От марксизма к идеализму

Ι

В статье, озаглавленной «Хозяйство и право», русский читатель ждет, вероятно, встретить учение о «взаимодействии» этих двух «социальных факторов». Какой фактор оказывается при этом определяющим или, по крайней мере, преобладающим по своему влиянию, это зависит от общего социального мировоззрения автора: если последний — «экономический материалист», то первое место будет отведено хозяйству: если юрист, — праву; если автор склонен избегать крайних воззрений, то и право, и хозяйство окажутся факторами равного влияния.

Такое представление о взаимодейственном отношении различных факторов социальной жизни имеет место не только в случае с хозяйством и правом, но и всякими другими двумя, тремя и даже более произвольно выбранными сторонами общественной жизни: правом и нравственностью, нравственностью и хозяйством, правом и литературой, хозяйством и религией, и пр., и пр.

Такую постановку вопроса (если, разумеется, не придавать ей значения лишь приема исследования, законность или незаконность которого должна быть всякий раз особо показана) следует наперед отвергнуть, как ненаучную; а естественно, что на ошибочно поставленный вопрос и не может быть дано правильного ответа, — последний роковым образом сводится к скучным и безрезультатным словопрениям, которым особенно посчастливилось в нашей, а отчасти и в немецкой литературе. Особенностью такой постановки вопроса, коротко говоря, является недостаточно внимательное отношение к действительному значению применяемых понятий. Известный комплекс лишь некоторых свойств предмета обобщается в понятие, и далее это понятие трактуется как выражение особого, независимого предмета или явления, которое вступает в то или другое взаимоотношение с другими явлениями. При этом не задаются вопросом, не являются ли эти понятия лишь выражением различных сторон одного и того же предмета и справедливо ли поэтому рассматривать их как особые явления, могущие взаимодействовать между собой. Результатом является совершенная произвольность их сопоставления между собой. Отсутствует реальная и логическая почва для этого сопоставления, не хватает, несколько расширяя значение этого термина, tertium comparationis. Хозяйство и право, право и нравственность, и т. д. — и, соответственно, выводы политической экономии и юриспруденции, юриспруденции и этики и пр. могут быть сближаемы между собой с таким же формальным логическим правом, как, примерно, выводы астрономии или физиологии и политической экономии, или право и закон тяготения, хозяйство и пищеварение, и под. Можно допустить, конечно, что и этого рода сближения могут быть сделаны логически правомерно, но уже с объединяющей точки зрения закономерности всего космоса, когда может пойти речь и о таковой, т. е., не при теперешнем состоянии науки. Но сопоставления хозяйства и права делаются вовсе не в интересах установления этой космической закономерности, — они имеют в виду определенную, хотя логически ясно и не формулированную цель — познание социальной жизни с известных её сторон. Но то, что подразумевается само собой, как единственно возможная разумная цель подобных сопоставлений, должно быть возведено на ту логическую высоту, которой заслуживает эта цель, и отсюда должны быть сделаны все важнейшие выводы.

И основной вывод касается самой постановки вопроса. Если имеется в виду выяснение отношения права и хозяйства, как сторон общественной жизни, то они не могут быть непосредственно сопоставлены между собой, ибо они суть только две различные стороны, два свойства одного явления; последнее является таким образом как бы стволом, на котором вырастают оба изучаемые явления. Для понимания их взаимоотношения мы должны поэтому обратиться к этому целому и определить это взаимоотношение лишь чрез его посредство.

Отсюда следует, что вопрос о взаимном отношении права и хозяйства (так же, как и всяких иных сторон, или «факторов» социальной жизни) не есть частный вопрос теории права или политической экономии, он не входит в рамки этих наук и потому не может быть решен простым сопоставлением выводов их. Это вопрос ни юриспруденции, ни политической экономии, — это вопрос социологический: лишь наука, изучающая социальную жизнь в её целом, компетентна на него ответить.

Этот вывод приводит нас к новому вопросу: что же значит поставить вопрос социологически, в чем состоит особенность социологической постановки вопроса и в чем она отличается от постановки вопроса в пределах частных социологических дисциплин?

Чтобы яснее показать это, позволю себе, рискуя повторить общеизвестные истины, напомнить некоторые особенности нашего познания вообще и вытекающие отсюда особенности социологического познания, в частности. Обычный способ, которым для человека возникает «опыт», таков. Посредством своих внешних и внутренних чувств человек получает ряд восприятий. Сами по себе они представляют хаотический, разорванный ряд ощущений, это — небо и земля прежде творческого гласа: «да будет свет». И этот свет проливается благодаря (и в соответствии) особенностям познавательных способностей человека. Способ установления «опыта» сводится к особенной координации восприятий, к приведению их в известный порядок при помощи познавательных форм разума. Известные суммы ощущений соединяются воедино и относятся к одному источнику, предмету, который является, таким образом, местом ряда ощущений, как в математике линия или известная фигура является «местом точек», по которому двигалась некоторая точка. Объединяющая форма предмета принадлежит нашему разуму, при чем предмет проецируется в пространстве и времени, представляющих лишь формы нашего восприятия, также особый способ координации ощущений.

Единство предмета остается в силе даже тогда, когда ощущения, которые послужили материалом для образования представления о данном предмете, меняются. когда, следовательно, в самом предмете происходит изменение. Если единство предмета, получающее теперь ещё более формальное значение «места точек», остается в силе для человеческого сознания, несмотря на то, что материал, из которого был образован предмет, уже не существует, если, другими словами, изменившийся предмет признается не новым предметом, а лишь изменением и прямым продолжением прежнего предмета, то это обуславливается лишь тем, что каждое данное состояние этого предмета известным необходимым образом соединяется с предыдущим, причинно связано с ним. Таким образом. в основе единства предмета, изменяющегося во времени, лежит единство причинной связи, соединяющей предыдущие и последующие его состояния, лежит единство закономерности.

Нужно было величайшее усилие человеческого ума, чтобы путем анализа человеческого познания открыть тот синтез, который имеет в каждом познавательном акте при установлении предмета. Потребовался гений Канта, чтобы доказать, что. напр., камень не есть предмет внешнего мира, одаренный способностью вызывать в нас ряд ощущений: цвета, тяжести, твердости и т. д., и данный нам столь же непосредственно, как и эти ощущения, а лишь известная и довольно сложная их координация, «место точек». Так слитно и потому неуловимо совершается этот акт при познании внешнего чувственного мира.

