перед ними на большом круглом столе. Впрочем, слушают больше, чем записывают. Выступает зоотехник из худона. Чавчиг настолько увлекся своим рассказом, что совсем не замечает ни скептических, ни восхищенных взглядов своих слушателей. Доклад зоотехника назывался: «Об опыте скрещивания домашнего скота с дикими видами». Что дает помесная порода? Выход шерсти не увеличивается. Зато у новой породы важное преимущество — она значительно выносливей своих домашних собратьев. Если это качество удастся закрепить в последующих поколениях, то наконец, исчезнет зависимость животноводства от капризов природы. «Пока еще рано говорить об экономическом эффекте, — сказал Чавчиг. — Вопрос ставится иначе: в каком направлении продолжать работу?» В заключение он сделал несколько практических предложений.

Доклад был короткий, Чавчига засыпали вопросами.

— Резус-фактор учтен в ваших опытах?

— А как же. Но сказать, что здесь все ясно, еще нельзя. Мы, как я уже говорил, брали самца-архара и домашних маток. Обратных опытов у нас пока не проводилось.

— Лаборатория у вас хорошо оборудована?

— Сперва у нас была небольшая передвижная лаборатория. Сейчас стационарная, хорошо оснащенная племенная зоотехническая станция.

— Передаются ли по наследству инстинкты архаров и диких коз?

— Пожалуй. Особенно это заметно в поведении овец и коз новой породы — они забираются высоко в горы, но не у всех особей они выражены столь отчетливо.

Вопросы кончились, ученые приступили к прениям. Первым попросил слова пожилой человек с гладко зачесанными седыми волосами. Во время доклада он не спускал с Чавчига глаз и недоверчиво покачивал головой, словно ему казалось невероятным все, услышанное здесь.

— Работа проведена интересная, — сказал он, медленно поднимаясь с места. — Только давайте, товарищи, посмотрим на вопрос с другой стороны. Архары и дикие козы — предки нынешних домашних животных. Зачем же возвращаться назад, к предкам? Все лучшее, что было у диких животных, они в процессе эволюции уже передали своим нынешним потомкам. Предлагаю нашему энергичному докладчику переключиться на что-нибудь другое, более полезное для государства и науки.

Чавчиг, меньше всего ожидавший прямого нападения, вспыхнул.

— Можно мне сразу ответить? Да, архары были предками современных домашних животных, но я не согласен, что мои опыты — шаг назад. Ведь речь идет не о замене существующих домашних пород дикими сородичами. Мы стремимся только заимствовать отдельные положительные свойства последних, которые в ходе эволюции утрачены в условиях культурного животноводства.

— Молодо-зелено, — проворчал другой ученый. — Люблю горячих, но… — Оппонент Чавчига приободрился, полагая, что его поддержат, — …наши местные породы еще окончательно не установились, и в этом плане предстоит большая работа. В Гоби-Алтайском аймаке, насколько мне известно, много овец хороших, продуктивных пород — чамарской, баядской. И не случится ли так, что опыты нашего молодого коллеги нарушат чистоту породы? Не лучше ли заняться сохранением имеющихся положительных качеств у животных, нежели гоняться за сомнительными нововведениями?

Чавчиг стиснул зубы. Если ему запретят экспериментировать, он приобретет за собственный счет десяток овец, но от опытов ни за что не откажется.

После этого выступило еще два человека — они тоже по тем или иным причинам высказывали сомнение в необходимости продолжать работы. Чавчигу дали слово для ответа. Он встал с таким отчаянным видом, словно шел в последний бой. Да, он считает несостоятельными аргументы своих оппонентов. В своих опытах он вдохновлялся примером советского ученого Есенжулова, который вывел породу казахстанского архаромериноса. К тому же в объединении «За коммунизм» работы по закреплению чистокровных пород не прерываются.

— Свои эксперименты я провожу, как правило, в нерабочее время. Еще раз просил бы поделиться со мной своим опытом в этой области, если таковой имеется, — попросил Чавчиг.

— Можно мне? — спросил невысокий смуглый человек, в котором Чавчиг узнал известного ученого, работающего над улучшением пород коз. — То, что делает молодой зоотехник, полезно. Мы получили потомство от скрещивания диких коз с домашними. Помесная порода представляет собой более крупных животных, они чрезвычайно выносливы, у них хорошая крепкая шкура, но снижается количество и ухудшается качество пуха. Удастся ли избавиться от этого недостатка, предстоит еще доказать. Ведь коз разводят не для мяса, а для пуха. Вот вам и экономическая сторона дела. Советую товарищу Чавчигу от нее не открещиваться, когда он продолжит свои опыты. А продолжать непременно надо.

Чавчиг достал из портфеля фотографии. На одной из них были изображены две крупные козы с крутыми рогами.

Кто-то тихо засмеялся: нельзя ли, чтобы рога у новой породы были поменьше. Неожиданно для себя Чавчиг сказал:

— Этих коз зовут Звездочка и Месяц.

Председатель ученого совета коротко подвел итоги, сделав вывод о важности работ зоотехника Чавчига, упомянув о развитии теории наследственности и тех возможностях, которые она открывает перед экспериментатором. Профессор Тумму выразил желание руководить экспериментами Чавчига. Так молодой зоотехник ступил на стезю, которая повела его к вершинам науки.

Зоотехник предполагал вернуться домой в тот же день, чтобы поделиться с товарищами своей радостью — решилась судьба оставленных им на попечение старика Чултэма десятка овец и коз новой помесной породы.

Но, к сожалению, из-за затянувшегося заседания ученого совета он опоздал на самолет.

ЭПИЛОГ

Весна бурно вступала в свои права, все кругом зацветало и пело, согретое щедрым теплом: природа пробуждалась к новой жизни. Даже на ветках саксаула показались крохотные зеленые листочки. Правда, вскоре им предстоит засохнуть под палящими лучами солнца, но пока даже саксаул выглядит помолодевшим и радостным. В излучине реки, где пиками ощетинился молодой камыш, появилась группа всадников. Они держали путь на центральную усадьбу объединения «За коммунизм». Там нынче большой праздник — справляется очередная годовщина со дня его создания. Возглавляет группу председатель объединения Дооху. На груди у него ярко сияет Золотая Звезда Героя. Ее недавно вручил Дооху глава государства. Там же — Дамбий, Сурэн, Магнай, Цэвэл, Чавчиг, Чойнроз и, конечно, старый Пил. Они спешат туда, где их ждут друзья и родные, к своему общему очагу.

На этом не кончается история наших героев, ибо бесконечна жизнь, вместившая и наше повествование о кочевье и оседлости.

Ну а писатель, должен же он когда-нибудь поставить точку. Вот и не станем нарушать это правило, поставим ее.