Научное познание гносеологически ничем не отличается от обыденного, кроме как большей внимательностью, большей строгостью анализа. Те же самые познавательные приемы применяются одинаково и при обыденном, и при научном познании, и применяются столь же незаметно (по крайней мере, при отсутствии особенного анализа) в тех случаях, когда это обуславливается самым свойством познаваемого предмета, напр., в различных отраслях естествознания. Но, в отличие от обыденного познания, науке приходится иметь дело и с такими объектами, которые не обладают столь чувственно–осязательной внешностью, как объекты естествознания, но которые должны быть предварительно установлены, что само по себе составляет трудную задачу. В таком случае те познавательные приемы, наличность которых с таким усилием анализа была установлена для обыденного сознания, обращаются в познавательные постулаты, — известные требования, которые уже не бессознательно, а преднамеренно должны быть выполнены. Именно такой случай мы имеем в социологии, где точное установление предмета социологического изучения и способа этого изучении, а, следовательно, границ социологического познания составляет первую и серьезную научную обязанность социолога.

Немецкий ученый Штаммлер сделал попытку дать определение социального вообще, установить конститутивный признак этого понятия, т. е., такой признак, наличность которого так же необходима для установления объекта социальной жизни, как пространство и время для чувственного восприятия. В указании такого признака и должно заключаться установление предмета социальной науки; он является, таким образом, тем критерием, по которому из круга всех, доступных человеку, представлений и понятий выделяются только некоторые, каковые и надлежит привести в закономерную связь между собою; этот критерий Штаммлер видит в правовом регулировании. Такой признак является, однако, слишком узким, потому что он не захватывает целого круга явлений, которые, с одной стороны, суть несомненно социальные явления, а с другой — не покрываются признаком правового регулирования. Не делая насилия над собой в пользу доктрины Штаммлера, нельзя, напр., не признать науки, искусства и т. под., вообще различных форм социального сознания явлениями социальными, хотя признак правового регулирования никаким образом не имеет для них решающего значения.

Я не знаю, можно ли и следует ли стремиться к особому установлению понятия социального, и не является ли это излишним в виду, так сказать, очевидной бесспорности этого понятия. Человеческая жизнь вообще есть социальная жизнь, несоциальной жизни не знает история. Поэтому лучшее определение социальной жизни, может быть, и состоит в отсутствии всякого особого определения, как это делает Иеринг: «общество следует определить, — говорит он, — как фактическую организацию жизни для других и чрез других (fur und durch Andere), а так как каждое отдельное лицо есть то, что оно есть, лишь чрез других, то общество является необходимой формой жизни вообще (fur sich), таким образом в действительности оно является формой человеческой жизни». «Человеческая и общественная жизнь равнозначащи» [46].

«Социальное явление», объемлющее, таким образом, отношения людей между собой в самом широком смысле, становится предметом социальной науки скорей в силу особого способа изучения, стремления привести все явления социальной жизни к некоторому синтезу, рассматривая их как свойства некоторого единого предмета. Но если только социальные явления в своей совокупности могут составить предмет особой отрасли знания, это само собой предполагает наличность того, что мы вывели как основное требование теории познания: единства закономерности, связывающей все изменяющиеся явления социальной жизни в единстве предмета и непрерывно все эти изменения проникающей. Таким образом, монизм является основным требованием и необходимым условием самой возможности социологического познания. «Разгадай меня, или я тебя съем», как сфинкс, говорит единая и непрерывная закономерность социологии.

Конкретно социальная жизнь представляет пестрый конгломерат самых различных сторон и свойств. Любое из этих свойств, особо выделенное, может составить объект самостоятельной науки, может составить предмет, имеющий свою особую закономерность. Конечно, это будет не та закономерность, которая установляется для всей социальной жизни, это будет закономерность, так сказать, низшего порядка, ибо она захватывает более узкий круг явлений. Таким путем создаются частные социальные науки, в том числе политическая экономия и юриспруденция.

Политическая экономия и юриспруденция существовали уже тогда, когда не было ещё ни малейшего предчувствия о возможности общего социологического синтеза. Этот исторический ход вещей отчасти и был причиной тех ошибок, о которых была речь в начале статьи. Когда выводы частных социальных наук лежали уже более или менее готовыми (иль, по крайней мере, таковыми казались), и когда явилась потребность высшего синтеза, частные выводы каждой из этих наук превратились в факторы, и сложением действия этих факторов пытались получить общую закономерность. Мало того. Не только пытались сложением действия всех факторов получить общую закономерность социальной жизни, но не. затруднялись даже складывать действие и отдельных факторов, как, напр., хозяйства и права, что уже прямо представляет бессмыслицу.

Забывают, что истины социологии и истины частных социальных наук установляются при разных условиях познания; если последние исходят от социологии в некоторых общих методологических предпосылках (напр., в учении о закономерности и свободе воли, роли личности в социальной жизни, и т. д.), а с другой стороны, выводы их могут послужить данными для социологии, то самые выводы этой последней установляются совсем над другим материалом, имеют другой предмет, нежели частные социальные науки. Следовательно, и общая социальная закономерность не может быть получена сложением частных выводов отдельных наук.

Теперь выяснилось достаточно, что теория соотношения хозяйства и права не должна быть учением о том или ином взаимодействии, она может быть только общим учением о социальной жизни в целом, конечно, применительно, насколько это возможно, к взаимному отношению нас специально интересующих её сторон, в данном случае хозяйства и права.

II

Прежде чем перейти к учению об общей закономерности социальной жизни применительно к взаимному отношению хозяйства и права, мы должны определить эти последние.

«Юристы ещё ищут определения права», насмешливо заметил однажды Кант. Эта насмешка до сих пор ещё не утратила своей язвительности, ибо до сих пор юристы не могут сговориться на каком–нибудь одном определении права. Для нас не имеет пока значения спор о материальном определении права, т. е., является ли оно компромиссом, как у Меркеля [47], или этическим минимумом, как у Йеллинека [48], или, наконец, результатом борьбы различных общественных сил (как у Иеринга, Гумиловича и Маркса). Формальным признаком права, которого здесь совершенно достаточно, является, в наших глазах, организованная защита права. Право в этом смысле, по определению Иеринга, есть и форма охраны жизненных условий общества, создаваемая принудительной силой государства» [49]. Отношения, регулируемые и охраняемые правом, различны, и, в общем, отвечают тем подразделениям, на которые распадается право (право публичное и частное, в первой области право государственное, церковное, уголовное и международное).

Хозяйственные отношения составляют важнейшую, но не единственную область правового регулирования.

Но что же такое эти хозяйственные отношения, что такое хозяйство? И в политической экономии, невыгодно отличающейся от юриспруденции отсутствием формализма понятий, нет общего понятия хозяйства, которое было бы руководящим для всех экономистов. Наоборот, большинство совсем не находит нужным считаться с каким–либо определением и загромождает политическую экономию материалом, иногда к ней совсем отношения не имеющим. Общественное хозяйство, составляющее предмет изучения политической экономии, является совокупностью отношений, возникающих между производителями в общественном процессе производства. Сам по себе общественный процесс производства не сводится, конечно, лишь к совокупности известных технических приемов, применяемых людьми при производстве необходимых и полезных для них продуктов. Всякого рода техника, какая бы ни применялась человечеством, применяется при предположении известных общественных отношений между производителями известной социальной организации производства, — всякая техника в этом смысле социальна. Одни и те же технические приемы, примененные в разной социальной среде, дают различные социальные результаты, откуда следует, что для общественного хозяйства имеют значение не технические приемы сами по себе, но их социальное осуществление (как это прекрасно показано у Штаммлера).

С другой стороны, социальная организация производства является настолько важной даже для чисто технического развития производства, что изменения социальной организации влекут за собой необходимость и технических перемен. Так, напр.: изменение форм обмена, которое обозначает изменение формы общественного соединения и разделения труда, влечет за собой обыкновенно изменение и техники производства. (Изменение форм обмена наряду с развитием производства было включено в формулу материалистического понимания истории Марксом и Энгельсом [50], в особенности же его значение выяснено позднейшими исследованиями. — здесь прежде всего следует отметить выводы Бюхера). Равным образом рост населения, т. е., изменение количества самих производителей (а вместе с тем и потребителей), результат чисто биологических причин, совершаясь в той или другой социальной обстановке, ведет также к различным изменениям и техники и социальной организации производства, в зависимости от ранее существовавшего социального способа производства. Таким образом, социальный способ производства представляет собою нечто sui generis, это есть общественное производство средств к жизни, как оно свойственно человеку. Очевидно, нельзя сказать, что является исключительным двигателем в развитии и изменениях социального способа производства, — так нераздельно слиты здесь социальные и технические моменты; потому в каждый определенный исторический момент толчок к изменению может исходить то со стороны техники, то социальной организации производства, или, наконец, роста населения.

Каждый социальный способ производства, рассматриваемый со стороны социальной организации, разлагается на ряд отношений между производителями, хозяйственных отношений. Эти отношения должны пользоваться известным общественным покровительством, общественной охраной в интересах существования самого способа производства. Эта охрана достигается при помощи права, которое облекает все экономические отношения так, что эти последние суть вместе с тем и юридические отношения, стоят под защитой права. В этом смысле право является формой данного производства.

При этом безразлично, каково это право по своему содержанию и по способу охраны. Право в той или иной форме — современных европейцев или ирокезов — так же вечно в человеческой истории, в её прошедшем, настоящем и будущем, как вечно общественное существование человека и вытекающая отсюда потребность в той или иной организации.

Таким образом, хозяйство и право фактически неразделимы между собой; они разделимы только в абстракции, что, конечно, не служит препятствием к их обособленному, специальному изучению. Следовательно, территории их не только смежны, но даже общи. Право и хозяйство находятся в непосредственном соприкосновении между собою, гораздо большем, нежели две любые стороны социальной жизни, напр., право и религия, религия и хозяйство, и т. д. Но если справедливо, что все экономические отношения суть юридические отношения, то нельзя сказать обратного, т. е., чтобы все юридические отношения были и экономическими [51]. Право регулирует и такие стороны общественной жизни (как семья, государство, церковь), которые не находятся в непосредственной связи с существующим социальным способом производства. Кроме того, целая отрасль права (уголовное и процессы) направлена к сохранению и установлению существующих отраслей права, это, так сказать, право права.

Но как бы ни относились друг к другу хозяйство и различные отделы права, несомненно, что эти стороны социальной жизни, эти явления имеют одну общую закономерность, которой они в равной степени подчинены, — закономерность социальной жизни.

Поэтому путь к пониманию специального соотношения права и хозяйства лежит через учение об общей социальной закономерности, через социологию. Обратимся к этой последней.

III

Необходимость установления единой закономерности явлений социальной жизни, как условие самой возможности социологического познания, высшего синтеза социальных явлений, далеко ещё недостаточно проникло в сознание социологов. Если не считать органических теорий общества, рассматривающих последнее как организм и наиболее блестящего представителя имеющих в Спенсере (полагаю, что для настоящего времени с ними можно уже не считаться) [52], единственным учением, фактически вводящим социальные явления в систему научного опыта и удовлетворяющим основным требованиям социологического познания, является так называемое материалистическое понимание истории Маркса и Энгельса. Если социология будущего и отвергнет в целом или в деталях это учение, тем не менее она во всяком случае будет отправляться в своих построениях от этого последнего, ибо оно есть та дверь, через которую наука проникла в новую область научного опыта. Пишущий эти строки думает, кроме того, что не только формально, но и по содержанию своему развитие социальной науки тесно связано с развитием социального материализма и будет дальнейшим выяснением и точнейшим формулированием его основного принципа. Доктрина эта, следует признать, ещё не закончена, вернее сказать, её развитие находится в самом начале, в соответствии с необъятностью того поля социального опыта, которое предстоит ей обработать, и её сравнительной молодостью. Но и в своём теперешнем виде она проливает яркий свет на историю человечества, его современную борьбу и вероятное будущее.

Принцип социального материализма по существу своему тот же самый, который лежит и в основе теории Дарвина, что характеризует материализм, как современное учение, стоящее в связи с величайшими идеями века.

Основная особенность учения Дарвина в том, что, отвергнув учение о происхождении видов, как результате особого творческого акта, он объяснил его трансформацией одного вида в другой, совершающейся под влиянием борьбы за существование, при посредстве так называемого естественного отбора. Необходимость борьбы за жизнь заставляет вид изменяться соответственно условиям, удерживать и развивать одни качества и устранять другие. Центральным понятием биологии, истории видов, Дарвин сделал понятие борьбы за существование. Это, а не другое понятие является центральным понятием и социального материализма, чем устанавливается непосредственная связь между биологией и социологией.

Выше было уже замечено, что человек борется за своё существование общественно, и формой этой борьбы является социальный способ производства. Социальное хозяйство развивается по свойственным ему тенденциям; один общественный способ производства с необходимостью сменяется другим. Но общественная жизнь человека не исчерпывается борьбой за существование, не сводится к одной экономической деятельности, она имеет много сторон, непосредственно с производством совсем не связанных. Субъективно в этих–то сторонах для многих и заключается радость жизни или, по крайней мере, её смысл. В каком же отношении к борьбе за существование, т. е., к социальному хозяйству, находятся эти стороны?

Ответ на этот вопрос и является характерным для социального дарвинизма, каким по праву может называться социальный материализм. Изменение всех этих сторон общественной жизни он ставит в причинную зависимость от борьбы за жизнь, от изменений социального способа производства. Как закон естественного отбора устраняет те свойства вида, которые невыгодны в борьбе за существование, и усиливает те, которые выгодны, так и все стороны социальной жизни должны известным образом приспособляться к данному способу производства, ему соответствовать.

Итак, самая общая формула социального материализма приблизительно такова: если рассматривать социальный процесс в целом, то изменения социального способа производства влекут за собой изменения и всех других сторон социальной жизни, не наоборот, причем эти изменения совершаются в том направлении, в котором этому благоприятствует, даёт простор или требует новый социальный способ производства.

Обратимся теперь к устранению некоторых недоразумений, возникавших со поводу рассматриваемой доктрины, причем этим путем выяснятся её дальнейшие черты.

Самым вульгарным возражением против экономического объяснения истории является то, что он во всем видит одно «экономическое», в разной лишь степени замаскированное, причем некоторые видят даже попытку объяснить всю историю узко эгоистическим хозяйственным расчетом. Такое объяснение, если бы даже было возможно, не имело бы ничего общего с социальным материализмом и потому для доказательства или опровержения доктрины было бы вполне индифферентно.

Менее грубое, но не менее несостоятельное обвинение против материализма состоит в том, что он всю человеческую жизнь «сводит» к экономической деятельности. Нам известны попытки опровергнуть социальный материализм даже ссылками на то, что душе человека присущи такие потребности и способности, которых нельзя никоим образом связать с «экономическим». Стремление свести все к экономическому или произвести все из экономического никогда не было у социальных материалистов. Способности наслаждаться звездным небом, состояния религиозного экстаза, бескорыстного и безграничного стремления к знанию и т. д., и т. д. нельзя объяснить никакими экономическими расчетами, Ex nihilo nil fit, и, чтобы обнаружиться при наступлении известных обстоятельств, нужно, чтобы все это было хоть в потенции. Нужно, чтобы человеческий мозг хоть в потенции обладал системой Гегеля или Канта, иначе никак не объяснить её появления, при наступлении определенных исторических условий.

Таким образом, душа человеческая со всеми её многоразличными способностями дана наперед как главный субъект истории. Многие из её способностей развиваются только в истории, следовательно, под непосредственным влиянием социальных условий, иные, несомненно общественного происхождения; но их появление теряется в глубине древности, напр., язык [53].

Дано и многое другое. Дана, напр., для каждого момента вся предыдущая история человечества с её духовным наследием, своего рода культурным капиталом. Хотя это не прекращает зависимости всего социального бытия от социального способа производства, зато страшно усложняет конкретный ход истории, — это уменьшает, с одной стороны, оригинальность человечества, делая более возможными заимствования, а с другой стороны, вся прошедшая история увеличивает духовные силы современного человечества.

Предполагают, что основной причиной рецепции Римского права было давление неотложных потребностей расширяющегося гражданского оборота, роста товарного производства; тем не менее для того, чтобы Римское право могло быть рецепировано, необходимо, чтобы оно существовало, следовательно, чтобы раньше протекла целая римская история.

Таким образом, действие экономических причин само собой предполагает известную среду, историческую и психическую; вместе с тем эта среда и есть субстрат, на котором проявляется общая закономерность. В основе охарактеризованных здесь возражений лежит некритическое представление о причине, как такой силе, которая может из себя что–то произвести: раз объявляется основной социальной причиной экономика, то тем самым якобы утверждается за этой экономикой способность из себя произвести всю историю. Это представление носит явные следы антропоморфизма, потому что действие экономических причин уподобляется здесь действию человека, проявлению вовне человеческой воли. Но, на самом деле, причинность есть лишь способ координации наших представлений. Сумма представлений об истории человечества должна быть известным образом координирована так, чтобы все они составили единое целое, чтобы между всеми ими была установлена одна общая связь, конечно, в соответствии с содержанием этих представлений. Вот что значит, говоря гносеологически, причинная зависимость социальной жизни от социального способа производства.

Очевидно, при таком понимании причинной зависимости никоим образом нельзя сказать, что все другие стороны произведены центральной причиной.

Конечно, сказанным не отрицается более или менее сильное непосредственное влияние хозяйства на разные стороны жизни. Точнейшая формулировка взаимного отношения каждой из сторон общественной жизни и хозяйства составляет в значительной степени задачу будущего развития социального материализма. Специально об отношении хозяйства и права будет сказано ниже.

Новым возражением против рассматриваемой теории является трудность объяснить с точки зрения социального материализма, следовательно, общими социологическими причинами, какой–нибудь индивидуальный исторический факт. Но такое возражение легко может быть устранено простой ссылкой на границы социологического познания. Последнее основывается именно на устранении всего индивидуального и сведении его к общему. На место конкретных представлений истории в социологии становятся понятия, основанные на более или менее широком обобщении этих представлений. Дело истории — точное установление фактов. Социологическое объяснение может иметь дело только с общими тенденциями; оно может и в отдельном факте указать эти общие черты, но объяснить индивидуальный факт во всей его сложности социологически была бы попытка с негодными средствами, потому что социология для объяснения располагает только тяжеловесным орудием понятий, убивающих все индивидуальное.

Поэтому материалистическое понимание истории, так же как и всякую иную социологическую доктрину, следует строго отличать от истории, которая, имея дело только с установлением индивидуальных событий, уже по тому самому может установлять непосредственную причинную связь между событиями, но оставаясь только историей, не может дать им закономерного, т. е., истинно научного объяснения. Лишь отойдя от своего объекта на некоторое расстояние, при котором сливаются индивидуальные черты, превратив представления в понятия, история может установить общую закономерную связь, дать социологическое объяснение, но тогда уже она перестанет быть историей. Поэтому, между прочим, следует наперед отвергнуть тот идеал для материалистического понимания истории, по которому наука окажется когда–либо в состоянии объяснить материалистически какое–либо индивидуальное историческое событие: философию Канта, Сикстинскую Мадонну, поэзию Гёте и т. д. Для этой цели всякое социологическое учение обладаёт слишком грубыми средствами, и самая постановка этого вопроса обнаружила бы в спрашивающем полное непонимание границ социологического познания. В равной мере то же может быть сказано и о характере указаний, которые даёт социальная наука относительно житейской практики: она показывает лишь общее направление, даёт, так сказать, абстрактное указание, а конкретное, индивидуальное выполнение этого указания, — в чем именно трепещет живая жизнь, — не может быть уловлено в научную закономерность, предоставляется, так сказать, личному, ненаучному усмотрению (посредствующим звеном являются и специальные дисциплины). Человеческая деятельность, руководимая указаниями научного опыта (при свете известного идеала), есть стремление превратить частное в общее, сделать конкретное абстрактным, индивидуальное социальным. И чем шире та закономерность, понятие о которой руководит человека в его деятельности (и чем, следовательно, шире его идеалы), тем соответственно повышается градус абстрактности, но зато под тем более общей точкой зрения рассматривает свою деятельность человек. Понятно отсюда, какое значение имеет самая общая и абстрактная социальная закономерность для конкретного и индивидуального бытия человека, ибо она, в его собственных глазах, наиболее осмысливает его маленькую жизнь. Но возвратимся снова к социальному материализму.

Для доказательства «односторонности» социального материализма указывают обыкновенно на невозможность объяснить конкретный ход исторических событий, — уже не индивидуальные события, а целые исторические течения, — одними материальными причинами. Допустим даже, что изменение в социальном способе производства действительно играет роль primus motor истории; но раз дан толчок этим изменением, оно необходимо отразится известной переменой в юридической, например, жизни, а это изменение в свою очередь отразится на экономической жизни. Таким образом, при объяснении конкретных исторических событий не миновать взаимодействия, и одними экономическими причинами нельзя объяснить всю историю. Замечу, что это возражение бьет дальше цели, ибо оно доказывает не только несостоятельность социального материализма, но и всякой другой социологической теории.

Выше было уже показано, что та координация представлений, которая объемлется понятием «социальное бытие», только в том случае может составить предмет закономерного познания, если все предыдущие и последующие состояния этого предмета соединены единой и непрерывной причинной связью: единой — потому, что, если бы мы предположили два или более рядов причинной связи, тем самым предположили бы и два или более предметов или координаций представлений: непрерывной — потому, что, предположив перерыв в течении одной причинной связи и замену её другой, мы предполагаем перерыв в бытии предмета, следовательно, уничтожаем ту связь предыдущих и последующих состояний, которую мы имели ввиду установить. Указанное возражение стремится подорвать возможность установления непрерывной причинной связи, следовательно, общего синтеза социальных явлений, т. е., социологии. Делая ничего не говорящую ссылку на исключительную будто бы «сложность» социальных явлений (истинное testimonium paupertatis), обыкновенно прибегают к объяснению «взаимодействием», не замечая, что тем самым упраздняют самый объект своей науки.

Но, к счастью, дело не обстоит так плохо для социологии. Справедливо, что если бы мы задались целью изучить конкретное последование исторических событий, дать им, как говорят историки, «прагматическое» объяснение, то мы должны признать многоразличное чередование явлений, играющих роль непосредственных причин: мы встретим здесь и знаменитые «ключи», как причину Крымской войны, и «нос Клеопатры», изменивший судьбы мира, и «насморк Наполеона» во время Бородинской битвы, и многое другое. И, тем не менее, это нисколько не является возражением против социального материализма, ставящего исторические изменения в зависимость от экономических причин. Как социологическое учение, он стремится дать событиям закономерное объяснение, между тем как индивидуальные события, о смене которых здесь идет речь, не закономерны [54]. Они могут быть установлены в своей исторической последовательности и в своем непосредственном причинном возникновении одно из другого, но в этом своем качестве стоят вне границ социологии, не подлежат закономерному социологическому объяснению. Закономерное объяснение требует прежде всего устранения индивидуального, ибо оно имеет дело не с событиями, а с понятиями, или, лучше сказать, с событиями, но утратившими свои индивидуальные черты, обезличенными. Установление соотношения между понятиями, их закономерный синтез есть, следовательно, иная задача, нежели объяснение непосредственного хода истории. Правда, этот последний даёт тот материал, из которого образуются понятия, равным образом, согласно ему, установляется тот или иной синтез этих понятий. Но работа научного объяснения отличается здесь существенно иным характером, нежели в предыдущем случае; разум выходит уже из прежнего пассивного отношения к материалу, теперь он активно относится к нему, установляя понятия и координации этих понятий или закономерность. Он устраняет все случайное, индивидуальное, оставляя только общее, основное. Имея в виду эту активную деятельность разума, нужно изучить вперед свойства этой деятельности и считаться с ними. И, согласно этим свойствам, необходимым условием закономерного синтеза понятий, сведения их к некоторому новому и высшему единству, к высшей объединяющей точке зрения, является непрерывность причинной связи, которая отрицает как будто бы очевидные факты и чередования, и взаимодействия [55].

Итак этой непрерывности нет в действительности, т. е. в фактической истории [56], она привносится извне, познающим разумом. Но в этой действительности нет и чередования, нет и взаимодействия, ибо в действительности нет ни «юридических», ни «экономических» причин. — это уже понятия, продукт опять–таки активной работы разума над познавательным материалом: действительная история не знает этих тонкостей, она знает только дикий хаос чередующихся событий, сумрак, который ещё ждет света разума.

Таким образом, самое обычное возражение не только против социального материализма, но и против социологического монизма вообще основывается на гносеологическом недоразумении, непонимании особенностей закономерного социологического познания с одной стороны и неправомерном соединении понятий с индивидуальными событиями с другой.

То же самое неправомерное соединение лежит и в основе «теории факторов», которая именно имеет в виду объяснение конкретных событий посредством гипостазированных абстрактных понятий.

Таким образом, видимая пестрота и хаотичность исторического процесса вовсе не является принципиальным препятствием к монистическому закономерному его объяснению и нисколько но обязывает нас отказываться от научного объяснения, становясь на точку зрения взаимодействия. Конечно, является quaestio facti, созрела ли историческая наука для установления социальной закономерности. Об этом можно спорить. Но для отвечающего на этот вопрос утвердительно и для разделяющего основной принцип социального материализма из принятия этой точки зрения вытекает требование и относительно конкретной исторической науки: стремиться в объяснении исторических событий доходить до исторической подпочвы — социального способа производства и его развития, до тех не всегда видимых глазу двигателей, которые скрыты на дне истории. Этот принцип, в силу естественного развития исторической науки, все больше π больше завоевывает себе место в последней, хотя и без строгой теоретической формулировки, и в руках представителей так называемого экономического направления обращается в плодотворный прием исторического исследования.

Конкретное историческое исследование даёт материал для точнейшего формулировании отдельных сторон социального материализма. Во избежание недоразумения замечу здесь, что, выставляя известные априорные принципы социологического познания, как основное условие самой его возможности, мы не только не отрицаем необходимости изучения конкретного исторического материала, но даже думаем, что всякое положительное социологическое учение должно строиться на твердом базисе фактического материала истории. Широкий фактический фундамент может быть подведен под теорию социального материализма лишь постепенно; это требует времени. Пока это сделано только для отдельных и весьма немногих эпох, хотя нужно быть слепым, чтобы не видеть, что новые и новые подтверждения и точки опоры учения социального материализма приходят из работ его противников. Пока же это учение остается соединением дедуктивных соображений, главным образом, вытекающих из основных положений современного естествознания и философии, индуктивных данных исторического исследования и — last not least, — что кладет штемпель современности на эту теорию, — наблюдений над современной борьбой пролетариата за лучшее будущее. Социальный материализм является, таким образом, общим впечатлением мысли конца XIX века от науки, жизни, истории…

Несовершенства социального материализма, вытекающие больше всего из его незаконченности, мы сознаем очень хорошо. Но не надо забывать, что эта теория, со стороны своего положительного содержания, наиболее приемлемая и отвечающая общему современному миросозерцанию детерминизма, дарвинизма и эволюционизма, одна только удовлетворяет формальным требованиям социологического знания, пытается установить действительную социальную закономерность, т. е., объединить исторические события единой и непрерывной причинной связью и тем самым ввести их в систему научного опыта. Многочисленным критикам социального материализма, — а он очень доступен критике, которая, в конце концов, может быть для него только полезна, — следует не забывать, что для понимания научного значения социального материализма требуется «немножко философии» — черта, к сожалению, мало свойственная критикам (если не считать таких исключений, как Штаммлер).

Сказанного достаточно для характеристики социального материализма как социологической теории.

IV

Изложив основной принцип социального материализма, остановимся специально на вопросе о соотношении хозяйства и права. Напоминаем ещё раз, что речь идет не об установлении особой закономерности хозяйства и права или о специальном соотношении этих двух «факторов», речь идет только о более подробном выяснении учения об общей социальной закономерности, применительно к данному частному вопросу.

Мы уже видели выше, что право является формой хозяйства, внешней оболочкой социального способа производства. Оно является средством для поддержания и защиты тех общественных отношений, которые необходимы для производства средств к жизни, в этом смысле оно является инструментом в борьбе за существование общественного человека. (Конечно, это может быть сказано только про те стороны права, которые находятся в непосредственном соприкосновении с хозяйством). Как средство, инструмент, право играет вторую, подчиненную роль. Оно не имеет собственной закономерности, известные его формы существуют постольку, поскольку это вызывается требованием хозяйства, и изменяется с изменением этого последнего. Известный формализм права в соединении со свойственным ему консерватизмом обуславливает весьма широкую эластичность отдельных институтов права (примером может служить хотя бы институт частной собственности, юридическая конструкция которого в основных чертах остается неизменна со средних веков по сие время, тогда как между отношениями, регулируемыми этим институтом, существует вся разница, какая только есть между средневековым городским хозяйством и современным капиталистическим). Но для характеристики юридического строя данной эпохи должны служить не отдельные институты, но вся совокупность юридических норм, регулирующих данное общежитие: при неизменности одних институтов изменение других коренным образом меняет характер и значение и первых, хотя бы формально они оставались без перемены. (Напр., при неизменной конструкции права частной собственности распространение или нераспространение права собственности на людей полагает глубокое различие и между общественным значением самого института собственности в том и другом случае).

Наконец, право вовсе не сводится к писанному праву — не говоря уже о целой области некодифицированного обычного права, даже в области кодифицированного права практика, обусловленная потребностями жизни, может произвести такие изменения, которые не всегда сопровождаются соответственной реформой писанного права: различие между jus strictum и jus aequum в римской истории может послужить тому примером.

Тем не менее, в общих и основных чертах известная совокупность правовых институтов является характерной для данного социального способа производства и отживает вместе с последним. Благодаря упомянутому выше консерватизму права, вытекающему из его социологической функции, общественные отношения фактически уже изменяются, прежде чем происходит юридический переворот, который может иметь и революционный, и эволюционный характер.

Данный социальный способ производства изменяется коренным образом, лишь окончательно истощив свои производительные потенции, лишь достигнув высшего развития, какое только для него возможно. Жизнь не терпит застоя, она требует постоянного развития, и, если старые рамки уже не дают простора этому развитию, не развитие останавливается, а рамки ломаются, — происходит хозяйственный переворот. В пределах самого способа производства развиваются противоречивые тенденции (как в Гегелевском понятии заключено зерно его собственного отрицания, в которое оно затем и переходит). В начале своего развития данный способ производства является победоносным носителем передовой экономической культуры (если, конечно, не происходит хозяйственного вырождения, что вполне возможно, и примеры чему знает история), затем отрицательные стороны, которыми сопровождается его господство, становятся все сильней, наконец, перевешивают положительные, пока не происходит реформа, которая отражается уже и на юридической поверхности жизни общества рядом известных юридических изменений. Таким образом, изменение права является, так сказать, заключительным актом изменения социального способа производства, его наружной вывеской.

Противоречивые тенденции, существующие в пределах данного социального способа производства, выражаются в отношениях людей, интересы которых связаны с той или другой стороной организации производства, с той или другой тенденцией в хозяйстве. Группа лиц, объединенная тожеством интересов в отстаивании именно данной стороны производственных отношений (и, говоря экономически, имеющая общий источник дохода) составляет общественный класс, а внешним выражением такого противоречивого способа производства является борьба классов. Почти вся до сих пор протекшая история человечества представляет картину борьбы классов.

Нельзя сказать, чтобы борьба классов была связана с организацией социального способа производства какой–либо внутренней необходимостью, по крайней мере, все попытки возвести эту борьбу в такую внутреннюю необходимость и представить её общим свойством человеческих отношений, не зависящим от данной организации того или другого социального способа производства, не выдерживают критики. Может быть, в противопоставлении до сих пор протекшей истории, в качестве «пролога к истории», «Vorgeschichte» всей грядущей истории, лежит черта некоторого утопизма, известный оптический обман, столь же неизбежный при широкой исторической, как и при зрительной перспективе. Но если даже отречься от всякой «Zukunftmalerei» от всякого тенденциозного закрашивания прошлого и настоящего в темные краски, а будущего в розовую, то и в таком случае классовую борьбу никоим образом нельзя считать за столь же постоянную и в этом смысле вечную необходимость истории, как зависимость всех сторон социальной жизни от социального хозяйства [57]; по крайней мере, такая необходимость не может быть доказана; наоборот, в каждом данном случае могут быть приведены специальные причины для того или другого проявления классовой борьбы.

Борьбу классов на основании сказанного не следует понимать, как уличную борьбу или сознательную вражду одного слоя общества против другого, хотя очень часто борьба классов и получает именно такую форму: в своем первоначальном источнике классы являются, как уже сказано, выражением различных или противоречивых тенденций, заложенных в данном способе производства.

Соответственно развитию этого последнего изменяется и взаимное отношение классов; класс, который недавно только победоносно выступал в истории, как представитель прогрессивных тенденций социального способа производства, с дальнейшим развитием этого последнего становится в арьергард истории и уже представляется реакционным. Таким–то образом, по много раз цитированному выражению Гете, «Vernunft wird Unsinn, Wohltat – Plage».

За что же борются между собой классы конкретно, в чем выражается видимая борьба противоречивых тенденций, заложенных в социальном способе производства? Они борются за право, изменение которого является окончательной победой того или иного класса и наружно регистрирует глухую работу подземных социальных сил.

В постепенном изменении права в интересах данного класса выражается растущее преобладание той тенденции социального способа производства, которую он представляет. Потому право рождается в борьбе. Но здесь я могу говорить красноречивыми словами Иеринга [58]: «во всех случаях, где существующее право связано с интересами, новое право пролагает себе путь посредством борьбы, нередко тянущейся целые столетия. Высшей степени интенсивности достигает она в том случае, если интересы приняли форму приобретенных прав. Здесь противостоят две партии, из которых каждая несет на знамени девиз святости права, но одна ссылается на историческое право, право прошлого, другая же на вечно рождающееся и обновляющееся право, исконное право человечества на создание нового права, — конфликт правовой идеи самой собой; этот конфликт, по отношению к тем субъектам, которые полагают всю свою силу и всю свою жизнь за убеждения и, в конце концов, подлежат верховному суду истории, принимает трагический характер. Все великие приобретения, которые можно отметить в истории права: падение рабства, крепостничества, свобода земельной собственности, промышленности, вероисповеданий и т. д., — все они должны были войти в жизнь этим путем жесточайшей вековой борьбы, и путь права при этом обозначается потоками крови и обломками права. Ибо «право есть Сатурн, пожирающий детей своих» (Geist des römischen Rechts, II, I, § 27), и обновляться право может лишь отказавшись от своего прошлого. Конкретное право, которое, раз возникши, требует себе безграничного, следовательно, вечного господства, подобно ребенку, поднимающему руку на собственную мать. Оно попирает идею права, её призывая, ибо его идея есть вечное возникновение (ewiges Werden) и, раз возникшее, должно уступить место вновь возникающему, ибо

И в этой борьбе, в которой каждая из борющихся сторон облекает свои требования в форму этических постулатов, побеждает, однако, «как и при всякой борьбе, не вескость доводов, но отношение сил борющихся сторон, и поэтому нередко получается тот же результат, как при параллелограмме сил: отклонение от первоначальных линий в сторону диагонали» (ib. 7).

Если жизнь права есть борьба, борьба классов за свои экономические интересы, то, очевидно, состояние права в каждый данный момент, так сказать, право в разрезе, представится компромиссом, каковым и считает его Меркель [59]. Высказанное положение можно было бы иллюстрировать целым рядом примеров. Наиболее очевидным образом классовая борьба проявляется в фабричном законодательстве всех культурных стран, которое является точным показателем соотношения сил общественных классов.

Читатель видел, что организованная государственная защита является необходимым признаком права. И действительно, если право представляет необходимый способ урегулирования борьбы классов, компромисс, на котором они время от времени мирятся, то главная организация, механизм права, его непосредственный создатель и охранитель есть государство. Государство есть известная организация общества, оно не есть нечто, стоящее над обществом, как думали прежде, а многие думают и теперь (это ясно было И. Штейну уже в 40-х годах прошлого столетия). И если общество состоит из классов, то государство есть организация классов, и если обычное отношение классов есть борьба, государство есть организация борьбы классов, причем, коль скоро в этой борьбе очевидная победа и господство принадлежит какому–нибудь одному классу, то естественно в руках этого класса государство превращается в орудие классового господства. При этом является вопросом второстепенной важности и лишь практической целесообразности форма этого господства: господствует ли данный класс непосредственно, чрез своих представителей в парламенте, или же он не принимает никакого непосредственного участия в правлении, — образ правления может быть совершенно неограниченным, и тем не менее характер политики будет определяться интересами господствующих в обществе классов, от которых фактически всякое правительство зависит. Одна и та же государственная организация может быть подходящим инструментом для охранения интересов различных классов, и, наоборот, известная политическая организация, выгодная для данного класса в одну эпоху, становится тесна для него позднее.

Государство и, прежде всего, законодательная функция государства является общим руслом, по которому течет современная жизнь. Классовая борьба, облеченная в государственные рамки, если исключить революции [60], есть в высшей степени легальная борьба, борьба из–за законов и на почве закона. Даже стремление данного класса к коренному изменению социального способа производства есть стремление, прежде всего, к известной юридической реформе (напр., стремление социалистов к отмене частной собственности на орудия производства). Но если так, если даже стремления к экономическим реформам выражаются в форме известных юридических стремлений, не значит ли это, что закономерность экономической жизни — в изменениях права? Едва ли кому–нибудь придет в голову утверждать что–нибудь подобное. История любой крупной юридической реформы показывает, что она была экономически необходима именно тогда, когда была совершена. При этом является, конечно, quaestio facti, имеющей большее значение для современников, чем для социолога, происходит ли необходимая экономически реформа разом и «снизу», как великая французская революция, разом и «сверху», как освобождение крестьян в России, или постепенно в течение ряда десятилетий или веков, как вымерло крепостное право в Англии.

Постоянно растущая область сравнительно–исторического изучения права приносит новые доказательства справедливости высказанной точки зрения. Констатируется существование весьма сходных институтов права в разных странах, в разные времена, у разных народов, но при сходных хозяйственных условиях. Все меньше и меньше остается места «народному духу» и подобным объяснениям нереалистического характера. Можно вообще сказать словами мюнхенского профессора Брентано, которыми он возражал Гирке, видевшему в институте Anerbenrecht особенность лишь германского права и объяснявшему его особыми свойствами германского народного духа: «Гирке видит в том, что он называет германским наследственным правом, выражение свойственного немецкому народу правового духа, специальной немецкой народной души; я же вижу в нем не что иное, как отражение (Niederschlag) известной ступени хозяйственного развития в праве, при чем оно повторяется у всех народов, находящихся на одной и той же ступени хозяйственного развития» [61].

До сих пор речь шла о той области права, которая находится в непосредственном соприкосновении с хозяйством и изменения которой, находясь в причинной зависимости от изменений в хозяйстве, в то же время непосредственно совпадают с этими последними. Но мы видели, что в таком соприкосновении с хозяйством находится далеко не все право. Что касается отделов права, не соприкасающихся с хозяйством, и прежде всего уголовного права и процессов (государственное право мы уже оговорили), то, очевидно, эта область правовой техники (в широком смысле), право, специальной целью имеющее охрану и восстановление нарушенного права, находится в зависимости от охраняемых им отраслей права, определяясь, с одной стороны, соответственно цели своего существования, с другой — соответственно источнику возникновения. Цель — охрана определенных устоев общества, известного порядка экономических и социальных отношений, требующего. по своим особенностям, того, а не другого способа охраны. Наше старое волокитное судопроизводство было, например, негодным средством для охраны отношений развивающегося товарного производства и было отменено, между тем как при крепостном праве, несмотря на все недостатки, оно, очевидно, удовлетворяло цели охраны слабого гражданского оборота. Источником же является государство, представляющее, как уже было показано, организацию классового господства. От характера этого государства, от преобладания того или другого класса в связи с известными историческими традициями, находятся те или иные черты, например, уголовного кодекса. Наконец, такие отделы права, как церковное, семейное, именно регулирующие те отношения, которые зависят от экономического развития наравне со всеми другими сторонами социальной жизни, изменяются на ряду с общими её изменениями, следовательно, лишь посредственно подлежат зависимости от экономических отношений. В частности соотношения семейного и хозяйственного строя сыздавна сделались любимой темой исследований материалистических историков [62].

Мы должны ограничиться здесь этими замечаниями принципиального характера; более детальное их формулирование возможно лишь в более специальном изложении.

V

На основании изложенного до сих пор читатель сделает справедливый вывод, что право своей особой закономерности не имеет и подчинено в своем развитии хозяйству. Не следует ли отсюда, что особой науки — юриспруденции быть не может, и что право не требует самостоятельного изучения, которое должно быть просто–напросто заменено изучением хозяйства? Это заключение обнаружило бы лишь непонимание значения сделанных выводов.

На этот вопрос следовало бы ответить, что, изучая хозяйство, нисколько не изучаешь права, по той простой причине, что они не тожественны: хозяйство не содержит в себе права. Мало того. И то, и другое (и любое третье), все они суть в равной степени абстракции — от единственной социологической реальности, — целого социальной жизни. Теория социального материализма говорит совсем не то, что вся социальная жизнь состоит из одного хозяйства, а то, что, хотя социальная жизнь состоит из очень многих сторон, понятие социальной жизни есть синтез весьма различных признаков, но существует возможность всех их рассматривать как свойства одного предмета, фактически объединенные общей закономерностью, которая и сводится к зависимости всех её сторон от одной стороны — социального хозяйства. И хозяйство, и право, и любая другая сторона социальной жизни в этом отношении равны, как свойства или стороны социальной жизни, они обладают, с точки зрения социального познания неодинаковой степенью реальности, именно, как только что сказано, одинаково не составляют реальности, которой остается лишь социальная жизнь в целом.

Но они могут быть сделаны настоящими реальностями, — и хозяйство, и право, и они фактически становятся таковыми в специальных социологических дисциплинах: юриспруденции и политической экономии. И, очевидно, вместе с самостоятельной реальностью они получают свою особую закономерность, представляющую, так сказать, паспорт реальности. И этих паспортов может быть выдано различным сторонам социальной жизни столько, сколько угодно будет суверенному владыке разума, ибо закономерность не летает в воздухе, где надеются уловить её позитивные социологи, а установляется разумом, хотя, продолжая употребленное сравнение, разуму приходится здесь также считаться с познавательным материалом, как и абсолютному владыке с общественными классами своего государства. Закономерность, — никогда не следует этого забывать, — есть лишь особый способ координирования представлений то более узкого, то более широкого круга явлений. Поэтому не может быть предъявлено никакого формального возражения против специального изучения любого круга явлений, оно может быть сделано только с точки зрения целесообразности. С точки зрения целесообразности могут быть предъявлены, например, большие сомнения относительно дисциплины, которая задалась бы целью установить закономерность употребления в Библии слова «но», с формальной же стороны такая «но» — логия имела бы столько же права на существование, как и социология. Но таких сомнений, конечно, относительно политической экономии и юриспруденции предъявлено быть не может, — их практическая важность бесспорна, следовательно, специальное изучение и права, и хозяйства не встречает никаких препятствий.

Юриспруденция изучает право специально со стороны тех особенностей, которые характеризуют его, как таковое. В этой сравнительно узкой сфере лишь и имеют силу её учения. Все, что переходит эти узкие границы, вторгается уже в область социологии (напр., вопрос об отношении права к другим сторонам социальной жизни). Поэтому тому, чему учит наука права, не компетентна научить социология, какого бы вероисповедания — идеалистического или материалистического — она ни придерживалась. Специальный предмет юриспруденции является как бы конкретным и индивидуальным по отношению к тем общим понятиям, с которыми имеет дело социология, так что она проглядывает его с своей общей точки зрения. Точно таким же образом, в «общей части» любого права не излагаются отдельные его институты, а в общей теории права — специальные учения отдельных отраслей права. Итак, получает полную силу на первый раз парадоксальное положение: право не имеет своей особой закономерности и право имеет свою особую закономерность.

Вот здесь–то и есть взаимодействие, — говорят мне противники социологического монизма. Значит и вы признаете взаимодействие общей социальной закономерности с одной стороны, — пусть даже она, действительно, лежит в закономерности хозяйства, — и специально юридической закономерности. «Взаимодействие» между общей и специальной закономерностью и потому будто бы относительная самостоятельность отдельных сторон социальной жизни играет роль главного козыря в аргументации противников монизма, хотя, конечно не в такой простой и ясной, а более запутанной форме. Этот аргумент основывается на простом гносеологическом недоразумении. Закономерность есть способ координировать известным образом ряды представлений. Предположим теперь, что у вас есть координация представлений «общественная жизнь», координация состоит из ряда представлений, — говоря грубо — хозяйство, право, наука и т. д., поставленных во взаимную связь. Связь эта является социологической закономерностью, которая гласит, что закономерность социальных явлений есть закономерность явлений экономических. Естественно. что представления, входящие как познавательный материал в состав понятия социальной жизни, отличаются высокой степенью абстракции, необходимой для того чтобы возможно было в одном понятии охватить всю социальную жизнь. Это может быть печально, понятие — это Nothbehelf, вспомогательное средство нашего разума, вставленного в необходимость ориентироваться в слишком большом круге явлений, но это факт, с которым наперед мирится всякий, приступающий к изучению социологии. Чтобы обозреть картину всего города, нужно подняться очень высоко, и, хотя видны лишь общие контуры, подробности сливаются в тумане, зато видно взаимное отношение частей города. Если вы хотите рассмотреть отдельную часть города, вы спуститесь, конечно, ниже; вы увидите здесь много подробностей, которых не видели сверху, но связь этой части города с остальными для вас будет уже не ясна: вы видите один и тот же предмет (или, лучше сказать, его часть), но совсем иначе, чем в первый раз. Вы сделаете оба раза различные выводы об одном и том же предмете, и однако и тот, и другой вывод будут правильны, они между собой не конкурируют, ибо они лежат в разных логических плоскостях.

Вот почему возможно утверждать, что существует общая социологическая закономерность, которая отрицает самостоятельную закономерность, и наряду с этим существует специальная юридическая закономерность, причем нет никакого противоречия между этими утверждениями, и не происходит никакого «взаимодействия» между обоими видами закономерности. Кажущееся противоречие устраняется, таким образом, выяснением смысла, в котором делаются противоречащие утверждения. Общая и специальная закономерность установляется при разных условиях познания [63].

Но я сделаю удовольствие сторонникам взаимодействия и признаю взаимодействие (или, лучше сказать, совокупное действие) общей и специальной закономерности там, где оно действительно имеет место, и именно не в сфере познания, логической системы, а в жизни, в душе познающего субъекта. Ибо, поскольку таковому субъекту приходится быть не только зрителем, но и актером, не только рассуждать о жизни, но и жить, он должен пользоваться совместными указаниями наук, установляющих как общую, так и специальную закономерность. Первая даёт ему общие, руководящие точки зрения, вторая ориентирует его в круге тех специальных явлений, среди которых он должен работать. Чтобы достигнуть конкретного, которым является жизнь, нужно спуститься с верхних этажей абстракции к специальному знанию. Но направление и отдаленная цель пути видны только сверху…